Командиры мужают в боях

КРУТОЙ ПОВОРОТ

аш батальон получил приказ наступать вдоль железной дороги, прорваться в центр города и соединиться с окруженным на вокзале батальоном 42-го гвардейского стрелкового полка.

Сначала нам сопутствовал успех. При поддержке полковой артиллерийской батареи роты атаковали неприятеля, выбили его с занимаемых позиций и стали продвигаться в указанном направлении. Когда приблизились к капитальным многоэтажным зданиям, гитлеровцы встретили нас плотным ружейно-пулеметным огнем. Воевать в крупных населенных пунктах нам еще не приходилось, и естественно, сразу не все получалось гладко. 1-я рота ворвалась в один из домов, но закрепиться в нем не сумела. Противник контратаковал и выбил ее оттуда. Гвардейцы залегли, затем снова пошли в атаку. Однако успеха не добились.

Тут нас постигла большая беда — погиб один из самых храбрых командиров младший лейтенант Колядинский. К нему я особенно привязался в дни боев на Мамаевом кургане. Он воевал умело и изобретательно. Нам даже не удалось вынести его из-под огня, и все мы очень переживали это.

В командование 1-й ротой вступил старшина Федор Никитович Медведев — рослый, смелый, обладавший огромной физической силой. Он до этого командовал взводом. Как и Колядинский и Карпенко, Медведев много внимания уделял молодым солдатам: показывал им, как лучше отрыть окоп, как передвигаться под огнем, тренировал в стрельбе, давал практические советы по устройству фронтового быта. Ему с Карпенко выпало оборонять гостиницу. И в этом разрушенном строении он старался создать людям какие-то удобства, устроил даже баню. Бойцы ценили такое отношение к себе и готовы были по приказу своего ротного идти, что называется, в огонь и в воду.

Атаки гвардейцев хорошо поддерживала артиллерийская батарея. И все же за день роты так дальше и не продвинулись. Фашисты засели в больших зданиях, подготовили многоярусный огонь, и мы вынуждены были залечь и окопаться.

Но хотя противник и прижал нас к земле, мы не пали духом, лишь еще сильнее горела ненависть к захватчикам. Бойцы бились с упорством и злостью, не щадя жизни.

Помню, как на наблюдательный пункт батальона, расположенный у железнодорожного моста, обливаясь кровью, прибежал какой-то стрелок и потребовал:

— Патронов! Давайте патронов!..

Сколько пуль пробило его тело, какие у него были ранения, — не знаю. Но он крепко держался на ногах, и не только держался! Залпом выпив флягу воды, схватил ящик с боеприпасами и, превозмогая боль, потащил в роту. Раненые не покидали поля боя, никакие уговоры отправиться на противоположный берег Волги, где были развернуты госпитали, на них не действовали. Перевязавшись, они сражались с еще большим ожесточением.

Бой не затихал ни на минуту. Вдруг запел зуммер — тогда звонков не было, — взял у телефониста трубку.

— Куда подвезти снаряды для батареи Сергеева?

Странно… Мне показался подозрительным этот голос, чересчур старательно произносивший русские слова.

— Кто говорит? — спросил я.

А он, знай себе, твердит одно и то же:

— Куда подвезти снаряды для батареи Сергеева?

«Значит, подслушали, — мелькнуло в голове, — надеются выведать расположение нашей полковой батареи».

Точный огонь артиллерийской батареи, благополучно переправившейся на этот берег, доставлял врагу немало неприятностей.

Я передал трубку Нефедьеву:

— Комиссар, поговори с фрицем.

Пока Тимофей Андреевич «объяснялся» с фашистом, связисты искали, где же враг мог подсоединиться к нам. Выяснилось, что они воспользовались концом провода, который во время атаки тянулся за 1-й ротой. Он тут же был отрезан.

С наступлением темноты на наш НП пришел офицер из штаба полка и передал приказ к утру вывести батальон по берегу Волги в центральную часть города, где воевал весь полк. На смену нам прибыли остатки какой-то части.

Во второй половине ночи, соблюдая тишину, мы двинулись к реке, а потом по берегу — вниз по течению. В батальоне осталось около трехсот человек. Идти было трудно: земля изрыта, под ногами кирпичные обломки, бревна… Люди то и дело спотыкались. Начало светать. Гитлеровцы обстреливали противоположную сторону реки, и трассирующие пули пролетали над нашими головами. Почему-то вспомнилось, как в училище один из курсантов во время ночных стрельб сказал мне:

— Смотри, в колонну по одному пошли, — и указал на трассирующие пули.

«Неужели немцы на самом берегу?» — подумал я и сказал об этом Нефедьеву, но он, по своему обыкновению, уверенно ответил:

— Не может быть, там наши!

— Непохоже.

Обстановки здесь мы не знали, и, возможно, спор наш затянулся бы, как вдруг за моей спиной кто-то охнул: ранило в руку связиста. «Значит, — думаю, — немцы уже выскочили к берегу». Мы знали, что у вокзала идут бои, но что так близко, не предполагали.

Солнце уже поднималось над горизонтом, когда мы попали в район центральной пристани. Берег тут высокий. Когда я взглянул с реки на него, то увидел, что в нем, словно ласточкины гнезда, землянка на землянке.

У входа в одну из штолен в зеленой солдатской стеганке и в пилотке сидел генерал Александр Ильич Родимцев. На коленях у него лежал деревянный раскладной планшет с картой, по-видимому план города. Возле него находились заместитель полковник Владимир Александрович Борисов и командир нашего полка гвардии майор Семен Степанович Долгов. Остановив батальон, я соображал, кому же докладывать. В это мгновение из стоявшего поблизости здания госбанка к берегу устремились фашисты. Нас разделяло двести — от силы триста метров. Засвистели пули. Родимцев поднял голову от карты:

— Чьи люди?

— Первый батальон тридцать девятого гвардейского полка, товарищ генерал.

— Борисов, — Родимцев обернулся к своему заместителю, — организуйте отражение атаки.

Но практически не потребовалось никакого приказа: мы мгновенно развернулись и контратаковали немцев. Разгорелся короткий, но ожесточенный бой. Мы стреляли буквально в упор, бросали гранаты.

Неприятеля удалось остановить. Потом сами стали теснить его.

Поднялись на крутизну и завязали бои в многоэтажных домах в районе тюрьмы. Кругом пальба. Пули щелкали по стенам домов, сыпалась штукатурка, валились кирпичи. Где наши? Как ворвались в здания — словно сгинули. Насколько легче командиру во время боя на открытой местности! А здесь — будто в кольце, и со всех сторон в тебя стреляют.

Генерал Родимцев послал с батальоном начальника оперативного отделения штаба дивизии майора Дмитрия Сергеевича Карева. Он должен был помочь мне войти в обстановку и организовать взаимодействие с соседями. Я стал расспрашивать Карева, где закрепились батальоны полка. Он рассказал и показал. Выбивая гитлеровцев из заваленных кирпичом комнат, коридоров, развороченных снарядами лестничных клеток, роты овладели несколькими большими домами и вышли на одну линию со 2-м и 3-м батальонами.

1-я и 3-я роты захватили гостиницу и трансформаторную будку. 2-я рота ворвалась в здание, расположенное недалеко от штаба батальона, обосновавшегося в подвальных помещениях тюрьмы. Там же разместились штабы 3-го батальона нашего полка и 3-го батальона 42-го гвардейского полка. Вражеская артиллерия не решалась бить по тюрьме с закрытых позиций из-за боязни попасть в своих. А орудиям прямой наводки мешали другие многоэтажные постройки. Поскольку это сооружение было надежнее других, в нем расположили и медицинские пункты всех трех батальонов, а также посыльных, связистов. Тюрьма была окружена высокой стеной, в нескольких местах имевшей проломы. Кое-где виднелись надписи мелом: «Бей фрица!»

Я стремился поскорее пробраться в роты, чтобы на месте организовать систему огня, уточнить, что должно оборонять каждое подразделение, выяснить, как прикрываются стыки с соседями. Дождавшись темноты и оставив в штабе Нефедьева и Шепрута, мы с Ильиным и адъютантом батальона лейтенантом Иванниковым притаились у пролома, выжидая, когда ослабнет огонь. Наблюдать за противником мешали нагромождения развалин. Мною овладело такое чувство, будто я стоял обнаженный на виду у всех, а сам никого не видел. Наконец стрельба поутихла, и мы перебежали улицу. Раздалось несколько очередей, но все трое успели проскочить в здание гостиницы. Здесь нас встретили командир 1-й роты старшина Медведев и командир 3-й роты лейтенант Карпенко. Они доложили о потерях, о противнике и о соседе слева. Затем начали распределять, где установить пулеметы, кто за какой сектор отвечает. Систему огня организовали с таким расчетом, чтобы местность просматривалась с различных направлений. Внезапно наша работа была прервана сильнейшим артиллерийским налетом. Все вокруг загрохотало, со стен посыпались кирпичи. Бойцы заняли места кто у оконных проемов, кто в проломах стен, кто на лестничных площадках. Спустя несколько минут налет прекратился, и только тут мы сообразили, что это из-за Волги стреляла наша артиллерия. Видимо, из-за плохой связи там еще не знали, что эти дома уже отбиты у врага. К счастью, мы не понесли потерь, так как основной удар пришелся все же по фашистам.

Отдав необходимые распоряжения, направились во 2-ю роту к Ивану Кузьмичу Сафронову. Это подразделение было практически оторванным от остальных. И обстановка здесь оказалась посложнее. Дом, в котором располагались гвардейцы Сафронова, обстреливался с трех сторон. Немцы находились в соседнем здании буквально на расстоянии броска гранаты. Учитывая это, я приказал Сафронову отрыть окопы справа от дома, чтобы можно было поддерживать огневую связь с 3-м батальоном. Вместе с ним определили места для пулеметчиков, автоматчиков, стрелков с таким расчетом, чтобы простреливался каждый квадратный метр. А в случае выхода из строя одного пулемета, сектор его должны были перекрывать другие огневые средства.

После ночного обхода я уяснил, что наш батальон занял позиции в центре боевого порядка полка. Левее нас находился 2-й батальон капитана Кирина, справа — 3-й батальон старшего лейтенанта Мощенко. А за ним вели бои 42-й и 34-й гвардейские полки.

В штаб батальона возвращались прежним путем. Благополучно добрались до стены и в проломе остановились отдышаться. Все окрест было залито лунным светом, и странно было видеть хаотические громады и развалины там, где еще недавно плечом к плечу стояли красивые жилые дома. Где-то в районе Мамаева кургана методически стреляло вражеское орудие.

Но вот по небу заметались лучи неприятельских прожекторов, мы услышали характерный гул наших По-2 — и вновь стало тихо. Иванников с сожалением сказал:

— Наверное, вернулись назад.

Мы помолчали, наблюдая за световыми щупальцами. Внезапно перед фронтом 3-го батальона раздалось несколько сильных взрывов, потом застрекотали пулеметы, и мы скорее почувствовали, чем увидели, планирующий По-2. Достигнув Волги, он снова затарахтел…

В штабе нас ждали представители хозяйственного взвода, доставившие обед. Связные, которых мы взяли с собой из рот, повели к себе телефонистов, и вскоре с подразделениями была установлена связь. Потом пришли старшины с бойцами и забрали термосы с пищей.

Штаб полка разместился в штольне, вырытой в крутом берегу. Она надежно укрывала не только от артиллерийских снарядов и мин, но и от бомб небольшого калибра. От нас до штаба части было не более ста метров. Связывались мы по телефону и лично.

Тут же занимала огневые позиции и наша минометная рота. Однако минометчики испытывали серьезные трудности: цели, которые нам нужно было подавлять, находились на очень близких расстояниях, и требовалась исключительно точная стрельба.

Наступило утро. Фашисты начали усиленно бомбить район Красной Слободы и переправу. Не все вражеские самолеты возвращались назад. Многие, попав под огонь зенитной артиллерии, вспыхивали и врезывались в землю.

Гитлеровцы вновь и вновь пытались прорваться к Волге. Не счесть атак, которые пришлось нам отразить в этот и последующие дни. Практически они почти не прекращались. Но нам удавалось их отбивать. У нас уже накопился некоторый опыт ведения боя в городе, мы осмотрелись, изучили улицы, дома, установили связь по всем направлениям, организовали наблюдение за противником.

Оставалось сделать более надежные укрытия для личного состава. Хотелось, чтобы солдаты чувствовали себя более свободно и не кланялись каждой пуле или мине. Народ у нас смекалистый, и решил он эту задачу оригинальным образом. В 3-й роте отрывали окопы внутри здания, у стены, углубляясь метра на полтора ниже основания фундамента. Окоп, а его даже скорее можно назвать блиндажом, находился под основанием фундамента. Затем с противоположной стороны пробивался лаз на поверхность земли. Такое сооружение защищало от всех снарядов и мин. Снаружи, перед выходом в сторону противника, солдаты с помощью саперов полкового инженера старшего лейтенанта Николая Кирилловича Бейгула и командира взвода Якова Николаевича Кулешова устроили накаты из рельсовых полос, сорванных с железнодорожного полотна. Получалось нечто вроде амбразуры: отсюда можно было вести огонь в различных направлениях, а самим оставаться неуязвимыми.

Когда основные работы по устройству укрытий были завершены, мы начали рыть ходы сообщения сначала через одну, а потом через другую улицы, чтобы соединить наши роты между собой. Все это делалось в условиях непрерывных атак врага.

В траншеях солдаты выдалбливали ниши, в которых держали гранаты. Десятка полтора на каждого. В случае внезапной атаки неприятеля эта «карманная артиллерия» пускалась в ход и была весьма эффективной.

Здесь впервые за войну бойцы стали надевать каски: при обстреле кирпичи, падавшие с верхних этажей, наносили тяжелые увечья, а то и убивали.

Постепенно мы создали довольно прочный заслон. Однако противник все время нас беспокоил, открывая пулеметный и автоматный огонь сразу из нескольких точек.

«Надо нам завоевать огневое господство», — думал я, Посоветовался с комиссаром, с командирами. Одни поддержали меня, другие считали, что лучше, если противник не будет знать, где наши огневые точки. Я отдал приказ. Несколько ночей подряд бойцы носили с переправы патроны, мины, артиллеристы старшего лейтенанта Ивана Ивановича Кузьмина запасались снарядами к 45-миллиметровым пушкам, а ампулометчики — ампулами. Правда, ни одного танка из ампулометов мы не подожгли, но пожаров наделали много. Ампулометы были дополнительным оружием и закреплялись за наиболее расторопными солдатами, успевавшими и стрелять из автомата и метать ампулы.

Когда удалось создать солидные запасы боеприпасов, мы вызвали в штаб командиров рот.

— С сегодняшней ночи и начнем… — сказал я. — Зарядите полностью все ленты, сколько есть, все магазины.

Была поставлена задача: каждую очередь врага отражать двумя-тремя очередями. На огонь одного вражеского пулемета отвечать огнем двух-трех пулеметов.

— И давите, давите его все время! — наставлял Нефедьев.

Нужно сказать, что основным оружием в батальоне были пулеметы. У нас имелось девять станковых и около двадцати ручных пулеметов. Остальные бойцы, кроме снайперов, постепенно вооружались автоматами. Правда, было несколько поклонников винтовки, которые не хотели с ней расставаться.

Мы распределили между подразделениями известные нам вражеские огневые точки.

— Смотрите, — предупреждал я, — не расстреливайте все до последнего патрона, следите за тем, чтобы под рукой имелись снаряженные ленты и магазины.

Ротные ушли. Наступил вечер. Мы с нетерпением ожидали, как будут развиваться события. О своем решении я никому не докладывал. Спустя примерно полтора-два часа началось. В ответ на стрельбу немецкого пулемета открыли огонь несколько наших пулеметов.

Вскоре в районе, занятом батальоном, завязалась сильнейшая перестрелка. При свете ракет артиллеристы Кузьмина вели прицельный огонь прямой наводкой по дому, который находился перед 1-й и 3-й ротами. И командиры, и солдаты были довольны, что мы заглушаем врага.

Позвонил майор Долгов.

— Что у тебя там стряслось?

— Завоевываем огневое господство…

Этот бой длился почти трое суток, то затихая, то снова разгораясь. Мы добились своего: гитлеровцы притихли. А наши бойцы вошли в азарт: они старались стрелять уже не так, как обычно, а с какими-нибудь выкрутасами. Один, стреляя из пулемета, выбивал чечетку, а другой, бывший матрос, попавший к нам после ранения из госпиталя, «сигналил» из пулемета по неприятелю азбукой Морзе. Пришлось одергивать ретивых. От сознания своего превосходства над врагом кое-кто в батальоне стал проявлять лихачество. Осмелев, солдаты выскакивали из окопов, ходили не по траншеям, а прямо по улице. А пулеметчик-матрос, выпрыгнув из окопа, подбежал к дому, в котором засели гитлеровцы, бросил в окно две гранаты и благополучно вернулся в свое укрытие.

Но с этой бесшабашностью скоро покончили.

Убедившись в бесплодности своих атак на позиции 13-й гвардейской дивизии, фашисты перешли к обороне, а главный удар перенесли на Заводской район.

У нас наступило относительное затишье. Оно было использовано для проведения партийных и комсомольских собраний. Собрания проводились тут же, в окопах и блиндажах. Они были короткими. Обсуждался в основном один вопрос: как разгромить врага у Волги. Ни о чем другом мы не помышляли. В те трудные для Родины дни количество заявлений о приеме в партию резко увеличилось. «Хочу идти в бой коммунистом…» — писали многие. Увы, не все из них дожили до того счастливого мгновения, когда принятому в члены ВКП(б) вручался партбилет, но все дрались, как коммунисты и погибали с именем партии на устах. И тогда секретарь партийной организации, зачитав заявление, горестно и в то же время с гордостью говорил: «Погиб смертью храбрых в боях за нашу Советскую Родину».

Был принят из кандидатов в члены партии и я. Товарищи тепло поздравили меня и пожелали дальнейших успехов в боях с врагом. Начальник политотдела дивизии старший батальонный комиссар Григорий Яковлевич Марченко вручил мне партийный билет со словами:

— Ну, Исаков, выбрал тебе партийный билет с легко запоминающимся номером 5010032. Поздравляю тебя. Носи с честью высокое звание коммуниста.

Взяв билет, я разволновался и так, держа его в руке, пошел к себе в штаб.

Противника не покидала надежда прорваться к Волге, смять и уничтожить дивизию. Не одолев нас в дневных схватках, он перешел к действиям в темное время. 1 октября внезапной ночной атакой гитлеровцам удалось вклиниться в нашу оборону на правом фланге и в центре. Создалась весьма тяжелая ситуация, возникла реальная угроза изоляции дивизии от остальных соединений 62-й армии. Однако решительными контратаками всех подразделений положение было восстановлено.

В этих боях особенно организованно, энергично и напористо действовала рота автоматчиков старшего лейтенанта Ивана Яковлевича Подкопая. Вместе с учебным батальоном она полностью истребила фашистов, вклинившихся в наши боевые порядки. Подкопай был человек уравновешенный, выдержанный, воевал с умом, зря не рисковал людьми и заслужил беспредельную любовь и доверие бойцов.

В одной из рукопашных стычек был смертельно ранен бывший наш комиссар старший политрук Михаил Ильич Ракчеев. Гвардейцы тяжело скорбили о человеке, который в суровом сорок втором году по-братски делил с ними все тяготы фронтовой жизни. Он любил свою семью, долго ее искал, но ему так и не довелось прочесть письмо своих близких. Весточка от них пришла как раз в тот день, когда на переправе перестало биться сердце комиссара…

После гибели Ракчеева я еще больше сблизился с Нефедьевым. С момента появления Тимофея Андреевича в батальоне у нас сразу сложились добрые товарищеские взаимоотношения, а штурм Мамаева кургана и вовсе сроднил нас.

Тимофей Андреевич все время находился среди бойцов. Бывало, подойдет к пулеметчикам, попробует, как стреляет пулемет, перебросится шуткой, раскурит с ними свою цигарку: «Уверен, и дальше будете воевать не хуже, чем сегодня», — и идет дальше, к минометчикам, петеэровцам… Каждому найдет что сказать, и все это без выспренных выражений и напоминаний о долге. Да и что толку говорить об этом, когда солдат понимает свою задачу не хуже нас: ведь он на передовой, смотрит смерти в глаза, идет в бой, зная, что его могут убить, могут ранить. Но идет. Солдату куда более важно чувствовать, что его начальник здесь, с ним, советует, стреляет по врагу, заботится о том, чтобы все были накормлены, а раненые вынесены и им была оказана помощь. Это во сто крат убедительней самых красивых речей. Нефедьев был настоящим комиссаром. Временами он казался излишне мягким. Но когда надо, становился строгим, личным примером воодушевлял воинов на подвиги.

Мне нравились его горячность, энергия, глубокая вера в то, что мы непременно одержим победу. Он никогда не унывал и настолько сильно хотел увидеть, как мы побеждаем, что порой доходило даже до курьезов. Наблюдали мы воздушный бой истребителей. Наш самолет был сбит.

— «Мессер» падает, видишь?! — возбужденно воскликнул Нефедьев.

— Какой же это «мессер»? Наш падает, — ответили. И услышал его излюбленное:

— Нет, не может быть!

А в сорок третьем году мы с ним даже поссорились на этой почве. Гнали фашистов, били их в хвост и в гриву, но случалось, упиралась где-нибудь вражеская группа — и никак ее не опрокинуть.

— Смотри, — сказал я Нефедьеву, — и отступать-то гитлеровцы умеют. Планово отступают. Зацепились, и мы вчера с тобой полдня бились, не могли их столкнуть. А сегодня они отошли, и даже ломаной гильзы не оставили.

Нефедьев рассердился:

— Как? Мы их гоним, лупим почем зря, а ты хвалишь!..

Бывало, в поздний час, когда обойдем оборону и возвратимся в штаб, начинались задушевные беседы. О чем? О разном. Ведь разговор возникал сам собой. Какие только темы не затрагивались! Тут и «Война и мир» Толстого, и значение личности в истории, и девушки, которых мы, молодые люди, просто обожествляли, и, конечно, споры о том, какая будет жизнь после победы…

Однажды кто-то заговорил о своем доме. Каждый вспомнил о родных и близких.

— А мне некому ни письма написать, ни денег послать, — с сожалением произнес я. — Все мои родные и близкие в оккупации.

— И у меня никого нет, — вздохнул Николай Шепрут.

Остальные почувствовали неловкость оттого, что они — счастливцы: их семьи живы-здоровы, не видят фашистов, не знают, что такое рабство. Товарищи стали успокаивать нас. А я посоветовал Шепруту вступить в переписку с какой-нибудь девушкой — ведь сколько писем из тыла, теплых, хороших, мы получали! — завяжется дружба, и переносить тяготы войны станет легче.

Я потому еще это сказал, что заместитель мой за последнее время стал как-то опускаться, перестал следить за собой, не брился, мог где угодно лечь и заснуть. А ведь он — начальник, должен подавать пример подчиненным. Лейтенант Вася Иванников заметил со смехом, что думал раньше, будто на войне не бреются, не умываются и свежие подворотнички не пришивают.

Без всякой связи с предыдущим Нефедьев задумчиво произнес:

— Интересно, что сейчас делают в Ставке, какие планы составляют?

— Взяли бы меня туда хоть окурки из пепельницы выносить… Краем уха услышать бы, сколько осталось до победы, — в тон Нефедьеву мечтательно промолвил Ильин.

— Давайте немного поспим, а то уже скоро рассвет.

— Отдыхайте… А я пободрствую. Напишу письмо в свою Казеевку. — И Ильин лезвием ножа убавил огонь «катюши», как мы называли самодельную лампу, скудно освещавшую наш блиндаж.

Настало утро 9 октября. После мощной артиллерийской подготовки две роты фашистских автоматчиков атаковали наши подразделения в стыке между 1-м и 3-м батальонами. Завязался ожесточенный бой в домах и на улицах, но враг, потеряв до пятидесяти человек убитыми, не смог продвинуться ни на шаг.

После этого боя я счел нужным перенести свой штаб из здания тюрьмы ближе к подразделениям батальона. По образцу укрытий, какие делались в ротах, мы отрыли два блиндажа, благоустроили их и прожили там почти до конца боев в городе. С лестничной площадки третьего этажа, где находился наш наблюдательный пункт, отлично обозревались подступы к переднему краю полка.

В здании тюрьмы людей поубавилось, и со временем там стали проводить все полковые мероприятия.

Постепенно мы соединили траншеями штаб батальона с ротами. Дом, где находился НП, приспособили для круговой обороны и оборудовали убежища на случай прорыва противника через боевые порядки рот. У нас было расписано: Ильин и Иванников должны будут вести огонь из ручного пулемета, Нефедьев и его ординарец Чмырь — из противотанкового ружья, я с Кузьмичом (моим ординарцем) — из пулемета. Связные и разведчики имели на вооружении автоматы. Мы создали изрядный запас гранат и патронов. Дом превратился в крепкий опорный пункт. Командир полка майор Долгов придал нам два 45-миллиметровых орудия. Мы установили их вблизи дома, стоявшего перед 1-й и 3-й ротами. Эти две пушки нам очень пригодились.

Оборона батальона постоянно совершенствовалась. Наши саперы даже сумели заминировать пространство перед передним краем. Поскольку далеко не везде они могли высунуться из окопов, то наловчились выдвигать мины с помощью длинных шестов. Способ этот придумал Степан Карпенко, засевший со своими бойцами в трансформаторной будке. Немцы находились от него метрах в сорока. Чтобы обезопасить себя, Карпенко решил заминировать пространство, отделявшее его роту от врага. Выйти из окопов было равнозначно самоубийству. Тогда Карпенко предложил поставить мину на бруствер и шестом тихонько двигать ее вперед. Удавалось продвинуть мины метров на восемь — десять от окопов. И то было хорошо!

А с легкой руки полкового инженера Николая Бейгула в ротах начали изготовлять «сюрпризы» — соединяли противопехотное мины с бутылками, наполненными горючей смесью КС, устанавливали неуправляемые и управляемые фугасы. Для борьбы с самолетами противника выделили два станковых пулемета, приспособленных для ведения огня по воздушным целям, два ручных пулемета и два ружья ПТР. В общем, делалось все, чтобы превратить оставшиеся до Волги несколько сот метров в непреодолимый для врага барьер.

В один из дней в дивизию приехал бригадный комиссар, как нам сказали, представитель ЦК партии. Он сделал обстоятельный доклад о международном положении и положении на фронтах и еще раз разъяснил нам, что судьба победы над фашизмом решается здесь, на Волге. Ответив на многочисленные вопросы, он сказал:

— А теперь, товарищи, я хочу пройти в окопы к солдатам. К кому пойдем?

— К нам, товарищ бригадный комиссар, — вытянувшись в струнку, сказал Нефедьев таким тоном, будто само собой разумелось, что бригадному комиссару только один путь — в наш батальон.

Полковой комиссар Вавилов начал было возражать, что, мол, это рискованно, но Нефедьев заверил, что в подразделение идти не опасно — у нас есть отличные траншей и блиндажи.

Бригадный комиссар в сопровождении комиссара дивизии и комиссара полка самым добросовестным образом обошел почти всех солдат, побывал на огневых позициях, со всеми беседовал, угощал папиросами и неизменно спрашивал, что передать в Москву: удержим мы город или нет? И неизменно слышал один и тот же ответ: Сталинград удержим и фашистов уничтожим.

Миновали первые недели кровопролитных боев. И вот в «Красной звезде» появилась корреспонденция о боевых делах 13-й гвардейской дивизии.

«…Каждый день гвардейцы принимают на себя по 12–15 атак вражеских танков и пехоты, поддерживаемые авиацией и артиллерией, — писала газета, — и всегда они до последней возможности отражают натиск врага, покрывая землю новыми десятками и сотнями фашистских трупов. Не только умом — всем своим сердцем, всем своим существом гвардейцы сознают, что отступать дальше нельзя, отступать дальше некуда… Полные непреклонной решимости скорее сложить свои головы, чем сделать хоть шаг назад, они, как утес, стоят на своих позициях, и, как об утес, дробятся об их позиции многочисленные валы вражеских атак.

Гвардейцы упорно и мужественно отстаивают каждый дом, каждую улицу, выбирая удобные моменты, переходя в контратаки, опустошая ряды врага. Только за один день они перебили две тысячи гитлеровцев, уничтожили 18 танков, 30 автомашин. В другой же день гвардейцы подожгли 42 вражеских танка. Железное упорство в обороне, стремительный натиск в контратаках — отличительная черта гвардейцев дивизии, которой командует генерал-майор Родимцев».

Такая оценка наших ратных будней обязывала нас воевать еще лучше, уничтожать все больше гитлеровской нечисти и тем самым приблизить час победы.

Об этой статье я узнал от комиссара полка Тимошенко. Он вызвал комбатов — мы все были на одном проводе — к телефону;

— Кирин!

— Я.

— Исаков!

— Я.

— Мощенко!

— Я.

— Газету «Красная звезда» сегодня читали?

— Нет еще.

— Тогда слушайте.

И по телефону прочитал нам статью.

Что скрывать, было приятно, больше того, мы гордились тем, что нас, гвардейцев, так отмечают.

Под вечер, когда стемнело, комиссар полка пришел к нам, и я повел его в роты.

Вернулись в штаб батальона во второй половине ночи. Чувствовалось, что комиссар доволен увиденным.

— Так, у тебя будто бы неплохо, только смотри, не зазнавайся и не думай, что сделанное — предел ваших возможностей. Совершенствуйте оборону. Знаешь приказ генерала Чуйкова?

— Знаю.

— Вот и надо его выполнять.

Приказ командующего 62-й армией требовал от 13-й гвардейской дивизии «прочно удерживать занимаемую часть города, укреплять и совершенствовать свою оборону в противотанковом и противопехотном отношении, каждый окоп превратить в опорный пункт, каждый дом — в неприступную крепость».

В первые недели Сталинградской битвы — с 15 сентября по 2 октября — наша дивизия нанесла жестокое поражение противнику, который потерял четыре тысячи человек убитыми и ранеными. Огнем пехоты и артиллерии было сожжено и подбито 84 танка, уничтожено 19 орудий, 13 минометов, 50 пулеметов и много другой техники врага.

Мы все лучше приспосабливались к ведению боев в городских условиях, к войне в домах, как говорил наш комдив генерал Родимцев. Пришлось отказаться от привычных тактических приемов и создать штурмовые группы. Имея на вооружении гранаты, бутылки с зажигательной жидкостью, ручные пулеметы, автоматы, при поддержке орудий прямой наводки бойцы шли на штурм зданий, выбивали неприятеля и сами закреплялись в них. Основывались по-хозяйски: с запасом боеприпасов, сухарей, сахара, табака. Каждая атака требовала своего решения и мало чем походила на предыдущие. Естественно, в таких своеобразных условиях неизмеримо возросла роль командиров отделений, командиров взводов и рот. Нередко им приходилось действовать самостоятельно, иногда даже в отрыве от других подразделений. Поэтому все большее значение приобретали инициатива, сообразительность и находчивость.

Противник изменил направление главного удара. От темна до темна в небе висели вражеские самолеты, стоял непрерывный гул артиллерийской канонады. К нам поступали тревожные сведения. Группа полковника Горохова была отрезана от основных сил 62-й армии, Упорные бои шли на «Красном Октябре» и Тракторном заводе.

Нас тоже не оставляли в покое. Мы в свою очередь действовали по принципу: долг платежом красен. Немцы глубоко зарылись в землю. Поэтому возник вопрос: как же их уничтожать? Мы располагали сравнительно незначительными силами, и наступать на хорошо подготовленные позиции было слишком рискованно. И здесь, как и в других сложных ситуациях, нам пришла на помощь инициатива наших бойцов: зародилось снайперское движение. Не знаю, кто именно положил этому начало. Но воины 39-го гвардейского полка считают, что возникло оно в нашей части. Вот при каких обстоятельствах это произошло.

Однажды вечером к Нефедьеву из 3-й роты явился младший политрук Владимир Тимофеевич Тимофеев и доложил, что сегодня Анатолий Чехов убил шестерых фашистов.

— Точно шестерых? Вы уверены? Как вы подсчитываете? — спросил я Тимофеева.

— Если после первого выстрела немец упал и до темноты не поднялся, значит, убит. Таких сегодня шесть было.

— А из чего Чехов стреляет, из автомата или из винтовки? — поинтересовался Ильин.

— Из обычной винтовки. Жаль, нет снайперской. Он ведь курсы снайперов окончил.

На следующий день Тимофей Андреевич Нефедьев побеседовал с Анатолием Ивановичем Чеховым. Тот действительно оказался снайпером. Только окончил не курсы, а проходил подготовку в Центральной школе инструкторов снайперского дела, где в числе его учителей был прославленный ленинградский снайпер, ставший потом Героем Советского Союза, В. Пчелинцев. Мы попросили у майора Долгова винтовку с оптическим прицелом. Начальник вооружения полка дал ее нам. Чехов так и засветился, ему не терпелось начать «охоту».

Вскоре Анатолий обновил оружие, уничтожив за один день одиннадцать фашистов. Как это случилось? Ехала немецкая повозка с какой-то кладью. Чехов убил лошадь. Гитлеровцы, сопровождавшие груз, растерянно оглядывались, пытаясь определить, откуда стреляют. Постояв немного, принялись снимать с повозки мешки. В этот момент один за другим раздались два выстрела, и двое вражеских солдат, придавленные мешками, рухнули на землю. Спустя некоторое время к месту происшествия подошли еще двое, очевидно, поглядеть, в чем тут дело, — и они упали замертво. К концу дня Чехов на том же месте уложил еще семерых.

В те жаркие дни никому из нас не приходило в голову, что такие люди, как Чехов, когда-нибудь войдут в историю, и авторы будущих книг о войне, и кинодокументалисты будут искать и по крохам собирать сведения о них, что каждый штрих фронтовой жизни, в наших глазах обыденный, заурядный, приобретет особое значение. Мы выполняли приказ, стояли насмерть, доступными средствами и силами поддерживали всякую полезную инициативу, стремились распространить ее, но тогда никто из нас, даже если бы и захотел, не имел возможности выяснять подробности, которые так интересуют всех сегодня. Мы гордились Чеховым, было лестно, что этот мастер меткого огня — боец нашего батальона. Имя его стало мелькать на страницах фронтовых и центральных газет. Очерк о Чехове написал Василий Гроссман.

В нем рассказывалось, что 29 марта 1942 года Анатолия вызвали повесткой в военкомат. Он попросился в школу снайперов.

— Вообще я в детстве не стрелял ни из рогатки, ни из чего, жалел бить по живому, — сказал он писателю. — Ну, я, хотя в школе снайперов шел по всем предметам отлично, при первой стрельбе совершенно оскандалился — выбил девять очков из пятидесяти возможных. Лейтенант сделал вывод: «Ничего из вас не выйдет».

Однако Анатолий не стал расстраиваться, он добавил к дневным часам занятий долгое ночное время… Окончил снайперскую школу отличником и сразу же попросился в часть, хотя его оставляли инструктором…

В Сталинграде Чехов сначала командовал стрелковым отделением… Но вот о нем заговорили, как о метком стрелке, и Анатолий получил снайперскую винтовку. Долго обдумывал он, где ему засесть: в подвале, на первом этаже или укрыться в груде кирпича, выбитого тяжелой фугаской из стены многоэтажного дома. Чехов внимательно осматривал дома, и его взор натыкался на окна с обгоревшими лоскутами занавесок, свисавшую железную арматуру, прогнувшиеся балки межэтажных перекрытий, обломки трельяжей, потускневшие в пламени никелированные остовы кроватей. Видел он и велосипеды, висевшие на уцелевших стенах, поблескивавшие осколки зеленоватых хрустальных рюмок, куски зеркал, порыжевшие и обгоревшие усы финиковых пальм на подоконниках, покоробившиеся куски жести, развеянные дыханием пожара, словно легкие листы бумаги, обнажившиеся из-под земли черные кабели, толстые водопроводные трубы — мышцы и кости города.

Наконец Чехов сделал выбор. Он вошел в парадную дверь высокого дома и по уцелевшей лестнице стал подниматься с этажа на этаж. Местами ступени были разбиты. Анатолий достиг площадки пятого этажа: это было то, что он искал. Наружная стена здесь обвалилась, и отсюда открывался широкий обзор. Прямо и несколько наискосок виднелись здания, влево уходила прямая улица. Дальше, метрах примерно в шестистах, начиналась площадь. Все это было в руках противника. Чехов устроился на лестничной площадке так, чтобы тень от остатка стены падала на него. Винтовку он положил на чугунный узор перил, поглядел вниз, наметил ориентиры…

Вскоре наступила ночь, стрелять было нельзя — вспышка выстрела демаскировала бы снайпера, и он спустился в подвал, где размещалось его отделение.

Проснулся перед рассветом. Не попил, не поел, а лишь налил в баклажку воды, положил в карман несколько сухарей и поднялся на свой пост. Анатолий лежал на холодных камнях лестничной площадки и ждал, Развиднелось. А вскоре взошло и солнце. Только под стеной, где лежал Чехов, стояла холодная серая тень. Спустя некоторое время из-за угла дома вышел гитлеровец с ведром. Потом уже Чехов узнал, что в это время солдаты носят офицерам воду для мытья. Чехов повернул дистанционный маховичок, перекрестье прицела поплыло кверху. Сделав вынос на четыре сантиметра вперед, Анатолий выстрелил. Ведро выпало из рук солдата, и он упал на бок. Через минуту из-за угла появился второй фашист. В руках он держал бинокль. Чехов нажал спусковой крючок. Потом такая же участь постигла третьего. Понаблюдав за передвижениями в стане врага, Чехов определил дорогу, по которой немцы ходили в штаб, расположение склада боеприпасов и пищеблока.

Чтобы не обнаружить себя, во время стрельбы снайпер располагался на фоне белой стены и дуло винтовки не выставлял из укрытия. Поэтому пламя, вырывавшееся из ствола, не было видно.

К концу первого дня «охоты» гитлеровцы уже не ходили, а бегали, к исходу второго — начали ползать.

Дорожка, по которой они носили питьевую воду, стала теперь пустынной.

К вечеру второго дня на боевом счету Анатолия Чехова было уже семнадцать убитых фашистов.

Всю ночь со стороны неприятеля доносились удары кирок и лопат — немцы в мерзлой земле пробивали ход сообщения. На следующее утро Чехов отметил, что противник вырыл две траншеи, подходившие к асфальтированной дороге, видимо намереваясь по ним доставлять боеприпасы. Анатолий заметил в стене дома напротив маленькую амбразурку. Вчера ее не было. Чехов понял: немецкий снайпер. «Гляди», — шепнул Анатолий сержанту, пришедшему вместе с ним, и нажал спусковой крючок. Послышался вскрик, затем топот сапог — это автоматчики унесли сраженного фашиста.

Чехов переключил внимание на траншею. Вражеские солдаты подползали к асфальтированной ленте, перебегали через нее и снова скрывались во рву. Чехов стал стрелять в тот момент, когда они вылезали из укрытия.

На восьмой день Чехов держал под контролем все дороги, которыми пользовались оккупанты.

У Чехова сразу же нашлись последователи, и он терпеливо обучал их искусству меткого выстрела. Об успехах Анатолия Чехова я докладывал командиру полка, и Тимофей Андреевич Нефедьев писал о нем в политдонесениях.

8 октября из штаба дивизии был получен приказ «О развитии снайперского движения». Бойцы восприняли его с энтузиазмом. И их можно было понять.

Гвардейцы учились без промаха бить по одиночным целям, бойницам и амбразурам, уничтожать автоматчиков, пулеметные и орудийные расчеты.

В подразделения стали поступать в нужном количестве снайперские винтовки. «Охотой» увлеклись почти все. Не составил исключения и наш штаб. Нефедьев и сержант Драгунов усовершенствовали треногу под ружье ПТР и задались целью сбить самолет. Такой случай в боевой практике батальона уже был: однажды помощнику командира взвода ПТР старшему сержанту — к сожалению, фамилию его я запамятовал — удалось сбить немецкий бомбардировщик Ю-87. За это он был награжден орденом Отечественной войны II степени.

Мы с Михаилом Ивановичем Ильиным тоже вооружились снайперскими винтовками. Стреляли оба неплохо. Облюбовали площадку в том самом полуразвалившемся доме, где находился наш блиндаж, пристрелялись бронебойно-зажигательными пулями по намеченным целям и в один из солнечных октябрьских дней вышли на «охоту». Ждать пришлось недолго. В поле нашего зрения появились два гитлеровца, один из них в офицерской форме, другой — солдат.

— Ну, Михаил Иванович, — говорю Ильину, — я беру на мушку офицера, а ты — того…

От желания не «промазать» перехватило дыхание. Выстрелили почти одновременно, солдат упал, а офицер побежал. Ильин послал ему вдогонку еще один торопливый выстрел, но фашист благополучно скрылся за углом дома. Так бесславно завершился мой снайперский эксперимент. Я спустился в блиндаж и позвонил Степану Карпенко, чтобы прислали Чехова. Вскоре он пришел.

— Слушай, Анатолий, тут начали фрицы шнырять. — И мы показали ему со своего НП, откуда они появляются.

Чехов полез наверх, а мы с Ильиным спустились вниз, чтобы ненароком не демаскировать нашего снайпера. Выбрать удобную позицию — большое искусство. Анатолий не стал искать защищенное место, а пристроился в проломе стены в глубине лестничной площадки так, что он все видел, а сам был скрыт. Пока мы стояли внизу и разговаривали с Антониной Гладкой (теперь она уже была наводчицей полковой пушки, что стояла на позиции неподалеку от наших блиндажей), раздался выстрел Чехова, звякнула извлеченная гильза и послышался его спокойный голос:

— Есть один, спекся.

С этой позиции Чехов в течение дня уничтожил еще трех фашистов и ушел в свою роту.

Минуло немного времени, и только Чехов подготовил около двадцати отличных стрелков. К ноябрю в дивизии насчитывалось несколько десятков снайперов, на лицевом счету которых было свыше двух тысяч убитых гитлеровских солдат и офицеров. В канун двадцатилетия победы над фашистской Германией, вспоминая о массовом снайперском движении, начало которому положил Чехов, гвардии генерал-полковник А. И. Родимцев подчеркнул, что это была грозная сила, с которой противник не мог не считаться.

У противника тоже появились снайперы. Но мы еще не знали об этом. Наши связные уже привыкли к относительной безопасности и часто перебегали из роты в роту и на НП не по траншеям, а поверху. И вот однажды случилась беда. Из штаба полка пришел молоденький солдат, удивительно похожий на моего младшего брата, погибшего на фронте. Увидев его, я подумал: «Совсем как наш Петя». Он покурил и пошел обратно. И всего-то ему надо было проскочить до берегового откоса по простреливаемой местности метров сорок — пятьдесят. Ходов сообщения мы там еще не успели сделать. Ему бы надо перебежать — и сразу под уклон. А он пошел шагом. Вдруг раздался одиночный выстрел, и он упал. Только цигарка продолжала дымить…

Тот же снайпер сразил политрука 3-й роты Тимофеева.

«Надо снять его во что бы то ни стало», — решили мы.

Эту задачу взял на себя Чехов.

Начался поединок. Фашист караулил Чехова, а Чехов его. Так продолжалось несколько дней. Анатолий спускался вниз хмурый, злой. Этажом выше засел еще один наш мастер огня с противотанковым ружьем. Он подстерегал вражеские машины. Как-то под вечер, когда наверху прогремел выстрел, Чехов вдруг почувствовал, что и в него целятся. Анатолий решил опередить — и… впервые промазал. Гитлеровец ответил — и тоже мимо. Однако пуля, ударившись о стену, рикошетом вошла в грудь Анатолия Чехова. Его привели к нам в блиндаж. Смотрю, плачет, не от боли — от ярости, что не попал.

— Вот что, Анатолий, немедленно в санроту, а потом в медсанбат, надо извлечь пулю.

— Не пойду!

— То есть, как это не пойдешь?!

Чехов стоял на своем. Тогда я велел фельдшеру Птахину оказать помощь Анатолию, а сам позвонил комиссару полка Тимошенко, чтобы тот распорядился переправить Чехова в госпиталь, на противоположный берег Волги.

Когда Анатолия перевязали и он вернулся в блиндаж, я сказал:

— Комиссар полка тебя вызывает, хочет узнать, как все получилось.

— Хорошо, — ответил он, — но пусть моя винтовка останется у вас.

Из штаба части Чехова направили за Волгу. Через две недели он снова появился в батальоне.

— Где винтовка?

— Вот.

Анатолий схватил ее и — в роту. К вечеру на его счету было еще трое фрицев. Наверное, в их числе был и снайпер, так как больше он нас не беспокоил.

«Как же так, — думаю, — слепое ранение, и вдруг вернулся?..»

— Узнай-ка, — говорю Птахину, — выписали его или сбежал.

Тот пришел, доложил:

— А ведь Чехов сбежал из госпиталя.

Тут как раз у него подскочила температура, и он сознался, что операцию ему еще не делали. Пришлось снова переправлять его на левый берег. Вернулся он к нам лишь к концу боев за Сталинград. А меньше чем через год, когда наша дивизия сражалась на Курской дуге, прошел слух, что Анатолий, в то время уже командир взвода автоматчиков, убит.

Но много лет спустя выяснилось: Анатолий Чехов не погиб тогда.

Я узнал об этом только в феврале 1965 года, развернув «Комсомольскую правду». Подобно многим бывшим фронтовикам, я всегда ищу в газетах материалы о героях Великой Отечественной войны. Мой взгляд сразу же остановился на заголовке «Снайпер из легенды». Пробежал глазами первый столбец — и сердце учащенно забилось: жив, жив Анатолий! Буквы запрыгали, потом стали на место, и я прочитал:

«Об этом человеке каждый из нас слышал в детстве. Шла война. Она врывалась в нашу мальчишечью жизнь сводками с фронтов, скупыми солдатскими письмами отцов, слезами матерей. Мы играли — в войну, смотрели кино — про войну, проглатывали книжки — о героях войны.

Среди других запомнился и он, Анатолий Чехов, сверхметкий снайпер, защитник города на Волге, гроза гитлеровцев. Ему не исполнилось тогда и двадцати лет.

Но о нем уже была книжка. Ее написал Василий Гроссман. Напечатанная на газетной бумаге, маленькая, как раз по карману солдатской гимнастерки, с пометкой на обложке: „Из фронтовой жизни“. Она рассказывала о том, как на Мамаевом кургане застенчивый юноша из Казани стал для фашистов самым страшным человеком. Он был одним из первых снайперов фронта… Когда Чехов уничтожил пятьдесят пятого гитлеровца, генерал Родимцев прямо на передовой вручил снайперу орден Красного Знамени.

Прошло двадцать два года. Все это время мы почти ничего не слышали о Чехове. Но вот недавно в Казань приехал Василий Зайцев, Герой Советского Союза, тоже снайпер, участник битвы на Волге. Вместе с ним приехали генерал-лейтенант Г. Сафиуллин, бывший политрук группы бронебойщиков А. Евтифеев, сержант Я. Павлов, генерал-лейтенант Н. Бирюков. В историческом музее города состоялась встреча ветеранов с трудящимися Казани. Затаив дыхание слушали люди рассказ Василия Зайцева о его погибшем друге — снайпере Чехове…

В этот момент с одного из дальних рядов поднялся худощавый, средних лет мужчина и, прихрамывая, пошел к сцене. Это был Анатолий Чехов.

Весь зал так и ахнул. Поняв, что произошло, люди радовались, аплодировали.

— Вот так встреча! — только и мог произнести Зайцев. — Два десятилетия рассказываю всюду, что ты, Анатолий, погиб, а ты вон живехонек!

Так думал не только Василий Зайцев. Свято чтили память о герое в Волгограде. Назвали именем снайпера Чехова улицу, выставили портрет в музее обороны города. Экскурсовод в течение многих лет говорила посетителям, что Чехов отдал свою жизнь за Родину. Бывший командир полка, в котором воевал Чехов, Самчук в книге „Тринадцатая гвардейская“ рассказал о подвиге героя, поместил его портрет. И тоже был уверен, что пишет о погибшем.

Да, чего не бывает в жизни. Жив Чехов. Живет в Казани. Улица 12-я Союзная, дом 18/9, кв. 4. Первый этаж, сугробы до самых окон. Тишина. Маленькая квартира. Невысокий, подвижной, чуть удивленный человек достает папиросу из пачки „Беломора“, выключает радио, рассказывает:

— Почему считали, что я погиб? Трудно сказать. Началось наше наступление. Штаб батальона располагался в одном из полуразрушенных домиков. Накануне меня ранило. Снайперскую винтовку пришлось сдать. Я стал связным при штабе. Слышу: „Добеги до 45-миллиметровых пушек. Скажи, чтобы подтягивали их к передовой“. Побежал. Передал приказ. Когда вернулся, дома уже не было. Прямое попадание снаряда…

Возвращаясь однажды с задания, попал на минное поле. Вот, видите, левая нога стала короче…

От волнения Чехов не может усидеть на месте. Ходит по комнате, в пепельнице прибавляется окурков. Чуть слышно поскрипывает протез — ступню отняли в госпитале в Моршанске. Оттуда в 1944 году он написал матери: „Не беспокойся. Жив. Голова и руки целы. А ногу пришьют…“ Про вражескую пулю, сидевшую у позвоночника, умолчал. Она и сейчас там — память о дуэли с фашистским снайпером.

На родной фабрике его встречали торжественно. На улице останавливали незнакомые люди: „А мы вас в кино видели!“ Книжка Василия Гроссмана ходила по рукам.

Несмотря на ранения, Анатолий снова стал работать в родном цехе. Но через два года врачи сказали: „Вы, молодой человек, свое отработали“.

Стал пенсионером.

Нелегко складывалась послевоенная жизнь Чехова. Донимали раны. За десять лет — двенадцать операций. Пустые длинные дни, бесконечные тревожные ночи. Как жить дальше? Нехитрые заботы по дому, больницы и поликлиники, рыбалка — неужели это все, что ему осталось?

Где-то люди читали книги, в которых рассказывалось о подвигах Чехова. Боевые друзья гордились тем, что им довелось воевать рядом с ним. А сюда, в маленькую квартирку на тихой улице, заглядывали все реже и реже.

В музеях и клубах в дни праздников молодежь жадно слушала участников войны, людей, ценой собственной крови отстоявших будущее страны. В Казань их приглашали из разных городов Союза. Чехову тоже было что рассказать о тех незабываемых днях. Но его никто не приглашал. Только однажды вызвали коротеньким письмом. Он надел протез, сел в трамвай, отправился в другой конец города. Оказалось, им интересовалась Москва. Редакция „Истории Великой Отечественной войны“…

Как-то, пересилив смущение, он отправился в райисполком — попросить отремонтировать квартиру. Ему ответили отказом…

Больше он никуда не обращался.

За прожитыми годами, за неотложными делами будней забывается многое. Но имена людей, в лихую годину отстоявших страну, никогда не исчезнут из памяти народа. Они — эталон мужества, пример для молодого поколения. У них учиться и с них делать жизнь.

Есть у нас писатели и журналисты, посвятившие годы отысканию героев. По следам подвигов идут пионерские отряды. Пока всего этого мало. Сколько еще безвестных героев живет рядом с нами! А мы порой проходим мимо них.

Через две остановки от дома на 12-й Союзной — крупнейшая в городе фабрика кинопленки, с которой комсомолец Анатолий Чехов уходил добровольцем на фронт. В дни сражений комсомольцы предприятия переписывались с героем. Сюда он вернулся после войны. И именно здесь меньше всего знают о Чехове и интересуются им…

На Сталинградском фронте было три знаменитых снайпера. Николай Ильин пал смертью храбрых. Он Герой Советского Союза… Василий Зайцев. Его знает вся страна, и Золотая Звезда Героя по праву увенчала снайпера… И, наконец, Анатолий Чехов — человек, которого долго считали погибшим».

Я прочитал статью еще раз и бросился к телефону. Позвонил бывшему командиру нашего полка Ивану Аникеевичу Самчуку, ныне помощнику директора Института химической физики Академии наук СССР, и бывшему начальнику штаба дивизии генерал-майору Тихону Владимировичу Бельскому, теперь начальнику отдела Военной академии имени М. В. Фрунзе. Мы встретились и решили обратиться с письмом в Татарский обком партии. «Как-то получилось так, — писали мы, — что геройские подвиги Чехова не были достойным образом отмечены. Мы, бывшие его начальники и боевые товарищи, считаем своим долгом просить вас войти в ходатайство перед партией и правительством о присвоении легендарному снайперу 13-й гвардейской стрелковой дивизии гвардии сержанту Чехову Анатолию Ивановичу за проявленные героизм и мужество в боях с немецко-фашистскими захватчиками на Волге и Курской дуге звания Героя Советского Союза».

«…Бывший снайпер Анатолий Чехов должен носить звезду Героя Советского Союза. Он ее заслужил», — писали в «Комсомольскую правду» бывший фронтовик Н. Пискарев из города Гребенка, Полтавской области, А. Смирнов из Московской области и многие другие читатели, взволнованные судьбой Анатолия…

Патриотический почин Чехова и его последователей, развитие массового снайперского движения были конкретным ответом на приказ командующего 62-й армией, который преследовал цель превратить каждый дом в неприступную для врага крепость.

Оборона должна быть активной. Не дать противнику снять с нашего участка ни одного подразделения для переброски в Заводской район, где шли ожесточенные бои, решавшие исход битвы за город, — такую задачу поставило командование 39-му гвардейскому полку.

Роты нашего батальона все лучше обживали свои участки. Мы настолько изучили повадки и привычки гитлеровцев, что теперь уже диктовали им свою волю, и они вынуждены были приспосабливаться к нашему режиму.

Во всех подразделениях дивизии создавались и обучались штурмовые группы. Само название этих групп говорит о той роли, которая им предназначалась в условиях городского боя, — захват отдельных объектов. Мы тоже готовили две штурмовые группы. Им предстояло овладеть домом, что стоял перед 1-й и 3-й ротами и находился в руках врага. Тренировались в своем «тылу» (рядом со штабом, где стоял дом, похожий на занятый немцами).

В ходе этих занятий неожиданно возникло серьезное затруднение; часть вновь прибывшего и, кстати сказать, очень малочисленного пополнения не знала русского языка. Но выход нашли. Политрук пулеметной роты, татарин по национальности, хорошо знал языки народов среднеазиатских республик. Ему, а также солдату 3-й роты Ктумову и сержанту Атаканову пришлось стать переводчиками. С их помощью солдатам было обстоятельно разъяснено, в чем состоит их задача и как лучше ее выполнить. Каждый знал, по какому сигналу что он должен делать. После отработки отдельных элементов начали проводить комплексные занятия.

Но действовать штурмовым группам не пришлось. По тактическим соображениям старших начальников захват намеченного дома был отложен на более позднее время.

Между тем такие же группы 3-го батальона атаковали большой жилой дом и завладели им, полностью уничтожив находившихся там фашистов. Мы искренне обрадовались успеху своих товарищей. Он свидетельствовал о возросшем военном мастерстве командиров и солдат полка. Гитлеровцы оказывали упорное сопротивление нашим соседям. В угловой комнате второго этажа они забаррикадировались и яростно отбивались. Проще всего было бы разрушить этот дом с помощью артиллерии или даже взорвать его, но в нем находились и наши люди. По предложению полкового инженера Бейгула саперы подложили под закрытую дверь небольшие тротиловые шашки и подорвали их. Взрывная волна выбила дверь, свалила нагромождение из матрацев, подушек и мешков. В образовавшийся проем полетели гранаты. Довершили разгром огнеметчики.

1-й батальон продолжал сдерживать ожесточенный натиск врага. Бойцы понимали, что рассчитывать следует только на свои силы — пополнения нам не давали. Случалось, иногда присылали несколько человек, выписанных из госпиталей. А основную массу свежих сил направляли в Заводской район. Гвардейцы воевали с огромным напряжением. Нередко один боец обслуживал ручной или даже станковый пулемет. А то вооружался ручным пулеметом и автоматом и стрелял из них в зависимости от обстановки. В подразделении Степана Карпенко кто-то из минометчиков вел огонь сразу из двух ротных 50-миллиметровых минометов. Он занял огневую позицию прямо посередине проезжей части Нижегородской улицы. Там перед канализационным колодцем лежала опрокинутая полуторка, которую он использовал как «естественное» прикрытие, а сам обосновался в колодце. Неуязвимый для врага герой-минометчик причинил много хлопот и неприятностей противнику, нанося ему ощутимые потери.

Под руководством Александра Гавриловича Потрываева стали более активно действовать и наши полковые разведчики. Их чуть ли не качали на руках, когда, вернувшись из очередного поиска, они приволокли пленного, по своим «габаритам» не уступавшего великану Медведеву. Фашист отчаянно сопротивлялся — бойцы как на грех оказались все небольшого роста. Однако с силачом справились.

Хорошо помогали нам летчики ночных бомбардировщиков. Мы установили с ними тесную связь и обозначали объекты, которые им предстояло бомбить. Услышав знакомое стрекотание моторов над Волгой, гвардейцы пускали ракеты, стараясь направить их точно на цель. Это давало возможность пилотам бросать бомбы именно туда, куда следовало.

Прочное взаимодействие наладилось и с артиллерией, что стояла на противоположном берегу. Нам дали заградительные огни, подвижные и неподвижные. Теперь, если противник наступал, мы пускали серию ракет определенных соцветий, и нас тотчас же поддерживали.

Как и всем комбатам, мне приходилось ломать голову над тем, как надежнее укрыть людей, чтобы даже 100-килограммовые бомбы и тяжелые снаряды не наносили потерь. С нас даже стали спрашивать: «А почему ты сегодня потерял двух человек? Ты же в обороне сидишь!»

Наладилось и снабжение. Находясь в самом пекле, мы не ощущали недостатка в боеприпасах.

Организовать оборону нам помогали работники вышестоящих штабов и политорганов. У нас в батальоне бывали генерал Родимцев, комиссар дивизии Вавилов, командир полка Долгов, помощник начальника штаба полка капитан Мороз, старший политрук Синицын, офицеры из политотдела и штаба дивизии.

Естественно, чаще других к нам приходил командир части. Как-то вечером он вошел в блиндаж неожиданно. Мы все поднялись. Я доложил, что батальон обороняет указанный ему район, потерь за сегодняшний день нет, изменений в поведении противника тоже не наблюдалось.

— Все это хорошо, но давай-ка лучше пройдем по обороне и на месте посмотрим, как и что, — предложил Долгов.

— Есть! — и я начал натягивать ватный бушлат, Нефедьев потянулся за телогрейкой, Ильин, недавно возвратившийся из разведки, пригладил свой белобрысый ежик и нахлобучил на голову ушанку, а Иванников в недоумении стрелял глазами то в меня, то в командира полка.

— Вы это куда? — удивился Долгов. — Такой компанией проверять оборону нельзя. Один шальной снаряд и… Кто даст гарантию, что ничего не случится? Или, может, ваш комбат не знает дорогу в роты?

По тону Долгова нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно. Не зная, как реагировать на его слова, мы нерешительно переступали с ноги на ногу.

— Всем оставаться на месте, — уже вполне серьезно сказал командир полка. — Чередуясь, отдыхайте, а мы с Исаковым пойдем. Готов? — обратился он ко мне.

— Как штык!

— Ну тогда веди, штык.

И мы направились сначала в 1-ю и 3-ю роты, а затем во 2-ю.

Каждый ротный показывал, как на его участке оборудованы окопы, пулеметные позиции, секторы обстрела, откуда чаще всего ведет огонь противник. Когда подошли к одному из расчетов пулеметной роты, Самохин уже ожидал нас и сразу начал подробно докладывать Долгову.

Семен Степанович внимательно слушал его и вдруг перебил:

— Почему ты разговариваешь шепотом?

— Так немцы же услышат…

— Мы же дома, — в тон ему ответил Долгов. — Это они пусть шепчутся. Может, твои пулеметы тоже так же тихо стреляют? Или совсем молчат?

— Нет, товарищ гвардии майор! Мы их лупим днем и ночью, — подал голос командир расчета, видимо, обиженный колким замечанием командира полка. — Можете даже посмотреть, сколько у нас сегодня пустых гильз…

— Вот и я думаю, сержант, что нужно лупить их и днем и ночью, чтобы ни одна фашистская сволочь не могла головы поднять до самого своего смертного часа!

— Товарищ гвардии майор, можно спросить?

— Да. Для того и пришел, чтобы посмотреть, как вы воюете, и узнать, что думаете.

— Наступление скоро начнется? Надоело обороняться…

— Что наступление будет, в этом я уверен, а вот когда оно начнется, не знаю. А вы к этому готовы?

— Тренируемся. Вроде получается… Нам бы выбить фрицев вон оттуда, — сержант указал на дом, силуэт которого четко вырисовывался на фоне ночного неба. — Он точь-в-точь такой же, какой мы избрали для занятий. До него каких-нибудь шестьдесят — семьдесят метров…

Не отчаивайтесь, придет время — возьмете его. Письма из дому получаете?

— Получаем, но не все. Мои под оккупацией, в Сумской области…

Дойдем и до Сумской области. — Долгов легонько тронул сержанта за плечо. — Отомстим!.. Ну что ж, гвардейцы, раз вопросов нет, настроение боевое, остается пожелать вам уничтожить как можно больше оккупантов и побывать в Берлине.

По траншее пробрались к Сафронову. Его роту отделяло от противника еще меньшее расстояние, чем пулеметчиков Самохина. Сафронова нашли в окопе, возле него стоял Шепрут, и они о чем-то тихо разговаривали. Я толкнул Сафронова: «Пришел командир полка». Сафронов начал было докладывать, но Долгов прервал его, подал ему руку.

— О чем совещаетесь?

— Да вот слушаем: немцам пожрать принесли, у них языки и развязались.

Мы прислушались. Со стороны неприятеля действительно доносились приглушенные голоса и позвякивание котелков.

— И вы все сразу питаетесь?

— Нет, едим по очереди. Одни кашу уплетают, а другие в окопе стоят, стерегут, поджидают момент, чтоб к фрицу гранаты забросить. Да только это почти невозможно: дом, занятый немцами, стоит к нам глухой торцевой стороной. И ни одного окошка — видите? — куда бы бросить гранату, нет.

Долгов, выслушав командира роты, повернулся ко мне:

— Я прикажу Кузьмину, чтобы он выделил вам две 45-миллиметровые пушки. Ты с ним все согласуй, установи сигналы, и пусть тюкает в этот дом прямой наводкой до тех пор, пока он не завалится. Только смотри, здесь нужна особая точность, а то возьмет чуть-чуть вправо да и влепит в своих.

Я обрадовался этому решению. Теперь-то, с помощью батареи Кузьмина, мы наверняка заклюем фашистов.

Прошли с Долговым по всей позиции. Оборона в роте была оборудована на совесть. Окопы — глубокие, удобные — соединены ходами, в нескольких местах имелись перекрытия. В двух надежных блиндажах бойцы могли и отдохнуть и поесть. Даже баню соорудили, хоть и примитивную.

Обход района обороны батальона закончили во второй половине ночи. Когда вернулись в штаб, Долгов сказал, что по оборудованию позиций у него замечаний нет. Напомнил, что сейчас нужно быть предельно бдительными и не давать врагу ни минуты покоя. Ничего, что он зарылся в землю. Нужно повысить меткость огня. Где бы ни мелькнул фашист, он должен быть убит.

— Ясна задача? — спросил командир полка.

— Яснее ясного, товарищ гвардии майор.

— Ну раз так, тогда действуй.

Мы простились. Я спустился в блиндаж. Никто не спал. Волновались: что сказал командир полка? Я подробно проинформировал товарищей о результатах обхода и порадовал их вестью о том, что командир полка принял решение придать батальону две пушки. Все заулыбались, а Иванников просто засиял.

До рассвета остались считанные часы, и мы улеглись отдыхать, а Ильин бодрствовал у телефона.

В батальон часто наведывался и лейтенант Леонид Афанасьевич Кияшко, который вел журнал боевых действий полка. Он расспрашивал командиров и бойцов, уточняя детали боя, интересовался отличившимися. Случалось, Кияшко так надоедал своей дотошностью, что мы старались поскорее спровадить его. Жаль, что его скрупулезные записи, по которым можно было бы с документальной точностью восстановить картины боев и жизни 39-го гвардейского полка в самые трагические дни Великой Отечественной войны, не сохранились.

Как-то рано утром дверь блиндажа отворилась и я услышал голос майора Бондаренко.

— Вылезай! — прокричал он мне сверху. — Привел нового уполномоченного.

Когда я выкарабкался из нашего подземелья наверх, он указал на невысокого старшего лейтенанта, показавшегося мне не очень молодым.

— Знакомься.

— Ерофеев, — произнес новый уполномоченный густым баритоном, который никак не вязался с его щуплой фигурой. — Дай мне посыльного, пусть для начала проведет по ротам, а потом я буду сам ходить.

Во второй половине дня Ерофеев вернулся из подразделений. Я спросил его, как дела. Он ответил, что неплохо, но в станковые пулеметы не залита незамерзающая жидкость. Дни стояли холодные, ожидались заморозки, и это было серьезным упущением. Однако у меня были сведения, что командир пулеметной роты сделал все, что нужно. Поэтому я возразил:

— Залита.

— А я говорю, нет.

— Мне доложил Самохин, что залил.

— Я же тебе по-русски говорю: нет жидкости в пулеметах. И вот, смотри, тоже непорядок: лежат два ящика припасов для ампуломета, упадет кирпич, побьет ампулы.

— А какое, собственно, вам дело, что вы вмешиваетесь…

— Подожди, не кипи. Я же по-дружески, в интересах дела говорю тебе о непорядках, которые увидел. Когда выйдут из строя пулеметы, поздно будет пререкаться: кровью придется расплачиваться за халатность. Одну ведь задачу решаем, а ты: «Вам… Вы…». Не люблю «выканья»…

Искренность и спокойный тон Иосифа Михайловича Ерофеева подействовали на меня отрезвляюще, и я понял, что этот человек совсем иного склада, нежели Николаев. Ерофеев предложил мне пройти на НП и взглянуть оттуда на район нашей обороны. Мы стали подниматься по лестничной клетке, а в это время внизу появился командир пулеметной роты Иван Лаврентьевич Самохин, которого я приказал вызвать. Увидев нас, он приложил руку к головному убору, по своему обыкновению оттопырив мизинец и безымянный пальцы, левой рукой поддернул брюки:

— По вашему приказанию…

— Почему жидкость не залита в пулеметы?

— Залита.

— Когда?

— Сегодня.

— Почему доложили неправду? Теперь вот имейте дело с ним, — и я указал на Ерофеева. — Можете идти в роту.

Самохин повернулся и ушел.

На этом закончилась наша первая встреча с Ерофеевым. В дальнейшем, когда он собирался в роты, то обычно, открыв дверь блиндажа и поздоровавшись, неизменно говорил:

— Ну, я пошел.

Сначала у нас установились товарищеские, а затем и дружеские отношения. И я уже не вскипал, когда, вернувшись из рот, Ерофеев говорил:

— Что же ты не следишь за порядком: у тебя там на посту боец мерзнет, водки ему не дали и не сменили.

— Не может быть!.. — горячо начинал было я и тут же замолкал: раз Иосиф Михайлович говорит, значит, так оно и есть.

В Сталинград Иосиф Михайлович пришел из окружения. В письме, которое я получил от него в августе 1965 года, он так вспоминает об этих днях. «Я вывел людей, а одного через Дон перетащил на лямке от вещмешка (он не умел плавать). В Сталинграде с двумя танками КВ, с гранатами и автоматами отбивал вокзал. Был начальником опергруппы на реке Царица и центральной переправе. При мне от бомб, сброшенных немцами с Ю-87, прямо в ящиках горели штабеля реактивных снарядов и с шумом разлетались во все стороны. На моих глазах сгорели начальник и комиссар центральной переправы, сотни раненых, которые в машинах ожидали погрузки на баржи и катера. Никому никогда не пожелаю пережить то, что пережил я, побывав в этом аду. Там никто тебе не подсказывал, как поступить, и приходилось действовать самому, как велела партийная совесть…»

Опытный чекист, Ерофеев и у нас в батальоне в любой обстановке действовал так, как подсказывала ему партийная совесть, и старался всячески помочь мне.

Хотя я был моложе его лет на одиннадцать, он ни разу ни в чем не дал мне почувствовать свое превосходство. Его такту и уму могли бы позавидовать многие. Он никогда не лукавил, был прям и самостоятелен в своих решениях.

Мы провоевали с ним в одном полку до апреля 1944 года. Родом он был с Кубани, брат его боролся в Крымском подполье, а семья — жена и трое детей — осталась, как он предполагал, на оккупированной территории. Он люто ненавидел фашистов и каждую свободную минуту, находясь с солдатами в окопах, охотился за врагами. С 39-м гвардейским полком он закончил войну, демобилизовался, разыскал семью и поселился в Сочи.

В сталинградском пекле ни у кого из нас не было времени для пространных бесед. Каждый находился на виду у всех. В далекое прошлое канули наши довоенные привычки, любимые занятия, и казалось, будто мы чуть ли не с пеленок только и делали, что стреляли, окапывались, ходили в атаки, падали, обливаясь кровью, и снова вели огонь, чтобы выгнать врага с родной земли, вернуть нашим близким мирную жизнь со всеми ее радостями и трудностями. Но минули послевоенные десятилетия, и я сделал удивившее меня открытие: оказывается, у нашего Ерофеева чуткая душа романтика. До седых волос сохранил он юношескую влюбленность в природу. «Моя стихия — горы», — писал он мне недавно с Кавказа, рассказывая, какое удовольствие получает от походов и далеких прогулок по местам, которые славятся своей неповторимой красотой и своеобразием. Впрочем, удивляться тут нечему. Только романтики, безраздельно отдавшие свое сердце Родине, могли воевать с такой беспримерной храбростью и мужеством, с какой они отстаивали Сталинград…

В батальоне радость: получили правительственные награды комиссар Нефедьев, все командиры рот, многие солдаты и сержанты. Тимофей Андреевич был удостоен ордена Красной Звезды, командиры стрелковых рот — медали «За отвагу», а Самохин — медали «За боевые заслуги».

Некоторым товарищам были присвоены очередные воинские звания. Старшими лейтенантами стали Карпенко и Сафронов, а я — капитаном.

Естественно, все мы были рады и с удовольствием принимали поздравления. Тимошенко поздравил меня по телефону шуткой:

— Спустись вниз, к железной дороге, возьми две шпалы и прикрепи по одной к каждой петлице. Присвоили тебе капитана. Поздравляю.

Михаил Иванович Ильин стал лейтенантом.

А с командиром 1-й роты старшиной Медведевым вышел казус. Хотя мы уже несколько раз представляли его к званию младшего лейтенанта, приказа все не было. Но вот однажды он пришел ко мне и доложил:

— Товарищ капитан, младший лейтенант Медведев прибыл.

— Кто тебе присвоил это звание?

А он:

— Сколько же еще ждать? Взял кубик, прицепил да и ношу. Разве не заслужил?

Я промолчал: прав ведь этот мужественный, смелый, командир. И все-таки самоуправство. Как всегда в сложных случаях, решил посоветоваться с командиром полка.

— Как же быть, разжаловать его ведь не будем?

— Конечно не будем, — ответил Долгов.

Видимо, он перед кем-то походатайствовал, потому что вскоре поступил приказ о присвоении Медведеву звания «младший лейтенант».

Чем тяжелее приходилось нам в Сталинграде, тем более дисциплинированными становились наши бойцы и командиры. Еще раньше, в ту пору, когда мы только закреплялись на участке, Михаил Иванович Ильин как-то за обедом предложил, чтобы никто не употреблял в разговорах крепких выражений.

Предложение Ильина было принято, и надо сказать, мы действительно прекрасно обходились без них. Советский офицер в любой обстановке должен сохранять самообладание.

Но вот к нам в батальон на должность командира минометной роты прибыл старший лейтенант Григорий Федорович Карнаушенко. Недовольный тем, что из полковой батареи, где он был заместителем командира, его перевели в батальонную роту командовать «пухкалками», он, едва успев появиться в подразделении, разразился отборной руганью. Вася Иванников, совсем еще молоденький лейтенант, покраснел, как девушка. В блиндаже воцарилась напряженная тишина. Прервав поток «красноречия» Карнаушенко, я спокойно сказал ему, что, во-первых, у нас в батальоне такие бранные выражения не приняты, а во-вторых, надо не ругать, а благодарить начальников, доверивших ему роту, и что если командир умеет хорошо стрелять, то при помощи этих 82-миллиметровых «пухкалок» можно нанести противнику куда большие потери, чем полковыми минами.

Карнаушенко оторопел и не нашелся, что ответить. Впоследствии мы сумели найти с ним общий язык. Он оказался виртуозом стрельбы, отличным командиром. В общем, пришелся ко двору.

Нас дисциплинировало и то, что боевыми делами гвардейцев интересовались в тылу. Со всех концов страны мы получали теплые письма с сообщениями о трудовых подвигах советских людей. Писали нам и дети. Они просили «побыстрее побить фашистов и возвращаться домой». Мы очень дорожили этими посланиями, равно как и трогательными подарками — выражением любви и веры советского народа в свою армию. Не забывали нас и военные корреспонденты. Они приходили в батальон, писали о героях дивизии. Работники кино снимали действия наших штурмовых групп.

В документальный фильм Романа Кармена «Великая Отечественная война» включено немало кадров, снятых в Сталинграде. А молодой режиссер Владимир Шорохов разыскал в хранилище Госфильмофонда пятиметровую кинопленку, на которой запечатлен снайпер Анатолий Чехов на огневой позиции, и создал короткометражный фильм о нем — «Помнит мир спасенный».

Я видел эти кадры. В. Шорохов показал их бывшему командиру нашего полка И. А. Самчуку, ученику Чехова снайперу В. Г. Зайцеву и мне.

Бои в городе, особенно в Заводском районе, продолжались. Действия наших войск поддерживала Волжская флотилия. Нам не раз приходилось наблюдать, с какой отвагой под ураганным обстрелом врага бронекатера прорывались по реке с юга к переправам. Совсем небольшие и с виду почти ничем не защищенные суда. Но как героически вели себя их экипажи! У неприятеля в районе Госбанка были установлены скорострельные пушки и крупнокалиберные пулеметы, простреливавшие зеркало реки. Однако экипажи наших катеров, ведя точный огонь по позициям врага, неизменно прорывались через заградительный огонь и наносили фашистам ощутимые потери.

За все время боев на участке реки, который мы наблюдали, не был потоплен, разбит или подожжен ни один из наших катеров. Когда, стреляя, они шли к берегу, то становились похожими на огненных ежей. В тяжелую пору, когда по реке пошла ледяная шуга и обычные лодки не могли преодолеть это препятствие, воины Волжской флотилии по-прежнему доставляли нам все необходимое для боя. С нетерпением ждали мы, когда же Волгу скует лед. Однако в тылу нашего полка она так и не замерзла: здесь образовалась громадная полынья.

Солдаты шутили: вот, мол, природа специально оставляет место, где можно утопить всех фашистов.

Вопреки неимоверным усилиям, противнику не удавалось добиться заметных успехов даже в Заводском районе, где он наносил главный удар и где у него было сосредоточено огромное количество живой силы и техники. На участке обороны 39-го гвардейского стрелкового полка враг не то что продвинуться, вообще ничего не мог предпринять: мы накрепко пришили его к земле. А штурмовые группы были всегда готовы к атаке.

В один из дней из штаба полка сообщили о новом награждении отличившихся воинов нашей части. Вечером все они должны прибыть в штаб дивизии.

На этот раз среди награжденных оказались и мы с Николаем Бейгулом — полковым инженером. Естественно, я обрадовался: ведь это была моя первая награда? А тут еще один сюрприз — письмо от бывшего начальника штаба батальона лейтенанта Сергея Фомича Белана, раненного еще в боях на Северном Донце и находившегося в госпитале в Средней Азии. Он писал, что услышал по радио, в передачах для фронта, адрес моей землячки, которая разыскивала меня, и сообщил мне его. Человеку всегда приятно услышать добрую весть о друге, и я не замедлил поделиться ею с товарищами.

Вечером награжденные — нас было пять или шесть человек — отправились в штаб дивизии. В пути несколько раз попадали под обстрел, а когда в конце концов добрались до места, то услышали, что ордена Красной Звезды сейчас нет. Было обидно проделать длинный и опасный путь и услышать: «Нет знаков». Я выругался вслух. Так, без адреса, в темноту. И тут же услышал:

— Кто это тут такой невыдержанный?

По голосу узнал начальника политотдела дивизии Вавилова.

Пришлось признаться:

— Виноват, товарищ полковой комиссар.

— Виноват-то виноват… А почему ругаетесь, чем недовольны?

— Да вот, направили нас в штаб для получения правительственных наград, а здесь говорят: нет знаков. Хотелось бы все же живым получить…

— Для вас есть. Вы награждены орденом Красного Знамени. Нет только Красной Звезды.

Войдя в блиндаж и пригласив нас, Вавилов вручил награды всем, кроме тех, кто удостоился Красной Звезды, тепло поздравил и пожелал новых успехов в боевых делах.

Командир полка с комиссаром подготовили нам праздничную встречу. В штольне было больше света, чем обычно, на столах — ужин. Майор Долгов приветливо предложил нам раздеться, показать кто что заслужил и садиться за стол. Все получилось очень торжественно, я бы даже сказал, трогательно.

Спустя некоторое время в части произошли некоторые изменения. В связи с упразднением института комиссаров направили куда-то на учебу Тимошенко. Из госпиталя вернулся в полк прежний наш командир Иван Аникеевич Самчук (майора Долгова назначили командиром 42-го гвардейского полка), а замполитом у нас стал майор Касатов, бывший секретарь парткомиссии дивизии. Хотя в военном отношении он был не очень подготовлен, но этот недостаток восполнялся его общей образованностью и смелостью. К солдатам Касатов относился с глубоким уважением и пользовался у них непререкаемым авторитетом.

Иван Аникеевич начал с обхода боевого порядка полка. К нам в батальон он прибыл уже с наступлением темноты и провел у нас почти всю ночь. Пошли в роты. Ветераны части с радостью приветствовали возвращение Самчука из госпиталя, а новички расспрашивали, каков он.

Самчук дотошно осмотрел все блиндажи, поговорил с пулеметчиками и автоматчиками, удостоверился, что они знают секторы обстрела. С особым пристрастием (сам он в прошлом был командиром пулеметной роты) проверил подразделение Самохина. Лично попробовал, безотказно ли действует оружие. Пулеметы работали безупречно, расчеты хорошо знали свои боевые задачи и четко отвечали командиру полка на его вопросы. Иван Аникеевич поинтересовался, всегда ли у Самохина такой порядок.

— Всегда, — ответил я.

Самчук тут же, на огневой позиции, объявил капитану Самохину благодарность.

Похвалил он и Сафронова, командира 2-й роты, за продуманную оборону. Особенностью позиции этой роты была близость к противнику. Здесь все было приспособлено к мгновенному открытию огня. В нишах лежали снаряженные ручные гранаты. В случае необходимости их можно было сразу бросать.

Иван Аникеевич Самчук был чрезвычайно требовательным в вопросах дисциплины, исполнительности, оформления документов. Он учил нас всему и всегда. Помню, меня срочно вызвали в штаб полка. Я как был, так и побежал. Поверх моей ватной стеганки не оказалось ремня.

Самчук недоуменно спросил:

— Где ремень?

— На гимнастерке.

Сделав мне замечание, он назвал это распущенностью.

— Когда идешь к старшему начальнику, должен быть всегда одет по форме.

Я чуть не сгорел от стыда. Урок этот запомнил на всю жизнь, и сам стал ревностно следить за внешним видом своих подчиненных.

Однажды вечером, когда все стихло, над рекой поплыли вихревые мелодии штраусовских вальсов.

Когда музыкальная передача окончилась, послышалась громкая немецкая речь. Это началась наша передача для немецких солдат. В ответ фашисты открыли пальбу, но не активно, без напора. Тогда с нашей стороны небо прорезали хвостатые реактивные снаряды, и в расположении фашистов загрохотали разрывы. Потом наступила тишина. А через некоторое время снова полилась мелодия вальса «Дунайские волны».

Неприятельских солдат агитировали и по-другому.

Однажды в штаб батальона пришел боец лет тридцати, полный, в мешковатой гимнастерке, и доложил, что он, рядовой Пуриц, прибыл, чтобы вести от нас передачи для солдат противника. У него был рупор и текст обращения. Признаться, мы к этому мероприятию отнеслись с недоверием. Однако, поскольку Давид Семенович Пуриц был послан старшими начальниками, его проводили в 1-ю и 3-ю роты, а оттуда — в трансформаторную будку, самую близкую к врагу точку. Пуриц начал по-немецки говорить в рупор.

Фашисты сперва молчали, а потом открыли стрельбу, на которую мы ответили, как обычно, шквалом огня. Перестрелка утихла. Пуриц опять начал свою передачу, и снова повторилось то же самое.

Однако постепенно гитлеровцы стали привыкать к нашей пропаганде и все меньше мешали передачам.

25-ю годовщину Октябрьской революции батальон встретил на прежних позициях. Мы пытались всячески активизировать свои действия, особенно после того, как наши войска 19 ноября перешли в наступление. Что оно будет, нам никто не говорил, мы лишь догадывались об этом и по сосредоточению свежих войск, и по накапливанию боеприпасов, и по усиливающимся ударам артиллерии.

И вот наступление началось. Началось как-то неожиданно, даже незаметно. Сначала мы слышали орудийные раскаты где-то справа, потом слева. Все встрепенулись, и не было предела радости людей, когда Совинформбюро сообщило, что наши войска прорвали вражескую оборону.

Мы чувствовали, что теперь и нам нужно что-то предпринимать. Людей охватил невиданный энтузиазм, прилив инициативы. Кое-кого даже приходилось сдерживать.

Штурмовые группы 3-го батальона и 2-й роты 1-го батальона предприняли атаку зданий Военторга и школы № 38 по улице Смоленской, превращенных фашистами в сильные опорные пункты с хорошо организованной системой огня. Благодаря тщательной подготовке штурмовые группы действовали четко и слаженно, и гитлеровцы были разгромлены. Оба здания перешли в наши руки. Особенно яростное сопротивление гвардейцы встретили в помещении Военторга. Неприятеля пришлось там выковыривать из каждой щели.

Дважды пытался противник отбить здание школы, но цели не достиг. Вечером при поддержке двух танков враг бросил в атаку свежие подразделения. Разгорелся неравный бой, он длился два часа. Захватчикам удалось ворваться в школу. Однако 2-я рота 1-го батальона во взаимодействии с подразделениями 3-го батальона решительным ударом уничтожила их.

В таких схватках пролетел декабрь. Наши наступавшие войска ушли далеко на запад, освобождая советские города и села, вызволяя советских людей из фашистской неволи. Наголову был разбит Манштейн. Шансов на спасение у окруженной вражеской группировки в районе Сталинграда не было.

В канун нового, 1943 года мы у себя в батальоне решили произвести огневой налет на позиции неприятеля.

В 23 часа 58 минут Тимофей Андреевич Нефедьев, Михаил Иванович Ильин и я поднялись на НП. В воздух взлетели две красные ракеты. Не успели они погаснуть, как начался огневой налет. В то время, наверное, даже самая великолепная музыка не радовала бы наш слух так, как мощный огонь всех наших средств, заставивший врагов замолчать, забиться в свои норы, дрожать в страхе.

Такая же стрельба велась и на участках других батальонов. С противоположного берега к нам подключились артиллеристы.

Новый год всем нам принес долгожданную перемену. В январе развернулись значительные события, нарушившие нашу размеренную боевую жизнь. Началось с того, что нашему батальону было приказано занять рубеж, который до этого оборонял 42-й гвардейский полк — его перебрасывали в район завода «Красный Октябрь», где создавалась ударная группировка.

Принимать оборону пошли вместе с командирами рот. И тут я увидел знаменитую мельницу с продырявленной трубой и не менее знаменитый дом Павлова. Дом как дом, таких в городе было немало, но он вошел в историю потому, что там героически сражались на протяжении всего периода сталинградских боев советские гвардейцы. Из этого здания хорошо простреливалась вся лежащая впереди местность. О доме Павлова написано очень много. Мне хочется добавить лишь несколько деталей: во-первых, там имелись постоянно действующие огневые точки и засекреченные. Последние открывали огонь только в случае крайней необходимости. Во-вторых, две или три огневые позиции пулеметов были вынесены на десять-пятнадцать метров вперед и соединялись с домом тоннелями, по которым можно было пройти согнувшись и протащить станковый пулемет. Эти вынесенные огневые точки имели хорошие секторы обстрела и прикрывали все подступы к дому.

Однако на этих позициях мы задержались недолго: полк передислоцировался в район поселка завода «Красный Октябрь» и находился теперь во втором эшелоне дивизии. В первом эшелоне воевали 42-й и 34-й полки.

За время боев на берегу Волги мы таки сбили спесь с гитлеровцев. По какому-то делу мы с Нефедьевым шли в штаб полка. На склоне Банного оврага остановили группу пленных, около сорока человек. Когда в газетах появлялись карикатуры Кукрыниксов на фашистских вояк, мы от души смеялись, но нам казалось, что художники преувеличивают. Теперь же увидели как бы ожившие карикатуры. Захваченные вражеские солдаты стояли согнувшись в жиденьких шинелишках, пилотках, поверх которых по-бабьему повязаны платки. Под носом намерзли сосульки. Ноги обернуты в тряпье, кто в чем. В глазах ничего, кроме голода и тупой покорности. И конечно, угодливое: «Война плёхо…»

Тимофей Андреевич подошел к ним — здоровый, жизнерадостный, в новом дубленом полушубке.

— Ну что, Гитлер капут?

Пленные согласно закивали головами:

— Капут… Капут…

— Почему вы пришли на нашу землю?

— Да брось с ними политграмотой заниматься! — вмешался я.

— Погоди… Я хочу, чтобы они мне ответили. Так зачем вы сюда притопали? Что вам дал Гитлер? Это? Это? Это? — Нефедьев поочередно указывал на рваную шинель, замусоленный платок поверх пилотки, на соломенные галоши.

Видя, что русский капитан разговаривает с ними спокойно, конвоируемые осмелели, начали что-то лопотать. Кто-то даже протянул сигарету. Мне ужас как не хотелось, чтобы Тимофей Андреевич брал из их рук курево. Но он взял. Сразу же ему предложили несколько зажигалок. Нефедьев, затянувшись несколько раз, бросил сигарету и стал шарить по карманам в поисках «курительных принадлежностей».

— Пойдем, Тимофей! — Я пытался увести его, зная, что он обязательно скрутит сейчас свою цигарку-бревно.

Но раздалась команда, и пленных повели дальше.

— Ишь какие шелковые стали, — с иронией произнес Нефедьев, — после того как прошли у нас полный курс обучения…

Наконец пришел черед и 39-му гвардейскому стрелковому полку принять участие в наступательной операции. Мы выдвигались в первый эшелон. В нашем батальоне к этому времени осталось всего две роты. Из них были созданы четыре штурмовые группы. И. А. Самчук вызвал меня на свой НП. Там находился и начальник штаба 42-го гвардейского полка гвардии капитан Кузьма Алексеевич Смирнов.

Смирнов проинформировал об обстановке, показал на местности, где наши и где немцы.

Иван Аникеевич Самчук поставил задачу. Нам предстояло скрытно занять исходные позиции, атаковать неприятеля, выбить его из занимаемых им зданий и наступать левее высоты. Справа от нас должен был действовать 2-й батальон нашего полка, слева — 3-й батальон 42-го полка.

Наступление началось вечером 19 января. Наши подразделения наткнулись на противника раньше, чем это предполагалось. Фашисты стреляли из траншей, блиндажей, построек. Прорезая темноту, ярко вспыхивали осветительные ракеты. До указанных командиром полка домов надо было пройти еще четыре улицы. Неожиданно слева, со стороны дома со скворечней, нам в спину ударил пулемет. Создалась сложная ситуация. Нас могли поддержать только орудия прямой наводки, так как в темноте, в условиях быстро менявшейся обстановки артиллерия с закрытых огневых позиций не могла поддержать нас.

В течение ночи штурмовые группы в ожесточенных схватках, порой рукопашных, очистили в границах наступления батальона три улицы. Дальнейшее продвижение прекратилось из-за сильного огня противника и потерь, которые мы понесли.

Пришлось закрепиться на улице Угольной. От окраины нас отделяли еще две улицы. Я позвонил в штаб полка и доложил обстановку Самчуку.

— А сведения о противнике неточные. Гитлеровцы здесь на каждом шагу. Даже из дома со скворечником, где должен находиться штаб соседей, стреляют в нас.

— Ладно, проверю. Продолжай выполнять задачу.

Мы разместили штаб батальона в отбитом у неприятеля блиндаже, к которому примыкал ход сообщения, установили телефонную связь с ротами. Они вели бои на прежнем рубеже. На рассвете в батальон позвонил генерал Родимцев.

— Исаков, где находишься?

— На улице Угольной, товарищ генерал.

— А люди?

— Тут же. Я от них метрах в двухстах.

— Ночью не отходил?

— Нет.

— Что за чепуха! — и он положил трубку.

Все выжидающе смотрели на меня.

— Недоразумение какое-то, — вздохнул Ильин.

— Похоже, что так. Думают, мы отошли.

Утром, примерно часов в десять, меня вызвали на наблюдательный пункт к командиру полка. Там были Родимцев, Долгов и какой-то представитель. Мне предложили показать на карте, а потом на местности, где находится самый передний солдат и где мой НП. Когда это требование было выполнено, представитель вышестоящего штаба поинтересовался, кто занимает дом со скворечником. Я ответил: «Немцы».

У комдива, видимо, были другие данные.

Мне приказали, начиная от полотна железной дороги, посчитать улицы, сличая их с планом города, и так дойти до самого переднего солдата и доложить, где он находится. Я отправился выполнять это задание.

По пути я о чем только не передумал. Даже начал сомневаться: не допустил ли в чем ошибки.

— Ну что?! — нетерпеливо спросил Нефедьев, когда я появился на НП.

— Надевай маскхалат, боевой комиссар, пойдем считать улицы и уточнять, где застряли наши гвардейцы.

— Веселенькая работа! Этак можно угодить прямо на мушку снайперам, — проворчал Ильин.

Мы с Нефедьевым облачились в маскхалаты. Я взял с собой связного и пошел в 1-ю роту к Медведеву, а Нефедьев— во 2-ю к Сафронову.

Перебегали от дома к дому. За нашим продвижением, конечно, следили с НП полка. Огонь противника был несильный. Опасность представляли лишь одиночные выстрелы снайперов. Нам со связным удалось благополучно добраться до роты. Не успели отдышаться, как к нам подлетел Медведев.

— Здравствуйте…

— Здравствуй, Медведев. Как эта улица называется?

— А вон вывеска болтается… Угольная.

Действительно, на стенке дома, который стоял на противоположной стороне и в котором засели фашисты, висела на одном гвозде железная дощечка с наименованием улицы. Затем Медведев показал, где наши, а где враг. Я не скрыл от него, что старшие начальники сомневаются в том, тут ли немцы, и подозревают, что мы отошли.

— Пусть придут и посмотрят, могу и пленных дать, они им расскажут.

— Каких пленных?

— У меня есть.

— Где?

— Вон в том доме, вернее, в подвале.

— Много их?

— Да нет, человек двенадцать. В основном раненые. Стащили их туда еще перед рассветом.

— А почему же не доложил?

— Да тут разве до них было! Своих раненых выносили.

— Непорядок, товарищ Медведев. Забери у них документы.

— Это не трудно.

Медведев с неожиданной для его роста ловкостью выбрался из воронки и побежал к соседнему дому. Минут через десять снова появился. Тотчас застрочили автоматы гитлеровцев. Медведев упал. Убит? Нет, вскочил и бросился к нам.

— Вот берите, тут целая сумка. Плачут фрицы…

— До вечера пусть поплачут, а потом надо их отправить в санроту полка.

Больше уточнять было нечего, и мы со связным где ползком, где перебежками добрались до своего НП. Нефедьев был уже здесь и тоже подтвердил, что в доме со скворечней гитлеровцы.

Я пошел к командиру полка доложить о выполнении его приказания. Отдал изъятые у пленных документы. Самчук направил своего заместителя майора Александра Даниловича Харитонова к нам в батальон еще раз уточнить, кто находится в доме со скворечней. Поговорить с Харитоновым нам не пришлось — противник, видимо заметив наши передвижения, усилил обстрел. Мы кое-как проскочили опасный участок. Харитонов спросил, где командир минометной роты. Я позвал Карнаушенко, Тот вылез из блиндажа, вход в который был завешен плащ-палаткой, и представился майору.

— У вас дом со скворечней пристрелян?

— Пристрелян.

— Три мины!..

— Есть! — И Карнаушенко передал на огневые позиции минометов данные для стрельбы.

Послышались хлопки выстрелов. Харитонов в бинокль наблюдал за целью. Мины рвались возле дома, и было отчетливо видно, как там забегали вражеские солдаты. Когда налет закончился, Харитонов сказал мне, что у него вопросов больше нет, все ясно. И ушел. На этом инцидент был исчерпан.

Мы стали ломать голову над тем, как выбить противника из занятых им построек. Решили атаковать ночью. Подготовили огонь 50-миллиметровых минометов и минометной роты. Нам придали также несколько ранцевых огнеметов. Все продумали, организовали. Штурмовая группа находилась в каком-то разрушенном строении. По-видимому, раньше это был сарай. Один из огне-метчиков поучал и успокаивал другого, более молодого?

— Главное, не бойся… Будешь бояться, пуля обязательно найдет. Как только выскочим, шпарь из огнемета по окопам, им, гадам, не будет видно, куда стрелять. Пехота забросает их в доме гранатами, а мы — за пехотой. И смотри, сразу запас не расходуй. Они ведь снова полезут. Тогда и поддашь. Главное, не дрейфь, смотри, как я буду действовать, и ты так же…

Когда все было готово, гвардейцы поднялись. Фашисты открыли огонь. Заработали и наши пушки и минометы. Раздались взрывы гранат. Гитлеровцы начали освещать местность ракетами.

Неприятеля приходилось выковыривать из каждой щели — так не хотелось ему уходить из поселка в голую, холодную степь, и он упорно сопротивлялся.

Нас начали преследовать несчастья. Осколком нашего же снаряда, залетевшего со стороны войск, окружавших противника, был ранен в ногу лейтенант Иванников. А спустя день или два снова произошел трагический случай. Было это так. 2-я рота овладела очередным домом. Мы с Ильиным пошли туда. Я велел Сафронову здесь не задерживаться, а продвигаться к отдельно стоявшим впереди постройкам. Почти одновременно с нами в роту к Сафронову пришли Карпенко с замполитом, просто так, из любопытства. Ильин, выйдя из дома, стал отдавать связистам какие-то распоряжения. Я отправился в роту Медведева. В этот момент с шуршанием пролетела похожая на чурку мина, раздался сильный взрыв.

Я оглянулся. Дома как не бывало. Исчезли Карпенко и его заместитель. Так нелепо погибли два офицера, прошедшие большой и трудный боевой путь. Нефедьев дал задание бойцам найти хотя бы их останки. Но отыскался лишь карман от гимнастерки Степана Карпенко с орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу»…

Медведев, забыв о нашем уговоре не ругаться, костил фашистов, как только мог, и клялся отомстить за Карпенко и его замполита.

Людей в батальоне оставалось уже совсем немного.

В эти дни к нам все чаще стали залетать снаряды наступавших со стороны Дона войск. Мы получили распоряжение обозначить свой передний край. Справа перед нами была высота. Самчук передал приказание генерала Родимцева установить на ней красный флаг, чтобы соединения Донского фронта знали, где мы. На скатах высоты еще держались гитлеровцы. Несмотря на это, нам удалось водрузить флаг на самой вершине холма. Через некоторое время неприятель сорвал его. Но мы опять поставили. И на этот раз прочно.

26 января гвардейцы 34-го полка соединились с нашими войсками, наступавшими с запада. Незабываемый момент! Окруженная вражеская группировка была рассечена на две части. Все понимали, что до ее разгрома остались считанные дни. Казалось, самым лучшим выходом для оккупантов было поднять руки кверху — так нет же! — они еще на что-то надеялись, переходили в контратаки. Мы вынуждены были уничтожать их. Здесь Медведев, что называется, развернулся, сдержал клятву, данную в момент гибели Карпенко. Он устроился в саманном сарайчике на окраине поселка и без передышки бил по захватчикам из ручного пулемета. Замполит роты гвардии лейтенант Лопатко, старшина Акимов, санинструктор Клава Ковтун и ординарец Медведева снаряжали для него магазины. Медведев уничтожил более ста неприятельских солдат и офицеров. Подступы к строению были завалены вражескими трупами. Но стряслась беда и с Медведевым. Когда он перезаряжал оружие, гитлеровцы обстреляли его. Пуля пробила навылет грудь великана. Лейтенант Лопатко сообщил мне об этом по телефону. В трубке слышались выстрелы. Это продолжал вести огонь старшина роты Акимов.

— До вечера выдержит Медведев, если перевязать?

— Нет, не протянет, тяжелый.

— Посылаю волокушу.

Два санитара из полкового взвода санитаров-носильщиков, которым командовал лейтенант Иван Моисеевич Сугак, пробивались к Медведеву. Обратно волокушу тащили уже трое — санитарам помогал старшина. Когда до НП оставалось несколько метров, Ильин крикнул, чтобы бежали быстрее, здесь пристрелялся снайпер. И чуть ли не в ту же секунду санитар Белицкий упал, а старшина Иван Игнатьевич Акимов с другим санитаром успели дотащить раненого до воронки и укрыться в ней.

— Эй, санитар, живой? — окликнули мы.

— Живой… Ранило в ноги.

— Можешь перевязаться?

— Перевязываюсь.

— Сейчас что-нибудь придумаем, чтобы тебя вытащить.

И придумали. Надели каску на палку, подняли над траншеей, немецкий снайпер стал стрелять по каске, а в это время Белицкого перетащили в траншею.

Мы подошли к волокуше, на которой лежал Медведев. Лицо у него стало землистым, он замерз, ему было плохо.

— Может, выпьешь для согрева? — предложил я ему.

Кузьмич налил ему из фляги полкружки водки, старшина приподнял Медведеву голову, и он сделал несколько глотков.

— Много наворочал, — с трудом проговорил он, — да вот, гад, подметил.

— Ничего, обойдется, — пытался я утешить его, а у самого скребло на сердце: в последние дни потеряно столько людей!

— Вы дайте Кузьмича, — попросил Медведев, — пусть поможет, а то ведь я неподъемный…

Мы простились с Медведевым, и его повезли в сан-роту. Скоро мы узнали: Медведев пережил кризисный момент и врачи говорили, что опасность миновала. Но в полк он не вернулся, и дальнейшая судьба его мне не известна.

В тот же день мы соединились с войсками Донского фронта. Фашисты группами сдавались в плен, правда, нашей дивизии сдалось мало, всего до двух тысяч. До чего же жалкий у них был вид! Большинство прямо-таки утратило человеческий облик. Одного из пленных гвардейцы доставили к нам на НП.

— Кузьмич, дай ему хлеба, — сказал я.

— Я б ему дал! — проворчал Кузьмич, однако протянул краюху.

Пленный с жадностью схватил ее, но разломить кусок не хватило сил. Он начал обгрызать краюху. Изо рта потекла слюна.

— Отведи его в штаб полка.

Собираясь, Кузьмич ворчал:

— И чего его водить? Вон до Банного оврага — и точка.

— Доставишь в штаб и принесешь расписку. Ясно?

— Ладно, принесу.

Пленный направился к выходу из блиндажа. У двери остановился, лопатки на спине сошлись, он ссутулился, стал дергаться. Плакал.

— Ты что?

— Капут, — он указал на Кузьмича и на свой висок.

— Не будет капут, в госпиталь пойдешь (он был легко ранен осколком гранаты в спину).

31 января в центральной части города с противником было покончено. Мы получили задачу атаковать Красные Казармы, где фашисты все еще оказывали упорное сопротивление.

1 февраля после артиллерийской подготовки возобновился штурм Заводского района. 2 февраля снова на всю мощь работала наша артиллерия. Ей помогала авиация.

Потом в бой вступила пехота. Это была последняя атака на берегах волжской твердыни.

2 февраля в 14.00 поступила команда: «Прекратить огонь, приготовиться к приему пленных».

Люди вышли из укрытий и стали поздравлять друг друга с победой. Так закончилась для нас величайшая в истории войн битва.

«Сегодня, 2 февраля, — сообщило в последний час радио, — войска Донского фронта полностью закончили ликвидацию немецко-фашистских войск, окруженных в районе Сталинграда…»

Мы получили приказ вернуться на свои старые позиции, которые так долго обороняли, очистить их от боеприпасов, разминировать, словом, навести порядок. В свой район 1-й батальон прибыл, не досчитавшись многих и многих солдат и офицеров. В блиндаже, где мы жили с Нефедьевым, на кровати лежал мертвый фашист. В здании тюрьмы сосредоточивали пленных и большими партиями под конвоем отправляли по Волге на север.

При проверке окопов и блиндажей разорвавшейся гранатой был ранен в ногу Ильин. К счастью, ранение оказалось не тяжелым.

В ознаменование окончательной ликвидации немецко-фашистской группировки у волжских берегов 4 февраля 1943 года на площади Павших Борцов состоялся митинг. Воины собрались, чтобы отметить победу, почтить память погибших. Командир 13-й гвардейской ордена Ленина стрелковой дивизии А. И. Родимцев заверил Военный совет фронта, Коммунистическую партию в том, что гвардейцы будут стойко сражаться и впредь, до полной победы над врагом.

9 февраля 13-я гвардейская ордена Ленина стрелковая дивизия переправилась по льду через Волгу на противоположный берег и расположилась в Красной Слободе.

После всего пережитого казалось прямо-таки невероятным, что здесь еще сохранились в целости дома и что в них живут не солдаты, а женщины, дети и старики. Легко представить себе, сколько невзгод свалилось на их плечи, сколько выстрадали они за долгие месяцы боев за город. Ведь они наравне с солдатами подвергались и бомбежкам и артиллерийскому обстрелу.

Как ни странно, меня прежде всего потянуло взглянуть на лошадей батальона: сказывалась то ли крестьянская натура, то ли невольное уважение к этим бессловесным труженикам войны, которые спасли жизнь многим нашим людям во время отхода от Харькова.

Спросил у командира хозяйственного взвода старшины Якова Васильевича Добрычева, как кони, где они. Он заулыбался.

— Можете не беспокоиться, все целы, упитанные, а свою Малышку и не узнаете, на ней впору на скачках выступать и призы брать.

— Вот как?!

Я удивился. Во время боев в городе мы слышали, что с кормом плохо и скот падает.

Пришли в сарай, приспособленный под конюшню. В нос ударил запах не то хлеба, не то кислого теста. Лошади действительно стояли сытые, шерсть на них блестела.

— Чем кормили?

Добрычев ответил:

— Пшеницей.

— Где брали?

— На барже.

Оказывается, еще осенью Добрычев и сержант Гаркавенко решили разузнать, что находится в барже, которая затонула примерно на середине Волги, недалеко от острова Голодного. Нашли лодку, и ночью несколько смельчаков из хозяйственного взвода отправились к затонувшему транспорту, который чуть-чуть виднелся над водой. В нем обнаружили пшеницу. И вот, на протяжении всего этого времени солдаты, рискуя жизнью (этот участок Волги простреливался противником), добывали корм для лошадей.

Я спросил у Добрычева и Гаркавенко, почему они не сказали другим, что там есть пшеница.

— Если бы все узнали, то ночами тоже начали бы туда плавать, а фрицы засекли бы, и тогда уж никто не попользовался бы зерном.

Я не знал, ругать их за это или нет, и не стал затевать разговор.

Начали подводить итоги боев. Александр Ильич Родимцев собрал ветеранов дивизии, командиров частей и подразделений. Командир полка Иван Аникеевич Самчук прочитал вслух описание боевых действий дивизии, начиная со сражений под Киевом. Комбаты и командиры подразделений доложили, что было сделано их подчиненными для победы. Тут же уточняли отдельные моменты, называли имена отличившихся и так постепенно дошли до конца битвы в Сталинграде. Не обошлось и без курьезов.

— Если принять за основу донесение командира противотанковой батареи старшего лейтенанта Кузьмина, — заметил Родимцев, — то он своими четырьмя 45-миллиметровыми пушками уничтожил чуть ли не всех гитлеровцев.

Мы засмеялись, а Кузьмин смутился и почесал затылок, видно было, что он явно «перегнул».

Мы рассчитывали, что эта коллективная летопись боевых дел одной из лучших дивизий будет храниться в каком-нибудь архиве. Но след ее затерялся. Где она находится и уцелела ли вообще, ни мне, ни моим однополчанам не известно.

В частях и подразделениях проводились политические занятия, партийные и комсомольские собрания, на которых обобщался и пропагандировался опыт партийно-политической работы во время боев.

А по вечерам силами самодеятельности давались концерты. Возможно, сегодня такие концерты вызвали бы кое у кого улыбку, но нам, изголодавшимся по песне, музыке, выступления наших солдат и офицеров казались верхом совершенства.

Виртуозной игрой славился повар хозяйственного взвода Гусев. Он появлялся на «сцене» в атласной рубашке и шароварах с трофейным отливавшим перламутром аккордеоном, который под его быстрыми пальцами «пел» и задорные саратовские частушки, и задушевные лирические народные песни. Провожали его обычно бурей аплодисментов. Не меньшим успехом пользовался великолепный имитатор Емелин, боец из роты старшего лейтенанта Карпенко (хотя Карпенко и погиб, роту продолжали называть его именем), выступавший с номером «Утро на колхозном дворе». Мы слышали, как хлопал крыльями и кукарекал петух, как мычала корова и лаяла собака, как хрюкала свинья и крякали утки… Емелин уходил, издавая соловьиные трели. Среди бойцов были представители всех жанров искусства. Благодарные зрители горячо принимали каждый номер, долго не отпускали артистов.

15 февраля состоялся дивизионный партийный актив. На нем отмечалось, что парторганизации соединения справились с задачами, которые перед ними стояли, обеспечили авангардную роль коммунистов в тяжелой борьбе с отборными гитлеровскими войсками и сумели мобилизовать личный состав на достижение успеха.

Партийный актив поднял вопрос об увековечении памяти героев великой битвы на Волге. Командование дивизии направило в Сталинградский горсовет ходатайство, в котором содержалась и просьба о переименовании Нижегородской улицы в улицу имени политрука Тимофеева, а Промышленной — в улицу старшего лейтенанта Карпенко.

В канун 25-й годовщины Советской Армии и Военно-Морского Флота мы начали деятельно готовиться к параду. Приводили в порядок обмундирование и снаряжение. Людей в батальонах осталось мало, поэтому в полку было всего три колонны. Первую, вооруженную только автоматами, возглавлял командир 3-го батальона Петр Мощенко, вторую, вооруженную винтовками, было приказано возглавлять мне, а третью — командиру 2-го батальона Матвею Кирину.

К тому времени нашу дивизию передали в состав 66-й армии, которой командовал генерал-лейтенант Алексей Семенович Жадов, и мы знали, что парад будет принимать он. Мы очень дорожили авторитетом своего соединения, не хотели ударить лицом в грязь, и каждая колонна до седьмого пота отрабатывала четкий церемониальный шаг, добивалась идеального равнения.

23 февраля 1943 года части 13-й гвардейской стрелковой дивизии выстроились на площади. Командующий парадом подал команду:

— Парад, смирно!

Прозвучал рапорт, затем начался торжественный марш.

А. С. Жадову понравилось, как мы прошли. Он сказал, что с удовольствием принимает в состав своей армии такую прославленную дивизию.

А вскоре были вручены ордена и медали воинам, отличившимся в. последних боях.

В Международный женский день — 8 марта — на торжественном собрании выступила с докладом старший лейтенант Анна Яковлевна Рабинович. Зимой 1942 года она приезжала к нам в дивизию в составе делегации трудящихся Сызранской области, а в мае того же года прибыла снова, чтобы остаться в дивизии. Ее зачислили в штат политотдела. Вместе с нами Анна Яковлевна, учительница одной из московских школ, прошла путь от Харькова до Сталинграда. Она говорила о женщинах-труженицах и женщинах-воинах, которые плечом к плечу с мужчинами добывали победу. Женщинам, отличившимся в боях, были вручены правительственные награды, а затем перед героинями выступили артисты, приехавшие из Казахстана.

Наконец настал день, когда соединение покинуло сталинградскую землю. Последний раз бросили мы взгляд на стены вдоль набережной, где огромными буквами были выведены слова: «Здесь стояли насмерть гвардейцы Роднмцева». И каждый из нас, кто вслух, кто мысленно, не без грусти произнес: «До свиданья, Сталинград»…

Ястребовка — Средне-Дорожное Курской области. Сюда перебросили наш полк. Здесь получили мы пополнение и вооружение — все, что полагалось по штатному расписанию.

В 1-й батальон тоже прибыли новые люди. В основном это были новобранцы из Чувашии. Все, словно на подбор, невысокого роста. Они даже в солдатской форме выглядели скорее школьниками, нежели бойцами. Не скрою, в сердце закралось сомнение: как же воевать с такими птенцами? Но «птенцы» оказались орлятами, и в боях на Курской дуге молодые посланцы чувашского народа покрыли себя неувядаемой славой.

Тех, кто свободно владел русским языком, направили во взвод связи. Затем командиры минометной и пулеметной рот старший лейтенант Карнаушенко и старший лейтенант Попов подобрали для своих подразделений наиболее крепких ребят. После того как укомплектовали взвод ПТР, всех остальных поделили между тремя стрелковыми ротами.

Полковник И. А. Самчук получил новое назначение. Вместо него полком стал командовать подполковник Андрей Константинович Щур. До назначения в полк он был комиссаром штаба дивизии, и мы хорошо его знали. Сухощавый, подвижной, с такими черными глазами, что солдаты говорили: «Жук да и только». Весельчак и балагур, Андрей Константинович был начинен прибаутками, поговорками и вполне мог бы состязаться в находчивости и остроумии с самим Ходжой Насреддином. Эти качества характера помогали ему быстро находить общий язык с людьми, его беседы и доклады с великим удовольствием слушали все. Щур хорошо знал солдатскую душу. На привалах непременно расспрашивал гвардейцев, не утомились ли они, что пишут из дома, советовал, как лучше готовиться к бою, а заканчивал обычно шуткой:

— На привале, друзья, главное — такой борщ, чтобы в нем ложка торчала, а потом уровень тридцать ноль-ноль, пузырек выгоняй на середину, и — храпака минут сто двадцать.

Раздавался взрыв смеха, Щур уезжал, а солдаты долго еще хохотали и разыгрывали тех, кто не понял, что значит уровень тридцать ноль-ноль.

— Кузьмич, а где у тебя середина, куда будешь выгонять пузырек?

— Мабуть тут, дэ на пузи пуп, — незлобиво отвечал Богуславский.

Щур вызвал к себе командиров батальонов из специальных подразделений. Перед началом совещания все вместе сфотографировались. Затем Андрей Константинович поставил перед нами задачу немедленно приступить к боевой подготовке.

Вернувшись к себе, мы сразу же организовали занятия. Одновременно занимались оборудованием рубежа обороны. От переднего края нас отделяло более ста километров.

В это время 66-я армия была преобразована в 5-ю гвардейскую. 13-ю гвардейскую дивизию принял под свое командование генерал Г. В. Бакланов, и она вошла в 32-й гвардейский стрелковый корпус, которым командовал генерал-майор А. И. Родимцев. Начальником штаба у него стал полковник И. А. Самчук.

Наше знакомство с новым командиром дивизии произошло при следующих обстоятельствах. Когда батальон находился на оборонительных работах, внезапно объявили тревогу. Собрав и построив подразделения, я доложил об этом прибывшему к нам генералу Бакланову. Он поздоровался с личным составом, прошел вдоль шеренг. Возле некоторых бойцов останавливался, беседовал с ними. Взглянув на меня, заметил:

— Не все солдаты подтянуты. Долго собирались по тревоге.

Но в заключение сказал, что рад командовать такой дивизией и уверен: в предстоящих боях мы умножим добрую славу гвардейцев.

Я понял, что мы предстали перед новым командиром соединения далеко не в лучшем виде, и это вызвало у меня досаду на самого себя.

Генерал Бакланов, молодой, высокий, атлетически сложенный, с прямым, открытым, немного жестким взглядом, произвел на всех очень хорошее впечатление, и в дальнейшем оно закрепилось. Нам импонировали его самообладание и храбрость, умение внимательно выслушать командира, если надо, оказать оперативную помощь, наконец, то, что он всегда находился там, где складывалась наиболее сложная обстановка.

В те дни часто проводились занятия по тактике. Бойцов учили тому, что необходимо в бою. Да это и естественно: почти все командиры имели за плечами богатый боевой опыт. Но и они учились. Много внимания офицерам уделял штаб полка во главе с подполковником Александром Михайловичем Самагиным. У нас часто бывал представитель штаба полка капитан Андрей Спиридонович Мороз. Он оказывал нам содействие в планировании боевой подготовки, в проведении тренировок и показных учений.

В батальоне заметно активизировалась и партийно-политическая работа. Душой ее, как всегда, был Тимофей Андреевич Нефедьев. В комсомольских и партийных организациях подразделений по его инициативе усиленно пропагандировались боевые традиции полка. Бывалые воины рассказывали молодежи о героях-гвардейцах, их подвигах, делились с новобранцами своим опытом. Энергия партийных и комсомольских активистов всецело была направлена на то, чтобы подготовить солдат к наступлению.

Однажды утром мы услышали разрывы мин. Стреляли в роще, неподалеку от села. Там стояла минометная рота старшего лейтенанта Карнаушенко. Я начал звонить, выяснять, в чем дело. Оказывается, Карнаушенко обнаружил и подобрал брошенные немецкие мины, а так как их набралось порядочно, решил попробовать, можно ли стрелять ими из наших минометов. Пришли к заключению, что можно.

У нас возникла мысль: а не провести ли нам тактические занятия с боевой стрельбой… Поехали с Ильиным на поиски подходящего места. Нашли большое поле. Хотя впереди на довольно значительном расстоянии населенных пунктов не было, все же послали оповестить о предстоящих учениях жителей, чтобы не беспокоились, заслышав стрельбу.

Замысел был прост: батальон совершает марш; ракетой имитируется огонь противника; батальон разворачивается в линию ротных и взводных колонн, затем в цепи; пока идет расчленение, командиры рот получают задачу и после огневого налета переходят в атаку, стреляя боевыми патронами. Огонь артиллерии обозначала наша минометная рота, но так как мы все же опасались за качество немецких мин, то поставили минометы в стороне, чтобы мины не летели через голову наступавших.

Командиры рот — старший лейтенант Мирошниченко, старший лейтенант Сафронов и старший лейтенант Иванников (бывший адъютант батальона) приготовили мишени: тут были и куски фанеры, и доски, и листы железа, и остатки немецкого планера, который стоял близ села Шаховая со времени ликвидации окруженной касторненской группировки.

И вот занятия начались. Сперва без стрельбы. Потом подразделения открыли огонь. Не метали только ручные гранаты. По нашему мнению, все шло хорошо, но неожиданно на лошади прискакал командир полка подполковник Щур.

— Что у тебя тут за война?

— Проводим занятия.

— Какие?

— С боевой стрельбой.

— А ты вперед батьки в пекло не лезь! Предстоят показные занятия, и вы, комбаты, будете на них. А потом штаб полка подготовит такие же с каждым батальоном. Вам придадут артиллерийские дивизионы и другие средства усиления. А ты бу-бух, як Мартын с конопель!..

Спустя некоторое время мы, три комбата, вместе с командиром полка поехали в 34-й гвардейский стрелковый полк, где командир корпуса генерал-майор А. И. Родимцев проводил показное занятие на тему «Усиленный стрелковый батальон в наступлении на подготовленную оборону противника».

Батальон был усилен артиллерией и танками. Бой поддерживала штурмовая авиация.

На это занятие собрали командиров полков, батальонов, дивизионов и работников штабов. Сначала нас ознакомили с темой, рассказали, кто наступает, кто поддерживает. Потом стали ждать приезда командующего Степным фронтом генерал-полковника М. А. Рейтера. Очевидно, что-то задержало его, и мы услышали команду начинать учения. Как раз в этот момент прибыл генерал-полковник Рейтер.

— Кто дал команду начать учения?

— Я, — ответил Родимцев.

— Какое имеете право, когда я здесь? Прекратить!

Весь офицерский состав был построен в две шеренги.

Началось представление должностных лиц командующему.

Рейтер шел вдоль строя. Я стоял между командирами полков, Щуром и Колесником, позади Щура — майор Кирин, а за мной — майор Мощенко.

Генерал-полковник подошел к нам. Мы стали по очереди представляться. Все шло как будто бы хорошо, как вдруг взгляд генерал-полковника остановился на командире 3-го батальона.

— Раненько вас вытащили в майоры, — заметил генерал Рейтер в адрес Мощенко.

На помощь растерявшемуся комбату пришел А. И. Родимцев. Он объяснил командующему, что Мощенко с первых дней воюет в дивизии и, хотя еще очень молод, один из опытнейших командиров. Рейтер двинулся дальше. У Рейтера были умные, как бы насквозь видящие тебя глаза, и хотя он ошарашил нас резкостью тона, весь его облик — подтянутость и выправка старого кадрового военного — невольно вызывали симпатию к нему.

Наконец учение началось. Заработала артиллерия и минометы, появились штурмовики и принялись бомбить и обстреливать «противника», затем двинулись в атаку танки и пехота. Занятие было организовано хорошо, и, конечно, наше, батальонное, не могло идти с ним ни в какое сравнение.

Командующий фронтом стоял и внимательно наблюдал за действиями батальона. Вдруг он подозвал к себе солдата, который с ручным пулеметом делал перебежку неподалеку от нас.

— Вы пулеметчик?

— Та не, товарищ генерал, — на смешанном русско-украинском наречии ответил тот, — я сапер, та мэни недавно дали пулемет…

Обращаясь к офицерам, генерал Рейтер спросил, кто покажет, как правильно делать перебежку с пулеметом. Наступило неловкое молчание. Потом кто-то робко предложил: пусть, мол, покажет командир батальона.

— Почему командир батальона? Где командир полка?

Командир 34-го гвардейского стрелкового полка подполковник Панихин вышел из строя.

— Покажите, как надо правильно перебегать с ручным пулеметом! — обратился к нему Рейтер.

— Есть!

Подполковник Панихин, подвижной, хорошо тренированный человек, видимо в прошлом спортсмен, взяв пулемет, сделал две или три стремительные перебежки. Потом встал, подошел к командующему и застыл по команде «Смирно».

— Неправильно! Смотрите, как нужно. Дайте пулемет!

Панихин передал генералу Рейтеру оружие, и тот начал делать перебежки. Я смотрел на него во все глаза. Пожилой, довольно полный генерал быстро перебегал, молниеносно ложился за пулемет, и не просто лишь бы лечь, а так, чтобы было удобно вести огонь.

— Вот как надо!

Рейтер отдал пулемет солдату и велел ему догнать свою роту.

«Вот это командир! — подумал я. — Очень наглядно преподал нам азбуку: если командир все умеет, то научит и солдат».

После этого мы наблюдали атаку рот. И опять командующий учинил нам проверку. Он водил нас на огневую точку до тех пор, пока атака не получилась стремительной, дружной и «ура» громким.

Сделав частный разбор этого тактического элемента, Рейтер спросил, каким способам переползания мы обучаем подчиненных. Подполковник Панихин ответил, что обучаем по уставу — по-пластунски и на получетвереньках…

— А так ли? Кто скажет, какие еще способы есть?

Стоим, поглядывая друг на друга, никто не решается подать голос, потому что генерал наверняка заставит показывать. Я почти шепнул Петру Мощенко, что можно еще на локтях. Это если по снегу или песку…

— Кто сказал на локтях? — мгновенно обернулся в нашу сторону командующий.

Сердце у меня екнуло, но ничего не оставалось, как сделать шаг вперед.

— Покажите!

Я взял винтовку, изготовился к бою и начал переползать, а у самого аж в горле пересохло — не от того, что трудно ползти, а от мысли, что сейчас скажет: «Неправильно, не умеете…»

— Стой!

Я поднялся, повернулся кругом. Рейтер молча взглянул на меня, взял винтовку и сам показал все способы переползания.

Это был еще один предметный урок старшего командира.

Не знаю, возможно, другие в тот момент не разделяли моих чувств, но я проникся глубоким уважением к генералу Рейтеру. Требуя от нас четкости в выполнении тех или иных приемов, он как бы втолковывал нам, что научить своих солдат меткому огню, а также правильно выбирать способы передвижения на поле боя — значит намного уменьшить потери в предстоящих сражениях. От его опытного глаза ничто не ускользнуло, а действия штурмовиков вызвали неподдельное восхищение. Генерал снял фуражку и, запрокинув голову, помахал ею летчикам: мол, спасибо вам!

После окончания учения был проведен строевой смотр батальона и действовавших с ним средств усиления, завершившийся торжественным маршем. Подразделения прошли, а генерал Рейтер продолжал еще куда-то смотреть. Я тоже взглянул в ту сторону и увидел солдата, который почему-то топтался на одном месте. Потом он все же решил догнать батальон. Когда боец поравнялся с нами, Рейтер подозвал его и спросил, почему он отстал от своей роты. Стрелок ответил, что натер ногу.

— Значит, неправильно намотал портянки. Ноги солдату надо беречь пуще головы, — заметил командующий, беря у него винтовку.

Но он не наказал солдата. Примкнул штык. Потом взял оружие за шейку приклада вытянутой левой рукой и начал поднимать ее вверх, опускать на уровень плеча, отводить вправо, влево, вниз, вверх… Повернув к себе винтовку магазином, бросил ее полковнику Вавилову:

— Держите!

Тот на лету поймал оружие и приставил к ноге.

— Проделайте то же, что и я, — предложил ему генерал.

Полковник Вавилов был сильным человеком и выполнил те же приемы. Винтовка пошла по шеренге справа налево. Не всем такое упражнение оказалось под силу.

Затем состоялся разбор учения. Рейтер отметил положительные его стороны, указал на недостатки.

В заключение сказал:

— Вы не тренируетесь с оружием, у вас нет твердости в руках.

Рейтер приказал командиру дивизии установить во всех подразделениях и частях зарядку с винтовками в течение десяти — пятнадцати минут ежедневно.

Еще одно показное занятие на тему «Наступление усиленного стрелкового батальона за огневым валом» провел командующий 5-й гвардейской армией генерал-лейтенант Жадов. На нем присутствовали все командиры 13-й гвардейской дивизии.

Несколько позже прошли также учения с участием войск всего корпуса, а в полку — с каждым батальоном отдельно.

В общем, к новым сражениям гвардейцы готовились основательно.

5 июля 1943 года фашисты начали наступление с севера и юга на Курск. В вечерней сводке Совинформбюро сообщалось: «С утра 5 июля наши войска на орловско-курском и белгородском направлениях вели упорные бои с перешедшими в наступление крупными силами пехоты и танков противника, поддержанными большим количеством авиации. Все атаки противника отбиты с большими для него потерями и лишь в отдельных местах небольшим отрядам немцев удалось незначительно вклиниться в нашу оборону… За день боев подбито и уничтожено 586 немецких танков, в воздушных боях и зенитной артиллерией сбито 203 самолета противника. Бои продолжаются».

Враг вклинился в нашу оборону на несколько километров. Мы ждали сигнала к выступлению. Председатель сельсовета, который жил с семьей в Средне-Дорожном, с беспокойством спрашивал меня:

— Неужто снова эвакуироваться?

— Судя по всему, на этот раз уезжать не придется, — отвечал я. — Трехсуточные бои успеха фашистам не принесли.

Как ни ждал, а весть о боевой тревоге застала меня врасплох. Поздним вечером возвращался я из батальона, вдруг кто-то меня окликнул. Обернувшись, увидел начальника штаба старшего лейтенанта Михаила Ивановича Сапронова. Он-то и сообщил мне, что объявлена боевая тревога.

— Только что передал команду в роты, — сказал Сапронов. — Батальону выступать и двигаться в Ястребовку.

— А почему ты босиком? — изумился я.

— Вымыл свои брезентовые сапоги, они еще не просохли, а мокрые на ноги не лезут. Надену другие.

— Ладно, иди строй людей, а я захвачу бинокль, планшетку и тотчас прискачу…

Вместе с остальными подразделениями полка наш батальон форсированным маршем двинулся навстречу врагу. За двое суток мы преодолели около ста сорока километров.

Неподалеку от меловых гор, в районе Прохоровки — здесь по непролазной грязи мы отходили в 1941 году, — уже ощущалась близость фронта. В воздухе было много наших самолетов, особенно штурмовиков. То и дело завязывались бои между истребителями. Гитлеровцы уже не имели преимущества, и это радовало. Вот пролетело двенадцать советских штурмовиков. На пересекающем курсе показалось около восемнадцати Ю-87. Штурмовики атаковали их. «Юнкерсы» беспорядочно сбросили бомбы и пустились наутек. Но не всем удалось уйти: один за другим задымили и грохнулись где-то вдалеке два неприятельских самолета. А «мессеры» не могли их прикрыть, так как им самим было жарко от «яков» и «лавочкиных». «Ага, не нравится! — ликовали мы. — Теперь вам уже не до пехоты… Это вам не сорок первый и не сорок второй год…»

Наш полк, да, наверное, и всю дивизию, с ходу в бой не бросили, и мы заняли выгодный рубеж где-то между Прохоровкой и Кочетковкой. Отсюда, словно с наблюдательного пункта, нам хорошо было видно поле боя. Настроение у всех приподнятое. Мы видели, как много танков участвовало в сражении и сколько их еще стояло в тылу, под копнами хлеба. Когда полк, выдвигаясь на указанный рубеж, проходил мимо новеньких тридцатьчетверок, солдаты читали на башнях надписи: «Колхозник Татарии», «За нашу Советскую Родину!», «Вперед, на запад!», «Смерть оккупантам!» и другие.

Враг не имел успеха, не продвигался. Ему уже нечем наращивать силы. А у нас свежая стрелковая дивизия, танки, противотанковые орудия. А с воздуха надежно прикрывает авиация.

На этом рубеже мы пробыли примерно сутки. Присмотрелись, изучили обстановку. Меня ни на минуту не покидало чувство уверенности, что сражение нами будет выиграно.

Командир полка подполковник А. К. Щур вызвал к себе комбатов и, проведя рекогносцировку, поставил задачу: овладеть высотой 235.9. Исходные позиции заняли ночью. 1-й и 3-й батальоны в первом эшелоне, 2-й во втором эшелоне. Утром после короткой артиллерийской и авиационной подготовки перешли в атаку. Фашисты подпустили нас на близкое расстояние, затем обрушили шквал огня из всех видов оружия. Мы залегли. Показались «тигры». Они на ходу вели огонь из пушек и скорострельных малокалиберных зенитных установок. Кругом кромешный ад. Мы, однако, не растерялись. В то время как артиллеристы разделывались с танками, мы отсекали от них пехоту, прижимали ее к земле. Прорвавшихся «тигров» и «фердинандов» поджидали бронебойщики и били по ним в упор. Оказалось, что и эти чудовища уязвимы! Хотя на 3-й батальон навалилось до тридцати танков, а на 1-й — более десятка, никто не дрогнул.

Щур перед боем говорил мне:

— На тебя будет работать целый минометный полк.

Минометчики действительно поработали на славу: фашисты не выдержали и откатились.

Кто поджег вражеские танки, установить почти невозможно. Огонь на них обрушивался со всех сторон.

Мы поднялись в атаку. Продвигались медленно, преодолевая ожесточенное сопротивление. Каждый шаг стоил неимоверных усилий, но это был шаг вперед. Противник, видимо, еще надеялся, что возьмет Курск, и потому снова и снова переходил в контратаки. Как нам ни приходилось трудно, 1-й и 3-й батальоны успешно отбили четыре атаки. Связь работала хорошо.

— Петя, как дела? — позвонил я соседу.

— Жарко, но живем, — отвечал Мощенко. — А у тебя как?

— Ненамного легче.

А Щур в свою очередь подбадривал:

— Дерзайте, друзья. Скоро помогу.

Вот гитлеровцы опять устремились в контратаку…

У командира батальона во время боя свободной минуты нет. Он весь — внимание, наблюдает и за своими подразделениями, и за противником. Каждая минута может принести любую неожиданность. И надо мгновенно среагировать, своевременно поставить новую задачу минометчикам или артиллеристам, подсказать ротному, откуда ему грозит наибольшая опасность, поддерживать связь с соседними батальонами и знать обстановку перед их фронтом; докладывать командиру полка о ходе боя; заботиться о том, чтобы подразделения были обеспечены боеприпасами, а всем раненым оказана помощь…

Все это, вместе взятое, и называется управление боем. В батальоне оно осуществляется комбатом с наблюдательного пункта, поэтому НП выбирается с таким расчетом, чтобы с него просматривалось все пространство перед фронтом батальона, а еще лучше, если и перед соседями. НП — это как бы глаза и мозг батальона. Здесь сосредоточены и радиостанция для связи с командиром полка, и телефонный узел для связи с ротами и штабом полка. Тут же обычно находятся командиры приданных и поддерживающих средств со своей связью.

Таким образом, даже на сравнительно небольшом батальонном пункте управления людей набирается порядочно, и чтобы противник не обнаружил НП, его надо хорошо маскировать.

Враг не очень беспокоил нас с воздуха. В июльском небе тоже шел жаркий бой, только теперь вниз чаще летели «мессеры» и другие неприятельские самолеты. Хватало у нас и истребителей, чтобы гонять вражеские бомбардировщики, которые уже не отваживались снижаться, а бросали бомбы с большой высоты. А наши штурмовики на бреющем полете жгли реактивными снарядами и противотанковыми бомбами хваленые «тигры» и «пантеры».

Мы отбили пятую атаку гитлеровцев. Затем после мощного артиллерийского налета по противнику командир полка ввел в бой 2-й батальон — и высота 235.9 была взята.

Фашисты предприняли попытку отбить ее. Нам удалось отсечь неприятельскую пехоту от танков. Минометчики Карнаушенко нанесли большие потери противнику. Бронебойщики, подпустив вражеские танки на близкую дистанцию, стали бить их, а когда несколько «тигров» вклинились в боевые порядки наших рот, в ход пошли противотанковые гранаты. Было подожжено пять машин. Остальные отошли назад. Так была отражена последняя в тот день атака.

С наступлением сумерек в небе появились «хейнкели», тотчас заговорила наша зенитная артиллерия и к самолетам потянулись разноцветные трассы малокалиберных зенитных снарядов. У одного из «хейнкелей» под брюхом блеснул огонек. Машина окуталась дымом и отвалила в сторону. Правое крыло ее внезапно отделилось от фюзеляжа, и «хейнкель» начал беспорядочно кувыркаться. Такая же участь постигла еще один вражеский бомбардировщик. В воздухе появились парашюты гитлеровских летчиков.

Нефедьев выскочил из окопа и закричал:

— А, сволочь, не нравится?!

Ильин дернул его за ногу, и он свалился в окоп.

— Хорошо, комиссар, когда фашисты падают на землю, но и радоваться надо умеючи. Что даром лоб под пули подставлять?

Ильин сделал внушение Нефедьеву, смущаясь, но довольно твердо: он еще никак не мог привыкнуть к тому, что теперь они с Нефедьевым на одинаковых правах. Ильин, ныне старший лейтенант, был моим заместителем.

С наступлением темноты бой затих. И, как всегда в час передышки, у нас возникла куча дел. Нужно было вынести раненых, похоронить убитых, накормить и напоить живых, пополнить боеприпасы, организовать разведку и наблюдение…

Отправились в роты. Несмотря на ожесточенный бой, потери у нас оказались не очень велики, и командный состав, в основном, сохранился. Только сейчас почувствовали, что зверски голодны. Решили «заправиться». Пришел капитан Ульян Авраамович Сокур, командир 120-миллиметровой минометной батареи, и сообщил, что останется со мной на НП и его минометы и в дальнейшем будут действовать вместе с нашим батальоном. Огневые позиции минометчиков находились чуть сзади, в балке.

Заглянула к нам и Антонина Гладкая, теперь уже командир минометного расчета. Она не забывала свой батальон, в котором провоевала целый год. Мы обрадовались ей, словно родной, и я в шутку спросил, не нашелся ли какой-нибудь гвардеец, который завоевал ее сердце, ну и что-то еще в этом роде. А она серьезно ответила:

— Вы смеетесь, а я не знаю, что мне делать. Михаил Сазонов за мной ухаживает и говорит: «Давай напишем рапорт командиру полка и поженимся».

Я хорошо знал командира разведроты Михаила Александровича Сазонова, пограничника в прошлом, смелого, красивого парня, и в душе порадовался за Антонину. Но ведь война… И вместо прямого ответа, которого, видимо, ждала девушка, спросил:

— Ну, а ты как смотришь?

— А что смотреть? Я и сама не знаю, по-настоящему люблю его или нет… — И глубоко вздохнула: — Но он мне очень нравится!

— А он что говорит?

— Говорит, без меня не может.

— Ну, если не может, так подождет. Дальше виднее будет, живы останетесь — поженитесь.

Антонина молча кивнула головой, а я, чтобы отвлечь ее, спросил, не тяжело ли ей в минометной батарее, и в который раз с болью подумал о том, что поле боя не лучшее место для девчат.

— Легче, чем в артиллерийской батарее, — ответила она, — и вообще батарея уважает меня, все стараются помочь.

Утром 13 июля немцы опять пошли в атаку. Ожесточенные бои продолжались еще семь суток, вплоть до 20 июля, после чего 13-я гвардейская стрелковая дивизия была выведена во второй эшелон корпуса.

Мы подводили итоги боев, анализировали свои недостатки, оценивали моральное состояние противника. Характерно, что теперь немцы уже не хоронили так тщательно убитых, в воздухе стоял трупный запах.

В конце месяца в полк прибыл командир дивизии генерал Бакланов и провел с нами на картах занятия по тактике.

Бакланов, как всегда, был подтянут, безукоризненно побрит и подстрижен. Тщательно отутюженная генеральская форма отлично сидела на его ладной фигуре. И то, что даже в разгар тяжелых боев командир дивизии не изменял своим привычкам, заставляло подтягиваться и нас. Разговаривал он негромко, твердые интонации его голоса внушали уверенность: все, что приказывает генерал, выполнимо.

Занятия начались с того, что Бакланов спросил, знаем ли мы, как организована система огня у противника, где его огневые точки, каково начертание его траншей и какие заграждения есть перед его передним краем.

Мне показалось странным, что он спрашивал нас об этом. Ведь мы находились во втором эшелоне и непосредственно с противником не соприкасались. Заметив наше плохо скрываемое недоумение и, видимо, не удовлетворившись нашими расплывчатыми ответами, Бакланов сказал Щуру, что командиры батальонов обязаны хорошо знать обстановку перед фронтом действующего полка. Затем Бакланов провел с нами занятия на картах. Он поставил перед 39-м гвардейским стрелковым полком задачу на наступление. После того как мы нанесли обстановку на свои карты, Бакланов потребовал от командира части доложить свое решение.

Замысел Андрея Константиновича Щура сводился к тому, что боевой порядок полка строился в два эшелона: в первом должны были наступать 2-й и 3-й батальоны, а во втором— 1-й батальон. Вероятно, у меня на лице отразилось недовольство, потому что Щур спросил:

— Ты чего морщишься?

— Почему мы во втором эшелоне?

— Как самые лучшие, — и с обычной своей хитрецой ухмыльнулся.

— А я думал, что лучшие наступают в первом эшелоне.

— Командир, который имеет хороший резерв, непобедим. Дошло? И потом, это же только занятие…

Но какое-то чувство подсказывало, что это не простое занятие, и, видимо, все так уже и решено старшими начальниками.

Мы нанесли на карты разграничительные линии между батальонами, и теперь настала очередь каждому из нас выкладывать свои соображения командиру дивизии.

Кирин, Мощенко и я доложили, как должен, по мнению каждого, действовать правофланговый и левофланговый батальоны и батальон второго эшелона.

После этого генерал Бакланов начал давать вводные, и каждый раз нам приходилось принимать решения, ставить задачи ротам и средствам усиления, в зависимости от сложившейся ситуации. Так мы «пронаступали» на картах километров двадцать пять — тридцать. И право же, это были нелегкие километры.

В заключение Бакланов сказал, что скоро мы будем действовать в тех самых границах, в которых «наступали» сегодня. Нам предстояло скрытно выдвинуться в те подразделения, которые сейчас ведут бой в первом эшелоне, и досконально изучить противника.

Комдив потребовал от нас строгого соблюдения маскировки.

— Никто, кроме комбатов, — предупредил он на прощание, — не должен знать об этой задаче.

Мы принялись собирать данные о неприятеле, установили наблюдение за его передним краем, лично целыми днями простаивали у перископов. Все замеченное наносили на карту, запоминали.

В ночь на 3 августа мы заняли исходные позиции для наступления, сменив подразделения воевавшей здесь дивизии. Нам дали план артиллерийской подготовки атаки: в 6.00 начало первого огневого налета. С 7.30 до 8.00 в артподготовку включаются гвардейские минометы и авиация, в 8.00 атака.

И вот заговорили орудия. Ничего подобного никому из нас до этого не приходилось ни видеть, ни слышать. Над нами ураганом проносились снаряды, стоял невообразимый грохот. Казалось, больше насытить огнем этот участок местности было невозможно. Мы оглохли, нас самих придавила эта лавина огня. Ровно в 7.30 раздались залпы гвардейских минометов разных калибров. Все горело, небо над позициями противника стало черным. Авиация наша бомбила врага в глубине.

В 8.00 мы поднялись в атаку. Вот уже и передний край противника. Взяли первых пленных. Стремительно продвигаясь вперед, прорвали вторую позицию. В этот момент сзади что-то загудело, залязгало — это вслед за за нами, не дожидаясь, пока мы прорвем главную полосу обороны, пошли Т-34, КВ, самоходные установки разных калибров, за ними — зенитная артиллерия, противотанковые артиллерийские полки. Они быстро обогнали нас. На какой-то миг мы сами себе показались как бы лишними со своими маленькими автоматами, ручными пулеметами и ружьями ПТР.

Над полем боя в несколько ярусов летала наша и вражеская авиация. Советские штурмовики появлялись внезапно, на бреющем полете, выше были немецкие бомбардировщики, которых обстреливали из пушек остроносые «яки» и тупорылые «лавочкины». А над ними вели смертельную борьбу за господство в воздухе истребители. Для нас это была самая надежная «крыша». «Управляйтесь в воздухе, — мысленно говорил я летчикам, — а на земле уж мы сами…»

На другой день, рано утром, после короткой, но мощной артиллерийской подготовки была прорвана и вторая полоса обороны противника. Его томаровская группировка оказалась под угрозой полного окружения.

5 августа, с наступлением темноты, когда, совершая очередной маневр, мы двигались колонной, ко мне подошел радист.

— Сейчас будет важное сообщение.

— Откуда ты знаешь?

— Слышал по радио.

— Давай настраивайся.

Мы прикрыли радиста с его упрятанной в деревянную коробку радиостанцией плащ-палаткой, и он начал настраиваться. Потом протянул наушники:

— Слушайте.

К одному наушнику прильнул я, к другому — Нефедьев.

Диктор сообщил, что 5 августа наши войска освободили города Белгород и Орел… Эта весть с быстротой молнии облетела весь батальон. Вдогонку из уст в уста передавали, что столица нашей Родины Москва салютует доблестным советским войскам артиллерийскими залпами. Еще одна победа! Хотелось тут же, немедленно сделать что-то необычное, заметное. Все были возбуждены, но едва мы стали обмениваться мнениями, как радист снова протянул мне наушники:

— Вас вызывает командир полка.

Сквозь шум атмосферных помех пробился голос подполковника Щура:

— Ты почему долго не отвечаешь? Прием.

— Потерял волну, никак не мог настроиться. Прием.

— Прозевал важное сообщение, освобожден Орел и Белгород, в Москве салют, нам объявлена благодарность. Прием.

— Слышали сами по радио, поздравляем вас с победой! Прием.

— Ах ты, ланцепуп этакий, что же ты мне пуговицы крутишь с волной…

Щур ругался, но беззлобно, чувствовалось, что он рад победе и прощает нам нашу недисциплинированность.

— Дерзай дальше!

К 6 августа у окруженных немецких дивизий, в том числе и 19-й танковой дивизии генерала фон Шмидта, осталась лишь одна дорога — на Грайворон, по которой они еще могли прорваться. На этот участок бросили наш полк. 3-й батальон майора Мощенко посадили на танки. 1-й батальон двигался обычным порядком. И мы и соседи направлялись в Хотмыжск.

Небо начали заволакивать тучи. Где-то впереди в землю воткнулись молнии, послышались первые раскаты грома, полил дождь. Не успели оглянуться, как дорога стала скользкой и вязкой. Теперь каждый шаг давался ценой неимоверного физического напряжения. Тем не менее во второй половине ночи — дождь все лил и лил — батальон вышел на дорогу, ведущую к Грайворону. Здесь мы и заняли оборону: 2-я рота старшего лейтенанта Сафронова и 3-я рота старшего лейтенанта Иванникова в первом эшелоне, а 1-я рота старшего лейтенанта Мирошниченко — во втором. У дороги поставили две 45-миллиметровые пушки. Немного правее разместили минометную роту, взвод связи, разведчиков и штаб. Расставив орудия, протянули телефонные провода в роты. Со 2-м батальоном, находившемся левее нас, связь была локтевая, а вот с 3-м и командиром полка не было никакой. Радиостанция не работала. Под утро вздремнули, но с первыми лучами солнца все вскочили. Что за вид был у людей! Грязные, измятые, мокрые…

Стали изучать местность. Впереди виднелся какой-то населенный пункт, весь в садах, слева река Ворскла, на ее противоположном берегу лес. Позади 2-й и 3-й рот темнела роща, а через дорогу, прямо против того места, где мы расположились со своим штабом, стояли не то конюшни, не то сараи. Нефедьев, Ильин, несколько связистов с телефонным аппаратом, мой ординарец Кузьмич и я перешли через дорогу и расположились у этих построек. Тишина.

Позвонил Иванников и предупредил, что мимо них в нашем направлении идут немецкие танки.

— Что наблюдаете впереди себя? — спросил я.

— Кроме машин, ничего.

— Ерунда, это наши, — уверенно заметил Нефедьев.

— Неужели ты думаешь, что Иванников не отличает вражеские танки от своих? — возразил я.

В тот же миг мы услышали противный скрежет шестиствольных неприятельских минометов — и снова наступило безмолвие. Ильин предложил на всякий случай отрыть хотя бы одну-две щели. И у них с Нефедьевым завязался «научный» спор, где лучше копать — у дороги или ближе к сараю. Пока готовились укрытия, я с Кузьмичом обошел конюшню. Спустившись в какую-то канаву, в бинокль стал наблюдать за 2-й и 3-й ротами. Вдруг в нескольких метрах перед собой увидел трех гитлеровцев, поднявшихся с картофельного поля. Кузьмич не растерялся, дал по ним очередь из автомата. Затем мы кубарем скатились в канаву и — бегом за конюшню. Вдогонку нам прогремело несколько выстрелов.

— Кончай фортификационные споры, Ильин. Бери роту Мирошниченко, прочеши огороды и займи оборону уступом вправо.

Ильин побежал в 1-ю роту, и вскоре подразделение, развернувшись цепью, прошло через огороды и сады, где скапливались гитлеровцы. В моем сознании это связалось с движением танков, о которых докладывал Иванников. Я передал в роты, чтобы они подготовились к отражению атак. Беспокоило отсутствие связи с кем-либо из старших начальников и то, что до сих пор не подошла наша артиллерия: дороги развезло, и, видимо, она где-то застряла.

Иванников снова доложил, что на нас идут танки, то же самое сообщил и Кузьмич.

Вскоре я тоже увидел колонну машин.

— Комиссар, гости жалуют, чем встречать будем?

— Какие там гости, это же наши КВ.

— КВ с крестами не бывают, да и на пушках — видишь? — набалдашники, у нас таких нет.

— А по-моему это КВ, — стоял на своем Нефедьев.

Наш разговор был прерван выстрелом из первого танка.

Снаряд со свистом пролетел поверх голов. «Если танки одни, — пусть себе идут, они нам ничего сделать не смогут, — лихорадочно соображал я. — А если пойдет пехота, дело хуже. Сколько ее, как станет она наступать?.. Какое распоряжение дать в роты? Почему не стреляют 45-миллиметровые орудия?..»

Словно в ответ на мои мысли, раздалось несколько выстрелов 45-миллиметровых орудий. Два вражеских танка в середине колонны загорелись. Остальные — мы насчитали тридцать три — почти все «тигры» — продолжали движение.

По телефону я отдал распоряжение Иванникову и Сафронову выдвинуть на опушку противотанковые ружья с таким расчетом, чтобы можно было вести огонь по правому борту.

Нужно было куда-то отойти, ибо здесь, у дороги, «тигры» могли легко раздавить нас. События развивались с калейдоскопической быстротой: за танками колоннами шли пехотинцы. Справа по полю тоже двигались вражеские солдаты. Сколько же их навалилось на один батальон!

Принял решение: отвести роты через лес назад, километра на два-три, и снова оседлать дорогу. Хорошее это было решение или нет, но другого не придумал.

Телефонист схватил аппарат, я взял катушку с трофейным кабелем, и мы — человек десять — двенадцать — побежали по кювету к противоположной, опушке, где я рассчитывал встретить роты. Почва скользкая, ноги разъезжались. Поравнявшись с расчетами ПТР, которые уже обстреливали танки противника, спросил:

— Ну как, гвардейцы, побьете «коробочки»?

— Да не берет их наше ружье! Какие поменьше, те горят, а «тигров» не пробить…

Яркими факелами пылали уже шесть танков. Другие продолжали ползти вперед. Не считая возможным рисковать противотанковыми ружьями, приказал петеэровцам отходить к лесу и там присоединиться к своим ротам.

Вдруг Нефедьев метнулся через дорогу. Послышалась пулеметная очередь, и он упал. Неужели конец?!

Подбежал к нему, смотрю — чертыхаясь, поднимается… Благополучно проскочили простреливаемое пространство остальные. Это было ошибкой: нам следовало, наоборот, идти в лес, к ротам.

Наша группа рассредоточилась и продолжала отход. Откуда-то вынырнули пять или шесть тридцатьчетверок. Укрывшись за копнами хлеба, они стали поджидать вражеские танки. Это уже реальная сила. Остановились и мы, напились воды из воронки.

— Комиссар! Правильное ли решение принял командир, оказавшись здесь в то время, как роты в лесу?

— А что другое можно было предпринять?

— Ты, Тимофей Андреевич, не жалей ни меня, ни себя. Решение плохое, и мы должны его исправить: оставайся здесь с этой группой и встречай своих. А я с Ильиным и Кузьмичом пойду к ротам.

Не задерживаясь ни на секунду, мы втроем пустились в обратный путь, рассчитывая использовать неизбежную задержку фашистских танков, когда Т-34 завяжут с ними бой. Метрах в трехстах мы заметили приближавшуюся повозку, к которой было привязано несколько верховых лошадей. Начали кричать, махать руками — повозка остановилась. Подбежали — да это же старшина полковой батареи! Вот удача! Взяли у него коней и поскакали в лес. Проехав метров шестьсот-восемьсот, увидели наконец свои подразделения. Радости моей не было границ. С нами отходил и батальон майора Кирина. Вдвоем принимать решения и воевать было сподручнее. Но поначалу нас постигла неудача. Только собрались занять оборону, как появились и открыли огонь вражеские бронемашины, одновременно мы подверглись бомбовому удару, и как раз на том рубеже, где предполагали закрепиться. Во время налета самолетов мелкими осколками был ранен в голову Кирин.

Тогда мы решили занять оборону вдоль лесопосадок, фронтом на дорогу, ведущую к Грайворону, чтобы можно было вести огонь по колоннам противника с фланга. В молодом лесочке неожиданно для себя получили подкрепление — три танка. Правда, вполне исправным был только один из них, но и остальные два с их пулеметами и пушками оказались очень кстати. Кроме того, откуда-то подъехал заблудившийся «виллис» с 57-миллиметровой противотанковой пушкой. Разумеется, я воспользовался правом старшего командира и задержал орудие, указав для него подходящую огневую позицию. Появились и минометчики Карнаушенко (к тому времени у них осталось только шесть минометов).

Окопались. Долго ждать не пришлось. Вскоре на дороге появились неприятельские колонны: повозки, машины, пехота. Эх, и начали мы их крушить! В тот момент трудно было найти более удобную позицию, чем у нас. Даже Кирин, несмотря на свое ранение и плохое самочувствие, с интересом наблюдал за этим боем. В колоннах врага возник переполох, беспорядок, а наш огонь все усиливался.

Уцелевшие гитлеровцы повернули назад и стали удирать по бездорожью. Мы не преследовали их на открытой местности, вне окопов, опасаясь напороться на фашистские танки.

Больше в тот день активных действий не было. Как потом выяснилось, танковая колонна противника, потеряв еще несколько машин, все же прорвалась на Грай-ворон, но там ее встретили и полностью разгромили наши танковые части. Та же участь постигла и фашистскую пехоту.

В отражении вражеских атак участвовали также хозяйственные подразделения полков и батальонов.

На поле боя противник оставил огромное число убитых. 1800 фашистов были взяты в плен. Гвардейцы дивизии захватили 600 автомашин, 4 эшелона с вооружением, 2 эшелона с продовольствием и обмундированием, более 40 исправных танков и много других трофеев. В этой большой победе была частица и нашего ратного труда.

Ночью неподалеку от позиций 1-го батальона проходили наши танковые войска. Они направлялись в сторону Грайворона. Танкисты, которые действовали в последнем бою с нами, тоже ушли. Пришлось отпустить и расчет 57-миллиметрового орудия.

Связи с полком и дивизией по-прежнему не было, и я решил пойти на дорогу: может быть, кто-либо из командиров-танкистов подскажет, где они находятся. Отправились вместе со старшим лейтенантом Ильиным. К кому бы ни обратились, каждый начинал расспрашивать: кто мы, почему одни. Какой-то подполковник предложил:

— А ты, майор, не унывай. Сажай свой батальон на танки — и айда с нами. Все равно наступаем, лишь бы на запад.

— Так-то оно так, но надо найти своих начальников и получить задачу не вообще, а конкретную.

— Дело хозяйское!

Мы возвратились к батальону и, выставив охранение, дали возможность личному составу поспать. Правда, на голодный желудок не очень-то отдыхалось, но в конце концов усталость свое взяла и мы заснули мертвецким сном. Утром построил батальон, чтобы вести его на Грай-ворон.

Мне казалось, что дивизия неизбежно будет двигаться, а может быть, уже и прошла именно в этом направлении. Двинулись к дороге и — как в сказке! — увидели помощника начальника штаба полка капитана Мороза.

— Здравствуй, Андрюша! Здорово, что мы тебя встретили! Расскажи скорей, как и что.

— Порядок! Покончили с окруженной группировкой. Штаб полка на месте, там, где и раньше. Тебя вызывает Щур. Батальон надо сосредоточить вон в том населенном пункте…

— А не знаешь, зачем вызывает Щур? — спросил я Мороза.

— Получишь новую задачу. Заодно повидаешь Мощенко и своего земляка капитана Бейгула. Они второй день за упокой твоей души прикладываются. Многие считали, что вас уже нет в живых.

— Что еще нового?

— Погиб майор Быков. Говорят, при трагических обстоятельствах, но как именно — не знаю.

Подробности мы, однополчане героя, узнали совсем недавно.

Дивизион Ивана Михайловича Быкова занимал позиции неподалеку от нас и участвовал в отражении атак противника, силившегося прорваться на Грайворон. На позиции артиллеристов надвигался плотный строй вражеских танков с десантом на броне. Быкову позвонил по телефону начальник штаба дивизии гвардии полковник Тихон Владимирович Бельский и, выслушав его, сказал:

— Вот бы дать по ним залп…

— Нет, — ответил Быков, — спешить не будем. Несколько машин, которые мы уничтожим, погоды не сделают. Вступим в бой, когда можно будет вести огонь прямой наводкой. Ни один выстрел не должен пропасть. Только тогда можно рассчитывать на успех.

— Первая, вторая, третья!.. — стал он вызывать батареи.

Когда танки подошли поближе, загремели залпы.

Несколько машин окуталось клубами черного дыма. Уцелевшие попятились назад и вскоре скрылись за рощей. А минут через пятнадцать появились снова. Теперь они двигались клином. Острие его было нацелено на позиции дивизиона.

Такой вариант был предусмотрен Быковым. По его сигналу батарея, что стояла в центре, откатила орудия на подготовленные заранее запасные позиции, а батареи, находившиеся на флангах, подались чуть вперед. Таким образом был подготовлен огневой мешок.

Когда первые танки приблизились к центральной батарее, артиллеристы, находившиеся на флангах, открыли огонь, рубя снарядами основание клина. Естественно, машины стали разворачиваться в стороны, подставляя борта под выстрелы.

Понеся ощутимые потери, гитлеровцы отошли, чтобы атаковать артиллеристов в третий и четвертый раз.

— Еще немного, час-два, самое большое три, надо нам продержаться, — обращался Бельский к артиллеристам. — К нам идет подмога. Не обороняться, а наступать будем. Понимаете: нас-ту-пать!

Его слова Быков передал во все батареи.

— Выдержим! — отвечали оттуда.

Но мало, очень мало оставалось людей в батареях. И совсем было плохо с орудиями и боеприпасами.

«Надо объединить подразделения, — решил Быков. — Управлять будет легче».

Однако осуществить задуманное не пришлось. На этот раз танки, сблизившись, укрылись в складках местности и настойчиво навязывали дуэльную стрельбу.

На исходе третий час, а подкрепления все нет. У орудия осталось по одному-два человека. Сам Быков уже не отрывался от прицела. Ныла раненая нога.

— Нет снарядов! — услышал Быков доклад.

— Гранаты, личное оружие — к бою!

Группа танков устремилась на умолкнувшую батарею.

— В щели, — скомандовал Быков, — уничтожать гранатами.

Два танка загорелись. Это последнее, что могли сделать артиллеристы. Фашисты навалились на позиции и начали гусеницами все давить. Поднявшись в рост, вслед за танками подошла вражеская пехота. И вот тут-то из обрушенного окопа встал человек. Он сорвал с груди Золотую Звезду, поцеловал ее окровавленными губами.

— Гвардейцы не сдаются! Встаньте, живые!

Трое, четверо, может быть, пять человек откликнулись на его зов. В неравной схватке они погибли у своих искалеченных орудий…

Но тогда мы ничего этого не знали. Услышав от Андрея Мороза недобрую весть о гибели отважного артиллериста, я от горя и гнева до боли сжал кулаки. Потерять такого человека! Андрей молча положил руку на мое плечо, я понял, что и ему тоже тяжело.

— Ну ладно, Андрей, я поехал.

— Смотри, будь осторожен! Возьми с собой несколько бойцов. Неровен час, подстрелит какой-нибудь фриц-одиночка из тех, что бродят по полям.

Мы простились. Договорился с Ильиным, чтобы до моего возвращения он скрытно расположил батальон.

Взял с собой ординарца Ивана Кузьмича и поехал в штаб полка. У Кузьмича был автомат, пистолет и две гранаты, у меня — двадцатизарядный пистолет, пистолет ТТ и две трофейные яйцеобразные гранаты (не потому, что они лучше наших, а потому, что их удобнее носить в карманах). Кругом тишина, выстрелов не слышно, в воздухе душно. Мы довольно долго ехали рысью, а затем перевели лошадей на шаг.

— Кто-то из пшеницы выглядывает, — предостерег меня Кузьмич.

— Приготовь автомат…

Поехали еще тише. Слева от дороги на какое-то мгновение поднялась человеческая фигура и тут же скрылась за высокими стеблями.

— Может, стрекотнуть из автомата? — предложил Кузьмич.

— Подожди, подъедем ближе.

Снова на том же месте показался человек. В этот момент Адам, конь Кузьмича, начал чихать. Человек повернулся в нашу сторону и вдруг как закричит:

— Товарищ майор?.. Кузьмич… живые?!

Человек, по которому Кузьмич собирался «стрекотнуть», оказался солдатом нашего хозяйственного взвода.

— Ты что, Сирченко, тут делаешь, где твоя пилотка?

— Товарищ майор! Сколько нужно убить немцев, чтоб медалью наградили?

— Смотря при каких обстоятельствах, но чем больше, тем лучше. Думаю, пяти достаточно.

— А мы с младшим лейтенантом Гаркавенко много набили. Знаете, как он их из пулемета считал! Хозвзвод поработал, будь здоров!

— А где хозвзвод?

— Вон там, недалеко.

— Тогда иди туда и скажи, чтобы приготовились к движению, чтобы обед был готов через три часа, а командир взвода пусть едет в штаб полка, там я ему скажу, что дальше делать.

— Все ясно, товарищ майор. А мы тут чуть в плен немецкого генерала не взяли, да он застрелился.

Забегая вперед, должен сказать, что по этому случаю дивизионные поэты сочинили частушки на мотив популярной песни «И кто его знает…»:

Сирченко повесил на плечо винтовку и пошел напрямую по пшенице в хозвзвод, а мы с Кузьмичом поехали дальше. По пути встретили начальника штаба нашего батальона старшего лейтенанта Сапронова и с ним нескольких связистов и разведчиков.

— Мы в плен попали, но сбежали. Меня раненого взяли, — заявил Сапронов. Лицо у него было чернее тучи.

— Важно, что все вы здесь и живы, а в остальном разберемся. Сейчас вам нужно в медсанбат.

— Нет, мне сказали в особый отдел…

— Ну и что же, идите, там разберутся. А после здоровых направьте в хозвзвод, а сами подойдите ко мне.

…Еще издали увидел командира полка и других офицеров штаба.

— Поздравляю тебя с нашей общей победой, — сказал подполковник Щур, — но праздновать некогда. Полк получил новую задачу. — И, взяв карту, объяснил суть дела. — У тебя есть время, поезжай, осмотри рубеж, где батальон вел бой. Что было оставлено, подобрать. Убитых похоронить. Да не забудь зайти к Мощенко, а то он еще не знает, что ты жив и невредим. Он богатый — на станции Хотмыжск захватил несколько эшелонов.

— А, пехота, живой?! — искренне обрадовался мне Петр.

— Живой.

— А мы тут с Николаем, грешным делом, тебя помянули.

— Рано.

— Ну, тогда сейчас налью такого деликатеса, из такой бутылки, какой ты еще в жизни не видывал. Выпьем за твое здоровье и успехи…

Мощенко достал бутылку диковинной формы и налил из нее в крышки от фляг какую-то темно-вишневую жидкость, густую и вязкую, словно мед. Потом разбавил спиртом, чтобы «легче прошло».

— Дай что-нибудь покушать, — попросил я, — а то голодный как волк.

Появились тушенка, колбаса, помидоры. Мы на ходу выпили, закусили, и я заторопился в обратный путь. Ко мне подошел Сапронов, и по его лицу я понял, что у него все в порядке. После беседы в особом отделе ему сказали, что он свободен и может отправляться в медсанбат. Подлечившись, Сапронов вернулся в батальон на свою прежнюю должность.

11 августа командир полка вызвал к себе командиров батальонов и полковых подразделений, начальника штаба подполковника Самагина и своего заместителя подполковника Харитонова. Мы уселись на трофейный бронетранспортер, которым управлял пленный водитель, и поехали в район села Крысино, что в четырех-пяти километрах от Богодухова.

Целью поездки была рекогносцировка. Наутро нам предстояло перейти в наступление. Щур сообщил, что на переднем крае мы должны сменить подразделения дивизии, которая вела здесь бои с фашистами, но успеха не имела. Нам предстояло совершить марш примерно в двадцать километров.

Когда рекогносцировка была закончена и все вопросы решены, командир полка обратился к переводчику, младшему лейтенанту Давиду Семеновичу Пурицу, ставшему помощником начальника штаба полка по разложению войск противника:

— Скажи Гансу: если он хорошо будет смотреть за машиной, мы будем считать, что он добровольно сдался в плен.

— Гут, гут, — ответил Ганс и похлопал Пурица по плечу.

— А теперь скажи, что с русским офицером не имеет права фамильярничать даже свой солдат.

Пуриц перевел.

— А разве ты офицер? — изумленно спросил по-русски Ганс.

Это было так неожиданно, что мы, глядя на растерявшегося Пурица, расхохотались. Пуриц действительно мало походил на военного.

Вернувшись в свои подразделения, стали готовиться к маршу, но сменяющие нас пришли поздно, примерно в два или три часа ночи. Поэтому, как мы ни старались, к указанному времени выйти на исходный рубеж не смогли. Утро застало нас на марше. В голове полковой колонны шел 1-й батальон. На подступах к селу Крысино на дивизию совершила массированный налет авиация противника. Группы по тридцать-сорок бомбардировщиков сыпали бомбы на колонны.

Наш батальон под бомбежку не попал и вышел на исходные позиции. Левее находился 42-й гвардейский стрелковый полк.

Хотя мы и пришли сюда, чтобы перейти в наступление, обстановка сложилась не в нашу пользу: артиллерия не успела развернуться, как танки и пехота фашистов перешли в атаку. Под давлением превосходящих сил 42-й гвардейский стрелковый полк стал отходить.

Меня вызвал командир полка. Он стоял у копны сена, здесь же был и командир дивизии генерал Бакланов. Когда я подошел, то услышал его приказ командиру полка закрепить рубеж и отразить натиск неприятеля.

После этого Бакланов сел в машину и уехал, а командир полка обернулся ко мне:

— Слышал? Ни шагу назад! Давай зарывайся в землю и держись, як Мартын за мыло.

— Ясно, товарищ подполковник, но у меня же нет артиллерии!

— Начинай окапываться, а я сейчас вон там, — он указал на противоположную сторону балки, — оборудую НП и организую тебе помощь. Главное, держись. Все ясно?

— Ясно, товарищ подполковник.

— Ну, дерзай!

Вместе с Ильиным, Кузьмичом, радистом и телефонистом мы заняли под батальонный НП большую, но неглубокую яму. Отсюда хорошо были видны и наши зарывавшиеся в землю роты, и отходящий 42-й гвардейский стрелковый полк, и медленно надвигавшиеся на левый фланг немецкие танки.

Чем их бить? Несколько ПТР не выход из положения. Утюжа наш передний край, гитлеровцы продолжали двигаться на Богодухов, над которым висели вражеские бомбардировщики.

Мимо нас прошел подполковник-артиллерист и начал в бинокль наблюдать за противником. Я подошел к нему, представился и спросил, не нас ли будет поддерживать их часть?

— Нет. Я выбираю, куда лучше дать залп «катюш».

Вскоре послышался уже хорошо знакомый нам гул.

В расположении врага стали рваться снаряды. Позади, откуда велась стрельба, поднялось облако дыма, и туда устремились фашистские самолеты.

После залпа «катюш» подполковник-артиллерист уехал, и остался наш батальон со своими тремя ротами один на один против нескольких десятков танков. Авиация противника по-прежнему бомбила, обстреливала и прижимала к земле подразделения, находившиеся на марше. Так что настроение у нас было неважное.

Когда дым от реактивных снарядов рассеялся, мы увидели, что два или три «тигра» горели. Остальные приостановились. Но как только подтянулась пехота, они снова двинулись вперед. В глубокой балке позади нас раскинулось село Крысино. Я решил отвести за него батальон и там занять оборону, так как для танков балка была все же препятствием. И в самом деле, машины через нее не пошли, а атаки пехоты мы отбили. Положение несколько стабилизовалось, однако обстановка оставалась неясной. Поэтому, когда к нам подъехал командир 3-го батальона Мощенко, я предложил ему выдвинуться на наш рубеж и обороняться вместе.

— Ты прав, — согласился он и послал связного передать приказание, затем рассказал мне, что командир полка А. К. Щур тяжело ранен в живот (Петр помог перевязать его и отправил в тыл), гитлеровцы прорвались к штабу полка, но их отогнали.

Много лет спустя, знакомясь с хранящимися в архиве документами нашего полка, я с волнением прочитал несколько скупых строк политдонесения от 4 августа 1943 года: «Знаменосец 39-го гвардейского стрелкового полка комсомолец Александр Тимофеевич Кузнецов попал под сильную бомбежку немецких пикирующих самолетов. Не склонив головы перед опасностью, погиб на поле боя с поднятым Знаменем, которое оказалось изрешеченным осколками, но спасено подоспевшими бойцами».

Это произошло как раз в то время, когда противник прорвался к штабу полка.

Верхом на лошади к нам прискакал начальник штаба полка подполковник Самагин. Голова его была забинтована, повязка пропиталась кровью. Не слезая с лошади, он сказал, чтобы мы удерживали здесь оборону и что, поскольку Щур ранен, а заместителя командира полка подполковника Харитонова пока нет, командование полком он берет на себя. От него же мы узнали, что ранен и начальник штаба дивизии полковник Бельский. Пообещав установить с нами связь по телефону и радио, подполковник Самагин уехал.

Мы почувствовали, как зверски хочется есть. Пошарили у себя и обнаружили сухари и мед во фляге. Стали по очереди поливать медом сухари и грызть их. Мучила жажда, но воды ни у кого не оказалось.

Тем временем была установлена связь с ротами; нас отделяло метров четыреста-пятьсот. День близился к концу. Противник молчал. Опасаясь за левый фланг, я перебросил туда один взвод и два ружья ПТР. Эта группа заняла оборону под прямым углом к переднему краю батальона. 3-й батальон вышел на одну линию с нами и тоже окопался. Вдруг в районе 2-й роты послышалась интенсивная ружейно-пулеметная перестрелка. Звоню туда:

— Что происходит?

— Фрицы атакуют… Огонь! Огонь! Ты что оглох, что ли? Простите, это я пулеметчику…

— Алло! Алло!

Но трубка молчала.

Мы с Ильиным вскочили на лошадей. Не доезжая до переднего края, спешились — и бегом к командиру роты. Фашисты уже отходили, а спустя четверть часа все стихло.

Дав необходимые указания, вернулся на свой НП. Уже стемнело. Вдруг слышу — Мощенко кричит:

— Исаков, где ты?

— Здесь…

— Веду тебе еще одного Исакова, говорит, твой брат.

Подошел ближе и вижу: действительно, мой двоюродный брат. Василий Никитович Исаков. Надо же такому случиться, столько лет не виделись — и на тебе! — где привелось встретиться. Обнялись, расцеловались. И посыпались вопросы.

Выяснилось, что Василий воюет в 97-й гвардейской стрелковой дивизии, занимает должность помощника командира взвода в разведывательной роте. Сейчас возвращается с задания с группой бойцов. Он сообщил, что примерно в полутора километрах отсюда стоят немецкие танки.

— А где твои сыновья?

— Младший, Федор, погиб на фронте, а Петр — старший лейтенант, летчик-истребитель. Екатерина Васильевна, твоя крестная, осталась одна и живет в Пятигорске.

На этом мы расстались — он ушел в свою дивизию докладывать результаты разведки. В последующем по моей просьбе его перевели в наш полк, и мы воевали вместе.

За ночь все встало на свои места. Дивизия привела себя в порядок. Но полк, кроме тяжело раненного командира гвардии подполковника Щура, потерял и майора Касатова — заместителя командира 39-го гвардейского стрелкового полка по политчасти.

Не стало хорошего человека. При всей своей образованности и начитанности, он был чрезвычайно скромен и не гнушался никакой работы. В периоды доукомплектования полка он направлял свою энергию на то, чтобы по возможности в каждой роте имелись партийная и комсомольская организации, готовил агитаторов и пропагандистов, учил секретарей партийных организаций батальонов партийно-политической работе. Не помню ни одного собрания, на котором не взял бы слова майор Касатов. Он умел удивительно просто разъяснить задачи, поставленные перед полком, помогал гвардейцам наилучшим образом подготовиться к бою, постоянно заботился о быте солдат, сержантов и офицеров, следил за нашим питанием. Для него было не безразлично, как оборудуется оборонительный рубеж и каковы результаты стрельбы, организованы ли занятия по изучению русского языка с воинами нерусской национальности, как проводятся для них политинформации. Касатов многое сделал для того, чтобы опыт лучших воинов стал достоянием всего полка, чтобы отличившиеся были поощрены или награждены, чтобы все раненые были доставлены в медицинские подразделения, а убитые похоронены надлежащим образом. Он находил время писать письма семьям героев и утешать вдов и детей погибших. Его привыкли видеть в ротах и батальонах, с ним охотно делились мыслями. Все мы искренне горевали, лишившись чудесного товарища, настоящего коммуниста.

К 31 августа наша дивизия вышла к совхозу «Первомайский». 39-й гвардейский стрелковый полк находился во втором эшелоне. Вместо А. К. Щура полком стал командовать его заместитель, подполковник Александр Данилович Харитонов, участник боев на Халхин-Голе. В полку снова было три батальона. Командиром заново сформированного 2-го стрелкового батальона был назначен один из ветеранов нашей дивизии разведчик капитан Михаил Александрович Сазонов. Майора Кирина перевели в соседнюю дивизию начальником штаба полка.

Подполковник Харитонов вызвал нас к себе:

— Сейчас пойдем к комдиву. Приказано явиться вместе с командирами батальонов. Садитесь в машину…

НП генерала Бакланова располагался на высоких кручах. Позади поле, впереди лес, кустарник.

— Такой НП, как этот, попадается редко: видно всю дивизию как на ладони, — сказал Бакланов. — Смотрите. Это — Шаровка, а вон там, за рощей, совхоз «Первомайский». Ваша задача атаковать противника… — И он указал рубеж на местности.

Враг оборонялся на просяном поле, дальше просматривалось поле подсолнечника, за ним роща, а за рощей совхоз.

— Скажите, Харитонов, кто у вас наступает в первом эшелоне? — спросил генерал Бакланов.

— Исаков и Мощенко.

— Ну вот, майоры, к исходу дня совхоз «Первомайский» должен быть освобожден. Отсюда мне будет виден каждый ваш боец. Действовать надо решительно, дерзко. — И обращаясь уже к Харитонову, генерал продолжал: — Ввод полка в бой обеспечит 32-й гвардейский артиллерийский полк.

Были уточнены время атаки и разграничительная линия между батальонами, увязаны вопросы взаимодействия с артиллеристами. Танков нам не обещали.

Мы отправились к себе. Проводную связь от командира полка тянули только за мной потому, что провода было мало, а 3-й батальон должен был иметь с нами локтевую связь и по радио.

Исходные позиции мы заняли под вечер. Подступы к рубежу атаки были скрытые — кустарник, высокая трава, поэтому неприятель нас не заметил.

1-й батальон наступал справа, 3-й слева. Огневой налет артиллерии был не очень сильным, и мы дополнили его залпами своих минометов. По установленному сигналу подразделения поднялись в атаку.

Командир полка Харитонов беспрерывно уточнял, где мы находимся. Отступая, гитлеровцы цеплялись за каждый более или менее выгодный рубеж, но перевес был на нашей стороне — не столько в силах, сколько в желании, я бы даже сказал, в умении воевать: каждый боец действовал смело, решительно и инициативно.

Наступили сумерки. Фашистам удалось остановить нас. Мне не терпелось пройти к ротам. Но у телефонистов, как на грех, кончился кабель, и Харитонов не разрешил мне отлучаться.

— Будь у аппарата.

— Так ведь батальон движется дальше! Что же я буду один сидеть в кукурузе или в подсолнухах, присматриваться и гадать, что там делается? — взмолился я.

— Сейчас посылаю катушку кабеля, — последовало в ответ. — От телефона не уходи.

Откуда-то вынырнул Мощенко.

— Ну что? — спросил он.

— Говорит, не отходи от аппарата. А провода нет. И у тебя фрицы уперлись?

— Ерунда! Думаю послать одну роту в обход, разведчики доложили, что можно обойти их правый фланг.

— Хорошо. А потом пусти ракету — и вместе атакуем. Совхоз-то еще у противника.

Долго ждать не пришлось: Мощенко подал сигнал — и оба батальона пошли вперед. Запыхавшийся телефонист притащил катушку кабеля. Правда, его хватило только до опушки леса, но я был рад и этому.

Преследуя отступавших фашистов, подразделения овладели совхозом «Первомайский», обойдя рощу слева. С соседом справа связи не было, и где он находится, мы не знали. Я опасался, что в роще, которая осталась в тылу 1-го батальона, затаились остатки фашистской пехоты, но послать туда ночью людей для прочесывания не решился. На сердце было неспокойно, муторно, будто вот-вот должна стрястись какая-то беда.

Тем временем справа послышался стук колес и топот лошадей. «Немцы!» — подумал я, но оказалось, что это наша минометная рота. Мы узнали голос старшего лейтенанта Карнаушенко, отпускавшего в адрес лошадей «ласковые» словечки. Чтобы избежать недоразумений, я вышел на дорогу и, окликнув Карнаушенко, указал ему неподалеку от рощи место для огневых позиций, с которых можно было вести огонь и по подступам к совхозу.

Минометчики въехали в подсолнухи, сняли минометы и подготовили их к бою. От Карнаушенко я узнал, что по этому же маршруту следует минометная батарея капитана Сокура.

Под утро, завершив организацию обороны, мы с Ильиным выбрали место для НП в каком-то огороде, откуда хорошо наблюдался весь батальон, и оставили там разведчиков отрыть щель. Когда спустились в лощину, через которую проходила дорога, увидели группу военных. Они стояли у кухни и получали завтрак. Это были люди из 3-го батальона. Я сказал офицерам, что в роще, возможно, находится противник, так как мы ее не прочесали, и потому кухню нужно убрать в более безопасное место. То же самое повторил и появившемуся здесь Мощенко.

— Да ты, Иван, сдурел! — захохотал Мощенко. — Если бы они были в роще, то мы тут не стояли бы…

Вместе с Ильиным я пошел к минометчикам, чтобы оттуда доложить командиру полка местонахождение батальона. Не успел сказать и двух слов, как в районе наших стрелковых рот завязалась интенсивная перестрелка, раздались взрывы гранат и крики «ура».

Харитонов спросил:

— Что за бой?

— Не знаю, я только что из подразделений, там все было в порядке.

Ильин тем временем побежал на выстрелы.

Огонь нарастал. Недалеко от нас прошло несколько пулеметных очередей. Прибежал на НП — Карнаушенко был уже здесь. Смотрим, примерно тридцать-сорок фашистов прорываются через наши боевые порядки. По ним ведут огонь 1-я и 2-я роты, а в районе 3-й роты — рукопашная схватка. Карнаушенко передал команду на огневые позиции. Раздались почти неслышные выстрелы минометов — недолет. Карнаушенко делает поправку — и снова серия взрывов. Однако гитлеровцы уже скрылись за бугром.

Что же произошло? Утром Иванников послал одно отделение в разведку. Войдя в рощу, оно натолкнулось на группу вражеских солдат. Разведчики затаились. Подошла еще одна неприятельская колонна, человек сто. Развернувшись, гитлеровцы двинулись на наши позиции. Завязалась перестрелка. 1-й и 2-й ротам мешала находившаяся у самой опушки 3-я рота. Иванников и его бойцы, услышав стрельбу и увидев неприятеля, открыли огонь. Недалеко от Иванникова стоял станковый пулемет, расчет которого успел оборудовать окоп. Пулеметчики, сориентировавшись, тоже начали стрелять. Как раз в это время противник с громким «ура» бросился в атаку, очевидно рассчитывая своим «ура» ввести нас в заблуждение. Дело дошло до рукопашной. Она длилась несколько минут. Пробиться удалось лишь группе фашистов. Их-то мы с Карнаушенко и видели с Нашего НП.

Батальон понес незначительные потери — человек пять-шесть ранеными. Враг — более семидесяти убитыми. Двоих мы взяли в плен.

Едва мы с Мощенко доложили командиру полка о случившемся за ночь и утро, как заметили, что к нам на НП со стороны нашего переднего края идет полковник. Мы с Мощенко не знали, кто это. Встали, представились. И услышали:

— Заместитель командира дивизии полковник Гаев.

Он сообщил, что в самом скором времени нам предстоит продолжать наступление и нужно готовить к этому батальоны. Павел Витальевич Гаев поругал нас за плохую маскировку окопов и ушел.

Спустя несколько часов командир полка вызвал к себе на НП всех комбатов и поставил задачу перерезать железную дорогу, идущую на Харьков.

Боевой порядок полка в один эшелон. На правом фланге 1-й стрелковый батальон, в центре 3-й, а на левом фланге 2-й.

Поддерживали нашу часть дивизионный артиллерийский полк майора М. 3. Войтко и 4-й отдельный истребительно-противотанковый артиллерийский дивизион под командованием майора И. Г. Розанова.

Наступление развивалось успешно: противостоявшие нам небольшие силы фашистов были уничтожены, и все три батальона вышли на железнодорожную линию. Поставленная задача практически была выполнена. Но едва наши роты успели закрепиться, как противник бросил в контратаку до ста танков. За ними на бронетранспортерах следовала пехота. Основной удар пришелся по центру боевого порядка полка — 3-му стрелковому батальону. Когда появилась первая волна вражеских танков, артиллеристы открыли меткий огонь. После первых же выстрелов загорелось шесть машин. Однако «тигры» и «пантеры» продолжали двигаться. Гвардейцы, пропустив их, вступили в бой с пехотой, укрывшейся за бронетранспортерами. На наш батальон гитлеровцы наступали без танков, и мы быстро заставили их залечь.

Под сильным ружейно-пулеметным огнем неприятель стал окапываться. В это время в 3-м стрелковом батальоне разыгралась настоящая трагедия. С нашего НП невозможно было рассмотреть, что именно там происходит. Сперва нам показалось, что Мощенко сопутствует успех. Нефедьев даже вылез из окопа и начал считать:

— Один готов… Горит, второй, третий… Молодцы артиллеристы! Четвертый, пятый…

На поле боя то там, то тут вспыхивали танки и от них валил густой черный дым.

Я спросил Мощенко, как дела. А он: «Подожди, доложу командиру полка». И вот я услышал — мы были на одном проводе, — что за «тиграми» и «пантерами» следуют огнеметные танки и сжигают нашу пехоту. Харитонов ответил:

— Стоять насмерть!

Но и без этой команды никто не пытался отходить. Создалось драматическое положение: обычные танки прошли через боевой порядок 3-го батальона, а огнеметные — их было шестнадцать — жгли полуокопавшихся гвардейцев. Артиллеристы делали все, чтобы уничтожить «тигров» и «пантер», надвигавшихся на совхоз «Первомайский», а саперы во главе с полковым инженером капитаном Николаем Бейгулом бросились устанавливать на пути врага противотанковые мины.

Остатки пехоты 3-го батальона под напором огнеметных танков и пехоты противника вынуждены были отойти. Темнело. Наша артиллерия продолжала единоборство с прорвавшимися танками. Темп их продвижения падал.

На невысокий холмик, в сотне метров от которого стояла одна из противотанковых пушек, медленно поднимался желтый «тигр» с черными крестами. Пушечка рядом с ним выглядела игрушкой. Мы подумали, что расчет ее вышел из строя. Но вдруг орудие ожило, и «тигр» споткнулся, словно перед ним выросло что-то непреодолимое. До нас донесся звук разрыва. Ствол танковой пушки беспомощно опустился вниз. А к стрелявшему орудию подкатил тягач. Расчет под огнем прицепил к нему пушечку и быстро переместился на новую позицию.

Какое мужество, выдержку и хладнокровие нужно было иметь, чтобы подпустить фашистский танк на столь близкое расстояние, зная, что промах, осечка или какое-либо повреждение могли стоить жизни.

Это был расчет из противотанкового дивизиона майора Ивана Григорьевича Розанова.

Атака гитлеровцев, хотя им и удалось продвинуться на полтора-два километра, захлебнулась: они потеряли более двадцати пяти танков. Но и наш полк понес потери и был выведен во второй эшелон дивизии. Погиб и Николай Бейгул, вместе с которым было немало пережито и в тягостные дни отхода в сорок первом году, и в Сталинграде, и в этих, ставших для него последними, боях. В нашем общем горе, а Николая в полку очень любили, утешало лишь то, что он успел узнать и счастье наступления, и вкус побед… В полку снова осталось фактически два батальона—1-й и 2-й. Однако спустя несколько дней мы продолжали успешно наступать и освободили несколько населенных пунктов, в том числе Червоный Прапор и Марьино.

11 сентября, выйдя к исходу дня в район Настеновки, мы начали закрепляться. Кругом кукурузные поля. Мы с Михаилом Сазоновым присели под копной в ожидании, когда подъедут кухни: люди были голодны. Погода стояла отвратительная. Более суток шел проливной дождь. Чернозем раскис, ноги увязали, липкая грязь наматывалась на колеса повозок, ездовые ругались и часто останавливались, чтобы очистить ходовую часть.

Приехал подполковник А. Д. Харитонов, чтобы уточнить расположение переднего края. Непосредственно перед нами противника не было. Мы предложили командиру полка разделить с нами трапезу, но он отказался. «Нужно продвинуться вперед еще на несколько километров, — сказал он, — и овладеть Настеновкой». Честно говоря, идти дальше не хотелось. Все устали. Артиллерии с нами не было — где-то застряла.

Поев, мы снова двинулись в путь. Направляющим был 1-й батальон. Шли колонной. Ночь. Тьма такая, что хоть выколи глаза. А дождь лил и лил. Солдаты накинули на себя плащ-палатки и стали какими-то горбатыми, неуклюжими.

Ориентировались с трудом, и потому темп был невысокий. Мы с командиром 2-го стрелкового батальона Михаилом Сазоновым, разведчиками и радистом находились метрах в двухстах-трехстах впереди колонны. Сазонов и я договорились, что, если немцы откроют огонь, 1-й батальон развернется влево, а 2-й — вправо от дороги и с ходу пойдут в атаку.

Приблизившись к Настеновке, вдруг услышали гул мотора. Похоже, бронемашина. Остановились. Посланный с двумя разведчиками сержант Атаканов подтвердил, что, действительно, это неприятельский броневик. Мы не стали задерживаться: до Настеновки оставалось каких-нибудь полкилометра. Чувствовался запах гари, очевидно, село сожгли. Атаканов несколько раз обращался ко мне: что, дескать, будем делать, бронемашина-то близко? Мне это надоело, и я не очень вежливо, во всеуслышание оборвал его:

— Да отстань ты со своей бронемашиной! Она нас не видит и черт с ней, пускай себе буксует…

Не успел я и рта закрыть, как послышалось сначала тихое, неуверенное, а затем громкое и требовательное: «Хальт!». За возгласами последовали очереди из автоматов и взрывы гранат.

Разведчики камнем упали на землю и открыли ответный огонь. Я приказал отойти. Ильин, Нефедьев и офицеры 2-го батальона успели развернуть в цепь подразделения и бросить их в атаку. Продвинулись метров на триста — четыреста, уничтожили немецкое охранение. Однако овладеть Настеновкой не смогли. Село находилось за скатами высоты, где сосредоточились неприятельские танки. Имея в своем распоряжении только восемь ПТР на оба батальона, мы с Сазоновым доложили обстановку командиру полка и просили его усилить нас орудиями, так как опасались танковой контратаки.

— Смотри, не проморгай фрицев, — ответил мне подполковник Харитонов. — Они ведь драпают, ты должен вместе с Сазоновым преследовать их. Даю вам проводную связь. К утру подбросим артиллерию.

На этом разговор закончился. Мы отправились в роты: необходимо было под прикрытием ночи отрыть окопы полного профиля, организовать систему огня. Сделать все это в кромешной тьме нелегко. К тому же многим бойцам эта тяжелая работа казалась излишней: мол, все равно завтра-послезавтра вперед пойдем.

Мы с Сазоновым оборудовали свои НП в одном месте, наладили связь с ротами. Вскоре телефонисты протянули провода от командира полка, и мы вновь стали настойчиво просить Харитонова дать нам артиллерию.

— Ведь у нас ни одной пушки!

В ответ слышали все то же: «Не проспите немцев».

Почему у Александра Даниловича возникла такая уверенность в том, что гитлеровцы будут непременно отступать? Не знаю. Мы были иного мнения.

39-й гвардейский стрелковый полк уже дважды встречался с танковыми группами противника. 1 сентября был сильно потрепан 3-й стрелковый батальон. 3 и 5 сентября мы опять подверглись контратакам вражеских танков и оказались отрезанными от главных сил дивизии. Правда, нам удалось прорвать кольцо и соединиться с остальными частями. Теперь вот снова танки. Куда они пойдут? Надо готовиться к худшему. Наши разведчики пытались в нескольких местах проникнуть в Настеновку, но им это не удалось — каждый раз натыкались на хорошо организованный огонь.

Среди ночи к нам пришел Андрей Спиридонович Мороз. Мы с Сазоновым обрадовались: теперь заместитель начальника штаба полка лично убедится в том, что обстановка в самом деле тревожная, и поможет нам с артиллерией. Майор Мороз обошел все роты, посмотрел, где и как занимают они оборону, понаблюдал за противником и пришел к тому же выводу, что и мы. Доложил Харитонову, но ничего не изменилось. Во второй половине ночи мы еще раз пошли в подразделения проверить, как идет окапывание. Большинство солдат уже заканчивали оборудовать укрытия. Мы потребовали усилить наблюдение и быть готовыми к отражению танков.

— Андрей Спиридонович, пойди к командиру полка, убеди его в необходимости подбросить нам до рассвета хотя бы несколько орудий! — наседали мы на Мороза.

— Не могу, мне приказано быть здесь.

— Ну, а какая польза? Ты что, собираешься стрелять в «тигров» из пистолета? В твоей смелости никто не сомневается, но сделаешь больше, если добьешься, чтобы у нас были пушки.

— Попробую доложить еще раз.

Мороз взял трубку. Его разговор с Харитоновым длился долго. После этого Андрей Спиридонович отправился в часть, пообещав ускорить присылку артиллерии.

Начало светать. Присмотревшись к местности, мы поняли, что расположили свой НП крайне неудачно. Пришлось переместиться метров на двести правее. Отсюда было не только лучше видно, здесь, со стороны лощины, имелись и необходимые для нас скрытые подступы. Не теряя времени, принялись копать окопы-щели для себя, связных, связистов. Одежда промокла насквозь, стало холодно.

Увидели рядового Кошкина. В термосе он нес нам еду и еще издали улыбался.

— Кошкин, ты чего такой веселый?

— Рад, что вас отыскал.

— А как ты к нам шел?

— По проводу.

— Раздавай быстрее, а то в животе уже революция, — попросил Ильин, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.

Распределяя пищу, Кошкин сказал:

— Товарищ майор, вас сегодня опять танки гонять будут.

— Почему?

— Раз я вам принес кашу, то так и будет.

— Это по какому же закону, Кошкин?

— Приметил. Как доставлю вам овсянку или «шрапнель», так атакуют…

— Эх, если бы сегодня твои предсказания не сбылись! — вздохнул Ильин.

— А ну-ка, дружище, забирай свой термос и улетучивайся, а то и в самом деле накаркаешь, — не то шутя, не то серьезно посоветовал Кошкину Нефедьев.

Не успел Кошкин сделать и несколько шагов, как к нам подбежал сержант Атаканов. Волнуясь, и оттого плохо выговаривая русские слова, выпалил:

— Там десять, двадцать, тридцать танка идет! — и махнул рукой в сторону переднего края.

— Чьи танки? — спросил Сазонов.

— Немса, немса…

Со стороны села Настеновка надвигалось девяносто шесть вражеских машин. На этот раз они, стреляя, шли под углом к нашему переднему краю, постепенно приближаясь к позиции 3-й стрелковой роты. За танками на бронетранспортерах следовала пехота. Она тоже вела интенсивный огонь. Гвардейцы отбивались. Захлебываясь, стрекотали пулеметы, непрерывно били противотанковые ружья. Однако выстрелов их за общим грохотом не было слышно. Но вот загорелся один танк, остановился другой, окутался дымом бронетранспортер…

Связь с ротами прервалась: вражеский танк намотал на гусеницу провод, который от НП был протянут одной линией во все роты — не из-за лени, а из-за нехватки кабеля. Поддержать подразделения нечем было. Одна надежда на минометы Карнаушенко. Но они хороши против пехоты, а не против брони. Карнаушенко мастерски отсек автоматчиков. Однако танки продолжали двигаться одни. Вот они уже навалились на окопы 2-й роты. Гитлеровцы словно знали, что здесь только два батальона стрелков и нет противотанковых средств. От взрыва связки гранат еще один «тигр» завертелся на месте. А остальные, проутюжив боевой порядок 2-й роты, поползли дальше, но не в глубину, а вдоль линии обороны. Под их давлением наша 1-я рота и 2-й батальон отошли за овраг и снова принялись окапываться. Танки противника вели огонь, а преследовать не решились.

Было обидно до слез потерять столько людей, громивших захватчиков в ожесточенных оборонительных и наступательных боях… И не потому, что воевать не умели, не потому, что не было средств борьбы с танками, а лишь оттого, что где-то, в каком-то звене не было вовремя организовано взаимодействие, кто-то из командиров неправильно оценил обстановку…

Ведь потом, спустя всего несколько часов, позади нас занял огневые позиции целый истребительно-противотанковый артиллерийский полк. Окажись он здесь тремя-четырьмя часами раньше, фашистские танки были бы уничтожены и мы не имели таких потерь.

Особенно тяжелый урон понес 1-й стрелковый батальон. В числе тех, кого мы недосчитались, оказался и старший лейтенант Иванников, командир 3-й роты, который пришел к нам в батальон совсем еще неоперившимся юнцом и в короткое время вырос в боевого, толкового офицера. Меньше других пострадали 1-я рота и 2-й стрелковый батальон.

Организовав оборону на новом рубеже и оказав помощь раненым, мы с Сазоновым отправились к командиру полка.

Когда пришли в штаб, Александр Данилович стоял у кукурузной копны.

— Потери?

— Сорок девять человек, — доложил Сазонов.

— У вас? — Харитонов взглянул на меня.

— Восемьдесят семь…

— Ну ладно, ты, Сазонов, молодой комбат, а ты?! — Харитонов обернулся ко мне. — Почему допустил, что противник побил людей при отходе?

— Товарищ подполковник, гвардейцы не отходили, а воевали. Они остались там, в окопах. Вам ведь докладывали, что нужна артиллерия…

Харитонов молча сверли меня глазами, желваки на его скулах судорожно двигались. Ничего хорошего это молчание не предвещало: должен же быть виновник этого поражения…

Не знаю, чем бы закончилась эта наша встреча, если бы из-за копны не вышел заместитель комдива.

— Харитонов!..

Александр Данилович с отчаянием махнул рукой и скрылся в блиндаже. Полковник Гаев потребовал сначала от меня, а потом от Сазонова подробного доклада о том, что произошло. Мы рассказали, доложили и о том, что всю ночь просили подтянуть к нам артиллерию.

— А почему вы неправильно информировали утром командира полка? Сообщали, что занимаете прежние позиции?

— Я докладывал правду. Но буквально через тридцать-сорок минут началась танковая атака, связь была прервана и об этом я уже не смог донести.

— Так точно, товарищ полковник, — вставил Сазонов, — мы все время были вместе.

— Хорошо, проверим, — и полковник Гаев пошел в блиндаж к командиру полка.

Мы с Сазоновым долго ждали. Появился Мороз и принялся нас успокаивать, дескать, Харитонову сильно досталось от генералов Родимцева и Бакланова. Однако мне от этого не стало легче.

Только много лет спустя, возвращаясь в мыслях к пережитому в тот день, я понял, в каком трудном положении оказался тогда командир полка. Ведь фактически получилось, что невольно он ввел в заблуждение старших начальников, доложив, будто полк занимает прежний рубеж, в то время как танковая группа неприятеля отбросила нас на два с лишним километра.

Наконец в сопровождении своего заместителя майора Фаворова, командира противотанкового дивизиона майора Розанова и полковника Гаева Харитонов вышел из блиндажа и приказал нам с Сазоновым с наступлением темноты восстановить утраченные позиции. Мне придавался дивизион майора Розанова. Фаворов командировался в наши подразделения и должен был контролировать выполнение поставленной задачи.

Мы с Розановым не преминули воспользоваться представившейся возможностью обсудить вопросы, связанные с совместными действиями. Он интересовался, что за танки у гитлеровцев, сколько их. Договорились, что с наступлением темноты он приведет свой дивизион в район моего НП.

Вернулись мы с Сазоновым к себе только под вечер измученные. От Ильина узнал, что в роты вернулись некоторые уцелевшие бойцы, а фашистские танки, напоровшись на плотный артиллерийский огонь, откатились за холм.

Вскоре, как и обещал, к нам прибыл с истребительно-противотанковым дивизионом майор Розанов, а с ним и майор Фаворов. Все вместе мы еще раз уточнили на местности задачу. В это время пришли разведчики. Сержант Атаканов доложил, что на участке 2-го батальона гитлеровцы ведут себя спокойно, а перед 1-м батальоном все время вспыхивает стрельба. Проникнуть к нашим оставленным окопам не удалось, а там, возможно, остались раненые.

Майор Фаворов сказал, что опекать меня он не будет и пойдет с Сазоновым.

— Ну, как будем действовать? — спросил Розанов.

— Давай так, — предложил я, — посадим на твои «виллисы» сколько сможем стрелков, развернем машины в линию и будем ехать до тех пор, пока противник не откроет прицельный огонь. А как только он это сделает, отцепим пушки. В то время как расчеты будут занимать огневые позиции, пехотинцы выдвинутся на исходный рубеж. Остальные подойдут туда потом. Минометчики прикроют нас…

— Не слишком ли рискованно? Можем потерять матчасть.

— Предложи что-нибудь другое.

— Половину орудий, думаю, надо оставить здесь. В случае необходимости они смогут стрелять прямой наводкой и поддержать действия передовой группы, а остальные потащим, как предлагаешь. На каждый «виллис» посадим по семь-восемь твоих гвардейцев.

— Не возражаю.

Отобрав людей, которые должны были ехать с первой группой пушек, мы объяснили им суть нашего замысла и предупредили, что действовать следует решительно.

Все заняли свои места. Машины, миновав овраг, начали подниматься вверх по полю и находились пока в мертвом пространстве. Пользуясь этим, водители набирали скорость. Когда до наших прежних позиций осталось рукой подать, в небо взвилась ракета и неприятель открыл огонь. Стрелков словно ветром сдуло с «виллисов». Они рванулись вперед, а артиллеристы стали отцеплять и разворачивать орудия. Майор Розанов, перебегая от расчета к расчету, давал установки. Гвардейцы залегли метрах в ста пятидесяти от артиллеристов и принялись окапываться.

Первый бросок прошел успешно. Спустившись с Розановым к оврагу, мы встретили цепи наших солдат во главе с Ильиным и Нефедьевым. Я остался с ними, а Розанов пошел к своим оставленным пушкам, чтобы подтянуть их.

Рубеж нам удалось занять не совсем тот, который удерживали утром: от него нас отделяло метров сто — сто пятьдесят. Всю ночь мы зарывались в землю. Дождь прекратился, и грунт немного просох.

НП разместили на склоне оврага, неподалеку от двух одиноких тополей. Кузьмич с усердием копал щель. Я посоветовал ему сделать ее подлиннее и поуже.

— Да хорошенько замаскируй.

— Все будет в ажуре…

Я пошел в роты. Бойцы работали молча, с какой-то злостью. Чувствовалось, что они горят желанием отомстить за гибель товарищей. Каждым своим нервом я ощущал, что ни один из них не сделает ни шагу назад.

Связался со 2-м стрелковым батальоном. Он почти полностью восстановил положение, только на левом фланге несколько не дошел до прежних своих позиций и находился на одной линии с нами.

Во второй половине ночи к нам явился высокий смуглый капитан и сообщил, что Нефедьев отстранен от занимаемой должности и что он прибыл вместо него. В чем дело? Мы терялись в догадках. Капитан ничего не объяснил, только сказал, что предстоит расследование.

Выслушав это, Нефедьев заявил, что никуда не пойдет и останется в батальоне.

Взошло солнце, туман в низине постепенно рассеялся. Поле казалось пустынным: и люди и техника были упрятаны. Тихо. Как будто и нет войны. Но такое безмолвие на фронте обманчиво. Около двенадцати часов после короткого артиллерийского налета на наши боевые порядки фашистские танки двинулись в атаку. Орудия майора Розанова молчали. Вражеские машины подходили все ближе. Они еще не видели наших пушек — так хорошо за ночь оборудовали и замаскировали свои огневые позиции артиллеристы.

— Иван Григорьевич, — обращаюсь к Розанову, — не пора ли?..

— Подожди, пусть еще подойдут. — А сам тоже заметно волнуется, ведь танков значительно больше, чем орудий.

Несколько пехотинцев на правом фланге 1-го батальона и на левом фланге 2-го, не выдержав этого напряжения, выскочили из окопов и стали отходить. Критическая минута! Я взглянул на Ильина. Он понял меня и пулей бросился в 1-ю роту.

В этот момент ударили наши противотанковые орудия. И сразу же одна из неприятельских машин задымила. Попятившиеся было стрелки вернулись в окопы.

Танки и укрывшаяся в окопах пехота противника открыли сильную стрельбу. Мы отвечали тем же. Истребителям удалось подбить второго «тигра», а вскоре и третьего… Фашистские танки остановились, затем, отстреливаясь, поползли назад и скрылись за скатом холма. Лишь несколько из них продолжали вести огонь.

Постепенно бой затих. Правда, некоторое время еще продолжалась редкая перестрелка, но вскоре и она прекратилась. С наступлением темноты фашисты отступили и заняли рубеж за Настеновкой. Село было сожжено ими дотла. Обо всем этом я доложил командиру полка.

Поздно вечером в батальон прибыли два старших офицера из прокуратуры и политуправления, их интересовали события вчерашнего дня. Мне пришлось подробно рассказать о случившемся.

— Но ведь людей вы потеряли, когда они отходили? — возразил представитель прокуратуры.

— Нет. Гвардейцы погибли, ведя неравный бой. В этом легко убедиться, если осмотреть позиции.

Мы прошли по местам, где оборонялись 3-я и 2-я роты, и приехавшие удостоверились, что солдаты этих подразделений действительно дрались геройски.

Представители уехали. А мы получили приказ о дальнейшем наступлении. Нефедьев был восстановлен в прежней должности.

Село Настеновка было первым на нашем пути населенным пунктом Полтавской области. Отсюда гитлеровцы начали откатываться за Днепр.

13-я гвардейская стрелковая дивизия перешла к преследованию разбитых частей дивизии СС «Мертвая голова».