Константин Великий

38. Святая Елена — мать Константина

Самым светлым, самым понимающим и самым помогающим человеком в жизни императора Константина была его мать — Елена. К сожалению, мы практически ничего не знаем о жизни матери Константина, о ее молодости, о ее пребывании в императорском дворе, но зато мы знаем о ее великих подвижнических делах, оказавших огромное влияние на дальнейшую историю Церкви. В этом отношении мать Константина представляет собой разительный контраст по сравнению с очень многими людьми, живущими в эпоху ее сына, в биографии которых мы вынуждены копаться только потому, что они каким-либо образом пересекались с Константином. Сколько нелепых и точных подробностей мы знаем из совершенно бездарной и мрачной жизни каких-нибудь Максимианов, Галериев, Максенциев, Максиминов, Лициниев, на место коих можно было бы легко поставить любого другого человека, который бы, может быть, не справился со своей властью, но хотя бы не принес столько горя другим людям или оставил бы после себя хоть что-нибудь, что вызывало бы минутное восхищение или просто приятное удивление. И пока Константину приходилось все время иметь дело с подобными людьми, разбирая и усмиряя их страсти, рядом с ним жила его святая мать, по всей видимости, тихо и незаметно, иначе бы мы наверняка узнали о ней гораздо больше, но зато она настолько помогала ему в самом главном деле его жизни, что их имена теперь неразрывно связаны в памяти Вселенской Церкви.

Будущая Флавия Юлия Елена Августа родилась около 250 года в городе Дрепане в Вифинии, на берегу Никомедийского залива, недалеко от города Византия. По велению Константина после смерти матери ее родной город будет назван Еленополь. Историки спорят о точной дате рождения Елены, которая варьируется от 248 года до 257 года, но в большинстве случаев принято указывать 250 год.

О ее происхождении мы знаем из «Слова на смерть императора Феодосия Великого», написанного Отцом Церкви Амвросием Медиоланским, где он назвал ее «stabularia», то есть хозяйкой постоялого двора. В 270 году Елена встречается с полководцем Констанцием и становится его женой, а по Отцу Церкви Иерониму Стридонскому, она была его конкубиной, то есть неженатой подругой. Также не существует единого мнения о том, когда у Елены от Констанция в городе Наиссе (ныне город Ниш) родился сын Константин. В исторической литературе можно встретить различные варианты от 270 до 275 года, но наиболее конвенциональной датой является 272 год. Как мы помним, в 293 году при получении титула цезаря Констанций Хлор разошелся с Еленой, чтобы жениться на падчерице императора Максимиана Геркулия Феодоре, матери всех братьев и сестер Константина. По всей вероятности, Елена все время жила в Никомедии, пока в 306 году, после смерти Констанция Хлора, ее не забрал к себе сын Константин. В это время основной резиденцией Константина и, соответственно, реальной столицей Галлии был город Тревир (Трир), который иначе называют даже северной столицей Римской империи. В Тревире у Елены был собственный дворец. В 318 году как мать императора Елена получает звание Nobilissima Femina, то есть «благороднейшая женщина». Мы можем встретить эту подпись на монетах с ее изображением, отчеканенных уже в том году в Фессалониках. Когда в 324 году Константин становится единоличным императором, то его мать отныне получает титул Августы и, как пишет Евсевий Кесарийский, «Константин дал ей право употреблять по собственному желанию царскую казну и распоряжаться всем, как она захочет и как покажется ей наилучшимь (Жизнеописание 3, 47). Мы можем судить о владениях Елены в Риме, потому что, как только у нее появилась возможность помогать сыну созидать Империю, она очень много занималась строительством, оставив большой след в истории архитектуры — ей принадлежало Лаврентское поместье, известны ее Сессорианский дворец и сооружения на Лабиканской дороге.

Мы точно знаем о том, что Елена приняла христианство, но мы не знаем, когда это произошло.

Вполне можно предполагать, что она была христианской с ранних лет, и тогда это могло бы объяснить благожелательное отношение к Церкви ее мужа Констанция и сына Константина. С другой стороны, если бы Елена воспитывала Константина в христианстве, то у него, возможно, не было бы той религиозной эволюции, которую мы наблюдаем всю его жизнь. Но мы в любом случае знаем, что рано или поздно Елена приняла крещение и сделала для Церкви больше всех женщин ее эпохи. Если не считать главным произведением ее жизни самого Константина, то им остается ее непосильный вклад в восстановление и созидание христианских святынь, в первую очередь связанные с ее паломничеством на Святую землю. Открытие Константином христианства как мировоззрения неизбежно предполагало созидание христианства как культуры. На практике это созидание означало наполнение существующих культурных форм христианскими смыслами и своего рода ревизия всей греко-римской историософии в библейской перспективе. Отныне центр мира — это не Рим, а Иерусалим, а сам мир — это не Римская империя, а все человечество, крещенное и ожидающее своего крещения. Из этого не следует, что Рим и Империя утрачивают свое значение, наоборот, они, наконец, обретают его как земные опоры Вселенской Церкви. В историософском плане это обретение требует разомкнуть циклическое понимание времени языческих мифов в необратимую линию всемирной истории, у которой есть начало и есть конец и на одном этапе которой воплощается Сын Божий, на другом рождается Константин, на третьем — мы с вами и т. д. События христианской истории происходят в конкретном времени и конкретном пространстве, а поэтому само пространство и время в христианстве становятся конкретными, а не абстрактномифологическими.

Елене было около 75 лет, когда она, по выражению Евсевия, «с быстротой юноши поспешила на Восток» обретать святыни времен Христа и строить храмы на Святой земле. Паломническая экспедиция Елены была делом государственного значения — ее задачей фактически было новое открытие Иерусалима, в котором память о Христе была уничтожена всеми возможными способами.

Вспомним, что в 70 году Иерусалим был разрушен армией императора Веспасиана под руководством его сына Тита. С этого момента город пришел в сильное запустение, а в 123 году император Адриан сровнял город с землей и начал его строить заново как римский город с названием Элиа Капитолина. Название сочетало в себе имя самого Элиа Адриана и имя Юпитера Капитолийского, коему император построил храм на месте бывшего Иерусалимского храма. Но Константин приказал вернуть историческое имя священного города, и этот жест символизировал собой начало новой эпохи в истории всего греко-римского мира. Евсевий пишет: «Путешествуя по всему Востоку с царственным великолепием, она осыпала бесчисленными благодеяниями как вообще народонаселение городов, так в частности каждого приходившего к ней; ее десница щедро награждала войска, весьма много помогала бедным и беспомощным. Одним она оказывала денежное пособие, других в изобилии снабжала одеждой для прикрытия наготы, иных освобождала от оков, избавляла от тяжкой работы в рудокопнях, выкупала у заимодавцев, а некоторых возвращала из заточения» (Жизнеописание, 3, 44). Также и Сократ Схоластик отзывается о необыкновенной скромности Елены. «По описанию Сократа Схоластика, «она была до того набожна, что и молилась, стоя в ряду жен и дев, вписанных в канон церквей, приглашала их к своему столу и, служа им сама, приносила на стол яства. Много также делала она подарков церквам и бедным людям» (Церковная история, 1,17).

Знаменательным событием в истории Церкви было обнаружение Еленой Креста, на котором был распят Иисус Христос.

В Иерусалиме Елена увидела город, полный языческих капищ, где найти святыни эпохи Христа было практически невозможно, но после усердных исследований она узнала место Голгофы и начала раскопки. Церковное предание гласит, что Елена нашли три креста, на одном из которых должен был быть распят Христос, но для выяснения этого вопроса он должен был показать свою чудодейственную, животворящую силу. После этого императрица Елена и епископ Иерусалимский Макарий I воздвигли этот Крест, к всеобщему обозрению, на Голгофе. Вместе с Крестом Елена обрела четыре гвоздя, которыми прибивали тело Христа, и табличку, на которой Понтий Пилат написал аббревиатуру «INRI», расшифровывающуюся как «Иисус Назарянин, Царь Иудейский» (Iesus Nazarenus Rex Iudaeorum) (Ин. 19: 19–22). Как явствует из Евангелия, Пилат написал эти аббревиатуру не только на латинском, но и на еврейском и греческом языках. Православная Церковь празднует день обретения Честного Креста Господня и гвоздей святой царицею Еленою 6 марта (19 марта по н. с.). Елена догадалась, что недалеко от обретения Креста Господня должно быть и место Гроба Господня, и продолжила поиски. В это время Константин приказал очистить Иерусалим от языческих капищ, многие из которых были построены на специально насыпанной горе. Император приказал не только убрать идолов, но и срывать сами насыпи. Фактически Константин очищал город от Адрианова наследия. В процессе срыва очередной насыпи храма Венеры («всладострастному демону любви», как пишет Евсевий) вдруг в глубине земли обнаружили абсолютно пустое пространство, которое и оказалось местом Гроба Господня.

После этого знаменательного открытия Константин приказал построить на всем этом пространстве огромный храм в честь Воскресения Господня. Великий храм строили десять лет. 13 сентября 335 года на месте Голгофы и Гроба Господня был освящен большой новопостроенный храм Воскресения, а на следующий день в нем поставили обретенный Еленой Крест, и поэтому день 14 сентября (27 сентября по н. с.) в православном календаре стал праздником Крестовоздвижения.

Кроме храма Воскресения Господня Елена основала храм Рождества Христова в Вифлееме; храм Христа и апостолов Петра, Иакова и Иоанна на горе Фавор, где эти три апостола видели Преображение Христово; храм Вознесения Христова на Елеонской горе; храм Двенадцати апостолов у Тивериадского озера; храм Святого Семейства в Гефсимании; храм над гробом Лазаря в Вифании; храм у Мамврийского дуба в Хевроне, где Господь явился Аврааму; храм пророка Илии на месте его вознесения и многие другие. Всего на Святой земле Елена основала более 80 храмов.

Мать Константина скончалась в 330 году, в возрасте 80 лет. Евсевий пишет, что она «окончила свою жизнь в присутствии, в глазах и в объятиях столь великого, служившего ей сына», поэтому есть основания полагать, что это произошло в Трире. Император перевез ее тело в Рим, где она была торжественно похоронена на Лабиканской дороге за Аврелиановыми стенами. Церковь канонизировала Елену как равноапостольную, поскольку ее служение Богу по своему значению сравнялось с миссионерским подвигом святых Апостолов.

39. Жена и дети

У Констанция Хлора и Елены не было других детей, кроме Константина. Все братья и сестры Константина были детьми второй жены Констанция, дочери Максимиана Геркулия Феодоры, а именно — Анастасия, Юлий Далмаций, Флавий Далмаций, Флавия Юлия Константина и Евтропия.

Как мы помним, Анастасия была женой временного цезаря Бассиана, обвиненного в измене и казненного в 314 году, а через двадцать лет она выйдет за консула Прокула Опата, которого убьют после смерти Константина в 337 году. Другая сестра Констанция была женой Лициния, также обвиненного в измене и казненного в 324 году, от него у нее родился сын Лициний Младший, которого также ожидает трагическая кончина… Как бы это страшно ни звучало, но в те времена и в той политической атмосфере такое количество противоестественных смертей было естественным. Родственники единоличного правителя в государстве, где пожизненная власть хотя бы теоретически может передаваться по наследству, всегда ходят между жизнью и смертью. Римская империя IV века de facto не была республикой, но она не была и династической монархией, где количество потенциальных наследников престола всегда предельно ограничено. В этой системе, корни которой восходят к Августу, стать главой государства мог в принципе любой удачливый карьерист, но вместе с этим он мог передать свою власть сыновьям и братьям, лишь бы армия и декоративный Сенат его поддержали. Поэтому только тот родственник действующих цезарей и августов мог чувствовать себя в абсолютной безопасности, кто сделает все для того, чтобы его не заподозрили в желании оказаться у власти, то есть покинет столицу и исчезнет в пространстве. Те же, кто живет в императорском дворце и все время на виду, обречены быть объектом самого неприятного внимания со стороны самых неожиданных людей, вдруг решивших оказаться на их месте. А если кто-то из таких царственных родственников согласится участвовать в большой политике, то никаких гарантий его благополучной кончины никто уже дать не может. Это большая политика, и здесь могут убить. Сущностные причины этого смертельного риска связаны не только с тем, что действующего главу государства постоянно окружают маниакальные охотники за властью ради власти, дело совсем не только в человеческих страстях. Дело еще и в том, что от любой государственной власти действительно зависит судьба миллионов людей, зависит их моральное и материальное состояние, и поэтому любой недочет или конфликт, простительные обычным людям, на уровне абсолютной власти раздуваются до абсолютных масштабов. Также и Константин прекрасно понимал, что его Империя требует ответственных наследников, адекватных тем задачам, которые он сам перед ней поставил, но его выбор был ограничен его семьей, где далеко не каждый был хотя бы сравним с Константином в его лучших качествах. Как политик он все время проводил вне семьи, где основной тон задавала Флавия Максима Фауста (290–326) — волевая и властная женщина, а также весьма прагматичная и совершенно далекая от его духовных поисков. Не забудем, к слову, что она выросла в семье Максимиана Геркулия и Максенция, то есть воспитывалась в соответствующей атмосфере, и поскольку она больше времени проводила с детьми, то ее влияние на них было сильнее, чем Константина или бабушки Елены. Примечателен тот факт, что мы ничего не знаем об отношении Фаусты к религии и религиозной политике — главному делу ее мужа, которое прославит его имя в веках.

У Константина было четыре сына: один от первой жены и трое от второй. В 300 году от первой жены Минервины у него родился сын Крисп (300–326), о котором мы уже помним как о командующем флотилией в победоносной битве с Лицинием при Хрисополе в 324 году. В 316 году, через девять лет после женитьбы Константина и Фаусты, когда Криспу уже было 16 лет, у них родился первый сын Константин II (316–340). В 317 году у них рождается второй сын — Констанций II (317–361). И в 323 году у них рождается третий сын — Констант (323–350). Обратим внимание, как важно им было сохранять имя отца и деда в потомках.

Когда Флавию Юлию Криспу было 17 лет, к нему в качестве учителя пригласили такого знаменитого христианского словесника, как Лактанций, который с 317 года стал придворным интеллектуалом Константина. Трудно представить себе, чтобы такой оратор и мыслитель, как Лактанций, пишущий в то же и в том же месте «О смертях преследователей», не повлиял на воспитание юного Криспа. А если также вспомнить, что его бабушкой была сама Елена, которая, конечно же, весьма благоволила внуку, то можно вполне допустить, что в случае его прихода к власти мы имели бы настоящего христианского императора, достойно продолжающего дело отца.

В 317 году по договору с Лицинием Крисп провозглашается цезарем наравне с другим сыном Константина — годовалым Константином II. В 318 и 321 годах Крисп был назначен консулом — хотя должность формальная в IV веке, но все-таки самая высокая в сенаторской системе. Когда же в 324 году Крисп одержал решающую морскую победу над флотом Лициния, то вряд ли кто-то сомневался в том, что именно этот человек, старший сын Константина, столь образованный и успешный, будет наследовать трон отца.

Но кое-кто очень не хотел этой перспективы, и беда для Криспа пришла не от каких-нибудь варваров или новых врагов отца, беда пришла изнутри, из дома самого отца. Фауста не для того рожала наследников трона, чтобы они подчинялись первому сыну Константина от предыдущего брака с неизвестной простолюдинкой, и поэтому она пошла ва-банк, решив оклеветать сына перед отцом. За свой статус ей не было смысла переживать: как жена императора, она носила звание Nobilissima Femina, то есть «благороднейшая женщина», а с 323 года стала Августой. Но она переживала за детей, стремясь их всеми правдами и неправдами удержать у власти. С определенного времени она начинает наговаривать Константину разные гадости на Криспа, а однажды вдруг сообщает ему, что Крисп хотел покуситься на ее… целомудрие! Константин не привык не верить своей жене, а ее обвинение Криспа было слишком чудовищно, чтобы после этого поверить сыну. С той минуты, когда Константин поверил Фаусте, в их семье разыгралась историческая катастрофа, ставшая самой большой — если не единственной — трагедией в жизни Константина. К всеобщей неожиданности, император приказал арестовать Криспа и сослать в город Пулу на балканском полуострове Истрия (ныне в Хорватии) и убить его там в заточении. Когда об этом узнала Елена, она объяснила Константину, что он должен открыть глаза, что Фауста оклеветала Криспа ради продвижения своих детей.

Константин осознал свое преступление, но для его исправления решил совершить другое — убить Фаусту. Как пишет Аврелий Виктор, Константин столкнул Фаусту в горячую воду в бане, что привело к ее смерти (Извлечения, 41,12). По Филосторгию, Фауста была обвинена в измене мужу с неким Курсором (Церковная история 2,4). Исследователь римской истории Е.В. Федорова по этому поводу пишет: «Однако древние авторы рассказывают об этом страшном событии столь разноречиво, что неизвестно, действительно ли Фауста погибла; некоторые пишут, что она благополучно пережила Константина» (Императорский Рим в лицах. МГУ, 1979. С. 205). Христианские авторы не упоминают об этих убийствах и мы о них знаем только от языческих и арианских историков. По распространенному мнению, если эти убийства были, то после осознания того, что случилось, Константин пришел к покаянному состоянию, еще более усилившему его обращение в христианство. После смерти Фаусты он построил ей большой мемориал, сохранившийся ее сыновьями.

Существует достаточно убедительная гипотеза о том, почему Фауста активизировала свою клевету против Криспа именно в год двадцатилетия правления Константина. Если Константин хотел следовать традиции Диоклетиана каждые двадцать лет назначать новых августов, то Фауста понимала, что одним из таких августов будет именно Крисп, а ей вообще не хотелось видеть его у власти ни в каком качестве. В 326 году цезарю Криспу было уже 26 лет, а ее первенцу и тоже цезарю Константину II всего 10. По всем возможным критериям сын Минервины имел больше возможностей стать августом, чем кто-то из детей Фаусты. Единственная причина, которая могла бы отказать Криспу во власти, так это только то, что он был незаконнорожденным ребенком или вообще родившимся в то время, когда Константин не был императором. Но в эпоху Римской империи не было династического права и этот аргумент не имел никакого значения. Поэтому Фауста начала суетиться так же, как некогда ее отец, и провоцировать убийство пасынка.

Константин не ушел в отставку в 326 году, не назначил августов, да и вряд ли собирался это делать. Зато все сыновья Фаусты были назначены им цезарями, и все они стали наследниками его власти. Сократ Схоластик писал, что император через каждые десять лет своего царствования назначал нового цезаря из своих сыновей, но хронологически это так. Константин II был объявлен цезарем в 317 году вместе с Криспом и заочно получил Британию, Галлию и Испанию. Констанций II стал цезарем в 324 году и заочно получил весь Восток. Констант стал цезарем в 333 году и заочно получил Италию, Иллирию и Африку. Все они стали августами только после смерти отца в 337 году.

Трагедия с Криспом и Фаустой невольно наводит на вопрос — что дала Константину женитьба на дочери Максимиана? Вопрос вполне оправданный, потому что этот брак был обусловлен чисто политическими причинами, и поэтому по прошествии лет, post factum, мы можем подвести итоги этого политического союза. По большому счету, женитьба на Фаусте с политической точки зрения ничего не дала Константину, хотя мы помним мотивы этого шага, которые на момент 307 года казались достаточно убедительными. Константин хотел расширить свою легитимность и заручиться поддержкой клана Максимиана в неизбежном противостоянии с Галерием. Сам Галерий явно не ожидал такого поворота событий, что заставило его смирить гордыню, взяться за ум и созвать исторический съезд в Карнунтуме, из которого Галерий вышел победителем, а Константин проигравшим. Уже после этого съезда было понятно, что связь с кланом Максимиана ничего ему не дает, а только вредит. В 310 году Константину дважды приходилось миловать Максимиана за нескрываемое желание убить зятя. В 312 году ему пришлось идти войной на Максенция. И вот в 326 году он из-за Фаусты убил своего лучшего наследника, а потом и его мачеху. Из совокупности всех этих фактов можно заключить, что женитьба на Фаусте, за которой последовало столько бед, была ошибкой Константина.

Вместе с этим Константин мог не любить Максимиана, но он мог довериться Фаусте, тем более что она уже доказала однажды свою преданность. Константин совсем не был похож на холодного циника, что отмечают даже языческие историки. Если бы он был циником и действительно вынашивал планы убить сына и жену, то он бы это сделал так, что мы никогда бы об этом не узнали, но его убийство Фаусты явно не было рассчитано на то, чтобы скрыть этот факт. Если он готов был приблизить к себе своих врагов, то только можно себе представить, как он переживал, когда узнавал о предательстве друзей. При этом он умел прощать и хотел верить людям, но не все люди пользовались этим доверием во благо. Поэтому даже такой патетический апологет Константина, как Евсевий Кесарийский, говорил о нем: «Доверяя же им, иногда совершал он недолжное. Это-то пятно зависть кладет на прекрасные его деяния» (Жизнеописание, 4, 54).

Как и любой правитель, даже с самыми благими намерениями, Константин не был всемогущим демиургом, и все его решения исполнялись множеством других людей, спотыкаясь об их глупость, ограниченность, праздность и злобу, а он доверял им, потому что без доверия друг к другу никакое общественное созидание невозможно.

40. Реформы Константина

Сказать про императора Константина, что он был великим реформатором, — ничего не сказать. Последствия реформ Константина настолько изменили Римскую империю, что его, строго говоря, нельзя поставить в ряд ни с одним другим императором Рима, начиная с самого Октавиана Августа. Константин буквально создал Новый Рим, а с ним и Новую Европу, и поэтому очень странно, что его имя для многих современных европейцев совсем не так хорошо знакомо, как каких-нибудь Неронов и Калигул, известных только своим самодурством. Между тем про Константина нельзя сказать, что его реформы пришли на смену длительному застою и что его современники никогда не видели столь неутомимого императора. У всех на памяти был Диоклетиан с его разделом Империи на тетрархии, двусмысленными метаморфозами власти, лихорадочным строительством и прочими событиями, напоминающими жителям Империи, что История продолжается. Поэтому Константину, с двадцати лет наблюдающему за политикой Диоклетиана изнутри императорского двора, было с кого брать пример реформаторской активности. Но при этом преобразования Константина по своему масштабу несравнимо превосходят Диоклетиановы, поскольку они касались не столько изменения внешних форм государственности, сколько его внутреннего идеологического состояния и были в большей или меньшей степени обусловлены этой глобальной идеологией.

После освобождения Рима от Максенция Константин ликвидирует преторианскую гвардию и преторианский лагерь, это, по его словам, «постоянное гнездо мятежей и разврата», три столетия терроризировавшее страну своими амбициями. Теперь вместо преторианской гвардии введены, функционально более определенные, дворцовые войска и свита императора. Если при Диоклетиане легион мог состоять даже из 6000 солдат, то Константин лимитирует это число до 1000, что делает их значительно более мобильными. Другая причина уменьшения численности легионов связана с варваризацией армии и необходимостью внимательнее следить за каждым солдатом.

Константин углубил и завершил реформы Диоклетиана по разделению гражданских и военных должностей. Каждой из четырех частей Империи в административном порядке управлял префект претория, а армией управляли два магистра пехоты и два магистра кавалерии. В некоторых случаях обе должности объединялись в лице магистра обеих милиций (от militia — «войско»). В конце IV века император Феодосий I (правил в 379–395 гг.) учредит единую должность «магистр армии». Следовательно, командование легионами отныне подчиняется только военным магистратам, а во главе каждого легиона стоит военный трибун. Во главе каждого провинциального соединения также стоит не викарий, а дукс (dux, родственно глаголу ducere — «вести», отсюда впоследствии возникли слова — дук, дож, дуче). Напомним также, что с эпохи Константина происходит христианизация военной символики — к орлам добавляются кресты и лабарумы, что наглядно отличает новую армию христианской Империи от языческой.

Другим наглядным нововведением Константина в армии было значительное привлечение германских племен, прежде всего готских, которые были очень хорошими воинами, и это привлечение способствовало их романизации и эллинизации. Вряд ли нужно объяснять, что наполнить армию чистокровными греками и римлянами было физически невозможно, да и о какой чистокровности можно говорить, если сам Константин и многие его предшественники были варварами-иллирийцами по происхождению. Отношения Константина с германцами имели свою историю. Константин противостоял весьма агрессивным германским племенам с 306 года, когда унаследовал власть отца над Галлией. Естественной восточной границей Галлии был Рейн, соответственно ставший границей Римской империи на севере Европы, испытывающей постоянные набеги германских племен. Причем во времена Константина эти набеги были лишь первыми ласточками того глобального процесса миграции с востока на запад и с севера на юг, который в исторической наук называется «Великим переселением народов» IV–VII веков. Все годы своего правления в Трире Константин сдерживал наступление германцев на Рейне, с 317 года эту миссию унаследовал цезарь Крисп, с 326 года — одиннадцатилетний цезарь Константин II.

В 310 году Константин Великий построил первый мост через Рейн, недалеко от Кельна, длиной в 420 метров. Интересно заметить, что это был единственный мост через Рейн до XIX века. Рядом с мостом Константин построил крепость Дивидию («богатство»), по-немецки называвшуюся Deutsch (Дойц). Когда в 461 году речные (репуарские) франки объявят свою независимость, они назовут свою землю Deutschland, и отсюда пойдет самоназвание всей Германии. В результате успешных германских походов в 314 году Константин получает титул «Германикус», то есть «Германский». Но вместе с этим германцы часто переходили на службу в римскую армию задолго до Константина, и их активно использовали в наиболее опасных походах. Историк Иордан в середине VI века жалуется на то, что римские власти часто призывали готов, но как только «в государстве наступал жир, ими начинали пренебрегать. А ведь было время, когда без них римское войско с трудом сражалось с любыми племенами» (Getica, 111). Например, характерной особенностью сражений Константина и Лициния было то, что армии обоих августов в значительной степени состояли из готов. Поэтому сосланного в Фессалоники Лициния охраняли и казнили именно готы. В отличие от Рейна, на Дунае давно не было моста, и это сильно затрудняло передвижение римской конницы. Еще в 105 году Траян построил первый мост через Дунай в районе современного румынского города Дробета-Турну-Северина, но в 271 году, при Аврелиане, он был уничтожен римлянами, покинувшими Дакию. Поэтому в 328 году Константин строит новый мост через Дунай, значительно восточнее предыдущего, в районе современного румынского города Корабия, длиной 2437 метров, подобно тому как восемнадцать лет назад он строил мост через Рейн. Действительно, «понтифик»! В 332 году Константин наносит сокрушительное поражение готам и сарматам, а после этого отводит им земли для расселения — готам в Паннонии, а сарматам в Северной Италии. Так поколение за поколением германцы, а равно и другие племена подвергались неизбежной романизации и эллинизации, и служба в римской армии была ведущим проводником этого процесса. Германцы нанимались в армию Империи не только для совершения дальних походов, но и для того, чтобы, проживая вдоль границ империи, охранять их от других варваров. Такие пограничные варварские части назывались в IV–VI веках «федератами». Важно заметить, что, в отличие от иных варваров, германцы относительно быстро христианизировались, без чего был совершенно невозможен тот реальный романо-германский синтез, на котором была основана культура средневекового Запада.

Несмотря на то что тетрархия как власть четырех императоров исчезла, сохранилось разделение на четыре префектуры, каждой из которых управляет префект претория. Если реформы армии предназначались для улучшения внешней безопасности государства, то реформы административно-правовой системы были направлены прежде всего для обеспечения внутренней безопасности, то есть предотвращения узурпации и низовых мятежей. Расформирование преторианской гвардии в 312 году не давало никаких гарантий того, что вся армия не будет использована кем-либо для захвата власти, и именно для этого Константин разделил военные службы и гражданские службы, последними из которых управлял префект претория, не имеющий никаких военных обязанностей. С 312 года префекту претория подчиняются викарии, управляющие диоцезами и провинциями, и, таким образом, выстраивается иерархия чисто гражданской власти, совершенно независимой от военных частей. С 331 года решения префекта претория, особенно в сфере законодательства, не обжалуются императору.

При Константине начинает окончательно разрушаться прежняя, классическая для императорского Рима иерархия трех высших сословий — сенаторов, всадников и декурионов (провинциальных землевладельцев). Константин формализует функций императорских советников, называемых «комитами» (от comes — «спутник»), разделенных на три ранга и соответствующих разным сферам ответственности. Комиты составили большую часть новой официальной аристократии, которая пришла на смену сенаторской.

Интересно, что если от названия военного командующего dux происходит титул герцога, то от названия comes происходит титул графа.

Хотя сенаторы благодарили Константина за освобождение от Максенция, их роль в истории Рима окончательно сходит на нет, потому что Сенат давно утратил функции государственной власти и превратился в культурный реликт. С эпохи «тридцати тиранов» при Галлиене сенаторы не могли занимать должности провинциальных чиновников, но Константин даровал им эту возможность, а также привилегию свободных выборов квесторов и преторов. При этом сенаторы больше не могли быть судимы только другими сенаторами и перешли под юрисдикцию провинциального суда. Новая аристократия делилась на шесть уровней, и эта новая система определяющим образом повлияла на средневековую дворянскую иерархию как на Западе, так и в Восточной Европе. Низший, шестой ранг — «выдающиеся». Пятый ранг, выше шестого, — «совершеннейшие». Четвертый ранг — «светлейшие» (клариссимы), при принципате так называли только сенаторов, теперь они могут быть наместниками провинций. Третий ранг — «почтенные» (спектабили) — могут быть викариями диоцезов. Второй ранг — «сиятельные» (иллюстрии) — могут быть префектами префектур. Первый ранг — «благороднейшие».

На первый взгляд эти эпитеты могут показаться излишне напыщенными и отдающими восточной лестью, но на самом деле, даже если их происхождение связано с восточными симпатиями Аврелиана и Диоклетиана, необходимо понимать, что для современного восприятия они звучат совсем не так, как они звучали в Риме IV века. Здесь указывается степень превосходства, имеющая не моральное, а социальное значение. Например, «благороднейший» — это не человек благородного поведения, а тот, чье происхождения, пускай даже путем усыновления, дает ему право занимать это высшее положение. Иными словами, пафос византийских гипербол носил не этический, а социально-эстетический смысл и в соответствующее время воспринимался значительно проще, чем в наши дни.

Параллельно с военной и гражданской властью Константин усилил значение спецслужбы так называемых «агентов» (agens in rebus), которая внешне выполняла самые разные поручения, в основном инспектировала имперскую почту, но в реальности занималась внутренней политической разведкой. Империя настолько усложнялась во всех отношениях, что отказаться от роли тайной полиции было недальновидно. Достаточно сказать, что инспекции агентов могли предотвращать такие неприятности, на исправление которых потребовались бы значительные ресурсы, вплоть до военных действий. Государством управлял император, которого со времен Аврелиана и Диоклетиана называли dominus («господин»), опирающийся на совещательный орган — консисторий, пришедший на смену прежнего консилиума. Членами консистория были магистр оффиций, главный юрист, два финансовых чиновника, а также высшие комиты (советники) и все, кого назначит император, имеющий право решающего голоса. Все службы при императоре отныне именовались «священными» в силу священства имперской власти, которую они представляют.

До Константина римская правовая система невероятно усложнилась и не столько в целях детализации самого права, сколько в целях наживы юристов, паразитирующих на незнании правового процесса другими гражданами. Прежде всего Константин отменил дурную практику оплаты каждого шага со стороны истца в суде, позволяющую обращаться в суд только состоятельным людям. Например, истец должен был платить за правильно составленный иск, что умели делать только юристы, и даже за своевременную информацию о времени заседания суда. Отменив эти оплаты, Константин сделал суд доступным несостоятельным людям. Далее, Константин отменил множество всевозможных излишних формальностей, сопровождающих любой судебный процесс и превращающих его в несмешной театр. Нарушение любой из этих формальностей, даже самой малой, влекло за собой остановку всего судебного дела, чем заинтересованные стороны вполне могли пользоваться. При этом речь идет не только о различных бумажных формальностях, но и об определенной пантомиме, которую должны были разыгрывать обе стороны судебного процесса. Например, отпущение сына или раба предполагало дать им легкий шлепок по щеке, разведенная жена отдавала мужу связку ключей от дома, получивший завещание должен был плясать от радости и т. д. (см. об этом: Гиббон Э. Историческое обозрение римского права, 1835 г.). При Константине окончательно были отменены все эти ненужные глупости, которые были призваны удостоверить в суд в реальной, а не подставной, заинтересованности участников судебного процесса, а в итоге делали его еще действительно лицемерным. Отмена этих излишних мер существенно облегчила правовой процесс и имело нравственное значение. До Константина императорская казна пополнялась за счет частных имуществ, завещанных без соблюдения всех возможных формальностей, — их просто передавали в казну и закрывали вопрос. Теперь наследство передавалось значительно облегченным способом, а в отношении христиан Константин издал специальный указ, что в случае отсутствия наследников их имущество должно быть передано церковной общине.

Константин очевидно заботился об укреплении института семьи как фундаментальной опоры государственности, тем более в христианской перспективе. Дело в том, что понимание ценности семьи в языческом Риме, а тем более в каких-нибудь варварских традициях, принципиально отличалось от христианского и с трудом вписывалось в развивающуюся систему римского права. В языческих традициях семья — это в первую очередь функциональное звено в выживании и обогащении определенного рода и, шире, определенной народности. Исходя из такого понимания семьи, все ее члены должны быть прежде всего физически здоровы, выносливы и способны к накоплению материальных ценностей и воспроизводству рода. Поэтому физически слабые члены семьи были позором рода и часто сживались со свету, поскольку никакого смысла в их существовании, с этой точки зрения, не было, а мужчины в семье, особенно глава семьи, поскольку речь идет о патриархальной культуре, могли заводить детей на стороне и удовлетворять свою похоть с помощью проституток. Объяснить ценность моногамной семьи, где каждый человек остается самоценной личностью, а не средством для воспроизведения какого-то рода или народности, в этой языческой логике практически невозможно. Язычник может интуитивно понимать, что полигамия, проституция или убийство слабых детей — это нехорошо, но он не может объяснить, почему это нехорошо. Все лучшее, что было в античной культуре, являлось проявлением христианской интуиции ценности человеческой личности и ее связи с Богом-Личностью, но ни одна религиозно-философская система Античности не могла объяснить эту интуицию. Поэтому античный человек жил в двойной морали языческих стихий и римского права и не имел концептуальных оснований выйти из этой двойственности. Поэтому в дохристианском мире нередко встречался обычай убивать или бросать в одиночестве новорожденных детей, которых по тем или иным причинам родители не считали нужным содержать и растить. Если вспомнить Спарту, оказавшую последнее сопротивление римским войскам в Греции в 146 году до н. э., то в этой стране убийство слаборазвитых детей было нормой. В начале IV века в Римской империи такие случаи тоже имели место быть, поэтому Константин издает специальный строгий указ о запрете убийства новорожденных детей, а также, что очень важно, об определенной помощи родителям, у которых появился слаборазвитый ребенок (Кодекс Феодосия, IX, 27, 2). Другой проблемой языческого общества была так называемая «сакральная проституция», практиковавшаяся в разных культах. В некоторых из них участвовать в ритуальном соитии со жрецом или его богом должны были не просто специально отобранные девушки, а все, кто принадлежал к этому культу на данный момент.

В 336 году Константин издает указ о запрете конкубината, то есть незаконного сожительства, что сильно ударило по самым богатым гражданам, особенно сенаторам, с удовольствием практиковавшим многоженство (Кодекс Феодосия, IV, 6,3; Кодекс Юстиниана, V, 27,1). Также Константин ввел перечень конкретных оснований для расторжения брака (прелюбодеяние, государственная измена, ограбление могил и др.), чтобы сократить количество произвольных разводов. Между тем Константин резко выступает против существовавшего до его времени аморального закона лишать бездетных граждан права на наследство (см. Евсевий Кесарийский. Жизнеописание, 4, 26).

Кардинальный вклад в развитие европейской морали внесли законы Константина, ограничивающие насилие человека над человеком и продиктованные исключительно христианскими мотивами. Во-первых, это запрет гладиаторских боев, которые сначала были сохранены им как наказание для гомосексуалистов, а потом полностью отменены. Во-вторых, это запрет на уродование лиц осужденных, поскольку, по словам Константина, «они носят подобие Божие». В-третьих, это запрет на убийство господином своего раба, что нередко случалось в повседневной жизни. В-четвертых, это запрет на продажу рабов в отдельности от членов их семей. Законы Константина заложили основы новой правовой морали, которой будет христианский Рим отличаться от языческого. В целом в дальнейшем римское право унаследовало от Константина около трехсот статей, сохранившихся в первом официальном сборнике законов Римской империи — «Кодексе Феодосия» 438 года.

Уже в 309 году, будучи цезарем Запада, Константин произвел очередную деноминацию римской золотой монеты ауреуса (от aurum — «золото») в новую золотую монету под названием солид (от solidus — «прочный»). Ауреус был введен еще консулом Сципионом во время Пунической войны в 203 году до н. э. как наградная монетка для победивших римских воинов. С тех пор она сильно убавила в весе. В 31 году до н. э., при Октавиане Августе, ауреус стал весить ¹/₄₀ либра, то есть римского фунта (327,45 г), и равняться 25 динариям. При Диоклетиане ауреус весил уже ¹/₆₀ либра, равнялся 25 динариям и 100 сестерциям, а Константин переименовал ауреус в солид и облегчил до ¹/₇₅ либра, равняющегося 25 динариям и 100 сестерциям. Один солид весил 4,55 грамма, что порядком облегчило его оборот. Вместе с этим солид состоял из чистого золота без всяких примесей, а из серебра отныне чеканили только разменную монету. Стабильность (буквально «солидность») новой золотой монеты позволила ей стать адекватным эквивалентом натурального налога. В 314 году солидом пользовалась западная часть Империи, а с 324 года он был введен на всей территории Империи. Солид остался основной денежной единицей Римской империи и Восточной Римской империи (Византии), где его по-гречески называли «номизма», а с реформы 1092 года императора Алексея I «иперпир». На Западе его называли «безантин». Именно от слова «солид» произошли слова «солдат» и «солидарность». С 1250 года в Италии воинов-наемников, которые за свою службу получали солиды, стали называть «solidarius», то есть «солдаты», отсюда же возникло и слово «солидарность».

Имеет смысл обратить внимание на то, что монеты в Римской империи и в Древнем мире вообще, выполняли не только экономическую, но и идеолого-эстетическую функцию. Начиная с Юлия Цезаря, все правители Рима могли изображать свое лицо на монетах, что позволяло любому человеку в самых общих стилизованных чертах представлять себе, как выглядит император. Вспомним, что когда фарисеи спрашивали Иисуса, позволительно ли давать подать кесарю, то Христос попросил у них показать монету, которой платится подать, и это был динарий, на котором был изображен кесарь, и тогда он сказал им: «Итак, давайте кесарево кесарю, а Божье Богу» (Мф. 22: 21). Даже на примере этой евангельской истории видно, что деньги были символом государственной власти как источника производства самих денег. Поэтому большинство населения Империи не могло не обратить внимание то, что с 323 года, когда началась последняя война с Лицинием, на монетах появился знак лабарума, а сам император стал изображаться с поднятыми к небу глазами, как молящийся Богу.

Тяжелым решением для Константина была реформа налоговой системы, которая в рабовладельческом обществе имела определяющее значение. С одной стороны, Константин освободил от земельной подати (анноны) горожан и высших чиновников, начиная с клариссимов («светлейших»), а с другой стороны, вводит поземельный налог сенаторам (collatio glebalis) и налог на прибыль от торговли (collatio lustralis). Во многом это было связано с желанием задержать их на своей земле, поскольку в начале IV века резко возрастает роль крупных городов, а сельское хозяйство переживает острый кризис. Массовое стремление крестьян в города, а жителей городов в более крупные города могло привести к необратимым последствиям, и поэтому Константин продолжает начатое Диоклетианом закрепление свободных крестьян (колонов) на свой земле. В 332 году Константин утверждает наследственный статус сословия колонов. Вместе с ними наследственный статус получают муниципальные декурионы, занимающиеся сбором налогов. Декурионам запрещается покидать свою профессию, чтобы поступление налогов не давало сбоя. Система наследственных профессий (origines), формализованная Константином, относительно повлияет на возникновение средневековых корпораций.

Налоговая система Константина в значительной степени объяснялась задачами обновления Римской империи, в частности, связанными с таким грандиозным проектом, как строительство Нового Рима — Константинополя. Действительно, все реформы Константина, вместе взятые, затмеваются двумя главными преобразованиями всей его жизни — введением христианства и учреждением новой столицы, повлекшим за собой формирование новой Империи.

41. Новый Рим

После освобождения Рима от Максенция в 312 году Константин недолго и нечасто был в Вечном городе. Его чаще можно было встретить в столицах всех четырех префектур, каждая из которых все больше претендовала на роль главного города всей Империи и имела свои объективные и субъективные преимущества.

Для защиты государства от галлов и германцев императору нужно было находиться в Трире (Августе Тревороруме), который откровенно называли «северным Римом». В 317 году император переезжает в Сердику, поскольку сдерживание нашествий готов и сарматов становится более актуальным, оставив Трир на семнадцатилетнего цезаря Криспа. В 324 году, после победы над Лицинием, Константин переезжает в Никомедию, оставив Сердику на семилетнего цезаря Констанция II. Когда не станет Криспа, то Триром и Арлем — южногалльской столицей Империи — будет номинально управлять первый сын Фаусты, восьмилетний Константин II, назначенный в свое время цезарем вместе с Криспом. Разумеется, дети поначалу управляли своими префектурами как носители царственной десницы, ставящие свою подпись под теми документами, на которые укажут взрослые. Не надо также забывать про Медиолан и Аквилею, два города на самом севере Италии, давно конкурирующие и намекающие на роль новой столицы, а также Фессалоники, давно приглянувшиеся Константину. Распыленность единого политического центра Империи была хорошо заметна при Константине, вынужденном мобильно реагировать на новые геополитические вызовы, перемещаясь из одной «столицы» в другую. Если возможно предположить отношение Константина к вопросу о том, где, в конце концов, должна быть столица Римской империи, то можно совершенно точно констатировать два основных, строго взаимосвязанных критерия этой новой дислокации.

Первый критерий — столица не должна быть в Риме, потому что он символизирует все то ветхое, инертное, фригидное начало римской цивилизации, воплощенное в декоративном Сенате и снобистском населении, утративших вкус к великим свершениям настоящего и будущего и живущих только прошлым. У Константина и римлян было принципиально разное понимание смысла римской исторической миссии. По меньшей мере, Константин считал, что смысл Рима в Империи, а римляне считали, что смысл Империи в Риме. В личном отношении Константин не был большим поклонником этого города. Скорее всего, Вечный город многим разочаровал его после победы над Максенцием, а впоследствии там ему пришлось отдать самый жестокий приказ в своей жизни и совершить своими руками самое страшное преступление, поэтому город вызывал негативные ассоциации и хотелось обновления — обновления всей жизни. Наконец, самое главное обоснование необходимости новой столицы проистекало из ее сущностной задачи быть центром нового мира, Новой Римской империи, основанной на ценностях Нового Завета, а не мифической «традиции предков». Поэтому решение перенести столицу с каждым годом все больше созревало у Константина, и оставался только вопрос — куда переносить? Второй критерий — столица должна быть на Востоке Империи. Этот вывод напрашивался сам собой, как только трезвый политической взгляд пробегал по всем опорным точкам государства и видел, что Восток Империи представляет больший интерес, чем все остальные стороны. Действительно, с Запада Империи ничего не угрожало, но на Западе, равным образом, не было ничего интересного. Западные границы Римской империи совпадали с границами континента, за которыми открывался бесконечный океан, ничем не опасный, но и ничем не интересный, и должны пройти еще тысяча двести лет, чтобы это мнение изменилось. С Севера Империи, из Британии, Галлии, Германии, угроза была постоянна, но это была угроза варваров, которые ничего не могли дать Империи, кроме своей физической силы, а оставлять столицу в Трире только для того, чтобы останавливать и окультуривать варваров, было просто неинтересно. Идея перенести столицу на Африканский континент выглядела бы экстравагантно, тем более что там уже существовали римские города-порты «международного значения» — Карфаген, Лептис Магна, Кирена и, наконец, сама Александрия, не уступающая Риму ни в чем-то, а в чем-то даже и превосходящая его, но было два очевидных возражения, в зародыше убивающие эту идею. Во-первых, римляне все-таки мыслили себя европейцами — не в том, конечно, идеологическом смысле, который возникнет в Новое время, а в смысле геополитической идентичности континента, который находится к северу от Средиземного моря и к западу от Эгейского моря и Пропонтиды (Мраморного моря). Исторической антитезой этой античной европейской (грекоримской) идентичности являются не хаотичные варвары, а варвары организованные, то есть такие варварские страны, которые способные оказать сопротивление Европе и даже покорить ее. В Азии это — Персия, в Африке это — Карфаген. И так же как национальное самосознание греков в определенной степени было связано с негативной идеей не быть похожими на Персию, и национальное самосознание римлян заставляло их не быть похожими на Карфаген. Перенести столицу в Африку означало предать собственную идентичность, «сдать Энея на пожертвование Дидоне». Во-вторых, даже если отвлечься от идеологической составляющей этого неприятия, поменять любой город Западной Европы на любой город Северной Африки не было никакого смысла — минусы были бы те же, пришлось все время заниматься сдерживанием местных варваров, то есть берберов и мавров, а плюсов никаких. В общем, Африка даже не рассматривалась. Оставался Восток.

Для античного Запада Восток был бесконечным миром миров, источником постоянной опасности и одновременно объектом постоянного интереса. Единого Востока не было никогда, как не было никогда единой Азии. Европейские люди с каждым новым историческом витком все больше осознавали свою общую идентичность и общие ценности, пусть даже смутно и неуверенно, но определенная интуиция общности у европейцев была всегда. Образованные римляне могли не любить греков, но в конфликте Греции и всех остальных они всегда были за греков. Равным образом образованные греки могли не любить римлян, но в конфликте Рима и всех остальных они всегда были на стороне Рима — во всяком случае, после того очевидного греко-римского культурного синтеза, который произошел во второй половине II века до н. э. В этом смысле очень важно подчеркнуть, что нет Востока и Азии как таковых, как каких-то цивилизационных целостностей, в отличие от Запада и Европы. Можно сказать, что «Восток» — это миф, придуманный Западом, а «Азия» — это миф, придуманный Европой. В этом контексте «Азия» — это все то, что не-Европа, пусть даже внутри самого азиатского космоса есть очень много различий. Но именно этот космос бросал цивилизационный вызов Европе, и столкновение с ним было на памяти у каждого поколения греков и римлян. Крупнейшим представителем Азии со времен зарождения первых греческих полисов была Персидская империя, геополитический наследник Вавилона, гроза всего азиатского пространства от Леванта до Индии.

В 331 году до н. э. Александр Македонский в битве при Гавгамелах положил конец Персии Ахеменидов, но сквозь века эллинистического влияния она возродилась после того, как Ардашир I Папакан, основатель династии Сасанидов, в 226 году победил парфян, объявил себя «шахиншахом» и восстановил Персию. Эпоха Константина пришлась на правление в Персии Шапура II (309–379) — воинственного и хитрого царя, который однажды добьется своего и все-таки отвоюет у Римской империи Армению и часть Месопотамии, а решив, по примеру Лициния, что христиане составляют в его царстве «пятую колонну», станет страшным гонителем Церкви. Константин предвидел эту угрозу и понимал, что мирное сосуществование с такой Персией практически невозможно, а для того, чтобы отражать ее нападения, необходимо иметь основную военную элиту государства в определенной близости к Персии, как был близок Трир к лесам германцев. Кроме персидского фактора, существенное значение имела территория Леванта и Малой Азии, уже более трехсот лет непосредственно подчиненная Риму и прошедшая глубокую эллинизацию и романизацию. Азиатское пространство Римской империи во всех отношениях было интереснее, богаче, культурнее, чем Галлия или Германия, и потеря этих территорий была бы колоссальным цивилизационным поражением для Рима. Наконец, безусловное значение для Константина имела близость со Святой землей, с Иерусалимом, который он сам возродил, исправляя ошибки своих предшественников. Не исключено, что при иных обстоятельствах Константин вообще перенес бы столицу в Палестину, и тот факт, что он этого не сделал, говорит о том, что он все-таки хотел остаться в Европе и понимал очевидную опасность этого предприятия.

Один город уже был готов стать столицей Новой империи исходя из тех критериев, которые мы перечислили, — это Никомедия. Многие ждали такого поворота событий, и никто бы не удивился. Никомедия de facto и de jure была столицей восточной части Империи вот уже сорок лет, здесь был специально отстроенный дворец Диоклетиана, сюда не одно поколение уже вложило очень много средств, этот город был явной антитезой Рима как центр военной и политической активности, как новое лицо Империи, находящееся в непосредственной близости от восточной угрозы. Здесь трудно было расслабиться, в отличие от заснувшего в своем безвременье Рима. Однако Константин отказался от Никомедии как столицы Новой империи, хотя там прошла вся его молодость и сам он уже там обосновался со всем своим двором. Если вынести за скобки тот факт, что Константин для своей столицы нашел лучшее местоположение, чем у Никомедии, то остается вспомнить о ее объективных недостатках, не позволяющих императору остановиться на этом варианте. Во-первых, Никомедия была все-таки достаточно уязвима для сильного азиатского противника, и, вообще, оставаться резиденции власти в Азии было недальновидно. Во-вторых, при всей своей новизне Никомедия уже имела свою историю, и это в гораздо большей степени была история Диоклетиана, Галерия, Максимина Дазы, Аициния, а не Константина. С 304 по 324 год Никомедия была центром антицерковных гонений, а обновление Империи требовало от власти радикально сменить обстановку. Поэтому Никомедия, самый явный претендент на роль новой столице, все-таки не удовлетворяла Константина.

О существовании города Византия Константин, разумеется, знал всегда просто потому, что этот город находился на противоположном от Никомедии берегу пролива Босфора Фракийского, иначе называемого Халкидонским проливом. Греческое слово «боспор» означает «бычий брод», и так обозначали пролив между Херсонесом Таврическим (Крымом) и Таманским полуостровом, называя его Киммерийским Босфором (ныне Керченский пролив). Поэтому мы отличаем от Киммерийского Босфора Фракийский Босфор, разделяющий Европу и Азию в том относительно узком месте, где Пропонтида (Мраморное море) вливается в Понт Эвксинский (Черное море). Если мы посмотрим на карту Пропонтиды, то увидим, что прежде, чем заплыть в нее из Эгейского моря, нужно еще проплыть длинный узкий пролив под названием Геллеспонт (Дарданеллы).

Византий был основан около 660 года до н. э. как колония дорийского полиса Мегары, который в соперничестве со своим родственным соседом Коринфом пытался найти новые удачные места в Средиземноморье для развития торговых форпостов. В греческой мифологии город был основан сыном Посейдона Бизантом, царем Мегар, которому Дельфийский оракул указал поселиться «напротив слепцов». Бизант оплыл Пропонтиду и на европейском берегу увидел очень удобный для жизни треугольный полуостров, почему-то не замеченный поселившимися напротив, в скалистой Азии, жителями Халкидона. Таким образом, миф об основании Византия уже включает в себя представление о его исключительно удобном положении. Полуостров, образованный Пропонтидой и бухтой Хризокерас (Золотой Рог), выдается вперед, и с него можно легко контролировать проход кораблей через Босфор, а сам он при этом неуязвим для азиатских армий, которым в случае нападения придется осаждать его морским путем, что будет практически невозможно, поскольку высокие и толстые стены города сделают его абсолютно недоступным, а постоянная помощь городу с суши измотает азиатов так, что они будут вынуждены покинуть европейский берег. Для военных и торговых судов самого города трудно представить более удобную гавань, чем залив Золотой Рог.

Особенно обратил внимание на это выгодное положение полуострова Константин, когда Лициний чуть не заперся от него в Византии в 324 году. Следовательно, находясь в Византии, столица оставалась в Европе и одновременно контролировала Босфор и его азиатский берег. Что же касается экономических выгод, то они бросаются в глаза: Византий мог быть реальным посредником между двумя континентами, и его жители никогда бы не испытывали дефицита в каких-либо товарах. Вся Европа оставалась в «тылу», а для того, чтобы добраться до Персии, Сирии, Палестины, даже Египта, не говоря уже об Армении или Таврии, требовалось значительно меньше времени и сил, чем раньше. Поэтому уже 8 ноября 324 года, сразу после войны с Лицинием, Константин основал на месте Византия новый город, 11 мая 330 года он был освящен Церковью и провозглашен новой официальной столицей Римской империи с названием Новый Рим. Очень скоро сами римляне, а точнее говоря, на греческий манер, ромеи назвали его Константинополем, то есть городом Константина.

По этому поводу Данте в шестой песни «Рая» вкладывает императору V века Юстиниану следующие слова:

В этих стихах Данте недвусмысленно намекает на троянскую мотивацию выбора Константина, развивая идею о том, что основание Константинополя было не отрицанием, а развитием все того же «римского мифа». Орел как атрибут Юпитера и символ имперских римских легионов здесь превращается в «Господню птицу», подобно тому как он стал символом Иоанна Богослова. Когда Эней перенес свою столицу в Италию, то орел перелетел вместе с ним, вслед звездам, с востока на запад. Теперь же, «послушный Константину», орел перелетает обратно, против звезд, с запада на восток, и останавливается близ гор, с которых облетал свет, то есть недалеко от Трои. В связи с этим у средневековых мистиков возникла идея о том, что Рим просто вернулся к своей изначальной позиции, отомстив ахейцам и восстановив Трою в районе прежнего места. Осталось только вспомнить, что Констанций I Хлор родился в Дардании (Верхней Мёзии) и миф о возвращении дарданцев полностью «закруглится». Между прочим, Константин сознательно хотел строить новую столицу на месте самой Трои и даже начал возводить в ней новые стены, но, по утверждению историка Созомена, императору во сне был знак искать новое место.

До Константина отношения Рима и Византия складывались не лучшим образом. Город на берегу Босфора стал частью Империи в 74 году до н. э. и ничем особенно не выделялся, а возможность использовать его как крупный форпост Рима никому не приходила в голову. Но в 193 году Византий оказался в оппозиции Септимию Северу, поскольку в его соперничестве за престол поставил на другого кандидата. В итоге Септимий Север целых три года пытался взять город и, когда добился своей цели, уничтожил все его укрепления и лишил торговых привилегий. После этого разгрома со стороны римского император на город мало кто обращал внимание, а сам он был жертвой постоянных варварских набегов. В 258 году город был полностью разрушен готами. Но даже разрушенные стены такого города спасли жизнь Лицинию, и Константин запомнил это преимущество. Теперь Рим сюда вернулся с совершенно противоположным желанием сделать его самым безопасным, самым богатым и самым красивым городом мира, — именно это и произойдет, и до конца падения Византии в 1453 году ни один город Европы не сможет сравниться с ним во всех этих достоинствах.

Когда в 324 году Константин мерил землю для нового города, шествуя во главе землемеров, то на вопрос, когда же он остановится, император ответил: «Пока не остановится Идущий впереди меня». С каждым годом мотивация его действий была все более религиозной. Константин строил не просто новую политическую столицу, он строил новую идеологическую столицу, должную затмить собою все города Империи. Со всего государства сюда свозили лучшие материалы и лучших мастеров, а также многие памятники архитектуры и скульптуры из Афин, Александрии, Рима и других городов, чтобы украшать город как самый великолепный в мире. Историк Иордан писал, что 40 тысяч готов, присланных по договору Константину для борьбы с другими племенами, помогали строить новую столицу. Сухопутную границу города Константин отделил массивной неприступной стеной. В самом городе не должно было быть языческих капищ и амфитеатров с их жестокими играми, но вместо них Константин построил ипподром на 30 тысяч зрителей, основав национальный вид спорта ромеев — гонки на колесницах. Трибуны ипподрома были расписаны в разные цвета, и по этим цветам не только будут называться соответствующие команды наездников, но даже своего рода политические протопартии, которые существовали в ранней Византии по аналогии с римскими оптиматами и популярами. Ипподром украшался скульптурами мифических существ и богов из греко-римской традиции, но, что очень важно отметить, они почти впервые в истории использовались не как предмет культа, а как свидетельство творческих возможностей человека. Для привлечения в новую столицу активных и богатых людей со всей Империи он предоставил жителям Нового Рима существенные экономические привилегии, а большие красивые дома в центре города отдавал аристократам из других городов. Весь город был по образцу Рима разделен на 14 районов, а 2 района располагались за стеной Константина. Более того, в Константинополе был создан собственный Сенат, так что у римского Сената появился прямой коллега. За 25 лет население города возросло до 200 тысяч человек, и новая столица стремительно приближалась к тому, чтобы стать самым большим мегаполисом мира, поэтому уже через полвека император Феодосий продвинет черту города еще дальше и построит новую стену. Интересно, что в границах стены Феодосия Новый Рим также оказался расположен на семи холмах, как и старый.

Константинополь стал своеобразным синтезом двух начал — Рима и Иерусалима, потому что он был не только политической столицей Империи, но и ее духовным центром, предметом настоящего паломничества. Как с настоящего основателя христианской цивилизации, с Константина начинается немыслимое до тех пор, широкое и активное строительство каменных храмов, положивших начало всей европейской церковной архитектуре. Мы помним, что Константин и его мать Елена интенсивно возрождали Иерусалим и строили в нем новые храмы, аналогичная работа развернулась и в Константинополе. На самой высокой точке города Константин построил главный храм Нового Рима, по его замыслу, — храм Двенадцати Апостолов. Облик этого первого храма сохранился в записях Евсевия Кесарийского: «После сего начал он в одноименном себе городе строить храм в память Апостолов, и когда это здание возведено было до несказанной высоты, стены его сверху донизу василевс обложил разноцветно блистающими камнями, а купол, украшенный мелкими углублениями, покрыл весь золотом. Снаружи, вместо черепицы, медь доставляла зданию надежную защиту от дождей, по меди же положена густая позолота, так что блеск ее, при отражении солнечных лучей, был ослепителен даже для отдаленных зрителей, купол вокруг обведен был решетчатым, сделанным из золота и меди барельефом» (Жизнеописание, 4, 58). Не случайно Константин построил первый храм именно в честь Двенадцати Апостолов, потому что сам видел свое призвание в христианском миссионерстве и продолжал начатое ими дело крещения народов. В самом храме он отвел специальное место, где завещал себя похоронить и даже приготовил на этот случай отдельную гробницу. Тем самым все мосты с язычеством великий «наводитель мостов» сжег.

Следующим важнейшим храмом Константинополя стал построенный в 324–337 годах храм Святой Софии (Премудрости Божией). К сожалению, этот храм не раз подвергался стихийному разрушению, и поэтому на его месте император Юстиниан в 537 году возвел самый величественный в мире собор Святой Софии, ставший главным храмом всего мирового православия. Поскольку к этому моменту храм Двенадцати Апостолов сильно обветшал и как будто бы скрылся на фоне грандиозного собора Софии, Юстиниан перестроил его в новый пятикупольный храм Двенадцати Апостолов. Пятикупольный храм Двенадцати Апостолов во время турецкого завоевания был уничтожен, но он стал образцом для церковного строительства во всем православном мире, например, собор Святого Марка в Венеции выстроен по его образцу.

Среди других церквей, построенных Константином, нельзя не отметить храм Святой великомученицы Ирины, возведенный на месте разрушенного храма Афродиты. Именно в этом храме Святой Ирины в 381 году будет II Вселенский Собор, завершивший написание Символа Веры. Как и собор Святой Софии, храм Святой Ирины относительно сохранился до наших дней, но только там теперь музей. Кроме Константинополя и Иерусалима, Константин и его мать Елена также заложили основы церковной архитектуры в самом Риме.

Еще в 312 году Константин закончил строительство огромной базилики на римском форуме, начатой еще Максенцием и ставшей самым большим сооружением в этом месте. Образцом для постройки базилики Максенция — Константина служили термы Каракаллы и Диоклетиана, а ее своды достигали высоты 39 метров. В западной апсиде базилики была поставлена монументальная статуя Константина. Но это было еще светское помещение, к тому же по своему изначальному замыслу предназначенное для поклонения языческим богам. Вслед за своими предшественниками он даже построил в Риме новые термы и уже упомянутую триумфальную арку в честь победы над Максенцием.

В 326 году Елена при своем дворце в Риме, известном как Сессорианский, построила базилику во имя Честного и Животворящего Креста Господня, или Святого Креста Иерусалимского, которая иногда называется Сессорианской базиликой (Basilica Sessoriana), или Еленинской базиликой (Basilica Heleniana). Одним из самых значимых деяний Константина в церковной истории было обретение им в 326 году в Риме мощей казненных здесь при Нероне апостолов Петра и Павла. На месте обретения гробницы апостола Петра на Ватиканском холме Константин построил храм Святого Петра (Basilica di San Pietro), перестроенный в XVI веке в стилистике итальянского Ренессанса и знаменитый во всем мире как символ Ватикана. На месте же обретения гробницы апостола Павла, за стенами города, император построил храм в честь этого «апостола язычников», известный как храм Святого Павла за городскими стенами (Basilica di San Paolo fuori le Mura). Именно Константин также основал самый главный храм и дворец римского епископата, которые ныне обладают тем же статусом в Римско-католической церкви. Одной из самых известных достопримечательностей Рима был дворец богатого семейства Латеранов, который Константин отдал своей жене Фаусте. После ее смерти он передал этот великолепный дворец епископу города Рима, и с тех пор до 1308 года здесь находилась главная резиденция римских пап. В 324 году Константин при Латеранском дворце построил храм Христа Спасителя, и римский епископ (папа) Сильвестр I освятил его. До сегодняшнего дня эта базилика остается главным кафедральным собором города Рима, и при этом она не раз меняла свое посвящение: с XII века она посвящена святому апостолу Иоанну Богослову и поэтому называется базиликой Святого Иоанна в Латеране (Basilica di San Giovanni in Laterano). Значительной реликвией этого храма является мраморная лестница, по которой восходил Христос на суд Пилата, привезенная в Рим матерью Константина Еленой. Также в этом храме находятся головы святых апостолов Петра и Павла.

Строительство Нового Рима Константином — это не только основание новой столицы, это обновление всей Империи, и оно касается каждого города. С этим государством еще будут очень большие проблемы, но к нему уже нельзя относиться как к оплоту язычества, потому что оно стало защитником Вселенской Церкви. Все последующие христианские государства, а тем более империи будут ориентироваться на опыт Константина, и как бы они ни переосмысляли его, основу церковногосударственного синтеза заложил именно Константин, и его наследие на путях созидания христианского общества невозможно игнорировать. Основанный Константином и названный в честь его город станет столицей ведущего православного государства мира, которое будет сокращать свои границы, но сам Константинополь будет стоять до конца, образуя геополитическую ось православной ойкумены. Какой еще город в Европе может похвастаться тем, что был бессменной столицей одного и того же имперского государства, просуществовавшего более тысячи лет? Также и завоевавшие Константинополь в 1453 году турки-мусульмане, переименовавшие его в Истамбул, могли оценить геополитические преимущества этого города, которыми они успешно пользовались оставшиеся пять веков, создав не менее могущественную Османскую империю, границы которой в XVII веке простирались от Северной Африки и Аравии до Балкан и Северного Причерноморья. Окончательно распавшись после Первой мировой войны, Османская империя перестала существовать, и на ее месте возникла светская республика Турция со столицей в малоазийском городе Анкаре. В европейском Истамбуле осталось много храмов, превращенных либо в мечети, либо в музеи. На сегодняшний день христианское сообщество Европы ведет переговоры с турецкими властями о возможности вернуть собору Святой Софии статус православного храма, каким он должен быть по самому своему назначению.

42. Крещение и преставление

Как выглядел Константин? Конечно, история не оставила нам точного описания его внешности, и нужно учитывать, что все его изображения носили апологетический характер, как и со многими другими монархами своего времени. Однако справедливости ради надо признать, что скульптурные изображения римских императоров, при всей своей официозности, нельзя обвинять в нивелирующей стилизации под один трафарет. Совсем наоборот, галерея скульптурных портретов римских предводителей демонстрирует нам очевидное разнообразия фенотипов с довольно характерными, индивидуальными деталями каждого из них. В этом плане изобразительное искусство помогает нам лучше восстановить образ Константина, чем письменные свидетельства того времени. Евсевий Кесарийский писал о нем: «По красоте тела и высоте роста не было подобного ему, а телесной силой до того превосходил он сверстников, что они боялись его» (Жизнеописание, 1, 39). Далее Евсевий оговаривал, что еще более совершенства тела отличался он врожденным умом, что подтверждают также и языческие историки, отдавая ему должно в успешности всех основных политический начинаний. Например, Аврелий Виктор говорил о нем: «Свою царскую одежду он украсил драгоценными камнями, голова его постоянно была украшена диадемой. Однако он прекрасно выполнил ряд дел: строжайшими законами он пресек клеветничество, поддерживал свободные искусства, особенно занятия литературой, сам много читал, писал, размышлял, выслушивал послов, жалобы провинциалов» (Извлечения… 41,14).

Со времен Константина сохранилось четыре наиболее известных его скульптурных портрета — два в Капитолийском музее в Риме и два в музее «Метрополитен» в Нью-Йорке. Все эти изображения отличаются друг от друга, поскольку передают разные этапы жизни Константина, но между ними есть и нечто общее. Перед нами вытянутое лицо с довольно крупными и выразительными чертами: широкими ланитами, орлиным носом и крепким подбородком. Глаза посажены глубоко и смотрят вверх, поскольку они обращены к Богу и это говорит о том, что император пребывает в молитве. По всему облику чувствуется, что перед нами прежде всего весьма целеустремленная и волевая натура, способная к резким движениям и вряд ли готовая к компромиссам, хотя на самом деле он был очень рассудителен в своих политических действиях. Самым известным изображением императора является его массивная мраморная голова, оставшаяся от колосса Константина в базилике 315 года и выставленная вместе с другими частями колосса в Капитолийском музее. Очевидно контрастирует со скульптурными портретами Константина его изображение на мозаике в храме Святой Софии в Константинополе, где император, слегка склонившись, преподносит Господу свой новый город. Конечно, нужно иметь в виду стилистические особенности изображения святых в византийской мозаике, но все-таки общие черты лица Константина вполне можно здесь угадать, если только предположить, что основатель Нового Рима изображен здесь уже в возрасте, осунувшимся и сильно похудевшим, хотя, по иным языческим источникам, император одно время даже пополнел. В любом случае современный художник или режиссер фильма о Константине Великом имеет отправной материал для реконструкции его подлинного образа.

Успех императора Константина как политика во многом объясняется его интеллектуальными достоинствами, весьма редкими для его воинственного окружения. Евсевий пишет по этому поводу: «Размышляя над божественными истинами, он проводил целые ночи без сна, в часы досуга сочинял и непрестанно писал схолии, обращаясь к народу, считал своей обязанностью управлять подданными, воспитывая их, и все свое царство вести к разумности. Для этого он созывал собрания, и несметные толпы спешили слушать философствующего государя. А когда, в продолжение речи, ему представлялся случай богословствовать, он вставал и, с поникшим лицом, тихим голосом, весьма благоговейно посвящал предстоящих в тайны божественного учения» (Жизнеописание, 4,29). Из оставшихся нам текстов, подписанных его именем, можно составить основательный концептуальный сборник, представляющий собой первые шаги в истории христианской государственной мысли. Евсевий говорил о том, что Константин до конца своих дней писал речи нравоучительного характера. Среди них такие, как «Послание областям касательно заблуждения язычников», «Послание к епископу Александру и пресвитеру Арию», «Послание к Церквам о Никейском соборе», «Послание к Евсевию о Маври», «Письмо Шапуру, царю персидскому», «Письмо к Тирскому собору» и другие тексты. Самым объемным и содержательным его текстом является «Слово, написанное к обществу святых», требующее отдельного разбора.

В 335 году Константин официально делит свою империю между тремя сыновьями, Константином И, Констанцием II и Константом, а также двумя племянниками от своего сводного брата Далмация Старшего — Далмацием Младшим и Аннибалианом Младшим. Далмаций Старший, сын Констанция Хлора и Феодоры, был, по всей видимости, любимым братом Константина. В 333 году император назначает его цензором и консулом. В 334 году на Кипре местный «начальник стад и верблюдов» (magister pecoris camelorum) по имени Калокер захватил власть и почему-то надеялся на успех своей дальнейшей узурпации. Тогда имперские войска под предводительством Далмация Старшего освободили остров, а сам Калокер был захвачен в плен и приговорен к казне в городе Тарсе. Поэтому Константин решил назначить цезарями не только своих сыновей, но и сыновей своего брата Далмация. По указу 335 года Далмаций Младший объявлялся цезарем Фракии, Македонии и Ахайи, то есть значительной части Греции. Его брат Аннибалиан Младший объявлялся цезарем Понта и получил титул «царь знатнейший» (rex nobilissimus), что было воспринято персами как вызов их «шахиншаху». Для закрепления династического союза Константин выдал замуж за Аннибалиана Младшего свою дочь Константину. Само по себе это событие говорит о многом. Во-первых, раздел 335 года свидетельствует о том, что Константин все-таки не собирался устанавливать абсолютную монархию, как это ему часто приписывают, и в определенном смысле решил все-таки продолжить Диоклетианову политику тетрархии. Во-вторых, прав был Евсевий, когда говорил, что Константин слишком доверялся людям. Наверняка он полагал, что его дети и племянники будут жить в христианской любви и корректно выстроят иерархию между собой после его ухода, но эта надежда была, конечно, слишком наивна, — наверное, Константин в последнее время своей жизни настолько увлекся идеалом Нового Рима, что не заметил противоречий в собственной семье.

В начале 337 года самый опасный враг Римской империи — Персидское царство под управлением шахиншаха Шапура II — развернуло наступление на провинции, отвоеванные еще Диоклетианом. 65-летнему Константину пришлось покинуть Новый Рим и отправиться в военный поход на Персию через Малую Азию. В дорогу он взял с собой священников и специальную палатку, в которой должны были проходить богослужения. Так древние иудеи, когда они еще вели кочевой образ жизни, носили с собой скинию для божественного присутствия (Исх. 25: 8), и из этого походного храма впоследствии, когда иудеи поселились в Палестине, возник постоянный Иерусалимский Храм. В пути он сильно заболел и отправился к теплым водам через город Еленополь, бывший Дрепан, где родилась его мать и в честь которой он переименовал его. В храме мучеников Еленополя, как пишет Евсевий, Константин почувствовал, что его жизнь подходит к концу, и решил принять крещение по всем необходимым правилам. Сначала он исповедался в своих грехах и был удостоен елеопомазания, а потом уехал в предместье Никомедии, где приказал собрать епископов и обратился к ним с просьбой о крещении. Константин сообщил епископам, что хотел креститься в водах Иордана, но время его подходит к концу, и поэтому он готов это сделать здесь и сейчас.

Переодевшись в белую крещальную одежду, он уже касался царской багряницы. Константин был крещен епископом Никомедии, то есть тем самым Евсевием Никомедийским, печально известным своим упорным арианством. После крещения император опочил на ложе, покрытом белым покрывалом, и оставшееся время своей жизни провел в молитве. Когда к нему пришли его военачальники и сказали, что молятся о продолжении его жизни, то он ответил им, что теперь обрел лучшую жизнь и хочет поскорее отойти к Богу.

Император Цезарь Гай Флавий Валерий Константин, Величайший Август с 312 года, Германский Величайший и Сарматский Величайший с 314 года, Готский Величайший с 315 года, Германский Величайший И, Мидийский Величайший, Британский Величайший, Арабский Величайший, Адиабенский Величайший и Персидский Величайший с 315 года, Армянский Величайший и Германский Величайший III с 318 года, Карпийский Величайший с 319 года, Готский Величайший II с 324 года, Готский Величайший III с 332 года, получавший власть трибуна 34 раза с 306 по 335 год, власть консула 8 раз в 309,312,313,315, 319, 320, 326, 329 годах, скончался в полдень 22 мая 337 года в Аквирионском дворце в предместье Никомедии. В этот день Церковь праздновала Пятидесятницу, день Святой Троицы, праздник праздников, по выражению Евсевия, отмечающий рождение самой Церкви. Невозможно найти более символического дня преставления для императора, освободившего христиан и ставшего крестителем Римской империи.

Перед смертью Константин вверил свое завещание пресвитеру Евтокию, который поехал с ним не к кому-то другому из наследников, а именно к управляющему Востоком Констанцию в Никомедию, среднему сыну Константина, и мы вполне можем предполагать, что выбор наследника был обусловлен тем, что Констанций благоволил арианам, в отличие от Константа на Западе, исповедующего Никейский символ. Конечно, в завещании император разделил Империю между двумя сыновьями, но для захвата всей власти было очень важно, кто первый прибудет к телу отца и будет руководить похоронами.

Охрана Константина положила его тело в золотой гроб, накрыла багряницей и перевезла гроб из Никомедии в Константинополь, где на высоком катафалке выставила в самом роскошном зале императорского дворца. В константинопольском дворце тело Константина уже накрыли порфирой, а на голову надели диадему. Вокруг гроба на золотых подсвечниках зажгли так много таких красивых свечей, что, по Евсевию, «взорам присутствующих предстало удивительное зрелище, какого никто и никогда, от создания мира, не видывал на земле под солнцем». Не стоит удивляться столь пафосному описанию Евсевия этого зрелища. В доконстантинову эпоху церковные богослужения и ритуалы выглядели относительно скромно и включали в себя только самые необходимые элементы, и только после того, как в церковных священнодействиях стали участвовать императоры, они обрастали известной имперской торжественностью. Поэтому естественно, что похороны римского императора в 337 году даже для приближенного к нему епископа выглядели чрезвычайно пышным зрелищем. Из дворца гроб перенесли в храм Двенадцати Апостолов, где завещал похоронить себя Константин, и там началась панихида по усопшему августу. Войска в Константинополе тем временем признали новыми августами все трех сыновей Константина, чьи сложные взаимоотношения определят дальнейшую историю IV века.

43. Равноапостольный

Почему Константин принял христианство? Вопрос можно поставить шире — почему Римская империя приняла христианство? И что здесь было причиной, а что следствием — личный выбор императора или «историческая тенденция»? Разумеется, личная свободная воля императора Константина имела здесь определяющее значение. Именно он, и никто другой из римских правителей, совершил этот выбор, и мы вполне можем предполагать, что если бы Константин не обратил внимания на христианство, то еще не одно поколение христиан Римской империи жило в эпоху гонений. Преобразования Константина — это яркий пример роли личности в Истории, в полном соответствии с христианским пониманием о значении свободной воли.

В популярной литературе нередко можно встретить утверждение о том, что к началу IV века христианство стало чуть ли не ведущей религией Римской империи, что христиане буквально захватили всю политическую власть в государстве и Константин лишь завершил этот якобы объективный процесс, совершив наиболее «конъюнктурный» выбор.

Однако это расхожее мнение абсолютно не соответствует действительности. Начнем с того, что к началу IV века христианство было одним из распространенных религиозных культов на территории Империи, по преимуществу в городской среде. Историк Церкви A.A. Спасский в своем исследовании «Обращение императора Константина Великого в христианство» (1904) подробно объясняет, почему миф о повсеместном распространении христианства накануне Медиоланского эдикта не имеет никаких оснований.

Во-первых, необходимо учесть, что более-менее внушительное количество христиан в городах Римской империи III — начала IV века имеет свою силу только в сравнении с язычниками, которых в то время было гораздо больше. Культура Римской империи того времени на всех уровнях, от народной до элитарной, была чисто языческой, и никаких признаков ее христианизации не было. Христианство воспринималось как один из феноменов общей культурный мозаики, но не больше.

Во-вторых, нас часто могут смущать восторженные заявления христиан первых веков о том, что их вера якобы достигла краев земли, как, например, восклицание Тертуллиана из его «Апологии» (197): «В кого иного веруют народы вселенной, как не в пришедшего уже Христа?» Между прочим, эта наивная иллюзия была существенным фактором апокалипсических настроений среди христиан, потому что одним из признаков Конца Света является полное распространение Евангелия по всему миру, а античные христиане часто отождествляли мир с греко-римской ойкуменой и не знали, что для миссионерской работы потребуются еще целые тысячелетия.

В-третьих, обратим внимание на специфику статистических данных о распространении христианства в то время. В основном масштабы расширения Церкви считались по количеству епископов, в то время как количество подчиненных им клириков и мирян мы фактически не знаем, а оно, в свою очередь, в принципе несопоставимо с последующими веками. Дело в том, что вначале одна епископия была фактически равна одной церковной общине и в ее составе могло быть несколько десятков человек, а максимальное же число не превышало 1000. На соборе донатистов 330 года участвовало 270 епископов из Африки, и если мы умножим это число даже на самое большое количество христиан в каждой епископии по 1000 человек, то получим всего 27 тысяч христиан на 9 миллионов населения всей Африки. Следовательно, в Африке христиан было менее 3 %. Опираясь на более точные данные по состоянию Церкви в Риме, крупнейшем центре мирового христианства, можно заключить, что к началу IV века из 900 тысяч жителей города христиане максимум составляли 10 %. Если на Востоке Империи в целом количество христиан не превышало ¹/₇ части населения, то на Западе ¹/₂₀ части. При этом стоит заметить, что иногда на Востоке встречались целые христианские города, так что гонители уничтожали их полностью (Евсевий. Церковная история, 8, 11), но это были очень маленькие провинциальные городки, не сопоставимые с митрополиями. Таким образом, в количественном отношении христиане начала IV века, истерзанные гонениями Диоклетиана и его последователей, составляли очевидное меньшинство населения, не представляющее собой никакого «электорального» фактора, и для любого политика ставить на это меньшинство было бы явным вызовом большинству.

Далее, помимо того, что христиане в количественном отношении были маргинальной частью населения, они также не представляли собой никакого социального интереса для римской власти. Как и многие другие политические системы Античности, власть Римской империи опиралась на два основных социальных класса «традиционного общества» — армию и земледельцев, то есть именно те слои общества, которые с наибольшим трудом поддавались христианизации. Поэтому опираться на христиан на первый взгляд было не только бесперспективно, но и вредно для репутации политика, который хочет быть «своим» для военных, землевладельцев и крестьян. Наконец, наибольшие вопросы у такого политика-карьериста вызывала бы сама христианская религия с ее радикальной этикой Нагорной проповеди, не оставляющей места для последних мотивов, на которых держалась любая воинственная власть. Цивилизованный римлянин мог понять еще Десять Заповедей Ветхого Завета, потому что большинство из них касалось организации элементарного морального порядка, но этика Нового Завета была слишком максималистской даже для тех, кто полностью соблюдал эти Заповеди. Любой римский политик-карьерист на словах вполне соглашался с тем, что нужно почитать родителей, не убивать людей, не изменять законной жене, не воровать и не обманывать, но как он мог согласиться с тем, что нельзя даже испытывать чувства, ведущие к этим поступкам, и прежде всего чувство гордыни, на котором была основана вся римская система ценностей? Не говоря уже о том, как можно было этому политику признать, что его великая Империя до сих пор жила вне истины и служила злу, да и вообще не представляла собой какой-то самодостаточной ценности, в отличие от организации этих странных людей, поклоняющихся распятому еврейскому человеку, которого они называют Богом? Иными словами, для того, чтобы признать правоту христиан и перейти на их сторону, римскому политику нужно было полностью пересмотреть все свои ценности и начать совершенно новую жизнь. Именно это и происходило с Константином, но только не сразу, а постепенно — в течение всей жизни.

Что же тогда способствовало обращению Константина к христианству? Прежде всего вспомним религиозную атмосферу его семьи и в целом римской власти конца III — начала IV века. Определяющим трендом язычества Римской империи III века, и на уровне философского осмысления, и на уровне официального культа, была нарастающая монотеизация, так что для образованного римлянина начала IV века, каким был Константин, монотеизм христианства не был чем-то новым и вызывающим. Со времен реформы Аврелиана в 274 году в Империи был установлен культ единого солнечного бога, Непобедимого Солнца (Sol Invictus), по отношению к которому римский август выступал в качестве верховного жреца, pontifex maximus. Именно этому богу поклонялся Констанций I Хлор, и Константин мог с детства знать об этом культе. Этот солярный монотеизм сильно контрастировал с деревенским поклонениям различным духам гор и лесов, принятым в семье Галерия. В прагматичном отношении введение монотеизма очевидно способствовало установлению единой религиозной идеологии, призванной объединить всю Империю. Но проблема заключалась в том, что солярный монотеизм Аврелиана оставался очевидно надуманным и при этом абсолютно непродуманным культом. За ним не было никакой внятной религиозной философии, никакой целостной традиции, он был просто пожеланием интеллектуальной элиты Империи, преодолевшей примитивное многобожие. Между тем разочарование в солярном атеизме влекло за собой гораздо более радикальные выводы, чем простой отказ от очередного культа, — из него следовало, что Рим больше не может опираться на собственные традиции, что язычество Римской империи не может предоставить столь огромному и сложному государству, раскинувшемуся на трех континентах, достойную мировоззренческую доктрину. Следовательно, универсальную истину для Рима можно было искать только вовне — вовне самого язычества. Для осмысления своего собственного существования Рим больше не нуждался в традиции, ему требовалось Откровение. Конечно, далеко не все римские интеллектуалы понимали это требование, но Константин осознавал его больше других.

Нельзя недооценивать то Откровение, которое, по его собственным словам, Константин получил при появлении Креста Господня на солнце, а также во сне, позволившем ему утвердить символ лабарума. Нужно было быть очень уверенным в истинности этих Откровений, чтобы заставить всю армию изображать их на своих щитах и менять легионные штандарты. Разумеется, многие язычники воспринимали это обновление как очередной шаг по введению культа Непобедимого Солнца. Так и объявление «дня солнца» нерабочим в 321 году вполне укладывалось в логику этого солнцепоклонничества. Но иные события говорят о том, что Константин все-таки расставался с этим культом и обращался к христианству. Отметим основные этапы обращения Константина:

1) 312 год — Откровение о Кресте и лабаруме перед победой над Максенцием;

2) 313 год — Медиоланский эдикт;

2) 325 год — созыв Никейского Собора;

3) 326 год — возрождение Иерусалима;

4) 330 год — основание Нового Рима, бывшее не только политическим, но и религиозным актом;

5) 337 год — крещение.

От Откровения 312 года и до крещения прошло целых двадцать пять лет, и столь значительная дистанция позволяет говорить о том, что обращение Константина было длительным процессом, а не разовым актом. Почему Константин откладывал крещение? С церковной точки зрения, если человек верит в Христа, но по любым соображениям не принимает крещение, он совершает страшный грех, потому что тем самым свидетельствует о своем непонимании смысла Боговоплощения и Искупительной Жертвы Спаситея. Строго говоря, такой человек еще не совсем уверовал в Христа, потому что христианская вера предполагает понимание того, в Кого ты веришь. Не случайно в Никео-Константинопольском Символе Веры, кроме веры в Трех Лиц Божественной Троицы, постулируется также вера в Церковь и необходимость крещения: «Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов», так что эти императивы входят в догматический минимум христианского вероучения. Следовательно, о тех верующих людях, которые откладывают крещение, можно сказать, что они не понимают его необходимость или понимают ее превратно. Поэтому, сколько бы ни было объяснений желания Константина отложить крещение, никаких оправданий этому желанию с церковной точки зрения не может быть. Что же касается объяснений, то они весьма характерны для понимания психологии Константина. По всей видимости, Константина впечатлил и озадачил экстремизм донатистов, спутавших пребывание в Церкви и святость. И хотя Константин знал, что официальная Церковь выступает против донатизма, он не хотел оказаться жертвой их критики в случае своих отступлений от церковных правил, если бы он крестился. Но даже если донатисты не имеют отношения к этой ошибке, в любом случае Константин воспринимал крещение не как начало христианской жизни, а как ее вершину, которой он еще недостоин. И дело даже не в том, что он ее «недостоин» на данный момент своей жизни, а в том, что он и дальше будет совершать греховные деяния, которые, с его точки зрения, не позволят ему перейти границу храма. Будучи римским императором, Константин понимал, что ему волей-неволей придется заниматься вещами, мало совместимыми с пребыванием в Церкви, и именно поэтому он откладывал свое крещение. В итоге Константин преподал показательный урок другим оглашенным: он хотел принять крещение со всей торжественностью, в самом Иордане и готовился к этому событию многие годы, но вместо этого ему пришлось в режиме цейтнота, перед смертью, креститься у епископа с арианскими взглядами Евсевия Никомедийского, поскольку он был в ближайшем доступе. Если бы донатисты были правы и личные грехи священнослужителя влияли на его способность совершать таинства, то крещение Константина было бы признано недействительным, но для Православной Церкви личное арианство Евсевия никоим образом не отменяло этого великого священнодействия.

Перечислять причины, объясняющие обращение Константина к христианству, — значит перечислять преимущества христианского мировоззрения, приписывая Константину осознание каждого из них. Вернее было бы поставить вопрос: что конкретно христианство могло дать Римской империи, потому что император, естественно, не раз размышлял над этим вопросом, а если говорить точнее, то целых двадцать пять лет? Также нужно понимать, что над этим вопросом размышляли и все остальные политики Империи, которые по доброй воле или из конъюнктурных соображений пошли за Константином.

Христианство предоставило Риму три преимущества, позволившие его Империи обрести новую жизнь и остаться политическим идеалом для всех христианских монархий на все времена.

Первое преимущество — цельность христианской «идеологии» и христианского «движения», признанная многими язычниками. Христианство могло казаться кому-то излишне сложным и противоречивым мировоззрением, но всегда было понятно, что именно мировоззрение, а не набор смутных интуиций и что любое противоречие в нем имеет свое объяснение, нужно только поинтересоваться им. У христиан были на редкость внятное представление о своем Боге, ясная картина мира и четкая историософия, в которую укладывались все события прошлого и настоящего. Мировоззренческая цельность христианства отражалась на его уникальной иерархической организации, расширившейся по всему пространству Римской империи и даже за его пределами. Конечно, нельзя сказать, что Церковь в организационном плане составляла конкуренцию Империи, ведь христиане составляли религиозное меньшинство, но нужно помнить, что, во-первых, в Империи не было религии большинства и все религиозные культы представляли собой религии меньшинств, а во-вторых, что христианское меньшинство существовало почти в каждом городе на всех трех континентах, почти в каждом городе Церковь имела свой приход, чем не могла похвастаться ни одна другая религиозная организация. Да, Церковь не была организационным конкурентом Империи, но она была ее идеологическим конкурентом как языческого государства. Все гонения доказали, что уничтожить эту масштабную организацию невозможно и сами гонения только укрепляют дух христиан, притом что они не используют никаких силовых методов. Последний факт ставил имперские власти в тупик, потому что в противном случае успешность христианства можно было бы списать на его агрессивность, но она начисто отсутствовала, и потому приходилось поглубже рассмотреть специфику христианского учения. Если это учение вопреки всем гонениям только укрепилось и распространилось по всей Империи, значит, нужно не конфликтовать с ним, а использовать его для укрепления самой Империи, опираясь также на его разветвленную организацию. Каким бы циничным ни был этот вывод, но имперские политики имели все основания его сделать. Религия «слабых» оборачивалась неожиданной и невероятной силой, и эта сила была недоступна государству со всеми его легионами. Следовательно, приняв христианство, Римская империя впервые в своей истории овладела цельным мировоззрением, которое не могло быть сломлено никакими насильственными акциями. Сама Империя могла исчезнуть, но Церковь осталась бы, и наиболее проницательные политики понимали эту перспективу.

Второе преимущество — универсальность христианского мировоззрения, качественно превосходящая всемирные претензии самой Римской империи. Вооружившись христианством, Римская империя получала идеологию, обосновывающую ее историческое существование и геополитическую экспансию в универсальном измерении, а не просто для блага римлян или греков. Римский этнорегиональный национализм очевидно противоречил космополитической природе Империи и вызывал раздражение у всех, кто не мог его испытывать, то есть у большинства населения. Христианство же обосновывало необходимость этого вселенского размаха, объясняя промыслительность римской экспансии даже в прошлые времена. Универсализм Церкви удачно накладывался на глобализм Империи и давал ему новый — универсальный — смысл. Еще в своем письме епископу Александру и пресвитеру Арию в 324 году Константин так объяснял свое обращение к христианству: «Свидетельствуюсь самим помощником в моих предприятиях и Спасителем всех — Богом, что две причины побуждали меня к совершению предпринятых мной дел. Во-первых, я сильно желал учения всех народов о божестве, по существу дела, привести как бы в один состав, во-вторых, телу всей Ойкумены, как страждущему тяжкой некоей болезнью, возвратить прежнее здравие» (Евсевий Кесарийский. Жизнеописание, 2, 65). Из этих слов видно, что Константин раздумывал именно об универсальной религиозной доктрине, адекватной универсальности самой имперской Ойкумены.

Третье преимущество — отношение к человеческой личности в христианстве, не имеющее аналогов ни в одной другой религии. Даже в отношении цельности и универсализма какие-то учения еще могли сравниться с христианством, но в нравственном аспекте христианство было абсолютно уникально. Безусловно, никто не говорит о том, что с принятием христианства общий нравственный уровень населения Римской империи резко повысился, такие представления были бы весьма наивны. Но зато возникла новая система декларируемых ценностей, на которую нужно было ориентироваться и к которой нужно было апеллировать при выяснении любого морального вопроса. Ведь одно дело, когда человек не знает о том, что он совершает грех, и другое дело, когда он об этом знает. Обе стороны любого конфликта, будь то в гражданской, межгосударственной или межрелигиозной войне, могут вести себя весьма предосудительно, но если у одной из них есть представление о ценности человеческой жизни, а у другой нет, то исход этой войны не может быть безразличным для всех людей, заинтересованных в существовании этой ценности. После принятия христианства государственная власть нередко творила произвол, но теперь ей можно было указывать на ее прегрешения, исходя из ее собственной, декларируемой христианской морали. Если император — это очередной языческий бог, а может быть, даже и наместник верховного бога, то к нему не могут применяться те же моральные требования, что и к другим людям. В христианстве же на любого правителя, даже если он помазан Церковью на царство, распространяется та же евангельская мораль, что и на всех остальных людей. При этом речь идет не только о справедливости как категорическом императиве классической морали. Справедливость — это только полумера для христианства, ценность справедливости знают и греческая философия, и римское право, и Ветхий Завет, поскольку это элементарное условие для человеческого сосуществования. Однако новозаветная мораль постулирует нечто большее, чем справедливость, а именно — милосердие. Если бы общество существовало только по законам справедливости, повсеместно нарушаемым во все времена, то оно бы все равно не выжило, потому что по справедливости пришлось бы наказывать очень много людей, волей или неволей участвующих в различных преступлениях. На самом деле для полноценного выживания общества и каждого человека в отдельности требуется еще прощение грехов, снисхождение к проступкам и преступлениям, милосердие к тем, кто по справедливости неизбежно должен быть наказан. Из этого не следует, что государство должно закрывать глаза на всевозможные преступления, это было бы и бессмысленно, и невозможно, но кто из сознательных людей и какая из ответственных властей честно согласились бы с тем, чтобы с ними во всех случаях поступали «по справедливости»? Все люди хотят, чтобы к ним проявляли милосердие, чтобы им прощали их прегрешения, но для этого нужно, чтобы их не отождествляли с их грехами и преступлениями, чтобы в них видели полноценные личности, способные на покаяние и исправление своих прегрешений, а также на совершение нравственных подвигов, которые они, может быть, никогда и не совершат. Столь возвышенное отношение к каждому человеку возможно только в том случае, если в нем видят образ Божий, как бы низко ни было его падение, а такое видение возможно только в христианстве.

Константин мог не разбираться в богословских тонкостях, но он не мог не осознавать перечисленные преимущества христианства для дальнейшего существования Римской империи. Империя несла тяжелейшую вину перед Церковью за свои гонения, и ее невозможно было ничем искупить, кроме как самой стать христианской, самой признать не просто право христиан на существование (как в эдикте Галерия) и даже не просто признать свою вину перед христианами (как в Медиоланском эдикте), а признать абсолютную моральную и онтологическую истину христианства, водрузить церковный Крест над имперским Орлом. Константин не решался сделать этот шаг за один раз, и не стоит удивляться этой нерешительности. Скорее наоборот, стоит удивляться тому, что он вообще начал этот процесс, ведь ничто тому не способствовало. Действительно, Константин ведь не был ни аскетичным философом, ни восторженным поэтом, ни даже праздным патрицием, увлекающимся новомодными веяниями, — он был в первую очередь воином, сыном воина и учеником воина. Его окружение с детства — это достаточно грубые, весьма циничные, безусловно горделивые суровые мужчины, занятые только войнами и придворными интригами. Только его отец и мать оттеняли эту атмосферу, но их он не видел с двадцати лет, когда оказался при дворе Диоклетиана и Галерия. Конечно, он не только знал, но и видел издевательства над христианами и успел наслушаться всю возможную клевету против них. И эта антихристианская установка была свойственная не только военной власти, но сей армии в целом. К этому следует добавить, что, хотя сам Константин унаследовал от своих родителей определенную гуманность, свойства его характера вполне отвечали традиции иллирийских цезарей — он был очень честолюбив и способен на резкие жесты.

Исходя из всего вышеизложенного, на самом деле нельзя ответить на вопрос, почему Константин принял христианство, этот выбор не был продиктован никакой объективной политической потребностью, ничто не способствовало этому поступку, этот поступок он совершил вопреки всем обстоятельствам, это был его личный свободный выбор, которого также могло и не быть, как могло и не быть самого Константина.

Насколько последовательна была христианская политика Константина? Этот вопрос имел бы смысл только в том случае, если бы Константин был христианином в то время, когда проводил свою религиозную политику, но поскольку он почти до конца своих дней был вне Церкви, то нет смысла излишне придираться к нюансам его процерковной линии. С приземленной точки зрения, поскольку Константин все двадцать пять лет своей религиозной политики не был христианином, он ничем не был обязан христианам, и его участие в решении церковных проблем было проявлением заинтересованности человека, находящегося на пути к Церкви, а не в самой Церкви.

О приверженности христианству со стороны Константина свидетельствует не только его помощь Церкви в деле ее организационного и материального укрепления, но в борьбе с язычеством. Константин не запрещал язычество, но он и не поощрял его, и если в каких-то ситуациях интересы Церкви противоречили интересам язычества, то император не искал компромиссных решений, а выбирал интересы Церкви. Так, например, он уничтожал языческие капища в Иерусалиме, чтобы на их месте возродить христианские святыни. В Египте Константин боролся с культом реки Нил, которому служила специальная коллегия жрецов-гомосексуалистов в храме Сераписа, где также находился большой «священный нилометр», отмеряющий повышение вод Нила для орошения египетских земель. Константин запретил этих жрецов, а нилометр приказал переместить в главный храм Александрии, чтобы, видимо, привлечь туда местных язычников. Сами язычники были в ужасе от этих решений императора и предрекали неизбежную засуху, поскольку «священный Нил» разгневается за них. Каково же было их удивление, когда они увидели, что воды Нила продолжают подниматься и опускаться не хуже, чем в прежние времена. Также можно вспомнить, как Константин переносил в Новый Рим множество изваяний языческих божеств, взятых из их святилищ, только для того, чтобы любоваться ими как произведениями человеческого искусства.

Сложнее развивалось отношение Константина к православно-арианскому спору. Причины этой непоследовательности можно искать в разных биографических деталях императора, связанных с влиянием арианской партии на него, но необходимо понять, почему он поддавался этому влиянию. Константин в первую очередь был воином и политиком, желающим укрепить и объединить Римскую империю, а не философом или богословом, и когда он обратился к христианству, то он хотел видеть в нем опору государства. Поэтому внутренние догматические разногласия среди христиан казались ему, во-первых, совершенно несущественными, а во-вторых, опасными для чаемого церковно-государственного единства, и он в равной степени раздражался непримиримостью как со стороны ариан, так и со стороны православных. Поскольку же после Никейского Собора проигравшая партия ариан не сложила руки, то у нее были все шансы внушить Константину свою правоту. Для того чтобы успешно бороться с какой-либо идейной позицией, наиболее эффективным способом всегда было выставить ее в более радикальном свете, смешать ее с откровенным экстремизмом. Эффективность этого способа заключается не столько в том, что многие люди могут поверить в эту подмену, сколько в том, что сами сторонники этой позиции часто проявляют подозреваемый в них экстремизм. Также и в конфликте с православными ариане начали обвинять их в савеллианстве и иногда добивались успеха только потому, что иные сторонники Никейского ороса были недостаточно умны и образованны, чтобы суметь различить ортодоксию и ересь Савеллия. Ариане осознали, что официальная Церковь признала их учение ересью, и в ответ решили уличить в «ереси» само православие.

После Никейского Собора радикальные ариане Феона Мармарикский и Секунд Птолемаидский были лишены кафедр и сосланы в Иллирию, а Евсевий Никомедийский и Феогнис Никейский в Галлию. Однако если первые двое оставались в молчаливой оппозиции, последние двое были политиками и продолжили борьбу. Но уже в 328 году Евсевий и Феогнис были возвращены на свои кафедры, потому что таково было желание сестры Константина Констанции, вдовы Лициния, которая покровительствовала Евсевию. Между тем в том же году умер епископ Александр Александрийский и на его кафедру был единогласно избран его помощник Афанасий, ставший главным защитником и столпом православия против арианства на последующие сорок пять лет. Проблемы Афанасия и — шире — всей Православной Церкви после Никейского Собора начались в 331 году, когда поднявшие голову мелетиане пожаловались императору на епископа Александрии за его повышенные требования к ним. В этот момент Евсевий Никомедийский представил себя Константину как удачного посредника в этом конфликте, и император поверил ему, потому что ничего так не желал как мира ради мира.

В 330 году антиохийские ариане спешно собрались и осудили самого Евстафия Антиохийского в том самом савеллианстве. Евстафий был сослан во Фракию и умер там, а на его кафедру был избран арианствующий Евфроний.

В 333 году перед своей смертью Констанция рекомендовала Константину арианствующего пресвитера Евтокия, который убедил императора в том, что Арий может вернуться в Церковь, после чего он вместе с Арием написал свой символ веры, якобы подтверждающий православие последнего. Ничего антиарианского в этом символе на самом деле не было: Бог-Сын там был назван «происшедшим», а не «рожденным», и поэтому Афанасий отказал возвращению Ария, что крайне возмутило Константина. С этого момента началась систематическая травля Афанасия со стороны мелетиан и ариан, которая будет продолжаться всю его подвижническую жизнь. Афанасия обвиняли во всем, в чем только можно было обвинить александрийского владыку, даже в убийстве мелетианского епископа Арсения, руку которого он якобы отрезал для совершения магических операций. Изобретатели этой дикой выдумки даже спрятали самого Арсения, и его начали искать сторонники Афанасия.

В 335 году Константин отмечал 30-летие своего правления и в честь этого события решил провести церковный Собор, усмиряющий все назревшие конфликты. Местом Собора был выбран приморский левантийский город Тир, наиболее удобный для этой встречи, по мнению Константина. Все знали, что главной церковной темой дня остается категоричность Афанасия в отношении мелетиан и ариан, и ему пришлось прибыть на Собор, чтобы не быть обвиненным в игнорировании императорских указов. Хотя он как архиепископ Александрии прибыл в окружении 50 египетских епископов, их голоса не учитывались. Вместе с этим Афанасий привез на Собор найденного епископа Арсения с обеими руками, так что эта клевета была полностью опровергнута. Однако, несмотря даже на этот факт, враги Афанасия создали инспекционную комиссию для изучения египетских проблем, которая была подкуплена и подтвердила другие обвинения против него. Афанасия изгнали с заседания, обсуждавшего его собственную участь, он не стал дожидаться ее решения и незаметно скрылся на барже, перевозившей лес в Константинополь. В будущем Афанасий не раз спасал свою жизнь такими удачными исчезновениями, а вместе с ней спасал и все православное дело. Тирский Собор под предводительством комита императора Флавия Дионисия осудил Афанасия, лишил его кафедры и восстановил всех мелетиан в сущем сане. После этого участники Собора отправились в Иерусалим, где провели освящение храма над Гробом Господним. В Константинополе Афанасий встретился с Константином и объяснил ему субъективность решений Тирского Собора, после чего император созвал делегатов из Иерусалима, которые убедили его в противоположном. В итоге Афанасий был сослан на Рейн, в город Трир, где началась его первая ссылка. Из этой страшной ошибки Константина вовсе не следует, что вся Церковь стала арианской. Никейский орос никто не отменил, но зато ариане перестали чувствовать себя раскольнйками и решили пойти еще дальше. В 336 году Арий был вызван императором в Константинополь, где Константин потребовал от него подписать Никейский орос, что Арий, к всеобщему удивлению, сделал и был направлен к епископу Константинополя Александру, который должен был принять его в Церковь. Но Промысел Божий распорядился иначе. Когда Арий в окружении евсевиан покинул императорский дворец и уже шел по площади Константина, известной своей большой порфировой колонной, то у него случилось тяжелое расстройство желудка, и он побежал в ближайший афедрон (туалет) позади площади, где, по описанию Сократа Схоластика (Церковная история, 1, 38), «он впал в такое изнеможение, что с извержением тотчас отвалилась у него задняя часть тела, а затем излилось большое количество крови и вышли тончайшие внутренности; с кровью же выпали селезенка и печень, и он тут же умер». Теперь главным вождем ариан остался Евсевий Никомедийский. Арий умер, но арианство осталось, и оно окончательно было повержено только уже с осуждением ереси духоборчества на II Вселенском Соборе в Константинополе в 381 году, утвердившем Никео-Константинопольский Символ Веры.

К сожалению, следует признать, что желание ариан выставить некоторых своих противников скрытыми савеллианами или полусавеллианами было небезосновательно. Ведь, действительно, многие оппоненты арианства выступали не с позиции православия, а со стороны своих собственных псевдоправославных интуиций, как это было с епископом Анкирским Маркеллом. Из самых благих побуждений Маркелл решил дать собственное догматическое обоснование Никейской веры, но в итоге изложил ересь не лучше арианской. На Тирском Соборе Маркелл отказался осуждать Афанасия и даже не поехал со всеми в Иерусалим, а отправился к Константину со своим богословским трудом против арианства, посвященным самому императору. Константин отдал этот труд на экспертизу делегатам Тирско-Иерусалимской кампании, что принесло им дополнительные козыри. По Маркеллу, Бог — это Монада, в которой предвечно существуют ее Логос и Дух, но они раскрываются в процессе «домостроительного спасения» (икономии), в тварном мире. В первой икономии проявляется Логос, во второй икономии Логос становится Сыном и перворожденным всей твари, в третьей икономии через Сына-Логоса проявляется Святой Дух. Таким образом, вся Троица существует только в икономийном, историческом плане как раскрытие предвечной Монады, и тем самым действительно происходит шаг в сторону савеллианства. Осуждение ереси Маркелла имело значение не столько как опровержение конкретной догматической ошибки, сколько как признание еретиком епископа, который до сих пор казался непримиримым столпом православия. Сами православные по-разному реагировали на это осуждение, иные не хотели «сдавать своего» авторитета, чем только подтверждали обвинения антиарианской партии в криптосавеллианстве. Заблуждение Маркелла Анкирского стало страшным моральным поражением для православных, но зато теперь обсуждение его ереси перевело догматическую дискуссию на еще более высокий уровень, чем раньше, и потребовало формирование еще более точного богословского языка. Впоследствии православные тоже используют арианский прием смешивать позицию противника с более радикальной, чем она есть на самом деле, когда начнут полемику с учением ультраарианского диакона Аэтия, который с 356 года учил, что Христос не только не единосущен Богу-Отцу, но принципиально не подобен (ανόμοιος — «неподобный») ему по сущности. Так же как ариане относительно успешно боролись с савеллианством, которое они пытались ассоциировать с Никейской верой, так и сами никейцы начали бороться с аномейством как потенциальным арианством, и эта борьба разоблачила многих ариан и существенно способствовала дискредитации всего арианства. Но это было уже после Константина, пытавшегося сделать все возможное, чтобы преодолеть в Церкви любые расколы.

Однажды в одном обращении к архиереям Константин сказал: «Вы — епископы внутренних дел Церкви, а меня можно назвать поставленным от Бога епископом дел внешних» (Евсевий Кесарийский. Жизнеописание, 4,24). Конечно, с церковной точки зрения идею «епископа внешних дел» можно признать не более чем красивой метафорой, иначе пришлось бы обвинить Константина в «цезаропапизме», узурпации кесарем церковной власти, но то, что Константин сделал для Церкви больше, чем многие ее епископы, — это факт, и не столько даже потому, что он имел такую возможность как император, сколько потому, что он осознавал экспансионистскую природу Церкви больше, чем многие ее «князья», довольствующиеся своим пассивным положением.

VII Вселенский Собор, проходивший в том же городе Никее, что и I Вселенский Собор, признал императора Константина равноапостольным (δαωοστολος), то есть равным всем апостолам Христа: «Подобно тому как в древности глава и свершитель нашего спасения Иисус силой всесвятого духа выслал своих премудрых учеников и апостолов… точно так же и ныне он выставил своих слуг, соревнителей апостолов, наших благоверных императоров, просвещенных все той же силой всемудрого Духа ради нашего укрепления и научения».

Масштабы миссионерского подвига Константина беспрецедентны в количественном отношении, потому что ни до, ни после него никто не добивался таких внушающих результатов в этом тяжелейшем деле. Даже самые последовательные критики Константина признают это великое достижение. «На самом деле ни один человек в истории не способствовал, прямо или косвенно, обращению стольких людей в христианскую веру», — говорил протопресвитер Иоанн Мейендорф («Единство Империи и разделение христиан», 1989 г.). Вместе с ним равноапостольной была провозглашена его мать Елена. Среди русских святых после Константина статус равноапостольных получили просветители славян Кирилл и Мефодий, великий князь Владимир Киевский и бабушка его Ольга, а также креститель Японии архиепископ Николай (Касаткин), он же Николай Японский. Но если все равноапостольные миссионеры крестили отдельно взятые народы, то Константин обратил в христианство трансконтинентальную Империю, объединяющую множество народов и положившую начало общей европейской цивилизации.

44. После Константина

После смерти Константина Римская империя далеко не сразу стала православной, потому что Церкви пришлось столкнуться и с арианской, и с языческой реакцией, но за последующие полвека события, связанные с религиозным обновлением Империи, происходили по нарастающей.

Вопреки расхожему мнению, Константин не собирался устанавливать абсолютную монархию и разделил Империю не только между тремя сыновьями, но и двумя племянниками. При этом он не создал школу, способную достойно продолжить его политику, и поэтому после его ухода развернулась жестокая борьба за власть.

Основная инициатива оказалась в руках среднего сына покойного императора, а именно Констанция II, во многом потому, что он был его соправителем по Востоку и Фракии, то есть тем территориям, где были Никомедия и Новый Рим, хотя последний числился за старшим братом Константином II. Констанций II организовал торжественные похороны отца, а после этого инициировал убийство его братьев Юлия Констанца и Далмация Старшего, а также двух сыновей последнего — Далмация Младшего и Аннибалиана Младшего, то есть совершил настоящий дворцовый переворот в стиле давно забытых «солдатских императоров». В том же, 337 году все трое сыновей Константина, избавленные от дяди и двоюродных братьев, собрались в городе Виминакии (ныне Костолац) в Паннонии, где подтвердили свои территориальные владения и во имя всеобщей стабильности амнистировали всех епископов, сосланных за что-либо. Однако уже в апреле 340 года старший брат Константин II потребовал от младшего Константа Африку и, получив отказ, пошел на него войной в Италию, где и был разбит войсками последнего, будучи загнанным в лесную засаду при Аквилее. В итоге Империя вновь была разделена пополам, когда Западом управлял Констант, Востоком — Констанций II.

Для Церкви их отношения имели не меньшее значение, чем отношения между Константином Великим и Лицинием шестнадцать лет назад, потому что Констант покровительствовал православию, а Констанций II — арианству. Религиозные предпочтения Констанция II были обусловлены не какими-либо догматическими убеждениями, коих у него вовсе не было, а желанием угодить арианской партии Евсевия Никомедийского, весьма сильной на Востоке и озлобленной возвращением святого Афанасия на александрийскую кафедру.

В 350 году придворный Константа Марцеллин организовал заговор против своего императора. Когда Констант охотился возле города Августодуна на плоскогорье Морвана (ныне Отен в Бургундии), его резиденцию захватил франкский вождь Магнеций, и императору пришлось бежать в Пиренеи, где он был схвачен около города, названного в честь Елены (ныне Эльн), своим офицером Гаизоном, перешедшим на сторону Магнеция, и убит им. Параллельно с этим переворотом магистр Иллирии Ветранион объявил себя императором при поддержке дочери Константина I Константины, вдовы убитого Аннибалиана Младшего. Констанцию II пришлось срочно заключить мир с персами на восточных границах и отравиться на Запад усмирять обоих мятежников. Агенты Констанция II сагитировали армию Ветраниона в пользу законного императора, и при встрече с ним в 350 году в городе Сердике Констанций II без всякого сопротивления принял его власть и даже оставил его в живых. С франкским вождем пришлось значительно сложнее. Хотя Магнеций пытался примириться с Констанцием II и даже соорудил отдельную гробницу для Константа, император Востока объявил ему войну и после нескольких сражений победил 28 сентября 351 года при городе Мурсе (ныне Осиек) в Нижней Паннонии. В Европе IV века не было более грандиозной и кровопролитной битвы.

Так в 351 году Констанций II стал единоличным правителем Римской империи. Среди потенциальных конкурентов Констанция II оставались только двое его родственников, сыновья убитого им Юлия Констанция, Галл и Юлиан. Галл отличался невероятной жестокостью, что позволило Константину II оправдать его убийство в 354 году. Итого в своем восхождении к единоличной власти Констанций II убил семь родственников — двух дядей и четырех двоюродных братьев, а уничтожить одного из родных братьев «помог» другой родной брат, также убитый восставшим франком.

Следует заметить, что успешное восхождение Констанция II в определяющей степени было связано с тем, что практически вся имперская армия хотела видеть на троне только прямых наследников Константина Великого, память о котором превращалась в политический культ.

Только двоюродного брата Юлиана Констанций II оставил в живых и в 355 году объявил цезарем неспокойной Галлии, а сам отправился на Восток воевать с вновь наступающими персами. Не знал тогда арианин Констанций II, что именно этот Юлиан, единственный его потенциальный соперник, которого он оставил в живых и даже наделил властью, станет его реальным врагом, а вместе с этим и врагом всего христианства.

В 360 году Юлиан объявил себя императором и послал письмо Констанцию II о том, что он ни в чем не виноват, а только сами войска хотят видеть его правителем Империи. Констанций II собрался в поход против зарвавшегося узурпатора, но очень сильно заболел и умер 3 ноября 361 года в городе Мопсукрене в Киликии. Император Флавий Клавдий Юлиан II правил всего два года и был убит в битве с персами, но этого времени хватило, чтобы в истории Церкви он остался как Юлиан Отступник, поскольку проводил антихристианскую политику. Обратившись к неоплатонизму, Юлиан II объявил о веротерпимости, а на деле стал благоволить язычеству и препятствовать христианству. За отречение от Христа он обещал карьерные и финансовые поощрения, и в это время многие христиане проявили свое лицемерие.

После Юлиана Отступника, убитого в войне все тем же Шапуром II, с которым воевал еще Константин I, к власти пришел военачальник Иовиан, который восстановил христианство, но вскоре умер при невыясненных обстоятельствах. По Иоанну Златоусту, он был убит, на что намекают и языческие авторы.

В 364 году к власти в империи пришли два брата, военачальники Валентиниан и Валент, и правили значительно дольше. Валентиниан I управлял Западом Империи до 375 года, после чего власть перешла к его сыну Грациану. Валент II управлял Востоком Империи, где, подобно Констанцию II, последовательно покровительствовал арианам, и был убит в сражении с готами при Адрианополе 9 августа 378 года.

Таким образом, после смерти Константина Великого Восток Империи еще пятьдесят лет находился под властью ариан, что позволило западным христианам испытывать определенную гордость за свое православие и впредь считать себя более ортодоксальными, чем своих грекоязычных собратьев.

В 378 году соправителем Грациана на Востоке стал военачальник Феодосий, оставшийся в истории как Феодосий I Великий — самый значительный христианский император после Константина Великого.

В 383 году 24-летнего Грациана сверг и убил британский полководец Магн Максим, правивший до 388 года, когда конец его узурпации решил положить Феодосий, победивший его при Аквилее.

После этого Западом Империи правил младший брат Грациана Валентиниан II, пока его в 392 году не убили заговорщики во главе с полководцем Флавием Арбогастом и начальником канцелярии Флавием Евгением, объявившим себя императором. Поэтому Феодосию пришлось навести порядок на Западе, как некогда Констанцию И. 6 сентября 394 года при реке Фригиде (в современной Словении) Феодосий разбил войска Евгения и Арбогаста и стал единоличным правителем единой Римской империи, поселившись в Медиолане, где епископскую кафедру занимал его духовный учитель, великий Отец Церкви Амвросий Медиоланский. В 390 году при подавлении мятежа в Фессалониках, Феодосий приказал убить несколько тысяч жителей, что вызвало большое возмущение святого Амвросия, который после этой трагедии не пустил императора в храм и потребовал покаяния. Феодосий смирился с требованием епископа, что очень много говорит о его отношении к Церкви. Амвросий Медиоланский тогда инициировал закон о том, что приговор к смертной казни должен реализовываться через 30 дней после его провозглашения.

По глубине своих христианских преобразований Феодосия I Великого вполне можно назвать вторым Константином. Именно он провел в 381 году II Вселенский Собор в Константинополе, положивший конец арианской смуте. Именно он был первым императором, который целым рядом эдиктов с 381 по 391 год запретил публичное отправление языческих культов и наложил существенные ограничения для язычества, так что даже Олимпийские игры, сопровождавшиеся языческими ритуалами, прекратили свое существование в 383 году. За все эти достижения Феодосий стал вторым после Константина императором, канонизированным Православной Церковью. Помимо своих религиозных реформ в пользу Церкви Феодосий вошел в историю своей попыткой предотвратить полный распад Римской империи от нашествия варваров. В это время варварские наступления и мятежи по всей северной границе Империи стали настолько опасными, что контролировать их из единого центра стало так же невозможно, как и во времена Диоклетиана, — невозможно с чисто технической точки зрения, ведь нельзя забывать, что самым быстрым сухопутным видом транспорта была лошадь, а самым дальнодействующим оружием — арбалетные стрелы. Поэтому в 395 году Феодосий окончательно разделил Римскую империю на две самостоятельные части, где Восток оставил своему старшему сыну Аркадию (правил до 408 г.), а Запад младшему сыну Гонорию (правил до 423 г.). Так завершился переломный в истории христианства и Европы IV век, а вместе с ним и история единой Римской империи, принесшей Церкви очень много страданий, но под конец самой принявшей Крест и утвердившей его на всех трех континентах.

Раздел Империи был промыслительным решением Феодосия. Судьба Западной Римской империи была недолгой и весьма плачевной, потому что она приняла на себя основной удар со стороны северных варваров. В 407 году окончательно отпала Британия. В 410 году, при Гонории, Рим был захвачен и разграблен вестготами во главе с Аларихом. Это была первая варварская оккупация Вечного города за восемь веков — с 390 года до н. э., когда он подвергся нашествию галлов. В 455 году Рим был также захвачен и разграблен вандалами во главе с Гейзерихом, унесшими с собой множество культурных ценностей.

В 476 году телохранитель императора Юлия Непота и вождь племени скиров Одоакр под видом подавления мятежа магистра армии Ореста захватывает власть в Риме и низлагает 10-летнего сына Ореста, Ромула Августула, поставленного отцом во главе Империи. Интересно, что последний формальный император Рима носил то же имя, что его основатель, Ромул, да еще и имя Августа, основателя Империи. Однако еще более интересно то, что узурпатор Одоакр, фактически положивший конец Западной Римской империи, очень хотел обеспечить свою легитимность. Поэтому он отправил символы имперской власти, инсигнии, к императору Восточной Римской империи Зинону и упрашивал того признать его власть, на что восточный император признал Одоакра только патрицием.

Как писал по этому поводу культуролог С.С. Аверинцев, «победитель знал, что делал. Пусть Италия — колыбель и одновременно последняя территория Западной империи; сама по себе она представляет только совокупность земель и по варварскому праву войны оказывается добычей варваров. Но вот знаки упраздненной власти над исчезнувшей империей — совсем иное дело; их нельзя приобщить к добыче, ибо значение этих знаков превышает сферу реальности и причастно сфере долженствования» («Поэтика ранневизантийской литературы», 1977 г.). Вот эта самая «сфера долженствования» в отношении к постконстантиновскому Новому Риму требует отдельного концептуального рассмотрения.

45. Миссия Катехона

В отличие от Западной Римской империи, просуществовавшей всего восемьдесят лет, Восточная Римская империя с центром в Константинополе прожила более тысячи лет, и все это время она была геополитической основой православной цивилизации, а вместе с тем и прямым приемником античной Римской империи.

В правовом смысле Восточная Римская империя была все тем же государством, которое основали Ромул и Август, но только с двумя принципиальными отличиями — ее столица была не в Ветхом, а в Новом Риме, Константинополе, а ее официальной религией было православное христианство. Во всем остальном жители этой Империи осознавали себя римлянами (ромеями) и отсчитывали свою историю от основания города Рима в 753 году до н. э. Более того, при всем очевидном монархизме летоисчисление в этой Империи также проходило по двум консулам.

В эпоху так называемого итальянского Ренессанса западные ученые-«гуманисты» из трудно скрываемого неприятия этой великой Империи назвали ее унизительно Византией по тому городу, на котором был основан Новый Рим. Назвать Восточную Римскую империю Византией это гораздо хуже, чем Российскую империю назвать Московией, но это слово прижилось в литературе и уже давно не имеет изначального оценочного смысла. В соответствии с этим названием в XIX веке немецкие профессора породили термин «византизм», означающий совокупность всех исторических свойств и идеологических ценностей Византии, и этот термин стал у одних авторов носить строго негативный смысл, а у других авторов, начиная с русского мыслителя Константина Леонтьева, написавшего книгу «Византизм и славянство» (1874), строго позитивный смысл, поскольку не только само отношение к этим свойствам и ценностям остается различным, но и сами они определяются по-разному. Но как бы ни относиться к «византистским» ценностям, нельзя не признать, что все они восходят к политическому опыту Константина Великого, что именно он был настоящим историческим основателем Византии и византизма, хотя самих этих слов в его время не было.

Основной исторический подвиг Константина, позволивший Церкви не только канонизировать его, но и признать равноапостольным, заключался в невероятно масштабном распространении христианства, не сравнимом ни с какими миссионерскими достижениями ни до, ни после него, но сам этот подвиг был возможен только потому, что Константин был главой огромного трансконтинентального государства, обладавшим уникальными политическими возможностями. Поэтому миссионерский подвиг Константина поставил перед недавно гонимой Церковью не только проблему катехизации беспрецедентно большого количества прихожан, но и богословскую проблему принятия и оправдания имперской власти, которая до сих пор воспринималась ею в лучшем случае как терпимое зло. Однако теперь Церковь была поставлена не просто в условия политических баталий, но уже оказалась в положении политического победителя, чего никто не ожидал и о чем никто не думал. Соответственно, Церкви постепенно нужно было формировать необходимое богословие политической власти, а иным аполитичным или даже антиимперски настроенным христианам нужно было пересмотреть свое отношение к феномену государства в целом и конкретно к Римской империи. Не за одно поколение проходило это богословское переосмысление, и первые его общецерковные выводы были сделаны при императоре Юстиниане Великом (правил в 527–565 гг.) — третьем из величайших христианских правителей после Константина и Феодосия.

Для формулирования собственного политического богословия христианам в первую очередь необходимо было обратиться к двум основным источникам православной веры — Священному Писанию и Священному Преданию. До сих пор гонения на христиан подогревали среди них серьезные апокалипсические настроения, поэтому легализация христианства, а тем более его политическая победа заставили христиан несколько отложить в своем сознании постоянное ожидание Конца Света. Стало ясно, что при всем несовершенстве окружающего мира нельзя говорить о его предельном грехопадении, что Господь не позволяет этому миру достичь полного саморазложения, потому что в самом мире есть некоторые начала, способствующие его сохранению.

Поиск этих сдерживающих начал неизбежно привел к загадочной цитате из Второго Послания апостола Павла к Фессалоникийцам, где апостол говорит о том, что приходу грядущего антихриста (человека греха, сына погибели) препятствует определенная сила: «И ныне вы знаете, что не допускает ему открыться в своем время. Ибо тайна беззакония уже в действии, только не свершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь» (Фес. 2: 7). Этот фрагмент Писания стал одним из отправных для формирования всей христианской политической мысли. «Беззаконие» по-гречески звучит как «аномия», то есть отрицание нормы, аномалия. Аномия — это такое состояние общества, когда исчезает представление о норме во всех сферах человеческой жизни и место нормального вытесняет ненормальное. В конечном счете речь идет о нигилизме и нравственной анархии, хорошо знакомой эпохе поздней Античности. Тайна аномии, по апостолу Павлу, «уже в действии», то есть аномия уже шествует по миру в том или ином своем проявлении, однако она не может полностью свершиться до тех пор, пока этот мир не покинет, не будет «взята от среды» некая «удерживающая» его сила.

По-гречески «удерживающий» звучит как «катехон», поэтому исследование этой цитаты апостола Павла называется учением о Катехоне. Сразу можно сказать, что этой силой не может быть Церковь, потому что она никогда не покинет этот мир и Литургия будет совершаться до последней секунды земной истории. Если же допустить, что «взятие от среды» предполагает полное исчезновение, то Церковь тем более не может быть Катехоном, потому что Церковь имеет начало, но не имеет конца. Следовательно, речь идет о достаточно земной, «приземленной» реальности, само существование которой, в свою очередь, держится Божием благословением. Комментируя тезис о Катехоне, великий Отец Церкви Иоанн Златоуст писал: «Одни говорят, что это благодать Святого Духа, а другие — римское государство; с этими последними я больше согласен». Следует оговориться, что обе версии не особенно противоречат друг другу, потому что, как мы уже заметили, сам «удерживающий» держится благословением Божием, то есть силою Святого Духа.

Так неужели именно римское государство, до сих пор известное своими гонениями против христиан, является тем самым Катехоном, сдерживающим силы антихриста, о котором писал апостол Павел?

Дело в том, что отрицательное отношение к римской государственности у многих из первых христиан было обусловлено не самим фактом существования этой государственности, а конкретно антихристианской политикой некоторых императоров-гонителей. Сама же римская государственность, как это можно вспомнить по ходу суда Понтия Пилата, не только не противоречила христианству, но даже могла быть солидарна с ним по некоторым основаниям. Ведь по римскому законодательству, где уже потенциально существовало представление о праве человеческой личности, Христос был совершенно невиновен, и сам Пилат признавал его невиновность. То же самое касается всех членов Церкви Христовой, которые были добропорядочными гражданами Империи, и только варварский закон Августа об обязательном поклонении императору как богу спровоцировал конфликт Церкви и Рима. Но не надо отождествлять пороки конкретного политического режима с самой государственностью как таковой. Если свести все функции государства к необходимому минимуму, без которого само государство уже невозможно, то этим минимумом будет легитимная монополия на насилие. Само по себе насилие — это проявление грехопадшего состояния в человеке, но если посмотреть на человечество без лишних иллюзий, с точки зрения христианского трезвомыслия, то придется признать, что если всем людям в один момент дать полную свободу действий, то мир погрузится в хаос абсолютного произвола. Вряд ли это признание требует особого доказательства — можно только представить себе, что творилось бы в первый день на улицах города, из которого ушла любая власть. Поэтому для предотвращения многих греховных проявлений и в первую очередь самого насилия в мире должна быть определенная инстанция, обладающая монополией на насилие для его разумного, цивилизованного применения.

Таким образом, основная задача любого государства состоит не в том, чтобы построить рай на земле, что невозможно, а в том, чтобы не допустить земного ада, что вполне возможно.

Как бы это неожиданно ни звучало на первый взгляд, но именно государство — это та сила, которая сдерживает наступление полной аномии. Правда, такое «удерживание» возможно только в том случае, если само государство не становится аномийным, то есть отрицающим законность, какой может быть любая тирания. Аномийное государство ничем не лучше самой аномии, потому что тирания и анархия — это две стороны одной медали. Нормальное же представление о порядке является оборотной стороной нормального представления о свободе. Как мы уже выше отмечали, для полноценного существования общества одной справедливости недостаточно, нужно еще милосердие, умение прощать людей и снисходить к их несовершенствам. Но в то же время для полноценного существования общества также необходима власть, имеющая право карать и принимать исключительные решения, даже иногда нарушающие общеустановленный закон, только для того, чтобы этот самый закон сохранить. Не все ситуации можно предусмотреть законом, и иногда общество сталкивается с такой аномией, которую можно подавить только исключительной силой, обладающей всеми возможными полномочиями. В этом была катехоничная правда римской диктатуры, но она переставала быть таковой, когда уже не ограничивала свои полномочия во времени и тем самым сама же становилась фактором аномии. Так и Пилат, если бы действовал в соответствии с римским правом, не послал бы Христа на смерть, но он начал заигрывать с народом и вестись на провокации, а потому обратил свою власть во зло, сделал римских легионеров оружием аномии, а не катехона.

В принципе можно сказать, что любая власть, основанная на правовой системе, по-своему остается катехоничной, но проблема в том, что различные власти противоречат друг другу и сами становятся фактором мировой аномии, особенно если подменяют универсальные нравственные ценности частным произволом. В эпоху апостола Павла только одно государство можно было назвать правовым — это была Римская империя, и эта исключительность Рима по-своему стала осмысляться в контексте христианской историософии.

История окружающего мира в восприятии первых христиан имела достаточно четкую последовательность, основанную на определенном толковании предсказаний пророка Даниила из Ветхого Завета. Даниил оказался в плену у первого вавилонского царя Навуходоносора, оккупировавшего Иудею и разрушившего Первый Храм в 587 году до н. э., и должен был объяснить ему странный сон (Дан. 2: 31–45), в котором Навуходоносор видел огромного истукана с золотой головой, серебряными руками, медными бедрами, а также полужелезными и полуглиняными ногами. Истукан стоял рядом с горой, с которой вдруг сорвался и полетел камень, разбивший его, а сам после этого сделавшийся горою и заполнивший всю землю. Даниил поведал Навуходоносору, что золотая голова истукана — это он сам, царь Вавилона, после которого придет новое, серебряное царство и победит его, а то царство будет побеждено медным царством, «которое будет владычествовать над всею землею», а на смену ему придет железное царство, «ибо как железо раздробляет и разбивает все, так и оно, подобно всесокрушающему железу, будет раздроблять и сокрушать». И дальше Даниил сказал царю: «И во дни тех царств Бог небесный воздвигнет царство, которое вовеки не разрушится, и царство это не будет передано другому народу; оно сокрушит и разрушит все царства, а само будет стоять вечно, так как ты видел, что камень отторгнут был не руками и раздробил железо, медь, глину, серебро и золото»… Во времена Даниила невозможно было представить, какие это будут царства, но в первые века христианской истории вполне возможно. Так уже святой Ипполит Римский во II веке прямо говорит о том, что «золотое царство» — это Вавилонская империя, «серебряное царство» — это Персидская империя, «медное царство» — это Эллинская (Македонская) империя, а «железное царство» — это Римская империя, которую не сменит больше никакая иная империя, но сама она распадется на несколько частей.

Представление о том, что мировая империя, стремящаяся вобрать в себя всю ойкумену, может транслироваться из одного центра в другой, получило название translatio imperii. Каждое новое царство было уникально по своему этнокультурному характеру, но оно сохраняло ту же имперскую миссию, что и предыдущее.

Обратим внимание, что идея Рима как последнего царства неожиданно ложится на августовское представление о «вечном Риме», с падением которого закончится вся человеческая история. При этом нельзя сказать, что все четыре царства сами по себе являются злом, но они находятся в конфликте с Израилем, с «Ветхозаветной Церковью», и поэтому обречены на погибель. «Сорвавшийся камень с горы» — это Церковь Нового Завета, которая победит Римскую империю, так что ей придется распасться на «медные» и «глиняные» части, что совершенно логично, потому что она с самого начала была неоднородна. Будущим экзегетам останется только толковать о том, что можно считать этим распадом — раздел Римской империи при Диоклетиане в конце III века и Феодосии в конце IV века или более поздние события, ведь если Рим существует до конца времен как тот самый Катехон, то и его распад происходит не за один раз, а на всех исторических этапах.

На первый взгляд в этом конфликте Церкви и Империи Катехона заключено очевидное противоречие, ведь обе инстанции служат Господу и сопротивляются аномии, но дело в том, что катехоническая Империя далеко не всегда соответствует своей высокой миссии и именно поэтому распадается на части.

В идеале между Церковью и Империей Катехона должны существовать отношения, которые еще при императоре Юстиниане были названы «симфонией»(«созвучием»), и тогда обе эти силы, священная и земная, могут установить настоящий христианский порядок и справиться с любой аномией. Но в реальности отношения Церкви с христианской Империей были довольно сложными, потому что различные императоры забывали о своем предназначении и сами становились проводниками настоящей аномии.

Однако какой бы несовершенной ни была власть христианских государей, любая нехристианская власть для исторической Церкви все равно была несравнимо хуже. И если до христианизации Римской империи сама мысль о ее предназначении как Катехона казалась невозможной, то после миссионерского подвига Константина она становилась вполне естественной. Константин воплотил собой миссию Катехона и проявил эту миссию в самой Римской империи, обосновав смысл ее существование. Следовательно, миссия реально действующего государства-Катехона сводится к двум основным задачам. Минимальная задача — это «удерживание» мировой аномии, подавление «Карфагена» с его человеческими жертвоприношениями, и эту задачу может выполнить даже языческий, Ветхий Рим, в чем и заключался смысл его экспансии. Ибо начальник «не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмстителъ в наказание делающему злое», — говорит апостол Павел в Послании к Римлянам (13:4). Максимальная задача — это распространение христианства, служение Церкви, а эту задачу может выполнить только обновленный, крещеный, Новый Рим. Именно с этим обновлением заканчивается языческий хаос Античности и начинается христианский порядок Средневековья. Невозможно понять всю европейскую средневековую культуру, как восточную, так и западную, если не знать это учение о христианской миссии Новой Римской империи, миссии Катехона.

Представление о Катехоне, симфонии властей и translatio imperii составляют три основы идеологии византизма, а вместе с ней и всего политического сознания православного Средневековья.

Колоссальной трагедией для всего христианского мира было падение Западной Римской империи в 476 году, потому что для западных христиан оно фактически означало падение Западного Катехона, и хотя впоследствии некоторые государства претендовали на звание его прямого наследника и ни про одно из них православный исследователь не может однозначно сказать, что оно было тем самым Западным Катехоном.

Кроме того, возвышение Восточного Катехона, православной Византии, было воспринято многими западными христианами как повод для ревности, что стало одним из существенных факторов отпадения Западной Церкви от мирового православия. Ветхий Рим не смог признать первенство Константинополя, что привело его к отказу от самого православия, как Ветхий Израиль в своей националистической гордыни не смог принять самого Христа. В основе католического раскола лежит тезис об исхождении Святого Духа не только от Отца, но и от Сына (Filioque), затрагивающий догматику самой Божественной Троицы и поэтому имеющий краеугольное значение для православно-католического конфликта. Но сам этот лжедогмат с точки зрения православия был возможен только потому, что папы римские самолично вводили его в церковное учение, игнорируя позиции всех остальных Поместных Церквей. Однако справедливости ради надо признать, что Filioque в Римской Церкви было введено под нажимом знаменитого франкского монарха Карла I Великого (правил в 768–814 гг.), от самого имени которого произошло слово «король».

Фигура Карла Великого для Западной Европы крайне противоречива. С одной стороны, его можно назвать «Константином Запада», потому что он практически повторил опыт церковногосударственного синтеза, фактически основав западную средневековую культуру, когда Италия и Галлия находились в состоянии страшного упадка под натиском варваров. С другой стороны, его политика нарушала незыблемые основы византизма.

Во-первых, он почти заставил признать себя императором со стороны римского папы Льва III, благодарного ему за освобождение Италии от лангобардов. Византия не могла согласиться с этим признанием, потому что христианский император, Катехон, может быть только один, особенно после падения Западной Римской империи.

Во-вторых, Карл начал усугублять противоречия между латинским Западом и православным Востоком, положив начало расколу, который окончательно подтвердится в 1054 году. Вместе с этим начиная с эпохи Карла Великого Запад не только отдаляется от православного Востока, но пытается переписывать историю христианизации Европы под себя, постепенно вытесняя и замалчивая тему Византии. Конечно, эта тенденция достигнет своего апофеоза после падения Византии, в эпоху Нового времени, но ее корни уходят именно в православно-католический конфликт эпохи Карла Великого. Между тем рассматривать историю Западной Европы без Византии то же самое, что рассматривать историю христианства без православия.

Византия не только не была культурной периферией Европы, Византия буквально создала средневековую европейскую культуру, потому что именно в ней произошел полноценный синтез античного наследия и христианского мировоззрения.

Достаточно сказать, что именно Юстиниан I Великий в 534 году систематизировал все правовое наследие Рима в большой «Свод Юстиниана» (Corpus juris civilis), ставший основой всей дисциплины римского права. В этом смысле то, что называется римским правом, вполне можно называть византийским. Сам Константинополь был самым большим и богатым городом мира, став подлинным Римом Средневековья, так что на него во всех отношениях ориентировались все европейские столицы.

Но западным политикам не очень нравилось это очевидное превосходство, и поэтому они пытались придумать альтернативную историософию, отвлекающую внимание от византийского центра. Самым известным примером этого мифотворчества стала легенда о «даре Константина», по которой основатель Нового Рима якобы даровал римским папам власть над всей Церковью. По этой легенде, не имеющей никаких исторических оснований, Константин однажды сильно заболел, и какие-то языческие жрецы предписали ему купель из крови младенцев, но, как только дети были собраны, император растрогался и отказался от такого варварского лечения, после чего ему во сне явились апостолы Петр и Павел и посоветовали обратиться к римскому папе Сильвестру. Якобы именно у Сильвестра Константин принял святое крещение, выздоровел и за это подарил римскому престолу право управлять всей Церковью и всем Западом, оставляя за собой только Восток. Эта легенда впервые цитируется в послании папы Адриана I Карлу Великому в 788 году, где папа называет Карла «новым Константином», а себя «новым Сильвестром». Несмотря на то что эта легенда противоречила всем источникам, она была очень популярна на Западе, и римские папы, превратившие свою Церковь в самостоятельное государство, через нее обосновывали свою власть. Даже Данте при всем своем антипапизме верил в эту легенду и упрекал Константина в этом «даре» («Ад», XIX, 115–117). И только в 1440 году итальянец Лоренцо Вала доказал ложность этой легенды в работе «О даре Константина», опубликованной в 1517 году Ульрихом фон Гуттеном.

Но сколько бы на Западе ни пытались забыть о Константине как императоре, перенесшем столицу на восточные границы Европы и основавшем Византию, на самом деле это было совершенно невозможно, потому что именно он сделал Римскую империю христианской и фактически создал христианскую Европу. Память о Константине была настолько значительна, что даже спасла от разрушения единственную конную статую эпохи Античности, а именно бронзовую скульптуру Марка Аврелия на коне, только потому, что все средневековые люди были абсолютно уверены, что это скульптура самого Константина Великого, пока в XV веке ватиканский библиотекарь Платина не распознал лицо всадника, сравнивая его с изображениями римских императоров на древних монетах. В1538 году папа Павел III перенес, эту статую на Капитолий, и она сохранилась до наших дней. Также имя Константина имело принципиальное значение для историософии Нового времени, сформулированной немецким ученым Кристофером Целларием (Кристофом Келлером), издавшим в 1685–1696 годах трехтомник «Трехчастная история», с которого начинается современное деление европейской хронологии на Античность (Древний мир), Средневековье и Новое время. Исторические рамки Средних веков Келлер определил предельно точно — от правления Константина Великого до падения Константинополя в 1453 году. И хотя схема Келлера вошла во все учебники истории, его критерии хронологических границ Средневековья были полностью забыты.

О том, что Константин прекрасно осознавал свою собственную миссию в истории, свидетельствует его «Слово, написанное к обществу святых». Хотя некоторые исследователи считают, что оно написано одним из его придворных интеллектуалов, скорее всего Евсевием Кесарийским, в любом случае он его подписал и был согласен с его содержанием. Помимо это, нет никаких однозначных оснований полагать, что он не мог быть автором этого текста. В этом послании Константин демонстрирует редкие для римского императора иллирийской династии познания в литературе, философии, богословии, а также знакомство с пророчествами Даниила, с одной стороны, и эритрейской Сивиллы — с другой. Здесь он также разбирает знаменитую «IV эклогу» Вергилия, которую поэт посвятил новорожденному сыну своего друга, но она была интерпретирована многими христианами как предсказание о пришествии Христа, поскольку ее эсхатологический пафос по поводу рождения некоего ребенка для языческого поэта I века до Р.Х. действительно вызывал большие вопросы. Для императора, соединившего идею Рима и идею Церкви в едином идеологическом синтезе, поверить в Вергилия как пророка о библейском Мессии было совершенно естественно. Но как бы ни относиться к этому тексту, необходимо признать, что с него фактически начинается история христианской политической мысли.

Падение Византии в 145 3 году под натиском турок-мусульман для огромного числа православных христиан означало падение Катехона и было ощутимым ударом для всего христианского мира. В рамках этого заключения невозможно обсудить все причины этой космической трагедии, но в любом случае можно заметить, что Византия пала потому, что в определенный момент забыла о своем историческом назначении, расслабилась и от миссионерского наступления перешла к отступлению. На месте Константинополя оказался город Стамбул, а на месте Византии — Турция. Однако падение Константинополя не означало конец эры Константина, потому что далеко на северо-востоке от него, в лесах Восточной Европы, разрасталось Великое княжество Московское — единственное независимое православное государство в мире с того момента и вплоть до XIX века. Существование Московского государства не позволило говорить о том, что Катехон пал, а когда в 1472 году византийская принцесса София Палеолог венчается с русским великим князем Иоанном III, то становилось ясно — Новый Рим в соответствии с доктриной translatio imperii перенесся с одного места на другое, как в свое время из Ветхого Рима в Византий. Двуглавый орел перелетел из Константинополя в Москву, и так возникла осевая идея русского византизма — идея России как Третьего Рима, своего рода «Северной Византии». В1492 году митрополит Зосима называет Москву «новым градом Константина», а в 1523 году инок Псковско-Елеазаровского монастыря Филофей пишет антиастрологический трактат («Послание на звездочетцев»), где впервые встречается формула Третьего Рима: два Рима пали, третий Рим стоит, а четвертому не быть. Но если послание Филофея оставалось лишь его частным богословско-политическим мнением, то уже в 1589 году в Уложенной грамоте Поместного Собора, утвердившего в России Патриаршество, формула «Москва — Третий Рим» установлена как официальное церковно-государственное положение, и хотя впоследствии к нему нечасто обращались русские политики, факт унаследования Россией от Византии миссии православной Империи был слишком очевиден, чтобы спорить с ним. От святого равноапостольного императора Константина до святого страстотерпца императора Николая II проходила прямая линия преемства Империи Катехона, с падением которой наступает тотальная аномия с неизбежным итогом.

Если «тайна беззакония» не свершилась, значит, линия преемства еще не оборвалась и Третий Рим продолжает нести свою миссию в мире, где само имя императора Константина требует специального воспоминания. Возрождение этого имени необходимо не только для восстановления адекватной картины исторического прошлого, но и для будущего христианской европейской цивилизации, основателем которой был император Константин Великий.