Колония

- Валер, не пей, я боюсь, - просительно сказала мне Алена.

- Ладно, старик, завтра допьем. И милости просим в гости. Только с Денисом и гитарой.

Глава двадцать третья

Проснулись ярким и совсем не жарким утром первого дня нового года. Время добежало ближе к обеду пока мы, не торопясь, позавтракали, где-то после полудня позвонили Веховы и еще через часок по сравнительно пустым улочкам и попрежнему забитой кольцевой мы добрались до выставочного комплекса, похожего на нашу Выставку достижений народного хозяйства или, как мы ее называли в бытность свою, "нарядного хозяйства".

В нескольких павильонах на длинных столах-прилавках, на стеллажах, на стойках и просто россыпью на полу - книги. Дешевые покет-бук - чтиво на каждый день, на непритязательный вкус, переиздания Чейза, Харольда Робинса, Агаты Кристи, Сьюзан Жаклин, Шелдона, Арчера, Уоллеса. Копаясь в этих книжных терриконах, неожиданно нашли "Дневники Берия". Авторы утверждали, что документы подлинные и, наконец-то, раскрыты тайны Кремля. Член Политбюро ЦК КПСС и депутат Верховного Совета СССР оказался грязным сластолюбцем, садистом и тираном. Он откровенно описывал оргии партийных бонз, которые напоминали пиры Каллигулы - не по размаху и изощренности, конечно, а по одинаковой структуре: гулял император и приближенные его. Было ясно, что пером "Лаврентия" водила рука профессионального западного литератора, в то же время общая картина была достаточно достоверной с точки зрения иностранца, жившего или часто бывавшего в Москве.

- Будешь брать? - спросил я у Виталия.

- Какой смысл? Здесь прочту и выброшу. Если же везти в Союз, то рискую не только своей карьерой, а значит, благополучием не только своим, но и Любаши, и Вани, и Дениски. А если даже и провезу, что я с ней буду делать? Показывать и давать читать только друзьям, не зная, кто из них первый стукнет.

Я поискал глазами Лену.

Она стояла неподалеку и смеялась, листая какую-то книжицу. Оглянувшись на мой взгляд, она подошла к нам.

- Смотри, какая прелесть, Валера. Давай купим.

Оказалось, что это сборник юмористических рисунков.

- "Панч"? - взглянул на обложку Виталий. - Между прочим, у "Панча" есть и политическая карикатура.

- Ну и что?

- А то, что это издание считается антисоветским по понятиям таможни. То есть оно у них в списках неблагонадежных. Отберут и не будут смотреть, что твой "Панч" посвящен юмору на спортивную тему. И на работу сообщат - вез запрещенную литературу, неважно какую, но запрещенную.

- Получается, что ввоз смеха в СССР тоже запрещен?

- Над чем изволите смеяться, сэр? Соображайте, соображайте...

Алена с сожалением вернула книжку на место.

Тех же Робинсона и Шелдона можно было купить и подороже, в лучшем оформлении с твердой обложкой. Так же издается литература, которую, в отличие от массовой, можно с полным правом назвать художественной. Я с завистью касался обложек с именами тех, с кем хотел бы общаться, иметь в личной библиотеке - Зигмунд Фрейд, Жан-Поль Сартр, Альбер Камю, Марсель Пруст, Самуэль Беккет, Курт Воннегут. Кто-то частично издавался и у нас, но так, чтобы запросто зайти в лавку и купить или заказать?.. А сколько мне неизвестных имен!

Следующая книга, которая привлекла наше внимание, было полное собрание сочинений Шекспира в одном томе. Похоже на телефонный справочник, зато весь Шекспир.От исторической хроники до сонета. Жаль, что на английском.

Красочный мир творческой фантазии открылся нам на стендах с альбомами. Пикассо, Дали, Шагал, Босх, Брейгель, Магрит, Модильяни... Здесь мы застряли надолго - кого-то из художников мы знали понаслышке, у других многого просто не видели. И все на роскошной бумаге с прекрасной цветопередачей. В этом павильоне мы с Аленой разорились - купили "Энциклопедию мировой живописи" Лярусса, где о каждом художнике помещена статья с отличной репродукцией.

- А могли бы в кожаном пальто щеголять вместо этого кирпича, - с веселой иронией заметила Любаша.

- А я счастлива, - радовалась Алена.

Настроение ее слегка потускнело, когда мы добрались до богато иллюстрированных изданий по садоводству, интерьеру дома, до журналов мод, а у меня загорелись глаза на альбомы и книги по кино, самолетам и яхтам.

Лучше всего и легче всего было Денису - он сразу же отобрал комиксы, которых ему недоставало в его коллекции, и уткнулся в их рассматривание.

Восхищение и сожаление - вот два противоречивых чувства, которые владели мной еще долгое время после посещения книжной ярмарки. И не только мной. "Ну почему мы не богатые?" - спрашивала Алена. - "Накупили бы книг и альбомов." А я думал о том, что мы бедные не только материально, но и обкрадены духовно: мимо, сколько же ушло мимо нашего сознания - то, что подарило бы радость духовного общения, очистило бы от духовной скверны, породило бы новые творческие замыслы... Мимо... Ушло время и утекла с ним река, из которой нам уже никогда не напиться живой воды.

Я рассказал о своих ощущениях Виталию, когда мы приехали к нам. Алена с Любашей хлопотали на кухне, Денис смотрел телевизор, а мы уже налили по стакану виски с содовой и льдом.

Это справедливо не только для литературы, живописи, скульптуры, архитектуры, кино, но и, в конце концов, для философии, без которой невозможно миропонимание, соответствующее современному уровню. Мы отстаем от цивилизованного мира и в этом. Вот кого ты можешь назвать из советских титанов нового мировоззрения?

- Александров?

- Под редакцией которого издана "История философии"? Это же пересказ, компиляция и критика, причем с партийных позиций.

- А ты можешь кого-нибудь назвать?

- Не могу, потому что их нет. У них есть Сартр, Хайдеггер, а у нас... Впрочем, есть человек, разъявший нашу непостижимую и удивительную Систему. Александр Зиновьев.

- Где он сейчас?

- Уехал. И Запад разругал тоже. Пишет он нестандартно, в виде диалогов различных персонажей, каждый из которых - советский социальный тип.

- А как бы почитать?

- Как, как... Есть тут две лавки, в которых торгуют антисоветчиной, но в колонии говорят, что их владельцы стучат в посольство на тех, кто покупает.

- Покажешь?

- Тебе - да.

Тут появились Алена с Любашей, мы расставили тарелки, приборы, фужеры, закуски, фрукты, овощи, и воцарилась атмосфера дружеского застолья.

- Ну что? За тех, кто в море, заграницей и в венерической больнице!

Выпили, поели и опять выпили и опять поели, и наступила, наконец, благостная истома насыщения и теплого сытого похмелья после бессонной ночи.

Алена с Любашей несколько неожиданно для нас решили прогуляться до расположенного неподалеку рынка с магазинами, забрали с собой Дениса, а мы с Виталием перебрались в плетеные кресла на балконе - перекурить, заодно прихватили с собой и стаканы.

Разговор плелся медленно, не спеша, с паузами и незаметно перешел на родителей.

- Твои старики тоже из системы минвнешторга? - спросил я у Виталия.

- Не совсем так. Мы же с тобой земляки - я тоже ленинградец. Мой отец - специалист по броневым сталям, и когда началась война, потребовался приемщик в США. Судьба избрала отца. Вызвали его в Москву, он приехал с матерью и мной и оформлялся на выезд по линии внешторга. Пока только он один. Было это в октябре сорок первого года, и надо же случиться так, что как раз в этот день, по-моему, восемнадцатого, по Москве прошел слух, что столицу сдают немцам и переносят ее в Свердловск. Началась паника в многомиллионном городе. Люди бросали все, уезжали, уходили - кто как мог. Мать из гостиницы с трудом добралась до внешторга, как-то разыскала там отца. Неразбериха полная. Он только успел сказать ей, что уезжает - их в вагонах пригородных поездов довезли до Архангельска, а потом пароходом через Англию они добрались до США. Матери же он сказал, чтобы ехала на вокзал и разыскивала там поезд с внешторговцами. Без документов, мама полдня ходила по вокзалу, спрашивала, вы не из внешторга? А никто не отвечает, смотрят с подозрением, шпионов боятся. Но как-то ей повезло, наткнулась она но того, кто отвечал за отправку. Кое-как добрались они до Куйбышева. И туда через год пришел вызов - ехать нам к отцу. Опять до Москвы, а потом через всю Россию и Сибирь во Владивосток. Положение было очень сложное. С японцами - нейтралитет, но уже тогда они следили, чтобы наша страна не получала помощи от союзников. Поэтому, насколько я знаю, решили два транспорта из Владивостока отправить якобы на Камчатку, а на самом деле в Штаты. Заодно с ними и семьи... Всех записали как членов экипажей. Пароходов, как я уже говорил, было два "Кола" и "Трансбалт". На "Коле" подобрались все ленинградцы, среди них и я с мамой... И вот опять судьба... Как мать рассказывала, капитанами на этих пароходах служили братья или крепко дружили они друг с другом, не знаю, но за несколько дней до отхода они встретились и капитан "Трансбалта" говорит своему другу-брату:" Знаю, что у тебя тяжело с размещением пассажиров, а у меня маленькая каюта свободная, одного могу принять на борт." Посмотрели они списки пассажиров "Колы". Мать последняя в списке была. Вехова с ребенком. "Вот и давай мне ее," - говорит капитан "Трансбалта", - "а для ребенка мы коечку соорудим." Мать, как узнала, что ее пересаживают, - в рев, не пойду ни в какую, но с ней особо не церемонились. Ушла "Кола", через трое суток ночью должен был отплывать и "Трансбалт". Полдвенадцатого ночи радиограмма: "СОС... СОС... Тонем... "Кола"." Их остановил японский эсминец, якобы для проверки документов. Почему через японские воды идете? Какой груз? Почему дети на борту? Идем через эти воды, потому что февраль, зима, севернее проливы замерзли, груза нет, идем на Камчатку, дети на борту, потому что война, дети членов экипажа. До одиннадцати вечера всех на палубе держали, потом отпустили, следуйте своим курсом. Команда и пассажиры в трюмы спустились, устали за день. И тут - две торпеды в беззащитный мирный пароход. Стреляли, как на учениях. "Кола" тонул три с половиной минуты. Шторм, ледяная вода, на поверхности остались только те, кто вахту нес, два спасательных плота и вельбот. Подлодка всплыла, прожектором осветила гибнущих людей и ушла на погружение. Из спасшихся после шестнадцати дней в океане в живых остались только четверо матросов, в том числе и радист. Их подобрал японский противолодочный заградитель, и только после долгого разбирательства они были возвращены на родину. Мать рассказывала, что капитан "Трансбалта" несколько дней из каюты не выходил после отплытия. А нам тоже досталось. В кильватер за нами все время шел перископ подлодки, может быть той самой, что потопила "Колу", это я сам видел, японские военные самолеты несколько раз облетали "Трансбалт", имитируя атаку. Нас, малышей, в спасательных жилетах выставляли на палубу, чтобы показать, что на борту дети. Как сейчас, вижу летчика в шлеме и очках под стеклянным колпаком кабины и планирующий с воем самолет с круглыми пятнами японского солнца на крыльях, казавшихся кроваво-красными. Позже самолеты не появлялись, исчез и перископ. А Тихий океан оказался вовсе не тихим. Мама не переносила качку и сильно страдала от морской болезни. Двадцать третьего февраля устроили праздничный обед в честь Дня Красной Армии и Флота и дали детям несколько долек шоколада. Я зажал их в горсти и так и не притронулся - маме принес. Шоколад растаял, мама, конечно, отказалась, и вот тогда я руку дочиста вылизал, обсосал - так есть хотелось. В Сан-Франциско советский консул пришел на борт. "А кто знает кого-нибудь с "Колы"? - спрашивает. Мать всех пассажиров перечислила - и только потом, когда с отцом встретилась, узнала, что никого из них скорее всего нет в живых и что такая же участь была уготована и нам, если бы не Всевышний. К ней потом еще долго ходили отцы, чьи семьи погибли, она им, что могла припомнить, рассказывала... Про жен... Про сыновей и дочек...

- Вот так живешь в Ленинграде и не ведаешь, что смерть тебя ждет в пучине морской. Правда, тебе грех на судьбу жаловаться, как и отцу твоему.

- Не скажи, Валерий. После США отца направили в Австрию. Было такое главное управление имущества заграницей. По репатриации Советскому Союзу завод достался, правда, разрушенный взрывом, но отца назначили его директором. И вот только в сорок седьмом мы приехали в голодную послевоенную Москву в отпуск. Отец в кадры пришел, о чем-то договаривался, тут вбегает некто и давай орать матом на кадровиков. Отец ему замечание сделал, уважайте людей, мол. Тот только фамилию у отца спросил и вышел. Оказалось, что крикун этот - высокий чин в МГБ. Отпуск давно прошел, а нас обратно в Австрию не пускают. Проверяли по всем линиям. И если бы отец не был русским и не пролетарско-крестьянского происхождения, посадили бы за милую душу. Так что не знаешь, где поскользнешься, и одно твое нечаянное слово развернет жизнь твою на сто восемьдесят... Так что давай-ка по сто пятьдесят, пока есть возможность... За тех, кто в море...

Глава двадцать четвертая

Январь выдался тихий, но работы хватало. В основном, за письменным столом - торгпредство, как и посольство, и аппарат торгового советника готовили отчеты, Справки и цифры стекались ручейками в отчеты отделов, потом впадали реками в отчеты организаций, главков, министерств и в конце концов - в океан годового отчета страны. Упали цены на нефть, и оказалось, что не хватает валюты на закупку зерна, антиалкогольная кампания заткнула источник "пьяных" денег и опять опустела казна. Новый год принес крупные реорганизации и большие перестановки в верхних эшелонах власти, но пока, как в тайге, ветер перемен гулял по верхушкам, а внизу было тихо. А как сдали отчеты, жизнь пошла совсем неторопливо.

Мы с Еленой потихоньку осваивались, наладилось и ровнее стало течение нашего бытия. Основным стержнем его содержания стала для меня выписка. Только на разглядывание каталогов товаров уходили часы - было такое ощущение, будто попал на склад супер-маркета и, проходя вдоль бесконечных полок, волен выбирать, что нужно и что нравится. Для себя я решил не оглядываться на цены, а выписывал на отдельный листок все, что мне приглянулось.

Погружение в мир красивых. полезных и удобных вещей привело само собой к тому, что я придумал себе баловство - игру, в которую постепенно сильно втянулся. Поначалу в воображении явился дом розового кирпича в тихом центре Москвы - в районе Патриарших прудов или Кутузовского проспекта, а в зеленом дворе дома - гараж, где стоит моя цвета мокрого асфальта "Тойота". У дверей сидит приветливый сторож, который ни в коем случае не пустит незнакомого человека в чистый и просторный подъезд.

На третьем или пятом этаже - наша с Аленой трехкомнатная квартира с высокими потолками: гостиная с эркером, спальня и кабинет. Застекленная лоджия, просторная кухня и холл.

Квартира пуста и пахнет свежей краской. Солнце, пробиваясь сквозь раздернутые шторы, перемигивается бликами от крытого лаком пола. В ванной - темно-розовый, цвета свежезагорелого тела, кафель, сияние никелированных кранов, зеркало в полстены.

С этих исходных позиций, перелетая из комнаты в комнату, я выбирал для них интерьер.

Для гостиной - светло-серые обои с белым замысловатым рисунком. На их нейтральном фоне хорошо смотрятся картины и мебель. В пятиоконном треугольном эркере - стол и стулья с высокими спинками. Вдоль стены - стенка с баром, стойкой для пластинок, аудиокассет с музыкой и толстых альбомов, чтобы полистать на досуге - та же "Энциклопедия мировой живописи" Лярусса. Рядом сервант с посудой, хрустальными фужерами и расписными чайными сервизами.

В углу - икона Николы-чудотворца в белых, шитых черными крестами одеждах с раскрытым Евангелием в руках: " Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля твоя." Православный покровитель всех путешествующих, пишущих и торгующих.

В другом углу современные идолы - телевизор, видеомагнитофон, стереосистема.

Остальное пространство занял ковер, диваны и кресла, между которыми катается столик на колесиках со всяческими напитками и соками. Кроме бра - торшер и хрустальная люстра под высоким потолком.

На стенах - картины.

Белотелая высота Коломенской колокольни ранней весной сквозь желто-зеленый пух первых побегов.

Натюрморт, напоминающий о бренности человеческого бытия - опавший желтый лист на раскрытой книге с красочной иллюстрацией, спираль раковины, как спираль развития, сухой бессмертник в вазе, словно расписанной туманами, бабочка-однодневка и бюстик Шиллера - поэта несбывшихся благородных иллюзий.

Акварельная Москва с темной церквушкой, бульваром и прохожими, идущими в разные стороны. На эту картину наложился, наплыл, навис над ней жилой многоэтажный дом начала века, еще с трубами, зияющий провалами окон, и уже, как марево, как грядущее - кремлеподобные пики высотных зданий. Москва ушедшая, уходящая и та, что тоже когда-то уйдет.

Равнинный простор Средней России, перелесок и стожок -неяркая пронзительная красота.

Морской пейзаж с дорожкой света, пробившегося сквозь облака на горизонте и отраженного в бегущих серо-зеленых волнах и светлых парусах корабля.

Залитые водой стволы берез, осин и могучего дуба после осеннего паводка, прозрачная ясность вод, отражающих жухлый пожар осыпающихся листьев и нестерпимую просинь неба с белыми облаками.

В будуаре поселился широкий квадрат кровати, на которой можно раскинуться и не достать края, высокий платяной зеркальный шкаф и туалетный столик с трехстворчатыми зеркалами. Апельсиновые шторы, светло-желтые обои и опять картины.

Пронизанные солнечным светом, взъерошенные от свежего ветра три березы с маленьким подлеском.

В полстены - панно в узоре цветов, листьев и растений, меж которых порхают смешные эльфы.

Лежащая обнаженная Модильяни с высокой грудью и синими проталинами вместо глаз.

Здесь же найдется место нашей танцовщице с лукавым изгибом бедра.

Кабинет. Стены закрыты до потолка полками с книгами, есть только часть стены, на которой развешены в металлических рамках репродукции великих парусных кораблей. Широкий письменный стол, на котором хватает места и перу, и бумаге, и бронзовой статуэтке, и компьютеру.

Кухня, отделанная светло-желтым деревом, расписные, под лубок, доски, прялки, жостовские подносы, керамика, двухкамерная металлическая мойка, холодильник, морозильная камера, микроволновая печь, кухонный комбайн...

Сложив общую картину, я уже мог с помощью каталогов конкретно выбрать ту или иную составляющую мозаики.

Для дома, для семьи, для себя.

Электронные часы с секундомером, таймером, будильником и памятью на пятьдесят номеров телефонов. Фотоаппарат, японский автомат - сам наводит на резкость, сам устанавливает диафрагму, со вспышкой, сам проматывает пленку. Телевизор с не очень большим экраном, но мультисистемный. Как и видеомагнитофон. Простенькая видеокамера. Миниатюрный радиоприемник с магнитофоном, магнитола и солидная стереосистема с киловаттными колонками, эквалайзером и световыми индикаторами. Аудио и видеокассеты, подзарядные устройства для аккумуляторных батареек разных размеров, термос-электрочайник, холодильник, морозильная камера, микроволновая печь, кухонный комбайн.

Список получился внушительный и раз в пять превышал наши возможности. Случилось это еще и потому, что беден советский человек, неухожен, неэкипирован, не имеет самого необходимого и обыденного для цивилизованного обывателя. Скрепя сердце, я сократил список до минимума и готов был сделать заказ. Это можно было сделать через специализированные фирмы. Переговоры с ними тоже отняли немало времени - у кого-то было подешевле, но сама фирма не внушала доверия, те же, что посолиднее, драли с клиентов высокий процент за услуги. Кроме того, постоянно подходили с просьбой что-то выписать. Жена Петра Гладкова мечтала о вязальной машине, Гриша Галкин хотел получить газовый баллон и редуктор для своих "Жигулей".

Время быстро уходило, и в конце концов я сделал заказ, но неудачно фирмач, заверив меня, что все в порядке, исчез, как в омут канул. И тогда пришлось в пожарном порядке делать заказ через самую дорогостоящую фирму. Надо отдать должное их оперативности, но груз все-таки опоздал на один день против положенного срока на четырехмесячный льготный период. Получив накладную и оформив все документы на очистку груза, я сдал их в консульский отдел. Они должны были получить подтверждение местного МИДа, что груз дипломатический и таможенному обложению не подлежит.

Ежедневно к четырем часам представитель нашего консульства Всеволод ездил в МИД, ежедневно я к восьми тридцати утра заезжал к нему за ответом и ежедневно он разводил руками - нет разрешения. Через две недели Всеволод попытался узнать причину задержки, ну, мало ли, у них там горы таких документов и кому-то просто лень поставить штампик. Всеволода уверили, что дело обстоит именно так.

Через месяц Всеволод направил официальный запрос по моему грузу. Ответ пришел через неделю - нет разрешения из-за просрочки на день. А груз валялся где-то на складе, его могли украсть, раздавить, сожрать термиты, залить дождь... Кроме того, за каждый день хранения набегал штраф.

Что делать? Я уже отчаялся, что появится хоть что-то материальное в моей воображаемой квартире. Рассказал об этом Джорджу. Тот отыскал какую-то родственницу, знающую того человека со штампиком в МИДе. Она позвонила ему и тот заверил, что все будет в порядке. Теперь я стал со Всеволодом ездить в приемную МИДа. Каждый день к четырем. Пусто. Нажаловался Джорджу.

Его родственница надела красивое сари, я привез ее в МИД, она исчезла в его недрах и через час вернулась с документами в руках. Все оказалось просто - человек со штампиком ждал взятки, но взять ее он мог только от знакомого.

Документы я получил где-то около часа дня, а к трем с Петей Гладковым и его знакомым фирмачом мы явились на грузовой склад таможни. Несмотря на то, что был неприемный день, а склад открыт только до обеда, сработала такая схема: я заходил в кабинет, протягивал свою визитку, объяснял, что мне завтра возвращаться в СССР, а тут вот мой груз, чиновник просил оставить документы, на моем месте появлялся фирмач, давал взятку, опять заходил я и с необходимой подписью шел в следующий кабинет.

В конце концов мы попали в святая святых - огромный ангар, специально открытый для нас. Отыскались и ящики. На коробке со стереосистемой зияла огромная вмятина, на остальных потеки, следы мазута.

Домой мы приехали часам к шести, Петя забрал свою вязальную машину, а я сидел, усталый, за обеденным столом и ничего, кроме полного опустошения, не ощущал.

Не сотвори себе кумира - истина древняя и верная и относится она не только к живым идолам, но и к предметам. Не сотвори себе кумира - предупреждение тому, кто возалкал: чем желаннее цель, тем она недоступнее.

Моя же игра в воображаемый дом потускнела и потеряла смысл - денег хватило лишь на стереосистему, фотоаппарат и часы, а все квартиры на Патриарших прудах или Кутузовском проспекте заняты партийной верхушкой. У них есть все то, на что мне не хватило. Вот кем занят мой дом. И не воображаемый.

Зато у них нет моих картин...

Глава двадцать пятая

Нам повезло.

Крупно.

Правда, для этого нужно было уникальное стечение обстоятельств, удачное расположение звезд на небосклоне нашей жизни и незлобливое настроение у торгпреда.

В Индии должны были состояться демонстрационные полеты Як-42. И нашлась фирма, сильно заинтересованная этим небольшим, но достаточно комфортабельным самолетом, идеально приспособленным для местных аэродромов. Президент фирмы пришел к торгпреду, сказал, что забронировал десяток мест на всю программу полетов и попросил включить в свою "команду" мистера Ушакофф, как специалиста по запродажам авиатехники, а Дима Ушаков подсказал, что целесообразно прихватить журналиста-экономиста, то есть мистера Истомина, который соберет и обработает все материалы о полетах. Президент фирмы решил вместо гонорара и чтобы мы выполнили свои обязанности образцово пригласить в полет и миссис Ушакофф энд миссис Истомин.

А торгпред взял и разрешил. Раньше ни за какие ковриги, а сейчас перестройка. Кроме того, президент фирмы был вхож в коридоры местной высшей власти и мог по-дружески информировать торгпреда об изменениях в политике и намерениях своего правительства.

Так мы с Еленой попали на карнавал жизни.

Как многорукий Шива, Индия оказалась, по крайней мере, четырехликой.

Самая первая, самая древняя, истинная Индия - благодатная земля, на которой жил человек в мире и согласии с природой и верил в свое бессмертие и вечную жизнь всего сущего. Питаясь только растительной пищей, нося туфли с загнутыми вверх носками и пятками, чтобы, не дай Бог, не раздавить какую-нибудь букашку, даже закрывая рот тканью, чтобы не осквернить воздух своим дыханием, человек свято берег окружающий его мир. Как же далеко ушла с тех пор в своем развитии наша цивилизация! Но вперед ли?

Самолет пошел на снижение, и открылись сквозь дымку невысокие горы, больше похожие на холмы, и лоно зеленой долины с вытянутыми прямоугольниками храмов.

Каджурахо.

Приземляешься в пейзаж Каджурахо, утихает гул самолета и попадаешь в иное Время. Из задыхающегося в дыме заводов и выхлопных автомобильных пробок, сияющего всполохами световой рекламы и мерцанием телевизионных экранов и мониторов компьютеров Времени Техники переходишь перекресток Времени, идешь по меридиану Времени, попадаешь в Вечное Время. Тысячелетия назад на фоне вечно голубого неба, вечнозеленых холмов и изумрудной долины на берегу синеглазого озера люди поставили храмы, и они стали частью вечности. Если высечь из красно-желтого песчаника четыре высоких лепестка лотоса и сложить в четырехгранную башенку, то получится индийский храм.

Каждая сторона - резная, с сотнями фигур, составляющих орнамент ожившего камня. Храмы воздуха, земли и любви возносятся к небу, и вечен праздник их создателей. Теплый цвет песчаника согревает фигуры с лицами улыбающихся Будд с округлыми формами из тугой плоти. Кто-то предается наслаждению изощренными небывалыми сочетаниями, кто-то смущенно отвернулся от многорукой, многоногой совокупности тел, кто-то поглощен вытаскиванием занозы из ноги, не замечая эротичности своей позы, и масса танцующих с тем лукавым изгибом бедра, что и у нашей танцовщицы на батике. Весь этот резной сонм фигур славит Воздух, славит воздух Земли, славит воздух земной Любви. Ибо Воздух - Бог, и Земля - Бог, и Любовь - Бог. Время соития - это молитва, а момент высшего пика любви - встреча с Богом. Молись и Бог тебя не оставит. Любовь должна царить в этом вечном мире синего неба и зеленых холмов. Торжествует любовь, торжествует жизнь и смерти нет.

Полуостров Индостан, великая земля прародителей человечества, простерлась от Тибетского поднебесья, где живет сказка счастливой страны Шамбала, которая открывается только чистым духом и посланникам Бога, до Тривандрума - мыса, ушедшего в тропические воды Индийского океана. Храмов здесь, как когда-то церквей на Руси, великое множество, от пещерных, полностью, со всеми фигурами, высеченных в скалах, до современных. Но есть один, олицетворяющий всю мощь торжества Любви.

Конарак.

На двенадцати трехметровых колесах, резаных из белого камня, - четырехугольная платформа. Скульптуры тех же полногрудых, крутобедрых фигур с блаженной улыбкой Будды в динамике соития, поддерживают платформу поменьше, очередной фриз фигур возносит следующую платформу к поднебесью. Громадная пирамида на колесах впряжена в мощных лошадей, несущих карнавал Любви и Жизни к Солнцу.

В индийской мифологии есть свой Христос. Посланец богов и сам божество - Кришна - родился, жил и творил чудеса в Бриндаване, как Христос в Иерусалиме. Есть даже легенда, что знаменитое бегство Марии с сыном в Египет от царя Ирода на самом деле было в Индию. Городок и сейчас жив, в основном, за счет паломников и туристов. Все жители - вегетарианцы, и потому кварталы домов свежи от гадких запахов жареного мяса.

В середине Бриндавана - храм и сад, где по ночам танцует бессмертный Кришна. На ночь даже обезьяны покидают сад Бога. Здесь же могилы ослепленных и лишенных разума - тех, кто пытался подсмотреть ночные вакханалии Кришны. Еженощно дары паломников - деньги и еда - исчезают, значит, Кришна милостиво принял их. В своем земном обличье Кришна имел сотни подруг, побеждал злых духов и занимался очисткой окружающей среды, выпив отравленные воды реки, отчего его часто изображают с синим лицом. Есть целая ветвь индуизма - кришнаиты, у них международный центр в Бриндаване, куда стекаются верующие со всего света.

Второй лик Индии - мусульманский. Ислам завоевал Индию, но не покорил ее, а слился с ней, и рядом с башнями храмов возникли минареты и купола мечетей, поднялись мощные форты, охраняющие резное кружево мраморных дворцов. На слонах, враскачку, поднимались мы по мощеным дорогам в царство восточной сказки, что рассказывает лукавоглазая Шахерезада своему султану, а он, завороженный, не в силах освободиться от чар повествования. Красочными - красными, зелеными, золотыми, серебряными картинами проплывали расписные залы дворцов, то в китайском стиле, то в японском, пламя свечи многократно отражалось в ячеистом зеркальном куполе, мир мерцал, становился бесплотным, мир - мираж, где исчезает бренность реальности.

"Как бы поздно ты не прибыл в Агру, если ночь лунная, обязательно посети Тадж", - гласит совет путешественнику, который может упустить шанс увидеть картину, с полным правом называемую самой впечатляющей в этом мире.

Тадж Махал - гробница, гробница женщины, гробница жены богатого человека, Тадж - имя, уменьшительно-ласкательное, по чьей просьбе любящий муж начал строить ей мавзолей еще при ее жизни. Через узкую арку огромных ворот попадаешь из темноты перехода в сад, по зеленому ковру которого вытянуто зеркало вод, отражающее небесную красоту Таджа. На платформе красного песчаника семиметровой высоты трехметровый пьедестал, на котором покоится куб и купол Таджа. Гробница похожа на шкатулку почти семидесятиметровой высоты. Трудно представить себе, чтобы такое огромное сооружение казалось невесомым, но это так - благодаря четырем мраморным минаретам, специально отклоненным от строгой вертикальной оси ровно настолько, чтобы создать иллюзию абсолютной симметрии, благодаря тому, что Тадж расположен на высоком берегу Ямуны и растворяется в голубом небе и, наконец, благодаря тому, что Тадж прозрачен для солнечного или лунного света и озарен изнутри.

Тадж бел, как саван, но не траурен, а покоен, словно лик отошедшего от суеты сует в мир иной. Тадж велик и миниатюрен одновременно.

Тадж Велик.

Третий лик Индии - колониальный, чопорно-английский: клубы с полями для игры в гольф, официальный государственный язык - английский, дети богатых родителей обязательно учатся на берегах туманного Альбиона. Яснее всего этот лик виден в столице.

Дели - огромный город с индуистскими храмами, полуразрушенными крепостями и фортами, городской архитектурой времен английского владычества и величественным ансамблем президентского дворца и официальных зданий в центре, с белыми храмами сигхов в золотых чалмах куполов, современными отелями, широкими автострадами. Дели разбросан большими оазисами в полупустыне настолько, что нет привычного ощущения города с центром и окраинами - каждый район имеет свое обличие.

В Дели одно из семи построенных в мире зданий Бахаи - храм Лотоса, в котором под огромными каменными лепестками расположены площадки и для индусов, и для мусульман, и для буддистов и в принципе для любого верующего. Свет, проникающий сквозь просветы между лепестками - как свет разных религий, соединяющихся под одной крышей.

Храм Лотоса, металлургические заводы в Бхилаи и Бокаро, построенные с нашей помощью, автомобильный завод, построенный японцами, совместные предприятия с канадцами, итальянцами, американцами, шведами, свыше восьмисот миллионов людей разных вероисповеданий, разных каст, из которых больше пятисот не умеющие читать и писать, живущие за порогом бедности, сотрясаемые взрывами и выстрелами террористов - таков четвертый лик страны, Индии современной.

Индия и Советский Союз оказались похожими, как брат и сестра, - высокий международный авторитет и почти неразрешимые внутренние проблемы. Что-то символичное было в том, что на высокой лестнице, ведущей в храмы острова Элефанта под Бомбеем, на лотках торгующих сувенирами можно было увидеть и резного индийского слона из сандалового дерева и значок "Ударник коммунистического труда".

Индия до конца дней моих останется в сердце моем. Верится, что Индия принесет счастье и удачу, потому что мне удалось-таки сомкнуть руки, стоя спиной, вкруг знаменитой нержавеющей тысячелетней железной колонны в Дели, происхождение которой загадочно и необъяснимо. И хочется верить в то, что современный лик Индии будет един и под стать трем остальным, как слились в единый архитектурный ансамбль четыре храма в Каджурахо: индуистский четырехгранник, резной ламаистский, буддийская ступа и купол мечети.

Глава двадцать шестая

То у Лены, то у меня время от времени случались головокружения, слабость и полная апатия до такой степени, что не в силах пошевелить рукой торгпредские "аборигены" объясняли, что все это из-за акклиматизации, не столько временной, хотя разница в три часа и ощущалась, сколько из-за резкой смены климата, воды и питания.

На сей раз недомогание шло по нарастающей с крутым падением. Еще в воскресенье, вернувшись из Индии, мы взахлеб рассказывали Веховым о поездке, а я уже заболевал. Словно некто держал мое сердце, легкие и горло в холодных руках и сжимал время от времени не сильно, но ощутимо крепко. А когда отпускал, будто уходил, то радостно казалось, что Некто не вернется.

В понедельник утром пришлось делать экономический обзор оперативному составу торгпредства и Некто, словно запоздало очнувшись от сна, уже вовсю хозяйничал в моем теле: то бросало в жар, то выступала испарина, строчки расползались черными гусеницами по белому мареву листа, я еле-еле закончил рапорт, ощущая тугую тяжесть в горле.

С трудом добрался до клиники на другом конце городка.

Врача, который обслуживал торгпредство, не было, врач же, отвечающий за посольских, - и здесь иерархия! - не пожелал брать ответственность за "чужого", но, очевидно, бледность моя не предвещала ничего хорошего, он попросил измерить температуру и два раза убедившись в том, что на градуснике тридцать девять и пять, написал направление к местному специалисту, спросив меня, предусмотрены ли средства на лечение в смете торгпредства.

Я сказал, что да, предусмотрены, хотя на самом деле не имел об этом никакого представления. Врач хмыкнул - все так говорят, но направление-таки дал.

Позже я узнал и познал на своей шкуре, что советские врачи заграницей предназначены не для того вовсе, чтобы лечить заболевших соотечественников, а чтобы принять решение - стоит ли тратить госвалюту на лечение или совковый организм выдюжит сам. Хорошо еще, что я взял Ганеша водителем в то утро и мы с ним отправились к врачу. Ехали долго и где-то на окраине, в новом районе, отыскали частную клинику, а по сути квартиру на втором этаже, в которой одна из комнат приспособлена под приемную, вторая - под кабинет, а третья - под операционную.

Врач поначалу долго рассказывал, как он лично лечил премьер-министра, что он - специалист по уху, по носу и по горлу, кстати заглянул мне в горло, потом повозился с чем-то, попросил опять открыть рот, сделал укол в небо и велел обождать в передней.

Через три минуты я перестал ощущать кончик носа, губы, казалось, раздулись и отвердели, а от глаз остались одни щелки.

Эскулап опять вернул меня на эшафот врачебного кресла, дал в руки тазик и залез в рот с чем-то металлическим. Спазмы, гной, кровь...

Доктор положил меня на кушетку, дал понюхать нашатыря и отпустил через некоторое время, снабдив набором рецептов, письменным подтверждением, что он сделал операцию, и визитными карточками со служебным и домашним телефонами. При этом уведомил, что сегодня вечером будет в гостях и дал телефон туда тоже.

Мы с Ганешем вернулись домой, он сбегал в аптеку, я наглотался, продираясь сквозь раненое горло, лекарств и забылся тяжелым сном.

Проснулся часов в восемь вечера от удушья. сел в постели.

Говорить не мог. Знаками попросил у Ленки ручку и бумагу. Она с расширившимися от страха глазами принесла требуемое.

Я написал: Ленусь, позвони доктору по телефону, который он дал. Спроси по-английски... И печатными буквами начертал простейшие вопросы, что горло заложило, температура под сорок и что делать?

Лена трясущимися руками набрала номер и попросила к телефону доктора. И вместо того, чтобы прочитать мою записку, заголосила в рев, мешая русские и английские слова:

- Хелп плиз, доктор, господи, ну, помогите же, сделайте что-нибудь...

Доктор что-то спросил, и тут Ленка зарыдала, стиснув трубку:

- Я ни-че-го не по-ни-ма-а-аю-у-у...

Я молчал и только знаками показывал ей на свою бумажку, которую она с упорством неразумного ребенка отбрасывала в сторону.

В конце концов она сообразила и сказала в трубку:

- Температура сорок.

Я отобрал у нее трубку. Доктор пытался успокоить миссис Истомин и сказал, что надо выпить анальгин с аспирином и лечь спать.

Повесив трубку, я написал на бумажке рецепт доктора. Тут Лена слегка успокоилась и принесла длинную таблетку анальгина и круглую аспирина, на что я показал, что они никак не пролезут в распухшее горло. Алена растворила их в теплой воде, и я, судорожно корчась от боли при каждом глотке, выпил лекарство.

Часа в три ночи нарыв прорвало, я до изнеможения и сердечного звона в голове изверг какое-то неимоверное количество нечисти, зато мгновенно покрылся испариной, температура упала и я заснул целебным сном.

На утро я был слаб, но спокоен и, главное, дышал. Счастье - дышать. Дышать, не задумываясь, не ощущая животворного воздушного потока, не задыхаясь.

На следующий день я уже вылез наружу и устроился на балконе.

Припекало. Причем ощутимо. Незаметно, день за днем, столбик уличного термометра полз вверх и достигал после полудня тридцати.

Мы с Леной погадали, что же послужило причиной такой сильной ангины, и вспомнили, что, гуляя по каменным, прохладным даже в самую сильную жару, индуистским храмам, были обязаны снимать обувь. Бывалые Ушаковы натягивали шерстяные носки и нам советовали, но я беспечно отмахнулся - и вот она месть, божья кара.

Моя болезнь жестоко напомнила о том, что память пыталась забыть намертво - туберкулезную больницу, смерть сопалатника, тлеющий жар чахотки. Тьфу-тьфу-тьфу, я перестал всерьез болеть, не считая расхожих гриппов и простуд, благодаря Елене. После развода с Тамарой, после смерти Наташи мне казалось, что жизнь моя неуклонно катится в пропасть...

Сама пришла.

Сама коснулась.

Сама открыла мне глаза.

Сама пропела, что проснулась

от сна весна.

Сама несла, не расплеснула

и расцветала вновь и вновь.

Сама весь мир перевернула.

И ты была

Сама Любовь.

Лена, Аленка, Ленусь... принесла не только счастье любви, у меня появился ухоженный сытый дом. И тогда оттаяла душа, вздохнула, я перечитал свои дневниковые записи, нереализованные сценарии, непоставленную пьесу, неопубликованные стихи - и сел за письменный стол. Так постепенно, день за днем, строчка за строчкой вилась вязь новелл и четверостиший, замыслы возникали, разрастались и перевоплощались, появилась первая повесть и пришел первый успех - стихи и проза увидели свет.

Моя двуликость - писателя и совслужащего не вступали в противоречие друг с другом в среде журналистов, людей пишущих и печатающихся. Иное дело - торгпредство. Здесь я ни в коем случае не афишировал свое писательское авторство. По нескольким причинам.

По горькому опыту первой опубликованной книги прозы знал, что первоначальный интерес - да?! вы пишете?! и публикуетесь?! - почти всегда сменялся одним вопросом - и сколько же вам заплатили?.. Первыми моими читателями были близкие мне люди и друзья. И тут меня ждало не то чтобы жестокое разочарование, но достаточно неприятная неожиданность. Наивно предполагал, что все, кто знает меня, просто порадуются вместе со мной надо же, Валерка книгу написал и напечатали! Так оно тоже было, но далеко не со всеми. Отец хмыкнул - а зачем ты меня таким пьяницей вывел? Сын смущенно замкнулся и не стал ничего говорить - видно, написанное про Тамару, про мать чем-то ему было не по душе. Напрасно я объяснял, что отец моего героя - не мой отец, переубедить было невозможно. Кто-то остался равнодушным, кто-то обиделся, кто-то стал завидовать... А зависть многократно усиливается заграницей.

И еще одно немаловажное соображение - книга моя была про туберкулез болезнь опасную и заразную, из-за которой никакую границу никогда не пересечешь. В торгпредстве, как и в системах МИДа, минвнешторга и ГКЭС не принято распространяться о своих болячках. Еще не пошлют в сладкий загранрай. А тут исповедь о чахотке, о разводе - чур, чур меня!

Такие "традиции" в совколонии приводят к пагубным последствиям. Начальник отдела аппарата торгсоветника скрывал свою язвенную болезнь, каким-то образом получив перед отъездом справку, что он практически здоров. Хошь, не хошь, а на переговорах и приемах съешь что-нибудь жгуче-острое или выпьешь для дезинфекции. Открывшееся кровотечение было настолько сильным, что начальника еле откачали. Потребовалась кровь для переливания, но только от своих, от советских, на чистоту аборигенской крови не надеялись. Жена начальника ходила по комнатам, упрашивала. И реакция на ее обращения была неоднозначной - почему я своей кровью должен платить за то, что он скрыл свою болезнь? И не дать нельзя, иначе председатель профкома, считай парткомитета, вызовет и начнет читать мораль про советскую единокровность.

Помню, как в первый раз в жизни я пересекал океан на иностранном самолете. Разница с родным "Аэрофлотом" была ощутимая. Как между недоразвитым социализмом и передовым капитализмом. Мило общался с белой, как лунь, в розовых морщинках бабулей, которая блестела карими глазками, улыбалась фарфоровой челюстью, гремела позолоченной бижутерией, отгадывала кроссворды, рассказывала про туристический вояж в Москву. Ее живой интерес ко мне резко поутих, когда она узнала, что я - советский журналист. В седую голову бабули, очевидно, было прочно вбито Джеймсами Бондами, что все совжурналисты - переодетые "кей-джи-би", то есть КГБ.

Через проход от меня сидел молодой человек в очках и каждый раз неуловимо улыбался, когда мы встречались с ним глазами. В конце концов в каком-то транзитном зале, пережидая очередную заправку, мы разговорились с ним - оказалось свой и лететь нам в один город. Он работал в посольстве и возвращался из отпуска. Пока один. Жена с сыном остались на Украине, у родителей. Остаток полета мы провели в общей беседе, тем более, что розовая старушка даже пересела подальше, увидев, что "кей-джи-би" размножаются на глазах простым делением.

Встречал меня человек из торгпредства. Он же сказал, что посольские просили его прихватить и моего спутника. Мы отвезли его в посольство и добрались до торгпредства.

Меня удивило, что замторгпреда, пожав мне руку, сразу же повернулся к встречавшему:

- Ну, как он?

- Да вроде ничего.

- Думаешь знает?

- Скорее всего, нет.

Позже, прощупав меня со всех сторон различными, безобидными на вид вопросами, замторгпреда рассказал мне, что мой спутник, назовем его условно Н., действительно сотрудник посольства. В тропических странах все жители совколонии стремятся уехать в Союз на жаркий период, и Н. отправил жену и сына пораньше, где-то в апреле. Через некоторое время пришла шифрограмма. Центр извещал, что сын Н. умер от инфекционной тропической болезни, которую украинские врачи распознать не смогли и лекарств против нее не имели. Еще Центр высказывал мнение, что Н., прибыв в отпуск в Союз, может, узнав о смерти сына, отказаться от возвращения в страну, что нежелательно, потому что оформление и замена займут слишком много времени, а сотрудник на этом участке необходим, поэтому Центр советовал, что следовало понимать как прямое указание, Н. ничего не говорить. Со своей стороны Центр провел работу с женой Н., и она обещала также скрыть от мужа смерть сына.

Я вспоминал нашу добродушную беседу с Н. в салоне огромного "Боинга" с удобными креслами, симпатичными приветливыми стюардессами, яркими обложками журналов, небрежно брошенных на кресла, запахом хороших духов и поднимающей настроение дозой качественного спиртного перед аппетитной едой. Рядом со мной сидел человек, два месяца проведший на отдыхе, среди родных, друзей и сослуживцев. Можно понять коллег по работе - они обманывали Н. из-за якобы возможных сложностей с оформлением замены. Да, как ни парадоксально, но есть зачастую незанятые места заграницей, куда не пошлешь блатного, где требуются знания и профессионализм, но все равно, основным мотивом Центра было нежелание возиться с этими дополнительными трудностями. Друзья могут и не ведать о происшедшем, когда сам заграницей - это я по себе знаю.

Но жена... она же знала, что ей возвращаться в ту страну, город, квартиру, где ее сын подхватил смертельную заразу, она ежедневно и еженощно была рядом с мужем, говорила о сыне, сетовала, что он не пишет писем... с того света... И все ради загранрая.

Сын Н. погиб, потому что в нем скрывалась болезнь. Человек погибает также, если он сознательно скрывает свою болезнь.

То же самое и с обществом...

Жар поднявшегося солнца выгнал меня с балкона.

Жар и радиация. В тропиках вредно торчать на солнце, тем более загорать, в тропиках выживаешь в тени.

Остро завидуя весенней свежести и чистой прохладе отечественного климата, я еще не знал, что тот апрельский день уже отравлен взрывом на атомной электростанции с недобрым названием Чернобыль.

Глава двадцать седьмая

Информация о Чернобыле доходила скудная, но все-таки было признано, что авария - очень тяжелая, и пришло указание о сборе валютных средств на операции облученных, которые могли быть сделаны только не отечественной бесплатной госмедициной. Меня назначили одним из сборщиков, я ходил по комнатам торгпредства, ездил по представительствам всесоюзных внешнеторговых объединений, расположенных в городе, и тем организациям, которые существовали под "крышей" торгпредства - Всесоюзное агентство по авторским правам, Совэкспортфильм и другим.

Торгпред лично контролировал эту мою общественную деятельность и сам принимал настолько деятельное участие в сборе средств, что я как-то осторожно его спросил:

- Семен Иванович, а вы верите, что эти кроши, а точнее крохи, что мы собрали, помогут?

Он глянул на меня из-под седых бровей:

- Сомневаешься? Вот из-за таких сомнений кто-то и не даст своей доли. А там люди гибнут в госпиталях. Тут всем миром надо... Как у народа настроение?

- По-разному. Кто дает сразу, не задумываясь, только спрашивает, сколько надо. Специалисты из промышленности тоже относятся с пониманием, но просят брать с них как можно меньше - зарплата маленькая, а тут жены, дети.

- И Аллах с ними.

- Но есть и патологически жадные. Как ни спросишь, нет при себе денег, завтра принесу...

- Кто? - нахмурился торгпред.

- Дайте мне еще недельку, потом назову вам самых злостных.

- Есть же люди, - покачал головой Семен Иванович. - А насчет того, что мало собрали, ты прав, надо помозговать...

Через неделю доложил, что сбор средств закончен - дали даже самые жадные.

- Как это тебе удалось? - осведомился Семен Иванович.

- Я предупредил, что список просматриваете лично вы и секретарь профкома, потому что с вас требуют эти сведения в посольство. Неофициально, конечно, но с учетом на будущее.

- Это ты правильно сделал, что сослался на посольство, хотя поручения такого от них я не получал.

И торгпред выругался матом. Многоэтажным. Помянул и Центр, и МИД, и посла лично. Немного остыв, поделился со мной с горечью:

- Ты мне идею верную подал, что валюты много не соберешь.

Я и подумал - нам же по смете на содержание торгпредства огромные суммы выделяются. Вызвал главбуха, прикинули мы с ним, что спокойно можем обойтись без новых газонов и других декораций. Приготовил я шифрограмму в Центр, что, мол, готовы потерпеть год, но на Чернобыль отдать четверть миллиона крошей, а это, считай, двадцать тысяч долларов. При этом не на доллары, а на те же кроши здесь можно купить разовые шприцы, капельницы, системы для переливания крови... Азия - страна отсталая, а все это в наличии имеется, только плати... Не тут-то было. Посол должен мою телеграмму визировать, для того и завели такой порядок, чтобы во всем друг друга контролировать. Вызывает. Ты что, Семен, выслужиться перед Центром захотел? Ишь какой нашелся! Тогда я спрашиваю, думаешь на медаль рассчитываю, так у меня их хватает - за оборону Москвы, за взятие Киева... Нет, говорит, дело не в медали, но меня ты в очень неудобное положение ставишь перед Центром. Получат там такую телеграмму и скажут, гляди-ка какой торгпред молодец, средства изыскал, а посол не желает палец о палец ударить. Кроме того, Семен, другим торгпредам и послам в нос совать нашу телеграмму будут - ай да мужики из какой-то там Азии, а вы куда глядите?! И уже тогда нас все советские послы и торгпреды в мировом масштабе запомнят, точно тебе говорю. И наконец, смету твою на следующий год на такую же сумму и срежут - сам, скажут, отказался.

Торгпред добавил еще несколько крепких выражений, потом устало махнул рукой:

- Перестройка, мать ее, называется. Вот сегодня же перестройкой и займемся - дам указание деньги тратить на художественное оформление ворот - осенью высоких гостей ждем, заедут к нам из Индии...

Благодаря этому поручению я ближе сошелся с представителями "Совэкспортфильма", которые, узнав про мое неравнодушное отношение к кино, приняли меня как своего и пригласили на прием по случаю прибытия киноделегации из Союза. Делегация состояла из трех человек - известного, если не сказать знаменитого, режиссера, его супруги и чиновника из Госкино. Режиссер рассказывал о перестройке и о готовящемся съезде кинематографистов. На приеме его окружили, в основном, посольские, из которых выделялся рыжий громоздкий детина. Он вежливо, но как танк, втиснулся рядом со мной, а потом и совсем оккупировал свободное пространство, загородив режиссера.

Я досадно хмыкнул и перешел к женской группе, в центре которой стояла жена режиссера. С ней мы мгновенно нашли общий язык - я назвал несколько имен из мира кино, она их, конечно, знала, и я их знал.

А через неделю совэкспортфильмовские позвонили и опять пригласили нас на встречу по случаю отъезда киноделегации после круиза по стране. Позвонили по просьбе жены режиссера. Круг гостей был невелик: киноделегация, совэкспортфильм, мы и опять тот же рыжий и миниатюрной изысканной супругой.

Разговор пошел о сумбуре перестройки, истинная цель которой скрывалась в тумане общих фраз, за которыми вроде бы проглядывало солнце свободы и благополучия. Гласность несла вседозволенность, и кинематографисты первыми, почуяв свежий ветер перемен, захотели жить по-новому.

И сразу возникли проблемы.

Раньше "киношники" самой жизнью делились на тех, кто укладывается в рамки официальной идеологии, и тех, кто выпадает из общего строя и вечно шагает не в ногу. Кто из них кто - решали худсовет, госкино и центральный комитет. Теперь же каждый должен был решать сам, каким он был и будет, и оценивать при этом своих собратьев по профессии.

Распахнутые двери, пусть еще не широко, но с достаточным просветом, открывали доступ к запретным ранее темам. Это сладкое слово - свобода! наконец-то созрело, как райское яблоко, но его тут же тронул червь сомнения: а насколько та идея, та тема, тот сюжет, о котором мечталось столько лет, действительно золотой пробы?

Об этом и говорил режиссер, поведав, что намерен экранизировать "Мастера и Маргариту" Михаила Булгакова. Когда же настало время прощаться, режиссер увел меня в другую комнату и подарил свою книгу, которую тут же попросил спрятать, потому что вез ее в подарок послу, но, познакомившись с ним, категорически отказался от этой идеи. Спрятать книгу я должен был и от ражего посольского детины да и от совэкспорфильмовских - не дай бог, послу донесут и он обидится. А обидевшись... Еще режиссер сказал, что мы с Леной резко выделяемся, как белые вороны в черной стае загранаппарата, и от души пожелал нам не менять своего цвета и не дать себя заклевать.

Тяжело жить не веря, не доверяя. Не верь начальнику, не верь соседям по рабочим столам, не верь другу молодости и жене... а уж ражему из посольства и подавно.

Лена, выслушав после приема мои рассуждения, сказала, что ражего зовут Святослав, жену его - тоже Леной, что они за эти две встречи нашли очень много общего в своих интересах и сговорились встретиться. Вот и решай, вот и решайся...

А жара давала о себе знать уже не на шутку. Ощутимее всего, когда температура воздуха ночью почти перестала отличаться от дневной: днем сорок, ночью - под тридцать. Поднялись пылевые бури. Солнце, как воспаленный глаз, поднималось над душным городом и око его застилало пелена взметенной до небес пыли.

Достаточно было пройти по улице несколько шагов, сесть, как в обжигающую ванну, на сиденье авто и тут же по спине, вискам, подглазьям тек пот. Входящий с улицы под прохладную сень торгпредства, обдуваемого мощными кондиционерами, был мокр и красен. Требовалось несколько минут, чтобы глаза переставали блуждать и приобретали осмысленность.

С жарой изменилась не только температура воздуха - истощенные проливным потением, тяжело дышащие люди, коровы, вороны, деревья в мелкой скукожившейся листве, чтобы не испарять драгоценную влагу, - все живое неживое раскалилось, живое стало полуживым и лениво-раздраженным. Высохли реки, около уличных колонок скапливались очереди, на автострадах где-нибудь в тени появились большие, пузатые глиняные кувшины, чтобы путник мог бесплатно утолить жажду. Мы, конечно, не пользовались общедоступными жбанами, но наблюдали как останавливается автомобиль или телега, абориген черпает воду жестяной банкой и, подняв ее на вытянутой руке и задержав дыхание, подставляет открытый рот тонкой струе, как сверкающее сверло уходящей в воронку горла. Мы находились в привилегированных условиях по сравнению с местными, но всем было одинаково тяжело, когда вырубали электричество в целых районах. Не было воды в реках, не крутились турбины, экономили электроэнергию, которая вращала лопасти вентиляторов, гнала фреон в холодильниках и прохладу из кондиционеров. В городке совколонии в такие минуты автоматически включалась дизельная станция, живущим же в городе приходилось зажигать свечи, распахивать окна и двери и истекать в кажущемся бесконечным ожидании.

Среди жестокой жары настоящим просветом оказались встречи со Святославом и Леной. Жили они также не в советском компаунде, а в городе. Позже я понял, что Святослав и Лена относятся к той категории русских людей, которые провели всю свою сознательную жизнь заграницей и ни на йоту не стали иностранцами. Лена пригласила нас на свой день рождения, и мы попали в разношерстную, но умело подобранную компанию, где каждого связывало с хозяевами что-то сугубо личное, а все вместе были похожи на большое семейство или клан. За естественной простотой Лены и Святослава стоял аристократизм духа, твердость слова, обязательность в выполнении обещанного, готовность всегда прийти на помощь и внутренняя независимость. Но что они за люди, мы узнали позже.

Я со Святославом сошелся на любви к кино и поэзии, а наши Лены - на театре, книгах, выставках - той совокупности интересов, по которой интеллигент всегда отличит издалека своего "земляка" по духу.

Славина Лена вскоре уехала в Москву, нас держал торгпред, который сказал, что я пойду в отпуск вместе с ним в одно время, а его отпуск зависел от каких-то семейных обстоятельств.

Оставшись один, Святослав стал бывать у нас, мы у него, и в это время он открыл нам жизнерадостный мир американской музыкальной комедии. Мы приезжали на его виллу к вечеру, после захода солнца, вытаскивали телевизор к дверям, ведущим в сад, садились в плетеные кресла и под стаканчик доброго виски со льдом и содовой радовались неувядающим Фреду Астейру и Джинджер Роджерс, Джуди Гарланд и Джину Келли, Джин Пауэл и Френку Синатра. Святослав подарил мне каталог лучших фильмов, я регулярно его просматривал, выписывал то, что интересно, и уже не стоял, гадая, в видеотеке перед рядами полок, забитыми до потолка кассетами, а отыскивал нужные фильмы, звонил Святославу, и мы устраивали сабантуй.

Внешне Святослав был похож на глыбу.

И внутренне.

Монолитом веяло от его железной логики, основанной на резком саркастическом уме, не страдающей присутствием каких-либо иллюзий и помноженной на чуткое знание людской психологии.

- А что вы делаете в ближайший уик-энд? - спросил он как-то.

- Никаких планов.

- Тогда наберите немного жратвы и выпивки, а в субботу, часиков в семь утра я заеду за вами. Не рано?

Действительно, ровно в назначенное время я увидел его сутуловато-мощную фигуру у ворот нашего дома.

- Уже готовы? - осведомился Святослав. - Люблю обязательных людей.

Мы заехали в посольство, где нас ждал Анатолий, приятель Святослава, и через двадцать минут вырвались на шоссе.

- Валерий, ты слышал, что мы все теперь не просто человеки, а участники перестройки?

- А до того мы были рычагами, - усмехнулся Анатолий. - Помнишь, такой рассказ Яшина? По рассказу получалось, что советские - не люди, как ты изволил счастливо выразиться, а рычаги.

- Мы не люди и не рычаги, - внес свою лепту я, - мы - приводные ремни социализма.

- Кто это сказал? - гулко захохотал Святослав.

- Заместитель министра станкостроения.

- Неглупый мужик. Фамилию не помнишь?

- Какая разница?

- Какая?.. - неопределенно хмыкнул Святослав. - Вчера в газете прочитал, что появились новые "хомо советикус" и зовутся они прорабами перестройки.

- Раньше ты был раб застоя, а теперь прораб перестройки, - определил Анатолий.

- Черта лысого они дождутся, чтобы сделать меня рабом, - без улыбки сказал Святослав.

- Скоро введут почетное звание "Заслуженный Прораб", - предположил я.

- "Народный Прораб", - подхватил Анатолий.

- И "Герой Прорабства", - торжественно заключил Святослав.

Так, зубоскаля, мы мчались по ленте шоссе, стрелой уходящей сквозь ровность полупустыни к темнеющим вдали невысоким горам. Через два часа они придвинулись настолько, что выросли на треть неба, дорога завихляла, поползла вверх и сквозь ущелье мы проникли в долину, заросшую лесом. Свернули около указателя на шоссе и вскоре уперлись в шлагбаум, к которому был прибит вырезанный из жести тигр. Полосатость его шкуры с успехом заменяла полосатость шлагбаума. Заплатили въездную пошлину и оказались в заповеднике. Словно прошли сквозь стену цивилизации.

Человек с его претензиями на "Героя Прорабства" остался перед жестяным тигром-шлагбаумом: здесь было царство нетронутой природы и вольных диких зверей. Из-за жары они попрятались в чаще, но нам повезло - красавец-олень с ветвистой короной рогов вывел своих изящных подруг к водопою. Застыв, как величественное изваяние, он ожил и стал угрожающе фыркать, когда мы попытались приблизиться с фотоаппаратами.

Позже дорога зазмеилась вверх, пролегла мимо маленького храма, где мы прямо из окна кормили бананами длиннохвостых обезьян с черными мордочками в белой капоре пушистой опушке. Словно бабушки-негритянки в белых капорах.

Еще выше мы уперлись в тупик, вылезли из машины, разминая затекшие ноги, и пошли по тропе вверх, вдоль высохшего каменного русла. Добрались почти до вершины, где вода и время проделали в горе большое отверстие, глядевшее прямо в небо или, наоборот, сквозь которое небеса рассматривают мелких обитателей Земли.

- В сезон дождей здесь низвергается водопад, - объяснил Святослав. Валерий, щелкни меня своим новым аппаратом.

Я навел объектив.

- Забавный кадр получается, - сказал я Святославу. - Прораб перестройки в азиатской дыре.

- Я бы назвал по-другому. Зияющие высоты.

- Было. У Зиновьева.

- Ты и Зиновьева знаешь?

- Слышал.

На обратном пути мы свернули около другого указателя и через десять минут въехали в ухоженный парк со стрижеными лужайками, бассейнами, фонтаном и зданием отеля. Разложили еду, достали бутылку и с удовольствием перекусили.

В благостном расположении духа побродили по холлу отеля, где за стеклом друг напротив друга стояли чучела тигра и оленя. Здесь, коли пожелаешь, можно было бы провести уик-энд, а то и отпуск в общении с живыми зверями и природой. Нетронутой человеком... Нетронутой ядом Чернобыля.

Солнце уже перевалило через зенит и скатывалось по небосклону. Пора было возвращаться. Мы так и сделали, а через час пути Святослав спросил:

- Устали? Можем завернуть в один городок. Там, говорят, крепость есть.

- Нет, не устали! - дружно закричал экипаж.

Городок и вправду был невелик, но в середине его высилась, как сахарная головка, гора со срезанной вершиной.

- А слабо твоей тачке до верха? - подначил Анатолий Святослава.

- Нет, не слабо, - серьезно ответил Святослав.

И медленно, осторожно выбирая дорогу, усеянную острыми камнями, довел авто до плоской площадки, венчающей, как тонзурой, гору, где ничего не оказалось кроме полуразрушенного дома.

Мы полюбовались раскинувшимся ландшафтом городка, гор и неба, пока Святослав не попросился:

- Ребята, поехали, не то лопну.

- Иди в это строение и справь нужду, - предложил Анатолий.

- Ты что? А если это местная святыня?

Также медленно мы сползли вниз и увидели аборигена в позе "орла", задумчиво оскверняющего "святыню".

Но Святослав на наши шутки уже не реагировал.

Покружив по городу, отыскали отель, Святослав резво скрылся в его недрах и не спеша вернулся аж просветленный.

- В чем заключается истинное человеческое счастье? - изрек он, усевшись за руль. - Увидеть туалет и добежать до него.

Мы двинулись домой, а я думал, что человеческое счастье - это вот такой день вместе с любимой, с друзьями, в полной впечатлений поездке.

Небо вдруг сразу потемнело, солнце скрылось за огромной черной тучей, пришлось включить фары и еще через час хлынул неистовый ливень с градом. Верно говорят, что дождь - это воздух с прослойкой воды, а тропический ливень это вода с прослойкой воздуха. От распаренной земли поднялся плотный туман, мы и так еле ползли, а тут сломались дворники. До города оставалось километров тридцать, а дождь и не думал стихать. Торчать на шоссе тоже не было никакого желания...

В конце концов сделали так: Анатолий сел за руль, я высунулся из заднего окна и командовал ему, следя, чтобы машина держалась ровно вдоль края асфальта.

Так мы и доехали до нас.

Дождь понемногу стихал, и сквозь просвет на горизонте прорвалось закатное солнце. За ужином вспоминали жестяного тигра и живого оленя, "зияющие высоты" и сахарную головку горы, советовали Святославу основать секту поклонников туалетов, отметили тостом водительское мастерство Анатолия, и постепенно прошедший день так и осел в памяти незабываемым приключением.

На прощание Святослав поцеловал руку Лене и сгреб меня в свои медвежьи объятия:

- Тридцать километров под дождем торчал ради общества, спасибо.

На следующий день как-то в разговоре с Веховым я помянул о нашей поездке и Святославе.

Виталий молча выслушал меня.

- О поездке никому не рассказывай... Ни к чему... А вот насчет Святослава сам смотри: он у нас главный из "кей-джи-би" здесь. Понял?

Я тут же вспомнил о "приводных ремнях социализма", "Зияющих высотах", "Герое Прорабства" и как Святослав интересовался именем замминистра станкостроения. О, Господи!..

Глава двадцать восьмая

Проводили в отпуск Веховых, комнаты в торгпредстве совсем опустели, но настал-таки момент, когда Семен Иванович вызвал меня и завхоза и велел заказывать билеты на ближайший рейс.

Отпуск.

Вроде бы едем на отдых, но все это до дурноты напоминает переезд с квартиры на квартиру, но только даже не в одном районе, а в разных городах и странах. Что брать?.. Что оставить?..

А что привезти в подарок родителям?.. Детям?.. Нельзя же оставить без внимания Алениных подруг, моих яхтенных друзей. Нельзя, конечно... А моя работа?.. Кадровики, начальники, коллеги... А знакомая врачиха в районной поликлинике?..

Сели за список. Получилось восемьдесят три человеко-пункту. Плюс резерв.

Елена, вдруг раскрасневшись от возбуждения, заявила, что дочери она обязана, просто должна привезти кожаное пальто, отцу и зятю по кожаной куртке, ну, а внуку...

Я согласился и записал своим старикам и сыну то же самое.

На работу - чай, кофе, виски, презервативы, таблетки от запаха спиртного на случай незапланированной встречи с ГАИ средство от импотенции...

Друзьям - зажигалки, сигареты, бусы, брелочки...

Подсчитали - получалось где-то около двух полных месячных зарплат. Если учесть, что на выписку стереосистемы, фотоаппарата, радиоприемничка, часов ушло пять зарплат, если учесть, что пятьдесят процентов Алениного авиабилета мы должны оплатить из собственного кармана и при возвращении тоже - посольские в таких случаях не платят ни копейки, торгпредские - половину, специалисты из промышленности - полную стоимость авиабилета, если учесть, что мы все-таки на что-то жили и не отказывали себе в самом необходимом, то получалось, что денег катастрофически не хватает. Вот когда я пожалел, что не пошел на сделку с Джентльменом от Гусарова при ремонте машины. Не хватало не только крошей - местной валюты, где взять простые советские рубли?

Значит, надо было накупить хотя бы тех же самых кожаных пальто на продажу. А потом таможня удивляется, чего это совраб тащит такое количество барахла на своем горбу. Привезенный товар надо срочно реализовывать, деньги нужны позарез - вот и приходится, волей-неволей, искать помощников, которых можно с полным правом назвать и спекулянтами.

Денежный дефицит потребовал пересмотра списка. В конце концов мы уложились с Еленой в жесткие рамки, но далось нам это нелегко, и я представил себе, что было бы, будь на месте Ленки женщина поскандальнее и с дурным характером. Как жена Гриши Галкина, Зинаида. Не дай Бог с такой коротать жизнь в совколонии.

Со списком мы бросились в магазины. Обошли десятки лавок, яростно торговались, постигая базарную психологию: ноль внимания на понравившийся товар, чтобы не выказать хозяину свой интерес, небрежный вопрос о цене, удивленный взлет бровей, удрученное покачивание головой, поиск дефектов в товаре, уход, возвращение, да не один раз, долгая дискуссия и, наконец, упаковка и расплата. Не забыть еще взять визитку у хозяина, потому что дома обнаруживаешь распоротую подкладку, разноцветные пуговицы или траченный молью мех.

Необходимость постоянного выгадывания на мелочах - тут отспорили десяток крошей, там получили скидку за улыбку белой женщины - будят у советских заглушаемые десятками лет купеческие инстинкты. Восток немыслим без базара, торговля для местных не столько вопрос купли-продажи, сколько общения, беседы, спора, в котором стороны располагают целым арсеналом: учтивостью и скандалом, просьбой и отказом, призывами к окружающим и даже богам. Веками отшлифованный профессионализм восточных лавочников достигает необычайно высокой степени, он у них в крови. Но и они пасуют, когда в магазин является мощная, как гаубица, жена советского специалиста. Она не просто торгуется, используя тот же самый арсенал, она стоит на защите своего очага, она, как курица от ястреба, защищает свой выводок, она, как перепелка, припадая на одно крыло, уводит хищника от гнезда, она жестока , хоть и поневоле. Естественно, что далеко не все осваивают высший пилотаж рынка, есть и тюхи-матюхи, которые могут забыть на прилавке кошелек с месячной зарплатой мужа или купить пальто с дырой на самом видном месте. Нам с Леной пришлось помогать друг другу, многое мы покупали по принципу не сколько стоит, а нравится - не нравится, и, слава богу, наши вкусы почти всегда совпадали.

Далее началась упаковка. И тут же угрожающе стали тяжелеть чемоданы и распухать сумки. Оставалась надежда на ручную кладь, куда сложили самую тяжесть - бутылки виски, книги, банки с кофе.

Святослав сам вызвался и отвез нас в аэропорт. Хороший он все-таки мужик.

И, как в трубочке калейдоскопа, с каждым поворотом земной оси менялась картина нашей жизни и быстротечно взрывались протуберанцы непредвиденных событий.

Волнения с перевесом окончились благополучно - помог Барсуков, взявший часть нашего багажа на билет торгпреда... Полубессонный многочасовой перелет с посадками в Дели и Ташкенте... Советская таможня, неожиданно легко давшая "добро"...

Добрались, наконец, до дома... Дети, обещавшие в письмах освободить Аленину квартиру и съехать в мою однокомнатную, где они жили до нашего отъезда, не сделали этого... Я рассвирепел, Елена умоляюще глядела на меня, счастливо обезумев от возможности ежедневно общаться с внуком, и мы присели впятером на один унитаз... Поначалу мы подробно рассказывали о своем житье-бытье заграницей, но получалось так, что как мы ни сетовали на жару, пылевые бури, нехватку денег и другие сложности - все эти проблемы меркли перед социалистической обыденностью, в которой не было своей виллы, машины и Ганеша, не было в двух шагах рынка, набитого фруктами, овощами и напитками, не было магазинов, лавок и лотков, где без очереди можно купить барахло на любой вкус и размер... Хождение на службу, доклады начальству, раздача сувениров, огромные очереди в пустых магазинах, встречи с родными и друзьями, походы по комиссионкам съели время, как воду ненасытный песок... Отдыха не получалось, и мы с облегчением уехали в отпуске в отпуск - на две недели в Подмосковье... Погода не баловала, но мы ходили по грибы и с упоением, нет, не дышали, а пили прохладный воздух, оставляющий ощущение родниковой свежести... Семейный скандал все-таки грянул, как гром из сгущающихся туч - Алениной Юле не понравились привезенные нами подарки, она претендовала на окончательный переезд в Аленину двухкомнатную, ей надоело к тому же ухаживать за дедом с бабкой.. Получалось, что опять у нас нет своего дома... Жили у себя, как у чужих... С сыном виделся один раз, мельком, толком и не пообщались... Больше всех переживала мои неурядицы мама, отец молчал... Уезжали, с трудом достав обратные билеты, измотанные невеселыми проводами и с чувством огромного облегчения... В самолете сквозь дрему - полуявь, полусон рассказа...

...Низкое красное солнце, оплавляясь, уходило за горизонт, и в море тонул человек. Закат бледнел и был равнодушно прекрасен. Волны лениво зализывали белый след корабля. Вокруг было пусто...

...Незаметно наступала ночь. Черное стало глубоким, а белое осветилось изнутри. Словно разрезали арбуз - так в воздухе запахло ночной прохладой. Ласковые руки мамы подоткнули одеяло со всех сторон и легко коснулись щеки, благословляя сон...

Баю-баюшки, баю, не ложись-ка на краю... Мамин голос оберегал, охранял Димулю от страшного, таинственного "края", от падения...

Солнышко в детстве, конечно же, живое, оно - теплое, от него щекотно, жарко под щекой, а глаза никак не открыть, на них наступает пуховыми лапами странный зверь, и сон продолжает сниться вместе с солнцем...

...Голым пяткам приятно от разогретого солнцем паркета и щекотно от морщинок дерева.

- Дима-а-а!.. Обуйся, а то опять простудишься...

Ласковый голос мамы разворачивает шлепки босых ног обратно, к кровати, надо сесть и надеть куда-то спрятавшиеся тапки, но голова тянется к подушке, и тело опять расслаблено погружается в сон, который Дима так и не успел досмотреть...

Димуля летал во сне и рос, становясь Димой, летал во сне и рос, становясь Дмитрием...

...Управлять своим телом было очень легко: напряглись послушные мышцы предплечья - и плавный разворот направо, мимо люстры с белыми колпаками плафонов, в которых, как в стеклянных гнездах, торчали невидимые снизу прозрачные баллоны электрически лампочек. Дмитрий уже ощутил свою власть над скоростью, которая зависела только от его желания, и радостно засмеявшись, по крутой дуге вылетел в открытое настежь окно.

Можно было неподвижно парить над улицами спящего в пред- рассветной дымке города, но Дмитрий поднимался все выше вместе с солнцем, пока земля не стала плавно изгибаться, отраженно засветившись на горизонте застывшей рябью далекого моря. Из черной бездны дохнуло холодом космоса, и Дмитрию стало смертельно одиноко и страшно.

Синева небес отражалась в бирюзе моря, рассекая форштевнем барашки волн, из залива выходил корабль, крестьянин в тени белого дома под красной черепицей плел из длинных прутьев вершу для рыбы, и никто не заметил крутого падения потерявшего власть над полетом...

С верхушек волн летела пена и змеями бежала по горбам валов. Ревело багровое от натуги пространство, и желтое, слепое, разъяренное око солнца плавилось над горизонтом. Смертельная усталость от борьбы с равнодушной стихией парализовала волю и тело, сомкнулись воды над головой, и Дмитрий ощутил сперва благодатность сразу наступившей тишины, а потом холодное касание манящей темной глубины...

Такой сон снился Дмитрию Сергеевичу Перову, бывшему заместителю директора мебельного магазина, бывшему работнику внешнеторгового объединения, бывшему мастеру Коровинского завода торговых автоматов, бывшему студенту, бывшему школьнику Диме, бывшему маминому Димуле. Ему везло в жизни, ну и что, что он попал по распределению в подмосковное Коровино, зато женился на дочке секретаря горкома, ну и что, что не совсем она его любила, зато тесть купил им однокомнатный кооператив и устроил во внешторг и вроде бы правильно он сделал, что перешел из внешней торговли во внутреннюю по призыву парткома... Жизнь шла, как сон, и страшным было пробуждение...

Уплыли чередой назад, к Москве, столбы вокзального перрона, вагон пересчитал колесами переплетения железнодорожных путей, протянулась глухая стена пакгауза с зияющим провалом ворот, поднялись откосы, пересеченные протоптанными тропинками, мелькнул аккуратно выложенный из беленых известью камешков лозунг "Счастливого пути!", и казалось вот-вот поезд вырвется из частокола городских построек в открытое настежь пространство, но еще долгое время к окну вагона подступали то щербатые плиты бетонной ограды какого-то завода, то скученные вокруг железнодорожных станций дома. Дмитрий Перов безучастно смотрел в одну точку, и его обмякшее тело, казалось, слилось с покачивающимся вагоном и мелко вздрагивало вместе с ним на стыках рельсов. Ряды темно-желтых, будто залитых подсолнечным маслом, лакированных скамеек, обращенных друг к другу, поначалу были плотно забиты пестрой толпой едущих за город, но постепенно вагон совсем опустел, и Дмитрий, как бы очнувшись, тоже вышел на окруженную березняком платформу. Электропоезд, зашипев, сомкнул створки зеленых дверей, коротко гуднул и скрылся за поворотом. Дмитрий, поколебавшись мгновение, пошел по плитам перрона по ходу поезда, спустился по короткому маршу бетонной лестницы на насыпь и перешел, перешагивая через тускло блестевшие полоски рельсов, на другую сторону, которая казалась лесистее. Но березняк быстро кончился, почти сразу за ним пристроился дачный поселок, и Перов миновал его по глинистой полуразъезженной дороге, которая длинным изгибом взбиралась на небольшой холм. С высоты его открылось широкое холстяное поле полегших овсов и темная полоса леса на горизонте. Пахнущий пылью пространства, разогретой землей и вянущей травой воздух был недвижен, и тишина небес звенела стрекотом кузнечиков и пением затерянного в высоте жаворонка. Наконец, поле кончилось, и Дмитрий свернул с дороги, запетлявшей по поросшей свежезеленым подлеском опушке, в глубь леса.

В густом глухом ельнике он встал на колени, подполз под стелющиеся развесистые лапы, лег спиной на сухую хвою и закрыл глаза.

Все.

В лесу раскрылись ночные цветы, и рыбы спали в темной воде, только в поле стояло одинокое дерево.

Дмитрий лежал, поджав колени под подбородок, под широкими лапами старой ели так долго, что постепенно совсем утратил ощущение собственного тела, которое стало частью земли, частью природы. Дмитрий слышал, как растет трава и оседает ночная роса, как вытягивают подземные воды корни деревьев. Хохотнул филин, схвативший добычу, шумно засопел и завозился в кустах еж, ветер взъерошил верхушки деревьев, и застонали, заскрипели стволы, осыпались ягоды и шишки и посеяли свои семена. Лес стоял, подняв вверх руки-ветви, и ждал восхода. В глубине космоса рождались и гасли звезды, их свет, пролетев сквозь бездну пространства, через тысячи лет достигал Земли, где каждое существо и растение росло, цвело и продолжало свой род мгновение за мгновением. Природа жаждала жизни, боролась за жизнь и вселенски равнодушна была к смерти Дмитрия, который сам отказался от дара жизни, лес хоронил его в своих недрах и тело его скоро станет добычей червей, насекомых, птиц и зверей...

Такой вот приснился, а потом написался почти в повесть рассказ после отпуска, после встреч и рассказов тех, кого судьба сделала участниками перестройки.

Глава двадцать девятая

Из холодной, по-сентябрьски промозглой Москвы мы опять вернулись в лето. За наше двухмесячное отсутствие прошел сезон дождей, омытая полупустыня утолила жажду, зазеленела, зацвела.

Днем было жарко, до тридцати пяти, но уже не ощущалось в атмосфере прежнего иссушающего безумия, а к вечеру веяло настоящей прохладой, да и проходящее время от времени грозы как бы разряжали высокое напряжение небес. Ганеш радовался нашему приезду, как ребенок, радовался подаркам, привезенным нами из Москвы.

Не успели явиться-разгрузиться, как ворвался Виталий Вехов, извините, что не мог приехать в аэропорт, разрешил нам только принять душ и переодеться и увез к себе в шоу-рум. Нас ждал царский обед из соседнего ресторана - Виталий жил пока один, Любаша и Денис должны были вернуться на днях.

Горы зелени, густой, как желе, суп, аппетитные жареные куры, пресные лепешки, который мы макали в острый соус, куски сочного шашлыка, люля-кебаб, ароматные танго, мороженое - да все это под стаканчик доброго виски со льдом... Москва казалась голодной губернией, где удачей считалась добытая пачка пельменей.

И город казался нам красивым, зеленым, с ровными, неразбитыми дорогами. Вместе с Виталием поездили по музеям, книжным развалам, заглянули в полюбившиеся эмпориумы, где купили себе две картины. На одной - город с крепостью, индуистскими храмами и мечетями, разноцветной толпой на улицах под раскаленно-желтым небом. Как память о жаре. Вторая - совсем небольшая, тоже с храмом вдали, куда спешат укрыться от грозы женщина в сари с ребенком за руку.

Я получил месячную зарплату, и мы с каким-то ощущением свободы разбогатевших людей покупали то розовое платье Елене, то красную майку с зеленым крокодильчиком на кармашке мне, то альбом Пикассо, то резную фигурку из сандалового дерева. Заходили, выбирали и покупали. Или возвращались на следующий день и меняли розовое на зеленое, добавляя еще и фиолетовое. Ко всем цветам Елениных нарядов подобрали бусы из фиолетовых аметистов, из темно-красных гранатов, из голубой бирюзы, из розовых кораллов, из изумрудного малахита.

И вливался в душу покой, уходили, как облака за горизонт, проблемы далекой Москвы, дети, квартира...

Ко мне на переговоры пришел молодой, стройный, симпатичный парень с застенчивой улыбкой, предложил свои услуги как адвокат и пригласил к себе домой на ужин. Вернее не к себе, а к дяде, который занимался бизнесом, связанным с народными промыслами. Звали парня Ричард, или попросту Ричи. Дядя Ричи оказался миллионером, богатым владельцем роскошной виллы в престижном зеленом и тихом районе, а дом его - настоящим музеем резных деревянных и каменных скульптур.

Мы провели вечер в приятной беседе с Дядей, сам Ричи скромно молчал. Говорили о вегетарианстве, тема сама собой возникла, потому что хозяин, естественно, вежливо осведомился, какой диеты мы придерживайся. Я выразил сомнение, что только растительной пищи достаточно для поддержания высокого жизненного тонуса, в ответ Дядя рассмеялся и указал на Ричи, который оказался вегетарианцем и обладателем черного пояса по каратэ.

Дядя привел изречение из священной книги вед: "Человек - то, что он ест". Подразумевалось, что питающийся только растительной субстанцией чист, поедающий же трупы животных не может быть таковых. Вспомнили, что долгожители Кавказа едят мясо лет до сорока, потом становятся травоедами.

Мне подумалось, а потом представилось, что каждый из нас, живых, состоит из "кирпичиков", построен из них. То, что мы едим, из этого мы и построены. Тут Дядя истинно прав. С годами какие-то "кирпичики" становятся слишком тяжелыми для поддерживающих их снизу, вся связка ослабевает, рушится свод, лопается сосуд, воспаляется пузырьки легкого, как было у меня когда-то... Не ценил, не понимал я тогда значения "кирпичиков"...

А другая страна, другой климат? Здесь же иные "кирпичики", и если я каждый день ем иное, то и в организме идет своя "перестройка", то есть акклиматизация, и неизвестно, заменит ли новый местный "Кирпичик" прежний отечественный...

Мои размышления прервала Елена. Она тихо сказала мне по-русски:

- А я про наших думаю, как они там, бедные? Крахмальная колбаса, мороженое мясо, синие куры, которых вскармливали черт знает чем, фиолетовые сосиски, супы из пакетов - где она у нас хорошая пища?.. А если и переходить в вегетарианцы, то как, если в августе в овощных магазинах ни огурца, ни помидорчика?.. Бедная Юленька, бедный мой Алешенька...

Я поинтересовался режимом жизни, питания и работы миллионера. Дядя оказался весьма умеренным и воздержанным. Рис, овощи, гольф, отход ко сну не позже одиннадцати, ранние пробежки по утрам и последние достижения современной европейской медицины. Да-да, не местные кудесники-чудотворцы, слава о которых широко распространена по всему миру, особенно в СССР, а профессиональные медики с дипломами и новейшим оборудованием. И еще на время жары Дядя уезжает в предгорья Гималаев. Вот, собственно, и вся философия миллионера - деньги нужно тратить на здоровье, которое не выиграешь в лотерею и не купишь в самом фешенебельном магазине.

Ричи отвез нас домой и по пути мы с ним разговорились. Оказалось, что Ричи принадлежит к касте верховных жрецов индуизма - брахманам, отец его имеет крупное доходное дело в Африке, старший брат работает с компьютерами в космическом центре в Штатах. Отец и брат предлагают ему создать свое дело в Японии, например, но Ричи решил пойти своим путем и стать самым высокооплачиваемым адвокатом у себя на родине. Окончил Лондонский университет и высшие спецкурсы юристов. Независимый, не знающий, куда девать бьющую через край энергию, Ричи занялся каратэ и достиг с помощью японского сенсея - учителя категории черного пояса. Сейчас он открыл школу каратэ для детей. Вот тебе и скромница Ричи.

- Гляди-ка какой! - восхищалась позже Елена. - И каратэ, и Лондон, и адвокат, и богатый наследник... Все-таки здорово, что мы, спасибо судьбе, оказались приобщенными к цивилизации...

Не мы одни.

Через несколько дней я вернулся с работы и нашел Лену в задумчивой растерянности.

- Валера, - сказала она, - мне нужны деньги.

- Где деньги лежат ты сама знаешь, а зачем они тебе, надеюсь, скажешь?

- Сегодня позвонила одна женщина, русская, то есть советская, говорит, что наша соседка, рядом живет, адрес оставила и попросила денег взаймы.

- А что она гражданка СССР ты уверена? Вдруг какая-нибудь эмигрантка?

- Вроде бы нет. Вот ее телефон. Ты ей позвони, пожалуйста, выясни в чем дело.

Я позвонил и на следующий день заехал. Не то, чтобы рядом, но по пути.

На звонки не открывали так долго, что я начал сомневаться, есть ли кто дома. Наконец, дверь приотворилась:

- Вы кто?.. Валерий?.. Извините, я спала, сейчас...

Дверь захлопнулась и отворилась опять минут через двадцать. Передо мной стояла то ли старуха, то ли больная, то ли сильно потасканная жизнью женщина, нечесаная, без следов косметики, в наспех напяленном не глаженом платье и шлепанцах на босу ногу.

В комнате, куда она меня провела, царили полумрак, запустенье и бедлам. Нежилое помещение, пропитанное запахом пыли, пота и алкоголя. На столе стояли остатки завтрака, а может, и вчерашнего ужина, пустая бутылка из-под джина, захватанный стакан и валялся затрепанный "Огонек", раскрытый на странице с кроссвордом.

Постепенно, в трудном, обрывочном, с паузами разговоре выяснилось, что женщину зовут Лидия, что муж Лидии - представитель какой-то организации, уехал в отпуск, сказав, что ненадолго, оставил ей немного денег и не возвращается. По-английски она не знает ни слова. Из-за прошедшей недавно грозы сгорел щиток с предохранителями - в доме нет света, не работают холодильники, бегают мыши и летают тараканы, да-да, есть тут и такая нечисть, звонить в торгпредство она боится, муж строго наказал сидеть и не высовываться, не то он нагоняй получит, друзей у них здесь нет, а деньги кончились, вот она и решила обратиться к нам, потому что нашла у мужа список телефонов и по номеру догадалась, что мы - соседи, еще муж оставил ей телефон какого-то местного, она ему звонила, но там по-русски не понимают и вешают трубку.

Я набрал номер, выяснил, что это телефон брокера, фирмача, который и подыскал эту квартиру под представительство и получает деньги за то, чтобы советским саабам жилось без хлопот.

Дал нагоняй жулику, через полчаса он явился сам со монтером, тот поменял предохранители и в доме зажегся свет, завертелись вентиляторы, поднимая неметеную пыль, заурчали холодильники.

Отыскал слугу хозяина, веселоглазого мальчишку, дал ему крошей, тот вылизал квартиру, перемыл посуду, притащил с рынка овощи, фрукты, горячих пирожков с мясом, с картошкой, с рисом, жареных кур, ящик с бутылочками содовой и пепси-колы...

Лидия растерянно улыбалась, приглаживала серые патлы, расправляла складки на платье, нервно закурила и вдруг расплакалась:

- Вы извините, ради бога, я вам так благодарна...

- Как же так получилось, - как можно мягче спросил я, - что ваш муж уехал и оставил вас одну? Кстати, как его зовут?..

- Яша... Кульков Яков Сергеевич... Хотите выпить?

- Она слегка развела себе джин тоником, махнула разом полстакана и через пять минут стала пьяненькая:

- Яков Сергеевич, он... Ой, не знаю, говорить ли?.. Вы меня не выдадите?.. Да-а-а, все равно, все надоело...

- Не выдам, обещаю.

- Яша женатый был и дочка у него растет, а я разведенная и в годах, свой век коротала одна, вот и сошлись мы с Яшей как-то на субботнике... Выпили и ко мне поехали... Служебный роман получился... Как в кино. Не часто, но встречались, да как ни таились мы, но кто-то пронюхал, вот и выгнала жена Яшу из дома. Он ко мне пришел, куда деваться?.. А уже тогда ему командировка заграничная светила, вот он и уговорил жену написать ему на работу заявление, что она желает образовать новую семью и претензий к нему никаких не имеет. Развелись они, а со мной он брак оформил неженатых-то заграницу не пускают. Меня же он предупредил, что женится только на три года, но что валюту будет честно делить на три части - жене, мне и ему... В отпуск тебе, говорит, не резон ехать - за билет половину стоимости платить надо, я и осталась, а чего мне дома-то делать?.. Только денег он мне не дает, лишь обещает... А я старая... Думала на остаток жизни подзаработать, разве на пенсию сейчас проживешь?

Глава тридцатая

Наша страна, то есть страна нашего пребывания, готовилась к празднику, который в Юго-Восточной Азии считается Новым Годом. Великий Рама, победивший с помощью царя обезьян злых демонов, вернулся с острова Цейлон в родной Индостан, и ежегодно в ту ночь, когда, по преданию, его нога ступила на родную землю, миллионы, десятки миллионов ракет, петард, шутих взорвались, взлетели в небо гигантским салютом. Разминка началась дня за три - время от времени неподалеку от нашего дома бухал взрыв, подобный разряду небольшой фугасной бомбы. Самопальщик с упорным постоянством возвращался к своему однообразному, но мощному оружию и долбал по перепонкам соседей свои, судя по всему, у него отсутствовали начисто.

В день "Дивали" за нами приехал Ричард, как всегда вежливый, и пригласил нас провести праздник с ним. Сначала мы навестили его родителей в их отдельном коттедже и вручили им красиво упакованные сладости, которые Ричард предусмотрительно дал нам еще в машине, и в ответ получили такие же.

Попозже нас пригласили в спальню, перед входом в которую мы сняли обувь, как перед входом в храм. Это и был храм, созданный тут же, - на небольшом возвышении, крытом красивыми тканями, стоял портрет-иконка Рамы в золотом уборе и золотых украшениях, в обрамлении гирлянд из оранжевых цветов, горели свечи и стояли металлические блюда с горстками риса, сладостей и каких-то белых зерен на каждом. Мы сели, скрестив ноги, на полу за дедушкой Ричарда, который прочитал какие-то изречения из священной книги, все поддержали его радостными и торжественными восклицаниями, и мы начали обмениваться металлическими блюдами, желая друг другу и здоровья, и счастья, и благополучия. Задачка состояла в том, чтобы никого не забыть, и это превратилось даже в невинную игру - Валерий, кричал мне Ричи, ты забыл вручить блюдо своей жене! И я пожелал Лене всего-всего , и она сделала то же, но только после того, как получила блюдо от кого-то еще.

Обряд был закончен, и я с белой завистью подумал о простоте его и мудром смысле - старший в семье собирает родных и, как папа римский, как патриарх всея Руси, как мулла или раввин, вершит священнодействие, не имея сана, а только веруя и тем самым обретая право, если и не отпускать грехи, то очищать душу свою и близких. когда дедушка забывал текст, то ему хором помогали внуки, и царила атмосфера веселой доброты и взаимности.

Мы опять сели в машину, и Ричи отвез нас к своим друзьям, в жилах которых, как оказалось, течет не красная, а голубая княжеская кровь. Потомки шахов и раджей - нечопорные, веселые ребята - отдав дань уважения старшим, гуляли на свой лад, налили нам тут же по стакану и потащили на плоскую крышу, где гремела музыка и располагался целый склад боеприпасов.

На ограждающих перилах горели глиняные плошки, в центре стоял многоярусный глиняный канделябр со множеством свечей. У Ричи азартно загорелись глаза - вставив в бутылочку из-под пепси деревянную палочку с ракеткой на конце, он поджег фитилек, и она, шипя, улетела вверх, где с треском рассыпалась в яркий шар среди таких же разноцветных огней, запускаемых с других крыш. Выложив на полу ленточку-гусеницу, состоящую из мелких зарядов, он устроил пулеметную пальбу, а из пузатой, как груша, колбочки зажег фонтан огня высотой метра в три.

Не было дома в округе, где были бы темные окна, все балконы и крыши сияли гирляндами огней, небо светилось от фейерверков, и казалось, что нет на всем белом свете иного, кроме праздника. И не может быть.

Ричи познакомил нас со своей девушкой. Звали ее Сита.

Если Ричи был из брахманов, то Сита принадлежала к купеческой касте, и родители Ричи никак не решались дать разрешения на их брак. Любовь Ричи к Сите была еще одной причиной, почему он не хотел работать где-то в Штатах или Японии. Такие конфликты - не редкость в местных семьях, и почти каждый день в газетах появляются объявления с портретами убежавшего из семьи молодого человека и просьбой: "Дорогой сын! Вернись, мы все простим..."

Когда Ричи отвозил нас домой поздней ночью, на улицах было светло, как днем, - город , окутанный сизым дымом, продолжал палить и сиять, правда, не столь уже интенсивно. По пути Ричи о чем-то умоляюще просил Ситу. Она пожимала плечами, потом со вздохом согласилась, и Ричи погнал машину в центр города, где вовсю торговали какие-то лавки, исчез в одной из них и вернулся затаенно счастливый с большим бумажным мешком. Далее мы добрались до дома Ситы и на огромном пустыре за домами выложили ленту-гусеницу длиною метров в пятьдесят. Пулеметная очередь получилась оглушительно нескончаемой. Даже спящие темные дома квартала осветились. Ликованию Ричи не было предела, он даже поцеловал мгновенно смутившуюся Ситу.

Воздав Раме такой салют, мы распрощались с Ситой и вернулись домой, где тоже зажгли свечки на балконе и выпили по маленькой за здоровье, счастье и благополучие наших.

Глава тридцать первая

Все реже тучи грозовыми валами ходили по небу, вовсю сияло солнце, но не раскаленное, а успокоенное, осеннее. Прошел сезон дождей, наступили благостные дни. Именно в этот период ежегодно проводилась местная международная ярмарка. В ней, как в еще сорока подобных, принимал участие своей экспозицией и Советский Союз. Международный рынок, естественно для своей сущности, требовал межстрановых, межконтинентальных контактов, обмена информацией, наглядной демонстрации новинок. Наша супер-держава со своей плановой экономикой, где якобы все должно быть подсчитано и распределено от космического корабля до пуговицы на кальсонах, никак не вписывалось в живой, саморегулирующийся механизм экономической свободы, но престиж есть престиж, а поездка за рубеж - существенная добавка в бюджет выезжающих директора, начальника раздела, стендиста и переводчика.

Для организации и проведения столь ответственных мероприятий было создано подразделение, которое каждый раз начинало свою работу с запроса - а что бы такое-эдакое в состоянии продемонстрировать наша индустрия, чтоб и в грязь лицом не ударить и не явиться на посмешище всему миру с тем, что давным-давно освоено на "диком" Западе или цельностянуто с его же продукции.

Показывать себя должно была в основном промышленность, потому как сельскому хозяйству, кроме загубленных, потравленных зе мель, разваленных скотных дворов и разбитых дорог, хвастаться было нечем. Промышленность чесала в потылице и говорила в конце концов - есть вот автомат для производства пончиков, а можно и установку непрерывной разливки стали или какую-другую технологию... Затем социндустрия создавала образец. В прямом и образцовом смысле. Он был уникален, то есть в единственном экземпляре, он носил гордую приставку "экспортный", то есть в чем-то мог тягаться с зарубежными аналогами, он был крашен и вылизан - не то, что его отечественные родственники. К образцу приставлялась команда, но не из тех, кто его изобретал, и не из тех, кто его делал, а чаще всего директор или главный инженер, его боевой завхоз и особа женского пола, чаще всего с хорошими тактико-техническими данными.

Отдельные группки сбивались в большую стаю - коллектив совграждан соучастников советской экспозиции. Теперь они попадали в ведение и под опеку дирекции выставки и, как во всяком совколлективе, имели своего начальника, своего парторга и своего работника Комитета Государственной Безопасности, КГБ, "кей-джи-би", Комитета Глубинного Бурения, как его расшифровывали еще гуляющие на свободе остряки. Обычно сотрудник комитета занимал скромную должность заместителя директора по общим вопросам.

От этой, далеко не святой, троицы - от директора, от парторга и от заместителя по общим вопросам и зависела судьба приехавших с экспортным образцом, потому что по окончании выставки или ярмарки писалась характеристика, да не одна, а две - для отдела кадров вышестоящей организации и в архив КГБ. Могли указать, что "замечаний по поведению заграницей не имеет", а могли и приписать, что "злоупотребляет алкогольными напитками", читай, не просыхает, и это будет скорее легкая укоризна, чем наказание. Хуже - аморальный проступок, половая связь, от которой шаг до измены не только супруге, но и Родине. И уж совсем плохо - какие-то непонятные контакты с иностранцами. Приехал за рубеж - сиди в совпавильоне, на своем стенде, раздавай буклеты, вернувшись в гостиницу на автобусе со всем коллективом, съешь суп из кубика, растворенного в разогретом кипятильником стакане воды, и сиди в номере, жди, когда тебя по-дружески навестят парторг или зам по общим вопросам.

В той же Аргентине зам по общим вопросам ежедневно, вернее, ежевечерне собирал совколлектив и произносил одну и ту же фразу, ставшую крылатой:

- Самое главное, товарищи, что на сегодняшний день еще ничего плохого не случилось...

Плохого, действительно, не было, если не считать одного происшествия. Как всегда, на ровном месте и там, где никто ничего предосудительного не видел. Военная хунта, пришедшая к власти после Перона, лимитировала наши передвижения границами федеральной столицы. Где эти границы, понятия никто не имел, но расписку о невыезде дал каждый персонально. А тут в павильон пришла какая-то кожевенная фирма и пригласила на осмотр своей фабрики да с обедом. Суп из кубика, конечно же, хорош, но обед да еще со стаканом, да еще на халяву - о, это сладкое слово "Халява"! - несравненно лучше. И собралась команда человек десять, в том числе и из торгпредства, те-то уж знали, где пролегает эта граница, и главное, среди них зам по общим вопросам.

Посмотрели фабрику, все как полагается, и стакан был, и не один. Торгпредский и еще кто-то уехали, а оставшихся семерых пригласили на осмотр еще одной фабрики с той же, а может быть, еще более заманчивой программой. Осмотрели производство и сели за богато сервированный стол. Но перед сладким вошли высокорослые смуглые ребята в беретах с автоматами наперевес, и наши семеро, заложив руки за голову, отправились на десерт в тюрьму.

Начальник этого милого заведения сидел в своем кабинете, а на стене висели семь портретов в траурных рамках - ровно столько поубивали его предшественников за последние год-полтора. Начальник явно предпочитал сидеть живым в кресле, чем быть восьмым в картинной галерее, и потому искренне ненавидел всех, кто нарушал распорядок и режим. Да еще на международном уровне.

Начав свою речь в назидательных тонах, он сказал, что закон - есть закон, а закон военных - это как устав, а за нарушение устава должно последовать самое суровое наказание, и, постепенно раскаляясь, дошел до крика, что мы, мол, никому не позволим, что мы, мол, не потерпим, что мы, мол, требуем уважения, пусть попробуют с нами не считаться, и привел самый сокрушительный с его точки зрения довод:

- Нас двадцать пять миллионов!

На что Володя Нечипоренко, бугай килограмм на сто двадцать, которого все нежно звали Вова, удивился с детской улыбкой:

- А шо он тужится? Их двадцать пять, а нас двести пятьдесят.

После чего начальник осекся, задумался и примолк.

В конце концов приехал консул, наших отпустили, но на следующий день газеты пестрели заголовками: "Семеро советских высланы из страны!", "Посольство СССР говорит НЕТ!", "Попытка нарушить наши границы сорвана!"

Суть заметки "Посольство СССР говорит НЕТ!" сводилось к следующему: узнав о злостном нарушении, наш корреспондент отправился в советское посольство и на вопрос, будет ли какой-нибудь комментарий к происшедшему, кто-то, открывший дверь на звонок корреспондента, ответил: "Нет".

Наших не выслали и вообще все обошлось, возможно и потому, что в группе был зам по общим вопросам. Кстати, на очередном ежевечернем собрании он с непроницаемым видом произнес сакраментальную фразу:

- Самое главное, товарищи, что пока ничего страшного не случилось.

А ведь он был прав. Все хорошо, что хорошо кончается, но все кончается хорошо. Есть в Африке страна, где правили два черных коммуниста. Оба закончили Высшую партийную школу в Москве, были друзьями, а вернувшись домой, не поделили власть и один остался во главе официального кабинета, а другой ушел в оппозицию, то есть в джунгли. Страна разделилась надвое - в столице и главных портах царил один, в джунглях - другой.

Чтобы насолить столичному другу, джунглевый диктатор взял в плен двадцать четыре советских специалиста, которые оказывали техническое содействие в поисках полезных ископаемых где-то в провинции. Мог бы взять и двадцать пять, но, как рассказывал двадцать пятый, он спрятался в ванной и стоял там, дрожа за дверью, в которую вошел черный в пятнисто-зеленой форме, посмотрел на него, махнул небрежно рукой и вышел - хватит и двадцати четырех. Джунгли, к сожалению, не кондиционированы, в них летают мухи це-це, разносящие сонную болезнь, и малярийные комары, в воде плавают амебы, от которых гибнут белые люди, а по земле ползают змеи и бегают ядовитые сороконожки.

Двадцать четыре их было, двадцать четыре - дети своих родителей, братья и мужья, отцы и, главное, сыновья Отчизны. Они исчезли в зеленом аде и никто о них не заявил, не выразил протеста, потому что эта далекая африканская страна должна была строить социализм, а столичный черный выпускник ВПШ не удосужился не только выразить свои искренние соболезнования, но даже не нашел времени посетить советский павильон хотя бы из чисто политесных соображений. А мы сидели в африканской духоте, потные от влажного океана, в пиджаках, белых рубашках и галстуках, демонстрируя свои экспортные экспонаты и приветливо осведомляясь о здоровье заместителя директора по общим вопросам, который накануне принял на грудь больше, чем мог осилить.

Но то было когда-то, а пока я был откомандирован от торгпредства в помощь пресс-центру местной международной ярмарки и в первый же день услышал гулкий женский голос, разнесший по павильону:

- Истомин Валерий Сергеевич! Срочно зайдите в дирекцию.

Прошагал по красным коврам мимо стендов с экспортными образцами и зашел в выгородку рядом с панорамой Красной площади.

За столом восседал крепко сложенный крупноголовый человек, которого я не видел почти десять лет, - Антон Бойко, с которым мы сошлись на одной из выставок.

- Валерьяно! - распростер он объятия, не вылезая из кресла.

Так кричат клоуны в цирке: Здравствуй, Бим! Здравствуй, Бом!

И что за дурацкая привычка давать клички да еще на иностранный манер?

Антон театральным жестом протянул руки к секретарше:

- Марго! Это мой самый близкий друг Валерьяно, мы с ним когда-то... у-у-у... помнишь, старина?

- Сам ты Антониони, - не остался в долгу я.

Двойственное у меня к нему было отношение. Каста директоров международных выставок и ярмарок - особая. На какое-то время заграницей директор вместе с парторгом и замом по общим вопросам был властен над теми, кто попал в число командированных. С другой стороны, он также зависел от той характеристики, которую ему даст его же зам, он зависел от настроения и впечатления, которое производит совэкспозиция на членов правительственной делегации, которая обычно приурочивала свой визит в страну в период выставки, особенно национальной, и должен был ладить с руководством экспозиции какой-нибудь республики, входящей своим национальным колоритом в пестрый спектр совпавильона. А там в числе стендистов были и представители республиканских совминов и свои сотрудники КГБ.

Необходимость быть для своих подопечных и отцом родным, и строгим хозяином, и советчиком, и ответственным за быт, и следящим за нравственностью путем естественного отбора отсеивала из директоров людей контактных, психологов советской души, пьющих при необходимости до положения риз, но никогда не теряющих контроля над собой и никому не верящих. Даже самому себе.

Мгновенная реакция, учет расстановки сил и сфер влияния, расчет следующего хода за собеседника и собутыльника - и так годами. Плюс калейдоскоп стран, валютные переговоры, во время которых нередко фирма может вручить дорогой презент, и надо иметь достаточную дальнозоркость, чтобы не прикарманить его, а сдать завхозу под расписку с визой зама по общим вопросам.

По горло хватало директорам и своих собственных интриг - одно дело тащить на своем горбу советскую экспозицию Лейпцигской ярмарки, где платят соцвалютой, но куда приезжает целый состав командированных и правительственная делегация обязательно на высшем уровне, другое дело - поучаствовать во всемирной "ЭКСПО" в Японии с экспозицией, воспевающей, в основном, наши достижения в космосе.

И все-таки наши отношения с Антоном были достаточно теплыми. Радушный, хлебосольный, организовавший тут же чай-кофе, бутерброды с красной икрой, насчет выпить, к сожалению, ни-ни, указ, сам понимаешь, Антон выказывал мне всяческое уважение, заливисто хохотал и только время от времени сквозь бурный поток его белозубой энергии проглядывали маленькие глазки, в которых таился ледок настороженности.

- Рассказывай, как ты тут устроился? - он резко понизил голос и склонился ко мне через стол. - Торгпред как к тебе относится?

- Да вроде бы хорошо.

- Он на меня тоже неплохое впечатление произвел. Незлой мужик. Так, так... Значит, Валерьяно, уехал от перестройки на постоянку зарубеж. Следовательно, женат. Ты же вдовец был, помнишь, мы тебе дочку замминистра сватали, она у нас переводчицей работала?

Меня всегда потрясала память директоров на лица, даты, судьбы.

- Ты прав, Антон, женат. Одиннадцать лет искал невесту и нашел-таки.

Заговорили об общих знакомых.

- А помнишь Крючкова, парторга нашей выставки? Должен помнить. В очках, шустрый такой. Как зальет глаза, все за советскую власть горой стоял, вплоть до мордобоя, наша партия, наша партия, коммунисты вперед... Так вот он, не поверишь, сбежал, да-да, весь ушел, с концами. Его финансовым директором на акционерное общество в Европу отправили, он и утек, да еще здоровый кусок от капиталов этого общества прихватил, во жук, гнида партийная, скольких он загубил, когда мы характеристики писали. А ведь зам по общим вопросам уже тогда чуял неладное. Я говорю заму, я бы Крючкова в разведку с собой не взял, а зам усмехнулся и говорит, если Крючкова в разведку пошлют, то он не вернется.

Вспомнили мы и директора экспозиции, прозванного "Вождь краснорожих". Один из самых опытных и незлой мужик, он не мог обойтись без горячительного, может быть чтобы снимать психологическую усталость. На том и сломался, на этом и погорел. Велел своему завхозу на все представительские закупить только спиртного из напитков, да еще в африканской нестерильной стране, что означало, что означало, по крайней мере для штата дирекции, мрачную перспективу созерцать помидорную личность своего начальника да сглатывать слюну. Завхоз наотрез отказался. И пошла стенка на стенку. Призвали парторга, призвали зама по общим вопросам. Те - в кусты. Директор с завхозом стали меряться связями и знакомствами, угрожая друг другу. Конфликт разгорелся до матерного крика на весь советский павильон, за тоненькими перегородками которого бродил коллектив экспозиции. Кончилось разбором у посла. Директор есть директор и он победил на этом этапе, выслав завхоза из страны досрочно. А это уже ЧП. Завхоз же в Москве приготовил директору встречу, накачав нужной ему информацией партбюро и начальство. Как всегда бывает в таких ситуациях, выгнали обоих со строгачами.

Психологическая усталость ломала людей, как палку об колено, но живучесть директоров, конечно, была очень высокой. Антон же рассказал мне, как погорел еще один из их когорты - на своей патологической жадности. У него хватало ума сдерживать себя заграницей, но дома он уже не знал удержу, и дело кончилось тем, что он отказал в обещанных ранее деньгах собственному сыну, да на его свадьбе и в тот момент, когда надо было расплачиваться за ресторан. Кончилось дракой отца и сына, скандалом и письмом на работу. И присел бывший директор на должность простого методиста. Однако комнату директоров посещал по старой памяти.

Когда началась перестройка и вышел антипитейный указ, один из директоров, помешивая чай разогнутой скрепкой, задумчиво поглядел на бывшего и посоветовал ему:

- А ты сходи в партбюро и скажи, что свадьбу ты хотел справить по-новому, без спиртного, вот и нарвался на несознательных родственников невестки.

На следующий день заявление с новой версией свадебного скандала лежало на столе секретаря парторганизации.

Я спросил у Антона, что новенького в Москве. Он задумался на мгновенье, чтобы точнее оценить ситуацию:

- Да все по-старому. По Старой площади. Мода только другая. Гласность, значит ругай в открытую кого попало. Затеяли выборы начальников, а на самом деле счеты сводят друг с другом под эту марку. Пока не перестройка получается, а очередная кампания. Сначала, говорят, будет перестройка, потом перестрелка, потом перекличка. Помню, я в одну латиноамериканскую страну летел и как директор - в первом классе. А было это как раз... как раз... сейчас поймешь когда. И летели со мной в том же самолете посол и его первый советник. Советник, когда Брежнев почил в бозе, на посла донос сочинил, что посол обожал полководца Малой Земли, литературного лауреата и пятикратного Героя, а вот Андропова не жаловал в своих высказываниях. А Андропов взял и помер, и воздвигся на пьедестал закадычный товарищ бровастого орденолюбца Черненко. И посол оказался снова в фаворе. Вот и летели они в одном самолете работать в одном посольстве бок о бок. Ситуация...

Яркая, красочная, фестивальная ярмарка в многоцветии причудливых павильонов и ярко освещенных стендов угасла, как фейерверки "Дивали", разъехались стендисты, начальники разделов и монтажники, а Антон остался завершать расчеты с фирмами и отправлять выставочные грузы. Он часто заезжал ко мне, мы мирно, по-семейному ужинали, гоняли видео. Опять предавались воспоминаниям и говорили о жизни. Он был уже совсем иной, чем в кабинете директора советской экспозиции, не называл меня Валерьяно и не паясничал, а был свободен, как разжавшаяся пружина, жаловался на язву и остеохандроз и мечтал уехать в какую-нибудь тихую страну под крыло знакомого торгпреда, где и досидеть до пенсии, пока не кончится перестройка. Да и подзаработать на старость не мешало.

- Разве тебе не хватает? - удивился я. - Ты же месяца два-три в году по заграницам мотаешься.

- Конечно, что-то в загашнике осело, - согласился Антон.

- Но хотелось бы и подстраховаться. Вот уйдешь на покой или уйдут тебя - и все. Где тогда возьмешь чеки-доллары? А ведь привык уже. С другой стороны, в могилу с собой не утащишь ни цента, ни копеечки. Я живу на Красной Пресне, как раз напротив Ваганьковского кладбища. И местечко там уже давно оплачено, забронировано. Время от времени я выхожу на балкон и смотрю, куда положат Антона Ивановича Бойко, и никто не помянет его добрым словом. Может, ты?..

Глава тридцать вторая

Уехал Антон и увез наши новогодние поздравления всем род ным и знакомым, всем друзьям и сослуживцам. Здесь в любой писчебумажной лавке рядами стоят поздравительные открытки на любой вкус и манер, по любому случаю. Хочешь тещу поздравить с днем ангела - пожалуйста! Объясниться в любви? Нет проблем: "Розы на память посылаю тебе, они также теплы и нежны, как мои чувства к тебе, счастье - быть с тобой, счастливы мои розы, счастлив и я, если рядом ты." Сентиментально, но по сути верно, и великолепны полиграфически исполненные розы на хорошей бумаге. Что касается роз, то намного лучше :"Даже единственная роза может быть моим садом."