Глава 1 Дирижабль и его команда

Игорь Савельев был, в общем-то, неплохим парнем.

К примеру, он редко позволял себе откликаться на зов приятелей — телевизора с буржуйским спортивным каналом (отечественный командный спорт Игорь не признавал — может, он был излишне субъективным, но даже хорошие игроки, оказавшись в российской команде, по его мнению, отстёгивали от греха подальше обе ноги и ставили кривые деревянные протезы; в хоккее это не так заметно, а вот в футболе…) и весёлой, звонкой шеренги пивных бутылок. Есть чем гордиться — сразу видно кто из них двоих — Игоря и телевизора — хозяин в этой непростой жизни. Правда, если уж позволял, то закруглялся никак не раньше четырёх утра, но это совсем другая история.

Столь же редко Игорь позволял себе ругаться на домашних. Жена говорила, что он давит, не даёт вдохнуть. Нависнет над тобой, расправит плечи и смотрит сверху вниз, недобро, как медведь на малыша, который играл с друзьями в прятки посреди леса и случайно спрятался в берлоге. Этим взглядом, изгибом губ, таким, будто на них капнули лимоном, этой бешено пульсирующей жилкой на шее, кажется, можно гнуть железо. Игорь оправдывался: это, мол, не оттого, что я главный злодей нашего с тобой фильма. Меня просто тянет ругаться, громко, сладко, до хруста в суставах… ты бы не стерпела, если б я на тебя наорал, да, дорогая? И я, как могу, сдерживаю это желание. Оттого и взгляд такой сосредоточенный.

Сейчас или поздняя ночь, или раннее утро — чёрт его разберёт. Телевизор молчал. Игорь был трезв и зол — до крайности паршивое сочетание.

Он встал среди ночи попить воды — всего лишь воды! — и вот результат. Ленка выскочила из спальни, будто ожидала увидеть его формирующим кокаиновые дорожки на доске для резки хлеба. Конечно, в её положении всякая реакция простительна — но кто простит его, Игоря, за то, что вместо воды в стакане он внезапно восхотел водки?

Она задержалась в дверях, придерживая заметный уже живот, обнимая его так, будто это была сумочка с месячной зарплатой. Сопроводила взглядом до рта мужа стакан — только мигалки забыла включить — а потом, не усмотрев в его действиях ничего предосудительного, сказала:

— Кирюха опять чихал всю ночь.

Стало быть, вот он какой, запасной план…

Лена не признавала халатов, и Игорь её в этом поддерживал — сложно не любить плавные, неспешные изгибы тела под одеялом. Любил думать, что там она голая. Трусы и удобный топ она натягивала, только когда выходила из комнаты. Было это так же стремительно, как и всё, что Ленка делала в жизни. Буквально впрыгивать в одежду — Игорю эта привычка казалась до крайности забавной. Когда они начинали встречаться, она успевала одеться и собраться за то время, пока Игорь вылезал из машины и неспешно шёл к подъезду. Она была его падающей звездой, которой чтобы спуститься с шестого этажа хватало считанных секунд.

С тех пор миновала целая эпоха, но не многое изменилось. Несмотря на морщины на щеках и над бровями, Лена (без косметики!) всё так же вызывает в руках сладостную дрожь. Мягкие округлости лица, губы, от которых скулы сводит как от переспелой хурмы… худенькая, с узкими бёдрами; блондинистой её шевелюре могла поклоняться любая школьница, воспитанная на феях winx и куклах барби.

С Леной они прожили вместе уже десять лет. В браке — девять. Это долгий срок, и далеко не всё было радужно. Далеко. Игорь думал, что вполне заслужил надбавку за вредность, но министерства, которое бы такую выдавало, к сожалению, не существовало — он даже проверял в интернете.

— По-моему, ты слегка перетрудился, — сказала Лена.

Это вывело Игоря из себя. Да какой чёрт перетрудился, если всё что он делает на работе, это срывает цветочки, нюхает их и сажает обратно — нужной стороной вверх. Фигурально выражаясь. Эти криворукие дурики в магазинах даже не способны правильно настроить тормоза. Тормоза! Они не должны звучать, как струна на бас-гитаре «Урал», не должны быть натянуты так, как будто на них повесился стадвадцатикилограммовый бугай — что может быть проще? Так нет же. Да, работа в веломастерской — не работа мечты, но это дело было Игорю по силам. Не слишком тяжёлое, приходишь, когда хочешь, уходишь, когда надоест.

— Слегка перетрудился и не понимаешь, что Кириллу вредна собачья шерсть, — сказала она почти ласково, устало кривя уголки губ. Ну точь-в-точь мать-одиночка, уставшая от нескончаемых детских проказ. — Я тебя очень прошу, просто умоляю, выгони её из своего гаража, или хотя бы не прикасайся.

Да, да, сейчас она въелась в него из-за грёбаной собаки! Ну как к ней можно не прикасаться, если это же, блин, собака, а не грудь продавщицы в супермаркете, на которую открывается замечательный вид потому, что она сидит, а в тебе добрых метр девяносто росту. Животине требуется ласка. Особенно если это дворовая собака, которая приползла на торчащих рёбрах, и которую ты откормил сосисками за шестьдесят рублей, своими руками спас от голодной смерти.

— Кириллу вредна собачья шерсть, а я-то тут при чём? — буркнул Игорь, не сунув руки в карманы только потому, что в трусах карманов нет. Вместо этого он оттянул большими пальцами резинку, и тут же обругал себя последними словами: от Ленки этот жест, конечно, не укрылся. Уголок её рта дёрнулся, исказив его невесёлой усмешкой.

— Ты всегда при чём. Он твой сын, и ты всегда при чём. С того момента…

— Да, да, знаю, — Игорь закатил глаза, и следующие несколько слов они произнесли одновременно. — «Как ты полез ко мне в штаны, не купив презервативы».

Лена проговорила это с лёгкой брезгливостью на лице, Игорь — с покорностью заправщика с десятилетнем стажем, что принимает завалявшиеся у клиента в кармане пятидесятикопеечные монеты.

«Я тогда ещё не умел покупать презервативы, — ответил бы Игорь в любой другой день, — Я был ещё слишком маленький для такого».

В любой день, но не сейчас. Четыре утра — плохое время для семейных ритуалов. Если, конечно, это не секс.

Лена посмотрела на него с сомнением, словно решая, добить или оставить как есть.

— У него, чёрт тебя дери, аллергия. Это болезнь, от которой умирают, а ты тискаешься с этой блохастой шавкой.

Игорь собрал в кулак всё доступное ему терпение.

— Послушай, я не собирался трепать его по голове, сажать на колени, жать руку или что-то такое. Он уже взрослый парень, и…

Лена несколько раз кивнула, и Игорь понял, что допустил страшное. Он с ужасом смотрел, как разомкнулись её губы, готовые извергнуть притаившуюся там тьму.

— Ты не сажал его на колени, даже когда ему было вполовину меньше. Это же твой ребёнок, Гош, почему ты так к нему относишься?

Лена говорила и говорила, напомнив ему о том вечере, когда они впервые были вместе, о вечеринке у общего друга, улыбаясь своей сломанной улыбкой.

— Ты даже не снял любимую рубашку в клеточку, пока мы с тобой этим занимались; будто император, который не расстаётся со своей мантией даже ночью. Будто не ты мне присунул, не ты, а кто-то другой, присунул и сбежал. А ты снизошёл до меня и своего маленького ублюдка уже потом. Благодетель хренов. Я не имею права говорить тебе: «ну почему ты не взял тогда гондоны?», потому что это наш, чёрт тебя дери, малыш. И я его люблю. А ты, похоже, за десять лет ничего ещё не осознал.

Язык Лены мог разить как меч. Он мог быть громким как автомат Калашникова. Защититься от него не было никакой возможности.

Сделав три глубоких вдоха (который только раззадорил огонь внутри), она продолжила, не замечая как звякают от крика в держателях столовые приборы:

— Что, если марафонца ты тоже возненавидишь?

Так они назвали младшенького, который на всех парах спешил к своим Афинам, к ласковым рукам мамы, и грубым, но тёплым рукам отца, преодолев уже добрую половину дистанции. Конечно же, Игорь его любил.

Он сказал:

— Я вовсе не…

— Что скажешь, Гоша-малыш? Что ты думаешь о нашем марафонце? Он тоже станет для тебя парнем из соседнего класса, у которого будет мамка, но не будет папки? Ты тоже будешь разговаривать с ним как с роботом-пылесосом: «Подотри там, принеси мне пива, не мешайся под ногами? Какого хрена у тебя двойка в дневнике и синяк под глазом?»

Это было больно. Игорь Савельев потёр висок. Он был неплохим парнем, но иногда глядеть на него не хотелось. Какая-то часть внутри него действительно зажмурилась. Возможно, вопреки всей его нелюбви к банальностям, это было сердце. А может, сонный, ворчливый желудок, в который только что обрушили полстакана водки.

Он аккуратно припарковал стакан на краешке стола, размахнулся и ударил. Не сильно, тыльной стороной ладони, но этого хватило, чтобы Лена, всплеснув руками будто утопающий, осела на пол.

Щека быстро розовела — осталась ссадина от кольца. Волосы топорщились от статического электричества, а в глазах плескалась злоба в гремучем коктейле со слезами. На секунду Игорь испугался, что живот её сейчас лопнет, как наполненный чёрной кровью пузырь, но ничего не произошло.

Было кое-что, чего пока не видела Лена. Теперь, когда она рухнула на колени, Игорь увидел над её макушкой болельщика, который занял единственное место в этом зрительном зале. Кто бы ожидал, что он придёт… всё тогда бы было по-другому. «Это не по-настоящему, — хотел сказать Игорь. — Это… понимаешь, сын, это репетиция семейных отношений». Он бы и сказал (хоть звучало бы это глупее некуда), если бы Ленка не выдернула чеку у этой словесной гранаты.

— Я тебя со свету сживу! — сказала она, облизнув зубы.

* * *

С этого момента обычная семейная сцена стала нескончаемой экранной драмой из телевизора, которая длится годами и ничем хорошим не заканчивается.

Босиком, в отвисающей майке без рукавов Кирилл напоминал космонавта, который прилетел на другую — очень жаркую — планету и застал там ссорящихся аборигенов-исполинов. Светлые, пушистые волосы, как у матери, делали его похожим на одуванчик-переросток, а чрезмерно бледная кожа, которую солнце никогда не подрумянивало, а лишь оставляло ожоги, навевала мысли о чём-то нездоровом.

— Какой хилый у вас ребёнок. Пущай кушает, что ли, побольше, — сказала однажды детсадовская вахтёрша, когда за мальчиком вместо матери пришёл отец. Она с лёгкой брезгливостью разглядывала впалую Кириллову грудь через толстые стёкла очков.

— Спасибо, — невнятно ответил Игорь, — я передам маме.

Вдоволь наглядевшись на Кирюху — в то время он болел хроническим насморком и развешивал сопли на любых доступных поверхностях, включая все десять пальцев на руках — бабулька подняла взгляд, словно хотела удостовериться что отец, как и сын, достоин разве что её пренебрежения. Игорь мог похвастаться размахом плеч и идеальной формой головы, которой он очень гордился и поэтому вырубал любой лес, который смел расти на этом холме (сын от кончика носа и до всегдашней трещины на нижней губе пошёл в мать, и унаследовал от отца разве что некоторые черты характера), но на старуху впечатления, кажется, это совсем не произвело.

— Встретил сегодня ветерана феминистического движения, — кратко отрапортовал тем вечером Игорь жене. — Она, наверное, ещё с Хрущёвым в штаты ездила.

— Старая карга на проходной? Я однажды оттаскала её за седые пакли, — кратко отозвалась Ленка. — У нас это, слава богу, пока можно. Пускай держит язык за зубами.

Глаза у Кирюхи всегда большие и загадочные. Ровно цыганские, — разве что не чёрные, а цвета созревшей пшеницы, — однако воздействие на людей имели схожее. Чаще всего они были на треть скрыты волосами. Игорь не любил прячущийся там взгляд — словно странные зверьки, затаившиеся в пшенице. Лет шесть назад Игорь начал стричься наголо (открыв при этом, как великолепно сияет лысина на солнце) и только спустя какое-то время понял, что причиной тому послужила причёска сына, солнечный кулак, которому он подсознательно хотел противопоставить свою голову как щит.

И сейчас он склонил голову, в приступе паники возводя баррикады. Хотел что-то сказать — не жене, сыну, но слов для этого не было. В самом деле, можно ли описать ситуацию менее чем в одном чёртовом книжном томе? «Извини, что я съездил твоей мамаше по лицу?» Я вас умоляю…

Поэтому Игорь просто стоял и смотрел, как заливается злыми слезами на полу жена. Она хотела ещё что-то сказать, но доносилось только нечленораздельное бульканье. Сын как будто оставил большую часть себя в кровати. Он не двигался, ничего не говорил. Нижняя губа не дрожала. Он как будто шёл в туалет отлить, ещё не проснувшись и даже не осознав, что куда-то идёт, когда невидимый оператор нажал на пульте дистанционного управления кнопку «пауза».

Так, познав на мгновение что такое «неловкое молчание», Игорь расстался с этим чувством, свернув его в клубок и сунув в карман.

— Иди-ка спать, пацан, — решительно сказал он.

Кирилл повернулся и исчез. Ленка вздрогнула, готовый сорваться с её языка валун рассыпался каменной пылью. Игорю оставалось надеяться, что он не представлял собой ничего важного, что жена хотела до него донести.

* * *

Сейчас, по прошествии десяти более или менее спокойных лет и одного мучительного часа, мужчина мог себе во всём признаться. Признание крутилось в голове, будто ждало чёрного дня, когда его, Игоря, выселят из собственной кровати. Он сидел в кресле перед выключенным телевизором, смотрел в потолок и говорил себе: «я люблю её. Я люблю её».

Я люблю её, но не люблю его.

— Мы были молоды, и мы ошибались, — сказал он жене как-то раз. — Так бывает. Это просто ошибка. Его не должно было быть, мы должны были жить в своё удовольствие, ходить, знаешь, по вечеринкам. Съездить за границу. Пореже, в конце концов, видеть твоих родителей.

Кирюха стал их персональным железным занавесом.

— Не нужно банальностей, Игорёк, — отвечала Лена. — Если ты их так любишь, вот тебе задачка: мы могли бы вообще не сойтись.

Игорь поморгал.

— Как это не сойтись? Я тебя люблю, мышонок. И тогда уже любил. Чёрт, да я был влюблён по самые шары! Знаешь, что такое влюблённость для мужчины? Это когда я чувствовал вибрацию твоего мотора. Понимаешь, на расстоянии чувствовал, как ходят твои поршни. Я наслаждался этим, и… конечно же, мечтал рассмотреть их поближе.

— О, да ты поэт, — невесело усмехнулась она. — Но, так или иначе, Игорь, всё могло бы быть по-другому. О господи, помнишь, когда он сам решил поменять лампочку? Скажешь, что тот случай нас не слепил, как три куска пластилина, не скатал в одно? Пусть ненадолго… Мы с тобой даже матерились тогда одинаково.

Конечно, Кирюха видел, как меняет лампочки отец. И уже в пять с небольшим он хотел быть полезен. «Я помьняю», — сказал он, когда в его комнате погасла лампочка. Сказал, хотя никого из взрослых рядом не было. Мама готовила обед на кухне, папа занимался чем-то жутко интересным в туалете.

Кирюха проявил недюжинную самостоятельность, раздобыв в кладовой новую лампочку, построив шаткую конструкцию из двух стульев и табурета, по которой мог вскарабкаться на необходимую высоту. Надел свой плащ бэтмэна, чтобы потом безопасно спланировать на землю. Когда Лена и Игорь, одновременно заинтересовавшиеся тишиной в зале, появились на пороге, Кирюха как раз выкрутил старую лампочку, засунув перед этим в рот новую — чтобы не мешалась, — и каким-то образом умудрился выбить из-под собственных ног табурет. Этот табурет обрушил шаткий икеевский замок как раз в тот момент, когда родители появились в дверях, а Кирилл… Кирилл повис на люстре, зацепившись за вензеля и розочки и болтался там, демонстрируя всем желающим свои босые ступни, неспособный даже кричать, а только мычать, потому как лампа благополучно застряла во рту.

Сказать, что они тогда схватились друг за друга, чтобы не упасть, значит — не сказать ничего.

Это был хороший шанс, чтобы влюбиться в ребёнка, но Игорь только больше влюбился в его мать. Ух, какая она была, когда они спасли сына и, давясь от смеха и захлёбываясь слезами, повезли его в травмпункт, чтобы вытащить лампочку: раскрасневшаяся, с бьющейся на шее жилкой, с горящими глазами и алой царапиной на прокушенной нижней губе!

Лена, легонько взяв его за грудки рубашки, продолжала:

— А наш танцевальный вечер, помнишь? Как мы, уложив дитятко спать, захотели танцевать сальсу, но как тихо ни делали музыку, он всё равно просыпался и кричал… и снова, и снова, и, в конце концов, мы танцевали под тишину… танцевали до трёх ночи — помнишь? О, тишина казалась нам самой заводной на свете музыкой! Если бы не Кирилл, ничего этого бы не было.

Он понимал. Умом — понимал.

Игорь открыл глаза и услышал, как его зовёт Лена. Короткий глухой сон, похожий на горлышко бутылки, сделал ему ручкой. Что-то с мерзким жестяным звуком скребло на душе — ах да, это вы, воспоминания о том, что случилось полтора часа назад.

Кирилл сидел на краешке постели и смотрел в пустоту. Возле кровати горела лампа — должно быть, её зажгла жена. Она сидела рядом с сыном и гладила его по волосам, прижимая голову к своей груди. Казалось, где-то в шее мальчика есть тугая пружина, которая пытается вернуть его в вертикальное положение. Рот приоткрыт, там прячется напуганный ссорой ночной сумрак. Глаза распахнуты; на появление отца мальчик никак не отреагировал.

— Я отправил его спать.

— Я слышала, — холодно ответила жена.

— С тобой… всё нормально? — прочистив горло, спросил Игорь.

— Всё хорошо, — ответила она коротко. И прибавила, скучно, словно по привычке добавив в голос капельку яда: — Ты немного промахнулся. Мне почти не больно.

— Прости, я не хотел.

Игорь чувствовал, как колотится собственное сердце. Хотелось приложить руку к груди, пощупать, но он не стал делать этого при Ленке. Ещё сильнее хотелось погреть ладонь на животе жены, убедиться, что вспышка неосмотрительного гнева не повредила глубинные жизненные токи, но этого Лена бы тоже сейчас не оценила.

Ребёнок, что зреет в её чреве… это будет другой ребёнок, и Игорь действительно за него боялся.

Этот малыш поселился в их головах задолго до зачатия. Богатырь, вымахал аж до четверти занимаемых дневных мыслей, а когда Игорь и Лена одновременно рассказали друг другу, то не могли сдержать улыбок. Знаете, каково это — заранее знать, когда будет зачат твой будущий малыш, заранее знать, что это будет мальчик, до мелочей продумать на какой неделе он начнёт пинаться и пытаться угадать по этим не вполне осознанным движениям его характер?..

Игорь уселся перед ребёнком на корточки, загородив от него коробки с конструктором, сложенные возле двери, и монументальную стопку журналов о компьютерных играх. Простая, прямоугольная комната, треть которой занимала кровать. Болотного цвета стены, ярко-зелёная дверь, на стене у изголовья — фотообои, восстающий из скалы замок с развевающимися баннерами и множеством окошек-бойниц. В стеклянной стенке — разноцветные корешки книг вкривь и вкось, так, что единственная стоящая прямо книга, том Толкина, казалась потайной кнопкой, открывающей проход в любую страну чудес по выбору обитателя комнаты.

Кирилл не отвёл взгляда. Казалось, благодаря массивным плечам отец застрял на радужке его глаз и барахтался там, словно муха в стакане с водой.

— Эй, пацан… — сказал Игорь, чувствуя себя до крайности неловко. — Прекращай уже, а? Мы с твоей матерью немного повздорили, только и всего.

Он протянул руку, намереваясь потрепать ребёнка по щеке, но вместо этого что-то заставило его схватить Кирилла за запястье и грубо сжать.

— Ты делаешь ему больно, — сказала Лена.

Игорь ничего не ответил, смотря Кириллу прямо в глаза и продолжая сжимать его руку сильнее и сильнее, ожидая, что он выдернет её. Хоть вскрикнет, хоть ойкнет. Пустит слезу, как происходило во время редких стычек между поколениями, когда Игорь становился пасмурным как грозовая туча, накрывал ребёнка своей тенью, буквально вминая его в землю. Кирилл всегда плакал тихо, не позволяя ни одному звуку покинуть носоглотку; слёзы лились из глаз, как из худого крана. Сейчас он оставался безмолвным, словно тряпичная кукла.

Игорь разжал руку и ушёл, чувствуя, как краснеет сзади шея. Хотелось что-то сказать, мальчишке, его матери — да хоть слепить скабрезную шутку, которая пустит по этому бронированному стеклу трещину. Но ничего не шло на ум. Он прикрыл дверь и слушал, как Лена уговаривает Кирилла лечь ещё поспать.

Ведь пацан действительно не виноват, что отец так к нему относится. Может, он не слишком нормальный в представлении любого нормального мужика, который любит иногда за бутылкой пива засесть в гараже, полном запчастей, втулок, педалей-топталок, колёсных спиц, развешенных по стенам вроде ёлочных игрушек, рулевых выносов и склянок с машинным маслом. Но кто-то в незапамятные времена постановил, что все люди будут различаться между собой.

Впрочем, в том, что они не могут найти общий язык, есть и его, Игоря, вина.

Когда Ленка заставляла мужа брать ребёнка на работу, он редко делал это с неохотой. А там — оставлял на попечение толстой Юльки-приёмщицы или кого-нибудь из подмастерьев, которые, обыкновенно, избегали роли няньки на свой лад, выдавая ребёнку какой-нибудь из налаженных велосипедов и отправляя его на улицу. Ведь пацан уже взрослый — говорил себе Игорь — и сам сообразит что делать, если ему вдруг приспичит перенять у отца какие-нибудь навыки.

Лена с детства читала Кириллу книги, подолгу рассматривала с ним картинки на страницах. С детства Кирилл мало разговаривал, его клапан работал в обратную сторону — внутрь его извергались целые тома слов, предложений, абзацев. Читать он научился очень рано — когда стукнуло пять, Кирилл уже вовсю постигал науку стыковки букв, а «Хоббита» прочёл — Ленка говорила об этом не без гордости — в семь. Игорь был совсем не против книжной науки. Попросту говоря, он не придавал этому значения.

— Что поделать, если в книгах приключения поинтереснее, чем у папы на работе, — разводил он руками в ответ на претензии жены.

Глаза у сына всегда были на мокром месте, однако плакал он редко. Ни разу Лена или тем более Игорь не слышали от него жалоб на плохое обращение в школе. Лена знала, чем он там занимается — тем же, что и дома, и в детском саду — сидит себе тихо в уголочке (в случае со школой — за предпоследней партой у окна) и играет, стукая кубики-мысли и тихо корча самому себе рожи. Когда кто-то бесцеремонно влезал к нему в голову своими мысленными щупальцами, учитель ли, или кто из беспокойных соседей, Кирилл удостаивал его долгим задумчивым взглядом, будто раздумывая — получится ли отделаться одним-двумя словами? — и если полагал, что это так, с рассеянной улыбкой выкладывал эти слова перед собой. Пришельцу, не важно, с войной ли, с миром, оставалось только убраться восвояси.

Кирилл всегда был лучшей компанией самому себе. И этот факт в свою очередь был лучшим оправданием перед самим собой для Игоря.

Игорь буквально затылком почувствовал, как щёлкнул в комнате сына выключатель. Какое-то время спустя он услышал, как скрипнула дверная ручка, и заставил свой затылок отлипнуть от двери. Не оборачиваясь, прошёл на кухню, уже остывшую от криков. Казалось, в открытой солонке и перечнице вместо приправ горками лежит пепел. Следом вошла жена.

— Ты уйдёшь от меня теперь?

Лена налила себе апельсинового соку. Выпила, озабоченно посмотрела на часы. Пять утра. Скоро начнёт светать.

— Кириллу плохо, а тебя волнует только, приготовлю ли я тебе завтрак или прямо сейчас брошусь собирать вещи, чтобы свалить, назвав тебя скотиной?

— Не сказал бы, что ему плохо, — Игорь поморщился, провёл пальцами по лбу. — Просто немного перенервничал. С детьми такое бывает. Может, обижается на нас… на меня… не знаю.

— Откуда бы тебе знать, что бывает с детьми, — сказала Ленка, но как-то устало. Она выдохлась. Игорь почувствовал по этому поводу трусливую радость.

Обивка кресла заскрипела под его весом. Теперь он смотрел на жену снизу вверх, неловко поглаживая лысину.

— Слушай, я тебя ударил…

— Как будто это первый раз, — фыркнула Ленка.

«В твоём положении — первый раз», — подумал Игорь, но вслух не сказал ничего. Внезапно в голове завелась вертлявая мыслишка; на неё нельзя было не обращать внимания: эта женщина ведь намного сильнее его. В одном из любимых Кирюхиных миров она бы, наверное, смогла стать бравым капитаном и в одиночку вести дирижабль на северный полюс. А здесь… здесь её героизм заключается в сущей малости — в том, что она живёт со своим мужем, который далёк от идеала. Игорь изучил свои подмышки — похож я на дирижабль с каким-нибудь гордым названием, вроде «Адмирал ван дер Штольц»? По всему выходит, что нет. У него нет ни великой идеи, для которой он был построен, ни великой цели, к которой можно было бы лететь на полном ходу.

Опережая первый трамвай на какой-то десяток секунд, хрустящую предутреннюю тишину ели сирены скорой помощи под самым окном.

— Наверное, я без тебя не смогу, — сказал Игорь.

— Уж конечно, — фыркнула Лена. — Постарайся меня не потерять.

Загрузка...