Конец «Гончих псов»

Глава 1

Берлин осенью 1942 года мало походил на тот город, который Карл знал раньше. Война наложила на него свою печать, сделав мрачным, настороженным, затаившимся в сырой тьме и опасливо прислушивающимся к вою сирен. Налеты англичан и русских еще не успели нанести ему большого ущерба, но частые тревоги, объявляемые при появлении стратегических бомбардировщиков над Германией, держали население столицы в постоянном нервном напряжении.

Дом фон Риттенов оставался полупустым. Баронесса Магда безвыездно жила в родовом поместье.

— Господин барон, как вы похудели! — ужаснулась горничная Грета, открывшая Карлу дверь.

— Ничего, за отпуск поправлюсь, — обнадежил ее Карл, потрепав по крепким ягодицам, туго обтянутым юбкой.

На телефонный звонок ответила сама Луиза:

— Карл, дорогой, я очень рада тебя видеть.

Договорились встретиться через час.

Луиза тоже слегка похудела, отчего глаза ее сделались больше.

— Я уж думал, что ты останешься в Швейцарии навсегда.

— Отец попытался это сделать, но нам не удалось сменить подданство. А как не хотелось уезжать из мира в войну. Насколько приятнее слушать звон коровьих колокольчиков на альпийских лугах, чем рев вражеских самолетов.

— Поужинаем в «Катакомбе», — предложил Карл, — там подают по-довоенному.

Луиза не возражала. Она была грустна и соглашалась на все предложения без энтузиазма и радости.

— Что с тобой? — спросил Карл, но она ответила вопросом на вопрос:

— Ты знаешь, что Герхард находится в охранном заключении?[71]

— За что он угодил туда?

— Ему сначала инкриминировали уклонение от военной службы, а затем обвинили в расовой неполноценности. Отец Герхарда успел выехать в Швейцарию. Теперь он пытается сделать все возможное для его освобождения. — Луиза вздохнула: — До меня дошли слухи, что Герхард находится в Зонненбурге. Ты не мог бы узнать о его судьбе через своих знакомых? Нужно уточнить, где он.

Карл задумался:

— Сомневаюсь, что Гольдбергу можно чем-то помочь. И потом, если делать это открыто, можно испортить свою репутацию. Но для тебя я попытаюсь.

— Спасибо. — Луиза поцеловала его в щеку. — Мне очень жаль Герхарда, он был талантливым человеком. Мои родители любили его.

— А ты?

— Я? У нас с ним были совсем другие отношения, чем с тобой. Я к нему относилась скорее как к брату.

Вечером Карл позвонил Лотте. Она была дома.

— Здравствуй, Карл, я хочу тебя видеть. Приезжай завтра в парк Люстгартен. Спросишь меня в администрации выставки «Советский рай».

Карл читал об открытии этой антисоветской выставки в «Фолькишер-Беобахтен» еще на фронте. Павильоны ее сооружали солдаты СС. Они же и доставляли экспонаты.

По дороге в Люстгартен Карл услышал новость. Англо-американцы высадили десант в Северной Африке, «Туго теперь придется Роммелю», — подумал Карл и забыл об этом. Африка была далеко, и это событие не встревожило летчика. У него были свои заботы и неприятное поручение, в котором он не мог отказать Луизе.

— О, да ты стал кавалером Рыцарского креста, — заметила Лотта орден, висящий на шее Карла. — Конечно, разве теперь какая немка устоит перед таким героем? Наверное, поэтому ты такой бледный?

— Не угадала, Лотта, я в отпуске после ранения.

— Господи, как мне тебя, бедненького, жалко! Ну, а русские варвары ничего не отстрелили?

Карла коробил ее гестаповский цинизм, но он не забывал о цели своего посещения:

— Лотта, я много слышал о вашей выставке и хотел бы посмотреть ее, — пытался он сменить тему разговора.

— Для тебя я готова быть личным гидом.

Экспонаты были подобраны так, чтобы убедить посетителей выставки в дикости и варварстве народов, населяющих Россию, в их нищете и низком культурном уровне. На выставке были представлены образцы трофейного оружия и «макет советского города Минска» — кресты на могилах, вырытых прямо на улицах, избы, крытые соломой, помои и мусор, выбрасываемый на тротуары. Из сельскохозяйственных орудий были представлены серпы и деревянные сохи. Громадные фотографии русских солдат с топорами в руках…

По замыслу доктора Геббельса, посмотревший выставку должен был убедиться, что немецкий солдат в оккупированной России выполняет гуманную миссию, предотвращая угрозу нашествия с Востока диких завоевателей.

Лотта шла рядом, давая пояснения по экспонатам. Карл ее почти не слушал.

— Ну, а что ты мне привез в подарок из России? — Она с интересом посмотрела на него.

— Это сюрприз, — сказал Карл, соображая, что он ей презентует.

— Ты знаешь, что я через три дня именинница?

— Конечно знаю, — соврал Карл. «С чего же с ней начать разговор?»

— У меня соберутся приятели. Некоторые будут с женами. Ты должен быть обязательно.

— Непременно. Да, чуть не забыл, Лотта, у тебя есть кто-нибудь из знакомых парней в Зонненбурге?

— А зачем тебе? — насторожилась Лотта.

— Туда замели одного знакомого студента. Хотелось бы знать, насколько это серьезно.

— Наша контора таких справок не дает, — улыбнулась Лотта, прижимаясь к нему. — Ну да ладно, у меня будет в гостях помощник коменданта Зонненбурга. Я вас познакомлю, а твое дело его расколоть.

— Спасибо, девочка! — Карл привлек ее к себе.

— До послезавтра, — сказала Лотта, — не размажь мне губы.

Из Люстгартена Карл уехал в ресторан «Адлон», где у него была назначена встреча с Фрицем Ешоннеком, обещавшим ему содействие в переводе в Берлинскую ПВО.

В штабе ВВС, куда Карла пригласили вскоре после приезда в Берлин, ему вручили предписание после отпуска убыть в авиагруппу, базирующуюся под Богучаром. Он туда был назначен с повышением, на должность заместителя командира авиагруппы. Карлу очень не хотелось расставаться с «псами» из группы Келленберга, но еще больше не хотелось возвращаться в Россию.

На звонок Карла дверь открыла Лотта.

— Поздравляю именинницу, желаю ей оставаться вечно юной и такой же прекрасной. — Карл извлек из футляра изумрудный кулон и надел на шею Лотты. — Он прекрасно подходит к цвету твоих зеленых глаз.

— О, Карлхен, дорогой, большое спасибо! — Лотта, чмокнув его в щеку, метнулась к зеркалу, у которого стоял детина в эсэсовской форме, приводя в порядок прическу.

— Мартин, — попросила Лотта, — уступи мне место, ты и так красив. Иди познакомься с моим приятелем Карлом фон Риттеном.

Карл снял шинель и подошел к вешалке, около которой стоял столик, заваленный черными лакированными портупеями и блестящими кобурами парабеллумов.

— Добрый вечер, — сказал верзила. — Гауптштурмфюрер Мартин Диппель, помощник коменданта Зонненбурга.

Карл назвал себя. «Однако она выполняет обещанное», — подумал он. Зверь прибежал к ловцу. Карл внимательно посмотрел на Диппеля. На его мундире поблескивал Железный крест. «А он побывал на фронте». Знак за ранение и значок участника рукопашного боя окончательно рассеивали сомнения на этот счет. — Рад познакомиться с фронтовиком. Где воевал?

— Закончил под Ельней. Какой-то снайпер Иван подпортил мне шкуру.

Карл предложил болгарскую сигарету.

— Спасибо, — сказал Диппель, понюхав табак. — Лотта просила представить тебя гостям. Ей самой нужно встретить шефа.

По дороге в гостиную Диппель поинтересовался:

— Ты тот самый фон Риттен, о котором департамент доктора Геббельса сочиняет саги, словно о новом Зигфриде?

Ошарашенный бесцеремонностью нового знакомого, Карл пожал плечами.

Диппель не унимался:

— Ты что, в самом деле такой герой, как о тебе пишут, или они прибрехали лишку?

Карл решил быть откровенным:

— По-моему, не обошлось без преувеличений.

Эсэсовец захохотал и потрепал Карла по спине:

— А ты, парень, мне нравишься. Пойдем познакомимся с нашими.

«Черт меня дернул приехать сюда», — думал Карл, слушая топорный юмор новоявленных нибелунгов. Он себя чувствовал не в своей тарелке среди надменно-воинственных лиц, отлично сшитых мундиров с одиночными погонами и «разящими молниями» в петлицах. В глазах их дам читался насмешливый вопрос и сочувствие: «Очередной поклонник Лотты? Бедняга! Она потеряла им счет».

Хозяйка сидела во главе стола со своим шефом — штандартенфюрером СС Фогелейном и его белокурой спутницей.

— Невеста Фогелейна — Гретль, сестра Евы Браун, — шепнул Мартин Диппель Карлу. — Далеко пойдет наш шеф. Хотел бы я иметь такого зятька…

Гости, собравшиеся на именины, не церемонились. Девушки в накрахмаленных передниках и наколках, приглашенные для обслуживания гостей, еле успевали выставлять на стол бутылки с напитками.

Фогелейн, сославшись на дела, уехал с невестой раньше всех. После их отъезда веселье приобрело еще более непринужденный характер. Заглушая пьяный гомон, оберштурмфюрер пытался запеть скабрезную солдатскую песню:

— Аннемари, и ты не находишь себе мужа!

На певца цыкнули старшие, и он замолчал.

— Рановато, Пауль! — крикнул ему через стол Мартин, сидевший рядом с Карлом.

В гостиной устроили танцы. Дам на всех желающих не хватало. Несколько человек остались за столом, продолжая наливаться шнапсом. Мартин начал тискать хорошеньких официанток.

Исполняя долг вежливости, Карл станцевал с Лоттой блюз, а затем вернулся к Диппелю. Мартин весь вечер лил шнапс в себя, как в бочку, оставаясь трезвым, и только бледнел лицом. К полуночи, когда начали разъезжаться изрядно охмелевшие гости, Диппель только достиг той черты, за которой человеческий организм перестает оказывать сопротивление алкоголю. Румянец полностью сошел с его лица, зрачки расширились.

— Пойдем на балкон, подышим.

«С чего же начать разговор о Гольдберге?» — думал Карл.

Приподняв тяжелое кресло с уснувшим на нем эсэсовцем, Мартин поставил его в сторону, освободив подход к балконной двери.

— Ну и здоров же ты, Мартин, как бык, — польстил ему Карл, — и чего тебя занесло в СС? Из тебя бы получился великолепный пилот. Ты здоров, храбр, агрессивен. А это именно те качества, без которых нет летчика-истребителя.

— Что верно, то верно. Из-за того, что люблю драться, я и поступил в СС. Тебе не приходилось бывать раньше на танцах в Вицлебене?

— Нет, я живу далековато — на Виттенберг-плац.

— В Вицлебене и Шарлоттенбурге я был королем танцзалов. Их владельцы платили нам дань, иначе я со своими дружками мог там все разнести и сорвать танцульки. — Диппель поежился: — Пойдем в помещение, а то еще простудимся.

Выпили по бокалу рейнского, и Мартин продолжал рассказ:

— А потом я со своей шайкой начал помогать штурмовикам разгонять собрания коммунистов, социалистов и «рейхсбаннеров».[72] Я был тогда парень беспартийный и дрался с коммунистами не за идеи, а за марки. Однажды в потасовке я подколол ножом одного «рейхсбаннера». Дело запахло тюремной парашей, но меня выручили парни из «щугцштаффельн».[73]

— Оказывается, ты старый борец!

Дяппель заглотал наживку.

— Ну, а ты думал! Я вовремя понял, что черная форма мне больше к лицу, чем коричневая. В «ночь длинных ножей»[74] я потрудился на славу. О, то была веселенькая ночка! Я как вспомню, так еще и сейчас мороз дерет по коже… Мы примчались в отель «Гансеэльбауэр» перед рассветом. Оказалось, что Рем и его парни, вместо того чтобы «точить свои длинные ножи»,[75] дрыхли мертвецким сном. Пустых бутылок в каждом номере было много…

Мартин замолчал. Левое веко его задергалось от нервного тика, но, видимо, гестаповцу хотелось выговориться, чтобы избавиться от тяготивших его воспоминаний.

— Первым, кого пристрелил майор Бух, был фюрер силезских штурмовиков Гейнес… Потом прикончили еще нескольких, а остальные позволили надеть на себя наручники.

— А почему СС почти перестали носить черную форму? — спросил Карл, пытаясь увести разговор в сторону от опасной темы.

— Не перебивай, — недовольно поморщился Диппель, — это в Европе можно было воевать в парадных мундирах и белых перчатках. В России нам пришлось переодеться в хаки и маскхалаты. — Диппель, отхлебнув из бокала, снова вернулся к своей теме: — Но самая крупная дичь досталась не мне и не красавчику Ягвицу, а Вальтеру Буху. Это он лично прикончил Рема в тюрьме Штадельхейм.

Мартин привлек к себе Карла и прошептал ему на ухо:

— Сам фюрер наблюдал за его работой. Вальтер ее выполнил отлично. С тех пор он верховный судья партии. — Мартин бухнул кулачищем по столу, несколько фужеров, подпрыгнув, опрокинулись набок. — Фюрер доверяет ему больше, чем нашему Гиммлеру. — Невменяемый Диппель выбалтывал вещи, которых Карл не имел права знать. Прикинувшись вдребезги пьяным, он уронил голову на руки.

Диппель потряс его за плечо:

— Карл, Карл, ты меня слышишь?

Карл что-то промычал, открывая глаза.

— Хочешь, дам таблетку, которая мозги прочищает? Диппель бросил себе а рот несколько драже в запил вином. Карл последовал его примеру и с удивлением почувствовал, что начинает избавляться от пьяной одури.

— Слушай, Мартин, о чем мы с тобой говорили? Всю память отбнло. Да, так почему ты не захотел идти в летчики?

Диппель пытливо посмотрел на Карла: помнит ли фон Риттен, что он ему наболтал пять минут назад? Но тот продолжал бубнить свое:

— Нет, Мартин, ты болван, что не пошел в авиацию. В СС ты не заслужишь и четверти тех наград, которые тебе отломились бы в люфтваффе.

— А я, парень, плевать хотел на твои награды и славу! Для меня лучшая награда в том, что мне доверено защищать единство и расовую чистоту германского народа от происков всемирного еврейства. СС — это правая рука фюрера, беспощадно карающая врагов рейха.

— А я бы не смог служить в охране, — сказал Карл, отдышавшись. — Что за удовольствие быть тюремным сторожем? Любоваться небритыми физиономиями уголовных подонков и нюхать вонь, которая идет от них. Уверен, что вы их в баню каждый день не водите, зато на работе они потеют ежедневно.

— Карлхен, ты погано знаешь предмет, о котором ведешь речь. В моем лагере почти нет уголовников, а те единицы, что остались, работают помощниками у лагерной администрации. В блоках нашего Зонненбурга тысячи идейных врагов рейха. Благодаря лагерному режиму их с каждым месяцем становится все меньше. На освобождающиеся места приходят люди, не имеющие права находиться среди немецкого народа: нытики, которым не нравится новый порядок, бывшие социалисты, евреи.

В гостиной танцевальная музыка сменилась военными маршами. Затем кто-то поставил «Песню о Хорсте Весселе». Несколько пьяных голосов начали подтягивать, не считаясь с тем, что наступила глубокая ночь, а окна квартиры открыты настежь, чтобы проветрить прокуренное помещение.

— Все равно, Мартин, скучно в твоем лагере. У нас веселее: полеты, воздушные бои. Каждая воздушная драка щекочет нервы. К тому же люфтваффе дышат чистым воздухом, на аэродроме и в полете…

— Ишь ты, чистоплюй какой. Жри! — Диппель подвинул бокал к Карлу.

С Мартина окончательно сполз весь налет цивилизации. Сейчас рядом с Карлом сидел пьяный, грубый тюремщик, хвастающийся особым положением:

— Мы — опора третьего рейха. Мы внушаем ужас врагам фюрера. Каждый «лагерный номер» знает, что его судьба заключена в обойме моего «люгера». Власть моя над ними неограниченна. Мы забираем у врагов фюрера все: свободу, имущество, детей, а то и саму жизнь.

— А зачем вам дети?

— Мы их перевоспитываем в специальных детдомах, а затем в «Гитлерюгенде». Из детей социалистов могут получаться неплохие «наци».

Диппель выдавил последние капли из бутылки в свой бокал:

— Ты щенок, майор, по сравнению со мной, несмотря на все твои ордена и награды. Да ты не обижайся, — сказал он, увидев нахмуренное лицо Карла.

«И чего ради я терплю общество этого скота?» — думал он, глядя на красные пятна румянца, вернувшиеся на лицо Диппеля.

— Твоя власть, Карл, распространяется только на подчиненных, вдобавок она ограничена Уставом. Я же обладаю над «номерами» властью неограниченной. Поэтому я позволяю иногда пошутить себе и своим парням. Мы рисуем краской приговоренному к смерти генеральские лампасы и дня три-четыре оказываем ему соответствующие почести. Ему козыряют даже офицеры. Видишь, я имею право производить в «генералы» и затем переселить в другой мир «его превосходительство».

Карлу была противна хвастливая болтовня пьяного Диппеля. Выжидая удобного момента для выполнения поручения Луизы, он невольно заглядывал за приоткрытый занавес, куда допускались только лица, принадлежавшие к «черной элите». Это было достаточно страшно.

— Мы устраиваем петушиные бои между заключенными. Знаешь, что это такое? — продолжал Диппель.

— Понятия не имею.

— Как-нибудь я тебе покажу их. Потом устраиваем концерты и пляски под аккомпанемент плетей. Тоже забавно! А несколько дней назад я одного еврея-скульптора заставил слепить из человеческих экскрементов богиню Венеру. Такую же безрукую, как на картинке в учебнике истории. И ты думаешь что? Слепил, гад! Правда, я ему разрешил в раствор глины добавить, а то плохо держалось на каркасе. Хочешь, я тебе ее подарю? Она там и стоит, возле нужника. А воняет от нее! — И Диппель закашлялся от смеха: вино попало не в то горло.

— Спасибо, Мартин. Я не собираю такие произведения искусства. Слушай, а ты не помнишь фамилии этого скульптора?

— Этого еврея? Гольдберг, вот почему он с «золотом» и возится.[76]

— Его зовут не Герхард?

— Да, действительно, его звали Герхардом, пока он не стал номером 803658. Видишь, какая у меня память?

«Бедный Герхард, и это выпало на твою долю?!» — Карлу вспомнились его красивые руки с сильными кистями и тонкое, одухотворенное лицо.

— Я был знаком с ним раньше, но не знал, что он еврей.

— Наполовину.

— Какую же опасность для рейха может представлять этот Гольдберг? У него больное сердце. Поэтому его и не призвали на военную службу.

— Симуляция. Подкуп врачей. Кстати, они тоже сидят в моем лагере. Причин для охранного заключения номера 803658 вполне достаточно: уклонение от службы в вермахте, антивоенная болтовня, отрицательно влияющая на окружающих, и еврейское происхождение. А последним все сказано. — Диппель процитировал: — «Евреи, существа другой расы, это зло в обличье человека, бесконечно могущественное, бесконечно изворотливое и бесконечно вредное».

— Хочешь, я подарю тебе идею, бесплатно, в честь нашей дружбы?

— Я не верю в дружбу, — отрезал Диппель.

— Ну, тогда в виде аванса. Кто его знает, а вдруг и я угожу к тебе за проволоку? Обещай, что не будешь заставлять меня делать из дерьма человечков.

Диппель буквально заржал.

— Хорошо, ты у меня будешь лепить лошадок. — Он вытер проступившие слезы. — Ну ладно, Карлхен, выкладывай свою идею.

— Этого скульптора-еврея ты мог бы использовать как трамплин для своей карьеры.

— Каким образом? — услышав слово «карьера», Диппель, казалось, совершенно протрезвел.

— Я бы на твоем месте этого скульптора Гольдберга…

— Нет никакого Гольдберга, — зло перебил Диппель, — есть номер 803658.

— В твоем лагере найдется какой-нибудь другой материал, кроме дерьма? Например, гранит или мрамор?

— А зачем?

— Я бы заставил этого «номера» делать бюсты фюрера, Гиммлера и других твоих начальников. Представляешь, как им будет приятно получить такой подарок в день рождения от Мартина Диппеля! «Почему он еще не штурмбанфюрер?» — подумает каждый из них.

— А ты знаешь, Карлхен, у тебя не глупая голова.

— Да я бы на твоем месте заказал ему и свой бюст. Из мрамора. В античном стиле. В тоге, как древний римлянин. Мощный торс, нордическое лицо. От тебя когда-нибудь и праха не останется, а бюст Диппеля будет стоять в музее героев третьего рейха. Да мало ли что можно сделать руками этого заключенного? А ты, Мартин, дубина, ничего лучшего не придумал, как заставить его возиться в дерьме.

Диппель задумался, тупо уставившись в одну точку.

— У тебя, наверное, не один такой? Дай им в руки резцы, молотки. Пусть высекают бюсты, делают ангелов на надгробия. Это же такой ходовой товар в наше время. Золотая жила!

Диппель огреб Карла в охапку.

— Дай я тебя обниму, приятель. Твоя идея мне нравится. Действительно, таких мастеров я найду…

19 ноября началось наступление советских войск под Сталинградом. Когда у Карла закончился отпуск, он поблагодарил небо за то, что ему не нужно было возвращаться в Питомник, где сидела авиагруппа Келленберга, окруженная плотным кольцом русских войск.

— Береги себя, если это возможно, — попросила Луиза, прощаясь с ним.

Он рассказал ей далеко не все, что услышал о Гольдберге от Диппеля.

Глава вторая

Карл фон Риттен сидел в пустом зале офицерской столовой и пил обжигающе-горячий кофе. Делая маленькие глотки, он с тревогой прислушивался к отдаленному артиллерийскому гулу. Карл хорошо знал, что это такое, ибо всего двадцать минут назад был над полем боя. Он своими глазами видел русские танки, форсировавшие Дон по непрочному льду и взломавшие оборону 8-й итальянской армии.

«Русские танки на правобережье Дона». Карл представил, как мчатся, вздымая снежную пыль, тридцатьчетверки, выбеленные для маскировки раствором мела. От этой картины стало зябко: аэродром-то был всего в двадцати километрах от Дона.

Позвонил телефон. Официантка Грета взяла трубку.

— Господин майор, просят вас.

Звонил командир авиагруппы полковник Вихман.

— Барон, после взлета посмотрите, где сейчас русские. От этих союзничков-итальяшек ни черта толком не могу добиться. «О Неаполь, о Сицилия!» — передразнил он кого-то. — Возможно, придется скоро перебазироваться на запад. Слышите, как гудит?

В столовую вошел высокий, чуть сутулящийся летчик. Сняв теплую куртку, он направился к столу Карла, потирая озябшие руки. Это был его ведомый обер-лейтенант Гейнц Трагмюллер.

— Позвольте, герр майор, сесть к вам?

— Что за церемонии, Гейнц, садитесь.

— Откуда взялся такой собачий холод? Зима только начинается, а на термометре минус тридцать два. Представляю, как мерзнут в окопах итальянцы.

— Боюсь, что на переднем крае им сегодня жарко. Грета! — позвал Карл официантку. — Быстренько сделайте кофе обер-лейтенанту. Нам через четверть часа вылетать.

— Не торопитесь, господин майор, машины еще не готовы.

— Почему?

— Из-за дьявольской стужи не запускается бензозаправщик. Приказал заливать бензин вручную.

Грета поставила кофе перед обер-лейтенантом. Тот ловко обнял ее пышный торс и попросил:

— Погрей меня, крошка, перед вылетом, и фатерлянд не забудет твоих добрых дел.

Грета кокетливо улыбнулась и неторопливо освободилась от объятий.

— Какие у вас холодные руки, герр обер-лейтенант.

— Зато в груди бьется жаркое солдатское сердце.

Карла покоробила бесцеремонность подчиненного, позволяющего в его присутствии грубый флирт с потаскушкой. Но он сдержался и не стал делать замечаний Трагмюллеру, решив не осложнять взаимоотношений с ведомым перед боевым вылетом.

Скоро месяц как Карл служил в авиагруппе Вихмана, но еще не стал здесь своим человеком. Начальствующий состав авиагруппы, особенно командиры отрядов, встретил его настороженно. Своим новым назначением он кое-кому перешел дорогу. Кто-то пустил слух, что фон Риттен — фаворит рейхсмаршала и его протеже. После этого его стали опасаться все, даже командир авиагруппы, грубиян Вихман. Со дня на день ожидая обещанного перевода в ПВО, Карл считал себя в авиагруппе человеком временным и не спешил обзаводиться друзьями. Его не волновало, что о нем думают штаффелькапитаны. Служебный авторитет Карла был достаточно высок, а Рыцарский крест и другие боевые награды говорили о том, что, несмотря на молодость, он успел понюхать пороху и не околачивался в глубоких тылах.

Допив кофе, фон Риттен закурил сигарету. Над крышей столовой раздались приглушенные выхлопы авиационных моторов, работающих на малом газу. Это планировали на посадку «мессершмитты», вернувшиеся с задания.

— Поторопитесь, Гейнц, а я пойду пошевелю механиков. Эти болваны сорок минут возятся с заправкой. Так может не хватить светлого времени на второй вылет.

Надев меховую куртку и шлемофон, Карл направился к выходу, бесшумно ступая по ковровой дорожке новенькими унтами с хромовым верхом и электрическим подогревом. Сильно пнув ногой набухшую дверь, он открыл ее и скрылся в клубах морозного пара, ворвавшегося с улицы. Грета зябко передернула полными плечами, просматривающимися сквозь прозрачную кофточку. Одета она была явно не по сезону и не по русскому климату.

— Бог мой! Что будет дальше? Я боюсь, что скоро превращусь в сосульку.

Грета взяла с плиты кофейник и подошла к Трагмюллеру:

— Пожалуйста, герр обер-лейтенант, выпейте еще чашечку. — Наливая кофе в чашку из саксонского фарфора, она словно случайно прикоснулась тугой грудью к его плечу.

Но летчик взглянул на нее отсутствующим взглядом и, рассеянно поблагодарив, поднялся из-за стола. Если бы кто знал, как ему сегодня не хотелось лететь? Впервые он не рвался в воздух. «В чем дело? — думал он, не узнавая себя. — Гейнц Трагмюллер, признанный храбрец и мастер воздушного боя, сегодня насилует себя перед вылетом?»

— Грета, — признался он женщине, — я бы предпочел посидеть с тобой, а не лететь туда, куда поведет меня фон Риттен.

Трагмюллер нехотя надел куртку и направился вслед за ведущим.

Навстречу шла группа летчиков, только что вернувшихся с задания. Эти счастливчики на сегодня отлетались. Теперь они могут не спеша пить кофе и щупать Грету, известную среди летного состава эскадры под кличкой Спарка.[77]

Взвинченные нервным возбуждением, еще не остывшие от проведенного боя, летчики оживленно обсуждали детали схватки с русскими «яками».

— Бедный Франц, — услышал Трагмюллер обрывок фразы, — он даже не пытался сбросить фонарь…

«О каком Франце идет речь, о Лемке или Эльнере? Если фонарь не сбросил Лемке, то дело дрянь» (за ним оставался карточный должок в 120 рейхсмарок).

Обер-лейтенант хотел было догнать летчиков, чтобы уточнить фамилию погибшего, но до него донесся гневный голос фон Риттена, угрожавший отдать кого-то под военный суд.

Не желая выслушивать от раздраженного майора замечание за задержку, обер-лейтенант поспешил к своему «мессершмитту», на фюзеляже которого между черно-белым крестом и номером самолета красовалась дама треф. По-видимому, бензозаправщик так и не запустили, ибо заправку продолжали производить из канистр.

Жмурясь от искрящихся снежинок, Трагмюллер смотрел, как стоявший на плоскости механик брал непослушными руками подносимые канистры и опрокидывал их в воронку, затянутую мелкой металлической сеткой. Трофейные рукавицы насквозь пропитались пролитым бензином, который, испаряясь на морозе, отбирал у рук последние крохи тепла. Когда холод становился невыносимым и пальцы теряли чувствительность, механик прекращал заправку и, сняв рукавицы, отогревал руки, засовывая их в расстегнутую прореху ватных брюк.

Не меньше доставалось и мастерам по вооружению. Щеки у большинства солдат были обморожены. Натянув отвернутые пилотки на уши, они стучали смерзшимися сапогами. Подкованные железными шипами подметки леденили ноги, а морозный ветерок пронизывал насквозь серо-голубые шинели из тонкого эрзац-сукна. Оставляя примерзающий к металлу эпителий с кожи рук, они с трудом вставляли пушечные и пулеметные ленты в раскрытые пасти патроноприемников.

Трагмюллер еле дождался, пока самолет заправят и закроют лючки. «В такой мороз приятнее сидеть в кабине, — подумал он, — там нет ветра и есть электроподогрев».

Фон Риттен, получив доклад о готовности самолетов, направился к телефону, чтобы запросить разрешение на вылет, а Трагмюллер забрался в кабину «мессершмитта».

Неожиданно в безоблачном небе послышалось ровное, басовитое гудение русских моторов. Все, бросив работу, с опаской посмотрели в сторону, откуда шел этот шум, перекрывший гул далекой артстрельбы. Кто-то из солдат крикнул: «Черная смерть!» — и механики бросились в запорошенные снегом щели.

Фон Риттен, оглянувшись, увидел, что на самолете Трагмюллера завращался винт запускаемого мотора. Он сначала хотел тоже бежать к своему самолету, но, увидев, что из-за аэродромных сооружений показалась идущая бреющим полетом шестерка Ил-2, понял, что взлететь опоздал и ему нужно спешить в укрытие.

Штурмовики на границе аэродрома сделали горку и, набрав высоту, начали по одному сваливаться в пикирование на самолетную стоянку. Последнее, что успел заметить фон Риттен, падая лицом вниз на дно старой воронки, приспособленной солдатами под сортир, это снежную пыль за хвостом «мессершмитта», взлетающего из капонира.

Затем раздался леденящий душу свист. Фон Риттен, чувствуя себя беззащитным, плотнее прижался к земле и, закрыв голову руками, старался дышать через рукав куртки, чтобы не задохнуться от омерзительной вони.

Трагмюллеру удалось взлететь за доли секунды до того, как на аэродроме начали рваться бомбы. Холодный двигатель несколько раз чихал, давая перебои и грозя обрезать, но затем прогрелся и заработал нормально.

Убрав шасси и переведя самолет в набор высоты, Трагмюллер огляделся. «Илы», замкнув круг, штурмовали и обрабатывали цели огнем реактивных снарядов и пушек.

На самолетных стоянках чернели на снегу воронки от авиабомб. Четыре «мессершмитта» горели неярким в свете солнечного дня пламенем. Чад и дым поднимались со стоянок и складских помещений, смешиваясь с дымками зенитных разрывов, испятнавших небо над аэродромом.

Обеспечив себя высотой, обер-лейтенант развернулся в сторону аэродрома. Атаковать штурмовиков, когда по ним вели огонь зенитки, он не собирался. У него не было желания напороться на свой снаряд. Уйдя в сторону солнца, Трагмюллер ждал, когда «илы» закончат работу и выйдут из зоны зенитного огня.

Наконец штурмовики освободились от боеприпасов. Разорвав оборонительный круг, они собрались в звенья и потянулись на восток.

Ил-2, бомбившие аэродром, были первых серий — одноместные, не имевшие огневого прикрытия с задней полусферы. Поэтому Трагмюллер решил, что, несмотря на численное превосходство русских, он может их безнаказанно атаковать сзади.

Внимательно просмотрев воздушное пространство и убедившись, что штурмовики идут одни, без прикрытия истребителей, обер-лейтенант дал полный газ и начал стремительное сближение. Будь это другая цель, Трагмюллер, взлетевший один, постарался бы уклониться от боя. Но сейчас соблазн выполнить неожиданную атаку из «мертвого пространства» был слишком велик.

Круто спикировав вниз, он выхватил «мессершмитт» над самыми вершинами дубов придонского леса, так что иней посыпался с ветвей на лица русских солдат, проводивших его машину недобрым взглядом. Когда до «горбатых» оставалось не больше пятисот метров, Трагмюллер сделал горку, наложив перекрестие прицела на замыкающий самолет. Теперь ему оставалось только подождать, когда дистанция между ними сократится до ста метров, и нажать на кнопку управления огней.

Это была классическая атака — на горке снизу после пикирования.

Летчики «илов» не подозревали о его присутствии. Трагмюллер атаковал их из непросматриваемой сферы. Хотя, если бы штурмовики разомкнулись по фронту, они могли бы видеть, что творится в хвосте товарищей. Эти же «илы» шли компактно, как на параде.

Удачно отработав по немецкому аэродрому, они благополучно пересекли линию фронта и теперь летели над своей территорией. Азарт боя, обостренное чувство опасности и боевого напряжения у них сменились чувством расслабленности. Это естественная реакция любого человека, выполнившего опасную работу. Но летчики, не научившиеся заставлять себя быть предельно внимательными до самой посадки, часто рассчитывались за это дорогой ценой. Самоуспокоенность и благодушие, наступавшие после проведения боя, послужили причиной многих преждевременных смертей. Чаще всего об этом забывали молодые парни, не имевшие боевого опыта.

С четверки Ил-2, шедших в сторону фронта, заметили атакующий «мессершмитт» и успели о нем передать по радио. Но было поздно. Трагмюллер уже давил на электрическую кнопку управления огнем.

«Мессершмитт» затрясся, словно гигантский отбойный молоток, и полсотни пуль и снарядов прошили фюзеляж «ила». От русской машины полетели клочки перкали. Гейнц Трагмюллер на выводе из атаки так близко проскочил под атакованным «илом», что отчетливо разглядел заклепки и потеки масла на его грязно-голубом «животе».

Выйдя из атаки, он снова осмотрел пространство. Теперь, углубившись на советскую территорию, он меньше всего желал встречи с русскими истребителями. По давно установленному для себя закону он после первой атаки всегда выходил из боя, независимо от ее результатов. Этого же канона придерживался и его новый ведущий майор фон Риттен. Внезапные стремительные атаки, как правило, приносили победу, а немедленный выход из боя после обнаружения противником гарантировал безопасность. Такая схема воздушного боя использовалась большинством немецких асов.

Подбитая русская машина, вопреки законам аэродинамики, покачиваясь с крыла на крыло, продолжала тянуть на восток.

Это было безрассудство — делать вторую атаку, когда элемент внезапности утрачен. Но уж очень велико было желание добить израненную машину и записать очередную победу, тем более что за каждый сбитый самолет причиталась солидная премия.

Атакованная группа штурмовиков снизилась и, разомкнувшись по фронту, увеличила интервал между самолетами. Трагмюллер знал, что «илы» приготовились к выполнению противоистребительного маневра «ножницы», но он уже заходил на повторную атаку.

Пожалуй, обер-лейтенант не смог бы объяснить, что его толкнуло на это: тевтонская гордость и презрение к противнику, жадность к деньгам или же охотничий азарт при виде подраненной дичи.

Сближаясь с потерявшей скорость машиной, коптившей мотором, он видел боковым зрением, как два штурмовика сделали доворот в его сторону, пошли на встречно-пересекающихся курсах, зажимая «мессершмитт» в «ножницы».

Это становилось крайне опасным, но азарт игрока и ставка на превосходство «Мессершмитта-109» в скорости над инертными бронированными машинами русских пересилили желание выйти из боя.

Вот уже тяжело переваливающийся с крыла на крыло силуэт Ил-2 заполнил почти все лобовое стекло фонаря кабины. Теперь промах исключался. «Огонь!» — мысленно скомандовал себе обер-лейтенант, утопляя гашетку. «Ил» надымил еще сильнее и, не выпуская шасси, пошел на вынужденную посадку. Но Гейнц Трагмюллер этого уже не видел. В момент открытия огня «мессершмиттом» на нем скрестились огненные трассы, выплеснувшиеся из пушек штурмовиков, отсекавших его от подбитого товарища. Обер-лейтенант почувствовал сильные удары. Казалось, несколько тяжелых кувалд обрушилось на фонарь «мессершмитта», дробя его на мелкие осколки. В машину ворвался свирепый поток воздуха, обжигающий холодом, который вдавил его в спинку сиденья. Осколки снаряда, взорвавшегося на приборной доске, прошили ему грудь и голову. Жгучая боль парализовала и помутила сознание.

Когда летчик очнулся от короткого забытья, машина его падала с левым креном. Земля была совсем рядом. Гейнц Трагмюллер отчетливо увидел сухие шляпки подсолнухов на неубранном, заснеженном поле и, объятый предсмертным ужасом, закрыл глаза.

— Откуда у русских столько авиации? — Молчавший весь ужин капитан стукнул по столу кулаком. — Мы их бьем не переставая с сорок первого года, а их становится все больше и больше.

Карл промолчал. Что он мог ответить штаффелькапитану, потерявшему вчера в воздушном бою младшего брата?

Действительно, в морозном небе среднего Дона с утра до вечера в воздухе висели эскадрильи русских штурмовиков и пикировщиков Пе-2.

В ожесточенных наземных боях русские теснили их с Дона на Донбасс. Тяжелые бои продолжались и в районе Сталинграда. Там немецким войскам было еще труднее.

Собранная в один кулак военно-транспортная авиация люфтваффе, усиленная бомбардировщиками Хе-111, не могла доставить даже пятой части грузов, необходимых для окруженной группировки Паулюса.

Большие перебои со снабжением ощущались и в авиагруппе Вихмана. Особенно плохо поставлялся бензин. С изредка залетавших на аэродром «хейнкелей» и Ю-52 «надаивали» по четыре заправки для «мессершмиттов», а затем они улетали налегке. Что можно было сделать четырьмя истребителями против всего гудящего советскими моторами неба?

Кантемировка… Лисичанск… Разве когда фон Риттен забудет эти непривычные славянские названия? Калейдоскоп тяжелых воздушных боев. Поспешное отступление под ударами советских танковых корпусов. Длинные многокилометровые колонны пленных: итальянцы, немцы, австрийцы, венгры, румыны. Как гигантские серо-зеленые гусеницы, они уползали в русский тыл по заснеженным дорогам. Для них война была закончена.

Карл промчался над такой колонной на бреющем полете. Немецкие и итальянские солдаты повалились в снег. Теперь они равнодушно поглядывали на краснозвездные самолеты и рыли носом землю при виде черных крестов.

Парадокс — немцы боялись немцев! А еще больше их страшила жуткая Сибирь, о которой они наслышались из выступлений «бездонной глотки» — Геббельса.

Промерзший снег визжал под железными шипами подметок. Немецкие сапоги и альпийские ботинки, в подошвах которых было больше железа, чем кожи, не столько грели, сколько леденили потерявшие чувствительность ноги. В полусожженных деревнях и селах их сверлили глаза русских женщин и детей: «Неужели эти жалкие, голодные, полузамерзшие люди принесли в Россию столько горя и смертей?»

«Гитлер капут!» — кричали они, пытаясь задобрить победителей. И это звучало так же естественно, как недавнее их «Хайль Гитлер!»,

В канун рождества остатки расклеванной в боях авиагруппы Вихмана были переброшены самолетом Ю-52 на базовый аэродром Тацинская. По слухам, просочившимся из штаба 4-го флота, их должны были здесь пополнить личным составом и укомплектовать боевой техникой. Это было совсем не то, что переформирование где-нибудь в фатерлянде, но целый месяц в тылу — это было как довесок к отпуску.

До отказа забитый боевыми и транспортными самолетами аэродром Тацинская работал с полным напряжением. Один за другим в мутное небо взлетали транспортные самолеты и, прячась в облаках, уходили на восток, туда, где советские армии все туже затягивали петлю, наброшенную на шею группировки Паулюса.

Почти одновременно с их самолетом к пустому капониру подрулил вернувшийся из Сталинграда Ю-52. Судя по отличительному знаку, нарисованному под пилотской кабиной, оранжевой свинье, играющей на скрипке, этот экипаж был из авиашколы «Швейнсглеге». Гофрированный дюраль фюзеляжа и плоскостей у Ю-52 в нескольких местах был прошит осколками зенитных снарядов.

Не успел он еще выключить все моторы, как около самолета уже стояло два санитарных фургона.

«Это у них отработано неплохо», — подумал Карл, глядя, как санитары, вооруженные носилками, бегом направились к грузовым дверям самолета.

Картина выгрузки стонущих раненых производила удручающее впечатление. Грязные, обмороженные, небритые, закутанные от холода в какое-то тряпье, они совершенно утратили бравый воинский вид, присущий германскому солдату.

Карлу захотелось поговорить с пилотами, прилетевшими из котла. Но разговора не получилось. Опустошенные и издерганные, они еще не успели отойти от пережитого и молча курили, жадно затягиваясь табачным дымом.

— Ну, как там дела? — спросил Карл у капитана, лицо которого показалось знакомым. Но командир «юнкерса» ничего ему не ответил. Зло махнув рукой, он пробормотал проклятье и отвернулся к подъезжающему трехтонному тягачу «ханомаг», кузов которого был забит ящиками и бочками.

— Шевелись с погрузкой! — крикнул он унтер-офяцеру, сидевшему рядом с водителем. — Через час летим вторым рейсом.

«Какие-то здесь все ненормальные…» — подумал Карл, ежась от морозного ветра.

Как аэродром был забит транспортной авиацией, стянутой сюда со всей Европы, так и станица Тацинская была переполнена расквартированными в ней летно-техническим составом авиагрупп, подразделениями охранной дивизии, персоналом авиабазы и фронтовых складов, с которых исходило снабжение 6-й армии, окруженной под Сталинградом.

Фон Риттена определили на постой в дом, уже занятый экипажем командира транспортного авиаотряда. Несмотря на тесноту в домике, капитан Герман Шютце встретил Карла не только вежливо, но и гостеприимно:

— Размещайтесь, майор, на соседней кровати, — предложил он, проведя фон Риттена в маленькую горницу. — Надеюсь, что вы не откажетесь встретить с нами рождество и разделить праздничную трапезу.

— Черт побери! — спохватился Карл. — Я совсем забыл, что наступает праздник. Принимаю ваше предложение с глубокой благодарностью.

— Начало в девять вечера, — предупредил Шютце. — Засиживаться долго не придется. Людям рождество, а вам с утра в Сталинград.

До самой темноты Карлу пришлось вместе с Бауманом решать неотложные задачи по расквартированию авиагруппы.

Прибыв на квартиру в назначенное время, Карл еще в прихожей почувствовал дразнящие запахи жареного мяса. Когда же он увидел праздничный стол, то присвистнул от удивления. Он был накрыт с давно не виданной роскошью и ломился от колбас, сыров и консервов, а среди этого изобилия возвышалось большое блюдо с целиком зажаренным поросенком. От этикеток французских вин и коньяков рябило в глазах.

— Шикарно живете, камерады, — позавидовал Карл, — возьмите меня к себе в экипаж, хотя бы стрелком-радистом.

Капитан Шютце, довольный произведенным на гостя впечатлением, заметил:

— Сейчас в Тацинской на складах что угодно организовать можно. Зря, что ли, мы в котел жратву возим с риском для наших бесценных организмов.

Несмотря на изобилие вин и закусок, веселье долго не приходило.

Экипаж, памятуя о завтрашнем вылете, пил легкие вина, и то весьма умеренно. Карл в одиночестве пристроился к бутылке французского коньяка «камю», прислушиваясь к разговору соседей. Транспортники говорили о своем, наболевшем: о жестоких зенитных обстрелах на подходах к котлу, о «яках» и Ла-5, блокирующих воздушное пространство над кольцом, об ударах русских штурмовиков и бомбардировщиков по аэродромам выгрузки Гумрак, Бассаргино и Питомник.

Постепенно разговорился и Карл. Он стал расспрашивать Шютце о подробностях их рейсов за два русских фронта.

Тот, дымя фарфоровой трубкой, разоткровенничался:

— Нашим транспортникам крепко досталось в мае сорок первого, когда мы высаживали десант на Крит, но то, что происходит здесь, не идет ни в какое сравнение. Русские отучили нас летать в котел в хорошую погоду. — Шютце пригубил бокал и сделал маленький глоток. — Десятого декабря мы большой группой приземлились на Бассаргино. Пока шла разгрузка, на аэродром пришли Ил-2 и устроили нам настоящую преисподнюю. Они сожгли почти все самолеты группы. Я уцелел потому, что разгрузился и ушел раньше их атаки. В этот день на Бассаргино русские уничтожили двадцать два Ю-52, да еще двадцать машин сбили в воздухе истребители и зенитки. Потеряв сорок две машины, наши люфтфюреры не поумнели. Назавтра в ясную погоду они снова послали в котел целую армаду, которую вел командир нашей транспортной группы. Он не сумел отказаться от этого задания, ибо ему сказали: «Если вы не привезете нашим доблестным воинам патроны и продовольствие, им останется одно: драться штыками и жрать лошадиные трупы. Их гибель будет на вашей совести. Поэтому вперед, герои! О вашем подвиге будет знать сам фюрер». Но подвига не получилось. На подходе к кольцу мы встретили такой истребительный заслон русских, что пробиться через него на наших тихоходах Ю-52 было все равно что проползти на брюхе в часы пик через Кронпринц-Уфер,[78] когда она забита мчащимися автомобилями. Ла-5 растерзали флагманскую группу за три минуты, а я завалил истребительский крен градусов в шестьдесят и развернулся со снижением до десяти метров. Меня и моих парней спас зимний камуфляж на самолетах, который помог нам потеряться на фоне заснеженной земли. Теперь мы туда ходим ночью или же в снегопад. Если раньше, устав от полетов, мы молили всевышнего ниспослать нам дурную погоду, то сейчас молим его о безоблачном небе. А грузы, что мы доставляем в котел по воздуху, это все равно что дробь для носорога, — подвел итог капитан. — Там наши парни слопали всю румынскую кавалерию. Раненых не успеваем вывозить. Погрузка их идет в драку. А вчера фельджандармы прямо у самолета расстреляли двух дезертиров, пытавшихся под видом раненых улететь из Гумрака. Им не помогли бинты, что они накрутили на здоровые руки…

— Чем все это закончится? — спросил Карл, но ему никто не ответил. На минуту за столом воцарилось скорбное молчание. — Сколько вам лет, Герман? Когда вы успели повоевать в пехоте? — спросил фон Риттен, разглядывая на его груди овальный знак отличия с перекрещенным штыком и гранатой. Он знал, что эта сугубо пехотная регалия выдается за десять штурмовых атак.

Шютце улыбнулся:

— В вашем возрасте, майор, я командовал авиагруппой «хейнкелей», которая «ковентрировала» Англию, и звезда моей славы быстро восходила к зениту. Но, увы, карьера моя так же стремительно кончилась, как и вознеслась. Ее погубил мой подчиненный — балбес в звании фельдфебеля. Он сумел перепутать цели, расположенные на удалении ста морских миль, и вместо английских кораблей отбомбился по своим. Одной сброшенной серией бомб он ухитрился отправить на дно два наших эсминца «Леберехт Маас» и «Макс Шульц». Трудно представить, какая это была роковая меткость… Ночь, море, небольшой шторм… Одно нажатие кнопки — и два корабля кригсмарине с 540 моряками ушли в пучину. Снайпера-фельдфебеля расстреляли, а меня, как его командира, рейхсмаршал отправил искупать вину в пехоту. Там воевал почти год до первого ранения. Потом госпиталь, медкомиссия, и я, прощенный, но не полностью реабилитированный, угодил на старый, надежный, как фаэтон, Ю-52. Кстати, майор, мне эта штука, — он коснулся пальцами знака «Участнику штурмовых атак», — нелегко досталась. За каждую штурмовую атаку под огнем русских я предпочту три раза слетать в осажденный Сталинград в погоду похуже…

К полуночи Карл на непослушных ногах с трудом добрался до кровати и сразу уснул, не успев раздеться.

Перед утром ему приснилась гроза, заставшая их с Луизой в Потсдаме. Он еще раз пережил те счастливые минуты, когда они укрылись в пустынной беседке дворцового парка Сан-Суси…

— Майор, проснитесь!

Карл почувствовал, как его крепко дернули за ногу.

— В чем дело? — спросил он недовольно.

— Русские близко, сейчас «пропела» их «катюша». Надо бежать на аэродром и попытаться улететь.

Слова Шютце оказали на Карла такое же воздействие, как вылитое ведро холодной воды. Через минуту, набросив куртку, он мчался за парнями из экипажа транспортника, боясь потерять их в тумане и предрассветном мраке.

Выскочив на улицу, ведущую к железнодорожной станции, он чуть не столкнулся с капитаном. Тот прислушивался к нарастающему гулу моторов. Из соседнего проулка вынырнула едва различимая туша танка.

— Ложись! — крикнул Шютце и повалился, увлекая за собой Карла в сугроб, наметенный у плетня.

Закрыв глаза от ужаса, фон Риттен всем телом вдавился в заснеженную землю, чувствуя, как она дрожит под лязгающими гусеницами стального чудовища. «Откуда здесь, в глубоком тылу, русские танки?» — недоумевал фон Риттен.

Танки прошли совсем близко, обдав летчиков снежной пылью и запахом сгоревшей солярки. Карлу невольно вспомнилась обкатка дрезденских юнкеров тракторами. Но тот эпизод был просто детской забавой…

Они успели, низко согнувшись, проскочить под колесами эшелона, на платформах которого стояли «Мессершмитты-109» с отстыкованными крыльями.

«Наверное, нам доставили», — подумал Карл, но сейчас ему было не до самолетов.

Хрипя и задыхаясь, чувствуя, что сердце вот-вот выпрыгнет из грудной клетки, Карл продолжал бежать за Шютцем.

Отдыхать было некогда. Сзади гремели выстрелы танковых пушек. Русские танкисты, ворвавшиеся на станцию, расстреливали железнодорожные эшелоны. Отблески сполохов пламени подсветили туман в стороне вокзала. Вскоре стало слышпо, что бой идет с трех сторон, приближаясь к аэродрому.

Вероятно, велика была магическая сила у отцовского талисмана — тигрового клыка, а может быть, и пехотный опыт гауптмана Шютце помог проскочить им на аэродром мимо русских танков, изготовившихся к атаке.

Правда, их чуть не перестреляла всполошившаяся охрана аэродрома, но в конце концов беглецы попали на стоянку самолетов. «Юнкерс» Шютце стоял пустой и мрачный, словно заброшенный сарай. Но моторы самолета уже были прогреты и опробованы. Остывая на морозе, они тихонько потрескивали.

Начало рассветать, и в это время пушечная пальба приблизилась к самому аэродрому.

— Ганс! Михель! Где вы, собачьи дети? — окликнул Шютце своих механика и моториста, которые ушли на аэродром задолго до рассвета, чтобы приготовить машину к вылету.

— Мы здесь, герр капитан! — откликнулся механик, выползая из заметенной снегом землянки. — А мы уже не знали, что нам делать…

— Быстро по местам, к запуску! — приказал Шютце, усаживаясь в командирское кресло. Он еще не успел отдышаться от бега по заснеженной местности, но, оказавшись в привычной обстановке, обрел спокойствие.

Когда запустили третий мотор, на самолетных стоянках стали рваться снаряды.

Увидев, что самолет готовится к взлету, к нему кинулись со всех сторон солдаты и офицеры.

— Закройте дверь! — приказал Шютце. — Не брать никого! Иначе перегруженная машина может не взлететь со стоянки.

Карл с трудом столкнул на землю какого-то вцепившегося в дверь верзилу-эсмана и помог механику закрыть ее на защелку. Перед ним, прямо на полу самолета, сидело с десяток счастливчиков, успевших забраться в машину. Но высаживать их не было времени.

— Взлетай! — крикнул Карл летчику и тут увидел, как автоматная очередь продырявила самолетную дверь. Пули прошли в нескольких сантиметрах от его плеча. Он выглянул в самолетный иллюминатор. Выброшенный им эсэсовец бил из автомата по пилотской кабине.

Герман Шютце вывел обороты, и «юнкерс», раскачиваясь на неровностях, пошел на взлет поперек аэродрома, так как русские танки были уже на взлетной полосе, а часть их, двигаясь вдоль стоянок, давила гусеницами хвосты «юнкерсов».

Когда самолет оказался в воздухе, механик и моторист вынесли из кабины окровавленное тело убитого штурмана.

— Куда мы летим? — спросил Карл у Шютце, занимая штурманское место.

— По радио дали команду всем, кто может взлететь, уходить на Новочеркасск. Там аэродром готов к приему.

Карл взял карандаш и начал прокладывать маршрут на карте, забрызганной кровью погибшего штурмана.

Счастливое спасение Карла фон Риттена, сумевшего улететь из пекла тацинского побоища, еще не было концом его сказочного везения. Здесь, в Новочеркасске, где располагался штаб 4-го воздушного флота, его ожидало долгожданное распоряжение на откомандирование его в резерв фюрюнгс-штаба, находившегося в Берлине.

Встреченный им знакомый офицер из эскадры «Хорст Вессель» рассказал, что остатки авиагруппы «Гончие псы» также выведены в фатерлянд на переформирование. Сам полковник Келленберг погиб в Гумраке в конце декабря, угодив под бомбу, сброшенную с русского пикировщика. Летчиков в авиагруппе осталось совсем мало. Уцелели Эрвин Штиммерман, Руди Шмидт да еще несколько молодых пилотов из последнего пополнения.

То, что живы Эрвин и Руди, Карла обрадовало. Ему здорово захотелось снова встретиться с ними, чтобы летать в одной группе с этими испытанными парнями.

Глава третья

Приезд в Берлин Карла фон Риттена совпал с командировкой Гуго. Родственники не виделись около года. За это время шурин совсем округлился, и, если бы не просторный генеральский мундир, которым он пытался скрыть полноту, его можно было принять за преуспевающего дельца. Благодаря покровительству Геринга и дружеским связям с высшими чинами люфтваффе ему удалось всю войну просидеть на Западе в штабе Кессельринга и не забираться дальше Средиземноморского театра военных действий.

— Здравствуй, великий воин Зигфрид, — говорил он, обнимая Карла, — смотри как ты обвешался орденами. Одолжи штук пять покрасоваться перед дамами. Обскакал, обскакал своего Гуго. Даже Рыцарский крест на шее.

— Да, — включился Карл в шутливую словесную перепалку, — пожалуй, обгонишь ваше превосходительство! Теперь к генералу неудобно обращаться на «ты». Придется своего друга и родственника величать экселенцем.

Гуго был доволен. Получив генеральский чин, он помнил об этом и во сне.

— В домашних условиях я не стану принуждать тебя к этому. Как видишь, не одни вы в России воюете и не одних вас осыпают лаврами.

— Как Ева, как дети?

— Спасибо. Во Франции сейчас спокойнее, чем в Германии. «Томми» нас меньше беспокоят своими налетами.

Пока Фридрих накрывал на стол, болтали об общих знакомых и всяких пустяках. После ухода дворецкого заговорили откровенно.

— Давай, Карлхен, выпьем за твое благополучное возвращение. Ты очень вовремя выбрался из России.

— Неужели Паулюсу так плохо? Выдержала ведь окружение 16-я армия в демянском котле?

— Полный разгром армии Паулюса — дело ближайших дней. С деблокированием у Манштейна, ты знаешь, ничего не получилось, а больше выручать ее некому. Фюрер приказал Паулюсу держаться до последнего.

Помолчали. Молча выпили. То, о чем они подумали, лучше было не произносить вслух.

— Да, Гуго, — Карл поднялся, — хочу вручить тебе кое-какие подарки.

Вскоре он вернулся с воротником из соболя и двумя бутылками русской водки. Он протянул мех Гуго.

— Купил по случаю в Харькове, в комиссионном. Заплатил оккупационными марками сущие пустяки. (Подарок предназначался Луизе, но она вместе с родителями была в Швеции.) А это водка, довоенная, такой теперь во всей России не осталось. Случайно нашли в запрятанном складе.

Гуго взглянул на надпись, обрамленную колосьями.

— «Водка пшеничная», — прочитал он, оживившись. — А ведь я ее пил в России задолго до войны. Мне удалось побывать там в одной спецкомандировке. Колоссальный напиток! Открой одну сейчас. — Он с видом знатока подул на мех: — Ева-Мария будет в восторге.

— Да, этот мех особенно идет блондинкам.

Раскрасневшийся Гуго закурил сигарету:

— Ты помнишь наш разговор в Париже?

— Конечно, и несколько раз пожалел о том, что не согласился на твое предложение.

— Сейчас я тебе хочу предложить кое-что другое. Часть истребительных авиагрупп, в том числе и бывшая авиагруппа Келленберга, будут переданы после переформирования в противовоздушную оборону рейха.

— Я об этом слышал от младшего Ешоннека и просил помочь вернуться в мою бывшую авиагруппу.

— На него особенно не рассчитывай. Его братец и покойник Удет жили с Мильхом как кошка с собакой. Поэтому никаких просьб, исходящих от Ешоннека, генеральный инспектор люфтваффе выполнять не станет. А ведь кадры, организация и комплектование ВВС в его руках.

— Но ты можешь мне помочь в этом?

— Попытаюсь. В ПВО рвутся сейчас самые опытные летчики, имеющие отличную слепую подготовку. Других не берут. И знаешь, почему все так стремятся в нее? — Гуго загнул первый палец: — Возможность быстрого продвижения по службе. Специальные истребительные части только создаются. — Гуго загнул второй палец: — Относительная безопасность ночных действий истребителей по сравнению с боями на Востоке. И, наконец, — Гуго загнул сразу остальные пальцы в кулак, — лучшие условия базирования, близость к семьям и повышенные оклады.

— Гуго, я тебе презентую еще и вот это. — Карл достал из ящика стола серебряный портсигар с выпуклым изображением огромной головы, перед которой застыл всадник с копьем, и три пачки папирос «Наша марка». — Попрошу нас опять свести в одну группу с Эрвином Штиммерманом.

— Дешево ты подкупаешь генерала, — засмеялся Гуго, открывая пачку папирос с непривычными картонными мундштуками. — Ну да ладно, будь по-твоему.

Германия оделась в траур. Остатки разгромленной группировки Паулюса капитулировали. Вместо обычных бравурных маршей из динамиков выплескивались грустные мелодии Шуберта и Баха.

Послушав выступление радиокомментатора генерала Дитерихса, Карл и Эрвин с горя напились до скотского состояния. Все рушилось. Пошли прахом нечеловеческие труды и жертвы. Их вышибли с Волги и Кубани, с Дона и предгорий Кавказа. Лучшие дивизии рейха нашли конец в промерзлых, продутых жгучими ветрами просторах «дикого поля». Карл вспомнил виденные с воздуха во время летнего наступления стальные лавины немецкой техники. Все досталось русским: те пушки, которые делались «вместо масла», «бюссинги» вместе с кургузыми итальянскими «фиатами» и застывшие без горючего, заиндевевшие танки, покинутые экипажами.

— Страшные, невосполнимые потери в людях и в технике, — бормотал Эрвин, расплескивая вино на скатерть и брюки Карла.

— Да, Эрвин, теперь, если мы отправим в металлолом даже Эйфелеву башню и все ночные горшки Германии, нам не хватит стали возместить потерянное под Сталинградом.

Окончательная победа и конец войны теперь казались призрачными и недосягаемыми, как звезды, спрятавшиеся за толстым облачным покровом.

Фельдмаршал Мильх назначил им прием для личной беседы на второй день после окончания национального траура. От этого приема зависело многое. Взволнованные летчики не могли усидеть дома и вышли за два часа до назначенного срока. Погашая избыток времени, решили побродить по городу. На Фридрихштрассе летчиков атаковала толпа проституток. Женщины с ярко нарисованными ртами и длинными накладными ресницами, опытным взглядом определив фронтовиков, пытались содрать с них добычу:

— Герр майор, не желаете ли отдохнуть с дороги?

— Наши мужья были тоже летчиками. Зайдите в гости к юным вдовам.

— Не скупитесь, господа офицеры. У нас вы найдете то, чего нет даже в Париже.

В виде вознаграждения здесь брали все — от продовольственных талонов на жиры до французского белья и косметики. Особым спросом пользовались русские меха. Зимний сезон был в разгаре.

— И это немецкие женщины? — возмутился Карл, едва выбравшийся с Фридрихштрассе. К этому здоровяку женщины приставали особенно назойливо. — Куда смотрит полиция?

— Это не угрожает безопасности рейха, — посмеивался Эрвин. Он не был идеалистом. — Немецкая женщина всегда была примером бережливости, экономии и расчетливости. Зачем получать удовольствие бесплатно, если из него можно извлечь выгоду?

Атмосфера большого штаба была чужда для них, фронтовиков, три года провоевавших на разных театрах военных действий. В суровой, полной опасностей жизни они отвыкли от штабного уюта, учтивого чинопочитания и той особой тыловой щеголеватости, которая одинаково пленяет как юных генеральских дочерей, так и богатых одиноких старух.

Карл и Эрвин совсем затерялись между новеньких мундиров на шелковой подкладке, белоснежных отутюженных рубашек, шпаг с львиными головами на позолоченных эфесах, в сверканье лакированной обуви и в мелодичном звоне шпор.

В мундирах, сшитых не у столичных портных, без шпаг и белых перчаток, они чувствовали себя довольно неуютно среди адъютантов и генштабистов, смотревших на них с жалостью и снисхождением. Приятели читали в их взглядах: «Летаете? Ну-ну, летайте. Вороны тоже летают»; «Видите майора с Рыцарским крестом? Ужас! У него нет даже золотых запонок. Да и ногти без маникюра»; «А второй — капитан с полным набором Железных крестов и боевых медалей, — где он шил себе брюки? И каблуки сапог у него стоптаны!»; «Мужланы, кто их сюда пустил?».

От уязвленного самолюбия Карл побледнел. Эрвин знал, что за ним водилось чувство излишней щепетильности. И здесь фон Риттен не сдержался:

— Прикрой! — бросил он, врезаясь в толщу щеголей. На лице Карла появилось то злое и упрямое выражение, которое бывало у него в кабине самолета. — Смотри, сколько эти чиновники орденов здесь понахватали! — говорил он штабникам в лицо. — Можно подумать, что они воевали вместе с нами, а не протирали штаны в канцеляриях. — Карл шел по коридору, никому не уступая дороги, небрежно отталкивая даже старших по званию.

«Нарвемся на неприятности», — думал Эрвин, но останавливать Карла не стал. Это было бесполезно.

Сильно толкнув дверью какого-то подполковника, опешившего от наглости фронтовиков, они вошли в приемную Мильха.

— Привет, Готтфрид, — кивнул Карл адъютанту генерального инспектора люфтваффе, узнав в нем недавнего собутыльника из компании Лизелотт. — Доложи фельдмаршалу о нашем приходе.

У офицеров, сидевших в приемной, выпучились глаза от их нахальства.

— Мы здесь по часу ожидаем! — возмутился какой-то подполковник.

Карл даже не посмотрел в его сторону.

— Минутку! — сказал адъютант, разряжая атмосферу. — Ваше время 11.40, а сейчас только 11.36.

— Хорошо, мы подождем эти четыре минуты, — буркнул Карл, демонстративно, без разрешения беря сигарету из пачки Готтфрида, лежавшей на столе. — У вас всегда так многолюдно в штабе? — поинтересовался он, небрежно оглядывая окружающих. — А в России так не хватает летного состава…

Главный интриган люфтваффе — Мильх встретил их довольно любезно. Обменялся рукопожатиями, усадил в кресла.

Надев очки, Мильх раскрыл какие-то папки. Карл догадался, что это их личные дела.

— Сколько вы уже воюете на фронте?

— С первого дня войны, — ответил Карл за двоих.

__ Значит, фронтового опыта у вас хватает. А сколько у вас воздушных побед?

— У меня пятьдесят восемь, у Штиммермана сорок девять.

— Неплохо. А какой налет на «Мессершмиттах-110»?

После пятиминутной беседы Мильх, видимо, остался доволен ответами.

— Весной, — сказал он, — мы ожидаем новое воздушное наступление англосаксов на Германию. Для отражения его часть истребительных авиагрупп передаются в ПВО рейха. — Мильх посмотрел в бумагу, лежавшую перед ним, и снял очки. — Среди этих частей и бывшая авиагруппа Келленберга. Мы решили ее командиром назначить вас, фон Риттен.

— Благодарю вас, экселенц! — Карл вскочил с кресла и вытянулся по стойке «смирно».

— А вас, гауптман… — приложив очки к глазам, Мильх заглянул в бумагу, — …Штиммерман, назначаем его заместителем.

Эрвин поднялся и поклонился:

— Благодарю за честь, господин фельдмаршал!

— Пока вы будете летать на «Мессершмиттах-110». А в будущем получите новые перехватчики Ме-210 или Ме-410 с ускорителями, радиоприцелами и ракетными пушками. А пока желаю боевых успехов на старом, добром Ме-110!

— Хайль Гитлер! — в один голос воскликнули приятели и, четко повернувшись, строевым шагом направились к выходу из кабинета.

У самых дверей Мильх остановил их.

— Чуть не забыл сказать вам еще одну приятную новость: как только состоится приказ о вашем новом назначении, вы будете представлены к очередным званиям.

В приемной Карла снова как будто подменили:

— Готтфрид, — сказал он, хлопнув по плечу адъютанта, — попрошу вас не задерживать наши дела на представление очередных званий. Мне надоело тянуться вот перед этими, — он кивнул в сторону офицеров, сидящих в приемной Мильха. — До скорой встречи на Шарлоттенбургерштрассе.

— Нахалы… — прошипел им вслед, как рассерженный гусь, тот подполковник, которого Карл задел дверью.

— Кто этот выскочка? — спросил в приемной чей-то раздраженный голос.

— Это не выскочка, а барон фон Риттен, — любезно пояснил ему Готтфрид, — один из лучших асов Восточного фронта.

В приемной сделалось тихо. Восточный фронт внушал почтение даже в Главном штабе люфтваффе.

Служба в ПВО давала иногда возможность Карлу фон Риттену побывать в Берлине…

Утром воскресного дня он проснулся в спальне своего дома и, вспомнив, что у него впереди целый день, свободный от службы и полетов, настроился на благодушный лад.

Чтобы не портить настроения дурными известиями с Восточного фронта, он не притронулся к свежим газетам, которые ему в постель принес старый Фриц.

С той же целью он выключил в гостиной комнате «Телефункен», из которого приглушенно доносились аккорды музыки Вагнера. Не то чтобы ему не нравилась музыка, просто он ожидал, что в любую минуту она может прерваться речью доктора Геббельса или какого-нибудь военного радио-обозревателя.

К дьяволу! Он всем этим сыт по горло. Ему хотелось между собой и тревожными событиями возвести искусственную стену, чтобы хоть на время отгородиться ею от непрошеных мыслей и снять нервную нагрузку.

Завтракал Карл с матерью. Баронесса Магда фон Риттен приехала в Берлин на несколько дней из Вернигероде, где жила постоянно с первых дней войны. Сюда ее привели какие-то неотложные финансовые дела, в которые она не стала посвящать сына.

Мать, уловив настроение Карла, за столом вела разговоры на темы, далекие от войны: о деревенских новостях, о ценах на сельскохозяйственную продукцию и о проделках его подрастающих племянников, воспитание которых Ева-Мария и Гуго фон Эккарт полностью доверили ей.

После завтрака Карлу захотелось побродить по соседнему парку, где они раньше часто бывали с Луизой.

Утро выдалось солнечное, с густой, до синевы, окраской небес, обрамленных позолотой листвы, еще не полностью опавшей с крон буков и могучих дубов. Это был, вероятно, один из последних погожих дней осени 1943 года.

Карл не спеша брел по аллеям. Опадающие листья, тихо шурша, ложились под ноги на мелкий гравий, которым были выложены дорожки; парашютируя, листья опускались на скамейки и на гладкую, как стекло, поверхность декоративного пруда с традиционными лебедями и лебединым домиком.

Несмотря на хорошую погоду, в парке народа было не много. И это тоже была примета войны, такая же, как наскоро засыпанная воронка на одном из газонов.

Сюда почти не доносился городской шум. Деревья и кустарники глушили звон трамваев и автомобильные гудки. И как всегда, когда он избавлялся от служебных забот, появлялись мысли о будущем: что ждет его впереди? Что ждет Германию, которая на всех фронтах терпит поражение?

Почти весь февраль над Германией висели циклоны. Туманы и низкая облачность надежно укрыли все объекты третьего рейха. «Крепости» и «ланкастеры» сидели прикованные к аэродромам плохой погодой или же наносили удары по объектам Италии, над которой с голубых небес сияло нежаркое зимнее солнце.

В этот приезд в Берлин Карл снова не встретил Луизу. Ее семья уже полгода жила в Стокгольме. По слухам, отец Луизы Отто фон Вальштадт здорово разбогател, занимаясь поставками в Германию шведской руды и стали, «Чистоплюй, — неприязненно думал о нем Карл, — строит из себя пацифиста, не терпит людей в военных мундирах… А что, он не знает, куда идет закупленный им металл?» Впрочем, банковский счет «папаши Отто» внушал Карлу глубокое почтение…

Перед убытием Карла в авиагруппу, из жалких остатков которой он должен был сформировать боеготовую часть, выдалась морозная ночь. Он проводил Эрвина, уехавшего вперед, и медленно шел по затемненной улице, думая о Луизе: «В Стокгольме сейчас все залито яркими огнями. Спокойные люди ужинают в кафе, танцуют в ресторанах и не думают о бомбах, могущих свалиться им на голову. А что делает там сейчас Луиза? Почему она так охотно покинула фатерлянд и живет вдали?»

Карла обогнала пожилая супружеская пара. Опасливо поглядывая на звезды, перемигивающиеся в безоблачном небе, они говорили о возможности налета англичан. «А действительно, сегодня можно ждать визитеров», — мысленно согласился с ними Карл. И не ошибся. Он успел только раздеться и пройти в кабинет, как взвыли сирены и хорошо поставленный дикторский голос известил по сети оповещения, что над Германией появились английские бомбардировщики, летящие в направлении Берлина.

Пришлось одеться и идти в убежище.

Первыми над городом появились «москито» — скоростные двухмоторные бомбардировщики, устроившие в берлинском небе необычной красоты иллюминацию. Карл впервые наблюдал это захватывающее зрелище, предшествующее бомбежке. Несколько маркировочных бомб «карпет» медленно опускались, выстреливая яркие мерцающие огни красного и зеленого цвета. С красотой этих огромных «рождественских елок», опускающихся с небес, было невозможно сравнить даже северное сияние. Зачарованный, Карл остановился перед входом в убежище.

— Скорее проходите! — крикнул ему дежурный. — Сейчас будут завинчивать дверь.

С запада на Берлин накатывался тяжелый гул множества мощных моторов. На разные голоса залаяли зенитные пушки, установленные на крышах домов. Несколько сильных взрывов, содрогнувших землю, грохнуло над головой, и в убежище погас свет. Где-то внизу зашелся в плаче испуганный ребенок. «Как глубинные бомбы при атаке подлодки», — вспомнил Карл капитан-лейтенанта Прина.

Спускаясь ощупью по лестнице, Карл чертыхался. Он оставил зажигалку на письменном столе.

— Нельзя ли поаккуратнее! — истерично взвизгнул мужчина, которому он наступил на ногу.

— Наденьте себе на спину стоп-сигнал, — хмуро посоветовал Карл. Ему совершенно не хотелось ругаться. «Интересно, какова толщина бетонного перекрытия?» — думал он, прижимаясь спиной к холодной стене убежища. Кто-то зажег свечу. В ее неярком свете по стенам и потолку убежища поползли огромные тени. А наверху налет продолжался. И бомбы, падающие то дальше, то ближе, содрогали землю. «А все же лучше в самолете встречать опасность, чем пассивно ожидать, когда в тебя вмажет бомба или завалит обрушившееся здание», — думал Карл, испытывая сильное желание, чтобы налет поскорее прекратился.

Тяжелая обстановка, сложившаяся в небе Германии, не позволила фон Риттену укомплектовать авиагруппу до штатного состава. Едва летчики получили «Мессершмитты-110», как их включили в систему боевого дежурства ПВО.

В один из мартовских дней «гончих псов» свозили в Тройенбрицен близ Потсдама, чтобы ознакомить с работой командного пункта ночной авиации.

КП находился в бетонированном подземелье, с перекрытиями, которые было не под силу одолеть ни одной фугаске. Сюда поступали сообщения о всех самолетах, появившихся в небе Германии. Летчикам выделили для показа и объяснения старшего офицера, дежурящего в этот день на КП.

— Вот здесь находится зал боевого управления, — сказал он, открывая массивную дверь, похожую на дверцу несгораемого шкафа.

В зале во всю стену был расположен вертикальный планшет, освещенный с обратной стороны.

— Планшет представляет из себя стеклянную стенку, на которую крепится крупномасштабная карта Восточной и Западной Европы с нанесенной на нее кодированной сеткой ПВО, — тоном опытного гида объяснил сопровождающий. — Вот на тех местах находятся во время отражения налета авиационные генералы. Перед ними представлена вся обстановка. Исходя из ее данных, принимается решение и отдаются приказы истребительным эскадрам.

Когда летчики вошли в зал, несколько девиц из состава женской вспомогательной службы наносили на планшет цветными стеклографами данные, получаемые из сети оповещения. Они были в одинаковых брюках с помочами, но в разноцветных кофточках с короткими рукавами.

— Эльза, вы опять накрутили такую прическу, что не можете надеть на голову наушники? — сделал замечание сопровождающий.

Девица, держащая наушники в руке, прижатой к уху, закатила подведенные глаза и ответила капризным тоном:

— Но, герр майор, вы же сами говорили, что такая прическа мне идет больше всего. Я не хочу быть похожей на эту выдру Аниту. — Девица стрельнула глазами в сторону невзрачной планшетистки.

— А у вас тут цветник, — позавидовал Руди Шмидт. — Вон сколько цыпок — в любой момент под рукой.

Офицер подвел их к отгороженным звуконепроницаемым кабинам.

— Здесь у нас сидят офицеры-направленцы. Они имеют связь по радио и телефонам с определенными эскадрами. Направленцы дают команды на подъем и управляют поднятыми истребителями. Кроме них у нас еще имеются офицеры наведения…

На помосте против вертикального планшета в зале сидели офицеры и выполняли расчеты на перехват целей, появившихся над Северным морем. Они были так увлечены работой, что совершенно ее обратили внимания на появление группы летчиков. Цели, не доходя до Рура, развернулись в сторону Ла-Манша, сбросив металлизированную ленту «Уиндоу»…

— Пойдемте вон в ту затемненную кабину. Я вам покажу, как воздушная обстановка просматривается на экране индикаторов радарной станции.

— Здорово! — сказал Карл Эрвину, взглянув на светящийся экран, по которому едва заметно перемещались светлые пятнышки отметок от самолетов и, как звездные туманности, светились пятна засветок от сброшенной фольги.

Сопровождающий в доступной форме, не забираясь в инженерные дебри, рассказал о работе радиолокаторов.

— У англичан они были уже летом сорокового, когда мы летали на Англию, — сказал Эрвин.

— Я сам бомбил такую станцию на острове Уайт, — согласился Карл. — А когда они появились у нас?

— Сравнительно недавно, — удовлетворил его любопытство майор. — В апреле сорок второго в Тунисе разбился английский самолет «хадсон» — охотник за подводными лодками. В обломках нашли детали радарной установки. А главное, в руки наших ученых попал магнетрон, до которого они не смогли сами додуматься. Через четыре месяца после этой счастливой для нас авиакатастрофы появились первые немецкие радиолокаторы.

— А на какие самолеты ставят локаторы? — поинтересовался Эрвии.

— Пока только на ночной вариант истребителя «Юнкерс-88» и Ме-110.

— Вот полетать бы с такой штучкой, — размечтался Эрвин. — С ней не только ночью, но и в облаках сбивать самолеты можно.

— Полетаем, — уверенно сказал Карл. — Гуго говорил, что полным ходом идут испытания «Мессершмитта-210», и скоро его запустят в серию.

Гренландский циклон, долго провисевший над Западной Европой, начал отступать под напором Азорского антициклона. К ночи синоптики предсказывали улучшение погоды до летной. Разведчики погоды, рискнувшие забраться в тыл противника, передали, что на востоке безоблачно.

— Сегодня спать не придется, — сказал фон Риттен и поднял трубку настойчиво звеневшего телефона.

— Объявлена повышенная готовность, — сообщил он Эрвину. — Проверь готовность летчиков и скажи, пусть подготовят к вылету мою машину.

В девятнадцать часов над Балтийским морем появились засветки от самолетов.

«Идут бомбардировщики», — решил Карл и, оставив на КП начальника штаба, уехал на стоянку.

«Успел», — подумал Карл, когда, подъехав к самолету, услышал команду, поданную по трансляции:

— Первое звено — запуск! Зона барражирования — два, высота пять тысяч.

Карл шел ведущим звена. На короткое время аэродром осветился гирляндами взлетных и рулежных огней. Вырулив на полосу, Карл прижал свой самолет к левой обочине, давая место для взлета ведомого.

«Готовы?» — запросил он миганием бортовых огней. «Готов», — ответил тот, выключив рулежную фару.

«Взлет!» — вспыхнул зеленый светофор.

Первая группа уходила в воздух, не проронив по радио ни слова.

Плавно увеличив газ, Карл отпустил тормоза. Полностью залитый топливом, Ме-110 тяжело стронулся с места, а затем все быстрее помчался по полосе. В середине ее едва заметные биения колес о стыки бетонных плит прекратились, и взлетные огни поплыли вниз. Убрав шасси, Карл перевел «мессершмитт» в набор высоты, ориентируясь только по приборам. За остеклением фонаря не было видно ни зги. Только ярко светились красно-зеленые ореолы на концах плоскостей, да сбоку сзади угрожающе высвечивали ореолы на крыльях самолета напарника, подсосавшегося чуть не вплотную.

На четырех тысячах облачность начала светлеть, а еще через несколько секунд они увидели чистое небо. Туча в последний раз лизнула по фонарю кабины мокрым серым языком и отцепилась от них, выпустив самолеты из облачного плена. Тонкая ледяная корка, образовавшаяся на лобовом стекле, начала медленно растекаться каплями, которые тут же сдирал с фонаря поток набегающего воздуха.

Солнце, закатившееся за облака, высветило большую часть неба пепельно-перламутровым светом. Впереди на востоке была серая мгла, а на светлом фоне заката ярко светила одинокая Венера.

Карл убавил скорость и подождал, когда к нему пристроится вторая пара, вынырнувшая из облаков.

Лишь только они вошли в заданную зону, как небо осветилось множеством ярких вспышек. Зенитные батареи, расположенные на побережье, начали обстрел накатывающегося на них мощного вала бомбардировщиков.

Игнорируя радиомолчание, командные пункты заговорили в полный голос, поднимая все новые и новые группы истребителей.

— К бою! — подал команду Карл, перезарядив пушки.

Через несколько минут на фоне зари они должны были увидеть наплывающие на континент черные силуэты «петляковых» и «ильюшиных».

«Большая колонна, — думал Карл, глядя на непрерывно метавшиеся по небу сполохи снарядных разрывов: зенитки продолжали обстрел новых, подходящих с востока групп бомбардировщиков. — Пожалуй, не меньше двухсот…» Ну и что из того, если они перечеркнут ночь пламенем нескольких горящих советских самолетов? Остальные сотни бомбардировщиков выйдут на свои цели, засыпав их тысячами зажигательных и фугасных бомб.

Вот-вот должны были показаться головные бомбардировщики. Еще минута-две — и в воздухе скрестятся кинжальные трассы светящихся очередей. И если он вернется сегодня живым из боя, то завтра его ждет опять то же самое.

Выше четверки Карла на попутно-пересекающихся курсах промчалась, обгоняя их, группа скоростных истребителей «Хейнкель-113», более известных по кличке «кошачий глаз». КП Тройербрицен стягивал к месту боя десятки групп истребителей. От сознания этого становилось как-то веселее, хотя смотреть нужно было в оба. Воздушное пространство насыщалось до предела крылатыми машинами, а столкновение со своим истребителем было столь же нежелательно, как и с советским бомбардировщиком.

Впереди по курсу хлестнули пушечные трассы «петляковых».

— Приготовиться к развороту! — передал Карл.

Все небо, насколько хватало глаз, было усеяно темными пятнами и точками. Целей было невпроворот. Это был его трехсот пятидесятый боевой вылет, но разве можно к этому привыкнуть? Чаще забилось сердце, мысли и чувства стали обостреннее. «Го-он!»[79] — крикнул Карл по радио. Начинался первый раунд их поединка со всеми стрелками, сидящими в блистерах самолетов подходящей армады.

Глава четвертая

Британский премьер Уинстон Черчилль и германский фюрер Адольф Гитлер были совершенно разными людьми: первый — потомственный лорд из рода герцогов Мальборо, которому уже одно высокое происхождение открывало дорогу на капитанский мостик Британской империи; второй — «маляр из Браунау», еле выслуживший за войну чин ефрейтора, которого в кресло рейхсканцлера зашвырнула мутная вода национал-социализма. Столь же различны были и их политические взгляды.

Но одно чувство сближало этих людей — они люто ненавидели коммунизм. В этом вопросе позиции Гитлера и Черчилля были по одну сторону баррикады.

В начале карьеры Гитлера на посту главы третьего рейха Черчилль не скупился на комплименты. Еще бы — нацизм намертво задушил рабочее движение в Германии, покрыв страну сетью тюрем и концлагерей.

Но, будучи искушенным политиком, Черчилль раньше многих членов английского кабинета заметил угрозу Британии со стороны фашистского третьего рейха и всю свою энергию и ораторское красноречие направил против растущей германской опасности, снискав острую неприязнь Гитлера.

Ярый антикоммунист и антисоветчик Уинстон Черчилль после первой мировой войны, растеряв голоса своих избирателей, остался не у дел. Но, стоя в оппозиции к правительству, стал высказывать трезвые мысли, ратуя за привлечение Советского Союза в систему европейской безопасности. Именно Уинстон Черчилль оказался тем человеком, который смог возглавить британский кабинет министров в годы второй мировой войны.

С началом боевых действий личная неприязнь Гитлера к Черчиллю переросла в открытую ненависть. Улицы немецких городов заполнили пропагандистские плакаты с изображением Уинстона Черчилля и пояснительной надписью — «враг номер один».

Узнав о выступлении Черчилля на конференции в Касабланке, в котором британский премьер внес предложение о безоговорочной капитуляции Германии, Гитлер пришел в бешенство. Гиммлер и Канарис, присутствующие при этом, впервые видели своего фюрера в таком состоянии. Пора блестящих побед осталась позади, и он почувствовал приближение расплаты. Гитлер метался по кабинету, размахивая кулаками и брызгая слюной, выкрикивал проклятия. Чуть успокоившись, приказал:

— Уничтожить! Немедленно уничтожить этого йоркширского борова, пока он нам не напакостил еще больше!

Убийство, как политическое средство, процветало в Германии со времен раннего средневековья. Им нередко пользовались и в двадцатом «просвещенном» веке. Так были убиты вожди рабочего движения Карл Либкнехт, Роза Люксембург и многие другие.

С приходом Гитлера к власти политическое убийство в нацистской практике стало обычным явлением. Примером могла служить «чистка рядов партии» или «дезинфекция», проведенная в ночь на 30 июня 1934 года. В одном только Висзее было вырезано почти двести коричневорубашечников Рема, а всего погибло более пяти тысяч штурмовиков. Позже эту операцию по уничтожению политических соперников Гитлера назовут «ночью длинных ножей».

Проведение акции по физическому уничтожению английского премьера было возложено на самых высокопоставленных специалистов «мокрых дел». Для большей надежности этим вопросом занялись два ведомства: СД — служба безопасности гестапо и абвер — военная разведка. С этого времени начинается настойчивая охота за Черчиллем. Английская контрразведка елва успевала обезвреживать и отправлять на виселицу немецких агентов, бродивших с взведенными вальтерами вокруг Уайт-Холла, Даунинг-стрит или по свежим лондонским руинам, которые Черчилль имел обыкновение осматривать после очередного налета «хейнкелей».

Впрочем, гестапо и абвер охотились не только за Черчиллем. Длинные руки разведки тянулись к политическим и военным руководителям всех стран антигитлеровской коалиции.

В одной из таких охот приняла участие авиагруппа «Гончие псы» Карла фон Риттена. Правда, о характере «дичи» они и не догадывались. Их не сочли нужным посвятить во все детали архисекретной операции, получившей кодовое название «Прыжок ягуара».

Днем 31 мая 1943 года отряд из группы «Гончие псы» срочно перебазировали на полевой аэродром Сен-Назер, расположенный неподалеку от впадения Луары в Бискайский залив. По-видимому, дело предстояло серьезное, ибо возглавить отряд было приказано лично Карлу фон Риттену. Перелетали скрытно, в режиме радиомолчания.

— За каким дьяволом нас сюда занесло? — недоуменно сказал Карл, обращаясь больше к себе, чем к стрелку-радисту, выпрыгнувшему из задней кабины «Мессершмитта-110».

Посадочная площадка, на которую они приземлились, имела совершенно необжитой вид. Аэродром готовили к их прилету скоростными темпами. Следы поспешности были видны во всем. К моменту посадки отряда была готова только посадочная полоса, размеченная среди выкошенного поля; рулежные дорожки еще укатывались тяжелыми катками; солдаты из комендатуры воздушного района прокладывали переносное светотехническое оборудование.

После приземления последнего «мессершмитта» группы летчики собрались у самолета фон Риттена.

— Что будем делать дальше, герр подполковник? — спросил Руди Шмидт. — По всему видно — нас здесь не очень ждут.

— Не торопитесь, капитан, делать поспешные выводы. Сейчас все выясним, только переговорю с «Марион», которой нас адресовали.

Из-за стоянки «мессершмиттов» стремительно вырвался двухместный гоночный автомобиль. Скрипнув тормозами, он присел на амортизаторы и остановился неподалеку от группы летчиков. «Мерседес» сверкал никелем и черным лаком. Он был элегантен, словно смокинг дипломата. Кузов кабриолета был поднят. В машине сидели два офицера. Будто в тон окраски «мерседеса», они были облачены в черные мундиры с серебряным шитьем. На черных фуражках вместо кокард скалились металлические черепа.

— «Кто здесь фон Риттен? — властно спросил эсэсовец, сидящий за рулем. Карл присмотрелся. Лицо незнакомо. Судя по волнистой серебряной канители единственного погона и трем плетеным квадратам на левой петлице мундира, перед ним был штурмбанфюрер СС, что примерно соответствовало званию майора.

«Я старше его по чину, — подумал фон Риттен, — но он не собирается выходить из машины. Ждет, чтобы я подошел к нему и представился. Чувствует себя здесь хозяином и подчеркивает это. По-видимому, имеет для этого основания… Придется идти. Такой уж сорт людей в «Черном ордене». Эти нибелунги настолько избалованы властью, что считают себя выше правил приличия».

Подойдя, представился:

— Подполковник фон Риттен, командир авиагруппы «Гончие псы».

— Моя фамилия Ягвиц, — коротко назвался штурмбанфюрер, не вдаваясь в подробности и обходя свои титулы и должности. Это был молодой человек с красивым и энергичным лицом. Обычно такого типа мужчины бывают настолько пресыщены женским вниманием, что совершенно перестают ценить его.

«Его фамилию я слышал от Диппеля», — вспомнил Карл.

Не глядя на фон Риттена, штурмбанфюрер протянул ему руку в черной шевретовой перчатке. Другой рукой он перебирал бумаги в портфеле, лежащем на коленях.

«Да он, кажется, снизошел до рукопожатия», — подумал Карл, увидев руку в перчатке.

— У вас, штурмбанфюрер, вероятно, экзема? — справился он самым любезным тоном. — Могу рекомендовать в Берлине отличного врача-дерматолога.

Ягвиц убрал руку, положил ее на дверцу автомобиля и, оторвав взгляд от портфеля, посмотрел на фон Риттена ледяными глазами. Сначала тяжелый взгляд штурмбанфюрера задержался на его лице, словно Ягвиц хотел получше запомнить летчика, а затем небрежно скользнул по Рыцарскому кресту на шее Карла. Высокая награда фон Риттена не произвела никакого впечатления на эсэсовца, хотя у него самого на мундире висела только серебристая свастика — знак «За верную службу в охранных отрядах».

— С этого момента ваш отряд, подполковник, подчиняется только мне.

— А чем вы можете подтвердить сказанное? — спросил Карл равнодушным тоном, сдерживая желание послать эсэсовца в мундирчике а-ля «Веселый Роджерс» ко всем чертям. «Не было у нас только гестаповских начальников! Для чего мы потребовались этим ангелам из преисподней?»

— Потрудитесь ознакомиться, — процедил Ягвиц, извлекая из портфеля документ, напечатанный на плотной бумаге высшего качества:

Рассмотрев на документе тисненного золотом орла со свастикой и штамп «Фюрер и рейхсканцлер», фон Риттен понял, что держит в руках «охотничий билет» — документ, дававший его владельцу право арестовывать и расстреливать людей но своему усмотрению.

— Хайль Гитлер! — выбросил руку в нацистском приветствии фон Риттен. — Я в вашем распоряжении, штурмбанфюрер.

Ягвиц не спеша, наслаждаясь властью, спрятал в портфель документ, предоставляющий ему неограниченные полномочия.

— Какие будут возложены на наш отряд задачи?

— Уничтожение воздушных целей.

— Нельзя ли уточнить, каких именно? Это что-либо не ординарное, раз нас подчинили вам и перебазировали сюда столь таинственно?

— Советую вам, подполковник, поменьше ломать голову над этим. Ваша задача — делать то, что я прикажу. А остальное вас не касается.

Штурмбанфюрер извлек из серебряного с чернью портсигара длинную французскую сигарету, вставил ее в еще более длинный мундштук и закурил:

— Меня интересует, когда вы будете готовы к выполнению задачи?

— После прилета наших механиков и заправки самолетов бензином.

— Ганс, уточни, где сейчас транспортный «юнкерc»?

Второй эсэсовец в чине гауптштурмфюрера щелкнул выключателем портативной радиостанции, смонтированной на панели приборной доски «мерседеса». Для радиста у него был неподходящий голос — сиплый, словно простуженный, бас:

— «Марион», я Ноль первый, где сейчас «карета»?

В наушниках пропищало: «Минут через пять будет у нас».

— Действуйте, подполковник, — сказал Ягвиц, — топливо доставлено.

Карл, обернувшись, увидел, что к стоянке самолетов подъезжает большая автоцистерна.

— Не позже чем через час, — продолжал Ягвиц, — вы должны начать дежурство в самолетах четверками в немедленной готовности к вылету.

— До которого времени мы дежурим?

— Дежурите круглосуточно и столько, сколько потребует обстановка. Будет нужно — будете сидеть неделю.

— Это, штурмбанфюрер, очень тяжело для летчиков. Разрешите нам дежурить парами?

— Нет, дежурство четверками. Таков приказ. Понятно?

— Есть! Но нам нужно тогда, по крайней мере, помещение для отдыха дежурных экипажей.

Штурмбанфюрер взглянул на хронометр на массивном платиновом браслете:

— Через четверть часа сюда подъедут три штабных автобуса и походная кухня. Надеюсь, ваши «псы» будут довольны комфортом и питанием.

Про себя Ягвиц думал: «Избаловались эти «кобельки» под крылышком у рейхсмаршала. Уж очень он с ними носится». Штурмбанфюрер сам слышал, как Геринг сказал Кальтенбруннеру: «Эрнст, даю вам лучших гончих из своей псарни».

Ягвиц посмотрел на фон Риттена, стоявшего перед ним без всякой почтительности. «Этому барончику сбить спесь не помешает».

— Итак, подполковник, через час жду доклада о вашей готовности. Если вы не уложитесь в срок, — штурмбанфюрер понизил голос, — то вам, фон Риттен, никто не позавидует. Уверяю, что даже рейхсмаршал не успеет за вас заступиться. — Ягвиц сделал маленькую паузу. — Мой радиотелефонный позывной «Марион-1». При подъеме самолетов в воздух ими управляет пункт наведения «Марион» без индекса. Все, фон Риттен, командуйте!

Ягвиц захлопнул дверцу «мерседеса» и, не простившись, рванул с места машину, взревевшую, как самолет.

Карл посмотрел вслед: «Что за людей подбирают в СС? Почему такое могущество в руках этих ублюдков? Почему они так хамски самоуверенны и так пренебрежительны к остальным людям, не входящим в их шайку?»

Разговор с штурмбанфюрером оставил гадливый и тревожный осадок. На душе было неспокойно, как перед грозой.

«Нужно ускорить заправку самолетов и побыстрее посадить четверку в первую готовность. С этим красавчиком, которого Вельзевул прислал на мою голову, шутки плохи». Перед глазами Карла продолжали маячить карт-бланш с подписью Гитлера и желчное лицо Ягвица. «А все же у него нервная экзема, — думал Карл. — Я это сказал со злости наугад, а попал точно в цель. Причем это, вероятно, любимая мозоль штурмбанфюрера, на которую я наступил…

На щеках и на шее его действительно проглядывали из-под пудры розовые пятна воспаленной кожи. На какой работе и в каком концлагере этот гестаповец истрепал свои нервишки? Ведь он довольно молод, ему нет и тридцати».

Разговаривая с Ягвицем, фон Риттен имел смутное понятие, с кем свела его судьба. Даже среди головорезов из окружения Кальтенбруннера Ягвиц считался страшным человеком. Недаром пьяный Мартин Диппель вспомнил о том, как тот сделал карьеру в «ночь длинных ножей». Ягвиц, будучи девятнадцатилетним парнем, совершенно охмелев от крови, безжалостно расстрелял полдюжины сторонников Рема, захватывая их врасплох в спальнях любовниц.

Не меньше Ягвиц зверствовал и в «хрустальные ночи» 1938 года, когда пылали подожженные синагоги и звенели стекла витрин еврейских магазинов. Именно с тех времен этот голодранец-наци перестал нуждаться в средствах. Хотя деньги не пахнут, но у капиталов Ягвица душок был явно еврейский. Наивно было бы думать, что сумму с многими нулями ему добровольно вручили благодарные семиты, чьи магазины он громил, а владельцев отправлял за колючую проволоку концлагерей. Палач — профессия довольно редкая. Ремеслом убийцы безнаказанно для собственного здоровья могут заниматься только полуидиоты, садисты да отпетые негодяи, утратившие все человеческое. Ягвиц, сохранивший кое-что от «гомо сапиенс», за свою профессию расплачивался острой неврастенией, нарушением обмена веществ и полной импотенцией.

За день до перелета отряда фон Риттена в Сен-Назер в Берлине было получено важное сообщение. Немецкий агент радировал из Алжира, что там произвел посадку самолет, на борту которого находился британский премьер Уинстон Черчилль.

Вскоре расшифрованное сообщение лежало на столе начальника главного имперского управления безопасности обергруппенфюрера СС Кальтенбруннера, а его копия была вручена начальнику 2-го отдела абвера генералу Лахузену, ведавшему вопросами диверсий и саботажа, ибо на этих двух персон и было возложено проведение операции по уничтожению Уинстона Черчилля.

Не теряя драгоценных минут, ими были отданы соответствующие распоряжения. И тотчас завращались незримые колеса и шкивы сложных механизмов гестапо и абвера. Облава на английского премьер-министра вступила в новую, более активную фазу. Центр ее переместился с Британских островов на материк.

Нацисты чувствовали себя в «нейтральной» Португалии почти как дома. Премьер-министр ее, доктор Салазар, не слишком противился просьбе немцев и дал согласие разместить в Португалии радиолокационную установку и несколько высотных разведчиков Ю-86к.

В начале 1943 года на самой западной точке Европы — мысе Рока — появилось необычное сооружение. Оно было за изгородью из колючей проволоки с предостерегающими надписями «Запретная зона». За частоколом на длинной привязи метались свирепые овчарки и прохаживались часовые. Но маскировочные сети не могли скрыть Г-образных гребенчатых антенн Удо-Яги и обычных радиомачт, поддерживаемых стальными растяжками. Радиолокатор обслуживался светловолосыми парнями, которые стесненно чувствовали себя в штатской одежде и все время порывались ходить в затылок друг другу. Блондины день и ночь следили за движением судов и самолетов англо-американских союзников, проходивших на траверзе Лиссабона, да тосковали по крепкому немецкому пиву и жареным поросячьим ножкам с кислой капустой.

С утра 31 мая им было приказано особое внимание уделить контролю за воздушным движением. Данные о каждом замеченном самолете над океаном должны были немедленно сообщаться в Берлин.

На радиолокационную станцию управления наведением самолетов, расположенную вблизи Сен-Назер, из Берлина доставили двух офицеров боевого управления, считавшихся лучшими асами в ПВО столицы по наведению истребителей на воздушные цели.

С рассвета 31 мая в воздухе постоянно находились экипажи Ю-86к, взлетевшие с португальских аэродромов. Забравшись на высоту, недоступную для английских истребителей, они курсировали между Гибралтаром и траверзом Лиссабона, внимательно просматривая воздушное пространство над океаном.

Над Атлантикой от Бреста до Лиссабона воздух утюжили четырехмоторные «кондоры» из состава Бискайской эскадры.

И у всех была одна задача — обнаружить самолет, летящий из Алжира.

— Командир, проснитесь! — Механик осторожно постучал костяшками пальцев по закрытому фонарю кабины, покрытому каплями росы.

Карл фон Риттен открыл глаза. Он ухитрился уснуть, сидя в кабине по готовности один.

— Что там такое? — спросил он севшим ото сна голосом.

— Нас сменила вторая четверка.

Карл оглядел посветлевший небосвод. День рождался безоблачный и тихий. Запели какие-то ранние птахи. У соседних самолетов в кабинах заметались огоньки ручных фонариков. Сменившие их летчики сели в кабины. Можно было идти в автобус, чтобы поспать по-настоящему.

— «Марион», а «Марион»! — зевнул в рацию Карл.

— Слушаю, — неохотно ответил по рации простуженный бас. Видно, гаупштурмфюреру тоже не удалось поспать эту ночь. «А Ягвиц, наверное, спит, сволочь!» Но Карл ошибался. Штурмбанфюрер не сомкнул глаз. На кон была поставлена его карьера и все его будущее.

— Я, Двенадцатый, ухожу с приема. Держите связь с Шестнадцатым.

Карл спрыгнул с плоскости на землю и промассировал затекшие ноги. «Неужели и сегодня целые сутки придется сидеть в кабине, как наседке на яйцах? Где они там, эти цели штурмбанфюрера Ягвица? Хоть бы скорее появились», — думал Карл, укладываясь на живот. Спина, а особенно низ ее, болели словно после порки отцовским ремнем.

Незаметно, под звонкое пенье жаворонков за окном автобуса, Карл провалился в глубокий сон.

Ральф Гринслэнд, правительственный эксперт по финансовым вопросам, внешностью сильно походил на Уинстона Черчилля. Его немало забавляло, когда его путали с премьер-министром.

— Послушайте, Ральф, — пошутил однажды Черчилль, — сделайте мне одолжение: или похудейте, или же измените привычку курить сигару. Боюсь, что скоро вам начнут приносить на подпись мои бумаги.

Мистер Гринслэнд был с утра в прекрасном настроении, хотя подняться пришлось намного раньше обычного. Дела с Алжирским отделением Французского банка были закончены успешно, и он возвращался из чертова африканского пекла в добрую старую Англию. Под старость лет он располнел, и организм его не мог так успешно справляться с жарой, как некогда в Калькутте, где он начинал карьеру колониальным чиновником.

Рейс был ранним, потому что на полет по маршруту Дар-эль-Вейда[80] — Касабланка — Лондон, выполняемый рейсовым самолетом компании «Бритиш оверсис Эрвейтс», уходило почти все светлое время суток.

Расплющенное солнце, вынырнув из Средиземного моря, подсветило вершины хребта Телль Атлас.

В «роллс-ройсе» модели 1938 года кроме водителя и правительственного эксперта было еще три человека: личный секретарь мистера Гринслэнда и директор Алжирского банка мсье Жозеф Дюмурье со своей секретаршей, изящной и кокетливой брюнеткой, державшей в руках букет роз. Молодые секретари молчали. Все, что нужно сказать, они сказали друг другу в бессонную ночь, предшествующую отъезду. Вялый разговор шел только между пожилыми джентльменами.

Следом за их «роллс-ройсом» к зданию аэровокзала подкатили два джипа, из которых выпрыгнули несколько офицеров и направились вслед за мистером Гринслэндом и сопровождающими его лицами.

Раскурив сигару, Гривслэнд взял под руку директора банка и сказал ему:

— Ну что же, мой дорогой друг, наступает время прощаться. Благодарю вас за прием. Я умышленно опускаю слово «теплый». Оно мало подходит для вашего климата.

— Мы со своей стороны, мистер Гринслэнд, были весьма рады вашему приезду. Надеемся, что теперь наши взаимовыгодные контакты станут еще более тесными, — ответил мсье Дюмурье, почтительно поддерживая под локоть англичанина.

— Черт возьми! — не удержался мистер Гринслэнд, взглянув на двухметровый термометр, висящий у входа в аэровокзал. — В семь утра в тени плюс тридцать восемь по Цельсию. Нет, леди и джентльмены, что бы ни говорили про наш туманный Альбион, но я его на Алжир не променяю. По мне, лучше сырость, чем такое пекло.

В этот момент они проходили мимо двух арабов, сидевших в тени на коврике у входа в аэровокзал перед поделками из чеканной бронзы. Если бы мистер Гринслэнд посмотрел на них, он заметил бы, с каким вниманием один из них оглядывал его и прислушивался к английской речи. Но сэр Гринслэнд обратил внимание на людей, одетых в белые халаббии, не больше чем на урны для мусора, стоящие неподалеку.

Когда мистер Гриислэнд, его спутники и шедшие сзади военные скрылись в здании аэровокзала, араб со шрамом на щеке что-то вполголоса сказал приятелю. Затем осмотрелся по сторонам. Все было спокойно. Водитель «роллс-ройса» нес тяжелый чемодан сдавать в багажное отделение, а шоферы-солдаты с джипов покуривали сигареты в тени, отбрасываемой кронами пальм. Араб со шрамом на щеке легко поднялся и не спеша направился вдоль забора из металлической сетки, ограждающей территорию аэропорта. Выбрав место, откуда хорошо просматривались подходы к стоявшему у перрона самолету, он замер в терпеливом ожидании. Шли минуты, солнце пригревало по-настоящему, но араб, казалось, не замечал этого. Он стоял неподвижно, не отрывая взгляда от самолета, и только правая рука его чуть-чуть шевелилась, перебирая темно-синие стекляшки четок.

Первыми по трапу самолета поднялись важный седовласый господин с женой и тремя детьми, находившимися под надзором гувернантки. Вслед за ними на борт взошли дама с двумя мальчиками-близнецами и юная леди, которую сопровождал офицер в коротких брюках-шортах. И только потом появился пожилой полный джентльмен, который был изображен на фотографии, что лежала у него за пазухой. Офицеры, подошедшие к трапу, отдали ему честь и почтительно пропустили вперед.

— Меня опять приняли за Уинни, — улыбнувшись, сказал мистер Гринслэнд секретарю.

Араб стоял все время, пока самолет, запустивший моторы, не исчез в небе. И тогда его неподвижность сменилась энергичной деятельностью. Он растолкал задремавшего приятеля, помог ему разложить звонкую бронзу по сумкам из грубой ткани. Затем они загрузили свой товар на заднее сиденье обшарпанного «рено», выпущенного в начале века. За руль уселся пожилой араб-торговец, а молодой, со шрамом, начал бешено крутить заводную ручку. Мотор, на удивление, запустился быстро. Кашляя кольцами сизого дыма, вылетающего из выхлопного патрубка, подвязанного медным проводом, они покатили в сторону города Мезон Карре, расположенного неподалеку от Алжира.

— Скорее, скорее! — торопил водителя араб со шрамом, хотя они довольно резво катились по шоссе на своем дребезжащем механизме. Переехав мост, переброшенный через пересохшую речушку — вади, араб со шрамом вышел из машины, пожелав водителю: «Маа салами» («Идите с богом»).

Неподалеку от устья речушки, едва журчащей среди обкатанных камней, на якоре стояла фелюга, потрепанная не столько штормами, сколько безжалостным временем. На корме сидел полный мужчина в красной феске и задумчиво смотрел на неподвижный поплавок удочки. Рыба, по-видимому, совсем не клевала, но рыбак в феске был оптимистом. Он с самого восхода сидел на солнцепеке, кося одним глазом на поплавок, а другим на дорогу, идущую вдоль берега моря. Появление дымившего «рено» не осталось незамеченным. Человек в феске проявил, признаки нетерпения. Движения его стали суетливыми. Он достал бумажник и, отсчитав тощую пачку франков, отложил ее отдельно.

— Эй, бездельники! — громко окликнул он двух полуголых парней, дремавших в тени палубной надстройки. — Спустите ялик и привезите сюда Али Хассана.

Араб со шрамом, которого увидел человек в феске, спешил к морю, увязая в горячем прибрежном песке. Сердце его билось учащенно не столько от быстрого хода, сколько от радости. Еще бы — он сегодня заработал кучу франков, выследив отлет господина, чью фотографию ему дал эффенди Хамид, хозяин фелюги «Зульфия».

— Салам алейкум, — учтиво поклонился араб со шрамом, поднявшись на борт фелюги.

— Алейкум ва ассалам, Али Хассан, — ответил капитан.

По арабским законам вежливости ему следовало сейчас справиться о здоровье гостя, его родни (разумеется, только мужчин), о здоровье скота, затем поговорить о погоде, выпить по чашечке кофе и только после всего этого приступить к деловой части разговора. Но, вероятно, время не терпело, и Хамид отбросил в сторону требования арабского этикета.

— Ты видел энглиза, чье фото я давал?

— Видел, уважаемый, вот так, как вижу вас. Он проходил на посадку в самолет, и я смотрел, как он улетел на нем.

— Он был один?

— Нет, уважаемый. Его провожали господа, мадам и военные, которые приехали на двух джипах.

— На чем приехал энглиз?

— На такой же машине, как у нашего губернатора.

— Хорошо, Али Хассан, — сказал Хамид, — получай свои деньги, только сначала верни мне фотографию.

Али достал из-за пазухи халаббии смятое фото Уинстона Черчилля. Хамид, чиркнув зажигалкой, поднес к нему огонек. Подождав, пока фотография почернела и обуглилась, он размял пепел руками и сдул его в море. — Теперь забудь обо всем, что ты видел и слышал. Нет ничего, кроме пачки франков, на которые ты можешь закупить своей Фатьме полбазара сладостей.

Хамид извлек бумажник и передал Али тощую пачку, отложенную перед его приходом.

На лице Али появилось разочарование.

— Ты чем-то недоволен, Али Хассан?

— Спасибо, — ответил Али, пряча деньги за пазуху.

Он знал о скаредности Хамида, но не думал, что обещанное им богатое вознаграждение окажется столь мизерным.

— Учти, Али Хассан, если кто-либо узнает о нашем деле, тебя ждет смерть. Не думаю, чтобы ты торопился от молодой жены в объятья ангела смерти.

Хозяин фелюги постучал по палубе ногой, вызывая наверх матросов.

— Саид, отвези уважаемого Али Хассана на берег. А ты, Махмуд, запускай двигатель. Сейчас будем сниматься с якоря.

Когда Алжир исчез за кормой и над водой остались только синие Атласские горы, матрос Махмуд, сидевший у мотора, окликнул хозяина фелюги:

— Ну-ка, Хамид, подмени меня.

Хозяин, отвесив почтительный поклон матросу, уселся на его место.

Махмуд умело забросил тросик антенны на мачту фелюги. Саид нырнул за борт и подал Махмуду герметичный контейнер, хранящийся в тайнике, смонтированном в днище фелюги. Затем Махмуд подсоединил антенну к радиопередатчику и включил питание. Пока грелись лампы, он аккуратно выписал с таблички три столбика пятизначных цифр.

Прежде чем надеть наушники и взяться за ключ, Махмуд внимательно осмотрелся в бинокль, взятый у Хамида. Море было пустынно. Громкая морзянка, сыпанувшая в ответ на его вызов, говорила о том, что второй корреспондент находится где-то неподалеку, возможно в Сицилии. Махмуд быстро отстучал текст телеграммы. По почерку чувствовался радист высокого класса.

Странные метаморфозы были не редки в те военные годы: капитан и хозяин фелюги оказался слугой полуголого матроса, а неграмотный матрос, неспособный, на первый взгляд, отличить алиф от хамзы и солнечных согласных от лунных,[81] оказался разведчиком и снайпером эфира.

— Все! — сказал Махмуд, закончив сеанс и пряча передатчик в контейнер. — Теперь, аффенди Хамид, полный вперед к берегу, пока нас не запеленговал сторожевик. Пусть думают энглизы, что это выходила на связь немецкая субмарина.

Через три часа после вылета самолета из Алжира Кальтенбруннер и Лахузен читали расшифрованный текст телеграммы, отправленной с фелюги Хамида.

Сэр Гринслэнд смотрел в иллюминатор на удаляющуюся землю, затем в развороте он увидел на уровне крыла вершину горы Лалла-Кредиджа. До нее было добрых полсотни миль, но в прозрачном утреннем воздухе она казалась совсем близкой. Самолет оставил восходящее солнце сзади и, ровно гудя моторами, летел вдоль железной дороги, проложенной между невысокими хребтами Малого Атласа.

После пролета города Сиди-Белль-Абесс мистеру Гринслэнду наскучило однообразие полупустынных ландшафтов. С помощью любезной стюардессы он откинул спинку кресла и закрыл глаза. Его секретарь давно уже спал. Монотонный гул моторов убаюкал мистера Гринслэнда не хуже, чем это делала няня в далеком детстве.

Разбудило сэра Гринслэнда кошмарное видение. Во сне он вторично пережил ужас, испытанный много лет назад во время урагана в Бенгальском заливе. Перед пробуждением он почувствовал, как судно, на котором он находился, рухнуло куда-то в тартарары. Испуганно открыв глаза, мистер Гринслэнд успокоился. В иллюминаторы левого борта светило солнце. Секретарь продолжал спать. Дремали многие, только на соседнем ряду мальчуганы-близнецы сражались в какую-то настольную игру. Самолет временами солидно швыряли турбулентные потоки воздуха. По-видимому, эти-то броски и навеяли ему во сне воспоминания о том ужасном шторме.

До Касабланки долетели благополучно, хотя некоторых пассажиров изрядно укачало. Особенно мучилась молоденькая мисс, за которой самоотверженно ухаживал загорелый лейтенант в шортах. Нос лейтенанта шелушился от ветра и солнца, брови выцвели. «Где-то на юге служит», — догадался мистер Гринслэнд. Действительно, черный квадрат с желтым верблюдом, нашитый на рукав его френча, был эмблемой сухопутных сил района Персидского залива.

В Касабланке задержались почти на два часа. Пока самолет дозаправляли топливом и осматривали перед полетом над океаном, пассажиры и экипаж не спеша пообедали в аэродромном ресторане.

Молоденькая мисс и лейтенант обедали за одним столом с мистером Гринслэндом и его секретарем. У молодых людей разыгрался аппетит. Мисс Мэри на земной тверди быстро исцелилась от воздушной болезни. Только экономический советник нехотя ковырял вилкой.

— Боже мой, как я буду лететь дальше? — щебетала мисс, с удовольствием расправляясь с ростбифом. — Я думала, что умру на полпути к Касабланке.

— Не волнуйтесь, мисс, — успокаивал ее секретарь. — Над морем полет будет спокойнее.

Сразу после взлета самолет взял курс в океан.

— Мама, покажи нам, где Гибралтар, — попросили мальчики-близнецы.

— Гибралтар отсюда мы не увидим, — объяснял им лейтенант с верблюдом на рукаве френча. — Мы обходим стороной Испанию и Францию.

Разочарованные мальчики, мечтавшие хоть с воздуха посмотреть на знаменитую скалу-крепость, где когда-то отчаянно сражался барон Мюнхгаузен, вернулись к своей игре, начав двигать фишки по ярко раскрашенному полю.

Мистер Гринслэнд снова закрыл глаза, пытаясь составить компанию своему секретарю, но уснуть ему не удалось. Он стал невольным свидетелем разговора, который не предназначался для постороннего слуха. Лейтенант и Мэри, сидевшие впереди, полагали, что их голоса заглушаются шумом моторов. Отсутствие болтанки воскресило жизнерадостность юной мисс. Глаза ее лукаво поблескивали в ответ на речи попутчика. Лейтенант, одичавший среди сыпучих песков Аравии, встретив миленькую девушку, влюбился с первого взгляда. Объяснение в любви надвигалось неотвратимо, как закат солнца.

«Боже мой, сколько же лет отделяет меня от подобного объяснения? — думал мистер Гринслэнд. — Да, уже около сорока. Неужели жизнь прожита до конца и я никому больше не скажу тех слов, что рвутся с языка загорелого лейтенанта? Может, и мне завести такую секретаршу, как у мсье Дюмурье? Но разве это будет любовь?»

— Смотрите, «фокке-вульф»! — громко крикнул флайт-сержант со значком летящего орла на рукаве.[82]

Все зашевелились.

— Где? — спросил, обернувшись назад, рыжий капитан в авиационном мундире, украшенном двумя рядами орденских ленточек.

— На пятнадцати часах чуть выше.

— Ага, вижу! Точно, это «кондор».

Надев очки, сэр Гринслэнд разглядел четырехмоторный самолет, который, уравняв скорость, висел на параллельном курсе.

— Что нужно от нас этому немцу? — забеспокоилась мисс Мэри.

— Не волнуйтесь, мисс, — успокоил ее капитан. — Это разведчик, который охотится за морскими кораблями. На самолеты он не нападет.

— Леди и джентльмены, — обратилась к пассажирам стюардесса, затянутая в голубую форму, — не обращайте внимания на германский самолет. Мы часто с ними встречаемся над Бискайским заливом. По отношению к пассажирским лайнерам «Бритиш оверсис Эрвейтс» они не проявляют враждебности. Будем надеяться, что за штурвалом этого «кондора» сидят не дикари, а цивилизованные европейцы.

Прошло больше часа, но зловещий черный самолет не собирался уходить от пассажирского лайнера. Встревоженная стюардесса попросила всех разобрать и надеть спасательные жилеты.

— Для чего они нам? — поинтересовался седой джентльмен, сидевший в окружении своего семейства.

— На случай вынужденной посадки на воду. Командир корабля дал сигнал SОS. Он просит выслать нам истребительное прикрытие.

— Какое там прикрытие, — пробормотал рыжий капитан, отказавшийся от спасательного жилета. — От Гибралтара ушли, а к Англии не приблизились. До нее больше двух часов лету.

— А вот и нацистская цивилизация! — крикнул флайт-сержант, не спускавший глаз с «кондора». Вблизи немецкого разведчика появились четыре черных точки, летящие наперерез. «Фокке-вульф» навел на них истребителей.

— А может, это наши? — с надеждой спросила мать близнецов, прижимая мальчиков к себе.

Ей никто не ответил. Черные точки, приблизившись, приняли очертание двухмоторных истребителей «Мессершмитт-110».

Мистер Гринслэнд оглядел испуганных пассажиров.

— Господи, помоги нам, защити нас!.. — начала молиться мать близнецов.

«Мессершмитты», сблизившись, уменьшили скорость и заняли исходное положение для атаки слева сверху, так, чтобы заходящее солнце не ослепляло их.

Рыжий летчик, не выдержав пассивного ожидания, сорвался с кресла и побежал в пилотскую кабину. «Чем, чем он может помочь пилотам лайнера?» — горестно подумал мистер Гринслэнд.

Перед закатом солнца гладь океана потемнела, приобретя мрачный свинцовый оттенок. На всем небе не было видно ни одного облака, куда можно было бы спрятаться от воздушных пиратов.

Мистер Гринслэнд взглянул на своего секретаря. Ужас настолько исказил черты его лица, что встреться он в другом месте — просто не узнал бы его.

— Господи! — простонал секретарь, закрывая лицо руками. Как он жалел, что сумел избежать призыва в армию. Лучше бы сейчас сидеть где-нибудь в окопе, под артиллерийским огнем…

— Не хочу умирать! Не хочу! Не хочу! — забилась в истерике мисс Мэри.

Растерянный лейтенант неумело пытался как-то успокоить ее. К крикам мисс Мэри присоединился плач детей и женщин.

«И я не хочу, — подумал мистер Гринслэнд, — даже в шестьдесят шесть умирать страшно». При мысли о том, как они сейчас начнут падать в море с трехкилометровой высоты, сердце его сдавило предсмертной тоской. Чтобы не видеть истерично рыдающих женщин и детей, он отвернулся и стал смотреть в иллюминатор.

Первый «мессершмитт», сверкнув остеклением фонаря, свалился в пике на беззащитную машину.

— Пулемет бы мне, пулемет! — кричал флайт-сержант, добавляя самые страшные проклятья.

Вдруг лайнер, взревев моторами, выведенными на взлетный режим, опрокинулся на левое крыло и выполнил крутой разворот на атакующего немца. «Наверное, военный летчик пилотирует», — подумал сэр Гринслэнд, которого перегрузка вдавила в кресло.

Прицельной стрельбы не получилось. Трассирующие снаряды прошли мимо. «Мессершмитт», передняя часть фюзеляжа которого была размалевана под собачью морду с оскаленной пастью, проскочил метрах в десяти справа.

Сэру Гринслэнду показалось, что он разглядел лица немецких летчиков. Первая атака была неудачной, но радоваться было рано. За первым Ме-110 пикировали его ведомые. По дюралевой обшивке фюзеляжа загрохотали разрывы авиационных снарядов. Кромсая обшивку, снаряды «эрликонов» проникали внутрь пассажирской кабины и, разрываясь на сотни мелких осколков, поражали объятых ужасом людей.

Через десять минут не боя, а квалифицированного убийства с применением последних достижений науки и техники все было кончено. Белый красавец лайнер с ярко-красной стрелой вдоль фюзеляжа и крупной надписью «Бритиш оверсис Эрвейтс» упал в море, унося с собой восемнадцать жизней.

Сбив лайнер, «мессершмитты» ушли на восток, а «кондор», снизившись на малую высоту, сделал несколько кругов над местом его падения, тщательно осматривая водную поверхность. Он получил приказ в случае обнаружения плавающих людей забросать их глубинными бомбами.

«Мессершмитты», летавшие на задание, приземлились после захода солнца. Из первой кабины зарулившего самолета выпрыгнул оживленный Руди Шмидт.

— Герр оберст-лейтенант,[83] задание выполнено! — В этом жизнерадостном человеке совершенно не угадывался тот пессимист, который обычно сидел в Руди Шмидте. — Как мы его уделали, — продолжал он, — только щепки летели!

— Доложите, гауптман, толком. — Фон Риттен перешел на официальный тон. — Что за цель была вами сбита?

— Двухмоторный самолет без опознавательных знаков. По-моему, это был пассажирский рейсовый самолет. На нем была надпись «Бритиш оверсис Эрвейтс».

— Идиоты! — вскипел Карл. — Да вы того ли завалили?

— Нас на него «кондор» наводил, — обиделся Руди. — Кого приказали прикончить, того мы и сбили.

— Если это так, то не понимаю, Руди, чему ты радуешься? У меня после твоего доклада ощущение — вроде меня накормили собачьим дерьмом. Это же не боевой вылет, а убийство… Все равно что взять «шмайссер» и выпустить весь магазин в толпу женщин и детей.

Руди помрачнел. Ему не понравились слова командира.

— Я солдат, господин подполковник, и выполнил свой долг. Нас загнали в море на двести километров, и мне было некогда думать, кто летит на этом самолете. Меня больше волновали мысли, хватит ли бензина на обратный путь. Ну, а если бы мы его не сбили? Что бы вам сказал штурмбанфюрер Ягвиц?

— Ладно, Руди, извини. Пожалуй, ты прав. Окажись на твоем месте я — сделал бы то же самое. Мы, немцы, народ дисциплинированный. Эти речи от злости. Я догадывался, что если нас запрягли в одну упряжку с этими «черными дьяволами», то наверняка придется делать какое-то пакостное дело.

Фон Риттен, закурив сигарету, подумал: «К черту это самобичевание! Дело сделано. Может, прав Руди: наше дело сбить и больше ни о чем не думать. С пустой головой легче жить на свете: во-первых, никогда болеть не будет, а во-вторых, от угрызений совести не зацветешь экземой, подобно штурмбанфюреру Ягвицу».

— Герр оберст-лейтенант! — окликнули фон Риттена от штабных автобусов. — Вас и летчиков, летавших на задание, приглашает к себе штурмбанфюрер.

— Крикни, Руди, своих «псов». Пойдем целоваться на радостях с эсэсовцами. Благодаря четкому взаимодействию различных родов оружия, был достигнут выдающийся успех. Может, нибелунги из гестапо скажут нам, кого вы отправили на корм рыбам?

— Едва ли, — откликнулся Руди, — язык за зубами они держать умеют. За что вы на них сердиты, командир? Дело свое они делают прекрасно.

— Вот и делали бы его без нас! Вам, Руди, не пришла в голову мысль, что это вторая «Атения»,[84] после которой наши противники начнут еще более жестокий террор по отношению к мирному населению Германии?

— Это, командир, не моя забота. Я рядовой исполнитель.

«Неужели Руди не понимает, — подумал Карл, — что, когда с нас спросят за все мерзости, что мы натворили, это не будет смягчающим обстоятельством. Но нет, Руди хитрая штучка! Он не туп. Просто он, как и я, избегает мыслей о поражении Германии и не хочет задуматься о его последствиях».

Но Карл знал и то, что Руди Шмидт был не тот человек, с кем можно было говорить откровенно. Поэтому вслух произнес:

— Ладно, Руди, плюнем на все и забудем этот разговор. Вы выполнили очень сложное задание, которое по плечу только асам.

Руди клюнул на приманку, приняв ее за благодарность:

— Хайль Гитлер!

Ягвиц ждал их в своем персональном автобусе, сидя за столом, заставленным телефонными аппаратами.

— Ведущий четверки, расскажите о выполнении задания. — Ягвиц закурил свою длинную сигарету. Ответ капитана Шмидта он слушал молча, глядя на столбик пепла, висящий на конце сигареты. Руди докладывал многословно, с подробностями. Чувствовалось, что ему хотелось признания за свою работу.

Ягвиц не перебивал, но по скучающему виду можно было думать, что ему давно все известно из других источников. А возможно, у него была такая манера слушать подчиненных.

После доклада Руди он задал лишь один вопрос:

— Не мог ли кто выброситься со сбитого самолета с парашютом?

— Никак нет, штурмбанфюрер. Я сопровождал падающий самолет почти до воды. Обломки летели, но парашютных куполов не было.

Ягвиц посмотрел на остальных летчиков звена.

— Так точно, — дружно заверили они, — парашютистов не было.

— Едва ли кто остался жив в этом лайнере, — заключил Руди. — Мы отработали весь боезапас из восьми «эрликонов» и шестнадцати пулеметов.

Никто, кроме Карла, не заметил, как при слове «лайнер» Ягвиц поморщился.

— Все, фон Риттен, на этом ваша задача закончена. Можете возвращаться на базу. Но еще раз напоминаю о секретности нашей операции.

«Нашей?.. Да, нашей…» — устало подумал Карл.

Назавтра германское радио передало сообщение о том, что над Бискайским заливом был сбит военно-транспортный самолет противника. Гитлер с нетерпением ожидал траурдых сообщений из Лондона, но вместо этого радио передало выступление самого Черчилля. Премьер сообщал англичанам о результатах своего визита за океан.

Из Алжира, куда Черчилль залетал из США для встречи с Антони Иденом, он предпочел вернуться в Англию на стратегическом бомбардировщике «ланкастер». Комфорта на нем не было, зато запас топлива позволял обойти опасные берега Европы за пределами радиуса действия немецких истребителей.

Когда Черчиллю доложили об инциденте с лайнером компании «Бритиш оверсис Эрвейтс», премьер-министр сразу догадался о причинах, побудивших немцев сбить пассажирский самолет.

— Бедняга Ральф, — вздохнул Уинстон Черчилль, — почему он не послушался моего совета бросить курить сигары? — и тут же приказал: — Пусть контрразведка займется этим делом. Наверняка немецкая агентура приняла Ральфа за меня.

Операция «Прыжок ягуара» не принесла славы ни ее организаторам, ни исполнителям. Более того, Гитлер выразил неудовольствие поспешным докладом об убийстве Черчилля. И началась цепная реакция… Крупные чины СД и абвера устроили разнос своим подчиненным, проводившим операции. А те в свою очередь жестоко отыгрались на самой нижней инстанции.

Несколько дней спустя после описываемых событий на борту фелюги «Зульфия» состоялся следующий разговор:

— Послушай, сын шакала, кого ты нам подсунул вместо господина с фотографии?

Шрам на щеке Али Хассана налился кровью:

— Клянусь аллахом — это был тот самый эффенди-энглиз. Вы зря меня оскорбляете, уважаемый Хамид.

— Лжешь, грязная собака! Это был не он. За что я тебе заплатил кучу денег?

— Не нужно кричать, эффенди Хамид, — сказал Махмуд, появившийся сзади Али Хассана. — Этого ишака разыскивает полиция. На него обратили внимание, когда он целый час торчал на виду у всех, следя за отправлением самолета.

— Если его арестуют, тогда и нам конец, — застонал Хамид, хватаясь за красную феску.

— Его не арестуют, — тихо произнес Махмуд тоном, от которого у Али Хассана по спине скользнул холод, словно ему за ворот вылили кувшин ледяной воды. Молниеносным движением, оттренированным под руководством Отто Скорцени в замке Фриденталь, Махмуд ударил Али Хассана ребром ладони по сонной артерии. Али рухнул на палубу.

— Привяжите к ногам что-нибудь тяжелое, — посоветовал Махмуд, возвращаясь к рычагам мотора фелюги, работавшего на малых оборотах.

Глава пятая

После сталинградской катастрофы и объявления «тотальной войны» германская пресса и радио все чаще обнадеживали немцев тем, что скоро будет применено «новое оружие», которое обеспечит вермахту быструю победу.

Применение новых типов танков и штурмовых орудий — «тигров», «пантер», «фердинандов» — не смогло предотвратить поражения немецких войск на Курской дуге. Но чем больше «сокращалась линия фронта», тем больше угрожали Гитлер и Геббельс новым «сверхоружием». Фюрер лихорадочно торопил ученых-физиков, работающих в области деления уранового ядра, подстегивал генерала Дорнбергера — начальника ракетного испытательного центра в Пенемюнде, требовал от Мессершмитта и Хейнкеля ускорения доводки и начала серийного выпуска реактивных самолетов.

Разведка союзников предпринимала все возможное, чтобы раскрыть секреты «сверхоружия».

«Интеллиджепс сервис», собирая по каплям просочившиеся сведения, имело представление о сюрпризах, которые готовил Гитлер. Разведчики «спитфайр» и «москито», летавшие над Пенемюнде, не раз привозили аэрофотоснимки объектов ракетного центра. На некоторых снимках четко просматривались ракеты, транспортируемые и стоящие вертикально на пусковых столах.

К августу 1943 года Высший военный совет Великобритании решил, что назрело время для нанесения бомбардировочного удара по Пенемюнде.

На Пенемюнде опустился душный августовский вечер. Полная луна расстелила серебристую дорожку на гладь Балтики. В накуренном зале офицерского клуба было более душно, чем на улице, но, соблюдая правила светомаскировки, пришлось окна наглухо закрыть плотными шторами.

Генерал Дорнбергер и главный конструктор Вернер фон Браун в этот вечер чествовали пожаловавшую к ним с визитом известную летчицу-рекордсменку Ганну Рейч, жену генерал-полковника авиации фон Грейма.

Виновнице торжества — «стопятидесятипроцентной нацистке» с золотым партийным значком в петлице темно-синего костюма — было жарко. «Зря не надела открытое платье», — думала она, вытирая лицо влажным платком. После нескольких рюмок коньяка она совсем распарилась. Пот, катившийся градом, грозил смыть остатки косметики. А главное, что чувствовала и сама Ганна, перебивая запах французских духов, от нее начало нести едким потом. Не выпуская из рук сигареты и, окутавшись табачным дымом, она мечтала о той минуте, когда, покончив с официальной частью, сможет принять ванну.

Разошлись около двенадцати. Пожелав доброй ночи «славной дочери рейха», Дорнбергер откланялся фон Брауну и другим приглашенным. Генерал неторопливо шел по аллее. Асфальт освещали пятна лунного света, проникавшего сквозь кроны лип. Он наслаждался тишиной и свежестью ночи, пытаясь не думать о завтрашних заботах. Гитлер настойчиво требовал форсировать окончание пусковых испытаний ракеты «Фау-2», а эта капризная бестия, не считаясь с желаниями фюрера, преподносила им сюрприз за сюрпризом. Не успевали устранить одну неполадку, как в сложных системах баллистической ракеты обнаруживался новый дефект. Были случаи, когда вместо намеченной цели «Фау-2» «летела в сторону Швеции или «Генерал-губернаторства».

Дорнбергер уже подходил к своей квартире, когда услышал тяжелый гул и отдаленные взрывы, которые накатывались и приближались. Ударной волной с него сорвало фуражку. Посыпались стекла из окон домов научно-технического персонала. С опозданием взвыла сирена, оповещая о воздушной тревоге. Генерал мельком взглянул вверх, увидел, как, затеняя луну, по небу ползут десятки силуэтов четырехмоторных бомбардировщиков. Забыв о фуражке, Дорнбергер резво метнулся в сторону ближайшего убежища.

Накануне проведения операции «Гидра» Гаррис поставил перед экипажами шестисот бомбардировщиков задачу: уничтожение ракетного центра.

Как обычно, первыми через Пенемюнде промчались скоростные «следопыты» — «москито». Их фюзеляжи и плоскости, изготовленные из облагороженной древесины, давали слабые отметки на индикаторах обзора радиолокационных станций и легко терялись операторами на фоне помех.

Операторы, чертыхаясь, называли «москито» «летающими мебельными фабриками». Еще не долетев до острова Узедом, где был расположен центр Пенемюнде, они сбросили фольгу над Данией. Поглядев с высоты на остров, залитый лунным сиянием, летчики передали кодированное сообщение, что условия для работы идеальные. Выполнив основную задачу по доразведке объекта удара, «москито» прошли на Берлин, чтобы ввести в заблуждение командование ПВО. В первом часу ночи «москито» из демонстративной группы зажег над столицей рейха первую «рождественскую елку».

В этот день по заводу шарикоподшипников в Швейнфурте нанесли удар «летающие крепости». Командование ПВО, ожидая повторного удара в темное время суток, стянуло сюда авиагруппы ночных истребителей из Рура, Голландии и Бельгии. С целью большего наращивания усилий ночников было решено привлечь к отражению налета и 55 дневных истребителей «Фокке-Вульф-190».

Карл фон Риттен взлетел со своим ведомым в час ночи. Выйдя в заданный район перехвата, он не обнаружил противника и был перенацелен в район Берлина. Над столицей метались сотни прожекторных лучей. В воздухе и эфире творилось что-то непонятное. Такой бедлам Карл наблюдал впервые за всю войну. Сотни ночных истребителей, перемешавшись с дневными, носились на всех эшелонах беспорядочными курсами, пытаясь отыскать противника.

Первыми сражение начали «дневники». Десятки огненных трасс перечертили небо. «Фокке-вульфы» лупили из всех стволов по «мессершмиттам», которых они приняли за «москито». «Мессершмитты» не остались в долгу. Они обстреляли атаковавших «фокке-вульфов», приняв их за тупоносые «тандерболты». Неразберихи добавили зенитчики: не выдержав, они открыли шквальный огонь. Истребителей спасло то, что зенитчикам запрещалось стрелять по высотам более шести тысяч метров. Истребители барражировали выше. Карл знал, что освещенные прожекторами цели можно обнаружить, только летя с принижением. На его высоте противника не было. Вероятно, «ланкастеры» шли ниже — там, где бушевал зенитный огонь. Карл помнил о запрете на снижение ниже шести тысяч метров. Менее опытные пилоты, жаждущие славы, пошли на риск и попали под огонь своих батарей.

Зенитчики, ведя лихорадочный огонь, не обращали внимания ни на чередование длинных и коротких миганий бортовыми огнями, ни на желтые ракеты, означающие «Я свой».

Фельдмаршал Мильх, оставшийся в эту ночь за Геринга, убывшего в прусское имение Растенбург, дозвонился до рейхсминистра и в ставку Гитлера с просьбой о прекращении зенитного огня. Однако ни Геринг, ни находящийся в «Волчьем логове» начальник штаба ВВС генерал-полковник Ешоннек, ни руководство командования вермахта, не зная истинного положения дел, не решились отдать такое распоряжение.

В течение двух часов над Берлином шло воздушное сражение, в котором немцы стреляли по немцам.

К утру стало известно, что основной удар английские бомбардировщики нанесли по Пенемюнде — объекту, на который фюрер возлагал самые большие надежды.

Воспользовавшись отсутствием ночных истребителей, «ланкастеры» и «стирлинги» сбросили на объекты Пенемюнде около двух тысяч тонн фугасных и зажигательных бомб. В ракетном центре было разрушено большинство жилых зданий и бараков. Среди сотен погибших оказались ведущий специалист по ракетным двигателям доктор Тиль и лучший инженер-испытатель Вальтер. Однако главную задачу англичанам выполнить не удалось. Хотя были выведены из строя электростанция и завод жидкого кислорода, уничтожены здания конструкторского бюро и испытательные стенды, цехи сборки ракет пострадали незначительно.

Геринг, которого разбудили второй раз в эту ночь для того, чтобы сообщить очень неприятное известие, рассвирепел, как раненый вепрь. Тут же схватив трубку, позвонил Ешоннеку:

— Считайте главным виновником Пенемюнде себя! Это благодаря вашей тупости истребители вместо того, чтобы отражать налет, сбивали друг друга! Еще никогда, генерал, средства ПВО не использовались столь бездарно. Едва ли фюрер простит вам разгром Пенемюнде.

Утром в фюрюнгсштабе царил обычный рабочий ритм: раздавались телефонные звонки, стрекотали пишущие машинки. В приемной генерала Ешоннека собралось несколько посетителей.

На вежливые звонки секретаря начальник штаба не отвечал. Когда прибыл офицер оперативного отдела со срочными документами на подпись Ешоннеку, секретарь осмелился войти в кабинет шефа.

Ешоннек лежал на ковре в луже крови. Рядом валялись вальтер и записка:

Побледневпшй секретарь, не отвечая на вопросы собравшихся в приемной, дрожащей рукой набрал номер телефона уполномоченного имперской службы безопасности.

В ту «Вальпургиеву ночь», когда дьявольский шабаш переместился с горы Брокен в небо Берлина, Карл привез в задней кабине мертвого стрелка. Какой-то осел влепил им эрликоновский снаряд, прикончив обер-ефрейтора Акселя.

Назавтра машину отремонтировали, но никто из стрелков не изъявлял желания занять место покойника. Дня через три прибыло пополнение, и на самолет Карла добровольно попросился гаупт-ефрейтор Клаус Зоммер, два года отвоевавший в России сначала механиком, а затем стрелком-радистом. Карла сначала обрадовало то, что в экипаж пришел парень с фронтовым опытом, награжденный Железным крестом второго класса, но бегающие глаза и дрожащие руки гаупт-ефрейтора разочаровали его.

«Ладно, — подумал Карл, — посмотрю, на что он способен».

Узнав, что командир авиагруппы «Гончие псы» летает так же часто, как и другие летчики, Клаус скис:

— Я-то думал, что хоть здесь отдохну от вечного страха. У меня уже было три пробоины в организме. Теперь жди, когда душу выпустят.

— Зоммер, что с вами? — остановил его Карл перед посадкой в кабину. — Мне не нравится ваше лицо…

— Все в порядке, — откликнулся Зоммер, пытаясь улыбнуться. Но в глазах его затаился страх. — Небольшие семейные неприятности… Родители пишут из Кельна, что разбомбили наш дом.

— Скажи начальнику штаба, что я разрешил тебе отпуск по семейным обстоятельствам.

— Благодарю вас, господин подполковник, — вяло откликнулся Зоммер. Лицо его осталось таким же удрученным. «Завтра, — думал он, — до завтра нужно дожить…»

Вернувшись из отпуска, Зоммер стал летать еще более неохотно.

— Послушайте, Зоммер, — сказал ему Карл однажды, — я давно присматриваюсь к вам. После каждого вылета вы так стремительно скрываетесь в ватерклозете, что это наводит на нелестные для вас размышления.

Стрелок молчал, опустив голову.

Вскоре Зоммер пытался симулировать заболевание, сорвав боевой вылет. Взбешенный фон Риттен чуть не отдал его под военный суд. Зоммера спасло заступничество Эрвина Штиммермана.

— Прости ему это малодушие. У тебя разве никогда не было желания плюнуть на все да хоть недельку поваляться в лазарете? Ко мне, например, такое желание приходит все чаще.

В этот вечер перед вылетом Зоммер был необычно весел и смеялся по всякому поводу. «Уж не пьян ли стрелок?» — подумал Карл. Но от Зоммера алкоголем не пахло.

На пробивании облачности вверх вдруг заработал крупнокалиберный пулемет в задней кабине. Зоммер отражал атаку. «Кого он разглядел в ночных облаках?»

— В чем дело, Зоммер? — спросил Карл.

— Янки лезут, как муравьи! — откликнулся стрелок, снова давя на гашетку.

— Прекрати, болван, стрельбу! — крикнул ему летчик, но пулемет замолчал, лишь когда кончился боекомплект. Выйдя за облака, Карл осмотрелся. Он был один. Ведомая машина осталась где-то в облаках.

«Да он сбил ее! — догадался Карл и пожалел: — Почему я тогда не отдал под суд этого психопата? Вот чем доброта кончается».

Зоммер включил тумблеры радио и переговорного устройства и во весь голос начал орать песню:

В небольшую паузу между воплями сумасшедшего вклинился голос Эрвина:

— Что это за осел забавляется? Кто забил весь эфир?

— Это сольное пение моего стрелка, — удовлетворил Карл его любопытство.

— Что с ним?

— Я полагаю, что произошел гидравлический удар — моча в голову стукнула, — мрачно пошутил Карл.

Было не похоже, что Зоммер симулировал. Военные неврозы стали довольно распространенным явлением. Пришлось возвращаться на посадку. Хохочущего Зоммера в наручниках увезли в военный госпиталь.

Через две недели пришло заключение из психиатрической лечебницы. Сообщалось, что гаупт-ефрейтор Клаус Зоммер находится у них на излечении по поводу расстройства нервной системы.

Глава седьмая

Почти месяц шли бои за Крымский полуостров. Войска 4-го Украинского фронта, в состав которого входила и 8-я воздушная армия генерала Хрюкина, ворвались в Крым с севера через Сиваш и Перекоп. Отдельная Приморская армия, громя врага, наступала с Керченского полуострова.

Зажатые с двух сторон немецко-румынские войска, неся тяжелые потери, пытались укрыться за севастопольскими оборонительными рубежами. Но дни 17-й полевой армии были сочтены, и ничто не могло спасти ее остатки от окончательного разгрома.

Майор Рогачев в паре со своим ведомым совершал полет на свободную охоту. Обойдя стороной руины разрушенного Севастополя, откуда по нему могли стегануть зенитным огнем, он ушел в сторону моря, пытаясь подловить какой-нибудь транспортник Ю-52, на которых немцы летали из Румынии для поддержки связи с окруженной в Севастополе группировкой.

Но, насколько хватало глаз, небо над морем было пустынно. Наученные горьким опытом, немецкие транспортники не рисковали летать днем в хорошую погоду.

На бреющем полете, прижимаясь к невысоким волнам, вышли к мысу Херсонес и, сделав горку, просмотрели аэродром. На взлетной полосе и в воздухе над Херсонесом было пусто, но над аэродромом еще не рассеялась пыль, поднятая взлетевшей группой.

— Где-то недалеко должны быть «худые», — сказал Андрей по радио своему ведомому.

Обстреляв стоящие в капонирах «мессеры», они направились на восток вдоль береговой черты.

Видимость в этот день над морем, как говорят летчики, была — миллион. Четко просматривалась линия горизонта, что бывало совсем не часто. Голубая морская вода на прибрежных отмелях, смешиваясь с желтой окраской песка, отливала изумрудной зеленью.

— Ноль один, — окликнул Рогачева ведомый, — впереди по курсу на бреющем четверка самолетов!

Андрей присмотрелся и заметил, как по воде быстро мчатся четыре четких крестика-тени, и уже после этого его глаз различил размытые очертания камуфлированных «Мессершмиттов-109Г».

И сразу же стало ясно, куда направляются «худые». Прямо по курсу над морем выполняла сбор после бомбометания девятка «петляковых».

«Не успеем!» — с болью в душе подумал Рогачев, видя, что расстояние между ними и четверкой Ме-109, идущих на большой скорости, сокращается очень медленно.

— «Петляковы», — передал он в эфир, — смотрите внимательно! К вам подходят «худые».

Но пикировщики были, вероятно, на другой волне и не услышали предупреждение истребителя.

Разделившись на пары, «мессершмитты» одновременно атаковали два звена Пе-2 снизу на крутых горках.

Рогачев дал предупредительную очередь, но дистанция была слишком велика. Трассы загорелись и погасли, не долетев до «мессеров». Те ее просто не заметили.

После атаки переднего звена пара «худых» ушла вверх. Сбитый самолет ведущего группы, сильно чадя, начал заваливаться в пикирование.

— Держись, гады! — сказал Рогачев и потянул вверх, стараясь набрать преимущество в высоте.

Оглянувшись на вторую пару Ме-109, понял, что ее атака была сорвана стрелками с «петляковых».

Выполнив горку, ведущая пара Ме-109Г начала разворачиваться на обратный курс с намерением атаковать «петляковых» с верхней полусферы. Увлекшись построением маневра, они не заметили, что в хвосте у них пара советских «охотников».

Рогачев и его ведомый атаковали пару Ме-109 на переходе ее в пикирование. Две длинных очереди с близкой дистанции — и оба камуфлированных «густава», отмеченных знаками «Ас пик», поблескивая языками пламени, ушли вниз, перекрестив небо двумя дымами наподобие римской цифры десять.

Андрей Рогачев видел, как излюбленным немцами способом «самовыбрасывания» оба пилота покинули кабины «мессеров» и, сделав затяжку, раскрыли купола парашютов. Он прикинул расстояние до берега: километров десять, а то и больше.

— Искупайтесь, мальчики, — мрачно пошутил он, — правда, в такой воде долго не поплаваешь…

После атаки Рогачев внимательно осмотрелся. За эти две-три минуты, что были потрачены на уничтожение пары Ме-109Г, «петляковы» собрались в строй и направились на север. А вторую пару Ме-109Г «доклевывала» четверка «лавочкиных», пришедшая на выручку пикировщикам.

— Пошли домой! — распорядился Рогачев, взглянув на часы. Они были в воздухе более получаса.

12 мая 1944 года стихли последние взрывы в районе Камышовой бухты и мыса Херсонес. Соединения Приморской армии, уничтожив последний очаг сопротивления противника, завершили полное освобождение Крыма от немецко-румынских захватчиков.

С окончанием боевых действий Крымский полуостров и освободившие его войска 4-го Украинского фронта оказались в глубоком тылу.

В ожидании переброски на другие театры военных действий войска приступили к наведению порядка в крымских здравницах, очищая их от следов войны.

Военнопленные немецко-румынские солдаты также не сидели без работы. Часть их, под присмотром конвоя, предавала земле тела своих соотечественников, а другая часть, с кирками и лопатами в руках, разбирала завалы, засыпала воронки или ремонтировала здания, разрушенные ими во время захвата Крыма.

По инициативе командующего 8-й воздушной армией Т. Т. Хрюкина, ставшего к этому времени генерал-полковником авиации, его подчиненные взяли шефство над корпусами изувеченного Артека, восстанавливая для ребятишек всесоюзную пионерскую здравницу.

Накануне своего убытия в 1-ю воздушную армию генерал Хрюкин залетел в гвардейскую дивизию Сиднева, чтобы попрощаться с ним и его летчиками.

Он лично знал многих, особенно тех, что прошли с ним трудный путь от Валуек до Сталинграда, а затем сражались в небе Ростова, над Миус-фронтом и степями Таврии.

Увидев майора Рогачева, подозвал к себе и торжественно, словно вручая правительственную награду, произнес:

— Готовьтесь на днях получить новый самолет Як-3. Вашему полку доверена честь провести ему войсковые испытания. По отзывам заводских летчиков, это великолепная машина. У ваших гвардейцев солидный опыт боевой работы на самолетах Яковлева. Надеюсь, что эту задачу вы выполните с честью…

Это было внушительное зрелище, когда над Джанкоем появился лидер — новый двухмоторный бомбардировщик «Туполев-2», эскортируемый тремя эскадрильями Як-3.

Распустив группу над аэродромом, Ту-2 ушел в сторону, чтобы не мешать на посадке истребительской мелюзге, которая имела ограниченный запас топлива. Он-то мог еще свободно полетать часа четыре.

Рогачев залюбовался четкостью и слаженностью действий прилетевших истребителей. С тридцатисекундным интервалом пара за парой приземлялись на травянистый грунт посадочной полосы и быстро освобождали ее после пробега, уступая место очередной паре.

Лидер, уточнив по радио, что его подопечные дошли благополучно, попросил разрешения уйти на другой аэродром, туда, где базировались его собратья-бомбардировщики.

Из кабин Як-3 выбрались парни в военно-морской форме. Почти у каждого на груди темно-синего кителя сияло по три-четыре туго привинченных ордена Красного Знамени. Фуражки с белыми чехлами, черные расклешенные брюки и кобуры пистолетов, болтающиеся на длинных ремнях чуть выше колен, — весь этот морской шик произвел неотразимое впечатление на оружейниц и прибористок.

Не успели моряки пообедать, как на аэродром сели два «Дугласа», на которых привезли чехлы и наземное оборудование.

Затем моряки погрузились в эти воздушные корабли и снова полетели на авиазавод для перегонки очередной группы самолетов.

За время кратковременного пребывания перегонщиков на аэродроме Андрей Рогачев успел дотошно расспросить командира группы об особенностях пилотирования Як-3.

Он успел посидеть в кабине нового самолета и под руководством моряка прошел тренаж в запуске и опробовании двигателя.

А утром следующего дня Рогачев сделал первый полет на новой модификации «яка».

У нового самолета была более совершенная, чем у Як-1, компоновка планера самолета. Воздухозаборник маслорадиатора был убран из-под мотора и спрятан в туннелях плоскостей.

Фонарь кабины позволял иметь лучший обзор назад — ему не мешал, как на Як-1, гаргрот, тянувшийся от кабины до киля самолета.

И оружие на Як-3 было помощнее, чем на Як-1. Кроме пушки «швак» на нем вместо двух «шкасов» стоял крупнокалиберный пулемет УБ-12.

Из полета на пилотаж Рогачев вернулся восхищенный новой машиной. По нежной легкости управления Як-3 чем-то напоминал незабвенный «ишачок» — И-16.

Новый истребитель легко гнал по горизонту скорость свыше шестисот километров в час.

Если на Як-1 Андрей редко набирал за боевой разворот свыше восьмисот метров, то на Як-3 он свободно выходил на тысячу.

Виражи, несмотря на укороченное крыло и возросшую нагрузку на квадратный метр плоскости, он выполнил за девятнадцать секунд, не уступая Як-1.

Ни один из летчиков полка не остался равнодушным к перевооружению на новую машину. Да разве можно было не радоваться, получив самолет, который превосходил по своим летным данным не только хваленый «Фокке-Вульф-190», по и самый скоростной из модифицированных «мессершмиттов» — Ме-109 Г-2.

Переучивание на новый самолет личный состав полка закончил за какую-то неделю.

А затем пришел приказ. Полк уходил вслед за своим командующим генерал-полковником Хрюкиным в 1-ю воздушную армию, воевавшую в составе 3-го Белорусского фронта.

Глава восьмая

Карл еле успевал переворачивать страницы календаря. Время галопировало, пришпоренное грозными событиями. Чувствовалось по всему, что оно перестало работать на немцев. Начинало сбываться пророческое предсказание: «Посеявший ветер — пожнет бурю». В среде нацистских бонз стала ходовой поговорка: «Наслаждайтесь войной — мир будет ужасен».

Водоворот событий, захлестнувший Карла, тянул его на дно. И он не сопротивлялся, отдался течению. Что он мог сделать, когда водоворот событий, уже унесший почти все его надежды, надломивший волю, оказался сильнее его устремлений. Да и разве от него все зависело? Он верил фюреру, верил Геббельсу, верил Герингу… А все их обещания, прожекты — блеф… Сколько людей пошло за этими маньяками, и куда они их привели? Москва, Сталинград, Курск… Теперь мало осталось тех, кто еще надеется на что-то…

«Гончие псы» к началу 1944 года превратились в обычных дворняг — ночных сторожей, которых держали на привязи.

Карл постоянно ощущал на себе ошейник с цепью, которая дальше командного пункта, кабины «мессершмитта» и кровати для дневного сна не отпускала. Нагрузка на летчиков авиагруппы была большая. У Карла тоже редкая ночь обходилась без боевого вылета. Обычно он уходил в зону севернее Берлина и там, находясь в засаде, ждал, когда в сторону столицы потянутся косяки четырехмоторных бомбардировщиков. Ждать приходилось долго — по часу и полтора. Пилотируя машину по приборам в непроглядной мгле, Карл невольно вспоминал библейскую цитату: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и дух божий носился над водою».

Духу было хорошо носиться над океаном — он был бесплотен. Карлу же приходилось труднее: у него было материальное тело, и существовало великое множество стрелков противника, желающих продырявить это тело насквозь.

Вконец измотанный ночными бдениями, выбившими организм из нормального физиологического ритма, Карл попросился в отпуск.

Сначала он отправился в Берлин. Но столица рейха не была теперь тем местом, куда фронтовики, уставшие ходить в обнимку со смертью, могли на время сбежать от крови и трупов. Частые тревоги и налеты советской и англо-американской авиации делали Берлин обычным прифронтовым городом, где душа могла расстаться с телом почти так же свободно, как и на фронте.

Большую часть второго отпускного дня он провел в подвале, оборудованном под бомбоубежище. Некоторые жильцы перенесли сюда из квартир кресла и дремали в них, когда бомбы падали на отдаленные кварталы.

В третьем часу дня у подвальных старожилов исчезла сонливость. Близкие разрывы тяжелых бомб содрогнули убежище. Казалось, что фугаски рвутся над самой головой. Противный холодок страха подкатился к самому сердцу. Карл чувствовал, что еще чуть-чуть — и нервы, не выдержав, лопнут, как перетянутые струны. К счастью, вскоре разрывы прекратились. Затихло и пустопорожнее тявканье зениток. Радостно взвизгнула сирена, возвестив об отбое тревоги.

Когда Карл выбрался из подвала, жмурясь от дневного света, он не узнал местности. Его окружали груды развалин и пылающих коробок зданий. В воздухе носилась гарь и красноватая кирпичная пыль. С подъехавших «бюссингов» спрыгнули солдаты оцепления и рабочие команды с лопатами и кирками для расчистки засыпанных укрытий.

Из развороченного бомбой асфальта на тротуаре хлестал гейзер воды. Видимо, в этом месте проходили трубы водопровода. Среди руин осторожно, ощупью, пробирались санитарные машины в поисках пострадавших. Они же подбирали и трупы погибших.

«С меня достаточно», — решил Карл и направился укладывать чемоданы. Вечером он уехал в Вернигероде, в имение, где оседло поселилась баронесса Магда фон Риттен. Мать в Берлине появлялась и раньше редкими наездами. А теперь, когда бомбардировщики противника стали в берлинском небе частыми визитерами, баронессу в столицу нельзя было заманить никакими сокровищами.

К началу лета 1944 года под натиском советских армий германские войска оставили большую часть оккупированных территорий в России. Войска 2-го Украинского фронта вошли в Румынию.

Обострилось положение в Югославии и Италии, ширилось антифашистское движение в оккупированных странах Европы.

С высадкой англо-американских войск в Нормандии положение Германии еще более ухудшилось.

Наступал кризис. Одним из симптомов его было неудавшееся покушение на Гитлера, осуществленное одноруким полковником графом Штауффенбергом. Заговорщики пытались вывести Германию из тупика войны. Офицеры и генералы, принимавшие участие в заговоре, понимали, что, пока жив Гитлер, никто никаких переговоров с Германией вести не будет.

Прокатившаяся волна кровавых репрессий задушила заговор. У СС и СА прибавилось работы. Гитлер приказал выкорчевать всех, кто имел хоть малейшую причастность к заговору. На рекламных тумбах висели длинные списки осужденных к расстрелу.

Однажды в кабинет Карла без стука ввалились три эсэсовских офицера.

— Сдайте оружие! — приказали они.

— В чем дело? — удивился Карл, передавая им вальтер.

— Вы должны сейчас поехать с нами, — заявил незнакомый оберштурмфюрер, пряча пистолет в портфель. Всю дорогу Карл думал о возможной причине ареста, но ни к какому выводу не пришел.

В кабинете, куда Карла привели эсэсовцы, сидел старый знакомый Клаус Диппель, ставший штурмбанфюрером.

— Садитесь, фон Риттен, — сказал он, указав Карлу на кресло, стоявшее перед столом.

Карл сел, стараясь казаться спокойным. Но это удавалось с трудом.

— Надеюсь, курить-то мне можно? — спросил он.

— Кури, — буркнул Диппель, раскрывая досье.

Прикуривая от зажигалки, Карл почувствовал, как дрожат его руки.

— Вы были знакомы с неким полковником графом Шенк фон Штауффенбергом?

«Вон оно что!» — По спине скользнули холодные мурашки.

— Во время моего обучения в училище рейхсвера в Дрезден-Нойштадте я знал юнкера фон Штауффенберга. Но он обучался в соседней роте, поэтому мы близки с ним не были.

Диппель записал ответ в карточку допроса.

— Как часто вы встречались со Штауффенбергом?

— Я не могу назвать количество наших встреч… Мы же, повторяю, учились в одном училище. Но я был мало знаком с ним и регулярных контактов не поддерживал.

— Когда вы встречались последний раз?

Карл задумался.

— Последняя наша встреча была, — сказал он после долгой паузы, — в январе 1939 года в дворянском клубе на банкете в честь восьмидесятилетия его величества Вильгельма II. За банкетным столом наши места оказались рядом.

— О чем вы говорили с ним?

— Обычный светский разговор. Интересовался службой. Мы служили в разных гарнизонах. Сплетничали об общих знакомых. Больше я с ним не встречался. Я в это время был уже летчиком, а граф остался верен инфантерии.

— Значит, после 1939 года не встречался с ним? А не было ли попыток со стороны Штауффенберга восстановить знакомство, скажем, с помощью переписки?

— Нет, — твердо ответил Карл.

— Проверим! Подпишись вот здесь, — сказал Диппель, протягивая ему ручку.

— Ну, как жизнь? — поинтересовался штурмбанфюрер, давая понять, что официальная часть кончилась.

— Жизнь? Вот попал сюда и сразу вспомнил, что ты обещал меня заставить лошадки лепить из дерьма.

— Помнишь? — засмеялся Диппель. Он извлек из бара, вмонтированного в письменный стол, пузатую бутылку и налил рюмки. — Нет, Карлхен, окажись, что ты связан со Штауффенбергом, то запахнет не лошадками…

Диппель надавил кнопку звонка. Заглянул оберштурмфюрер, приезжавший за Карлом.

— Верни подполковнику оружие, — распорядился он. — Ну что — еще по одной на дорожку?

— Наливай. — Карлу еще не верилось, что он выкарабкался из этой истории. — А как поживает наша Лотта? — спросил Карл, чтобы заполнить затянувшуюся паузу.

Оберштурмфюрер, казалось, не торопился возвращать вальтер.

Диппель помолчал, что-то обдумывая, потом нехотя выдавил:

— Дней пять назад она погибла в автокатастрофе.

— М-да! — вздохнул Карл. — Смерть не разбирает ни возраста, ни пола, ни заслуг…

Про себя же подумал: «Бедная Лотта, она знала слишком много и этим избавила себя от старческих недугов».

— Откуда у тебя все это? — спросил Эрвин, закуривая болгарскую сигарету.

— Со складов интендантского управления, — улыбнулся Карл.

Эрвин посмотрел на шоколадную обертку.

— Трофейный. А мне на паек выдали соевые конфеты, дрянную колбасу и эрзац-сигареты, в которых не табак, а бумага, пропитанная никотином.

— Забери все полученное барахло, отвезем его назад. Я тебя познакомлю со своим лучшим другом. Он будет и для тебя делать приятные вещи.

Был тот редкий день, когда приятели занимались своими делами. На самолете Эрвина меняли двигатель, а Карла из-за простуды врачи не допустили к полетам.

Будущую ночь им предстояло провести не в воздухе, а в бетонированном подземелье командного пункта вдали от воздушных стрелков противника. Это невольно настраивало Карла на благодушный лад. Эрвина же потянуло в область философии:

— Послушай, Карл, — сказал он, глядя на мундир приятеля, висевший на спинке стула, — о чем может мечтать двадцативосьмилетний подполковник, награжденный Рыцарским крестом? Тебе не кажется, что ты и так достиг слишком многого? Пора сбавить темпы, чтобы сохранить свою шкуру. Какую цель ты ставишь перед собой теперь?

Карл задумался.

— Можешь не спешить с ответом, но говори только правду.

— Правду? Ну что ж, тебе можно сказать и правду… Во-первых, мне очень хочется сохранить, как выражаешься ты, свою шкуру без больших изъянов. Но только делать это не за счет выхода из игры. Видишь ли, Эрвин, я обнаружил в себе дьявольское честолюбие и не хочу, чтобы меня ценили ниже пикировщика Рюделя, которому фюрер нацепил Рыцарский крест с дубовыми листьями в бриллиантах. Во-вторых, мне хотелось бы, чтобы и другие «гончие псы» засверкали бриллиантами… Командир «бриллиантовой псарни» — звучит намного приятнее, чем просто командир «гончих псов». И в-третьих, мне к лицу белые отвороты, я как-то примерил генеральскую шинель Гуго фон Эккарта…

— И это все? — удивился Эрвин. — А где же высокие цели? Где идеи мирового господства нордической расы?

— О большем я пока не задумывался, — поскромничал Карл.

— Не слитком оригинальные мечты… Но боюсь, что и они не успеют осуществиться: во-первых, фюрер щедр лишь на Железные кресты, их роздано около четырех миллионов штук, а бриллианты достались пока лишь одному Рюделю; во-вторых, эти мечты могут не сбыться по другой причине, не связанной с щедростью нашего рейхсканцлера. Тебе не кажется, что мы находимся на пиру Валтассара и рука истории уже начертала огненные письмена: «Мене, текел, упарсин»?[85]

— Замолчи сейчас же, Эрвин! Я не хочу ни слушать, ни думать об этом, да и тебе не рекомендую. Это все слишком страшно. Кроме того, у меня достаточно свежи впечатления от визита к штурмбанфюреру Клаусу Диппелю. Поговорим о вещах более безобидных.

На склад они заехали после обеда. Солдат, выдававший дополнительные пайки к летному рациону, ошалело вытаращил глаза на вошедших офицеров, увешанных орденами.

— Где Нойбахер? — спросил Карл.

— Господин гаупт-фельдфебель отдыхает.

— Ну-ка бегом его сюда! Скажи, его требует подполковник фон Риттен.

Через две минуты появился заспанный Нойбахер. Медвежьи глазки его заплыли жиром и излучали преданность и радость при виде старого сослуживца, столь высоко забравшегося по служебной лестнице.

— Здравия желаю, господин подполковник.

— Здравствуй, Нойбахер. — Карл и не подумал дать ему руку. — Вот этот майор Штиммерман — мой самый большой приятель. А следовательно, и твой. Он не любит эрзац-сигареты и паршивую колбасу. Замени-ка ему побыстрее.

— Слушаюсь, господин подполковник.

— Послушай, Нойбахер, почему я не вижу на твоем мундире боевых орденов? Ведь ты был лучшим стрелком в Дрезден-Нойштадте? На Востоке так не хватает отличных снайперов.

— У меня больное сердце, господин подполковник.

— О, да ты, оказывается, не тщеславен! А то смотри, могу за тебя замолвить словечко начальству: мол, так и так — такой воин на складах с мышами воюет. Его место в стрелковых окопах со снайперской винтовкой, а не за прилавком цейхгауза…

На вытянувшегося Нойбахера было жалко смотреть. Подбородок его дрожал от обиды и страха, что фон Риттен выполнит свое обещание.

Карлу была приятна эта маленкая месть сукину сыну.

Уже в машине Эрвин поинтересовался:

— Где ты раскопал это чучело? По-моему, от страха перед фронтом он сделал в штаны.

— Это мой бывший ротный фельдфебель, — удовлетворил его любопытство Карл. — Ни один человек не сделал юнкеру фон Риттену больше гадостей, чем этот жирный орангутанг. Пусть теперь и он немного помучается. Я думал, что он давно где-нибудь в России червей кормит, а Нойбахер оказался хитрее. Окопался в тылу, да еще на таком теплом месте.

Автомобиль затормозил так резко, что Карл стукнулся головой о ветровое стекло.

— Воздух! — крикнул шофер, выпрыгивая из машины, Карл и Эрвин метнулись следом.

Вдоль шоссе на бреющем полете шла четверка «ильюшиных». Сделав небольшую горку, они с пологого пикирования обстреляли машины на шоссе. Задний ведомый выхватил самолет метрах на десяти от земли. Карл успел рассмотреть лицо летчика и его насмешливую улыбку.

Отчаянный пилот успел сделать свое дело: когда они подбежали к машине, «опель-капитан» полыхал вовсю.

— Мой паек! — крикнул Эрвин и ринулся в горящую машину.

Шофер еле удержал его.

В октябре Эрвин получил телеграмму с известием о гибели родителей. Карл проводил его до вокзала.

— Не задерживайся надолго, — попросил он. — Думаю, что ты сделаешь все необходимое за неделю.

— Спасибо, Карл, — вяло поблагодарил Эрвин, беря из его рук чемодан, и, ссутулившись, полез в вагон.

Эрвин вернулся раньше срока. Узнав об этом, Карл прихватил бутылку и направился к приятелю выразить свое соболезнование.

Еще в коридоре он услышал лондонскую настройку — три торжественно-грозные ноты. Затем диктор Би-Би-Си заговорил на чистом берлинском диалекте:

— Гитлер — политический авантюрист, обладающий нюхом угадывать выгодные для себя тактические решения в политической конъюнктуре. Он, несомненно, обладает талантом демагога-пропагандиста и фанатическим упорством. Но, не имея ни систематических знаний, ни исторического мышления, он абсолютно не понимает законов общественного развития. Вдобавок этот человек лишен чести, морали, совести и сдерживающих начал…

Карл вошел в комнату и выключил приемник.

— Радио у тебя орет на всю округу. Ты что, пьян?

— Не сильнее, чем обычно, — ответил Эрвин, поднимаясь с постели, на которой он лежал в одежде.

Эрвин осунулся, как после перенесенной болезни.

— Прости меня, — сказал Карл, ставя на стол бутылку, — но я не буду тебе говорить пустых слов утешения.

— Верно! Давай лучше выпьем за их память. — Эрвин принес второй бокал. — Я которые сутки не могу уснуть. Ни к черту нервы стали.

— Похоронили?

— Предал земле… Так густо бомбы кладут во время «ковровых бомбометаний», что и убежища не помогают. — Эрвин помолчал, как будто что-то вспоминая. — Разбомбили «Адонис». Прямые попадания крупных бомб. Укрытия, что были в подвалах ресторана, еще не откопали. Заходил к Ильзе и Дорис. Соседи говорят, что они не возвращались домой с того вечера. Наверное, вместе их завалило.

Выпили молча.

— У меня, кроме тебя, никого не осталось… — тихо произнес Эрвин.

— Отдыхай. — Карл пожал ему руку и вышел.

Эрвин пил еще два дня. На третий день Карл вынужден был зайти к нему снова.

— Ты думаешь выходить на службу? — спросил он, сбивая настройку Би-Би-Си, что-то болтавшей об убийстве Роммеля эсэсовцами за причастность его к «событиям 20 июня».

Эрвин сел, опустив ноги с кровати. Лицо его заросло рыжеватой щетиной. В глазах через пьяный блеск проглядывала тоска.

— Зачем я тебе на службе? Чтобы еще сделать в мире десятка три-четыре новых вдов и сирот? Бесполезно все это. Война наша проиграна. Да ты это понимаешь и сам, только не хочешь признаться. Прячешь голову, как страус. Бедная Германия, куда тебя завели безумцы, захватившие власть?

— Перестань, Эрвин! За такие слова сейчас могут поставить к стенке!

— А мне теперь все безразлично. Я жалею об одном — что так долго оставался идиотом. Нужно было раньше сдаться в плен. А теперь на моих руках слишком много крови. Еще бы — кавалер Рыцарского креста.

— За каждую твою фразу тебя могут приговорить к смерти…

— Плевал я на все! Ты должен выслушать меня до конца…

— Нет, нет, Эрвин! Ты просто не в себе. Выспись хорошо и завтра приходи на службу.

На пороге комнаты Карл оглянулся. Эрвин сидел, закрыв лицо руками, и раскачивался, словно от боли. — Может, тебе прислать врача?

— Мне нужнее священник…

Назавтра Эрвин на службе не показался. На телефонные звонки тоже не отвечал.

«Что с ним творится?» — думал Карл, стучась в дверь, закрытую на ключ изнутри. Пришлось ее взломать. Самые худшие опасения Карла подтвердились: Эрвин сидел в залитом кровью кресле. На полу валялись пистолет и разорванный в клочья билет члена НСДАП.

После похорон Эрвина в полученной корреспонденции Карл обнаружил его письмо. По-видимому, Эрвин боялся, что оставленная записка может не дойти до адресата, и доверил ее почте.

«Не вижу иного выхода, — писал он. — Это наиболее логический конец. Возмездие за службу кровавому маньяку. Если бы мог, прихватил бы с собой и его. Ну да ладно! Мы и так с ним скоро встретимся в пекле.

Прости, что ухожу раньше. Я не зову тебя с собой. Подумай о том, как сохранить себе жизнь. Она может пригодиться для новой Германии, когда не будет мерзавца Гитлера. Заклинаю, пока не поздно — уходи от них».

— Поздно, Эрвин, поздно! — сказал Карл так, словно приятель мог его слышать.

После Сталинграда у Карла было достаточно времени, чтобы все тщательно взвесить и подумать о своем будущем.

Если до лета сорок третьего года у него были еще какие-то иллюзии на благополучное завершение войны, то после поражения под Курском и других неудач эти иллюзии исчезли.

Германия проиграла войну. Это было ясно не одному ему. Было ясно и то, что фюрера ожидает участь его друга Муссолини и потому он будет сражаться до последнего немецкого солдата.

Если бы дело касалось только защиты жизни наци № 1, № 2, № 3 и сотен других «номеров», то Карл давно бы плюнул на все и приземлился на каком-нибудь русском или английском аэродроме и ждал бы, когда замолчат пушки. Но все было намного сложнее: своей усердной службой рейху и режиму он перешагнул ту грань, где ему могли бы простить его дела. Да и простят ли ему пребывание в одной партии с Гитлером? Не предъявят ли крупного счета за то зло и море крови, что было пролито по вине нацизма?

Если офицерам вермахта приказывалось уничтожать на месте политруков и коммунистов, как носителей государственной политической идеи, то почему противник должен щадить членов НСДАП, тем более его, барона Риттена, отмеченного высшими наградами рейха?

Не видя никакого выхода, морально опустошенный и разуверившийся во всем, Карл тем не менее продолжал тянуть свою служебную лямку, делая все автоматически.

«Пусть будет то, что суждено, — решил он однажды. — В крайнем случае, под рукой всегда есть вальтер, которым можно прекратить земные терзания, как это сделали генералы Удет и Ешоннек, а теперь и мой единственный друг Эрвин…»

Глава девятая

К рождеству Карл фон Риттен был произведен в полковники.

«Не многие удостаиваются такой чести на двадцать девятом году, — равнодушно думал он, примеряя новый мундир. — Мне сказочно везло до сих пор, — продолжал думать Карл, поворачиваясь перед зеркалом, — и я многого добился. А счастлив ли я?»

Он пытливо посмотрел на свое отображение: лицо бледное, под глазами тени от переутомления и нервного напряжения — боевые полеты и служебная занятость, отбирающая много времени, наложили свой отпечаток.

Если быть откровенным, то Карл ни за что не дал бы своему двойнику, смотрящему на него из зеркала, двадцати восьми лет.

«Все тридцать пять — сорок, — провел он ладонью по глубоким морщинам, прорезавшим лоб, потрогал седые волосы, пробившиеся на висках. — Этак и стариком станешь, пока соберешься жениться…»

— Так, — произнес он вслух, отходя от зеркала. — А что будем делать дальше?

Ему так не хватало Эрвина…

За окном раздался автомобильный гудок. За ним приехали, чтобы отвезти в офицерское казино на встречу праздника. В небе пока было спокойно… Пока!

12 января 1945 года советские войска приступили к проведению Висло-Одерской наступательной операции по освобождению Польши. Этим самым они помогали своим западным союзникам оправиться от поражения, нанесенного немцами в Арденнах.

На Восточный фронт бросалось все — только бы остановить русские танковые лавины. Война подходила к границам рейха. ПВО Германии практически была обескровлена. На Восток отправлялись 500 зенитных батарей, уже в качестве противотанковой артиллерии, и 4 истребительных эскадры. В их состав входила и авиагруппа «Гончие псы».

Карла вызвали в штаб эскадры для получения боевой задачи. При выезде с аэродрома на автостраду пришлось остановиться, чтобы пропустить автоколонну с техникой, идущей на восток. Карл с удивлением смотрел на мчащиеся по шоссе белые молочные цистерны «Болле», у которых на прицепах катились 88-мм зенитные пушки. В следующей колонне пушки буксировали красные машины берлинской пожарной охраны. Начальник штаба авиагруппы, сидящий рядом с Карлом, грустно произнес:

— У командующего столичным округом ПВО генерала Вейзе растянули все пушки. Это последние зенитки со стационарных батарей. Теперь Берлин беззащитен от воздушных налетов. Да и пожары тушить будет нечем.

Колонну замыкали берлинские автомобили скорой помощи. Десятки машин, осененных красными крестами — символами человеколюбия, — везли боеприпасы. На водительских местах сидели солдаты СС.

«Не много рейх может дать Восточному фронту», — думал Карл, глядя на пехотные колонны «фольксштурма» — юнцов из «Гитлерюгенд» и стариков, перешагнувших призывной возраст.

Из-за отсутствия погоды «Гончие псы» перелетали на Восточный фронт только на пятый день советского наступления, когда главная и тыловая полосы висленского рубежа обороны немцев были прорваны.

Аэродром Лодзь, на который приземлилась авиагруппа, был недалеким прифронтовым тылом. Вечером Карл вышел из штаба прогуляться перед сном. Завтра он должен вести свои «мессершмитты» для нанесения бомбовых ударов по наступающим танковым колоннам русских. Теперь «псы» выполняли роль истребителей-бомбардировщиков. Свое существование бомбардировочная авиация люфтваффе прекратила уже к концу 1944 года.

Небо на востоке освещалось яркими вспышками. Казалось, там работает гигантский автоген.

Гул недалекого сражения был ему привычен. Но там, в просторах России или в африканских пустынях, Карл на него обращал мало внимания. Здесь же, на пороге рейха, гул этот был просто невыносим. Он постоянно напоминал о том, что оттуда, из-за Вислы, шли люди, чтобы спросить с них, немцев, за все то, что они наделали в России и других странах. Ему однажды повезло сбежать от них. Тогда русские дрались за Донбасс, поливая кровью чуть ли не каждый метр отвоеванной земли. Но не прошло и двух лет, а они пришли сюда и стучат стальными кулаками в дверь Германии. Услышав этот стук, содрогнулись все виновники неисчислимых бед, принесенных человечеству: от злобной, затравленной развалины, в которую превратился фюрер, до последнего эсмана, стегавшего плетью по живым скелетам узников концлагерей.

Скоро русские спросят и с него, Карла фон Риттена, за сгоревшие и обезлюдевшие Минск и Воронеж, за разрушенный Сталинград. Разве нет его доли в этих делах? Что он ответит им? Что он солдат и выполнял приказы командиров?.. А не он ли был членом гитлеровской партии НСДАП, стремившейся претворить в жизнь все бредовые идеи «Майн Кампф»? Не он ли верой и правдой служил маньяку Гитлеру и грабителю Герингу? Не с его ли молчаливого согласия творились жуткие беззакония и проливалось море человеческой крови? Нет, любезнейший фон Риттен, если немцы не брали в плен советских политработников, считая их идейными противниками рейха, то и твое место, попадись ты к русским, будет в веревочной петле. И смерть будет подлой, не солдатской. А может, пока не поздно, поступить, как Эрвин?

Карлу вспомнились слова из его письма «с того света». «Береги свою жизнь для новой Германии», — просил Эрвин.

А будет ли для него место в этой новой Германии?.

Карл чувствовал, что если он не перестанет думать об этом, то сойдет с ума. В сердце его не осталось ничего, кроме страха и опустошенности, а будущее было мрачным, как сама могила.

После нескольких вылетов с Лодзинского аэродрома пришлось перебазироваться в Познань, а оттуда в Швибус, расположенный уже на территории Германии. Познань была окружена русскими войсками, стремительно продвигавшимися к Одеру. Авиагруппа «Гончие псы» понесла серьезные потери, но ни о каких пополнениях живой силой и техникой думать не приходилось.

Более того, разбираясь в документах, принесенных на подпись, Карл ознакомился с совершенно секретной директивой командующего 6-м Воздушным флотом. Ему и другим командирам авиагрупп было приказано в течение двух суток сформировать из числа летчиков, механиков и других авиационных специалистов, не имевших самолетов, стрелковые взводы и направить их для укомплектования авиа-полевой дивизии.

Карл взялся за голову — таких людей у него было половина авиагруппы.

— Проклятье! — сказал он начальнику штаба. — Значит, начинается агония люфтваффе, раз летчиков посылают рыть окопы на границах рейха.

Назавтра, наскребя со всей авиагруппы шестнадцать машин, Карл фон Риттен повел их бомбить советские танковые колонны, устремившиеся к германской границе. День выдался солнечный и морозный. Карл нехотя садился в кабину. Его с вечера мучили дурные предчувствия, а ночные кошмарные сны заканчивались ошеломляющим падением в бездну.

Самолеты противника начали им встречаться задолго до линии фронта. Чаще всего это были «петляковы» или штурмовики Ил-2. Среди множества русских машин промелькнул реактивный истребитель Ме-262. Из-за странной компоновки этот самолет смотрелся необычно. Казалось, что его пятнистый фюзеляж подмял под себя два двигателя в больших бочкообразных мотогондолах. Он даже не пытался атаковать противника. То ли летчик уже израсходовал боекомплект, то ли просто ошалел от реактивной скорости и, выкатив глаза, мчался туда, куда несли его турбины.

На встречном курсе группа Ме-110 разошлась с четверкой «аэрокобр». С опозданием в наушниках шлемофона послышался встревоженный голос с КП управления:

— Внимание! Внимание! В воздухе Покрышкин!

Карл чуть не свернул шею, стараясь увидеть, что происходит за хвостом «мессершмиттов». Фамилия русского аса была достаточно хорошо знакома немецким летчикам. Нужно было быть предельно осторожным.

«Черт бы побрал эти русские танки! Где же они?» Хотелось побыстрее освободиться от четырех бомб, подвешенных под плоскостями. Они здорово ухудшали и без того невысокую маневренность Ме-110. Воюя с «Ланкастерами», он еще был истребителем, но при встрече с «яками» или Ла-5 мог сам легко стать их добычей.

Осматривая заднюю полусферу, Карл чуть не проглядел появление восьмерки «лавочкиных». Избегая встречи с ними, он дал полный газ и развернулся вправо. Но и здесь были русские самолеты: сверху, со стороны солнца, пикировали остроносые Як-3 с крупными гвардейскими значками на фюзеляжах.

Группу обложили со всех сторон. В небе Польши безраздельно господствовала советская авиация.

— Сбросить бомбы! — передал Карл, хотя внизу, кажется, были свои. Но теперь было не до этого — они сами стали объектом удара русских. Облегчившийся самолет послушно пошел на «косую петлю». Карл хотел встретить русские истребители огнем лобового оружия.

Но увы! Теперь перед ним были не те необстрелянные пилоты, с которыми он встречался в начале блицкрига. При всем опыте и мастерстве Карла и его ведомых преимущество в маневренности оставалось за советскими летчиками. Встречи на лобовых не произошло. Когда они развернулись, перед ними было пустынное небо. Оказывается, гвардейские «яки» уже сидели на хвосте. Оглянувшись назад, Карл увидел прозрачный блик вращающихся лопастей и капот мотора, украшенный множеством красных звездочек. Из центра голубого кока винта на него целилось темное отверстие, еще секунда, полторы — и оттуда хлестнет пушечная очередь. Ломая машину в предельной перегрузке, Карл потянул на вертикаль. Нет, ему умирать еще не хотелось, хотя и жизнь была уже не в радость. И все-таки надо жить. Жить — значит вертеться. Крутить влево, вправо, вверх, вниз. Вот так… «Яковлевы», приотстав, набросились на его ведомых и расстреливали их, как малоподвижные мишени.

Из этого боя Карл фон Риттен чудом вышел живым, растеряв всю свою стаю.

Его авиагруппа «Гончие псы» прекратила существование как боевая единица люфтваффе.

И он летел один в дымном небе Германии — бездомный «гончий пес», неведомо зачем получивший от судьбы отсрочку приговора…