Кокон для Стены Плача

Стена

Сегодня в Иерусалиме неважная погода, ветрено, но это, конечно, не из-за того, что я здесь, — я не верю в приметы: невелика птица, чтобы из-за ее прилёта портился климат святых мест.

Я не готовился, не знал, о чем буду думать, как буду себя вести.

Это состояние своеобразной наркотической легкости, невесомости, — назову его райским, хотя, вероятнее всего, в раю мне места нет.

Как там в пассивной молитве? — мол, что бы ни случилось сегодня со мной, всё Твоя воля, — и легко от безответственности…

Я здесь не по своей воле.

Но мало ли что, — раз оказался у Стены, надо что-нибудь делать — думать, говорить. Анестезия безответственности действует только где-то там… А здесь — ломка.

…Когда не знаешь, что делать, и нет времени обрести знание, делай как все, хотя бы для начала, чтобы оглядеться.

Я такой же, как все.

Смешно так стоять, руки на стену, осталось только развести ноги для типичной картины. Я прислоняю лоб к щели между камнями, куда только что вложил кокон — в соседство с белыми бумажными комочками, скруточками, похожими на шпаргалки, — и, наверное, о чем-то думаю.

Должен думать, потому что человек не может ни о чем не думать, стоя вот так, даже у простой стены, а не то что у Стены.

Насколько я понимаю в жизни, все, оказываясь в таком положении, в основном, просят. Просят и просят. За себя. За своих. За своё. Просят и просят. Особенно, когда приспичит. И думают, что чем яростней будут просить, тем больше к ним снизойдет. Мне это всегда казалось странным, если не смешным. Хотя, конечно, если человек просит за счастье, здоровье, благополучие близких, в этом ничего странного. Но мне всегда мысленно спрашивается: да кто тебе, чудаку, должен? С какой стати, о, попрошайка, клянчащий милостыню! А ведь тебя, наверное, учили, что, во-первых, нужно самому у всех попросить прощения. У всех, understand? Во-вторых, всем простить. Всем! Всем, убогая твоя голова, эгоист. Понятно? Знаешь, что такое — всем? А до этого — сделать добро: доброму или недоброму, или такому же, как ты, самовлюбленному идиоту. Кому-нибудь.

Я вжал голову в стену, отпустил руки, устроился поудобней. Вот так, кончился хенде хох, я уже не такой, как все. Моя дурная привычка (и стадо всегда обижается) — я нарушаю традиции. Впрочем, довольно хвастаться и злиться: всем стадам и стаям — прощаю. У всех табунов и отар — прошу прощения.

А вот теперь начнем, лоб в лоб.

Знаешь, Бог, ты, который сейчас… Витаешь над Стеной, или стоишь на ней, или этой самой Стеной воплощенный… Я, конечно, верю в то, что сейчас, как прилежный ученик, вызубривший правило, говорю. Но я верю в это умом, а не душой, то есть «верю», а не «верую». Достаточно ли этого? Достаточно ли для того, чтобы попросить тебя… Нет, не милости, не благополучия, не хлеба насущного. Попросить, чтобы я все получил и далее получал — по заслугам. Только по заслугам, без поправок на твою жалость, без блата. Вот и всё. Если я буду знать, что за всё мне воздастся — без милости и существенной отсрочки, тогда я и стану праведником, то есть настоящим Человеком, который родил тебя — для себя (прости мою крамолу). Чтобы обрести, если не покой, то смысл. Если я не прав, и ты знаешь, что это во мне говорит тяжкий грех — гордыня, раздави меня прямо здесь. Или дай шанс узнать больше — и раскаяться в только что сказанном, в непотребном поиске ответа на вопрос — что появилось раньше, яйцо или курица, кокон или бабочка, Бог или Человек. Но ты-то знаешь (поэтому мне не страшно, и я так дерзко развязан), что даже если я неправ, то неправ по искренности, а не по умыслу. Слушай, а так ли это важно — как я думаю по этому «статусному» вопросу. Чистосердечно заблуждаюсь, по воспитанию, по опыту жизни. И знаю… понимаю… умом, к сожалению, только умом (прости за повторы), что Ты должен быть. Мне легко это говорить, потому что я уверен, что большинство из тех, кто сейчас стоит у Стены, те тьмы народа, которые здесь уже были, и тьмы, которые будут, — они такие же несовершенные, то есть грешники, как и я, они не верят безоглядно, а просто ЗНАЮТ, что Ты должен быть. Даже если Я (человек) — твой творец, они ЗНАЮТ, что должно быть наоборот. Если было бы иначе, то эти тьмы давно бы построили третий Храм. Но они плачут и плачут. Тьма плачет и молится. Что на первый взгляд смешно: эй, подберите сопли, натаскайте камней, замесите тесто из земли, и постройте, подстройте, надстройте и настройте то, остатки чего оплакиваете. Но они плачут и плачут. Говорят (устали говорить и объяснять), что сначала нужно построить Храм в себе, а сложить камни — большого ума не нужно. Верно.

Говорят, что тебе уже вместо записок посылают СМС и электронные письма. Значит, процесс плача — бесконечен, ему не видно конца, он будет только видоизменяться, модернизироваться, но вряд ли совершенствоваться.

Но — хватит.

Болтать — не строить.

Одно в моем затяжном, высокопарно-пошлом, развязном спиче, хорошо, что я не врал, не готовил речь загодя, не заучивал, говорил, что думал и как думал, по настроению, которое есть плод жизни и сиюминутных чувств, в которые вгоняет Стена, когда оказываешься с ней лицом к лицу. Прости, если что не так, не по протоколу.

Я отталкиваюсь от Стены — и ухожу: то ли назад, то ли продолжаю движение вперед. Странное, незнакомое чувство.

Огляделся. Рядом плакал еврей, «весь в пейсах», другой, очкастый, кричал, — все молились, отрывисто кивали, потрясая кистями, в шляпах, засовывали записки в щели стены. Один, в полном иудейском одеянии, смешно подпрыгивал, стараясь закинуть мини-свиток на выступ трехметровой высоты, «выше всех, вне очереди», свиток падал, упрямец ловил его или подбирал с земли и опять подкидывал вверх, белый комочек секунду удерживался на камне и снова срывался.

Прежде чем уйти, я захотел еще раз взглянуть на мой кокон, но глаза слезились — наверное, от ветра и полетевшего невесть откуда взявшегося мусора, и частью этого мусора были и записки, выхолощенные стихией из щелей Стены. И я, неверным зрением, не нашел моей шелковой капсулы. То ли она затерялась среди других «шпаргалок», то ли выпала из щели и отнесена ветром в сторону, и теперь будет шуршать вместе с другими бумажками, ставшими мусором, ползая по каменному полу перед Стеной, пока ее не настигнет метла, и, возможно, ее потом захоронят в Гнизе на Масличной горе.

Это уже не важно; верю, что кокон сделал свое дело: запечатлен в памяти, на жестком диске, оцифрован и так далее в приемной канцелярии… А бабочка, плод созревшей куколки, покинула кокон и улетела — чтобы плодоносить в радости и умереть спокойно. Как и всё, что было до нас и ещё будет при нас, там и здесь, тогда и сейчас.

С меня слетела картонная кипа, которую я, как и все туристы, не имевшие с собой головных уборов, прежде чем подойти к Стене, взял, на подходе к святыне, в специальном лотке и надел на голову. Ермолка-времянка шлёпнулась о Стену, упала, ее поволокло со скрипом — вдоль Стены.

Теперь я был без головного убора, в нелепом состоянии, грешном, по нормам Стены и понятиям тех, кто у нее стоял сейчас плачущими часовыми.

Я думал, что меня укорят и обвинят…

И поэтому я с вызовом смотрел на всех, переводя взгляд с одного на другого.

Но никто не обращал на меня никакого внимания.

Я двинулся вслед за моим уже далеко убежавшим скрипучим ковчегом.

Человек в черной одежде поймал строптивую шапочку, задержав её ногой, поднял, близоруко прищурившись огляделся, ища хозяина пропажи, повернулся и понес к лотку, чтобы положить на место.

Я хотел его окликнуть, но почему-то сразу не смог, а потом понял, что не успел; да и здесь не кричат по мирским поводам…