ЧАСТЬ ВТОРАЯ



Глава I НА СУШЕ


Гористые места острова Осте поражают своим причудливым рельефом. Если северное его побережье, частично прилегающее к проливу Бигл, образует прямую линию, то остальные берега усеяны скалистыми выступами или изрыты узкими, глубокими заливами.

Осте — один из самых больших островов архипелага Магальянеса, шириной в пятьдесят километров, длиной — более ста, не считая территории полуострова Харди, изогнутого как турецкая сабля. Его коса, выдающаяся на восемь — десять лье к юго-западу, носит название «мыс Горн Ложный».

«Джонатан» был выброшен на огромную гранитную скалу, отделяющую бухту Орендж-бей от бухты Скочуэлл.

В смутном свете зарождавшегося дня, среди тумана, вскоре развеянного последним дыханием пронесшейся бури, проступили очертания диких отвесных берегов.

Клипер лежал на обрывистом мысе, выдававшемся в море острой косой и соединявшемся с основной территорией полуострова массивной горной цепью. У подножия этого скалистого пика тянулась каменная гряда, потемневшая от морских водорослей. Между рифами виднелись участки мокрого песка, усыпанного раковинами и моллюсками, которыми изобилуют берега Магеллановой Земли. На первый взгляд остров Осте казался не слишком гостеприимным.

Как только рассвело, большинство пассажиров «Джонатана» спустилось на рифы, выступавшие из воды, и поспешило на сушу. Бесполезно было удерживать их. После ночных волнений людям не терпелось ощутить под ногами твердую почву. Около сотни человек поднялось на холм, Обойдя его с противоположной стороны, чтобы лучше рассмотреть местность, расстилавшуюся перед ними. Одни отправились вдоль южного берега косы, другие — вдоль северного. Некоторые остались на песчаном берегу осматривать разбитый корабль.

Лишь несколько человек, наиболее разумных, дисциплинированных, хладнокровных, не покинули «Джонатан». Взоры их были устремлены на Кау-джера, словно в ожидании распоряжений этого незнакомца, принявшего столь деятельное участие в их судьбе.

Но, поскольку тот не собирался прерывать разговора с боцманом, один из эмигрантов, отделившись от группы пассажиров, направился к беседующим. По выражению лица, по походке, по другим едва уловимым признакам нетрудно было угадать, что этот пятидесятилетний мужчина принадлежал к более высоким слоям общества, чем остальные.

— Сударь,— сказал он по-английски своему спасителю,— прежде всего я хочу поблагодарить вас за избавление от неминуемой смерти. Без вас и ваших спутников мы наверняка погибли бы.

Кау-джер дружески пожал протянутую ему руку.

— Я и мои друзья,— ответил он на том же языке,— счастливы, что нам удалось благодаря знанию фарватера предупредить страшную катастрофу.

— Разрешите представиться. Я — эмигрант. Меня зовут Гарри Родс. Со мной едут жена, дочь и сын.

— Мой товарищ — лоцман Кароли. А это его сын Хальг,— представил своих спутников Кау-джер.— Они уроженцы Огненной Земли.

— А вы? — спросил Гарри Родс.

— Я — друг индейцев. Они зовут меня Кау-джер, и другого имени у меня нет.

Гарри Родс удивленно посмотрел на собеседника, спокойно выдержавшего его взгляд. Поняв, что настаивать не следует, эмигрант спросил:

— Как вы полагаете, что нам теперь делать?

— Как раз об этом мы и говорили с господином Хартлпулом. Все зависит от состояния «Джонатана». По правде говоря, я не обольщаюсь надеждами, но все же, прежде чем что-то решить, надо осмотреть судно.

— А в какой части Огненной Земли мы находимся?

— На юго-восточном берегу острова Осте.

— Близ Магелланова пролива?

— Наоборот, очень далеко от него.

— Черт побери! — воскликнул Гарри Родс.

— Потому-то, повторяю, все зависит от состояния корабля. Сначала его нужно осмотреть, а уж потом предпринимать что-либо.

В сопровождении Хартлпула, Гарри Родса, Хальга и Кароли Кау-джер спустился на рифы и приступил к тщательному осмотру клипера.

Вскоре все пришли к единодушному выводу: корабль ни на что не годен. Корпус его, пробитый почти по всему правому борту, треснул в двадцати местах. А поскольку он сделан из металла, исправить положение невозможно. Итак, всякая надежда спустить «Джонатан» на воду отпала.

— По-моему,— продолжал Кау-джер,— следует разгрузить судно и поместить груз в надежное место. А тем временем можно будет починить нашу шлюпку, сильно пострадавшую во время шторма. Потом Кароли отвезет в Пунта-Аренас кого-нибудь из эмигрантов, чтобы известить губернатора о случившемся. Несомненно, тот примет все меры, дабы ускорить ваше возвращение на родину.

— Что ж, все это весьма разумно,— согласился Гарри Родс.

— Я думаю,— снова заговорил Кау-джер,— что следует сообщить о нашем плане действий остальным пассажирам «Джонатана», а для этого, если не возражаете, соберем всех на берегу.

Пришлось довольно долго ждать возвращения эмигрантов, которые разбрелись в разные стороны. Однако к девяти часам голод заставил их вернуться к «Джонатану», застрявшему на рифах. Гарри Родс, взобравшись на скалу, рассказал о предложении Кау-джера.

Оно не встретило единодушного одобрения. Некоторые пассажиры были недовольны. Послышался ропот.

— Разгружать судно в три тысячи тонн! Этого еще не хватало! — проворчал один.

— За кого нас принимают? — возмутился другой.

— Мало мы намаялись,— буркнул под нос третий.

Наконец в толпе кто-то громко произнес на ломаном английском языке:

— Прошу слова.

— Говорите,— разрешил Гарри Родс, даже не узнав имени оратора, и тотчас же спустился со скалы.

Его сменил мужчина средних лет, с довольно красивым лицом, окаймленным густой каштановой бородой, и с голубыми мечтательными глазами. По-видимому, он чрезвычайно гордился своей великолепной шелковистой бородой, ибо то и дело любовно поглаживал ее белой, холеной рукой.

— Друзья,— начал он, расхаживая по скале, словно на ораторской трибуне, как некогда Цицерон[40],— кое-кто из вас только что выразил вполне естественное удивление. В самом деле: что нам предлагают? Жить в течение неопределенного времени на необитаемом берегу и выполнять бессмысленную работу по спасению чужого груза. Но зачем дожидаться возвращения шлюпки, если ее можно использовать для перевозки по очереди всех пассажиров в Пунта-Аренас?

В толпе раздались одобрительные возгласы: «Совершенно верно!… Он абсолютно прав!…»

Однако Кау-джер, стоявший в толпе, возразил:

— Само собой разумеется, «Уэл-Киедж» в вашем распоряжении. Но, чтобы перевезти всех в Пунта-Аренас, потребуется не менее десяти лет.

— Допустим,— согласился оратор.— В таком случае подождем возвращения лодки. Но это вовсе не значит, что мы обязаны заниматься разгрузкой корабля вручную. Никто не возражает против того, чтобы забрать из трюма свои личные вещи. Но остальное!… Разве мы чем-то обязаны Обществу колонизации, которому принадлежит груз? Наоборот, оно должно нести ответственность за все наши беды. Если бы оно не поскупилось и дало бы нам лучшее судно и более опытную команду, мы бы не очутились здесь. Но, как бы то ни было, не забывайте, что мы принадлежим к неисчислимой рати эксплуатируемых и не собираемся добровольно превращаться в рабочий скот.

Его доводы показались убедительными. Кто-то выкрикнул: «Браво!» Кое-где раздался громкий смех.

Ободренный оратор продолжал с еще большим пылом:

— Кто усомнится в том, что нас бессовестно эксплуатируют, нас, истинных трудящихся! (При этих словах он исступленно ударил себя в грудь.) Даже ценой тягчайшего труда мы не смогли на родине заработать куска хлеба, орошенного потом. Было бы глупо гнуть спины под тяжестью этого барахла, созданного руками таких же, как мы, рабочих, но ставшего собственностью угнетателей-капиталистов. Ведь это их необузданный эгоизм и алчность вынудили нас покинуть семьи и отчизну.

Некоторые эмигранты с растерянным видом слушали эту выспреннюю речь, произнесенную на скверном английском языке с резким иностранным акцентом. У других возникли сомнения. Несколько человек, стоявших у подножия «трибуны», выражали явное одобрение.

Кау-джер снова уточнил положение дел.

— Мне неизвестно, кому принадлежит груз «Джонатана»,— спокойно заявил он,— но, зная здешний климат, уверяю вас, что все эти вещи еще пригодятся. Мало ли что может случиться в будущем, и, по-моему, разумнее сохранить их для себя же.

Поскольку предыдущий оратор не выказывал желания вступить в спор, Гарри Родс опять взобрался на скалу и поставил предложение огнеземельца на голосование. Все руки взметнулись вверх: оно было принято.

— Кау-джер спрашивает,— продолжал Гарри Родс,— нет ли среди вас плотников, которые могли бы починить его шлюпку?

— Есть! — крикнул какой-то солидный человек, подняв руку над толпой.

— Есть! — заявили почти одновременно еще двое.

— Первый — это Смит,— сказал Хартлпул Кау-джеру,— рабочий, завербованный Обществом колонизации. Надежный парень. Других я не знаю. Мне известно только, что одного из них зовут Обар.

— А оратора знаете?

— Это эмигрант — видимо, француз. Мне говорили, что его зовут Боваль. Но я в этом не уверен.

Боцман не ошибся. Это действительно был француз по имени Боваль. Вот краткое описание его бурной, богатой событиями жизни.

Фердинанд Боваль начал с адвокатуры и мог бы преуспеть на этом поприще, так как обладал и умом и талантом. К несчастью, в самом начале своей карьеры он увлекся политикой. Стремясь к осуществлению своих пылких, но весьма туманных и честолюбивых замыслов, он без раздумий покинул Дворец правосудия и окунулся с головой в политическую борьбу, однако скомпрометировал себя в одном сомнительном деле, и с этого момента началось его падение. Постепенно докатившись сначала до бедности, а затем до нищеты, он был вынужден отправиться на поиски счастья в Америку.

Но и там судьба не улыбнулась Бовалю. Скитаясь из города в город, перепробовав все профессии, он попал наконец в Сан-Франциско. Понимая, что и здесь не добьется успеха, а положение безвыходно, адвокат решился эмигрировать еще раз.

Ознакомившись с проспектом, сулившим златые горы первым колонистам бухты Лагоа, он раздобыл требуемую сумму и записался в эту партию переселенцев. Кораблекрушение «Джонатана», выброшенного на скалы полуострова Харди, вело к полному краху всех его надежд.

Однако постоянные неудачи бывшего адвоката ничуть не поколебали его самонадеянности и веры в счастливую звезду. Свои беды Боваль объяснял человеческой злобой, неблагодарностью и завистью. Он слишком высоко ценил собственную персону, полагая, что таланты его восторжествуют при первой возможности.

Поэтому он ни на минуту не забывал о той роли вождя, которую — без излишней скромности!— взял на себя. Едва очутившись на борту «Джонатана», он с первых же дней попытался распространять среди окружающих полезные, с его точки зрения, идеи, делая это иногда столь невоздержанно, что капитану Леккару не раз приходилось пресекать его бурные выступления.

Несмотря на препоны, Фердинанду Бовалю в самом начале плавания удалось добиться кое-какого успеха. Некоторые товарищи по несчастью не без удовольствия внимали демагогическим разглагольствованиям бывшего адвоката, составлявшим суть его красноречия. Именно эти эмигранты образовали вокруг него сплоченную, хотя и довольно малочисленную группу.

Конечно, у Боваля нашлось бы больше сторонников, не столкнись он с опасным соперником — американцем из Северных Штатов, по имени Льюис Дорик. Этот человек с бритым лицом, холодным взглядом и резким голосом проповедовал те же теории, что и Боваль, но держался еще более крайних убеждений. Впрочем, их разделяли не столько принципиальные разногласия, сколько разница в характерах. Боваль — увлекающийся представитель латинской расы, обладавший пылким воображением, сам опьянялся собственными словами, но при этом имел довольно кроткий нрав. У Дорика же, исступленного и непримиримого бунтаря, было каменное, безжалостное сердце.

Один из них, хотя и мог силой убеждения довести слушателей до безумия и насильственных действий, оставался совершенно безобидной личностью. Другой же, несомненно, был опасным человеком.

Дорик проповедовал равенство, но делал это так, что не находил последователей. Все его помыслы были направлены не на облегчение жизни бедных, а на попытки самому проникнуть в высшие сферы общества. Жалкая участь подавляющего большинства человечества не вызывала у него ни малейшего сочувствия. Но сознание того, что ничтожная кучка богачей занимает более высокое социальное положение, заставляло Льюиса Дорика содрогаться от зависти.

Попытки образумить его не приводили к добру. Дорик сразу становился заклятым врагом всякого, кто пытался ему противоречить, и даже по отношению к самому кроткому противнику в споре способен был прибегнуть к насилию и даже убийству.

От уязвленного самолюбия и проистекали все его несчастья. В бытность свою преподавателем литературы и истории Дорик на занятиях не мог удержаться от изложения теорий, не имевших ничего общего с литературой. Он настойчиво проповедовал свои анархистские принципы, высказывая их в виде категорических утверждений, которые слушатели должны были принимать беспрекословно.

Такое поведение не замедлило принести свои плоды. Дорика уволили, и ему пришлось искать другое место. Но и в дальнейшем те же причины приводили к аналогичным последствиям. И на новом месте ему вскоре отказывали от должности, и на следующих повторялась та же история, пока он окончательно не потерял доступ в учебные заведения. Так бывший преподаватель превратился в эмигранта и очутился на борту «Джонатана».

В пути Боваль и Дорик вербовали приверженцев. Один использовал собственное красноречие, не охлажденное критическим отношением к излагаемым идеям, другой — силу авторитета, свойственную человеку, убежденному в своей абсолютной правоте. Внешне оба сохраняли дружелюбные отношения, но в их сердцах клокотала взаимная ненависть.

Едва вступив на берег острова Осте, Боваль решил, не теряя ни минуты, добиться превосходства над соперником. Улучив благоприятный момент, он взобрался на «трибуну» и произнес уже известную читателю речь. Тот факт, что доводы его не восторжествовали, не имел для него особого значения. Главное, что он оказался центральной фигурой.

Пока Кау-джер разговаривал с Хартлпулом, Гарри Родс продолжал:

— Поскольку предложение принято, надо поручить кому-нибудь из нас руководство работами. Разгрузить корабль в три с половиной тысячи тонн — нелегкая задача. Для этого нужна сноровка. Что вы скажете, если мы попросим руководить этим делом боцмана, господина Хартлпула? Пусть он распределит между нами работы и покажет, как лучше их выполнить. Кто согласен, поднимите руку.

Почти все подняли руки.

— Значит, договорились,— сказал Гарри Родс и обратился к боцману: — Каковы будут ваши распоряжения?

— Всем — завтракать,— коротко ответил тот.— Перед работой надо подкрепиться.

Эмигранты беспорядочной толпой устремились на корабль, где матросы раздали им консервы. Тем временем Хартлпул, отозвав в сторону Кау-джера, сказал ему с озабоченным видом:

— С вашего разрешения, сударь, осмелюсь утверждать, что я — опытный моряк. Но надо мною всегда стоял капитан.

— Что вы хотите этим сказать?

— А то,— ответил боцман, с лица которого не сходило выражение тревоги,— что я могу похвастаться точным выполнением любого приказа, но инициатива — не моя стихия. Крепко держать руль — сколько угодно. Но прокладывать курс — не возьмусь.

Кау-джер пристально взглянул на собеседника.


— Иначе говоря, вы охотно возглавите работы, но вам хотелось предварительно получить общие указания?

— Точно! — подтвердил Хартлпул.

— Ну что ж, нет ничего проще. Сколько у вас рабочих?

— При отплытии из Сан-Франциско экипаж «Джонатана» состоял из тридцати четырех человек, включая личный состав, повара и двух юнг. На борту числилось тысяча сто девяносто пять пассажиров. Всего — тысяча двести двадцать девять человек. Но многие погибли.

— Число погибших мы уточним позднее. Теперь же будем исходить из того, что у нас приблизительно тысяча двести человек. Если не учитывать женщин и детей, остается примерно восемьсот мужчин. Разбейте их на два отряда. Двести останутся на судне и начнут поднимать груз из трюма на палубу. Остальные пойдут со мною в ближайший лес. Там мы срубим деревья, очистим стволы от сучьев, сложим их в два ряда, вдоль и поперек, и прочно перевяжем. Получится несколько плотов. Вы соедините их по краям так, чтобы образовалось некое подобие широкой дороги от корабля к берегу. Во время прилива плоты образуют своеобразный плавучий мост, а при отливе лягут на вершины рифов. Вам придется лишь укрепить их, чтобы они не сдвинулись с места. Таким способом и при таком количестве работников для разгрузки потребуется не более трех дней.

Хартлпул подчинился распоряжениям, и, как предполагал Кау-джер, весь груз с «Джонатана» уже к вечеру 19 марта доставили на берег и надежно укрыли от волн. Кстати, при проверке оказалось, что паровая лебедка не пострадала, и это значительно облегчило работу.

В то же самое время три плотника — Смит, Обар и Чарли — закончили ремонтировать шлюпку, и 19 марта она тоже была готова к спуску на воду.

Оставалось только выбрать делегата. Фердинанду Бовалю снова представился случай взойти «на трибуну» и добиваться доверия избирателей. Но ему решительно не везло! Хотя за него подали около полусотни голосов, а за Льюиса Дорика (который, впрочем, и не выставлял свою кандидатуру) вообще никто не голосовал, большинство выбрало делегатом некоего Жермена Ривьера, фермера франко-канадского происхождения, отца пятерых детей. В данном случае избиратели, по крайней мере, были уверены, что он не сбежит и вернется за семьей.

«Уэл-Киедж», управляемая Кароли, подняла парус утром 20 марта. Кау-джер и Хальг остались на острове. Эмигранты принялись за устройство временного лагеря. До возвращения шлюпки (то есть примерно на три недели) не имело смысла обосновываться по-настоящему. Поэтому решили не ставить сборных домов, а обойтись палатками, найденными в трюме корабля. К ним добавили еще запасные паруса, и это помогло укрыть не только пассажиров, но и наиболее ценную часть груза. Из кусков фальшборта устроили нечто вроде птичника, а из брусьев и канатов — загон для скота, доставленного с клипера.

В общем, нельзя было сказать, что эмигранты попали в положение людей, выброшенных на необитаемую землю, лишенных средств к существованию и всяких надежд. Катастрофа с «Джонатаном» произошла в архипелаге Огненная Земля, в месте, точно указанном на картах, на расстоянии не более ста лье от Пунта-Аренаса. Продуктов хватало. Никаких причин для беспокойства. Если бы не суровый климат, переселенцы могли прекрасно прожить на острове до возвращения на родину,— точно такая же обстановка ожидала бы их и в начале пребывания на африканской земле.

Само собой разумеется, что при разгрузке «Джонатана» Кау-джер и Хальг принимали самое деятельное участие. Особенно ценной оказалась помощь нашего героя. Несмотря на всю его скромность и стремление оставаться незамеченным, его превосходство было очевидным. Поэтому у Кау-джера то и дело спрашивали совета. Заходила ли речь о переброске тяжелых грузов, об их размещении или о разбивке палаток — к нему обращался не только Хартлпул, но и все эмигранты, в большинстве своем непривычные к подобным работам.

Не успели переселенцы обосноваться на новом месте, как в конце марта им пришлось еще раз убедиться в суровости местного климата. В течение трех суток шел проливной дождь, сопровождаемый ураганным ветром. Когда же буря улеглась, «Джонатана» уже не оказалось на прежнем месте: только куски листового железа да обломки металлических брусьев — вот все, что осталось от великолепного клипера, чей форштевень[41] несколько дней назад гордо рассекал морскую гладь.

Хотя с судна сняли все, что представляло малейшую ценность, у потерпевших кораблекрушение сжалось сердце при виде жалких останков «Джонатана». Теперь они и впрямь оказались отрезанными от всего человечества, и, если шлюпка не достигнет благополучно Пунта-Аренаса, никто не узнает об их участи.

Решили подсчитать оставшихся в живых. Поименная перекличка, произведенная Хартлпулом по судовым книгам, показала, что при катастрофе погиб тридцать один человек, из них пятнадцать членов экипажа и шестнадцать пассажиров. Уцелели тысяча сто семьдесят девять эмигрантов и девятнадцать моряков. Вместе с двумя огнеземельцами и их спутником население острова Осте отныне состояло из тысячи двухсот одного человека.

Кау-джер предложил воспользоваться хорошей погодой и осмотреть прилегающую к лагерю местность. Его должны были сопровождать Хартлпул, Гарри Родс, Хальг и еще три эмигранта: итальянец Джимелли, американец Гордон и русский Иванов. Но в последний момент нежданно-негаданно явилось еще два необычных кандидата.

Признанный лидер переселенцев, направляясь к условленному месту встречи, заметил двух приближавшихся к нему мальчиков лет десяти. Первый, со смышленой и несколько дерзкой физиономией, старался идти непринужденно, вразвалочку, что придавало ему довольно комический вид. Второй робко следовал сзади.

Смельчак подошел к Кау-джеру.

— Ваше превосходительство…— начал он.

Это неожиданное обращение очень позабавило Кау-джера. Он внимательно посмотрел на мальчугана. Тот стойко выдержал его взгляд.

— «Превосходительство»?— рассмеялся Кау-джер.— Почему ты так называешь меня, малыш?

Парнишка, казалось, удивился.

— Разве не так полагается обращаться к королям, епископам и министрам? — спросил он, опасаясь быть невежливым.

— Что-что? — воскликнул пораженный Кау-джер.— А откуда ты знаешь, что королей, министров и епископов называют «превосходительствами»?

— Из газет,— уверенно ответил мальчик.

— Ты что же, читаешь газеты?

— А почему бы и нет? Когда дают…

— Так… так…— задумчиво протянул мужчина.— Как тебя зовут?

— Дик.

— Дик. А дальше?

Тот не понял.

— Как твоя фамилия? Как зовут твоего отца?

— У меня нет отца.

— А мать?

— И матери нет, ваше превосходительство.

— Ах, вот оно что!…— бросил заинтересованно Кау-джер.— Ну, насколько мне известно, я — не король, не министр и не епископ…

— Вы губернатор! — с жаром перебил его мальчик.

— Губернатор? — Кау-джер опешил.— С чего ты взял?

— Так уж…— смущенно пролепетал Дик.

— Но все же?

Паренек заколебался.

— Не знаю…— выдавил он наконец из себя.— Вы всеми командуете… Поэтому вас так называют…

— Да что ты! Ошибаешься, дружок. Я по положению не выше и не ниже остальных. Здесь никто не командует, так как нет начальников.

Дик недоверчиво, широко раскрыв глаза, посмотрел на необычного мужчину. Разве так бывает?

— Нет начальников,— повторил Кау-джер и спросил: — Где ты родился?

— Не знаю.

— Сколько тебе лет?

— Говорят, скоро одиннадцать.

— А ты в этом не уверен?

— Черт возьми, нет!

— А кто твой товарищ, что стоит как вкопанный?

— Сэнд.

— Брат?

— Вроде как брат. Друг.

— Вы вместе воспитывались?

— Воспитывались? — запротестовал Дик.— Мы вообще не воспитывались, сударь.

У Кау-джера сжалось сердце. Как печальны были эти слова, произнесенные задорным мальчишеским тоном. Парнишка походил на хорохорящегося боевого петушка.

— Где вы познакомились?

— На набережной во Фриско.

— Давно?

— Очень давно. Тогда мы были еще маленькими,— ответил Дик, пытаясь восстановить в памяти события.— Наверно, уже с полгода назад.

— В самом деле, очень давно,— подтвердил Кау-джер не моргнув глазом и обернулся к молчаливому спутнику Дика.— Подойди ближе и, пожалуйста, не называй меня превосходительством. Ну что ты молчишь? Может, проглотил язык?

— Нет, сударь,— еле слышно пролепетал мальчик, вертя в руках матросский берет.

— Тогда почему же ты молчишь?

— Потому что он очень робкий,— объяснил его друг.

Каким неодобрительным тоном это было сказано!

— Да? — засмеялся Кау-джер.— Он робкий? Зато про тебя этого не скажешь!

— Конечно нет, сударь! — простодушно ответил Дик.

— Ты вполне прав, черт возьми! Но как вы сюда попали?

— Мы — юнги.

Припомнилось, что Хартлпул, перечисляя команду «Джонатана», действительно упоминал о двух юнгах. Но до сих пор они ничем не отличались от других детей эмигрантов. Сегодня же мальчики сами обратили на себя внимание.

— Чего же вы от меня хотите?

— Нам хотелось бы пойти с вами, с господином Хартлпулом и с господином Родсом.

— Зачем?

У Дика заблестели глаза:

— Чтобы увидеть разные вещи.

Разные вещи! Весь мир отразился в этих детских словах. Все мечты о чудесном, еще невиданном… Все смутные ребяческие желания… Страстная мольба загорелась в глазах паренька, и его маленькая фигурка словно устремилась к тому, от кого зависело решение.

— А ты, Сэнд? Тебе тоже хочется увидеть «разные вещи»?

— Нет, сударь.

— Чего же ты тогда хочешь?

— Быть вместе с Диком,— тихо ответил малыш.

— Ты его очень любишь?

— Очень! — проникновенно, словно взрослый, воскликнул Сэнд.

Кау-джер, крайне заинтересованный, пристально рассматривал ребят. Какая странная и трогательная пара! Наконец он сказал:

— Хорошо, пойдете с нами.

— Да здравствует губернатор! — крикнули мальчики, подбрасывая береты, и принялись скакать, как козлята.

От Хартлпула Кау-джер узнал историю своих новых знакомых — по крайней мере все, что знал сам боцман, и, видимо, даже больше того, что знали о себе они сами.

Родители бросили их. И просто уму непостижимо, как им удалось выжить. Все же они не погибли, зарабатывая на хлеб с самого раннего детства всевозможными нехитрыми уловками: чистили обувь, открывали двери, продавали полевые цветы. Но чаще всего находили пропитание на мостовых Сан-Франциско,— как воробьи.

Еще полгода назад они даже и не догадывались о существовании друг друга. Судьба свела их случайно. Однажды, сдвинув берет набок, засунув руки в карманы и насвистывая сквозь зубы модную песенку, Дик брел по набережной. Вдруг он увидел мальчика, на которого с громким лаем, оскалив ужасные клыки, кидалась большая собака. Перепуганный мальчонка, плача, пятился от пса, неловко защищая лицо согнутым локтем. Не колеблясь ни секунды, отважный паренек одним прыжком оказался между робким малышом и его страшным противником, глядя прямо в глаза собаке, храбро ждал ее нападения.

Быть может, пес испугался этого смелого заступника. Кто знает? Во всяком случае, он отступил и, поджав хвост, удрал. Дик повернулся к испуганному малышу.

«Как тебя зовут?» — спросил он высокомерным тоном.

«Сэнд,— ответил тот, всхлипывая.— А тебя?»

«Дик. Хочешь дружить?»

Вместо ответа парнишка бросился своему заступнику на шею. Так они заключили нерушимый дружеский союз.

Хартлпул издали наблюдал за этой сценой. Подойдя к детям, он заговорил с ними и узнал их грустную историю. Боцману захотелось помочь Дику, храбрость которого успел оценить. Он предложил мальчику поступить юнгой на трехмачтовое судно «Джошуа Бреннер», где служил сам. Но тот сразу же поставил непременным условием, чтобы Сэнда взяли тоже. Пришлось согласиться, и с тех пор Хартлпул не покидал ребятишек, перешедших с ним вместе с «Джошуа Бреннера» на «Джонатан». Он обучил их читать и писать, то есть примерно всему, что знал сам. Его заботы были вознаграждены. Боцман не мог нарадоваться на своих питомцев. Характеры у мальчиков были совершенно разные. Один — вспыльчивый, подозрительный, задиристый, всегда готовый помериться силами с кем бы то ни было. Другой — молчаливый, мягкий, скромный, боязливый. Но обоих отличало трудолюбие, чувство долга и искренняя привязанность к старшему другу.

Вот такими добровольцами пополнилась экспедиция Кау-джера, отправившаяся в путь спозаранку 28 марта. Она должна была обследовать не весь остров Осте, а только районы, примыкавшие к лагерю. Сначала исследователи перевалили через центральный горный хребет полуострова Харди и вышли на западное побережье. Затем двинулись к северу, чтобы вернуться в лагерь по противоположному берегу, и пересекли таким образом южную часть территории острова.

С самого начала похода стало ясно, что суровый пейзаж, оказавшийся на месте кораблекрушения, не давал никакого повода судить обо всем крае. Если полуостров Харди представлял собой не что иное, как гряду голых, неприступных скал, переходящих в косу мыса Горн Ложный, то холмистая местность, видневшаяся на северо-западе, была вся покрыта богатой растительностью.

Обширные прибрежные луга, простиравшиеся у подножия невысоких лесистых гор, чередовались со скалами, увитыми морскими водорослями, и с оврагами, заросшими вереском[42]. Поражало обилие карликовых растений. Землю покрывали буйные травы, которых хватило бы на прокорм тысячеголового стада.

Маленький отряд разделился на группы соответственно личным симпатиям. Дик и Сэнд сломя голову неслись взад и вперед, что значительно удлиняло пройденный ими путь. Три фермера, удивленно оглядываясь по сторонам, перебрасывались на ходу скупыми словами. Гарри Родс шел с Хальгом и Кау-джером.

Последний был, как всегда, очень сдержан и сохранял свою обычную молчаливость. Однако все это не мешало ему испытывать чувство глубокой симпатии к семье Родс. Ему нравились все: мать, серьезная и добрая женщина; дети — восемнадцатилетний Эдуард и пятнадцатилетняя Клэри, открытые и простодушные; отец, лицо которого говорило о прямоте характера и здравомыслии.

Мужчины дружески беседовали. Родс воспользовался случаем, чтобы побольше разузнать об архипелаге Огненная Земля, и, в свою очередь, рассказал Кау-джеру много любопытного о наиболее примечательных эмигрантах.

Прежде всего о том, что сам он владел довольно крупным состоянием, разорился по чужой вине и после этого вынужден был эмигрировать, дабы по возможности обеспечить будущее жены и детей. Затем Гарри сообщил Кау-джеру все, что ему было известно из судовых документов о пассажирах «Джонатана». Среди них было семьсот пятьдесят земледельцев, многие с женами и детьми. Три представителя свободных профессий, пять бывших рантье[43] и сорок один рабочий. К последним следовало прибавить четырех рабочих не эмигрантов, а нанятых по контракту Обществом колонизации на службу в Лагоа — каменщика, плотника, слесаря и столяра. Всего — тысяча сто семьдесят девять пассажиров, отмеченных при перекличке.

Родс заметил, что братья Мур (один из них обратил на себя внимание своей грубостью во время разгрузки корабля), видимо, обладали буйным нравом, а что семьи Ривьеров, Джимелли, Гордонов и Ивановых — это добродушные и честные труженики.

Прочие представляли обычную толпу, в которой можно было найти и добродетели и пороки: лень, пьянство и тому подобное. Но пока еще трудно высказать окончательное суждение об остальных.

Еще Родс добавил, что четверо рабочих, нанятых Обществом колонизации после тщательного отбора, были настоящими специалистами, знатоками своего дела. Часть других рабочих имела весьма подозрительный вид. Судя по их отталкивающим физиономиям, можно предположить, что большинство этих людей привычно скорее к кабакам, нежели к мастерским. Двое-трое выглядели настоящими преступниками и только числились рабочими.

Из пяти рантье четверо принадлежали к семье Родс. Пятый же, по имени Джон Рам, представлял собой довольно плачевную фигуру. Этот господин двадцати шести лет от роду, изнуренный разгульной жизнью, промотавший целое состояние, казался совершенно никчемным существом, и то, что он присоединился к партии эмигрантов, было, по-видимому, просто его последней безумной выходкой.

Родс упомянул еще троих неудачников — представителей свободных профессий, выходцев из Германии, Америки и Франции. Немец Фриц Гросс, обрюзгший, с огромным животом, был неисправимый пьяница, доведенный алкоголем до скотоподобного состояния. Обычно он бесцельно бродил взад и вперед по палубе. Громкое сопение, багровая физиономия, лысый череп, отвисшие щеки, гнилые зубы и толстые, как сосиски, дрожащие пальцы производили отвратительное впечатление. Даже среди самых невзыскательных людей он славился невероятной неряшливостью. И этот выродок был музыкантом! Иногда в его игре чувствовался настоящий талант. Только скрипка пробуждала почти угасшее сознание Фрица Гросса. Когда немец был трезв, он с нежностью подолгу смотрел на свою скрипку, любовно поглаживая ее, как живое существо, но из-за конвульсивной дрожи в пальцах не мог извлечь из инструмента ни звука. Однако под воздействием алкоголя движения Гросса становились увереннее, его душу охватывало вдохновение, и скрипка начинала выдавать изумительные мелодии. Гарри дважды присутствовал при этом чуде.

Француз и американец — Фердинанд Боваль и Льюис Дорик — уже были представлены читателю. Родс не преминул изложить Кау-джеру их пагубные социальные теории.

— Как вы думаете,— спросил он в заключение,— не следует ли принять некоторые меры предосторожности против этих бунтарей? В пути они уже успели вызвать волнения среди пассажиров.

— Какие же меры вы предлагаете?

— Для начала сделать строгое предупреждение, а затем постоянно следить за ними. Если это не поможет, поставить их в такие условия, где они не смогли бы оказывать вредное влияние. В крайнем случае — изолировать.

— Черт побери! — воскликнул Кау-джер.— Вы, я вижу, не боитесь крутых мер! Да кто же посмеет посягнуть на свободу себе подобных?

— Те, для кого такие личности представляют опасность.

— А в чем, собственно, вы видите даже не скажу «опасность», а хотя бы вероятность опасности?

— В чем? В подстрекательстве к бунту несчастных невежественных людей, которых так же легко одурачить, как малых ребят. Ведь, чуточку польстив им, можно запросто опьянить их лишь красивыми словами.

— Но к чему же их нужно подстрекать?

— К присвоению того, что принадлежит другим.

— Разве «другие» обладают хоть чем-нибудь? — иронически спросил Кау-джер.— Этого я и не знал. Во всяком случае, здесь, на необитаемой земле, «другим» терять совершенно нечего.

— А груз с «Джонатана»?

— Груз — коллективная собственность, которая при необходимости будет использована для общих нужд. Это понимают все, и никто не посягнет на нее.

— Боюсь, что события докажут обратное,— горячо возразил Гарри Родс, взволнованный неожиданным разногласием.— Но у таких людей, как Дорик и Боваль, нет материальной заинтересованности. Им просто нравится приносить вред людям. И кроме того, их воодушевляет мысль о власти.

— Будь проклят тот, кого влечет к власти! — с внезапной силой воскликнул Кау-джер.— Всякий, кто стремится к господству над другими, должен быть стерт с лица земли!

Родс удивленно посмотрел на собеседника. Какая неуемная страсть таилась в этом человеке, чья речь всегда отличалась такой размеренностью и невозмутимостью!

— В таком случае, надо уничтожить Боваля,— сказал он не без иронии,— потому что под маской неограниченного равенства все теории этого болтуна сводятся только к одной цели — добиться власти.

— Система Боваля — просто ребячество,— резко возразил Кау-джер.— Это одна из теоретических форм социальной структуры, только и всего. Но та или иная форма, в сущности, всегда таит в себе несправедливость и глупость.

— Неужели вы придерживаетесь идей Льюиса Дорика? — живо спросил Гарри Родс.— Неужели вы тоже хотели бы вернуть нас к первобытному существованию? Свести все общественные формы к случайным соединениям индивидуумов[44], лишенных каких-либо взаимных обязанностей? Разве вы не понимаете, что все эти теории основаны на зависти? Ведь в них так и сквозит человеконенавистничество!

— Если Дорик ненавидит людей,— решительно заключил Кау-джер — значит, он просто безумец. Как! Человек является, независимо от своей воли, на эту землю… и находит здесь бесконечное множество себе подобных, таких же несчастных, страдающих, гибнущих существ… И вместо жалости испытывать к ним ненависть?! Такой человек — не в своем уме, а с потерявшим разум не вступают в споры. Но если теоретик безумен, это еще не значит, что сама по себе теория плоха.

— Однако,— настаивал Гарри Родс,— как только люди перестают жить в одиночку и объединяются в единый коллектив с общими интересами, тут-то и возникает необходимость в законах. Посмотрите, что происходит даже здесь. Этих людей никто специально не отбирал для создания какого-либо определенного коллектива, они представляют собой самую обычную толпу. И что же мы видим? Среди них есть несколько типов, кои, в силу той или иной причины, не в состоянии управлять собственными страстями! Сколько зла могут причинить эти личности, если законы не удержат их от дурных наклонностей.

— Но именно законы способствовали развитию этих наклонностей,— возразил Кау-джер с глубокой убежденностью.— Не будь их, человечество никогда бы не знало пороков и развивалось бы свободно и гармонично.

— Хм…— с сомнением произнес его собеседник.

— Здесь нет никаких законов,— продолжал сторонник анархии.— А все идет как по маслу.

— Зачем же брать именно такой пример? — запротестовал Гарри Родс.— Все знают, что настоящее положение вещей временное и пребывание на острове скоро закончится.

— Все обстояло бы точно так же, если бы пришлось остаться здесь навсегда.

— Сомневаюсь,— скептически протянул Родс,— и, признаюсь, предпочел бы не проверять это на опыте.

Кау-джер ничего не ответил, и они продолжали путь молча.

Возвращаясь обратно по восточному берегу, путники вышли к бухте Скочуэлл, которая совершенно очаровала их.

Сеть мелких бухточек, слипаясь, как бы образовала дельту быстрой и прозрачной реки, берущей начало в горах, что высились в центре острова. Богатейшие заливные луга, в соседстве с великолепными лесами, свидетельствовали о плодородии земли. Корни мощных, стройных деревьев уходили в мягкую, но упругую почву. Среди разбросанного мелколесья разросся густой мох. Под зелеными сводами ветвей носились тысячи различных пернатых величиной от перепелки до фазана. Берега были усеяны множеством морских птиц. На полянах резвились нанду45], вигони и гуанако. Конечно, столь необычное зрелище не могло не вызвать удивления и восхищения путников.

Бухта Скочуэлл находилась на расстоянии около двух миль от места кораблекрушения «Джонатана». В нее впадала река с многочисленными притоками, извивавшимися среди густых зарослей. Если бы пришлось остаться на острове навсегда, лучшего места для поселения, чем эти берега, было не найти. Бухта, защищенная от свирепых ветров, могла бы служить прекрасным портом.

Когда экспедиция вернулась в лагерь, почти совсем стемнело. Кау-джер, Родс, Хальг и Хартлпул уже распростились со своими спутниками, как вдруг в ночной тиши до их слуха донеслись звуки скрипки.

— Скрипка? — удивился Кау-джер.— Наверно, это Фриц Гросс, о котором вы рассказывали?

— Значит, он пьян,— не задумываясь, ответил Гарри.

Он не ошибся. Фриц Гросс действительно был пьян. Через несколько минут путешественники подошли к музыканту и убедились в этом, увидев его багровую физиономию, блуждающие глаза и слюнявый рот. Он уже не мог стоять и, чтобы не упасть, прислонился к скале. Но спирт зажег в нем искру вдохновения — из-под смычка лилась божественная мелодия. Вокруг него столпилось около сотни эмигрантов. В эти минуты несчастные люди забыли обо всем на свете. Несправедливость судьбы, невеселое настоящее и будущее, которое вряд ли окажется лучше прошлого,— все исчезло из их сознания, и на крыльях музыки они уносились в мир грез.

— Искусство так же необходимо людям, как хлеб,— заметил Родс, указывая на скрипача и его увлеченных слушателей.— Какое место должен занять этот человек в социальной системе Боваля?

— Оставим в покое Боваля,— недовольно ответил Кау-джер.

— Но ведь многие поверили этому пустобреху,— возразил Родс.

Его собеседник промолчал.

— Меня занимает один вопрос,— снова заговорил Гарри.— Каким образом Фриц Гросс сумел раздобыть спиртное?

Оказалось, что пьян был не только скрипач. Через несколько шагов члены экспедиции натолкнулись на распростертое тело.

— Это Кеннеди,— сказал Хартлпул, наклонясь над лежавшим человеком.— Единственный прохвост среди судовой команды. Он не стоит даже веревки, чтобы его повесить.

Но, кроме Кеннеди, прямо на земле валялось еще несколько эмигрантов, напившихся до бесчувствия.

— Даю голову на отсечение,— воскликнул Родс,— что они воспользовались отсутствием начальника и ограбили склад!

— Какого начальника? — удивился Кау-джер.

— Вас, черт возьми!

— Я такой же начальник, как и все остальные,— раздраженно возразил тот.

— Возможно, но тем не менее все вас считают таковым.

Не успел Кау-джер ответить, как вдруг из ближайшей палатки раздался громкий хриплый крик женщины. Похоже, что ее душили.


Глава II ПЕРВЫЙ ПРИКАЗ


Семья Черони, состоявшая из трех человек — отца, матери и дочери,— происходила из Пьемонта. Семнадцать лет назад Лазар Черони, которому тогда исполнилось двадцать пять, и девятнадцатилетняя Туллия соединили свои судьбы. У них не было ничего, кроме самих себя; зато они любили друг друга, а настоящая любовь — это сила, помогающая не только сносить, но иногда и побеждать все тяготы жизни.

К несчастью, у Черони получилось иначе. Глава семьи, подпавший под дурное влияние, начал пить и вскоре превратился в заправского пьяницу. Одурманенный алкоголем, он постепенно переходил от мрачного озлобления к безудержной ярости. И вот в семье начались ежедневные жуткие сцены, о которых стало известно соседям. Туллия покорно переносила брань, оскорбления, побои и мучения. Сколько таких несчастных женщин смиренно несли и несут свой тяжкий крест!

Конечно, она могла (а может быть, и должна была) расстаться с человеком, превратившимся в дикого зверя. Но Туллия не сделала этого. Она принадлежала к женщинам, которые не отступают от однажды принятых решений, как бы тяжко ни приходилось. С житейской точки зрения подобные характеры можно назвать нелепыми, но в них есть нечто вызывающее восхищение. Именно такие люди дают возможность оценить красоту самопожертвования и показывают, какой моральной высоты способен достичь человек.

Поведение Лазара Черони вскоре принесло свои горькие плоды — в доме поселилась нужда. Иначе и не могло быть. За вино приходится платить, а, кроме того, когда человек пьянствует, он не зарабатывает. Получается двойной расход. Мало-помалу нужда перешла в нищету. Тогда-то Черони и вступили на путь всех отверженных — отправились в чужие края в надежде обрести лучшую жизнь под чужим небом. Так, не находя себе места ни в одной стране, они пересекли всю Францию, затем Атлантический океан, Америку и, наконец, добрались до Сан-Франциско. Скитания продолжались пятнадцать лет! В этом аду и выросла Грациэлла. С самого раннего детства она видела вечно пьяного отца и избитую мать. Ежедневно девочка присутствовала при диких выходках своего родителя, слышала потоки ругани, которые извергались из его уст, словно нечистоты из зловонного желоба. В том возрасте, когда другие дети не помышляют ни о чем, кроме игр, она уже столкнулась с грубой действительностью и — увы!— была вынуждена постоянно бороться с нуждой.

В шестнадцать лет Грациэлла превратилась в серьезную, рассудительную девушку. Благодаря раннему жизненному опыту и сильной воле она стойко переносила все невзгоды. Впрочем, каким бы безрадостным ни представлялось ей будущее, оно никогда не могло сравниться с ужасом прошлого. Высокого роста, худощавая, черноволосая Грациэлла не была красавицей, но большие глаза и ум, отразившийся в чертах лица, придавали ей удивительное обаяние.

В Сан-Франциско Лазар вдруг опомнился, и в нем заговорила совесть. Уступив мольбам жены — впервые за много лет! — муж дал обещание исправиться.

И сдержал слово. Начал усердно работать, забросил кабаки.

Прошло всего полгода, в семье не только появился достаток, но Черони даже смогли накопить нужную сумму, требуемую Обществом колонизации. Туллия снова поверила в возможность счастья, но… кораблекрушение «Джонатана» и неизбежное следствие катастрофы — вынужденное безделье — опять поставили будущее под угрозу.

Чтобы убить время, Лазар сошелся с другими эмигрантами, и, понятное дело, его симпатии оказались на стороне подобных ему субъектов. Те, также угнетаемые скукой, лишенные привычной выпивки, не преминули воспользоваться отсутствием человека, к которому все, не отдавая себе отчета, относились как к начальнику. Едва Кау-джер, в сопровождении своих спутников, ушел из лагеря, подозрительная компания завладела бочонком рома с «Джонатана» и устроила настоящую попойку. Лазар, подражавший новоявленным приятелям, не сумел проявить достаточной стойкости и вернулся домой, когда сознание затуманилось, а ноги стали заплетаться.

Едва переступив порог, Черони рассердился, что не готов ужин. Тотчас ему подали еду. Тогда его возмутили расстроенные лица обеих женщин, и, постепенно накаляясь, Лазар стал осыпать их отвратительной бранью.

Грациэлла, застыв на месте, с ужасом глядела на скотоподобное существо, в которое превратился ее отец. Стыд и горе затопили душу бедной девушки. Но Туллия не выдержала. Как? Опять рушились все их надежды? Снова начинается ад? Слезы фонтаном брызнули из глаз и потекли по увядшему лицу. Только этого не хватало, чтобы грянула буря.

— Я тебе покажу, ты у меня поревешь! — в бешенстве заорал Черони и схватил жену за горло.

Грациэлла бросилась на помощь матери, стараясь вырвать ее из рук отца.

События развивались почти в полной тишине. Лишь изредка слышалась глухая брань Лазара. Ни Туллия, ни Грациэлла не звали на помощь, считая позором избиение отцом дочери или мужем жены, что следует скрывать от посторонних даже ценой жизни. Но, когда изверг слегка ослабил хватку, Туллия издала хриплый крик, который и услышал Кау-джер.

Железная рука сдавила плечо пьяницы. Лазар, выпустив свою жертву, отскочил в другой конец палатки.

— Что такое?… В чем дело?…— пробормотал он.

— Молчать! — приказал властный голос.

Дважды повторять не пришлось. Возбуждение пьяницы мгновенно угасло, и он вскоре уснул мертвецким сном.

Туллия была без сознания. Кау-джер стал приводить ее в чувство. Хальг, Родс и Хартлпул с волнением наблюдали за его действиями.

Наконец женщина открыла глаза. Увидев чужие лица, она поняла, что произошло. Ее первой мыслью было выгородить мужа, проявившего такую гнусную жестокость.

— Благодарю вас, сударь,— произнесла она, приподымаясь.— Это пустяки… Все уже прошло. Я, глупая, так испугалась.

— Как тут не испугаться! — воскликнул ее защитник.

— Ничего страшного! — живо возразила Туллия.— Лазар совсем не злой… Он просто пошутил.

— И часто он так шутит? — осведомился Кау-джер.

— Такого, правда, еще не случалось,— решительно заявила женщина.— Лазар — прекрасный муж. И вообще добрейший человек…

— Неправда! — резко прервал ее чей-то голос.

Все обернулись и только теперь заметили Грациэллу. Девушка притаилась в темном углу палатки, скупо освещенном бледным огоньком коптилки.

— Кто вы, дитя мое? — спросил Кау-джер.

— Его дочь,— ответила та, показывая на пьяного, продолжавшего громко храпеть.— Мне очень стыдно, но я должна в этом признаться, чтобы вы мне поверили и помогли бедной маме.

— Грациэлла! — взмолилась Туллия, всплеснув руками.

— Я все скажу! — твердо заявила дочь.— Впервые у нас появились защитники. Они помогут нам.

— Говорите, девочка,— мягко произнес Кау-джер.— Можете рассчитывать на нашу поддержку и защиту.

Ободренная Грациэлла прерывающимся от волнения голосом поведала об их семейной драме. Ничего не утаив, она рассказала о преданной любви Туллии к мужу, описала постепенное падение отца и те мучения, которым он подвергал жену. Девушка вспомнила время черной нужды, когда они проводили целые дни без пищи, без огня, а иногда и без крова. Она воздала должное своей измученной матери, нежной и мужественной женщине, стойко переносившей жестокие испытания.

Туллия слушала и тихонько плакала. Все пережитые страдания снова выступили из мрака прошлого, напоминая о настоящем. Сердце ее больно сжалось. Она не протестовала — не хватало сил защищать своего палача.


— Вы хорошо сделали, девочка, что рассказали всю правду,— взволнованно произнес Кау-джер, когда Грациэлла кончила.— Будьте уверены, мы не оставим вас и поможем вашей матушке. Сегодня она нуждается только в покое. Пусть ляжет и постарается уснуть… в надежде на лучшее будущее.

Выйдя из палатки, мужчины молча переглянулись и глубоко вдохнули свежий воздух, словно избавляясь от удушья. Они уже собрались в путь, как вдруг Кау-джер заметил, что Хальг исчез.

Полагая, что юноша задержался у Черони, он возвратился в палатку. Хальг действительно находился там, не заметив, как ушли товарищи и как один из них вернулся. Стоя у входа, он смотрел на Грациэллу; на его лице были написаны и жалость, и искреннее восхищение. Девушка сидела в двух шагах от него и, опустив глаза, не без удовольствия позволяла себя рассматривать. Оба молчали. После пережитых потрясений их сердца охватило сладостное, волнующее чувство.

Кау-джер, улыбнувшись, тихо позвал:

— Хальг!

Юноша вздрогнул и тотчас же вышел. Вскоре они присоединились к остальным.

Четверо мужчин тронулись в путь, погруженные в свои мысли. Кау-джер, нахмурив брови, думал о случившемся. Самая большая услуга, которую можно было оказать этим женщинам, состояла в одном — лишить их мучителя спиртного. Возможно ли это? Несомненно, и даже легко осуществимо. На острове Осте вина не было, кроме привезенного на «Джонатане» и переправленного на сушу вместе с остальным грузом. Значит, достаточно одного-двух человек для охраны…

Прекрасно. Но кто назначит охрану? Кто осмелится здесь приказывать и запрещать? Кто присвоит себе право ограничивать свободу себе подобным и навязывать им свою волю? Ведь это значит поступить как тиран, а на острове Осте все были равны.

Равны? Ничего подобного! Власть уже обрела здесь своего представителя — человека, который повелевал другими. Разве не он спас всех от неминуемой гибели? Разве не он знал эту необитаемую землю? Разве не он превосходил всех умом, опытом и волей?

Подло обманывать самого себя. Кау-джер не мог не знать, что именно к нему обращены умоляющие взгляды несчастных, что именно ему поручили выполнить волю коллектива, именно от него ожидали помощи, советов, решений. Хотел он этого или не хотел, но уже нельзя было уклониться от ответственности, которую налагало на него их доверие. Независимо от его желания, он стал их вождем, избранным силой обстоятельств и по молчаливому уговору подавляющего большинства потерпевших кораблекрушение.

Как? Ему, свободолюбцу, человеку, неспособному перенести какое бы то ни было насилие, придется подчинять себе волю других людей? Указания и приказы будут исходить от того, кто отрицал любые законы? Какая ирония судьбы! Проповедника анархизма, приверженца знаменитой формулы «Ни Бога, ни властелина!» превратили в вождя и наградили неограниченной властью, тогда как он всем сердцем ненавидел самые ее основы!

Неужели согласиться! А не лучше ли бежать подальше от этих людей с рабскими душами?

Но что же тогда станет с ними, предоставленными самим себе? Сколько чужих бед ляжет на совесть отступника! Каждый вправе лелеять сокровенные мечты, но кто из-за принципа закрывает глаза на действительность, отрицает очевидность и не желает поступиться гордостью ради облегчения людских страданий, недостоин звания человека. Какие бы теории ни проповедовал Кау-джер, настало время отказаться от них. Этого требовало благо общества.

Разве мало этих веских доказательств? Только что он видел множество пьяных. А сколько еще осталось незамеченными! Можно ли терпеть злоупотребление алкоголем, что неизбежно приведет к распрям, дракам и даже убийствам? Впрочем, действие этого яда уже дало себя знать в семье Черони.

Путники подходили к палатке Родсов, где должны были расстаться, а лидер все еще колебался.

Но не такой это был человек, чтобы избегать ответственности. В самый последний момент, преодолев душевные муки, он принял окончательное решение. Обратившись к Хартлпулу, Кау-джер спросил:

— Как вы думаете, можно рассчитывать на преданность экипажа «Джонатана»?

— Ручаюсь за всех, кроме Кеннеди и Сердея-повара,— ответил боцман.

— Сколько у вас человек?

— Вместе со мною пятнадцать.

— Остальные четырнадцать подчинятся вам?

— Несомненно.

— А вы сами?

— Что — я?

— Есть ли здесь кто-нибудь, чью власть вы признаете?

— Конечно, есть, сударь. Вы,— ответил Хартлпул таким тоном, словно речь шла о само собой разумеющемся.

— Но почему я?

— Да как же, сударь…— растерялся тот.— Здесь, как и везде, кто-то должен управлять народом. Это ведь каждому ясно, черт возьми!

— Но почему именно я?

— Потому что больше некому,— твердо заявил боцман, подкрепив свои слова красноречивым жестом.

Такой убедительный довод нечем было опровергнуть.

После некоторого раздумья Кау-джер произнес повелительным тоном:

— С сегодняшнего вечера придется охранять имущество, выгруженное с «Джонатана». Ваши люди будут дежурить по двое. Задача: не разрешать никому приближаться к грузу. Особое внимание обратить на охрану спиртных напитков.

— Слушаюсь, сударь,— коротко ответил Хартлпул.— Будет исполнено. Через пять минут.

— Покойной ночи,— сказал Кау-джер и быстро удалился, недовольный собой и всем на свете.


Глава III В БУХТЕ СКОЧУЭЛЛ


«Уэл-Киедж» вернулась из Пунта-Аренаса 15 апреля. Едва завидев лодку, эмигранты высыпали на берег, сгорая от нетерпения скорее узнать о своей дальнейшей судьбе.

Люди разместились на берегу, следуя непреложным законам, управляющим любой толпой в любой части нашей далеко не совершенной планеты. Иначе говоря, самые напористые и грубые мужчины завладели лучшими местами — впереди, у самой воды. Женщин оттеснили назад, откуда они вообще ничего не видели, и им оставалось только оживленно и громко болтать, заранее обсуждая предстоящее известие. Дети, для которых все служит забавой, тоже примчались на берег. Самые маленькие, чирикая, как воробышки, резвились около толпы. Другие затесались в гущу эмигрантов и теперь не могли сдвинуться с места. Некоторым все же удалось пролезть в передние ряды и просунуть любопытные рожицы у ног взрослых. Наиболее шустрые оказались впереди всех.

Можно не сомневаться, что юный Дик находился среди ловкачей; причем, преодолев все препятствия сам, вдобавок притащил следом своего неразлучного Сэнда да еще одного мальчика, с которым они подружились за последнюю неделю, а им казалось давным-давно. Марсель Норели, их однолетка, вполне заслуживал дружбы хотя бы уже тем, что нуждался в покровительстве: у этого хилого ребенка с болезненным личиком правая парализованная нога была на несколько сантиметров короче левой. Но это ничуть не влияло на его веселый нрав и не мешало ему принимать горячее участие во всех играх. Удивительно ловко пользуясь костылем, он не отставал от других детей.

Пока переполошившиеся эмигранты сбегались на берег, Дик, а за ним Сэнд и Марсель пробрались в передние ряды и устроились впереди мужчин, которым были по пояс. Но, протискиваясь в толпе, они задели или толкнули кого-то из переселенцев. В частности, Фреда Мура, старшего из двух братьев, охарактеризованных Родсом как люди необузданные.

Фред Мур, рослый, крепко сколоченный парень, почувствовав, что его толкают, громко выругался. Это сразу же раззадорило Дика. Обернувшись к Сэнду и Марселю, он крикнул:

— Эй, вы! Осторожнее! Не толкайте этого джентльмена, тысяча чертей! Это вам ничего не даст! Мы ведь можем сзади смотреть поверх его головы.

Заявление, исходившее от крошечного человечка, показалось окружающим таким забавно-дерзким, что все разразились смехом. Здоровяк побагровел от злости.

— Молокосос! — презрительно бросил он.

— Благодарю за комплимент, ваша милость, хотя, признаться, у вас весьма невнятное произношение! — продолжал издеваться мальчуган. Фред Мур двинулся к нему, но соседи удержали парня, уговаривая не связываться с ребятами. Друзья, воспользовавшись этим, перекочевали на другое место, поближе к более покладистым людям.

— Ну подожди,— пригрозил ему вслед Мур,— я еще оборву тебе уши!

Дик, находясь на безопасной дистанции, смерил противника насмешливым взглядом.

— Для этого тебе понадобится лестница, старина! — заявил он с такой иронией, что все опять расхохотались.

Мур только пожал плечами. Дик, довольный, что за ним осталось последнее слово, перенес свое внимание на шлюпку, уже врезавшуюся форштевнем в прибрежный песок.

Причалив, Кароли спрыгнул в воду и укрепил якорь. Потом помог выйти пассажиру и ушел вместе с Хальгом и Кау-джером.

Говорят, что у огнеземельцев не развито чувство товарищества. Но в данном случае лоцман составлял счастливое исключение: даже в его взгляде, устремленном на сына и друга, сквозила любовь к ним обоим.

Его преданность белому человеку могла соперничать только с безграничной, но более сознательной привязанностью его сына к чужестранцу. Кароли был родным отцом Хальга, а их постоялец — духовным. Первый дал ему жизнь, второй развил в нем дремлющий интеллект.

Кау-джер отвечал молодому индейцу такой же любовью. Юноша стал единственной привязанностью, единственным существом, способным согреть его разочарованную душу.

Он не знал другой любви, кроме любви к этому ребенку, и альтруизма, общего, безликого, безусловного, всеобъемлющего, но которому скорее место в необъятном сердце Бога, чем в душе простого смертного. Может быть, именно оттого, что обычные люди имеют самое смутное представление об этой диспропорции, подобное чувство, несмотря на свою неземную красоту, лишь поражает, а не очаровывает их, и кажется совершенно нечеловеческим только потому, что превосходит их самих? Вполне возможно, что, чувствуя это своим обыкновенным сердцем, люди понимали, что на долю каждого приходится малая частичка любви, поделенной на всех, и что поэтому было бы гораздо приятнее, хотя и менее возвышенно, привязаться к отдельным личностям…

Пока трое друзей, обрадованных встречей, обсуждали между собой новости, эмигранты, столпившиеся вокруг Жермена Ривьера, сгорали от нетерпения узнать о результатах поездки. Со всех сторон сыпались вопросы, сводившиеся к одному: почему вернулась шлюпка, а не судно, чтобы взять на борт всех потерпевших кораблекрушение?

Оглушенный Жермен Ривьер поднял руку, требуя тишины. Затем, отвечая Гарри Родсу, единственному, кто задал разумный и краткий вопрос, рассказал о своем походе.

В Пунта-Аренасе он виделся с губернатором, господином Агире, который от имени чилийского правительства обещал помочь переселенцам. Но в данный момент в Пунта-Аренасе не было подходящего корабля, чтобы в один рейс забрать всех потерпевших. Оставалось запастись терпением, ведь эмигрантам пока ничто не угрожало — их обеспечили всем необходимым, по крайней мере, на полтора года.

Стало ясно: ждать придется долго. Осень только наступала. Было бы неблагоразумно посылать судно в такое время года без крайней нужды. В общих интересах следовало отложить возвращение до весны. Ну, а в начале октября, то есть через полгода, на остров Осте обязательно пришлют корабль.

Новость, передаваемая из уст в уста, немедленно стала известна всем. Она произвела на переселенцев ошеломляющее впечатление. Как? Им придется в течение шести долгих месяцев переносить жестокие холода в этой стране, где бессмысленно заниматься каким-нибудь делом, раз весной их увезут отсюда?

Шумная толпа сразу притихла. Все огорченно переглядывались. Потом общее уныние сменилось гневом. Губернатора Агире осыпали грубой бранью. Но, так как отвести душу было не на ком, ярость вскоре улеглась, и озадаченные эмигранты стали расходиться по своим палаткам.

Вдруг их внимание привлекла небольшая кучка людей, которая быстро разрасталась за счет проходивших мимо. Все машинально останавливались, не замечая, что сами примыкают к этой толпе, ipso facto[46] пополняя аудиторию Фердинанда Боваля. Оратор, решив, что настал подходящий момент, произносил с вершины скалы перед своими товарищами по несчастью новую речь. Как и следовало ожидать, убежденный анархист не выказал снисхождения ни к капиталистическому режиму вообще, ни к губернатору Пунта-Аренаса в частности. Последний, по его словам, являлся естественным продуктом буржуазного общества. Боваль красноречиво клеймил эгоизм этого чиновника, лишенного самой элементарной гуманности, беспечно обрекавшего несчастных людей на лишения и опасности.

Эмигранты слушали рассеянно. От его разглагольствований не становилось легче. Сейчас нужны были действия, а не слова. Но никто не знал, что предпринять. Опустив голову, бедняги мучительно искали выход из создавшегося положения.

Постепенно у этих отупевших от невзгод людей зрела одна и та же мысль. Кто-то ведь должен знать, что теперь делать. Быть может, человек, не раз выручавший их, снова придет на помощь? Они робко поглядывали в сторону Кау-джера, к которому уже направлялись Гарри Родс и Жермен Ривьер. Ни один из тысячи двухсот человек не решался взять на себя ответственность за настоящее и будущее. Казалось, проще всего опять обратиться к своему спасителю, к его самоотверженности и опытности. Это хотя бы избавит всех от мучительных раздумий.

Переселенцы по одному, по двое стали отходить от Фердинанда Боваля, и вскоре около него сиротливо топталось лишь несколько приспешников[47].

Гарри Родс в сопровождении Жермена Ривьера подошел к Кау-джеру, беседовавшему с двумя огнеземельцами, сообщил ему ответ губернатора Пунта-Аренаса, а заодно рассказал о волнениях и страхах пассажиров «Джонатана», обреченных на зимовку в антарктических условиях.

Кау-джер заверил их, что зима здесь менее сурова и менее продолжительна, чем в Исландии, Канаде и даже в северных районах Соединенных Штатов, а климат архипелага не хуже, чем в Южной Африке, куда направлялся корабль.

— Вашими устами да мед пить! — отозвался не без некоторого скептицизма Гарри Родс.— Но скажите, разве не лучше зазимовать на Огненной Земле, где все-таки можно найти хоть какое-нибудь убежище, чем на острове Осте, на котором ни единой живой души?

— Нет,— ответил Кау-джер.— Переход на Огненную Землю ничего не даст, потому что вы не сможете перевезти туда весь груз с «Джонатана». Надо оставаться на острове Осте, но как можно скорее перебраться в другое место.

— А куда?

— В бухту Скочуэлл, которую мы исследовали во время похода. Там нетрудно подыскать участок, удобный для постройки домов. Здесь же нет и дюйма[48] ровной поверхности.

— Как? — воскликнул Гарри Родс.— Вы советуете перетащить такой тяжеленный груз за две мили отсюда? И заняться настоящим строительством?

— Именно так,— подтвердил Кау-джер.— Бухта Скочуэлл расположена в прекрасном месте и защищена от западных и южных ветров, там протекает река, следовательно, не будет недостатка в питьевой воде. Что касается строительства, то я считаю его не только необходимым, но и безотлагательным. В этих краях очень высокая влажность. Прежде всего нужно оградить себя от сырости. Повторяю еще раз — время дорого. Зима может нагрянуть со дня на день.

— Вы должны сказать это остальным. Они лучше поймут, если вы сами обрисуете создавшееся положение.

— Предпочитаю, чтобы это сделали вы,— возразил Кау-джер.— Но я останусь в полном распоряжении всех, кому понадоблюсь.

Гарри Родс поспешил передать сказанное всем эмигрантам. К его крайнему удивлению, известие приняли лучше, нежели он думал. Пережитые разочарования так обескуражили людей, что они даже обрадовались предстоящей работе. К тому же нашелся смельчак, взявший на себя ответственность за ее результаты. Ну, а все остальное довершила присущая людям способность надеяться и верить в лучшее будущее. Эмигрантам казалось, что любые перемены помогут сохранить жизнь, а переселение в бухту Скочуэлл станет чудесным избавлением от грозящих бед.

Но с чего начать? Как организовать переноску грузов на расстояние двух миль вдоль скалистого, почти непроходимого берега? С общего согласия Родс снова обратился к Кау-джеру с просьбой помочь наладить работы, которые тот считал первоочередными.

Тот не заставил себя упрашивать, и под его руководством все принялись за дело.

Сначала создали некое подобие дороги на участках, недоступных прибою: выровняли почву около самых больших каменных глыб, убрали мелкие камни. 20 апреля, закончив подготовительные работы, приступили к переноске груза.

Для этого использовали плоты, уже послужившие однажды. Их разделили на несколько частей и подложили под них вместо колес очищенные и обтесанные древесные стволы. Таким образом получились примитивные повозки, в которые впряглись все эмигранты — мужчины, женщины, даже дети. И вскоре длинная вереница растянулась у самой воды, между отвесными скалами и морем. Зрелище было поистине любопытным! А какими лихими возгласами подбадривали себя тысяча двести запыхавшихся тружеников!


Большую помощь оказала шлюпка. В нее грузили наиболее тяжелые или самые хрупкие предметы, и Кароли с сыном непрерывно курсировали между местом кораблекрушения и бухтой Скочуэлл. Это значительно ускорило переброску груза и оказалось как нельзя более кстати, ибо не раз приходилось прекращать работу из-за непогоды. Начались штормы — предвестники близкой зимы. И переселенцы часто укрывались в палатках, выжидая затишья.

Кау-джер не только советовал и ободрял всех, но сам подавал людям пример. Он вечно был в движении: то возглавлял транспортную колонну, то помогал эмигрантам словом и делом. Они с удивлением наблюдали за этим неутомимым человеком, добровольным участником их тяжелого труда, ведь ничто не мешало ему уйти так же, как пришел.

Но он не помышлял об этом, весь отдавшись выполнению долга, уготованного ему судьбой. Одно сознание того, что люди очутились в беде, сближало Кау-джера с ними, а возможность помочь вызывала у него чувство глубокого удовлетворения.

Но не все потерпевшие кораблекрушение проявили такую же силу духа. Кое-кто помышлял о бегстве с острова. Захватить шлюпку, поднять парус и отправиться в страну с более мягким климатом не составляло особых трудностей. Других лодок, кроме «Уэл-Киедж», на острове не имелось. Преследования можно было не опасаться. Удивительно, как это никому не пришло в голову раньше.

Мешала, видимо, постоянная охрана «Уэл-Киедж». Днем на ней работали Кароли и Хальг, а ночью оба индейца со своим другом спали в лодке. Злоумышленникам приходилось выжидать удобного случая.

Он представился 10 мая. В этот день Кау-джер, вернувшись из бухты Скочуэлл, заметил на берегу обоих огнеземельцев, отчаянно размахивавших руками. «Уэл-Киедж» метрах в трехстах от берега неслась на всех парусах в открытое море. На борту ее находилось четверо мужчин, которых издали невозможно было разглядеть.

В нескольких словах Кароли и Хальг сообщили Кау-джеру о том, что произошло: воспользовавшись их кратковременным отсутствием, воры вскочили в лодку и вышли в море. Когда кражу шлюпки обнаружили, было уже поздно.

Все вернувшиеся из нового лагеря собрались около троих друзей. Беспомощные и обезоруженные эмигранты молча следили за лодкой, грациозно скользившей по волнам. Для переселенцев ее похищение было равносильно несчастью: они лишались возможности ускорить перевозку груза, и вместе с тем рвалась последняя связь с остальным миром. Что же касается владельцев «Уэл-Киедж», то для них это было настоящей катастрофой.

Тем не менее Кау-джер ничем не выказал гнева, переполнявшего его сердце. Как всегда невозмутимый, замкнутый, с бесстрастным лицом, он провожал взглядом шлюпку, пока та не исчезла за выступом прибрежной скалы, после чего обернулся к окружающим и спокойно распорядился:

— За работу!

И все снова с ожесточением начали трудиться. Приходилось спешить — зима была не за горами.

К счастью, кража произошла не в первые дни переезда, иначе все затянулось бы надолго. Теперь же, 10 мая, доставка груза была почти закончена, и требовалось совсем немного для благополучного конца.

Переселенцев восхищало спокойствие Кау-джера. Он ни в чем не изменил своего поведения, оставался таким же добрым и самоотверженным, как прежде.

К концу того же дня, 10 мая, произошло еще одно событие, также способствовавшее укреплению авторитета лидера.

Когда он помогал тащить повозку с несколькими мешками семян, вдруг послышался отчаянный вопль. Бросившись на крик, Кау-джер увидел мальчика лет десяти, лежавшего на земле и жалобно стонавшего. Малыш сказал, что он упал со скалы, повредил ногу и не может подняться. Несколько эмигрантов суетились рядом и громко давали не слишком разумные советы по поводу случившегося. В скором времени появились родители ребенка, их слезливые причитания усилили общий переполох.

Кау-джер решительным тоном потребовал тишины и приступил к осмотру пострадавшего. Окружавшие внимательно следили за его действиями, восхищаясь уверенностью и ловкостью. Кау-джер быстро определил перелом бедра и умело соединил кости. Затем при помощи щепок, заменивших лубки[49], и кусков материи вместо бинта он обеспечил ноге полный покой.

После чего утешил родителей, заверив, что все обойдется: перелом не тяжелый, никаких осложнений не предвидится, через два месяца от травмы не останется и следа. Понемногу мать с отцом успокоились, а когда, после перевязки, сын заявил, что ему уже не так больно, окончательно уверовали в целителя. На самодельных носилках мальчика перенесли в бухту Скочуэлл.

После этого события, получившего широкую огласку, эмигранты стали относиться к Кау-джеру с особым уважением. Поистине он оказался добрым гением потерпевших кораблекрушение. Его услуги и помощь были неоценимы. Постепенно все привыкли надеяться на него, и одно присутствие этого человека вселяло покой и уверенность в сознание переселенцев.

В тот же вечер наскоро произвели расследование кражи «Уэл-Киедж». Полученные у такой разношерстной толпы сведения оказались весьма скудными. Во всяком случае, отсутствие в течение целого дня четырех эмигрантов дало основание для подозрений. Двое из них принадлежали к экипажу «Джонатана» — повар Сердей и матрос Кеннеди. Остальные двое, выдававшие себя за рабочих, были Ферстер и Джексон. О них и раньше ходили дурные слухи.

На следующее утро Кеннеди и Сердей, как ни в чем не бывало, вышли на работу, хотя и казались совершенно разбитыми от усталости. Сердей едва держался на ногах, лицо у него было в глубоких ссадинах.

Хартлпул, давно приглядывавшийся к этому субъекту, искренне презирал его. Он резко остановил попавшегося навстречу повара:

— Где ты пропадал вчера, кок?[50]

— Пропадал? — лицемерно удивился Сердей.— Да там же, где и каждый день.

— Почему же тебя никто не видел, мошенник? Не заблудился ли ты, часом, где-нибудь на шлюпке?

— На шлюпке? — переспросил Сердей с непонимающим видом.

— Хм…— раздраженно промычал Хартлпул.— Можешь объяснить, где это тебя так разукрасило?

— Упал,— спокойно ответил Сердей,— и так расшибся, что вряд ли смогу сегодня таскать тяжести. Еле хожу.


Хартлпул сердито хмыкнул и, чувствуя, что от этого лживого типа ничего не добьешься, ушел.

А Кеннеди вообще не дал никакого повода для допроса. Хотя и был бледен как полотно и явно чувствовал себя неважно, но молча выполнял всю необходимую работу.

Итак, 11 мая, в обычное время, все приступили к переноске груза, не раскрыв тайны исчезновения лодки. Но эмигрантов, явившихся первыми в бухту Скочуэлл, ожидал «сюрприз»: на берегу, у самого устья реки, лежали два трупа — Джексона и Ферстера. Около них торчала наполовину погруженная в воду и занесенная песком «Уэл-Киедж» с пробитым дном.

Теперь нетрудно было восстановить ход вчерашних событий. Едва выйдя за пределы бухты, неумело управляемая лодка наскочила на рифы. Образовалась течь, и отяжелевшая шлюпка пошла ко дну. Из четырех находившихся в ней людей Кеннеди и Сердею удалось добраться до острова, а Джексон и Ферстер погибли, и первый же прибой выбросил на берег их тела вместе с покалеченной «Уэл-Киедж».

Внимательно осмотрев ее, Кау-джер нашел, что остов лодки вполне можно использовать. Правда, борта сильно пострадали, но шпангоуты[51] оказались почти все целы, а киль вообще не был поврежден. Разбитую шлюпку вытащили за линию прибоя и оставили здесь, чтобы починить при первой возможности.

Перевозка груза закончилась 13 мая. Сразу же, не теряя времени, взялись за возведение сборных домов. Конструкция их была чрезвычайно удобна, так что здания росли прямо на глазах. Едва заканчивали постройку очередного дома, как он сразу же заселялся, причем всякий раз дело доходило до крупных столкновений, ибо для тысячи двухсот человек домов не хватало. Только две трети эмигрантов могли рассчитывать на жилье. Естественно, людям приходилось как-то добиваться крыши над головой, даже с помощью кулаков. Те мужчины, которых природа не обидела силой, с самого начала захватили отдельные элементы зданий и не давали их остальным. Все же им пришлось уступить численному превосходству и войти в соглашение с теми, кого на первых порах хотели выбросить вон. Так, на основе применения физической силы, произошел своеобразный отбор второй очереди, и выявился состав «избранных». Когда наконец дома были уже переполнены и обитатели их могли успешно противостоять натиску бесприютных, стало ясно, что эти последние действительно остались без крова.

Таким образом, примерно пятистам потерпевшим кораблекрушение мужчинам, женщинам и детям пришлось довольствоваться палатками. Среди них мужчины составляли меньшинство. Это были отцы семейств или мужья, которым пришлось разделить участь своих близких. С ними находились Кау-джер и его друзья-индейцы, не боявшиеся ночевок под открытым небом, а также члены экипажа «Джонатана», приученные Хартлпулом стойко переносить лишения. Эти славные люди подчинились без малейшего ропота, даже Сердей и Кеннеди, после происшествия с лодкой являвшие пример необычайного усердия и послушания. В числе «бездомных» находились Джон Рам и Фриц Гросс, не участвовавшие в борьбе из-за физической слабости, а также семья Родса, считавшего для себя низким прибегать к силе.

Итак, пятьсот человек разместились в палатках. Поскольку большая часть эмигрантов перебралась в дома, оставшиеся палатки сделали двойными. Прослойка воздуха между парусиновыми стенками удерживала тепло, так что эти примитивные жилища оказались довольно сносными.

Едва переселенцы устроились, как 20 мая на остров Осте обрушилась зима (к счастью, запоздавшая в этом году). Разразилась грандиозная снежная буря. В несколько минут землю окутал плотный белый саван, из-под которого торчали деревья, покрытые инеем. На следующий день сообщение между отдельными участками лагеря оказалось почти невозможным.

Но эмигранты были защищены от лютых холодов. Укрывшись в домах или палатках, греясь перед ярким пламенем очагов, люди больше не боялись зимовки в холодном антарктическом климате.


Глава IV ЗИМОВКА


Две недели свирепствовала пурга. Снег валил густыми хлопьями. Все это время эмигранты почти не выходили наружу.

Вынужденное заточение особенно огорчило «счастливчиков», попавших в сборные дома. Строения были лишены элементарных удобств. Поначалу переселенцы, соблазненные не столько видом, сколько самим названием «дом», жаждали поселиться именно в них, что создало неимоверную скученность. Жилища превратились в настоящие ночлежки, где прямо на полу, впритык, лежали соломенные тюфяки. Эти же помещения в дневные часы служили общими комнатами и кухнями. Такая теснота неизбежно приводила к вынужденной близости, не способствовавшей чистоте и поддержанию добрососедских отношений. В домах, заваленных снегом, люди изнывали от скуки и безделья, что вело к явным ссорам.

Жители палаток, слабо защищавших от холода, оказались отчасти в лучшем положении, ибо располагали большей площадью. Некоторые семьи, в частности, Родсы и Черони, а также пять неразлучных японцев, даже занимали отдельные палатки.

Никто не планировал строительство поселка, поэтому жилища располагались где попало, и лагерь больше напоминал скопище хаотично разбросанных строений, проложить между которыми улицы было крайне затруднительно.

Впрочем, это не имело особого значения — ведь селение было временным, и весной эмигранты снова отправятся на поиски новой родины и новых злоключений.

Лагерь раскинулся на правом берегу реки, текущей с запада. В одном месте она подходила к самому поселку, потом изгибалась в противоположном направлении и через три километра, на северо-западе, впадала в море. Крайнее здание стояло на самом берегу. Еще в начале строительства один эмигрант, по имени Паттерсон, втихомолку завладел крошечным сборным домиком, в котором могло разместиться только три человека. А чтобы никто не претендовал на его жилище, предложил поселиться вместе еще двум эмигрантам. Выбор Паттерсона был не случаен: не обладая достаточной физической силой, он вполне разумно избрал в соседи мужчин атлетического сложения, способных отстоять их собственность.

Оба были американцами. Одного звали Блэкер, другого — Лонг. Первый — двадцатисемилетний крестьянин, довольно веселого и общительного нрава — отличался невероятной прожорливостью. Постоянный, болезненный голод усложнял ему жизнь, ибо вечная нужда не способствовала снижению его аппетита. Эти муки терзали Блэкера с самого рождения, в конце концов он решил эмигрировать, надеясь в Африке наесться досыта. Второй — кузнец, тупой детина с могучими бицепсами, крепкий и податливый, как железо в горне[52],— представлял послушное орудие в руках хозяина дома.

Сам же Паттерсон покинул родину вовсе не из-за крайней нищеты, а от страсти к наживе. Судьба поступала с ним и жестоко и милостиво. Он родился в бедности и вел одинокую жизнь, скитаясь по родной Ирландии. По своей натуре был стяжателем, стремившимся приобрести то, чего был лишен с детства. К двадцати пяти годам ирландцу удалось поднакопить деньжонок. Его не пугали ни изнурительная работа, ни суровые лишения. Не брезговал он эксплуатацией своих ближних. Но Паттерсон выбивался в люди с величайшим трудом, лишь настойчивость, изворотливость и постоянное самоограничение помогали ему достигать своей цели. Однажды до него дошли слухи, что в Америке человек без предрассудков может запросто нажить целое состояние. Наслушавшись всяких небылиц, он стал мечтать только о Новом Свете и решил отправиться на поиски счастья. При этом Паттерсон и не собирался следовать по пути сказочных миллиардеров, вышедших, подобно ему, из низов. Нет, он ставил перед собой более скромную и вполне достижимую цель — увеличить свои сбережения в более короткий срок, чем на родине.

Едва ступив на американскую землю, Паттерсон увидел заманчивую рекламу Общества колонизации бухты Лагоа. Поверив соблазнительным обещаниям, он решил, что там-то и найдет девственную почву, где его небольшой капитал принесет богатый урожай. Вместе с тысячью других эмигрантов ирландец отплыл в Африку.

Надежды его не осуществились. Однако Паттерсон был не из тех, кто падает духом. Несмотря на кораблекрушение, он упорно продолжал отыскивать пути к богатству.

С помощью Блэкера и Лонга выстроил домик у самой реки,— в единственном месте, где имелся спуск к воде. Выше по течению берег сразу же круто подымался вверх, переходя в отвесную скалу высотой метров пятнадцать, а ниже, за небольшой поляной, у края которой стояло их жилище, берег обрывался, и река, устремляя свои воды на этот своеобразный порог, превращалась в водопад. Между водопадом и морем тянулось непроходимое болото.

Другие строения расположились в живописном беспорядке параллельно морскому берегу, но между ними и океаном была непролазная топь. Кау-джер поселился в индейской хижине, сооруженной Кароли и Хальгом. Только человек, не боявшийся сурового климата, мог довольствоваться этим примитивным жилищем из ветвей и травы. Зато оно находилось в очень удобном месте — как раз на противоположном берегу реки, у самого причала «Уэл-Киедж». Это давало им возможность использовать малейшие проблески хорошей погоды для починки лодки.

Во время первого натиска зимы, продолжавшегося две недели, не было и речи о ремонтных работах. Тем не менее Кау-джер в сопровождении Хальга ежедневно переходил легкий мостик, наведенный Кароли, и навещал поселенцев.

Дел хватало. Несколько эмигрантов, заболевшие с наступлением холодов, обратились к нему за помощью. После успешного лечения мальчика, сломавшего ногу, репутация Кау-джера как врача установилась прочно. Перелом быстро срастался, и, вне сомнений, предсказание «хирурга» о полном восстановлении функции ноги подтвердится.

После «врачебного» обхода Кау-джер заходил в палатку Родсов и подолгу беседовал с ними. Он все больше и больше привязывался к этому семейству. Ему нравился добродушный характер жены и дочери Гарри, самоотверженно выполнявших роль сиделок возле больных эмигрантов. Он высоко ценил здравомыслие и приветливый нрав самого хозяина. Вскоре между обоими мужчинами зародилась настоящая дружба.

— Приходится только радоваться,— сказал однажды Родс,— что негодяи разбили лодку. Не случись этого, вы покинули бы нас, как только все устроилось с жильем. А теперь, вы — наш пленник.

— Тем не менее мне придется уехать,— ответил Кау-джер.

— Но не раньше весны. Здесь столько больных, которых некому лечить, кроме вас.

— Да, не раньше весны. Но когда за вами пришлют корабль, ничто не воспрепятствует моему отъезду.

— Вы вернетесь на Исла-Нуэва?

Кау-джер сделал неопределенный жест. Да, его дом находится там, где он прожил долгие годы. Но вернется ли он туда? Ведь причины, изгнавшие его с острова, не исчезли. Исла-Нуэва, бывший когда-то свободной территорией, отныне подчинялся Чили…

— Если бы я даже и захотел уехать,— сказал Кау-джер, стремясь перевести разговор на другую тему,— думаю, что мои товарищи не разделят этого желания. Во всяком случае, Хальгу будет жаль расстаться с островом Осте. А может быть, он и вообще откажется уехать.

— Почему? — удивилась госпожа Родс.

— По очень простой причине. Боюсь, что он имел несчастье влюбиться.

— Вот так несчастье! — засмеялся Гарри.— Ему по возрасту положено влюбляться.

— Я не отрицаю,— продолжал Кау-джер.— Но мальчик будет чрезвычайно огорчен, когда настанет день разлуки.

— Но зачем же Хальгу расставаться с любимой? — спросила Клэри, которую, как всякую девушку, интересовали сердечные дела.— Ведь они могут пожениться.

— Во-первых, она — эмигрантка и никогда не согласится остаться на Магеллановой Земле. А во-вторых, я не представляю себе Хальга в одной из ваших цивилизованных стран.

— Вы говорите — эмигрантка? — переспросил Гарри.— Уж не Грациэлла ли, дочь Черони?

— Я видел ее несколько раз,— вмешался в разговор Эдуард Родс.— Она очень мила.

— Так, значит, это она? — улыбнулась хозяйка.

— Да. В тот день, когда мы приняли участие в ее семейных делах, я заметил, какое сильное впечатление произвела Грациэлла на Хальга. Он был просто потрясен. Вы ведь знаете, как несчастны эта девушка и ее мать, а от жалости до любви — один шаг.

— Мне кажется, что вызвать жалость — это наилучший способ внушить любовь,— заметила госпожа Родс.

— Как бы там ни было, с тех пор Халы весь отдался своему чувству. Трудно представить себе, насколько он изменился! Приведу пример. Щегольство отнюдь не свойственно обитателям Магеллановой Земли. Несмотря на холодный климат, они ходят совершенно обнаженными. Хальг, смущенный остатками цивилизации в виде моего костюма, согласился прикрываться шкурой тюленя или гуанако, из-за этого у своих соплеменников считается франтом. А теперь он отыскал в поселке парикмахера и постригся. Первый огнеземелец, проявивший такую заботу о своей внешности. Это не все. Не знаю, каким образом он раздобыл настоящий европейский костюм, и впервые стал выходить из дому в одежде и башмаках, которые, мне кажется, очень стесняют его. Кароли просто растерялся от таких перемен, но мне понятно, в чем тут дело.

— Такое старание трогает сердце Грациэллы? — осведомилась госпожа Родс.

— Не знаю,— ответил Кау-джер,— но, судя по ликующему виду, полагаю, что дела Хальга идут успешно.

— Неудивительно,— заявил Гарри,— ваш молодой друг — красивый юноша.

— Согласен, он недурен собой, но его внутренние качества еще лучше. Это смелый, умный и самоотверженный молодой человек с добрым сердцем.

— Он ваш воспитанник? — спросила хозяйка.

— Можно сказать — сын,— уточнил гость.— Я люблю его не меньше, чем отец. Потому и переживаю за него. Ведь вряд ли что из этого выйдет, кроме страданий.

Предположения Кау-джера соответствовали истине. Между молодым индейцем и Грациэллой зарождалась взаимная симпатия. С той минуты, когда Хальг впервые увидел девушку, он все время думал только о ней и каждый день навещал палатку Черони. Зная о семейной драме итальянцев, юноша с обычной находчивостью влюбленных сумел использовать ситуацию. Под предлогом оказания помощи и защиты он проводил с обеими женщинами долгие часы. Все они свободно владели английским, что позволяло им говорить на любые темы.

Хальг еще раньше усвоил английский и французский, а теперь усердно посещал семью Черони под предлогом изучения итальянского языка.

Девушка быстро разгадала подлинную причину такого рвения к занятиям, но чувство, внушенное ею молодому индейцу, скорее забавляло, чем льстило ей. Хальг, с его длинными прямыми волосами, слегка приплюснутым носом и темной кожей, казался Грациэлле существом другой породы. По ее своеобразной классификации обитатели нашей планеты делились на две категории — люди и дикари. Хальг считался дикарем, следовательно, к нему нельзя было относиться как к человеку. Всякий компромисс исключался. Ей даже в голову не приходила мысль о возможной какой-либо связи между дикарем, едва прикрытым звериной шкурой, и ею, итальянкой, существом высшего порядка.

Но постепенно Грациэлла привыкла к чертам лица и к скромной одежде своего робкого поклонника и увидела в нем такого же юношу, как все остальные. Правда, и Хальг прилагал огромные усилия, чтобы понравиться девушке. В один прекрасный день он предстал перед Грациэллой подстриженным, с великолепной прической на пробор. Вскоре в своем рвении Хальг пошел еще дальше — явился одетым по-европейски. Он приобрел брюки, фуфайку, башмаки на толстой подошве — полный комплект! Конечно, одежда его была простая и грубая, но юноша придерживался иного мнения и, с удовольствием рассматривая свое изображение в осколке зеркала, казался себе образцом элегантности.


А сколько уловок потребовалось ему, чтобы отыскать человека, согласившегося стать парикмахером, а также раздобыть этот «превосходный» костюм! Труднее всего было найти одежду, и поиски ее вряд ли увенчались успехом, если бы юному индейцу не удалось войти в сношения с Паттерсоном.

Ирландец торговал всем, чем угодно, и никогда не упускал возможности подзаработать. Если в данный момент он не имел того, что нужно, то всегда умудрялся раздобыть необходимую вещь через кого-нибудь, попутно получая законные, по его мнению, комиссионные. Итак, Паттерсон достал для Хальга костюм, на что ушли все сбережения юноши.

Но тому было не жалко. Жертва вполне окупилась. Отношение к нему Грациэллы резко улучшилось: Хальг перестал быть дикарем и превратился в человека.

С этой минуты события стали разворачиваться с неимоверной быстротой. Любовь расцвела буйным цветом в сердцах молодых людей. Гарри Родс сказал правду: Хальг, если не принимать во внимание особенности его расы, был действительно красивым парнем. Высокий, сильный, привыкший к жизни на вольном воздухе, он отличался той благородной осанкой, для которой характерны мягкие и пластичные движения. Благодаря урокам Кау-джера молодой индеец обладал высокоразвитым интеллектом. Черты его лица выражали доброту и искренность. Всего этого вполне хватало, чтобы тронуть сердце девушки.

С того самого дня, когда Хальг и Грациэлла, даже не обменявшись ни единым словом, почувствовали себя сообщниками, время полетело стремительно. Какое значение имели для них бури и морозы? Непогода придавала особую прелесть их встречам, так что влюбленные не только не мечтали о весне, а, наоборот, страшились ее прихода, предвещавшего разлуку.

Но все же она наступила. Остальные эмигранты радовались каждому весеннему дню. Лагерь ожил, как по мановению волшебной палочки. Дома и палатки опустели. Мужчины, потягиваясь, расправляли онемевшее за время долгого заточения тело, а кумушки, спеша расширить круг слушателей, шныряли по соседям в поисках новых приятельниц. Следует заметить, что дружба между женщинами, прожившими бок о бок хотя бы две недели,— вещь невозможная!

Кароли вместе с плотниками, однажды уже помогавшими ему, использовал каждый погожий день для ремонта лодки. Но, поскольку погода часто менялась, шлюпку спустили на воду только через три месяца.

Кау-джер тем временем отправился на охоту с собакой Золом. Ему хотелось добыть свежего мяса для своих друзей и для больных эмигрантов. Хотя на архипелаге случались лютые морозы и снег покрывал равнины, а сверкающий лед увенчивал вершины гор, животных на острове было в достатке.

Вернувшись, Кау-джер принес не только изрядное количество дичи, но и известия о четырех семьях — Ривьерах, Джимелли, Гордонах и Ивановых, обосновавшихся на расстоянии нескольких лье от лагеря.

Трое, кроме Ривьера, сопровождали когда-то своего спасителя и Гарри Родса во время обследования острова, а первый ездил в Пунта-Аренас делегатом от эмигрантов. После его возвращения четыре семьи решили поселиться вместе. Славные, здоровые, уравновешенные и трудолюбивые люди, далекие от скаредности Паттерсона и расточительности Джона Рама, были земледельцами и жили одними интересами. Труд являлся первой необходимостью для самих фермеров, их жен и детей. Они просто не умели проводить время в праздности.

Именно по этой причине они и решили уехать из бухты Скочуэлл. Еще во время разгрузки «Джонатана», когда рубили деревья для плотов, Ривьера поразили богатейшие девственные леса острова. Он снова вспомнил о них в Пунта-Аренасе, когда узнал, что придется полгода прожить здесь. Ему пришла мысль использовать это обстоятельство для организации лесных разработок. Ривьер приобрел необходимое оборудование и перевез на шлюпке. Будущее предприятие обещало быть прибыльным — леса никому не принадлежали, следовательно, древесина становилась бесплатной. Существовала проблема транспортировки, но Ривьер полагал, что она разрешится сама собой и тес удастся выгодно сбыть.

Своими планами он поделился с Джимелли, Гордоном и Ивановым, с которыми сдружился еще на «Джонатане». Оказалось, у них были почти аналогичные замыслы. Во время похода по острову с Кау-джером эмигранты успели оценить плодородные почвы. Почему бы одному из них не заняться скотоводством, а двум другим — земледелием? Если через полгода результаты окажутся благоприятными, ничто не заставит их уехать. Магальянес или Африка — не все ли равно, в какой стране жить, если это не родина! А в случае неудачи… ну что ж, будет затрачен только труд — это неисчерпаемое богатство людей, обладающих сильными руками и мужественным сердцем. Они предпочли поработать шесть месяцев впустую, лишь бы не болтаться без дела. Обрабатывая даже самую бесплодную почву, можно хотя бы сохранить здоровье…

Четыре семьи, состоявшие из деловых мужчин, хозяйственных женщин, рослых, здоровых сыновей и дочерей, имели все данные, чтобы преуспеть там, где других ожидала неудача. Приняв окончательное решение и заручившись согласием и помощью Кау-джера и Хартлпула, они приступили к его реализации.

Пока остальные переселенцы занимались переноской груза в бухту Скочуэлл, эти семьи деятельно готовились к отъезду. Они соорудили повозку на деревянных осях со сплошными колесами, конечно, весьма примитивную, но зато вместительную и прочную. Туда погрузили провизию, семена злаков и овощей, сельскохозяйственные орудия, предметы домашнего обихода, оружие и порох — короче говоря, все необходимое для устройства на новом месте. Захватили с собою и домашнюю птицу, а Гордоны, решившие заняться скотоводством, добавили кроликов и несколько пар рогатого скота, свиней и овец. Заложив, таким образом, основу будущего хозяйства, они отправились на север в поисках подходящего для поселения участка.

Такое место нашлось в двенадцати километрах от бухты Скочуэлл. Это обширное плоскогорье, ограниченное с запада густыми лесами, а с востока — долиной, где протекала быстрая река. Пойма, поросшая густой травой, представляла собой великолепное пастбище. Плоскогорье же было покрыто толстым слоем чернозема, который после корчевки и вспашки сулил прекрасный урожай.

Колонисты сразу принялись за дело. Прежде всего построили из бревен четыре маленькие фермы, рассудив, что лучше хорошенько попотеть, но обеспечить каждую семью отдельным домом. Это залог добрых отношений в будущем.

Непогода, снег и холод не задержали строительства — ко времени прибытия Кау-джера дома уже были закончены, и Ривьеры устанавливали колесо с лопастями у водопада, по которому предполагали сплавлять деревья. Джимелли и Ивановы расчищали землю, готовясь к весенней пахоте. Гордоны уже устроили просторные загоны для скота.


Кау-джер был просто восхищен этими целеустремленными людьми. Он считал, что, если старания тружеников окажутся напрасными, их творческая активность все равно выше унылой пассивности других эмигрантов.

Последние, словно дети, радовались солнцу, пока оно светило; но лишь небо затягивалось тучами, снова прятались в свои убежища, выходя из дома только в ясную погоду. В течение месяца редко выдавались хорошие дни. Наступило 21 июня — день зимнего солнцестояния в Южном полушарии.

За это время, проведенное в бухте Скочуэлл, взаимоотношения эмигрантов заметно изменились. Ссоры или новые симпатии вызвали переселение среди обитателей сборных домов. Определились отдельные группировки, как маленькие островки на водной глади.

Одна из них состояла из Кау-джера, обоих огнеземельцев, Хартлпула и семейства Родсов. К ним тяготел экипаж «Джонатана», включая Дика и Сэнда.

Во вторую группу входили люди тоже спокойные и серьезные — четверо рабочих, законтрактованных Обществом колонизации: Смит, Райт, Лоусон, Фок и пятнадцать рабочих, отправившихся в Африку на свой страх и риск.

Третье объединение состояло из японцев, живших в молчаливом и таинственном уединении.

Лидером четвертой группы являлся Фердинанд Боваль. Этот пылкий оратор, подобно магниту, притягивал к себе около полусотни эмигрантов. Из них пятнадцать — двадцать были рабочие, остальные — земледельцы. Пятую, немногочисленную, кучку возглавлял Льюис Дорик. Перед ним особенно раболепствовали матрос Кеннеди, повар Сердей и еще пять-шесть человек, которые выдавали себя за рабочих, хотя больше напоминали профессиональных преступников. К этому воинствующему ядру присоединялись, скорее пассивно, чем активно, Лазар Черони, Джон Рам и еще с десяток безвольных алкоголиков — марионеток, пляшущих под дудку сильных.

В шестую, и последнюю, фракцию входило большинство переселенцев, также подразделявшихся на множество мелких ячеек, в зависимости от личных симпатий и антипатий, но в целом объединенных полнейшим равнодушием ко всему на свете.

Все остальные были одиночки — такие, как Фриц Гросс, дошедший до последней степени отупения, братья Муры, которые из-за буйного нрава не могли ни с кем дружить больше трех дней, Паттерсон, ведущий замкнутую жизнь вместе с двумя своими приспешниками, Блэкером и Лонгом, и вступавший в контакт только с теми, от кого можно получить выгоду.

Из всех партий, если такое определение не покажется слишком претенциозным[53], группа Льюиса Дорика лучше других сумела использовать сложившуюся обстановку.

Сам он жил согласно своим принципам. Когда позволяла погода, охотно посещал чужие дома и палатки. Под предлогом, что частная собственность — аморальное понятие и что все принадлежит всем и ничего — каждому, он завладевал лучшим местом у огня и бесцеремонно присваивал все вещи, которые ему приглянулись. Чутьем Дорик угадывал тех, кто мог дать отпор. С ними он не связывался. Но зато слабых, нерешительных и глупых людей бывший преподаватель грабил без зазрения совести. Несчастные эмигранты, буквально терроризированные невероятной наглостью и повелительным тоном политикана-грабителя, безропотно позволяли обирать себя до нитки. Достаточно было Дорику уставиться на них своим холодным пристальным взглядом, как у тех слова застревали в горле. Никогда еще этот субъект не имел подобного успеха. Для него остров Осте стал настоящей землей обетованной!

Справедливости ради стоит заметить, что он не отказывался применять свою теорию и в отношении самого себя. Если Дорик бессовестно отнимал чужое, то он во всеуслышание заявлял, что и другие вправе брать все, что принадлежало ему. Такое великодушие казалось тем поразительнее, что сам он абсолютно ничего не имел. Хотя… судя по тому, как развивались события, можно предположить, что его материальное положение должно измениться.

Последователи Дорика шли по его стопам. Не будучи столь ловкими вымогателями, они стремились не отставать от своего учителя. Еще немного усилий — и к концу зимы общественное имущество перешло бы во владение этих ярых противников частной собственности.

Кау-джер знал о злоупотреблениях и удивлялся странному применению принципов свободы и равенства. Воспрепятствовать тирании Дорика? Но по какому праву стал бы он вмешиваться? На каком основании мог защищать одних людей (которые даже не просили о помощи!) от других им подобных?

Кроме всего, у него хватало и собственных дел. Чем дольше тянулась зима, тем больше становилось больных, и Кау-джер был не в силах справляться один. 18 июня от воспаления легких умер пятилетний ребенок. Это была третья смерть, посетившая остров Осте после кораблекрушения «Джонатана».

Переживания Хальга также волновали Кау-джера. Он читал сердце молодого друга, переполненное наивной любовью, как раскрытую книгу. Чем это кончится, когда эмигранты покинут архипелаг? Неужели Хальг захочет последовать за Грациэллой? И не погибнет ли он от горя и нужды в чужих краях?

Как раз 18 июня Хальг вернулся после обычного посещения семьи Черони особенно встревоженный. Его наставник не успел ничего спросить, как юноша сообщил, что накануне, после его ухода, Лазар снова напился и буйствовал.

Кау-джер задумался. Если Черони пьянствует, значит, он сумел где-то раздобыть вино. Разве груз с «Джонатана» больше не охраняется командой?

Хартлпул заверял, что спиртные напитки по-прежнему находятся под охраной. Но, так или иначе, факт был налицо. Боцман обещал усилить бдительность.

И вот 24 июня, через три дня после солнцестояния, произошло вроде бы ничем не примечательное событие, которое впоследствии оказалось весьма значительным. В этот день была прекрасная погода. Легкий южный бриз расчистил небо, а небольшой морозец подсушил землю. Привлеченные бледными лучами солнца, эмигранты выползли из своих нор.

Разумеется, Дик и Сэнд, которых вообще никакое ненастье не могло удержать дома, находились среди любителей свежего воздуха. Вместе с Марселем Норели и еще двумя мальчиками друзья затеяли игру в классы. Забыв обо всем на свете, они не обратили внимания на расположившуюся поблизости группу взрослых, игравших в шары. Среди них был и Фред Мур, давнишний враг Дика.

Случилось так, что юла взрослых покатилась в «классы» ребят. Как раз в это время Сэнд завершал самую трудную серию прыжков. Погруженный в свое занятие, он не заметил юлу и нечаянно задел ее ногой. Кто-то схватил мальчика за ухо.

— Эй ты, щенок! Поосторожнее! — произнес грубый голос.

Сэнд от боли заплакал.

Может, этим все и кончилось бы, если не строптивый нрав Дика, заставивший его вмешаться в инцидент.

Внезапно Фреду Муру (это был он) пришлось отпустить ухо паренька и защищаться самому — неизвестный союзник Сэнда больно ущипнул детину сзади. Что ж, в бою каждый действует своим оружием! Обернувшись, Мур столкнулся лицом к лицу с дерзким мальчишкой, уже однажды насолившим ему.

— Как? Опять ты, наглец! — воскликнул Фред Мур, протянув ручищу, чтобы наказать смельчака.

Дик не походил на Сэнда, его непросто было поймать. Отскочив в сторону, он пустился наутек. Фред Мур погнался за ним, изрыгая проклятия.

Всякий раз, когда враг уже настигал его, Дик ловко увертывался, а эмигрант, все больше распаляясь, хватал руками воздух. И все же силы были слишком неравны. Как ни изворачивался беглец, положение его становилось все безнадежнее. Очень длинные ноги у Фреда Мура!

Но в то самое мгновение, когда преследователю оставалось только протянуть руку, он вдруг споткнулся и во весь рост грохнулся на землю. Воспользовавшись этим, Дик и Сэнд удрали со всех ног.

Оказалось, здоровяк споткнулся о палку, вернее, о костыль Марселя Норели. Чтобы помочь другу, малыш использовал единственное доступное ему средство — бросил костыль под ноги обидчику. Радуясь удаче, он громко расхохотался, даже не подозревая, что совершил героический поступок, ибо, лишившись возможности двигаться, обрек себя на наказание, предназначавшееся другому.

Мур в бешенстве вскочил на ноги, одним прыжком очутился возле Марселя и поднял его, как перышко. Внезапно осознав истинное положение дел, мальчик перестал смеяться и пронзительно закричал. Разъяренный эмигрант, не обращая внимания на вопли, занес огромную лапу, чтобы дать увесистую затрещину, но не успел сделать это. Кто-то, незаметно подойдя сзади, властным движением удержал его руку и осуждающе произнес:

— Что вы, господин Мур!… Ведь это ребенок…

Фред обернулся. Кто посмел указывать ему? И увидел Кау-джера, который подчеркнуто спокойным и порицающим тоном добавил:

— …да еще увечный.

— Не ваше дело! — крикнул детина.— Отпустите, а то я…

Но заступник малыша не был намерен выполнять этот приказ. Резким движением Мур попытался освободиться, но безуспешно: его противник обладал стальной хваткой. Вне себя от ярости эмигрант выпустил Марселя и снова поднял кулак. Кау-джер сильнее сжал плечо Фреда. Видимо, боль стала нестерпимой, и тот опустил руку, ноги у него подкосились.

Едва мужчина разжал пальцы, обезумевший от злости Мур выхватил из-за пояса большой крестьянский нож и замахнулся.

К счастью, подоспели перепуганные игроки и усмирили озверевшего парня. Кау-джер смотрел на него с грустью и удивлением.

Неужели под влиянием гнева можно до такой степени стать рабом своих страстей? Ведь это существо, которое, брызжа слюной и рыча от ярости, отбивавшееся изо всех сил, все же было человеком!

— Мы с тобой еще увидимся! — проскрежетал Фред Мур, удерживаемый четырьмя здоровенными эмигрантами.

Но его противник только пожал плечами и ушел не оборачиваясь, уже через минуту забыв о нелепой стычке. Но в будущем ему придется убедиться, что у Фреда Мура не такая уж короткая память.


Глава V КОРАБЛЬ НА ГОРИЗОНТЕ!


В начале июля Хальг пережил неожиданное потрясение, обнаружив соперника. Им оказался Паттерсон, по баснословной цене снабдивший молодого индейца европейским костюмом. Он познакомился с семейством Черони и начал упорно ухаживать за Грациэллой.

Это открытие привело Хальга в отчаяние. Разве мог он, восемнадцатилетний юнец, полудикарь, бороться с опытным мужчиной, обладателем богатств, казавшихся бедному огнеземельцу несметными?

Но опасения Хальга оказались напрасными. Его простодушная любовь и молодость быстро восторжествовали над всеми преимуществами ирландца. Тот только из упрямства продолжал навещать Грациэллу, его явно задевало неприязненное отношение дочери и матери. Обе едва отвечали Паттерсону на поклон и делали вид, будто не замечают его.

Но ловкач не унывал, гнул свою линию с обычным хладнокровием и настойчивостью. Он не преминул заручиться поддержкой самого Лазара Черони, который оказывал ирландцу радушный прием и одобрял его намерения в отношении Грациэллы. Оба стали закадычными друзьями и частенько уединялись для каких-то таинственных совещаний. Что могло связывать безнадежного пропойцу с прижимистым «кулаком»? Все это сильно беспокоило Хальга. Черони продолжал пьянствовать и все чаще устраивал дикие сцены жене и дочери. Индеец каждый раз сообщал о его выходках Кау-джеру, а тот, в свою очередь,— Хартлпулу. Но никто не мог установить, каким образом Лазар добывает спиртное.

Палатку с алкогольными напитками стерегли днем и ночью. Шестнадцать членов экипажа дежурили по двое, сменяясь каждые три часа. Все, включая Кеннеди и Сердея, беспрекословно подчинялись приказам боцмана, как будто они все еще находились на корабле. Моряки составляли хоть и небольшую, но тесно сплоченную группу. Кроме того, у них были такие незаменимые помощники, как Дик и Сэнд, на которых всегда можно положиться. Но в данном случае матросы не нуждались в их помощи. Дети, освобожденные от дежурств, пользовались неограниченной свободой и развлекались вовсю.

Однажды Дик, Сэнд и еще несколько их сверстников, играя на берегу моря, обнаружили естественную пещеру, образовавшуюся в прибрежной скале на мысу. Вход в пещеру был обращен на юг и, следовательно, вел прямо на рифы, о которые разбился «Джонатан». Но не это обстоятельство привлекло внимание детей. Там имелось кое-что поинтереснее. В глубине пещеры находилась расщелина, переходившая через несколько метров во вторую пещеру. Она представляла собой длинную галерею, тянувшуюся под землей через весь горный массив и шедшую к третьей, верхней, пещере. Последняя выходила на северную часть скалы с видом на лагерь. К нему можно было спуститься напрямик, скользя по каменистому грунту.


Эта находка пришлась весьма по вкусу юным следопытам. Ребята никому не рассказали о своем открытии. Цепь пещер стала их царством, она принадлежала только им. Мальчики отправлялись туда крадучись и устраивали там необычайно увлекательные игры, превращаясь то в дикарей, то в робинзонов, то в разбойников…

Страшные вопли раздавались под таинственными сводами! Какие бешеные гонки происходили в галерее, соединявшей нижнюю и верхнюю пещеры!

Однако передвигаться по этому коридору было опасно, ибо в любую минуту он мог обвалиться: в одном месте свод галереи в метре от земли держался на каменной глыбе, опиравшейся на наклонную плоскость другого камня. Малейшее сотрясение могло вызвать катастрофу. Приходилось ползти на четвереньках и с величайшей осторожностью протискиваться в узкую щель между неустойчивым камнем и стенкой прохода. Но такая опасность, как бы велика она ни была в действительности, не пугала ребят, а, наоборот, придавала особую остроту их играм. Время проходило весело. Они не беспокоились ни о чем и не боялись никого, даже своего врага Фреда Мура, которого иногда видели вдали и от которого всегда удирали стремглав. Эмигрант, впрочем, и не пытался их преследовать. Его гнев утих, и если уж он и затаил злобу, то по другому поводу.

К тому же вопрос, был ли Фред Мур разгневан или нет, совершенно не интересовал детей. Для них не существовало ничего, кроме их игр, дни мчались с невероятной быстротой, о которой они весьма сожалели.

Если бы проводили опрос и поинтересовались мнением эмигрантов на этот счет, то скорее всего Дик и Сэнд оказались бы единственными, полагавшими так. Насколько для них время летело стремительно, настолько для других оно тянулось невероятно медленно, что усугублялось плохими жилищными условиями. Но для Льюиса Дорика и его шайки зимовка тоже протекала весьма приятно. Эти молодчики разрешили по-своему все социальные проблемы. Они жили в полное удовольствие, будто на завоеванной земле, ни в чем себе не отказывали, даже делали запасы на случай возможного голода в колонии.

Приходилось только удивляться долготерпению их жертв. Несмотря на то, что обираемые Дориком эмигранты составляли подавляющее большинство, они, видимо, этого не сознавали: им даже в голову не приходила мысль объединить свои разрозненные силы. Банда Дорика, наоборот, представляла довольно сплоченную группу и проводила тактику запугивания каждого колониста в отдельности. Никто не осмеливался дать отпор этим негодяям.

Около полусотни переселенцев во главе с Кароли проводили время в охоте на тюленей.

Дело это трудное. Сначала нужно терпеливо ждать, пока осторожные животные решатся вылезти на берег, затем мгновенно окружить, чтобы те не успели скрыться в волнах. Процедура сия небезопасна, ибо тюлени выбирают для игр самые неприступные скалы.

И все же охотники добились отличных результатов. Вытопленный тюлений жир мог пригодиться и для освещения, и для отопления жилищ, а шкуры — после возвращения эмигрантов на родину — представляли бы немалую ценность.

Но многие переселенцы, погруженные в полнейшую апатию, не выходили из домов, хотя морозов не было и в помине. Во время холодов, продолжавшихся с 15 июля по 15 августа, ртутный столбик не падал ниже минус двенадцати. Средняя температура составляла пять градусов ниже нуля. Кау-джер сказал правду — климат в этих краях не отличался чрезмерной суровостью, и только частые дожди да снегопады поддерживали постоянную промозглую сырость, вредно отражавшуюся на здоровье. Обычно наш целитель успешно боролся с болезнями, если только организм пациента не был слишком ослаблен. В течение зимы погибло восемь человек. Между прочим, их кончина особенно огорчала Льюиса Дорика, ведь умирали именно те люди, с которых он собирал наибольшую дань.

Дик и Сэнд горько оплакивали смерть Марселя Норели. Маленький калека не выдержал климата острова Осте и однажды вечером тихо, без страданий, угас.

Эти печальные события, казалось, мало волновали уцелевших эмигрантов. Исчезновение нескольких человек почти не отразилось на жизни поселения. Сообщение о новой смерти ненадолго выводило зимовщиков из состояния уныния. Они как будто утратили интерес к жизни, и сил хватало только на перебранку и скандалы по любому поводу.

Частые беспричинные раздоры между колонистами наводили Кау-джера на горькие размышления. Он был слишком умен, чтобы не видеть истины, и слишком искренен, чтобы уклониться от соответствующих выводов из сделанных наблюдений.

В этом случайном сборище людей, оказавшихся здесь, можно сказать, со всего мира, самой яростной страстью была ненависть. Не та ненависть, которая хотя и достойна порицания, но которую как-то можно объяснить логически, ненависть, переполняющая сердце человека, который страдает от жестокой несправедливости,— нет, это была ненависть взаимная и скрытая глубоко в душе. И как бы ни были люди доведены до отчаяния и как бы ни были схожи их безрадостные судьбы, эта ненависть сталкивала их друг с другом из-за совершенно ничтожных поводов так же, как природа, создавая ростки жизни, смешивает их с темным, разрушительным началом.

Самая тягостная жизненная драма, источником которой послужил голод, разыгралась в домике, где жили Паттерсон, Лонг и Блэкер. Как уже говорилось, славный парень Блэкер страдал ненасытным аппетитом. Такое болезненное состояние называется в медицине булимией[54].

При распределении продуктов он, как и все остальные, получил свою долю. Но из-за невероятной прожорливости запаса, рассчитанного на четыре месяца, ему не хватило даже на два. И снова начались адские муки голода.

Сумей несчастный преодолеть свою робость, он бы легко выбрался из беды. Стоило обратиться к Хартлпулу или Кау-джеру, ему дали бы дополнительный паек. Но парень туго соображал, для него это был поступок. Всю жизнь Блэкер находился на самой нижней ступени социальной лестницы и давно смирился со своим несчастьем. Он не понимал, какие силы управляют миром, и никогда не стремился противодействовать им.

Блэкер предпочел бы голодную смерть жалобам на свою судьбу. Но тут ему на помощь пришел Паттерсон.

Ирландец давно заметил, с какой быстротой его товарищ уничтожает продукты, это обстоятельство навело на мысль о выгодной сделке. Пока бедолага поглощал свою долю, Паттерсон всячески ограничивал себя в пище. От жадности он почти ничего не ел, лишая себя самого необходимого, но не стыдился подбирать чужие объедки.

Наконец настал день, когда у Блэкера ничего не осталось. Этой-то минуты и ждал скряга. Под видом благодеяния он предложил продать ему за приличную цену часть сэкономленных продуктов. Сделка была принята с восторгом, тотчас же осуществлена и неоднократно возобновлялась — до тех пор, пока у покупателя не иссякли последние деньги. Сначала Паттерсон, ссылаясь на катастрофическое сокращение запасов, постепенно повышал цены, а когда карманы Блэкера окончательно опустели, закрыл лавочку, не обращая никакого внимания на муки несчастного, которого обрекал на голодную смерть.

Блэкер, считая подобное положение естественным результатом все той же силы, правящей людьми, по-прежнему не осмеливался роптать. Забившись в угол, сжимая обеими руками втянутый живот, он неподвижно лежал так часами, и только судорожное подергивание лица выдавало его страдания. Паттерсон равнодушно наблюдал за товарищем. Какое значение может иметь смерть человека, не имеющего денег.

Но в конце концов муки голода победили покорность судьбе. После многочасовой пытки Блэкер встал, покачиваясь, вышел из дому и, побродив по лагерю, куда-то исчез…

Однажды вечером Кау-джер, возвращаясь в свою палатку, чуть не наступил на распростертое тело. Он наклонился и потряс лежавшего человека за плечо. Тот застонал. Кау-джер дал ему несколько капель укрепляющего средства и спросил:

— Что с вами?

— Я голоден,— едва слышно прошептал бедолага.

— Голоден? Но разве вы не получили продуктов, как все остальные?

Тогда Блэкер прерывающимся от слабости голосом коротко поведал свою грустную историю — о болезни, вынуждавшей его непрерывно набивать желудок, о том, как у него быстро кончились продукты и как он покупал их у Паттерсона, а также о том, как ирландец в течение трех дней не обращал никакого внимания на его муки.

Потрясенный Кау-джер слушал этот рассказ и не верил своим ушам. Неужели, несмотря на катастрофу и пережитые ужасы, у Паттерсона сохранилась такая немыслимая жадность? Продавец-грабитель, бессовестный торгаш, отмеривающий жизнь человеку по дням!

Каким бы гнусным ни казался ему поступок Паттерсона, лучше было оставить его безнаказанным, чем создавать новую причину для волнений. Кау-джер просто выдал дополнительный паек Блэкеру, заверив, что и в дальнейшем он будет получать столько, сколько потребуется.

Но имя ирландца врезалось в память, и носитель его стал прообразом всего самого отвратительного, что только может заключаться в человеческой душе. Поэтому Кау-джер ничуть не удивился, когда через два дня Хальг снова упомянул о Паттерсоне.

Юноша возвращался после обычного свидания с Грациэллой. Едва увидев своего друга, он побежал ему навстречу и сразу выпалил:

— Я узнал, кто достает Лазару Черони спирт!

— Ну да! — обрадовался Кау-джер.— Кто же?

— Паттерсон.

— Паттерсон?

— Он самый! — подтвердил Хальг.— Только что я видел, как ирландец передал Лазару ром. Теперь мне понятно, почему они сдружились!

— А ты не ошибаешься?

— Нисколько. Самое интересное, что этот грабитель не дает, а продает ром. И довольно дорого. Я слышал, как они торговались. Черони жаловался, что все его сбережения уплыли в карман Паттерсона.

Хальг на мгновение остановился, а затем гневно воскликнул:

— Когда у Лазара нет денег на выпивку, он способен на все. Что теперь станет с его женой и дочерью!

— Надо принять меры,— ответил Кау-джер.

И, подумав, сказал тоном легкого упрека:

— Раз уж мы начали этот разговор, доведем его до конца. Я никогда не обсуждал твоего поведения, но знаю твои мечты. На что ты надеешься, мой мальчик?

Потупив взор, Хальг молчал.

— Скоро, может быть, даже через месяц, все эти люди уйдут из нашей жизни. И Грациэлла тоже.

— Почему бы ей не остаться с нами? — возразил юноша, подняв голову.

— А как же Туллия?

— Туллия тоже может остаться.

— И ты думаешь, что она согласится покинуть мужа?

Хальг убежденно произнес:

— Нужно сделать так, чтобы она согласилась.

Кау-джер с сомнением покачал головой.

— Грациэлла поможет мне уговорить мать! — с жаром воскликнул молодой индеец.— Она твердо решила остаться здесь, если вы разрешите. И дело не только в том, что девушка больше не в состоянии переносить жизнь с пьяницей-отцом, но еще и в том, что она очень боится кое-кого из эмигрантов.

— Боится?

— Да. И прежде всего — Паттерсона. Вот уже месяц, как он крутится возле нее. И ром-то он доставал лишь для того, чтобы привлечь Черони на свою сторону. А несколько дней назад появился еще один поклонник, по имени Сирк, из банды Дорика. Этот будет похлеще.

— Чем же?

— Куда бы ни пошла Грациэлла, он всегда на ее пути. Она не может выйти из дома, чтобы не встретиться с ним. Он пристает, говорит всякие гадости. Она пыталась поставить его на место, тогда Сирк стал ей угрожать. Девушка очень боится его. Хорошо еще, что я здесь.

Мужчина улыбнулся этой вспышке юношеского задора и ласковым жестом усмирил своего воспитанника.

— Успокойся, Хальг, успокойся. Очень прошу тебя сдерживаться. Гнев почти всегда бесполезен, а чаще вреден. Помни: насилие никогда не приводит к добру, кроме случаев самозащиты.

После этого разговора тревога Кау-джера возросла. Он понимал, что появление соперников еще больше усложнит положение семьи Черони, а Хальг начнет ревновать, что может привести к самым непредвиденным событиям. Кау-джер боялся за юношу.

Ну, а что касается снабжения Черони алкоголем, то такое открытие не разрешало проблемы. Ведь выяснилось только одно: кто доставлял Лазару спирт. Но откуда брал его сам поставщик? Неужели Паттерсон устроил где-нибудь тайник? Маловероятно. Если даже допустить, что ирландцу, несмотря на строгое предупреждение и наблюдение капитана Леккара, удалось погрузить на «Джонатан» запретный товар, где бы он его спрятал после кораблекрушения? Нет, была единственная возможность — воровать ром из корабельных запасов. Но каким образом? Ведь груз с «Джонатана» охранялся днем и ночью. Кто был вором — Паттерсон или Черони,— вопрос оставался открытым.

Время шло. Наступило 15 сентября. Ремонт «Уэл-Киедж» закончился. Шлюпка была готова к спуску.

Приближалось весеннее равноденствие. Через неделю от зимы не останется и следа.

В начале октября в лагере появилось несколько огнеземельцев. Их крайне удивило такое количество людей на Осте. Никто из жителей архипелага не знал о кораблекрушении. Теперь, несомненно, новость распространится с невероятной быстротой.

Некоторые «цивилизаторы», вроде братьев Мур, считали необходимым утвердить свое господство над безобидными «дикарями» грубостью и насилием. Один из них соблазнился даже скудным имуществом туземцев. Однажды Кау-джер услышал жалобные крики. Звала на помощь молодая индианка, у которой Сирк пытался отнять кожаные браслеты, вообразив, что они золотые. Получив резкий отпор от Кау-джера, Сирк удалился, осыпав его бранью. Таким образом, уже два эмигранта стали злейшими врагами этого поборника свободы и справедливости.

Кау-джера очень обрадовала встреча с друзьями-огнеземельцами, среди которых нашлись и его пациенты, с такой услужливостью, почтительностью, горячей благодарностью, чуть ли не с обожанием относившиеся к своему покровителю.

Однажды, это было 15 октября, Гарри Родс сказал своему новому другу:

— Теперь мне понятно, почему вы так привязаны к этому краю, где делаете столько добра, и почему вам хочется скорее вернуться к индейским племенам. Ведь вы для них настоящее божество…

— Божество? — перебил его Кау-джер.— Почему божество? Разве недостаточно быть человеком, чтобы творить добро?

Гарри Родс не настаивал:

— Пусть так, если это определение вам не по вкусу. Могу иначе выразить свою мысль: только от вас зависело стать королем Магеллановой Земли, пока она еще оставалась свободной.

— Люди даже в состоянии дикости не нуждаются в монархе. Впрочем, теперь над Огненной Землей утверждена власть другой страны…

Последние слова Кау-джер произнес еле слышно. Он казался сильно озабоченным. Разговор напомнил неопределенность его положения. В ближайшем будущем придется расстаться с чудесной семьей Родсов, пробудившей в добровольном изгнаннике семейные инстинкты, свойственные каждому человеку. Боль предстоящей разлуки испытывали и его новые знакомые. Им хотелось, чтобы он отправился с ними в африканскую колонию, где будет так же ценим, любим и почитаем, как здесь. Но Гарри и не пытался уговаривать, понимая, что лишь крайне серьезные причины могли вынудить такого человека порвать с обществом. Эти таинственные обстоятельства продолжали быть для Родса загадкой.

— Вот и кончилась зима,— сказала его супруга, переводя разговор на другую тему.— И в самом деле она оказалась не такой уж лютой…

— Да, мы убедились,— прибавил ее муж,— что климат здесь, как вы говорили. Поэтому некоторые переселенцы не без сожаления покинут остров Осте.

— Зачем тогда уезжать отсюда? — воскликнул юный Эдуард.— Можно основать колонию и здесь, на Магеллановой Земле!

— Конечно! — засмеялся Гарри Родс.— А как же наша концессия на реке Оранжевой? И контракт с Обществом колонизации? И соглашение с правительством Португалии?

— В самом деле! — иронично произнес его собеседник.— Нельзя же забывать о португальском правительстве!… Правда, здесь у вас было бы чилийское правительство… Одно стоит другого!

— Девять месяцев тому назад…— начал глава семейства.

— Девять месяцев назад,— перебил его Кау-джер,— вы высадились бы на свободной земле. Но теперь проклятый договор лишил ее независимости.

Он вышел из палатки и взглянул на восток, как бы ожидая появления корабля, обещанного губернатором Пунта-Аренаса.

Назначенный срок настал. Шла вторая половина октября. Но море оставалось пустынным.

Задержка судна начала беспокоить потерпевших кораблекрушение. Правда, пока они ни в чем не нуждались. Запасы были далеко не исчерпаны, их могло хватить на долгие месяцы, но всем хотелось скорее прибыть на место. Часть переселенцев боялась второй зимовки на острове и стала поговаривать о посылке шлюпки в Пунта-Аренас.

Мимо Кау-джера, погруженного в раздумье, прошла с вызывающим видом шумная компания Льюиса Дорика. Эти люди никогда не скрывали недоброжелательства к нему и к семье Родсов, пользовавшейся всеобщим уважением. Друзья прекрасно осознавали это.

— Вот кого я предпочел бы оставить здесь,— сказал подошедший Гарри.— От этой ватаги можно всего ожидать. Не сомневаюсь, что и в новой колонии они поднимут смуту.

Вдруг появился Хартлпул.

— Я хотел бы поговорить с вами, сударь.

— Оставляю вас…— начал Родс.

— Незачем,— прервал его Кау-джер и спросил боцмана: — Что вы хотели сказать мне?

— Хочу сказать, что я выяснил насчет выпивки.

— Значит, действительно кто-то продает Лазару Черони ром из корабельных запасов?

— Так точно.

— И вы обнаружили вора?

— Даже двух — Кеннеди и Сердея.

— У вас имеются улики?

— Совершенно неопровержимые.

— Какие?

— А вот какие. С того самого дня, когда вы мне рассказали о Паттерсоне, я стал подозревать эту парочку. Черони сам не додумался бы, а Паттерсон — ловкач. Вот я и поручил следить за ним.

— Кому? — осведомился Кау-джер, нахмурив брови. Ему претила всякая слежка.

— Юнгам. Этим парнишкам тоже пальца в рот не клади. Они-то и выяснили, как ларчик открывается. Ребята застали воров на месте преступления. Вчера — Кеннеди, а сегодня утром — Сердея, в момент, когда те, воспользовавшись невнимательностью второго дежурного, переливали ром во фляжку Паттерсона.

Воспоминание о страданиях Туллии и Грациэллы, а также мысль о Хальге заставили Кау-джера на мгновение забыть свои вольнолюбивые принципы.

— Подлецы! — воскликнул он.— Их надо наказать!

— Я тоже так считаю,— заявил боцман,— поэтому и пришел к вам.

— А при чем тут я? Поступайте, как находите нужным.

Хартлпул с сомнением покачал головой.

— После гибели «Джонатана» у меня нет прежней власти. Эти люди не послушаются меня.

— Почему же они послушаются меня?

— Потому что вас они боятся.

Ответ боцмана поразил Кау-джера. Его боятся? Очевидно, он внушает страх только из-за своей физической силы. Неужели всегда и везде в основе всех общественных отношений лежит насилие?

— Что ж, пойдем,— угрюмо сказал он и направился прямо к палатке, где находился груз с «Джонатана». Как раз в эту минуту на пост заступил Кеннеди.

— Вы не оправдали оказанного вам доверия,— строго произнес Кау-джер.

— Что вы, сударь…— смущенно пробормотал матрос.

— Да, вам нельзя доверять,— продолжал ледяным тоном его собеседник,— с этого дня вы больше не числитесь членом экипажа «Джонатана».

— Но как же…— пытался протестовать Кеннеди.

— Думаю, незачем повторять еще раз!

— Ну ладно уж.— И он смиренно снял свой матросский берет.

Вдруг за их спиной раздался чей-то голос:

— По какому праву вы приказываете этому человеку?

Кау-джер обернулся и увидел Льюиса Дорика, наблюдавшего вместе с Фредом Муром за происходящим.

— А по какому праву вы спрашиваете меня об этом? — гордо ответил Кау-джер.

Почувствовав поддержку, Кеннеди снова натянул берет и нагло ухмыльнулся.

— Если у меня нет такого права, я беру его сам,— отпарировал Дорик.— Стоит ли жить на необитаемом острове, чтобы подчиняться какому-то деспоту!

Деспоту?! Нашелся человек, который обвинил его в деспотизме!

— А что, неправда? Ведь этот господин привык повелевать,— вмешался Фред Мур, подчеркивая последние слова.— Он — не ровня всем остальным. То приказывает, то запрещает. Уж не король ли он на этом острове?

Они подошли ближе.

— Кеннеди не обязан никому подчиняться,— продолжал Дорик своим резким голосом,— и, если пожелает, снова займет свое место в команде «Джонатана».

Кау-джер не отвечал. Противники придвинулись к нему. Он сжал кулаки.

Неужели придется применить физическую силу для самозащиты? Конечно, он не боялся таких врагов. Их было всего трое. Могло быть и десять. Но какой позор, что мыслящее существо вынуждено употреблять для защиты те же способы, что и животное!

Однако крайним средством воспользоваться не пришлось. Родс и Хартлпул уже спешили к своему другу, готовые поддержать его. Тотчас же Дорик, Мур и Кеннеди ретировались.

Кау-джер с грустью посмотрел им вслед. Вдруг со стороны реки раздались громкие возгласы. Друзья бросились на шум и увидели большую толпу. Почти все эмигранты высыпали на берег. Людской водоворот завихрялся и передвигался с места на место. Что могло вызвать такое возбуждение?

Серьезного повода, конечно, не было. А если и был, то настолько незначительный и всеми за давностью времени забытый, что ни одна из сторон не могла его точно припомнить.

Все началось еще шесть недель тому назад — причиной ссоры послужила какая-то хозяйственная мелочь, которую одна женщина одолжила другой, а эта последняя утверждала, что все вернула. Кто же был прав на самом деле? Неизвестно. Слово за слово, обе женщины кончили тем, что стали до изнеможения поливать друг друга сильнейшей бранью. Через два дня спор возобновился, причем страсти накалились, так как в дело вмешались мужья. Все уже забыли, что послужило причиной ссоры, но злоба осталась. И, повинуясь этому чувству, только из одного желания сделать гадость другому, все четверо участников стали обвинять друг друга в самых страшных грехах, осыпать нелепыми подозрениями, нередко выдуманными, якобы имевшими место в далеком прошлом. Чем более жестоким и безобразным было обвинение, тем большее удовольствие доставляло оно тому, кто его придумал, и похоже было, что каждый гордился тем злом, которое изливал на окружающих. «Ах так! А я?… Вы же видели, когда я ему это сказал…» — Эти слова нередко можно было слышать еще много дней спустя после начала ссоры.

Перепалка несколько утихла, но языки все еще не замолкали. На глазах своих сторонников обе партии начали поносить друг друга, сила оскорблений всё время росла, от обычных уничтожающих выражений они перешли к злословию и просто клевете. Все это, многократно повторенное специально для того, чтобы заинтересованные стороны как можно сильнее прониклись нанесенными друг другу оскорблениями, послужило толчком к настоящей буре. Мужчины дали волю рукам, и один из них потерпел поражение. Назавтра сын побежденного захотел отомстить за отца, в результате чего произошло еще одно сражение, более серьезное, чем предыдущее: обитатели обоих домов, в которых жили сражающиеся, не могли преодолеть желания участвовать в ссоре.

Развязав таким образом войну, обе враждующие стороны стали вести активную пропаганду, вербуя себе сторонников. Теперь уже большинство эмигрантов разделилось на два лагеря. По мере того как «армия» становилась все многочисленнее, масштабы спора разрастались. Никто уже и не вспоминал о причине, а безуспешно обсуждался вопрос: какой маршрут следует избрать по прибытии долгожданного корабля — отправиться в Африку или вернуться в Америку? Мнения не совпадали. Каким же извилистым путем дошла до этой темы обычная ссора, начавшаяся из-за пустяка? Это непостижимая тайна. И все были уверены, что ни о чем другом они никогда и не говорили, обе версии защищались с одинаковой страстью. Бойцы шли на приступ, отступали, снова бросались в атаку и в качестве снарядов выпаливали множество аргументов за и против. А пятеро японцев, стоящие мирной группой в нескольких метрах от бурлящей толпы, с большим удивлением взирали на лихорадочно кричащих людей.

Фердинанд Боваль, чрезвычайно оживленный оттого, что окунулся в свою стихию, тщетно пытался заставить выслушать себя. Он перебегал от одного к другому, он хотел поспеть всюду, но — увы! — тщетно… Его не слушали. Вообще никто никого не слушал. Нарастали мелкие размолвки, любой отдельный шепот вплетался в общую картину спора, тональность которого повышалась с каждой минутой. Гроза была совсем уже рядом. Молния только что пронеслась. Тот, кто ударит первым, подхлестнет остальных, замелькают кулаки, и все завершится страшной дракой!…

Так же как небольшой дождь порой может заставить утихнуть сильный ветер, бывает достаточно одного человека, чтобы погасить подобное раздражение толпы, в действительности очень поверхностное. Им стал эмигрант, затеявший охоту на тюленей,— он бежал со всех ног и кричал что есть силы, размахивая руками:

— Корабль… На горизонте корабль!


Глава VI СВОБОДА


Корабль на горизонте! Никакая другая новость не смогла бы так взбудоражить переселенцев. Кау-джер, Гарри Родс, Хартлпул и эмигранты столпились у края восточного мыса, устремив взволнованные лица на юг. Там виднелась узкая ленточка дыма, свидетельствовавшая о приближении парохода.

И вот появился и стал медленно увеличиваться контур корабля. Вскоре уже можно было разглядеть судно водоизмещением около четырехсот тонн. На гафеле[55] развевался флаг, цвет которого был не виден.

Переселенцы разочарованно переглядывались. Конечно, пароход такого малого тоннажа не сможет забрать всех сразу. Неужели это просто торговое судно, а не обещанный губернатором Пунта-Аренаса корабль?

Волнующий вопрос вскоре разрешился. Судно приближалось на всех парах и до наступления полной темноты оказалось на расстоянии трех миль от берега.

— Чилийский корабль,— сказал Кау-джер, когда порыв ветра дал возможность разглядеть цвета развернутого флага.

Спустя три четверти часа, уже в глубокой темноте, лязгание цепей в железных клюзах[56] известило о постановке судна на якорь. Толпа начала расходиться по домам, оживленно обсуждая событие.

На заре эмигранты разглядывали пароход, стоявший в трех кабельтовых[57] от берега. Хартлпул заявил, что это вестовое судно чилийского военного флота.

Боцман не ошибся. Так и было в действительности. В восемь часов утра капитан сошел на берег.

Встревоженные переселенцы моментально окружили его и засыпали вопросами: почему прислали такой маленький пароход? Когда их увезут отсюда? Неужели оставят навсегда на острове? Капитан не знал, кому отвечать.


Выждав, пока гвалт утихнет, он успокоил эмигрантов. Чили обязательно окажет им помощь. Прибытие вестового судна доказывает, что о них помнят.

Затем он объяснил, что чилийское правительство послало военный корабль вместо обещанного спасательного судна только потому, что намерено сделать переселенцам предложение, которое, возможно, их заинтересует.

Без дальнейших предисловий капитан тут же изложил его.

Для того, чтобы читатель правильно оценил замысел правительства, необходимо сделать небольшое отступление.

При освоении западных и южных районов Магеллановой Земли, полученных по договору от 17 января 1881 года, чилийские власти решили сделать искусный ход, используя кораблекрушение «Джонатана» и присутствие на Осте переселенцев.

Договор определял чисто теоретические права. Конечно, Аргентина не претендовала на них, и Чили могло поступать как заблагорассудится. Но добиться права на территорию не значило овладеть ею. Необходимо было там утвердиться: заселить новые районы, начать освоение края, разработку земель, природных ресурсов, организовать местную промышленность и торговлю с целью обогащения и процветания страны. Великолепным примером здесь служила колония Пунта-Аренас на побережье Магелланова пролива, значение которой, как коммерческого центра, росло из года в год. Это побудило Чили привлечь потерпевших кораблекрушение эмигрантов к освоению плодородных земель новой территории.

Тысячи переселенцев разных национальностей должны были оживить эти безлюдные острова.

Чилийское правительство не хотело выпускать из рук неожиданную удачу, поэтому и послало не транспортное, а вестовое судно, поручив капитану передать вышеуказанное предложение.

А оно и впрямь было соблазнительным. Республика Чили полностью отказывалась от своих прав на остров Осте в пользу переселенцев, получавших его в безраздельное пользование, без каких-либо ограничений или условий.

Этот ход был чрезвычайно ловок. Немедленно передавая Осте в эксплуатацию, государство тем самым привлекало народ и на другие острова, находившиеся в его владении,— Кларенс, Доусон, Наварино и Эрмите. Если новая территория будет процветать, все будущие колонисты поймут, что нечего бояться климата архипелага Магальянес. Разнообразие растительности, минеральных богатств, обилие пастбищ и рыбы помогут созданию скотоводческих ферм, рыбных промыслов, промышленности, а следовательно, развитию судоходства и торговли.

Пунта-Аренас, порто-франко[58], освобожденный от всех таможенных придирок, открытый для кораблей обоих континентов, уже обеспечил себе блестящее будущее. Основав эту колонию, Чили, по существу, закрепила свои законные права на Магеллановом проливе. Имело смысл добиться аналогичного результата и в южной части архипелага, для чего решили пожертвовать островом Осте и не только освободить его от какой-либо контрибуции, но передать в собственность колонии, предоставив полную автономию[59]. Эта территория становилась единственной частью Магеллановой Земли, сохранявшей независимость.

Осталось выяснить одно: примут ли эмигранты предложение, согласятся ли променять африканскую концессию на остров Осте.

Чилийское правительство хотело решить вопрос безотлагательно. Вестовое судно увезет окончательный ответ. Его командир имел все полномочия для заключения договора с представителями эмигрантов в течение пятнадцати суток. После этого он должен был сняться с якоря, независимо от ответа.

Если переселенцы согласятся, избранная ими власть незамедлительно получит права на владение территорией и сможет водрузить на острове флаг, какой ей заблагорассудится.

В случае отказа Чили обещало помочь репатриировать потерпевших кораблекрушение. Понятно, вестовой корабль водоизмещением в четыреста тонн не мог перевезти всех даже в Пунта-Аренас. Предполагалось обратиться к американскому Обществу колонизации с просьбой выслать спасательное судно, для чего требовалось определенное время.

Легко представить себе, какое впечатление произвело предложение Чили!

Переселенцы не ожидали ничего подобного и недоуменно переглядывались. Затем их мысли обратились к единственному человеку, способному защитить общие интересы. В подтверждение признательности, осторожности, слабости они обернулись на запад, в сторону реки, где обычно находилась «Уэл-Киедж».

Но шлюпка исчезла. Насколько хватало взгляда, океан был пустынным.

Все замерли от неожиданности. Потом толпа всколыхнулась, забурлила. Каждый старался отыскать своего спасителя, свою надежду, свое будущее. Но — увы!— Кау-джер исчез вместе с Кароли и Хальгом.

Эмигранты были поражены. Они привыкли во всем полагаться на этого человека, на его разум и самоотверженность. И вот в решающую минуту он бросил несчастных на произвол судьбы.

Гарри Родс тоже глубоко огорчился, но по другой причине. Он понимал, что Кау-джер покинет Осте, когда спасательное судно заберет всех переселенцев. Но не дождаться их отъезда?! Настоящие друзья так не поступают. Нельзя расставаться навсегда, не попрощавшись.

А внезапный отъезд Кау-джера, так похожий на бегство? Неужели из-за чилийского судна?

Все предположения казались вероятными, ибо непостижимая тайна окутывала жизнь этого человека, о котором ровно ничего не знали… даже его национальности.

Эмигранты, огорченные исчезновением постоянного советчика в такой неподходящий момент, стали медленно расходиться, на ходу обмениваясь скупыми замечаниями по поводу последних событий. Никому не хотелось брать на себя ответственность за какое-либо решение.

Целую неделю неожиданное предложение чилийцев обсуждали на все лады. Оно казалось настолько невероятным, что многие не желали принимать его всерьез. Гарри Родсу по просьбе товарищей пришлось обратиться к капитану за дополнительными разъяснениями, удостовериться в его полномочиях и лично убедиться в том, что Республика Чили действительно гарантирует независимость Осте.


Командир вестового судна употребил все свое влияние, убеждая эмигрантов воспользоваться сделанным предложением. Он объяснил, какие причины побудили его правительство к такому шагу и какие выгоды сулит колонистам территория, передаваемая в их владение. Он не преминул напомнить о процветающем Пунта-Аренасе, добавив, что Чили весьма выгодна подобная сделка.

— Акт о передаче острова в вашу собственность уже заготовлен,— закончил капитан.— Нужны только подписи.

— Чьи подписи? — спросил Гарри Родс.

— Представителей, избранных общим собранием эмигрантов.

По-видимому, в настоящее время только так и можно было действовать. Позднее, когда колония организуется, общество само решит, нужна ли ему какая-нибудь власть, и само выберет тот или иной социальный строй. Чили ни во что не станет вмешиваться.

Чтобы читатель не удивлялся дальнейшему развитию событий, следует представить себе сложившуюся на Осте ситуацию.

Кем были пассажиры, взятые на борт «Джонатана» для перевозки в бухту Лагоа? Несчастными людьми, невольными эмигрантами. Не все ли равно, где им обосноваться, ежели кто-то будет печься об их будущем, о благоприятном существовании?

С момента кораблекрушения прошла целая зима. Эмигранты убедились, что холода здесь не такие уж лютые, а теплая погода наступает даже раньше и сохраняется дольше, чем в некоторых краях, расположенных ближе к экватору.

В смысле безопасности сравнение оказывалось также не в пользу бухты Лагоа, граничащей с английской территорией, рекой Оранжевой и дикими кафрскими[60] племенами. Конечно, все были осведомлены о грозном соседстве еще до отплытия, но, когда представилась возможность поселиться на необитаемом острове, отсутствие явных опасностей приобретало в их глазах особое значение.

Кроме того, Общество колонизации получило южноафриканскую концессию лишь на непродолжительный срок, и правительство Португалии не собиралось полностью отказываться от своих прав. Здесь же, на Магеллановой Земле, эмигранты, наоборот, обретали неограниченные права и свободу, и тем самым Осте поднимался до ранга[61] суверенного государства.

Не последним явилось и то обстоятельство, что оставшимся эмигрантам не придется снова пускаться в плавание. И еще следовало учесть, что чилийское правительство было крайне заинтересовано в судьбе колонии. Ведь установится регулярное сообщение с Пунта-Аренасом. На побережье Магелланова пролива и в других районах архипелага возникнут фактории, организуются рыбные промыслы и завяжется торговля с населением Фолклендских островов. Возможно, в ближайшем будущем и Аргентина займется своими соседними владениями и создаст нечто похожее на Пунта-Аренас или столицу чилийских колоний на острове Брансвик[62].

Все эти доводы были настолько вескими, что в конце концов, победили.

После долгих разговоров выяснилось, что большинство эмигрантов склонно принять предложение Чили.

Приходилось еще раз пожалеть, что Кау-джер так не вовремя покинул остров. Ведь, кроме него, никто не мог дать точный совет. Вполне вероятно, он согласился бы на предложение, восстанавливающее независимость одного из одиннадцати крупнейших островов архипелага Магальянес. У Гарри Родса не было в этом ни малейшего сомнения.

Сам он принял аналогичное решение, которое неожиданно совпало с мнением Фердинанда Боваля, проводившего активную пропаганду за принятие планов Сантьяго. На что же надеялся бывший адвокат? Неужели он мечтал осуществить свои теории на практике? И в самом деле, редкий случай представлялся ему! Каким великолепным полем для экспериментов являлись эти не искушенные в политике люди, которые, как в древние времена, получали в безраздельное владение землю, принадлежавшую отныне всем и никому в частности.

Поэтому Боваль лез из кожи, переходя от одной группы к другой, то и дело доказывая правильность своих теорий. Сколько красноречивых слов израсходовал он!

Срок, установленный чилийским правительством, истекал. Настал день голосования. 30 октября корабль должен был сняться с якоря, и, в случае отказа эмигрантов, все права на Осте сохранялись за Чили.

Общее собрание произошло 26 октября. В голосовании участвовали все совершеннолетние переселенцы — восемьсот двадцать четыре человека. Часть эмигрантов состояла из женщин, детей и молодежи, не достигших двадцати одного года, а несколько семейств — Гордоны, Ривьеры, Джимелли и Ивановы — отсутствовали.

Подсчет голосов показал, что семьсот девяносто два бюллетеня, то есть подавляющее большинство, было подано за предложение Чили. Против него голосовало только тридцать два человека, державшихся первоначального плана и желавших отправиться в бухту Лагоа. Им пришлось подчиниться решению большинства.

Затем приступили к избранию трех представителей для подписания договора. Здесь-то блистательного успеха добился Фердинанд Боваль. Наконец-то его усилия принесли долгожданные плоды! Но к нему избиратели присоединили Гарри Родса и Хартлпула.

В тот же день три представителя от эмигрантов и капитан от имени правительства Чили подписали соглашение, смысл которого был чрезвычайно прост. Текст состоял всего из нескольких строчек и не давал повода кривотолкам.

Сразу же на берегу подняли бело-красный остельский флаг, и чилийский корабль салютовал ему двадцатью одним пушечным залпом. Впервые взвившийся на древке, весело играющий на ветру флаг возвестил миру о рождении свободной страны.


Глава VII ПЕРВЫЕ ШАГИ НОВОГО ГОСУДАРСТВА


На рассвете следующего дня вестовое судно снялось с якоря и через несколько минут скрылось за мысом. На нем уехали десять из пятнадцати уцелевших матросов с «Джонатана». Остальные, в том числе Кеннеди, Сердей и боцман Хартлпул, предпочли остаться.

У Кеннеди и Сердея имелись для этого одни и те же причины: о них давно шла худая молва, и капитаны неохотно нанимали их на корабли. Здесь же оба приятеля рассчитывали на легкую и беззаботную жизнь, надеясь, что в новом государстве строгие законы будут введены не скоро. А боцмана и еще двух матросов, людей необеспеченных и одиноких, привлекали независимое существование и мечта разбогатеть, превратившись из моряков дальнего плавания в самых обычных рыбаков.

Осуществление или провал их мечты в большой степени зависели от той политики, которой будет придерживаться правительство острова. Если государство хорошо организовано и хорошо управляется, его граждане вполне могут обогатиться за счет собственного труда. Но любой тяжкий труд окажется бесплодным, если центральная власть не сумеет выработать и применить определенные меры, способные объединить усилия отдельных индивидуумов. Таким образом, создание колонии приобретало более общий смысл.

В настоящий момент, по крайней мере, остельцы — ибо таково было их новое наименование, принятое единодушно,— совершенно не собирались решать эту жизненную задачу. Они желали только одного — радоваться и веселиться. Магическое слово «свобода» опьяняло их. Они упивались им, как взрослые дети, не стремясь проникнуть в его глубокий смысл и не задумываясь, что свобода — это целая наука, которую нужно изучать.

Только корабль скрылся из виду, все волнения улеглись, и обрадованные эмигранты кинулись поздравлять друг друга, словно завершили тяжелое и важное дело, хотя все трудности ждали впереди.

Обычно народные празднества сопровождаются выпивкой, поэтому все единодушно решили, что сегодня не грех угоститься; и в то время как хозяйки отправились к своим плитам и кастрюлям, мужчины поспешили в палатку, где находился корабельный груз.

После провозглашения независимости груз этот больше не охранялся. Теперь, когда ост ров возвысился до ранга самостоятельного государства, только представители власти имели право распоряжаться государственным имуществом. Впрочем, и охранять это имущество тоже было некому, поскольку большая часть матросов, выполнявших эту обязанность, уехала с острова.

С шутками и прибаутками новые колонисты вышибли дно у бочонка и уже собрались разливать вино, как вдруг кому-то пришла в голову удивительнейшая мысль: ведь ром принадлежит всем! Он — общий. Почему же в таком случае не распределить его сразу, весь, до последней капли? Предложение приняли с восторгом, не считая робких протестов отдельных переселенцев, и порешили, что каждый мужчина получит по целой порции, а женщины и дети — по полпорции. И тут же, в обстановке радостного возбуждения, раздали ром, а главы семейств получали его на всю семью.

К вечеру празднество было в полном разгаре. Забылись прежние распри. Все колонисты побратались между собой. Нашелся даже любитель-аккордеонист, и начался настоящий бал. Одна за другой закружились пары. Остальные наблюдали за танцующими, потягивая вино.

Лазар Черони тоже был тут. С шести часов вечера он уже не держался на ногах, но продолжал прикладываться к фляжке с ромом. Туллия и Грациэлла предчувствовали, что для них праздник кончится плохо.

И еще один эмигрант, забившийся в темный уголок, наливал себе стакан за стаканом. Но ужасный яд, отравивший душу этого человека, иногда помогал ему обрести хоть на время былой талант. Внезапно раздались звуки божественной музыки. Танцы прекратились… Фриц Гросс играл долго, несколько часов, импровизируя под влиянием охватившего вдохновения. Его окружили сотни лиц, смотревших во все глаза. Эмигранты застыли на месте, очарованные потоком звуков, лившихся из-под волшебного смычка.

Но самым внимательным, самым увлеченным слушателем был один мальчик. Непостижимой красоты мелодии явились для Сэнда откровением. Он чуть ли не впервые узнал, что на свете существует музыка, и с дрожью в сердце проникал в неведомую дотоле сферу, стоя против музыканта словно изваяние. Его очарованную душу пронизывало острое ощущение волнующего счастья.

Какими словами описать эту необычайную картину? Какое-то огромное, нелепое существо, почти потерявшее человеческий облик, опустив голову на грудь и закрыв глаза, с исступлением водило смычком по струнам. Колеблющееся пламя коптящих факелов резко очерчивало контуры его фигуры на фоне непроглядной ночи. А перед музыкантом — застывший в экстазе[63] ребенок и чуть поодаль — молчаливая, едва различимая толпа, чье присутствие угадывалось только в те мгновения, когда под порывами ветра ярко вспыхивал огонь факелов. Тогда внезапно из мрака проступали какие-нибудь отдельные черты лица: там — нос… тут — лоб… или подбородок. И тотчас же темнота снова поглощала все. А над толпой то взмывали к звездам, то угасали в ночи нежные и могучие звуки скрипки.

Около двенадцати Фриц Гросс выронил смычок и погрузился в тяжелый сон. Эмигранты начали медленно расходиться по домам.

А на следующий день все эти ночные впечатления, навеянные неземной музыкой, уже испарились. Попойка возобновилась, и не видно ей было конца, пока не иссякнут напитки.

Через два дня после ухода вестового судна, когда переселенцы еще веселились вовсю, к острову причалила «Уэл-Киедж». Никто будто и не заметил отсутствия шлюпки в течение двух недель, и возвратившихся встретили так, словно они никуда не исчезали. Кау-джер не мог понять, что здесь произошло, что означает незнакомый флаг, водруженный на берегу, и чему так радуются люди?

В нескольких словах Гарри Родс и Хартлпул ввели его в курс последних событий. Кау-джер выслушал их с глубоким волнением. Нескрываемая радость преобразила его лицо. Так, значит, на архипелаге Магальянес осталась частица свободной земли!

Однако он не упомянул о причинах, побудивших его уехать. Разве мог Кау-джер объяснить друзьям, что он скрылся, опасаясь установления на острове чилийской власти, а затем выжидал ухода военного судна в глубине одной из бухт полуострова Харди?

Впрочем, обрадованные встречей, они ни о чем его и не расспрашивали. Для Гарри Родса и Хартлпула одно присутствие этого хладнокровного и энергичного человека, обладавшего безграничной добротой и обширными познаниями, представляло немалую моральную поддержку, ибо их вера в будущее была сильно поколеблена безрассудным поведением переселенцев в последние дни.

— …Несчастные восприняли дарованную им независимость как право напиться вдоволь,— закончил свой рассказ Родс.— Они как будто и не помышляют о создании какой-то организации, установлении определенной власти.

— Ну что ж, это вполне простительно,— добродушно отозвался Кау-джер.— Ведь до сих пор они были полностью лишены развлечений. Когда протрезвеют, займутся серьезными вещами. Что же касается установления власти, признаюсь, я и сам не вижу в этом никакой необходимости.

— Но кто-то должен навести здесь порядок,— возразил его друг.

— Чепуха! Порядок установится сам собой.

— Однако если судить по прошлому…— продолжал Родс.

— Что было, то прошло,— решительно прервал его Кау-джер.— Вчера ваши товарищи по несчастью еще чувствовали себя гражданами Америки или Европы. А теперь они остельцы. Это большая разница.

— Значит, вы считаете, что они…

— Пусть они живут на острове спокойно, раз это их земля. Эмигрантам повезло, ибо здесь нет никаких законов. И незачем создавать их. Если бы не предвзятые идеи, сложившиеся в результате векового рабства, люди всегда договорились бы между собой. Земля предлагает человечеству свои щедрые дары. Пусть оно черпает их по мере сил и возможностей и пусть наслаждается равномерным, братским и справедливым распределением земных богатств. К чему ограничивать это законами?

Гарри Родс, видимо, не разделял оптимистических взглядов собеседника, однако ничего не возразил. В разговор вмешался Хартлпул:

— Но, поскольку братские чувства этих парней проявились пока только в общих попойках, мы решили спрятать от них оружие и порох.

Общество колонизации погрузило на «Джонатан» шестьдесят ружей, несколько бочонков с порохом, пули и патроны, чтобы в бухте Лагоа эмигранты могли охотиться и защищаться от соседних диких племен. Никто и не вспомнил об этом оружии, кроме Хартлпула. Воспользовавшись общей суматохой, боцман решил спрягать его в пещерах, о которых рассказал ему Дик. В первую же ночь гуляний он, с помощью Родса и обоих юнг, перенес ружья с боеприпасами в верхнюю пещеру и завалил грудой ветвей. С этой минуты Хартлпул почувствовал себя спокойнее. Кау-джер одобрил предусмотрительность боцмана.

— Правильно сделали,— сказал он.— Пусть сначала все войдет в привычную колею. Впрочем, здесь, на острове, людям ни к чему огнестрельное оружие.

— Да у них его и нет,— ответил моряк.— Общество колонизации строго следило за эмигрантами. При посадке их обыскивали, проверяли багаж и отбирали огнестрельное оружие. А то, что спрятано в пещере, никто не отыщет, так что…

Вдруг Хартлпул остановился, как бы вспомнив о чем-то, и воскликнул:

— Тысяча чертей! Ведь у них все-таки осталось кое-что, раз мы нашли только сорок восемь ружей из шестидесяти. Сначала я подумал, что произошла какая-то ошибка, но теперь припоминаю, что эти двенадцать недостающих ружей взяли с собой Ривьеры и их друзья. К счастью, это надежные люди, так что опасаться нечего.

— Осталась другая угроза,— заметил Гарри Родс.— Алкоголь. Сейчас все эмигранты обнимаются и целуются, но это ненадолго. Лазар Черони распоясался окончательно. Пока вы отсутствовали, я вынужден был вмешиваться в его семейные дела, иначе он прикончил бы свою жену.

— Чудовище! — сказал Кау-джер.

— Такое же, как все пьяницы… Во всяком случае, обеим женщинам повезло, что вернулся Хальг. Да, кстати, как поживает наш юный дикарь?

— Что вам сказать? Вы ведь знаете его душевное состояние и сами понимаете, Хальг уехал отсюда крайне неохотно. Мне пришлось дать ему слово, что мы вернемся. Поскольку семья Черони остается на острове, положение вещей, конечно, значительно упрощается. Но, с другой стороны, все усложняется пьянством отца Грациэллы. Будем надеяться, когда запасы рома истощатся, он утихомирится.

Пока друзья обсуждали его судьбу, Хальг, оставив «Уэл-Киедж» на попечении отца, бросился к любимой девушке. Какая это была счастливая встреча! Правда, вскоре радость сменилась печалью. Грациэлла рассказала о новых пытках, которым Лазар подвергал семью. Ко всем прежним бедам прибавилось ухаживание подлого Паттерсона, а главное, грубые приставания Сирка, так что теперь она не могла шагу ступить, чтобы не столкнуться с этим подонком, способным на любую пакость. Хальг, слушая Грациэллу, дрожал от негодования.

Лазар Черони громко храпел в углу палатки, отсыпаясь после очередной пьянки. Надеяться на его исправление уже не приходилось.

К этому времени праздник превращался в свою противоположность. Веселое, благодушное настроение исчезло. На некоторых физиономиях появилось злобное выражение. Ром оказывал свое действие.

Утром многие колонисты проснулись с тяжелой головой и снова потянулись к стакану. Постепенно на смену первому приятному опьянению пришло тяжкое похмелье, в дальнейшем грозившее перейти в настоящее буйство.

Некоторые эмигранты, почувствовав надвигавшуюся опасность, стали выходить из игры. Вскоре к ним вернулся здравый смысл, заставивший их задуматься о будущем.

Это была трудная, но вполне разрешимая проблема. На территории острова, равной почти двумстам квадратным километрам, где было немало плодородных земель, лесов и пастбищ, могла прокормиться не только ничтожная кучка потерпевших кораблекрушение, а целая армия людей, правда, при условии, что они расселятся по всему острову, а не осядут лишь в бухте Скочуэлл. У колонистов было достаточно сельскохозяйственных орудий, семян для посева, саженцев. Подавляющее большинство эмигрантов и прежде занималось земледелием, дело для них привычное и не представляло никакой трудности. Конечно, вначале будет чувствоваться нехватка домашнего скота, но со временем благодаря помощи чилийского правительства из Патагонии, из аргентинских пампасов, с равнин Огненной Земли и даже с Фолклендских островов сюда доставят коров, лошадей и овец. Таким образом, в принципе — никаких препятствий для успешного развития колонии; при условии приложения максимальных усилий самими тружениками.

Но, к сожалению, лишь немногие осознавали необходимость немедленно приступить к работе. Люди эти (а прежде всего Паттерсон), не теряя времени, отправились к палатке с корабельным грузом и отобрали нужные им предметы. Одни взяли лопаты, кирки и косы; другие — все необходимое для разведения скота; третьи — топоры и пилы для лесных разработок и т. д. Затем колонисты впряглись в самодельные повозки и двинулись на поиски подходящих земельных участков.

Паттерсон остался на прежнем месте, на берегу реки. С помощью Лонга и Блэкера (последний, несмотря на печальный опыт, все еще жил у ирландца) огородил участок земли, которым завладел с самого начала по праву первого, и обнес его с трех сторон изгородью из толстых кольев. Четвертая сторона граничила с рекой. Затем все трое вскопали землю, разделали грядки и засеяли семенами овощей. Паттерсон надумал заняться огородничеством.

После двухдневного пьянства часть переселенцев раньше других почувствовала, что праздник в честь независимости слишком затянулся, и стала приходить в себя. Вскоре они обнаружили, что некоторые их товарищи уже успели запастись нужными материалами и инструментом. Но поскольку на складе было всего еще вдоволь, то и последующие группы колонистов взяли себе не только все необходимое, но и про запас.

Мало-помалу веселая компания распадалась. Ежедневно новые и новые вереницы нагруженных людей отправлялись в глубь острова. Вскоре почти все эмигранты покинули бухту Скочуэлл, кто толкая перед собой грубо сколоченную тачку, кто сам навьюченный, как ишак. Уходили в одиночку или вместе с женами и детьми.

Корабельные запасы понемногу таяли. Опоздавшие не могли рассчитывать на богатый выбор. Правда, еды оставалось много, так как из-за трудностей перевозки эмигранты брали провизию в обрез. Но с сельским хозяйством дело обстояло гораздо хуже. Более чем тремстам колонистам не досталось ни домашних животных, ни птицы. Пришлось довольствоваться лишь орудиями для обработки земли, забракованными первыми ушедшими партиями.

Опоздавшим не повезло и с земельными участками. Напрасно исколесили они весь остров — все хорошие земли были заняты.

Через шесть недель после отплытия вестового судна из лагеря ушли почти все эмигранты, способные владеть лопатой и киркой. Теперь в поселении насчитывался всего восемьдесят один житель. Люди эти, в силу прежних занятий, не могли приспособиться к нынешним условиям, и многие вынуждены были влачить жалкое существование.

Все они (за исключением Паттерсона да еще десятка крестьян, задержавшихся в лагере из-за болезни) были горожанами. Среди них находились Джон Рам, Боваль, семья Родсов, Дорик, Фриц Гросс, Лонг, Блэкер, семья Черони, пять моряков — Кеннеди, повар Сердей, боцман, двое юнг,— а также сорок три рабочих или причислявших себя к таковым, упорно отказывавшихся от крестьянского труда. И наконец, Кау-джер и оба индейца — Хальг и Кароли.

Три друга продолжали жить на левом берегу реки, у устья которой, в глубине бухты, укрытая от морских бурь, стояла на якоре «Уэл-Киедж». Ничто не изменилось в их жизни, разве что из простой индейской хижины, плохо защищавшей от непогоды, они перебрались в настоящий деревянный дом. Теперь, когда нашего героя уже не волновал вопрос об отъезде с острова, ему хотелось устроиться как-то поудобнее.

Он решил больше не возвращаться в Исла-Нуэва. Раз эта земля свободна, он останется здесь до конца своих дней. Такое решение полностью отвечало желаниям Хальга и привело юношу в полный восторг. Что же касается Кароли, то он, как всегда, беспрекословно подчинился своему другу, хотя на новом месте его заработки лоцмана значительно сокращались.

Но Кау-джер учел это обстоятельство. На Осте вполне можно было прожить охотой и рыбной ловлей. А если бы этот источник существования оказался недостаточным, не исключались и другие возможности. Во всяком случае, Кау-джер, не желая никому быть обязанным, категорически отказался от предназначенной ему доли продуктов, но взял себе сборный дом.

Теперь, когда эмигранты разбрелись по всему острову, многие жилища пустовали. Одно здание перенесли по частям на левый берег и за несколько дней собрали заново.

Когда оно было готово, Кароли и Хальг отправились на остров Исла-Нуэва и через три недели привезли оттуда все имущество. На обратном пути они встретили судно, нуждавшееся в лоцмане. Проводка несколько задержала индейцев, но зато обеспечила продуктами и порохом на всю зиму.

Вскоре жизнь вошла в обычную колею. Кароли и Хальг ловили рыбу и добывали соль, необходимую для консервирования мяса и рыбы, а Кау-джер охотился.

При этом он исходил остров вдоль и поперек, побывал почти у всех колонистов и убедился, что с самого начала они оказались в разном положении. Зависело ли это от врожденного упорства, от предприимчивости, от случайной удачи или от работоспособности переселенцев, трудно было сказать. Так или иначе, уже теперь четко определились успехи одних и неудачи других.

У четырех семейств, первыми приступивших к работе, дела процветали. Это объяснялось, видимо, приобретенным за прошедшее время необходимым опытом. Лесопильня Ривьеров работала полным ходом, и пиломатериалов накопилось столько, что хватило бы на загрузку двух-трех больших кораблей.

Жермен Ривьер встретил Кау-джера очень сердечно, расспросил о событиях в лагере и пожалел, что не участвовал в выборах правительства колонии. Интересно, какую же организацию приняло большинство? Кого избрали губернатором?

К своему разочарованию, предприниматель узнал, что никаких событий, кроме упомянутых, не произошло. Эмигранты постепенно рассеялись по всему острову, даже не позаботившись об организации управления колонией. Но еще больше озадачил Жермена Ривьера его собеседник, казалось, одобрявший их беспечность.

Колонист показал Кау-джеру штабеля[64] досок, высившиеся вдоль берега:


— А мой лес? Если нет государственной организации, где я продам его?

— Этим займется тот, кому выгодно. Но я убежден, что вы и сами сумеете сбыть его.

— Каждый хочет получить вознаграждение за свой труд,— ответил промышленник,— и если на Осте мне не повезет, я уеду. Поищу такие края, где легче заработать на жизнь. Добраться туда я сумею, как вы сказали, сам. И другие уедут вместе со мною. А у кого не хватит сил, тем останется только протянуть ноги.

— Оказывается, вы честолюбивы, господин Ривьер!

— Да уж иначе я не стал бы так лезть из кожи! — ответил тот.

— А вообще стоит ли лезть из кожи?

— А как же. Если бы люди работали вполсилы, земля и поныне оставалась такой, какой была в самом начале своего возникновения, и прогресс был бы пустым словом.

— Прогресс! — с горечью усмехнулся Кау-джер.— Он совершается в пользу очень немногих…

— Самых разумных и энергичных.

— В ущерб большинству.

— Людей ленивых и слабовольных. Эти всегда гибнут в борьбе за существование. При разумной власти они худо-бедно смогут прожить, а предоставленные самим себе умрут голодной смертью.

— Для того чтобы выжить, нужно не так уж много!

— Хм… Особенно много нужно людям слабым, больным или неприспособленным. Им всегда нужна власть. Если не будет законов, которые в конечном счете необходимы, беднягам придется переносить тиранию более сильных личностей.

Кау-джер с сомнением покачал головой.

Он уже слышал подобное утверждение. Человеческое несовершенство, неравенство от рождения — все эти «вечные» объяснения, к которым прибегают люди, чтобы оправдать эксплуатацию и насилие, хотя по природе своей подобные явления нельзя считать неотвратимыми.

На душе было неспокойно. Воспоминание о поведении Льюиса Дорика и его компании во время зимовки: бессовестная обираловка ими наиболее слабых эмигрантов,— придавало особое значение тому, о чем говорил этот человек, характер которого он достойно оценил.

Соседи Ривьеров производили такое же благоприятное впечатление. Джимелли и Ивановы засеяли несколько гектаров рожью и пшеницей. Уже зазеленели молодые ростки, предвещая обильный урожай. Правда, у Гордонов дела обстояли похуже. Их обширные, тщательно огороженные пастбища были почти пусты. Но колонисты надеялись, что скоро поголовье скота увеличится и они получат вдоволь молока и мяса.

В свободное от охоты и рыбной ловли время Кау-джер, Кароли и Хальг обрабатывали маленький огородик возле дома. Таким образом они полностью обеспечили себя пищей и ни от кого не зависели.

Семья Черони, также переселившаяся в один из опустевших домов, начала понемногу оправляться от перенесенных волнений. Хозяин наконец перестал пить по той простой причине, что на всей территории острова больше не осталось ни капли спиртного. Но от последних пьянок здоровье Лазара сильно пошатнулось. Теперь он целыми днями неподвижно сидел перед домом и грелся на солнышке, уныло уставившись в землю. У него непрерывно дрожали руки.

Туллия, со своим обычным неистощимым терпением и добротой, старалась вывести мужа из оцепенения. Ее усилия были напрасны, и бедной женщине оставалось только надеяться, что со временем муж отвыкнет от алкоголя и выздоровеет.

Хальг полагал, что жизнь стала намного приятнее с тех пор, как в семье Черони наступило затишье. Кроме того, все происходившее с Грациэллой принимало для него весьма благоприятный оборот. С отцом девушки, так враждебно относившимся к нему, уже не приходилось сталкиваться. А один из соперников молодого индейца, ирландец Паттерсон, окончательно вышел из игры и больше не показывался: вероятно, сам понял, что без союзника в лице хозяина ему не на что рассчитывать.

Но зато второй поклонник, Сирк, не складывал оружия. С каждым днем он становился все наглее и наглее, дошел до прямых угроз Грациэлле и даже начал нападать, правда исподтишка, на Хальга. В конце декабря юноша случайно встретился с этим типом и услышал какие-то бранные слова, несомненно относившиеся к нему. Через несколько дней, когда Хальг возвращался домой, кто-то, спрятавшись за стеной дома, бросил камень, пролетевший у самой его головы.

Хальг, воспитанный на идеях Кау-джера, не жаждал отомстить подло нападавшему из-за угла, хотя прекрасно понимал, что это дело рук Сирка. И в последующие дни юноша не поддавался на провокации противника.

Если Лазар Черони, пребывавший в состоянии депрессии, не «страдал» от безделья, другие эмигранты оказались в ином положении. Не зная, как убить время, они невольно стали помышлять о будущем. Остались на острове Осте? Прекрасно! Но ведь надо чем-то жить. Сейчас, конечно, у них есть продукты, а что будет дальше?

Правильно поступили те, кто решил пуститься на поиски пропитания. Охота была невозможна из-за отсутствия ружей. Хлебопашество — из-за полного неумения обрабатывать землю. Оставалось рыболовство, и они последовали примеру других колонистов, уже давно занимавшихся этим.

Кроме Кау-джера и обоих индейцев, Хартлпул и четверо бывших матросов также ловили рыбу. Впятером они начали строить баркас, такой же, как «Уэл-Киедж», а пока ходили в море на легких пирогах, сделанных чрезвычайно быстро по индейскому способу.

Моряки научились солить рыбу впрок, обезопасив себя на будущее от голодной смерти.

Теперь, соблазнившись их успехами, еще несколько эмигрантов из рабочих построили с помощью плотников две небольшие лодки и вооружились сетями и удочками.

Но рыбная ловля — дело непростое. Ее нужно хорошенько изучить на практике, а рабочие не имели никакого опыта. И, в то время как сети индейцев и моряков трещали под тяжестью улова, колонисты зачастую вытягивали одни водоросли. Лишь изредка им удавалось несколько разнообразить свой скудный стол, а чаще всего они возвращались несолоно хлебавши.

Однажды, когда этим горе-рыбакам особенно не повезло, их каноэ встретилось с возвращавшимися домой Хальгом и Кароли. На палубе «Уэл-Киедж» красовалось несколько десятков крупных рыб. Неудачники позавидовали улову индейцев.

— Эй, вы!… Индейцы! — крикнул кто-то с каноэ.

Кароли направил шлюпку в их сторону.

— Что надо? — спросил он, приблизившись.

— Не стыдно так нагружать лодку только для троих, когда здесь полно голодающих? — шутливо спросил один из эмигрантов.

Кароли засмеялся. Он давно впитал в себя идеи Кау-джера о том, что все принадлежащее одному человеку принадлежит всем людям и что каждый должен делиться излишками с тем, у кого нет даже самого необходимого, и поэтому не колеблясь ответил:

— Держите!

— Кидай! — радостным хором ответили те.

Индейцы перебросили половину улова в каноэ.

— Спасибо, приятель! — закричали переселенцы и взялись за весла.

Хотя Хальг заметил в каноэ Сирка, он не стал противиться великодушному поступку отца. Там был не один Сирк, да и вообще нельзя отказывать в помощи никому, даже врагу. Как видно, ученик Кау-джера делал честь своему учителю.

Но пока одни колонисты старались провести время с пользой, другие пребывали в полной праздности. Для некоторых подобное состояние было вполне обычным явлением. Ну чем, например, мог заняться Фриц Гросс, дошедший до полной деградации[65], или Джон Рам, неприспособленный к жизни, как малый ребенок?

Ну, а Кеннеди и Сердей? Хотя эти молодцы были людьми иного склада, они тоже бездельничали. Учтя опыт прошедшей зимы, матрос и кок остались на острове и теперь намеревались прожить не работая, «на готовых хлебах».

Пока все шло согласно их расчетам. Большего не требовалось, они вели беззаботное существование, не думая о будущем.

Так же проводили время и Дорик и Боваль. Не подготовленные к своеобразным условиям жизни на необитаемом острове, вплотную столкнувшись с суровой и дикой природой, они оказались выбитыми из колеи. Вся ученость бывшего адвоката и бывшего преподавателя не имела здесь никакого значения.

Разве мог кто-нибудь заранее предвидеть, что произойдет на Осте? Расселение эмигрантов по всей территории явилось для них подлинной катастрофой и нарушило все их (правда, довольно смутные) планы. Это массовое движение лишило Дорика его трусливой клиентуры, а Боваля — многочисленной аудитории.

Однако через два месяца юрист снова воспрянул духом. Если раньше у него не хватало решимости, если события разворачивались независимо от его воли, это еще не значило, что все потеряно. Не удалось прежде — могло осуществиться в будущем. Остельцы не побеспокоились о выборах правителя, следовательно, место оставалось вакантным. Занять его, только и всего.

Ограниченное количество избирателей не служило препятствием к успеху. Наоборот, среди малочисленного населения легче провести избирательную кампанию. Мнение остальных колонистов не принималось в расчет, ибо, рассеянные по всей территории острова, оторванные друг от друга, они не имели никакой возможности договориться о каких-либо совместных действиях. Если им и придется снова вернуться в основной лагерь, они найдут здесь уже организованное управление и вынуждены будут примириться со свершившимся фактом.

Итак, Боваль приступил к избирательной кампании и благодаря своему блестящему красноречию вскоре отвовевал в свою пользу еще с полдесятка голосов. Тогда он немедленно устроил некое подобие выборов. Из-за множества воздержавшихся — ведь почти никто не осознавал важности происходящего — пришлось голосовать дважды. В конечном счете за адвоката было около тридцати человек.

Избранный при помощи такого ловкого маневра, Боваль, всем представляя выборы всерьез, не счел нужным беспокоиться о судьбе колонии. Зачем быть правителем, если это не дает права жить за счет избирателей?

Однако Боваля теперь угнетали другие заботы. Здравый смысл подсказывал ему, что первая обязанность правителя — распоряжаться людьми. А это оказалось не так просто, как он воображал раньше.

Несомненно, будь на месте Кау-джера Дорик, все это угнетало бы его гораздо меньше. Коммунистическая идея, которую он проповедовал, слишком упрощена. Совершенно ясно, что основная мысль «Все принадлежит всем», какие бы чувства ни возникали при анализе ее материальных и духовных последствий, должна усваиваться очень легко независимо от того, внедряют ли ее насильно в соответствии с определенными законами или же заинтересованные лица соглашаются воплощать подобные идеи добровольно. И у остельцев были не такие уж плохие шансы для того, чтобы осуществить это на практике. Немногочисленная кучка, изолированная от остального мира,— и оказалась в наилучших условиях, для того чтобы довести эксперимент до победного конца. И весьма вероятно, что в этой специфической ситуации им бы удалось добиться успеха в деле осуществления своих коммунистических идеалов, т. е. они обеспечили бы себе самое необходимое и полное равенство путем всеобщего нивелирования, но не за счет обогащения бедных и гонимых, а за счет понижения уровня жизни имущих.

К сожалению, Фердинанд Боваль проповедовал не коммунизм, а всего лишь коллективизм, структура которого, несмотря на внешнюю схожесть с первым, требовала создания механизма более тонкого и сложного.

Но было ли осуществимо это учение? Никто не знал. Социалистическое движение, сформировавшееся во второй половине XIX века, было далеко не бесполезно. Оно призывало к общему состраданию, стремилось обратить внимание на нищету человечества, направить умы на поиски способов смягчить ее, пробудить стремление создать новые справедливые законы. Но этого результата можно было достигнуть, только сохранив нетронутым тот социальный строй, который сам социализм стремился разрушить. Если бы он встретил жесткую критику существующей системы, его редкая несостоятельность в плане перестройки общества скоро стала бы очевидной. Все, кто принялся за осуществление второй части этой задачи, порождали лишь на редкость наивные проекты.

Наиболее печальная сторона положения Фердинанда Боваля состояла в том, что он не мог ни критиковать, ни разрушать, так как на Осте не существовало ничего достойного этого занятия, и поэтому он был поставлен в необходимость созидать. А как — неизвестно.

Ведь социализм — это не наука, основанная на письменных трудах. Полной его доктрины не существует. Социализм разрушает, не порождая при этом ничего. Боваль, вынужденный создавать, понял, что импровизировать отдельные элементы любого социального порядка очень нелегко, и осознал, что человечество пробиралось к вечному будущему на ощупь, довольствуясь взаимными уступками. Это происходило потому, что оно не могло поступать иначе.

Теперь он стал сам правителем и у него появилась главенствующая идея. Не существует школы социализма, которая бы не проповедовала устранения конкуренции путем обобществления средств производства. В этом состоят минимальные требования, общие для всех группировок, и, в частности, в этом заключается кредо коллективистов. Бовалю оставалось только придерживаться этих условий.

К сожалению, если подобный принцип имел хотя бы внешнее право на существование в старом обществе, где вековые усилия воссоединили сложные и могущественные производственные структуры, то на Осте ничего подобного не существовало. Истинные средства производства — это руки и отвага колонистов (разве только, преобразовывая коллективизм в простой и ясный коммунизм, остельцы не станут рассматривать как таковые земледельческие орудия, леса, поля и луга!). Поэтому пока что Боваль пребывал в состоянии глубокой растерянности.

Его избрание привело к непредвиденным последствиям. Лагерь, в котором оставалась ничтожная кучка людей, почти опустел, ибо колонисты стали уходить из бухты Скочуэлл.

Первым подал пример Гарри Родс. Обеспокоенный неожиданным поворотом событий, он перебрался за реку в тот самый день, когда Бовалю удалось удовлетворить свое тщеславие. Плотники по частям перенесли его жилище на левый берег и собрали по образцу дома Кау-джера, более комфортабельным и прочным.

Примеру Родса последовали Смит, Райт, Лоусон, Фок, оба плотника, Обар и Чарли, и еще двое рабочих. Вокруг дома Кау-джера возник настоящий поселок, соперничавший со старым лагерем. Еще раньше тут обосновались Хартлпул и четыре матроса, так что в новом селении насчитывался двадцать один житель, в том числе двое детей — Дик и Сэнд, и две женщины — жена и дочь Гарри Родса.

Здесь ничто не нарушало добрососедских отношений, и жизнь текла спокойно, пока не появился Боваль и не вызвал первый инцидент.

В тот день Хальг в присутствии Гарри Родса завел серьезный разговор с Кау-джером, прося совета в отношении некоторых колонистов с того берега. Речь шла о незадачливых рыбаках, которые, некогда воспользовавшись щедростью огнеземельцев, стали попрошайничать все чаще, и теперь не проходило дня, чтобы доля улова индейцев не оставалась в их руках. Эти люди, окончательно потеряв совесть и решив не затрачивать лишних усилий, просто оставались на берегу, дожидаясь возвращения шлюпки, и требовали, как должного, части добычи.

Подобная бесцеремонность начала злить Хальга, тем более что в шайке бездельников находился его враг — Сирк. Но, прежде чем отказать колонистам, юноша хотел знать мнение своего старшего друга.

Все трое сидели на песчаном берегу. Перед ними расстилалась необъятная морская гладь. Выслушав подробный и взволнованный рассказ молодого индейца, Кау-джер ответил:

— Взгляни на это бесконечное пространство, Хальг, и пусть оно привьет тебе более глубокие философские взгляды на жизнь. Ты, незаметная песчинка, затерянная в огромной Вселенной, волнуешься из-за нескольких рыбешек?! Что за безумие! У человека только одна обязанность, мой мальчик: любить людей и во всем помогать им. Те, о которых ты говорил, несомненно нарушили свой долг. Но это не причина поступать как они. Запомни простое правило: обеспечив себя самым необходимым, ты должен помочь всем остальным. А то, что они злоупотребляют твоей помощью, не имеет ровно никакого значения. Тем хуже для них, а не для тебя.

Хальг почтительно выслушал своего наставника и собирался ему ответить, как вдруг собака Зол, лежавшая у ног собеседников, тихо зарычала. И тотчас же позади них кто-то позвал:

— Кау-джер!

Тот обернулся:

— А, господин Боваль!

— Он самый… Я хотел бы поговорить с вами.

— Слушаю.


Но губернатор начал не сразу. Он был явно смущен. Правда, бывший адвокат заранее приготовил свою речь, но, очутившись лицом к лицу с невозмутимым анархистом, как-то странно оробел. Все пышные фразы моментально испарились из памяти, будто он только сейчас осознал всю невероятную глупость своего поступка.

Ружье Кау-джера, лежавшее перед ним на песке, вызывало особую зависть Боваля. Ведь оно обеспечивало владельцу полное превосходство над всеми остальными! И разве не было естественным и законным, чтобы это преимущество принадлежало губернатору, то есть тому, кто представлял интересы всего общества?

— Кау-джер,— наконец решился Боваль,— известно ли вам, что меня недавно избрали губернатором Осте?

Тот иронически улыбнулся в ответ.

— Я полагаю, что первой моей обязанностью в подобных обстоятельствах является передача на службу общества личного имущества, которое может быть полезным для колонии.

Боваль умолк, ожидая одобрения собеседника, но, услышав в ответ одно молчание, заговорил снова:

— У вас имеются ружье и шлюпка. Причем то и другое лишь у вас одного. Ружье — единственное огнестрельное оружие во всей колонии, а «Уэл-Киедж» — единственная надежная лодка, на которой можно выйти в море на продолжительное время.

— И вам захотелось присвоить то и другое? Тогда возьмите сами,— спокойно сказал Кау-джер.

Адвокат сделал шаг. Собака угрожающе зарычала.

— Должен ли я расценивать это как неподчинение законному главе колонии? — спросил Фердинанд Боваль.

Во взгляде Кау-джера вспыхнул гнев. Он поднял ружье, встал и, ударив прикладом о землю, отчеканил:

— Довольно ломать комедию. Я уже сказал: возьмите у меня ружье сами.

Возбужденный поведением хозяина, Зол оскалил клыки. Боваль, испугавшись агрессивного пса, а также решительного тона и геркулесовой силы[66] его хозяина, счел благоразумным дальше не настаивать. Он потихоньку ретировался[67], бормоча под нос какие-то невнятные слова, вроде, мол, доложит обо всем случившемся совету и будут приняты надлежащие меры.

Не обращая больше внимания на «губернатора», Кау-джер повернулся к нему спиной и перевел взгляд на море. Однако Гарри Родс счел этот случай весьма знаменательным и решил сделать надлежащие выводы.

— Как вы расцениваете предложение Боваля? — спросил он.

— Как можно расценивать слова и поступки этого паяца?

— Пусть паяц,— возразил Родс,— но ведь он все-таки губернатор.

— Сам себя назначил губернатором, ведь в их поселении не наберется и полсотни колонистов.

— Достаточно и одного голоса для большинства.

Кау-джер только пожал плечами.

— Заранее прошу прощения за нескромный вопрос,— продолжал собеседник,— но скажите откровенно: вы не испытываете сожалений или угрызений совести?

— Я?

— Да, вы. Ведь никто из колонистов не знает край лучше вас. Никто не знаком с его богатством и трудностями. При этом вы обладаете умом, энергией и авторитетом, необходимыми, чтобы внушить уважение безвольным и невежественным людям. А вы остаетесь безучастным и равнодушным свидетелем их несчастий. Вместо того чтобы вести этих бедняг к победе над силами природы, вы предоставили им свободу бродить в потемках. Хотите этого или нет, но на вас ляжет ответственность за все их грядущие беды.

— Ответственность? — возмутился Кау-джер.— Да разве я был должен и не выполнил?

— Долг сильного — помогать слабому.

— А я не помогал?… Не спасал людей с «Джонатана»? Или отказывал кому-нибудь в помощи и совете?

— Вы могли сделать еще больше,— резко ответил Гарри Родс,— Всякий человек, превосходящий других по интеллекту и нравственным качествам, помимо своей воли или желания, отвечает за них. Вам следовало бы управлять событиями, а не подчиняться им. Вы были обязаны защитить и возглавить этих не приспособленных к борьбе людей.

— Лишив их свободы? — с горечью прервал его Кау-джер.

— А почему бы и нет? Ясное дело, для хороших людей достаточно убеждения. Но ведь отдельные личности уступают только принуждению — закону и силе.

— Я никогда не применю ни того, ни другого! — пылко воскликнул Кау-джер.

Помолчав, он снова заговорил, но более спокойно:

— Давайте покончим с подобными разговорами раз навсегда. Друг мой, я — непримиримый противник какого бы то ни было правительства. Всю жизнь я размышлял над этой проблемой и пришел к выводу, что не может быть таких обстоятельств, при которых человек имел бы право посягать на свободу себе подобных.

Любой закон, предписание или запрещение, изданные во имя мнимого интереса масс и направленные против отдельной личности,— обман и надувательство. Пусть личность развивается в абсолютной свободе, а масса обретет всеобщее счастье, сотканное из счастья отдельных лиц. Этому убеждению, составляющему суть моей жизни (но не в моей власти, как бы велика она ни была, внедрить его в прогнившие цивилизации Старого Света), я пожертвовал многим, больше чем все люди, которые когда-либо имели возможность это сделать и не сделали,— и поделом им! — и вот я пришел сюда, на Магелланову Землю, чтобы жить и умереть свободным на свободной земле. Мои убеждения с тех пор не переменились. Я сознаю, что свобода имеет свои неудобства, но они будут постепенно смягчаться в самом процессе жизни, и, во всяком случае, они менее суровы, чем вызванные законами осложнения, порождающие страстное стремление эти законы уничтожить. События последних месяцев глубоко огорчили меня, но не изменили моих взглядов. Я был, есть и буду одним из тех, кого называют анархистами. Как и у них, мой девиз: «Ни Бога, ни властелина». Пусть все сказанное мною останется между нами, и давайте больше никогда не возвращаться к этой теме.

Итак, хотя действительность и поколебала веру Кау-джера, он все же не хотел сознаться в этом и не только не отказался от своих теорий, но продолжал цепляться за них, как утопающий за соломинку.

Гарри Родс выслушал жизненное кредо[68] своего друга, изложенное решительным, не допускающим возражений тоном, и лишь тяжело вздохнул в ответ.


Глава VIII ХАЛЬГ И СИРК


Кау-джер считал свободу самым большим благом в мире. Ревниво оберегая собственную, он всегда требовал уважения и к чужой свободе. Но, так или иначе, авторитет его был настолько высок, что люди повиновались ему, как самому деспотичному властителю. Хотя он никогда не повышал голоса, колонисты принимали любой его совет как приказ и почти все безропотно повиновались ему.

Поселенцы не строили дома на левом берегу реки только потому, что там уже было жилье. Обеспокоенные анархистским духом колонии и какой-то тревогой, внушаемой самозваным правительством, захватившим всю власть, люди инстинктивно теснились вокруг человека, чья физическая сила, широта интеллекта и моральные принципы внушали уважение.

Чем ближе соприкасались они с Кау-джером, тем сильнее ощущали его влияние. Хартлпул и четверо матросов решительно считали его своим командиром, а у Гарри Родса, более способного понять скрытые пружины поступков лидера, преданность ему доходила почти до того, что называется дружбой.

Кароли и Хальг преклонялись перед ним беспредельно. Оба они представляли полное опровержение его теории, исключающей существование всякого божества, так как он был богом для обоих друзей: для отца, которому помог обеспечить материальное существование, и сына, которого буквально вытащил из полуживотного состояния, свойственного народам Огненной Земли. Малейшее его слово было для них законом и непреложной истиной.

Поэтому не было ничего удивительного, что Хальг, несмотря на жгучее желание противодействовать домогательствам грабителей, подчинился убеждениям его наставника. Теперь Сирк и его шайка могли безнаказанно проявлять свою наглость, ибо Хальг, хотя и скрепя сердце, все еще продолжал отдавать негодяям часть улова.

Но настал момент, когда намеченная учителем линия поведения по логике вещей привела к противоположным результатам.

Хальг вырос у воды и был опытным рыбаком, но и это не всегда гарантирует от случайных неудач. И вот однажды, избороздив море вдоль и поперек, юноша ничего не поймал. Выбившись из сил, он возвращался домой с единственной небольшой рыбой.

Сирк в компании четырех колонистов лежал на песчаном берегу, лениво развалясь. Они поджидали, как обычно, прибытия «Уэл-Киедж». Как только шлюпка причалила, мужчины поднялись и пошли навстречу Хальгу.

— Нам сегодня опять не повезло, приятель,— сказал один из них.— Хорошо, что ты вернулся, а то пришлось бы потуже затянуть пояса.

Попрошайки даже не утруждали себя выдумкой. Каждый день они выклянчивали добычу почти в одних и тех же выражениях, и всякий раз Хальг коротко отвечал: «К вашим услугам». Но на этот раз получилось иначе:

— Сегодня ничего не выйдет.

Это крайне удивило просителей.

— Ничего не выйдет? — растерянно повторил один из них.

— Посмотрите сами,— сказал Хальг.— Одна-единственная рыбешка — все, что я поймал.

— Что ж, придется довольствоваться этим,— заявил другой, прикидываясь добродушным.

— Да? А как же я?— возразил юноша.

— Ты?! — возмущенно воскликнули все в один голос.

В самом деле, каков нахал! Неужели этот индеец полагает, что пять культурных людей, оказывающих ему честь, принимая его дары, будут считаться с ним?

— Послушай-ка, неумытая рожа! — закричал один из колонистов.— Какой же ты друг после этого? Неужели у тебя хватит совести отказать нам?

Хальг промолчал, полагая, что поступает согласно принципу Кау-джера: «После того, как обеспечишь себя, помоги другим». Учитель сказал: «После того, как…» Одной рыбы явно не хватало на ужин им самим; следовательно, Хальг имел все основания оставить ее себе.

— Ну, это уж слишком! — заявил третий колонист, возмущенный молчаливым отказом индейца, воспринятым как проявление чистейшего эгоизма.

— К чему столько разговоров? — прервал его Сирк вызывающим тоном.— Если черномазый не дает рыбу — возьмем ее силой.— И, повернувшись к Хальгу, крикнул: — Считаю до трех: раз… два… три…

Хальг, не отвечая, приготовился к защите.

— Вперед, ребята! — скомандовал Сирк.

Пятеро мужчин разом набросились на индейца и вырвали добычу у него из рук.

— Кау-джер! — успел крикнуть юноша.

Кау-джер и Кароли выбежали из дому. Увидев, что творится, они бросились на помощь Хальгу.

Нападавшие не ожидали их появления и пустились наутек. Хальг поднялся; хоть и немного помятый, но целый и невредимый.

— Что случилось? — взволнованно спросили его.

Молодой индеец рассказал, как все произошло. Кау-джер слушал, нахмурив брови. Новое доказательство человеческой злобы опять подрывало все его оптимистические теории. Сколько же еще потребуется фактов, чтобы этот человек признал свое заблуждение и, прозрев, увидел людей такими, какими они являются в действительности?

Но при всем своем альтруизме[69] Кау-джер не мог порицать Хальга. Совершенно очевидно, что правда была на стороне юноши. Учитель только заметил ему, что причина ссоры не стоила такой яростной защиты. Однако на этот раз Хальг не сдался.

— Да ведь все это произошло совсем не из-за рыбы! — воскликнул он, еще разгоряченный борьбой.— Не могу же я, в конце концов, повиноваться им, как раб!

— Ну конечно… конечно,— согласился Кау-джер.

А Хальг, продолжая изливать свое негодование, вдруг выпалил:

— Неужели я буду всегда уступать Сирку!

Не ответив на этот крик возмущенной души, Кау-джер только успокаивающе похлопал юношу по плечу и молча удалился.

Знали ли Сирк и его шайка о продовольственном положении колонии или же их поступки объяснялись просто свойственной им наглостью? Как бы то ни было, только слепец мог не видеть, что колонии грозила самая страшная опасность — голод. А что же происходило в центральных районах острова? Если даже предположить, что там все обстояло благополучно, рассчитывать на создание каких-либо запасов раньше будущего лета не приходилось. Значит, предстояло прожить еще целый год на собственном иждивении, тогда как продуктов оставалось не больше чем на два месяца.

В поселке на левом берегу дела обстояли несколько лучше. Здесь, по совету Кау-джера, с самого начала решили ввести паек, и все переселенцы всячески старались экономить имевшиеся запасы. Они разводили огороды, ловили рыбу. По сравнению с ними беспечность шестидесяти эмигрантов, проживавших на правом берегу, была просто поразительной. Что ожидало этих лежебок в будущем?

Но неожиданно к колонистам пришло спасение.

В Чили вспомнили о своем обещании помогать нарождавшемуся государству. В середине февраля против лагеря в бухте Скочуэлл появился корабль под чилийским флагом. Это парусное судно «Рибарто», водоизмещением в семьсот — восемьсот тонн, под командованием капитана Хосе Фуэнтеса, доставило на остров сельскохозяйственные орудия, скот, семена и продукты. Такой ценный груз мог служить залогом успеха колонии при условии использования надлежащим образом.

Едва бросив якорь, капитан Фуэнтес сошел на берег и вступил в переговоры с губернатором острова. Ясное дело, Фердинанд Боваль не постеснялся представиться под этим титулом. Впрочем, адвокат имел на него право, поскольку других претендентов не было. Тотчас же началась разгрузка судна.

Тем временем Фуэнтес решил сразу выполнить одно порученное ему задание.

— Господин губернатор,— сказал он,— моему правительству сообщили, что некий человек, известный под именем Кау-джер, обосновался на острове Осте. Так ли это?

Боваль подтвердил. Капитан продолжал:

— Значит, наши сведения правильны. Разрешите узнать, что собой представляет этот господин?

— Он революционер,— простодушно заявил Боваль.

— Революционер?! А что вы понимаете под этим словом?

— То же, что и все, я называю революционером человека, который восстает против законов и отказывается подчиняться властям.

— У вас были с ним какие-нибудь осложнения?

— Мне с ним нелегко приходится,— с важностью ответил Боваль.— Кау-джер — своевольная натура… Но я его обуздаю.

Капитан, видимо, заинтересовался полученными сведениями. Подумав, он спросил:

— А можно ли взглянуть на этого субъекта, который уже не раз привлекал внимание правительства Чили?

— Нет ничего проще,— ответил Боваль.— Да вот, кстати, он и сам идет.

И указал на мужчину, переходившего по мосткам реку. Капитан пошел ему навстречу.

— Простите, сударь, можно вас на минуту? — сказал он, приподняв фуражку, украшенную золотым галуном[70].

Кау-джер остановился и ответил на чистейшем испанском языке:

— Слушаю вас.

Но капитан молчал. Впившись взглядом в подошедшего, приоткрыв рот, он смотрел на него с удивлением, которое и не пытался скрыть.


— Ну, что же вы хотели от меня? — нетерпеливо спросил тот.

— Прошу прощения, сударь,— наконец заговорил капитан.— Мне показалось, что я узнал вас… Вроде бы мы с вами раньше встречались…

— Это маловероятно,— возразил Кау-джер с едва заметной иронической усмешкой.

— И все-таки…

Капитан умолк и вдруг хлопнул себя по лбу.

— Знаю! — воскликнул он.— Конечно, вы правы. Мы никогда не встречались. Но вы так похожи на один всем известный портрет… Я просто не могу себе представить, что это не вы.

По мере того как чилиец говорил, его голос становился тише, а тон почтительнее. Умолкнув, он снял фуражку и склонил голову.

— Вы ошибаетесь, сударь,— невозмутимо произнес остелец.

— Но я мог бы поклясться…

— Когда вы видели эту фотографию? — прервал его собеседник.

— Лет десять назад.

Кау-джер решил погрешить против истины:

— Я покинул то, что вы называете «светом», более двадцати лет назад. Следовательно, это никак не мог быть мой портрет. Впрочем, разве вы сумели бы узнать меня? Ведь я был тогда молод… А теперь!…

— Сколько же вам лет? — опрометчиво выпалил капитан.

Подстрекаемый любопытством, предчувствуя, что здесь кроется какая-то странная тайна, Хосе Фуэнтес даже не успел подумать о неуместности такого вопроса — слова сами слетели с его губ.

— Ведь я не спрашиваю о вашем возрасте,— отпарировал Кау-джер ледяным тоном.

Тот прикусил язык.

— Полагаю,— продолжал наш герой,— вы обратились ко мне не для того, чтобы побеседовать о какой-то фотографии? Прошу перейти к делу.

— Хорошо,— согласился капитан.

Резким жестом он снова надел форменную фуражку.

— Правительство Чили уполномочило меня,— сказал Фуэнтес, перейдя опять на официальный тон,— узнать ваши намерения.

— Мои намерения? — удивленно переспросил Кау-джер.— В отношении чего?

— В отношении вашего местожительства.

— Разве это может интересовать Чили?

— Даже очень.

— Неужели?

— Несомненно. Моему правительству известно, каким влиянием вы пользуетесь среди туземного населения архипелага, и оно всерьез озадачено этим обстоятельством.

— Весьма любезно с его стороны,— насмешливо протянул остелец.

— До тех пор, пока архипелаг Магеллановой Земли оставался res nullius[71],— продолжал капитан,— приходилось ограничиваться простым наблюдением. Но теперь положение в корне изменилось. После аннексии…[72]

— Захвата,— процедил сквозь зубы Кау-джер.

— Простите, что вы сказали?

— Ничего. Продолжайте.

— …после аннексии перед чилийским правительством, стремящимся упрочить свою власть на архипелаге, встал вопрос о вашем пребывании в его владениях. Отношение это будет всецело зависеть от вас. Поэтому мне поручено выяснить, каковы ваши намерения. Я предлагаю заключить союз.

— Или объявить войну?

— Так точно. Ваше влияние на местное население неоспоримо. Но будет ли оно направлено против Чили или же вы поможете нам в деле цивилизации диких племен? Станете ли вы нашим другом или противником? Это решать вам.

— Ни тем, ни другим,— ответил Кау-джер.— Я останусь нейтральным.

Капитан с сомнением покачал головой.

— Принимая во внимание ваше положение на архипелаге,— сказал он,— мне кажется, что сохранить нейтралитет будет очень трудно.

— Наоборот, очень легко, и по той простой причине, что я покинул архипелаг Магеллановой Земли навсегда.

— Как — покинули? Однако вы здесь.

— Здесь остров Осте, свободная земля. И я решил больше не возвращаться на ту часть архипелага, которую вы лишили свободы.

— Следовательно, вы окончательно обосновались на Осте?

Мужчина утвердительно кивнул головой.

— Что ж, это значительно упрощает дело,— с удовлетворением сказал Фуэнтес.— Значит, я могу заверить правительство, что вы не будете выступать против него?

— Передайте вашему правительству, что я не желаю его знать,— отчеканил Кау-джер и, поклонившись офицеру, пошел своим путем.

Некоторое время капитан следил за ним глазами. Несмотря на категорическое отрицание этого странного гражданина, чилиец вовсе не был убежден, что замеченное сходство лишь игра его воображения. И в этом таилось нечто из ряда вон выходящее, раз оно так взволновало капитана.

— Странно… странно,— пробормотал он, в то время как его собеседник, не оборачиваясь, медленно удалялся.

К сожалению, Хосе Фуэнтесу не пришлось проверить основательность своих подозрений. Словно боясь дать повод для расспросов о прежней его жизни, Кау-джер вечером того же дня отправился в один из обычных продолжительных походов по острову.

Через неделю корабль был разгружен. Помимо щедрых даров, присланных чилийским правительством для новой колонии, «Рибарто» доставил еще множество различных галантерейных товаров по частному заказу Гарри Родса.

Совершенно несведущий в агрономии и не приспособленный к хлебопашеству, Родс решил стать коммерсантом-импортером. Поэтому после провозглашения независимости острова, когда появились некоторые надежды на успешное развитие колонии, он попросил командира вестового судна выслать с первой же оказией товары для мелочной торговли. Тот выполнил просьбу: «Рибарто» доставил за счет Гарри Родса множество самых разнообразных товаров — одежду, обувь, спички, иголки, нитки, булавки, табак, карандаши, бумагу, чернила и т. д. В общем, вещи недорогие, но весьма необходимые.

Однако последние события дали повод к размышлениям. Может быть, его затея лопнула и лучше оставить весь товар на «Рибарто», самому сесть на корабль и покинуть страну, где нет никаких шансов на успех?

А куда можно отправиться с таким грузом, крайне ценным здесь, в полудиком краю, но не находящим спроса там, где этих предметов сколько угодно? Поразмыслив, Родс решил немного выждать. В конце концов, «Рибарто» — не последний корабль, посетивший остров. Если обстановка не изменится — ну что ж, возможность уехать еще не потеряна.

Разгрузившись, «Рибарто» снялся с якоря и двинулся в путь. А через несколько часов вернулся Кау-джер, словно только и ждал момента отплытия корабля.

Жизнь опять потекла по-прежнему. Одни занимались огородничеством или удили рыбу, а большая часть эмигрантов бездельничала. Но теперь подобная беспечность до некоторой степени объяснялась значительным пополнением продовольственных запасов. Поскольку в лагере сейчас насчитывалось меньше сотни человек (включая жителей Нового поселка, как с общего согласия назвали селение вокруг дома Кау-джера), можно было спокойно прожить еще года полтора.

Что касается Боваля, то он вел поистине царский образ жизни. По правде говоря, адвокат и в самом деле был настоящим царем-лежебокой, потому что царствовал, но не правил. Впрочем, губернатор считал, что все идет отлично.

В первые же дни Боваль специальным постановлением возвел лагерь в ранг официальной столицы острова Осте, назвав ее «Либерия», и после этого великого деяния почил на лаврах.

Великодушный дар чилийского правительства дал Бовалю возможность еще раз проявить власть, направив ее на организацию развлечений для своих подданных. По его приказу половина привезенных спиртных напитков была оставлена про запас, а половина выдана колонистам. Плоды подобной щедрости не заставили себя ждать. Многие эмигранты немедленно набрались до бесчувствия, а больше всех Лазар Черони. Туллии и Грациэлле пришлось снова столкнуться с отвратительными сценами, отзвуки которых потонули в праздничном ликовании. Второй раз лагерь пировал вовсю.

Люди пили, играли в азартные игры, плясали под звуки скрипки Фрица Гросса, воскресшего под действием рома. Те, кто был потрезвее, собирались вокруг талантливого музыканта. Случалось, даже сам Кау-джер переходил на правый берег, привлеченный дивными мелодиями, тем более изумительными, что никогда еще подобные звуки не раздавались в этих краях. Часто его сопровождал кто-нибудь из жителей Нового поселка: Гарри Родс с семьей, которых также очаровывала музыка Фрица Гросса; Хальг и Кароли, для которых она представляла настоящее чудо — недаром они внимали ей с открытыми от изумления ртами; Дик и Сэнд, едва заслышав звуки скрипки, опрометью мчались на другой берег.

При этом Дик, конечно, хотел просто поразвлечься: скакал и плясал что было сил, стараясь попасть в такт. Но его друг вел себя совершенно иначе. Обычно Сэнд становился в первые ряды и, широко раскрыв глаза, дрожа от волнения, напряженно слушал, боясь пропустить хоть одну ноту, и уходил только тогда, когда последняя мелодия улетала в бескрайнее небо.

Кау-джер обратил внимание на сосредоточенный вид мальчика.

— Ты любишь музыку, малыш? — однажды спросил он.

— Очень люблю, сударь! — с глубоким вздохом ответил тот. И добавил пылко:— Если бы я мог играть… Играть так же, как господин Гросс!…

— Вот как? — изумился Кау-джер, которого растрогала восторженность мальчика,— Тебе так хочется играть на скрипке?… Ну что ж, может быть, это удастся устроить.

Сэнд недоверчиво покосился на него.

— А почему бы и нет? При первой же оказии я попрошу, чтобы тебе прислали инструмент.

— Правда? — Глаза у малыша засияли от радости.

— Обещаю! — торжественно заверил его благодетель.— Но уж придется тебе запастись терпением.

По-видимому, большинство колонистов получали истинное удовольствие от музыки, хотя и не относились к ней с таким жаром, как Сэнд. Концерты Фрица Гросса являлись для них просто развлечением в однообразном и унылом существовании.

Бесспорный успех скрипача навел Фердинанда Боваля на блестящую мысль. Регулярно два раза в неделю из неприкосновенных запасов музыканту выдавали определенную порцию рома. Поэтому два раза в неделю в Либерии проходили концерты — совсем как в цивилизованных странах!

Поиски названия для столицы и устройство развлечений для ее жителей полностью исчерпали организаторские способности губернатора. Помимо прочих недостатков, у него была еще одна слабость: любоваться собой и восхищаться своей деятельностью, особенно при виде общей радости. В памяти Боваля возникали классические ассоциации: «Panet et circenses!»[73] — жаждали римляне. А разве он не удовлетворял это извечное требование народа? Чилийский корабль обеспечил колонию хлебом, а будущий урожай даст остальные продукты. Развлечения и удовольствия предоставлялись в виде концертов Фрица Гросса, если, конечно, допустить, что определенной части эмигрантов, имевших счастье находиться под непосредственной властью губернатора, не все моменты праздной жизни доставляли удовольствие.

Прошли февраль и март. Ничто не поколебало оптимизма Боваля. Пока лишь редкие ссоры или драки нарушали покой в Либерии. Но губернатор не считал нужным обращать внимание на такие мелочи. Однако в конце марта наступил конец безмятежному бытию Фердинанда Боваля. Первое событие, явившееся предвестником цепочки трагических происшествий, само по себе не имело особого значения — обычная стычка, но последствия ее оказались таковы, что Боваль решился на сей раз изменить своему принципу невмешательства. Результаты получились самые неожиданные, и вышло, что губернатор оказал сам себе медвежью услугу.

Хальг сыграл главную роль в этом спектакле, где ему пришлось защищать собственную жизнь.

После неравного боя с Сирком и его четырьмя товарищами юноша несколько недель не видел соперника. То ли побаиваясь заступничества Кау-джера, вымогатели решили отказаться от соблазнительной и легкой добычи, то ли прибытие «Рибарто» вселило покой в душу колонистов. Что значили теперь ничтожные рыбешки, когда запасы снова пополнились и казались неисчерпаемыми!

Но, как уже говорилось, корабль доставил не только провизию, но и спиртные напитки. А гак как легкомысленный губернатор приказал выдать их населению, началось массовое пьянство, которое не замедлило привести к пагубным последствиям.

Особенно тяжко отразилось это на семье Черони. Лазар все время пил и терзал обеих женщин. Молодой индеец всегда заступался за них, но зато Сирк всячески потакал отвратительному пороку недостойного мужа и отца. Поведение соперника наполняло гневом сердце юноши. Он никак не мог простить ему слез Грациэллы. Вполне понятно, что вражда между ними вспыхнула с новой силой.

Даже когда иссякли запасы спиртного, спокойствие не восстановилось. Благодаря дружбе с Фердинандом Бовалем матрос, применив метод Паттерсона, продолжал снабжать итальянца ромом — именно так он рассчитывал завоевать расположение хозяина.

Замысел удался. Пьяница открыто перешел на сторону приятеля и всячески ублажал его. Вскоре Лазар начал звать Сирка зятем и клялся, что сумеет сломить сопротивление Грациэллы.

Так обстояли дела, когда утром 29 марта Хальг, переходя через мостик, увидел Грациэллу. Девушка бежала со всех ног, словно спасаясь от погони. И действительно, за нею гнался Сирк.

— Хальг! Хальг! Спаси меня! — закричала Грациэлла, увидев индейца.

Тот бросился на помощь, преградив дорогу разъяренному преследователю.

Но Сирк ни во что не ставил противника. С вызывающей ухмылкой он бросился на врага. Однако дальнейшие события показали, что эмигрант слишком понадеялся на свои силы. Хальг был много моложе, но, живя под открытым небом, обладал обезьяньей ловкостью и стальными мышцами.

Когда матрос кинулся на индейца, тот нанес ему удар одновременно в челюсть и под ложечку. Негодяй свалился как подкошенный.

Хальг и Грациэлла помчались на левый берег, а Сирк, еле-еле отдышавшись, принялся осыпать их проклятиями и угрозами.


Не обращая внимания на бандита, они направились прямо к Кау-джеру. Девушка заявила ему, что жизнь в семье стала совершенно невыносимой. Сирк обнаглел и, несмотря на заступничество Туллии, избил ее. А Лазар — страшно подумать! — как будто даже поощрял негодяя. Наконец Грациэлле удалось вырваться, но, кто знает, чем бы все кончилось, не вмешайся Хальг.

Кау-джер выслушал ее рассказ с обычным спокойствием.

— А теперь,— спросил он, когда девушка замолчала,— что вы собираетесь делать, дитя мое?

— Остаться у вас! — воскликнула Грациэлла.— Умоляю, защитите меня!

— Я обещаю вам мое покровительство. Что касается желания остаться здесь, на это ваша воля. Каждый поступает как ему заблагорассудится. Но я хочу дать совет в отношении жилья. Если вы мне доверяете, попросите приюта у семейства Родсов. Они не откажут, когда вы обратитесь от моего имени.

Грациэлла так и поступила. Родсы приняли беглянку с распростертыми объятиями. Особенно радовалась Клэри: теперь у нее появилась подруга.

Но та терзалась при мысли о матери. Что будет с ней в том аду, где она осталась? Кау-джер успокоил девушку, пообещав предложить Туллии последовать за дочерью.

К сожалению, его благие намерения не осуществились. Туллия, одобряя бегство Грациэллы и радуясь, что та в полной безопасности да еще под покровительством всеми уважаемого семейства, наотрез отказалась покинуть мужа. Она хотела выполнить свой долг до конца и пройти весь тернистый путь — какие бы страдания ни ожидали ее — вместе с человеком, в данную минуту лежавшим пластом после очередной попойки.

Кау-джер и не ожидал иного ответа.

Вернувшись к Родсам, чтобы передать Грациэлле слова матери, он застал там Фердинанда Боваля. Между ним и Гарри шел горячий спор, начинавший принимать неприятный оттенок.

— Что тут происходит? — спросил вошедший.

— Этот господин позволил себе ворваться в дом,— раздраженно ответил хозяин,— и требовать, чтобы Грациэлла вернулась к своему замечательному папаше.

— А разве господина Боваля касаются дела семьи Черони? — осведомился покровитель девушки тоном, предвещавшим начало грозы.

— Губернатора касается все, что происходит в колонии,— напыщенно заявил тот, стараясь придать себе важность, якобы соответствующую его высокому рангу.

— Губернатора?

— Губернатор — я.

— Так… так… — многозначительно произнес Кау-джер.

— Ко мне поступила жалоба… — продолжал Боваль, не реагируя на угрожающую иронию.

— От Сирка,— прервал его Хальг, знавший об их приятельских отношениях.

— Нет, от самого Лазара Черони.

— Как? — воскликнул Кау-джер.— Значит, Черони разговаривает во сне! Я только что оттуда. Он спит и даже храпит вовсю.

— Ваши насмешки не могут опровергнуть факта совершения преступления на территории колонии,— высокомерно ответил Боваль.

— Преступления?! Подумать только!

— Да, преступления. Несовершеннолетнюю девушку отняли у семьи. По закону всех стран такой поступок расценивается как преступление.

— А разве на острове Осте существуют законы? — спросил Кау-джер. Услышав это слово, он передернулся, и его глаза грозно засверкали.— От кого же они исходят здесь?

— От меня, поскольку я представляю интересы колонии,— ответил губернатор с великолепной самоуверенностью.— И на этом основании имею право требовать от всех повиновения.

— Как вы сказали? — вскричал Кау-джер.— Не ослышался ли я? Повиновения? Черт возьми! Так знайте же: остров Осте — свободная земля. Здесь никто никому не повинуется. Грациэлла пришла к нам по своей воле и останется, пока сама не захочет уйти.

— Но… — пытался возразить Боваль.

— Никаких «но»! Тот, кто отважится говорить о повиновении, будет иметь дело со мной.

— Ну, это мы еще посмотрим! Законы надо соблюдать, и если придется прибегнуть к силе…

— К силе? — возмутился Кау-джер.— Только попробуйте! А пока что советую не испытывать мое терпение. Уходите в свою столицу, пока вас отсюда не выпроводили.

У него был такой устрашающий вид, что Боваль счел благоразумным не настаивать на возвращении Грациэллы и удалился. За ним, на некотором расстоянии, шли Кау-джер, Гарри Родс и Хартлпул.

Почувствовав себя в безопасности на другом берегу, губернатор обернулся и пригрозил:

— Мы еще поговорим!

Хотя угрозы казались левобережным жителям смешными, все же с ними приходилось до некоторой степени считаться. Уязвленная гордость придает отвагу самым отъявленным трусам, и вполне могло случиться, что под покровом ночи Боваль со своими прихлебателями нанесет друзьям удар.

По счастью, эту опасность нетрудно было предотвратить. Пройдя с сотню шагов, губернатор обернулся и увидел, что Кароли и Хартлпул снимают мостки, соединявшие оба берега. Все лодки стояли на якоре у Нового поселка, так что сообщение с Либерией было теперь прервано. Возможность неожиданного нападения исключалась.

Разгадав планы противников, адвокат в ярости погрозил им кулаком.

Но те не обратили на него внимания. Одна за другой падали доски настила моста. Вскоре от него остались только сваи, вокруг которых шумно бурлила вода. Отныне оба враждующих лагеря были разделены рекой.


Глава IX ВТОРАЯ ЗИМА


Снова пришел апрель, а с ним и зима. Ничто не нарушало мучительного однообразия жизни обитателей Либерии. Пока не наступили холода, они веселились, не беспокоясь о будущем, и резкие скачки температуры, как обычно сопровождавшие равноденствие, застигли их врасплох. При первом же дуновении зимних ветров столица словно вымерла — как и в прошлом году, колонисты забились в свои норы.

Да и в Новом поселке жизнь стала замирать. Пришлось оставить все работы на воздухе, в частности рыбную ловлю. С началом непогоды рыба ушла на север, в более теплые воды Магелланова пролива, и рыбаки поставили лодки на прикол.

Теперь, даже уцелей настил моста, сообщение между столицей и поселком осложнилось и Боваль не смог бы осуществить свои угрозы. Но помнил ли он еще о своем фиаско на левом берегу? Сейчас его обуревали столь важные и неотложные заботы, по сравнению с которыми воспоминание о полученном оскорблении в значительной мере утратило остроту.

Сразу же после объявления независимости Либерия почти опустела, но постепенно ее население снова стало расти. Эмигранты, отправившиеся в глубь острова и потерпевшие там неудачу, возвращались на побережье. Этого губернатор не мог предвидеть.

Лично ему пока не о чем было волноваться. Как он и предполагал, возвратившиеся колонисты безропотно примирились со свершившимся фактом — иначе говоря, с выборами, происходившими без их участия. Никого не удивило, что в сан губернатора возведен Фердинанд Боваль. С самого рождения несчастные люди привыкли ставить себя ниже всех других и восприняли это событие как само собой разумеющееся: кто-то же должен властвовать над ними. Увы, в мире существует неизбежная и неотвратимая необходимость, против которой бессмысленно восставать: одни люди бесправны, другие — сильные мира сего. Первые — подчиняются, вторые — повелевают. Так что все это казалось эмигрантам в порядке вещей.

Но неожиданный наплыв голодающих потребовал от губернатора решения сложной задачи.

Первый колонист, побежденный природой, возвратился из центральных районов острова 15 апреля в конце дня. Устало и понуро шагал он по поселку, за ним плелась жена, бледная, истощенная, в лохмотьях, а дети, две девочки и два мальчика (последнему только что исполнилось пять лет, и на нем почти не было одежды), цеплялись за юбку матери. Печальное шествие!

Жители Либерии окружили их и забросали вопросами. Глава семьи, ободренный тем, что очутился среди товарищей, коротко рассказал свои злоключения. Он отправился в глубь острова одним из последних. Поэтому ему пришлось долго искать свободный участок земли. Колонист нашел его лишь во второй половине декабря и сразу же принялся за постройку жилья. Но с плохим инструментом, да еще и без помощников, он еле-еле справился с этой задачей; совершенно не зная строительного дела, допустил множество ошибок, которые позднее пришлось исправлять. Все это сильно задержало работы.

Через шесть недель, кое-как выстроив простую лачугу, неудачник взялся за подъем целины. Но злой рок[74] навел его на каменистую почву, пронизанную сетью глубоких, разветвленных корней, где застревала и кирка и лопата. Хотя он трудился не покладая рук, к зиме ему удалось расчистить только крошечный участок земли и, следовательно, на урожай не приходилось рассчитывать. А продукты были уже на исходе. Оставив на месте весь инструмент и теперь уже ненужные семена, он возвратился той же дорогой, по которой ушел четыре месяца назад, полный надежд… Целых десять дней колонист с семьей брел через весь остров, зарываясь в снег во время метелей и шагая по колено в грязи, когда наступала оттепель. И вот, изнуренные и голодные, они наконец добрались до побережья.

Боваль помог несчастным. По его распоряжению им отвели один из сборных домов и выдали провизию. После чего губернатор счел инцидент исчерпанным.

Но ближайшие дни показали, что он ошибся. Ежедневно в Либерию возвращался то один, то другой эмигрант. Приходили они либо в одиночку, либо с женами и детьми, но все голодные и оборванные.

В некоторых семьях недосчитывались людей. Куда они девались? Вероятно, погибли. Но все выжившие колонисты, кого постигла неудача (а таких было большинство), устремились обратно на побережье. Нескончаемый поток возвращавшихся создавал большие трудности для разрешения продовольственной проблемы.

К 15 июня население столицы увеличилось более чем на триста человек. Сначала Бовалю кое-как удавалось справиться с этим нашествием. Всех вернувшихся поселяли в сборных домах, где опять образовалась неимоверная теснота. Мест для вновь прибывших не хватало, потому что несколько зданий перенесли на левый берег, а часть строений по приказу Боваля соединили в одно большое помещение, которое он торжественно окрестил своим «дворцом»; многие же вообще были уничтожены просто по беспечности. Пришлось опять селиться в палатках.

Но самым острым все же являлся вопрос питания. Такое количество голодных ртов с невероятной быстротой поглощало запасы, доставленные на «Рибарто». И снова возникли опасения, что продуктов не хватит даже до весны, хотя раньше предполагалось, что колония обеспечена на год с лишним. У Боваля хватило ума правильно оценить создавшуюся ситуацию, и он решился наконец проявить свою власть, издав приказ о введении в Либерии пайка.

Сначала колонисты не подчинялись его распоряжению, поскольку оно не было подкреплено силой. Поэтому, чтобы заставить эмигрантов выполнить приказ, губернатору пришлось мобилизовать среди своих самых горячих приверженцев двадцать добровольцев и поставить их на страже у продовольственного склада, который некогда охраняли матросы «Джонатана». Эта мера вызвала сильное недовольство, но все же губернатору покорились.

Он уже решил, что покончил с возникшими трудностями или, по крайней мере, отдалил тяжелые времена, насколько эго было в человеческих силах, как вдруг на Либерию обрушилось новое бедствие.

Постоянное недоедание, трудный путь, проделанный ими, суровый климат — все это истощило вернувшихся эмигрантов. Случилось то, чего следовало ожидать,— началась страшная эпидемия.

В отчаянии либерийцы снова вспомнили о Кау-джере. До середины июня его отсутствие никого не трогало. Люди легко забывают оказанные им благодеяния, если не рассчитывают на них в будущем. Но, очутившись в безвыходном положении, они сразу же подумали о человеке, столько раз выручавшем их из беды. Почему же он покинул колонистов, когда на них свалилось столько невзгод? Теперь причины раскола между старым и новым поселками казались такими ничтожными по сравнению с людскими страданиями.

Однажды — это произошло 10 июля, когда из-за густого тумана нельзя было выйти из дому,— Кау-джер чинил свою кожаную куртку. Вдруг ему почудилось, что кто-то его зовет. Он прислушался. Через минуту зов повторился.

Он открыл дверь и вышел на крыльцо.

Стояла оттепель. Влажный западный ветер растопил снега. Перед жилищем образовалось большое болото, над которым подымался пар. На расстоянии нескольких шагов ничего не было видно — все застилала непроницаемая пелена. Море угадывалось только по слабому, еле слышному плеску волн, словно и на него давило общее угнетающее настроение.

— Кау-джер! — кричал кто-то из густого тумана.

Едва доносившийся зов казался жалобным стоном.

Он поспешил к реке. Взгляду предстало жуткое зрелище: на противоположном берегу, отделенном от Нового поселка стремительным потоком, столпилось около сотни людей. Полно, людей ли? Скорее, призраков, изможденных, едва прикрытых лохмотьями. Увидев свою последнюю надежду, эмигранты воспрянули духом и умоляюще протянули к нему руки.


— Кау-джер! — взывали несчастные.— Кау-джер!

Человек, к которому они обращались за помощью, вздрогнул от неожиданности. Какие новые бедствия обрушились на Либерию и довели ее жителей до такого ужасного состояния?

Он ободряюще помахал им рукой и позвал на помощь своих друзей. Не прошло и часа, как Хальг, Кароли и Хартлпул восстановили переправу, и Кау-джер поспешил на другой берег. Тотчас же его окружили взволнованные люди, один вид которых мог растрогать самое черствое сердце. Но теперь их запавшие, лихорадочно блестевшие глаза светились радостью: друг и спаситель был вместе с ними. Бедняги теснились вокруг него, каждому хотелось хотя бы дотронуться до одежды. Со всех сторон раздавались ликующие возгласы.

Потрясенный Кау-джер молча смотрел и слушал. Колонисты как на духу выкладывали ему все свои горести. Одни вспоминали собственные беды, другие умоляли помочь умирающим женам или детям.

Терпеливо выслушав все жалобы и зная, что сочувствие — самое лучшее лекарство, он ответил всем сразу. Пусть они вернутся к себе, а он обойдет подряд все дома. Никто не будет забыт.

Эмигранты охотно подчинились и, как малые дети, послушно направились в лагерь.

Кау-джер шел вместе с ними, по пути ободряя или утешая людей, находя для каждого нужное слово. Наконец появились разбросанные в беспорядке здания. Как все переменилось! Повсюду виднелись груды мусора и нечистот. За один год непрочные строения так обветшали, что уже начали разрушаться. Некоторые дома казались вообще необитаемыми, и только кучи отбросов указывали на присутствие жителей. То тут, то там открывались двери, и на пороге показывались жалкие и мрачные фигуры колонистов. На их лицах было написано уныние или отчаяние.

Великий спаситель прошел мимо «дворца» губернатора. Боваль тоже приоткрыл окно, но ограничился тем, что проводил своего противника долгим взглядом. Ненавидя Кау-джера, Фердинанд Боваль прекрасно понимал, что сейчас не время сводить счеты. Никто из либерийцев не простил бы ему враждебных действий против человека, от которого ждали спасения.

В глубине души он радовался вмешательству Кау-джера и также надеялся на его помощь. Легко и приятно руководить людьми, когда все идет хорошо. Но сейчас обстановка накалилась. Губернатор, вынужденный управлять обреченными на смерть, не мог не радоваться появлению человека, который помогал ему удержать непосильное бремя власти.

Итак, никто и ничто не препятствовало Кау-джеру в добрых деяниях. Но какое трудное время настало для него! Каждое утро, с рассветом, в любую погоду он отправлялся из Нового поселка в Либерию и там до позднего вечера обходил дома, раздавал лекарства, вселял бодрость и надежду в сердца отчаявшихся людей.

Несмотря на все свои познания и самоотверженность, Кау-джер не всегда мог преодолеть роковой ход событий. Часто усилия его были напрасны. Смерть пожинала богатый урожай, разлучая супругов, отнимая у родителей детей, оставляя сирот. Повсюду слышались стоны и плач.

Но ничто не могло сломить мужества этого замечательного человека. Как только врач признавал себя бессильным, на смену ему приходил мудрый утешитель.

Однажды утром, когда Кау-джер направлялся в лагерь, кто-то окликнул его. Обернувшись, он увидел странную бесформенную груду, издававшую глухие хрипы. Эта груда оказалась гражданином, который в бесконечном перечне бренных земных существ числился под именем Фрица Гросса.

Четверть часа тому назад, пробудившись от сна, музыкант вышел на мороз, и тут его хватил апоплексический удар[75]. Пришлось собрать с десяток поселенцев, чтобы дотащить грузное тело в защищенное от ветра место. Вскоре у Гросса началась агония[76]. По посиневшему лицу, по частому и хриплому дыханию Кау-джер определил, что у скрипача к тому же воспаление легких, а наскоро произведенный осмотр показал, что никакое лекарство уже не поможет организму, отравленному алкоголем.

Развитие болезни подтвердило правильность диагноза. Когда «доктор» вернулся с обхода других больных, Фрица Гросса уже не было на этом свете. Он лежал на земле, застывший, неподвижный, и глаза его больше не видели окружающего мира.

Кау-джер взял из окостеневших рук музыканта скрипку, издававшую некогда такие божественные звуки,— теперь она никому не принадлежала — и, возвратившись в Новый поселок, направился к дому, где жили Хартлпул и юнги.

— Сэнд! — открыв двери, позвал он.

Мальчик подбежал.

— Я обещал тебе скрипку,— сказал Кау-джер.— Вот, возьми.

Сэнд, побледнев от волнения и восторга, схватил инструмент.


— Эта скрипка принадлежала Фрицу Гроссу.

— Значит, господин Гросс,— пролепетал Сэнд,— решил мне подарить…

— Он умер.

— Что ж, одним пьяницей меньше,— невозмутимо произнес Хартлпул.

Таково было единственное надгробное слово Фрицу Гроссу.

Через несколько дней Кау-джера взволновала другая смерть — Лазара Черони. Туллия слишком поздно обратилась за помощью. Неграмотная женщина, не испытывая особого беспокойства, запустила болезнь мужа, но, узнав, что тот, ради кого она пожертвовала всей своей жизнью, безнадежен, испытала жестокое потрясение.

Впрочем, приди Кау-джер на помощь своевременно, ничто не помогло бы Лазару Черони. Болезнь была неизлечима и являлась прямым следствием его порока. Скоротечная чахотка за одну неделю свела пьяницу в могилу.

Когда все было кончено и покойник предан земле, Кау-джер не покинул несчастную вдову. Убитая горем, совершенно обессиленная женщина, казалось, сама находилась на краю могилы. Все эти годы она жила только любовью к тому, кто покинул ее навсегда. Измученная бесплодными стараниями, Туллия сразу утратила волю к жизни.

Кау-джер увел бедную вдову в Новый поселок к Грациэлле. Если и существовало лекарство, способное исцелить раненое сердце, то лишь чувство материнской любви.

Безвольная, почти не сознавая, что с ней происходит, Туллия собрала жалкие пожитки и покорно пошла за своим покровителем.

В таком подавленном состоянии женщина, конечно, не могла заметить Сирка, стоявшего у мостков через реку.

Кау-джер тоже не заметил его, и они молча прошли мимо.

Но Сирк, завидев их, застыл на месте, побледнев от злобы. Лазар Черони умер. Туллия перебралась в Новый поселок. Это означало окончательное крушение всех надежд. Долго следил негодяй взглядом за двумя удалявшимися фигурами. Если бы Кау-джер обернулся, его поразила бы ненависть, горевшая во взгляде Сирка.


Глава X КРОВЬ


Нескончаемой вереницей возвращались эмигранты, в Либерию. Ежедневно, в течение всей зимы, в поселке появлялись все новые и новые люди. Центральные районы острова казались каким-то заколдованным местом, откуда теперь выходило больше несчастных, чем когда-то ушло туда. К началу июля приток колонистов достиг предела, потом начал иссякать, 29 сентября последний переселенец с трудом спустился с горы и едва добрел до лагеря. Полуобнаженный, худой как скелет, он выглядел ужасно. Дойдя до первых домов, он тут же свалился без сознания.

Подобное зрелище, ставшее уже привычным, не вызвало особых волнений. Беднягу подняли, привели в чувство и тут же забыли о нем.

Больше в лагерь никто не приходил. Чем это объяснялось? То ли остальным повезло, то ли все погибли?

К тому времени в поселок возвратилось более семисот пятидесяти человек; их ослабленные организмы представляли собой прекрасную почву для всевозможных болезней. Кау-джер буквально изнемогал в борьбе с эпидемиями. Зимой смерть косила всех подряд — мужчин, женщин, детей.

Да, много людей погибло… Но много еще и оставалось, так что продуктов, привезенных чилийским судном, не хватало. Слишком поздно решился Боваль ввести в колонии паек: запасы кончались. Кроме того, он не предвидел такого катастрофического возвращения селян и понял свою оплошность, когда выхода уже не было. 25 сентября со склада выдали последние галеты[77]. Перед потрясенными колонистами возник ужасающий призрак голода.

Неужели эмигрантам, спасшимся при крушении «Джонатана», суждено погибнуть медленной и мучительной смертью?

Первой жертвой пал Блэкер. Бедняга умер в ужасных страданиях на третий день после выдачи последних продуктов. Кау-джер, которого позвали слишком поздно, ничего не мог сделать. На этот раз Паттерсон был не виноват. Он голодал наравне с остальными.

Чем же теперь питались либерийцы? Немногие предусмотрительные люди, имевшие запасы, стали расходовать их. Ну, а остальные?

Наш врачеватель совершенно сбился с ног. Ему приходилось не только лечить больных, но и кормить голодных. Со всех сторон неслись к нему мольбы о помощи. Люди цеплялись за его одежду, матери протягивали ему истощенных младенцев. Кау-джера преследовал хор проклятий, жалоб и просьб. Но никто не обращался напрасно. Он щедро оделял всех едой, припасенной в Новом поселке, совершенно забывая о себе самом, не желая сознавать, что затаившаяся опасность, от которой он временно избавлял других, вскоре неумолимо настигнет и его.

А этого следовало ожидать в ближайшем будущем. Соленая рыба, копченая дичь, сушеные овощи — все исчезало с неимоверной быстротой. Если бы в течение месяца ничего не изменилось, среди жителей Нового поселка тоже наступил бы голод.

Положение стало настолько угрожающим, что друзья Кау-джера начали оказывать сопротивление и перестали отдавать свои запасы. Приходилось долго и мучительно пререкаться с ними, чтобы получить хоть что-нибудь для голодающих.

Гарри Родс не раз пытался доказать бесполезность приносимой им жертвы. На что тот надеялся? Всем ясно: ничтожного количества продуктов не могло хватить для спасения населения острова. Что он станет делать, когда припасы кончатся? И есть ли смысл отодвигать неотвратимую и близкую катастрофу за счет тех, кто доказал свое мужество и дальновидность?

Однако Гарри Родс ничего не добился. Кау-джер даже не возражал ему. При виде окружающего горя он просто не считал нужным приводить какие-нибудь доводы и философствовать. Чтобы не допустить гибели множества людей, надо было делиться с ними всем, до последнего куска хлеба. А потом? Там видно будет… Когда продуктов больше не останется, друзья уйдут отсюда, подыщут другое место для поселения и станут жить охотой и рыбной ловлей. К этому времени Либерия, наверно, уже превратится в кладбище. Но, по крайней мере, у них будет ощущение, что они сделали все возможное и невозможное. Нельзя же сознательно и хладнокровно обрекать всех эмигрантов на гибель.

Гарри Родс предложил раздать колонистам сорок восемь ружей, спрятанных Хартлпулом. Может быть, их используют для охоты? Но предложение отвергли. В это время года дичь встречалась крайне редко, а в руках неопытных охотников оружие представляло большую опасность. По некоторым признакам — угрожающим жестам, злобным взглядам, частым ссорам — нетрудно было предугадать, что среди поселенцев назревает буря. Они уже не скрывали взаимной вражды, то и дело упрекали друг друга в постигшей неудаче. Каждый считал, что в теперешнем бедственном состоянии виноват его сосед.

При этом все единодушно проклинали одного человека — Фердинанда Боваля, так опрометчиво возложившего на себя рискованную обязанность управлять себе подобными.

Хотя потрясающая бездарность губернатора вполне оправдывала ненависть эмигрантов, они еще терпели его власть.

Вполне вероятно, что колонисты и не пошли бы дальше тайных сборищ и беспредметных угроз, если бы один из них не увлек остальных на путь действия.

Удивительное дело: даже в таких ужасных условиях призрак власти возбуждал у него зависть! Жалкая власть, заключавшаяся в чисто номинальном владычестве над погибавшими от голода людьми!

И все же Льюис Дорик решил, что не стоит пренебрегать даже видимостью власти, чтобы — как образно гласит народное выражение — «урвать кусок от казенного пирога».

До сего времени ему приходилось терпеть возвышение соперника, но час настал, и он начал борьбу. Поводов для справедливых упреков и нападок на губернатора было больше чем достаточно. Но очутись сам Дорик в его положении, вряд ли он нашел бы выход из создавшейся обстановки. Но, поскольку никто не задавал такого нескромного вопроса, Дорику не приходилось задумываться над ответом.

Боваль не мог не знать о деятельности противника. Из окна «дворца» он часто наблюдал за метаниями возбужденной толпы. Чем ближе была весна, тем больше и больше росла эта толпа, и по ее поведению губернатор понимал, что кампания, проводимая Дориком, дает неплохие результаты. Но, не желая покидать свой пьедестал[78], он подыскивал способы защиты.

Конечно, адвокат прекрасно видел, что колония пребывает в состоянии развала. Но он обвинял в этом чисто внешние причины, в частности климат. Его самоуверенность ничуть не поколебалась. Если он ничего не сделал, то только потому, черт возьми, что ничего нельзя было сделать. И никто на его месте не сумел бы помочь Либерии.

Боваль цеплялся за свою должность не только из-за честолюбия. Его иллюзии о блестящих преимуществах положения губернатора частично рассеялись, и теперь он беспокоился и радовался лишь при мысли о том, что сумел накопить обильные запасы продовольствия. Разве удалось бы сделать это, не будь он правителем? И что произойдет с ним в случае потери власти?

Поэтому бывший адвокат вступил в ожесточенную борьбу за сохранение не только должности, но и жизни. Он сделал ловкий, хитроумный ход — не стал опровергать ни одного предъявленного Дориком обвинения. Боваль понимал, что тут он потерпит полное поражение, и сам начал обличать свои недостатки и указывать на промахи. Из всех недовольных он оказался самым озлобленным.

Однако противники разошлись во взглядах на будущее. Дорик стоял за смену правительства. Адвокат призывал к единению и возлагал на других ответственность за беды, постигшие колонию.

Но кто же являлся причиной этих бед? Фердинанд Боваль считал, что виновны только те немногие эмигранты, которых не коснулась нужда и которым зимой не пришлось искать убежища и помощи на побережье. Он рассуждал очень просто: раз колонисты не вернулись — значит, им удалось как-то прожить. Следовательно, у них имелось продовольствие, и колония вправе конфисковать его в общее пользование.

Население, доведенное до отчаяния, быстро поддалось на провокацию. Сначала колонисты стали рыскать в окрестностях Либерии, а затем образовали целые отряды, вернее, банды, и пускались в дальние экспедиции. Со временем таких отрядов становилось все больше и больше, и, наконец, 15 октября целое войско из двухсот человек под предводительством братьев Мур ринулось на поиски пропитания.

В течение пяти дней они обшарили весь остров. Что они там делали? Об этом можно было судить по растерянным, обезумевшим колонистам, жертвам грабежа, обратившимся к губернатору за защитой. Но тот грубо выгнал их, упрекая в позорном эгоизме. Они обжирались, в то время как их братья умирали с голоду! Несчастные, оторопев, отступали. Боваль торжествовал. Значит, он не ошибся, когда наудачу предсказал, что у тех, кто не вернулся зимой в Либерию, имеются солидные запасы.

Однако этим фермерам пришлось разделить общую участь. Результаты их тяжкого труда были уничтожены, а сами они превратились в таких же нищих и голодных, как их грабители. Отряды братьев Мур налетали на фермы словно саранча, пожиравшая все, что можно было съесть. Кроме того, грабежи стали сопровождаться дикими выходками, свойственными разъяренной толпе, хотя она же первая страдала от них. Засеянные пашни были вытоптаны, птичники разорены, вся живность уничтожена.

Но добыча налетчиков оказалась ничтожной, потому что «изобилие продуктов» у фермеров было весьма относительным. Если они и обеспечили себя пропитанием, то лишь потому, что работали больше других, имели солидный опыт или им повезло с земельными участками, а не из-за какого-то чуда. Поэтому в их скромных жилищах трудно было найти значительные запасы.

Это вызывало у бандитов крайнее раздражение, часто выливавшееся в совершенно варварские поступки. Многих они подвергли настоящим пыткам, чтобы заставить указать тайник, где якобы спрятаны продукты.


Через пять дней после ухода из Либерии разбойничья банда натолкнулась на высокий забор, окружавший усадьбу Ривьеров и их соседей. Еще в начале пути грабители зарились на эти фермы, самые отдаленные и самые процветающие, надеясь хорошенько поживиться.

Но не тут-то было!

Четыре усадьбы, примыкавшие друг к другу, представляли четыре стороны большого квадрата и оказались настоящей неприступной крепостью. Тем более что ее защитники — единственные среди всех колонистов — имели огнестрельное оружие. Первыми же выстрелами фермеры ранили и убили семь человек. Остальные пустились наутек.

Эта стычка охладила воинственный пыл бандитов. Они повернули обратно и к ночи добрались до Либерии. Громкие проклятия и несусветная брань возвестили жителям столицы об их возвращении. Поселенцы высыпали из домов.

Сначала за дальностью расстояния нельзя было понять причину такого шума и они решили, что это крики победы и ликования. Но едва удалось разобрать отдельные слова, как всех охватила растерянность.

— Предательство!… Предательство!…— вопили разбойники.

Предательство?… Жителей Либерии охватил панический страх. Больше всех дрожал Боваль, предчувствовавший несчастье. Он знал: что ни случись, вся вина падет на губернатора. Даже не выяснив, какая опасность угрожает ему, адвокат бежал и заперся во «дворце».

Едва он задвинул засовы, как шумная ватага остановилась у крыльца.

Чего эти люди хотели? Откуда взялись раненые и убитые, которых положили на площади перед его жилищем? Что произошло там и от чьей руки пали несчастные? Чем так возмущена толпа?

Пока Боваль пытался проникнуть в тайну случившегося, разыгралась новая трагедия, причинившая глубокое горе жителям левобережья и поразившая Кау-джера в самое сердце.

Постоянно навещая лагерь, он знал о волнениях среди населения Либерии, но понятия не имел о бандитской шайке, которая покинула поселение еще до его прихода и вернулась после того, как он ушел домой. Возможно, Кау-джер заметил, что за последние несколько дней жителей стало как будто меньше, однако не придал этому особого значения.

Но в тот вечер, движимый каким-то смутным предчувствием, он после захода солнца вышел из дома со своими обычными спутниками — Гарри Родсом, Хартлпулом, Хальгом и Кароли,— дошел до берега реки. Если бы не наступившая темнота, отсюда была бы видна Либерия. Местоположение лагеря угадывалось только по отдаленному гулу и мерцающим огням.

Пятеро друзей сидели на прибрежной скале и молча созерцали ночное небо. У их ног лежал Зол. Вдруг с противоположного берега донеслось:

— Кау-джер!… Кау-джер!… — кричал кто-то прерывающимся голосом, как бы запыхавшись от быстрого бега.

— Я здесь! — ответил он.

Человеческая тень промелькнула на мостике и приблизилась к сидевшим. Они узнали Сердея, бывшего повара с «Джонатана».

— Идите скорее! — сказал он Кау-джеру.

— Что случилось? — спросил тот, сразу поднявшись.

— Там убитые и раненые…

— Раненые?! Убитые?! Что произошло?

— Целый отряд напал на Ривьеров… А у тех оказалось оружие. Ну и вот…

— Какой ужас!

— В общем, трое убито и четверо ранено. Мертвым-то уж, конечно, ничего не нужно, а живым еще можно помочь…

— Иду! — прервал его «доктор» и немедленно отправился в путь, а Хальг побежал за сумкой с медицинскими инструментами.

На ходу Кау-джер засыпал бывшего повара вопросами. Но тот не был в курсе событий. Он не входил в бандитскую компанию и о случившемся знал понаслышке. Впрочем, никто не посылал Сердея за помощью. Он сам, увидев семь безжизненных тел, решил бежать в Новый поселок.

— Правильно поступили,— одобрили его.

Вместе с Гарри Родсом, Хартлпулом и Кароли они уже перешли через реку на правый берег, когда Кау-джер, обернувшись, увидел Хальга, бежавшего с сумкой. Полагая, что юноша вскоре догонит их, они пошли быстрее.

Но вдруг раздался ужасный крик. Все замерли на месте. Им почудилось, что это голос Хальга. Сердце Кау-джера сжалось от мучительной тревоги, и он бросился назад. За ним помчались и все остальные, кроме Сердея. Никто не заметил, как повар сначала отошел в сторону, а затем, сделав большой крюк, бросился со всех ног в Либерию. Смутные очертания его фигуры едва виднелись в темноте.

Как ни спешил наш герой, но Зол перегнал его. Через несколько мгновений лай собаки звучал уже вдалеке. Грозное рычание постепенно утихало, как будто пес пустился по чьему-то следу.

И вдруг в ночи раздался еще один предсмертный вопль.

Но Кау-джер уже не слышал его. Добравшись до места, откуда донесся первый крик, он увидел распростертого на земле Хальга. Молодой индеец лежал ничком в луже крови. Между лопатками у него торчал большой нож.

Кароли кинулся к сыну, но Кау-джер резко отстранил его — надо было действовать. Подняв сумку с инструментами, лежавшую рядом, он одним движением разрезал одежду юноши. Потом с величайшей осторожностью удалил из его тела смертоносное оружие. Открылась страшная рана. Длинное лезвие, вошедшее в спину, прошло почти через всю грудную клетку. Если даже допустить, что каким-то чудом спинной мозг остался невредим, легкое, во всяком случае, было задето. Хальг лежал бледный как смерть и едва дышал. На губах у него выступила кровавая пена.

Кау-джер разрезал на полосы его куртку и наложил на рану временную повязку. Затем Кароли, Хартлпул и Родс подняли юношу и понесли домой.

Только теперь все обратили внимание на злобное рычание Зола. По-видимому, пес вступил в борьбу с каким-то врагом. Кау-джер двинулся в направлении странных звуков, раздававшихся неподалеку.

Не успел он пройти и сотню шагов, как перед ним снова открылась жуткая картина. На земле лежал Сирк, освещаемый бледными лучами выглянувшей луны. Его горло представляло одну огромную зияющую дыру. Из разорванных сонных артерий фонтаном била кровь. Раны были нанесены клыками Зола. Обезумев от ярости, собака все еще не выпускала свою жертву.


Кау-джер с трудом отогнал пса. Потом опустился на колени, прямо в кровавое месиво, покрывавшее землю. Но Сирк уже не нуждался в помощи. Он был мертв, и его глаза, уставившиеся в ночное небо, начали стекленеть.

«Доктор» в раздумье смотрел на погибшего, представляя себе развитие трагических событий. Пока он шел за Сердеем (возможно, соучастником преступления), Сирк из засады бросился на Хальга и нанес ему смертельный удар в спину. Когда все окружили раненого, Зол помчался по следам преступника. Возмездие не заставило долго ждать.

Драма длилась всего несколько минут. И вот оба ее действующих лица лежали на земле. Один уже умер, другой умирал…

Мысли Кау-джера вернулись к Хальгу. Люди, уносившие юношу, почти скрылись во мраке. Мужчина горестно вздохнул. Этот мальчик был тем существом, которое он беспредельно любил. Вместе с ним исчезал основной, если не единственный, смысл жизни.

Прежде чем уйти, он еще раз взглянул на мертвеца. Красная лужа крови не увеличивалась. Почва быстро впитывала ее. Испокон веков земля утоляла свою жажду кровью. И что за важность, будет ли одной каплей больше или меньше в этом орошающем ее, неиссякаемом алом источнике!

Правда, до сих пор Осте избегал общей участи. Необитаемый — он был незапятнан. Но как только на его пустынных просторах поселились люди, сразу же пролилась человеческая кровь.

Наверное, она обагрила эту землю первый, но, увы, не последний раз.


Глава XI ПРАВИТЕЛЬ


Когда Хальга, все еще не приходившего в сознание, положили на кровать, Кау-джер перебинтовал раненого. Веки юноши чуть приоткрылись, губы слегка дрогнули, бледные щеки немного порозовели. Хальг слабо застонал и, не приходя в себя, погрузился в тяжелый сон.

Сделав все, что ему подсказывали опыт и любовь, врачеватель распорядился, чтобы Хальгу обеспечили строжайший покой и полную неподвижность. Затем он поспешил в Либерию.

Горе, постигшее Кау-джера, не отразилось на его альтруизме и поразительной самоотверженности. Оно не заставило этого человека забыть об убитых и раненых, о которых сообщил Сердей. Не выдумал ли все эго бывший повар? Как бы то ни было, следовало самому удостовериться в истинном положении дел.

Близилась ночь. Молодая луна начала склоняться к западу. С темнеющего небосвода опускался неосязаемый пепел ночной мглы. Но вдалеке еще тускло светились огни — в Либерии не спали.

Кау-джер ускорил шаг. В тишине до него донесся едва различимый гул, все усиливающийся по мере приближения к поселку.

Через четверть часа он был у цели. Быстро миновав первые темные дома, вышел на небольшую площадь перед домом губернатора. И тут его глазам представилось совершенно невероятное зрелище. Как будто все жители Либерии решили встретиться здесь, на этой площади, освещенной коптящими факелами. Поселенцы разбились на три группы. Самая многочисленная состояла из женщин и детей, молча наблюдавших за мужчинами. Одни из них расположились в боевом порядке перед губернаторским дворцом, как бы защищая подступы к нему, а вторые сосредоточились напротив, на другой стороне площади.

Нет, Сердей не солгал. Прямо на земле действительно лежало семь человек. Убитые или раненые? Этого Кау-джер не мог определить — в неверном свете колеблющихся факелов они все казались живыми.

Вид и поведение мужчин, стоявших друг против друга, говорили о взаимной вражде. Однако лежавшие между ними неподвижные тела создавали нечто вроде нейтральной зоны, через которую никто не осмеливался переступить. Нападавшие не предпринимали ничего похожего на штурм, а защитники Боваля не имели возможности проявить свою храбрость. Никаким столкновением до сей поры не пахло. Противники только обменивались репликами, при этом нимало не стесняясь. Над распростертыми телами шла ожесточенная перебранка. Вместо пуль в обе стороны летели раскаленные, оскорбительные слова.

Когда Кау-джер вступил в полосу света, настала тишина. Не обращая ни на кого внимания, он направился прямо к пострадавшим и начал перевязывать их. Сердей сказал правду — трое были убиты и четверо ранены.

Оказав первую помощь, Кау-джер огляделся и, несмотря на свое горе, не смог сдержать улыбки при виде множества лиц, выражавших искреннее уважение и вместе с тем самое простодушное любопытство. Эмигранты, державшие факелы, придвинулись к нему, и все три группы, следуя за ними, мало-помалу слились в одну толпу, хранившую глубокое молчание.


Кау-джер попросил помочь. Никто не двинулся с места. Тогда он вызвал нескольких колонистов по имени. Это подействовало — те немедленно вышли из толпы и послушно выполнили распоряжения. Через несколько минут раненых и убитых перенесли домой, и там «доктор» удалил пули и наложил повязку тем, кому требовалась его помощь. Закончив эти операции, он осведомился о причинах кровавого столкновения и узнал о появлении на сцене Льюиса Дорика, о возмущении населения Фердинандом Бовалем, об изобретенном губернатором «отвлекающем средстве», о грабежах ферм и, наконец, о попытке нападения на усадьбу Ривьера и его соседей, в печальных результатах которой мог убедиться воочию.

Последствия этого налета были весьма плачевными. Надежно укрытые за высоким забором, четыре фермера встретили грабителей ружейным огнем. Те отступили, и их единственной поживой оказались тела убитых и раненых товарищей. Поэтому теперь в сердцах бандитов клокотала ненависть, зубы были стиснуты, глаза горели мрачным огнем. Дикое возбуждение сменилось бессильной яростью.

Разбойники считали себя одураченными. Кем? Неизвестно. Но только не собственной глупостью и нелепыми выдумками. Как всегда бывает, они обвиняли кого угодно, но отнюдь не себя.

А где же находились в то время зачинщики, господа Боваль и Дорик? Вне пределов досягаемости, черт возьми! Везде и всегда происходит одно и то же. Волки и овцы. Эксплуататоры и эксплуатируемые.

Но при всех мятежах существует некий определенный ритуал[79], который был хорошо знаком всем участникам смуты на острове Осте, поскольку они не раз пользовались им в прошлом. Для тех, кто в развернувшихся событиях применяет насилие и убийство, жертвы служат своего рода знаменем.

Таким знаменем явились колонисты, пострадавшие при нападении на ферму Ривьера. Бандиты принесли их в Либерию и уложили под окнами Фердинанда Боваля, который, как представитель власти, должен был нести ответственность за случившееся. Но тут грабители натолкнулись на приверженцев губернатора, и началась ожесточенная перепалка, как правило, предшествующая драке.

До кулаков дело пока еще не дошло. Неумолимый этикет точно предопределял последовательность событий. После того как люди накричатся до хрипоты, полагалось разойтись по домам, а на следующий день устроить торжественные похороны погибших. Только тогда можно было опасаться беспорядков.

Появление Кау-джера нарушило исконный ход событий, мгновенно погасило общее возбуждение и озлобление. Вдруг все поняли, что здесь лежат не только мертвые, но и раненые, которые нуждаются в срочной помощи.

Когда миротворец возвращался в Новый поселок, площадь совсем опустела. Со своим обычным непостоянством толпа всегда готова внезапно воспламениться и быстро утихомириться. В окнах погас свет. Жители Либерии засыпали.

По пути Кау-джер думал о том, что произошло с эмигрантами. Воспоминание о Дорике и Бовале не особенно беспокоило его, но поход грабителей по острову вызвал чувство тревоги. Колония и без того находилась в затруднительном положении. Если же переселенцы развяжут междоусобную войну, она окончательно погибнет.

Что же осталось от всех его теорий после столкновения с реальными фактами? Результат был налицо — неоспоримый и несомненный: люди, предоставленные самим себе, оказались неспособными поддержать свое существование. Да, да! Они, это стадо баранов, погибнут от голода, ибо без пастуха не в состоянии отыскать богатые пастбища.

И вот близилась развязка злополучной затеи с колонизацией, продолжавшейся всего полтора года. Как будто Природа осознала, что допустила непоправимую ошибку, и, пожалев о содеянном, бросила на произвол судьбы людей, которые сами в себя не верили. Смерть разила их безостановочно.

При этом эмигранты, видимо, полагали, что Великая Коса[80]недостаточно расторопна, недаром они всячески ей помогали. Там, откуда ушел Кау-джер, оставались убитые и раненые. Здесь, на его пути, лежал труп Сирка. А в Новом поселке ждал сраженный кинжалом юноша, его дитя, единственное существо, к которому он был привязан. Со всех сторон лилась кровь…

Перед тем как лечь спать, Кау-джер подошел к постели Хальга. Состояние больного оставалось прежним — ни хуже, ни лучше. Еще несколько дней он будет между жизнью и смертью. Ведь могло открыться кровотечение.

На следующий день наш герой, совершенно разбитый от усталости и переживаний, проснулся поздно. Осмотрев Хальга, находившегося в том же положении, он вышел из дома. Солнце стояло уже высоко. Утренний туман развеялся. Было тепло. Стремясь наверстать время, Кау-джер ускорил шаг. Ежедневно он навещал больных в Либерии. Правда, с наступлением весны их становилось меньше, но сегодня его ждали четверо раненых.

И вдруг он увидел, что поперек моста выстроилась цепочка людей. За исключением Хальга и Кароли, здесь находились все мужчины Нового поселка. Всего пятнадцать человек. И самое поразительное — все они держали в руках ружья, поджидая именно его. Хотя никто из них не был солдатом, все чем-то походили на военных. Неподвижно, с ружьями у ноги, колонисты стояли со строгими лицами, как бы выслушивая приказ командира.

Гарри Родс, вышедший на несколько шагов вперед, жестом остановил Кау-джера. Тот замер, с удивлением разглядывая странный отряд.

— Кау-джер! — торжественно заговорил Родс.— Давно уже я умоляю вас прийти на помощь несчастному населению острова и взять в свои руки управление колонией. Сегодня в последний раз обращаюсь к вам с этой просьбой.

Его друг, не отвечая, закрыл глаза, чтобы лучше собраться с мыслями. Гарри продолжал:

— Последние события должны были заставить вас задуматься. Во всяком случае, мы все пришли к определенному решению. Ночью Хартлпул, я и еще несколько человек взяли ружья и раздали их жителям Нового поселка. Сейчас мы вооружены и, следовательно, являемся хозяевами положения. События приняли такой оборот, что дальнейшее выжидание было бы просто преступлением. Настало время действовать. Если вы отказываетесь, я сам встану во главе этих честных людей. К сожалению, у меня нет ни вашего авторитета, ни ваших знаний. Не все колонисты мне подчинятся, и, значит, снова будет пролита кровь. Вам же все покоряются безропотно. Решайте.

— Опять что-нибудь случилось? — спросил Кау-джер с обычной невозмутимостью.

— Сами знаете что,— ответил его собеседник, указывая на дом, где умирал Хальг.

Тот вздрогнул.

— И еще вот, взгляните.— И Гарри Родс подвел друга к самому берегу реки.

Оба поднялись на прибрежную скалу. Их взглядам открылась Либерия и болотистая равнина.


В лагере с самого утра царило лихорадочное оживление. Предстояли торжественные похороны убитых. Ожидание этой церемонии приводило всех в страшное возбуждение. Товарищи погибших надеялись превратить ее в демонстрацию. Сторонники Боваля чувствовали, что им грозит опасность. Для остальных же такие похороны представляли просто любопытное зрелище.

Все жители колонии (за исключением Боваля, считавшего, что разумнее всего оставаться взаперти) следовали за убитыми. Конечно, процессия не преминула пройти мимо губернаторского «дворца» и остановилась на площади против него. Льюис Дорик воспользовался этим и произнес пламенную речь. Потом траурный кортеж двинулся дальше.

У открытых могил Дорик снова взял слово и обрушил — наверное, в сотый раз! — яростные обвинения на правителя. Он доказывал, что причиной всех несчастий явились недальновидность, неспособность к управлению людьми и косность губернатора. Настал момент свергнуть человека, не справившегося со своими обязанностями, и выбрать на его место достойного.

Дорик добился блестящего успеха. В ответ на его речь раздались громкие возгласы — сначала: «Да здравствует Дорик!», а затем: «Во дворец!… Идем к губернатору!…» И несколько сот мужчин двинулись к жилищу Боваля, тяжело печатая шаг и угрожающе размахивая кулаками. Глаза у всех гневно сверкали, черными ямами зияли широко раскрытые, орущие рты, выплевывавшие злобные ругательства. Вскоре эмигранты перешли на бег, а затем, толкая и мешая друг другу, понеслись со скоростью лавины. Но их бешеный порыв натолкнулся на препятствие. Те, кто были причастны к управлению и пользовались выгодами власти, боялись последствий смены правителя и именно поэтому превратились в его ярых защитников. На площади обе группы сошлись нос к носу и вступили врукопашную.

Чем дольше длилась драка, тем большее неистовство овладевало бойцами. Настал момент, когда кинжалы сами вырвались из ножен. И опять началось кровопролитие. То один, то другой колонист выходил из строя, отползал в сторону или оставался неподвижным на земле. У многих были раздроблены скулы, переломаны ребра, вывихнуты конечности…

Долгое время ни та, ни другая сторона не могла добиться перевеса, но в конце концов партии Боваля пришлось отступить. Шаг за шагом, метр за метром защитников губернатора оттесняли к «дворцу». Сломив упорное сопротивление, нападавшие отшвырнули их и, сметая все на пути, беспорядочной толпой ринулись в здание. Если бы бунтовщики нашли Боваля, его, несомненно, растерзали бы на части. Но губернатор исчез. Видя, какой оборот принимают события, он вовремя покинул свою резиденцию и в этот момент удирал во все лопатки по дороге к Новому поселку.

Напрасные поиски довели победителей до исступления. Толпа обычно теряет чувство меры как в хорошем, так и в плохом. За неимением жертвы бандиты набросились на вещи. Жилище Боваля разграбили. Убогую мебель, бумаги, скудный скарб выбросили из окна, потом собрали в кучу и подожгли. Через несколько минут — по оплошности или по воле бунтарей — запылал и сам «дворец».

Дым выгнал захватчиков из помещения. Теперь они уже совсем не походили на людей. Опьяненные криком, грабежом и насилием, они начисто утратили самообладание. Их охватило одно-единственное дикое желание; мучить, убивать, уничтожать…

На площади все еще стояла толпа зрителей — женщин, детей, а также безучастных ротозеев, которые обычно становятся козлами отпущения. В общем, здесь скопилась большая часть населения Либерии, но из-за своей робости они не могли сдержать смутьянов.

Противники Дорика сочли благоразумным перейти теперь на его сторону, и вдруг ни с того ни с сего эта шайка напала на мирную толпу.

Началось повальное бегство. Мужчины, женщины, дети бросились на равнину, а за ними, охваченные непонятным бешенством, гнались разъяренные хулиганы.

Со скалы, на которой стояли два друга, ничего не было видно, кроме густого дыма, тяжелые клубы которого докатывались до самого океана. Эта черная завеса окутывала Либерию, приглушая неясные возгласы, призывы, проклятия, стоны. Но вот на равнине появился человек, мчавшийся со всех ног, хотя никто за ним не гнался. Перебравшись через мост, он, обессилев, упал возле вооруженного отряда Гарри Родса. Это был Фердинанд Боваль.

Сначала Кау-джеру все показалось простым и понятным: губернатор, изгнанный с позором, спасся бегством. Либерия охвачена мятежом. В результате — пожар и убийства.

Какой же смысл в таком бунте? Допустим, колонисты хотели избавиться от Боваля. Прекрасно. Но к чему это разбойничье опустошение? Ведь от него первыми же пострадают те, кто принимал в нем участие. Зачем было затевать резню, о которой можно было судить по доносившимся из Либерии крикам?

Кау-джер, прямой и неподвижный, стоял на вершине скалы, молча наблюдая за событиями, происходившими на противоположном берегу. Мучительные переживания не отражались на его бесстрастном лице.

Но тем не менее душу раздирали тягостные сомнения. Перед ним встала тяжкая дилемма:[81] закрыть ли глаза на действительность и продолжать упорствовать в своей ложной вере, в то время как несчастные безумцы перебьют друг друга, или же согласиться с очевидностью фактов, внять голосу рассудка, вмешаться в происходящую бойню и спасти этих людей даже против их воли? То, что подсказы вал ему здравый смысл, означало — увы! — полное отрицание его прежней жизни. Пришлось бы признаться, что он верил в мираж[82], что строил судьбу на лжи, что все его теории не стоили и выеденного яйца и что он принес себя в жертву химере[83]. Какой крах всех идеалов!…

Вдруг из пелены дыма, скрывавшей Либерию, выбежал человек. За ним показался другой, потом еще десятки и сотни беглецов. Среди них было много женщин и детей. Некоторые пытались укрыться в восточных горах, но большинство, настигаемое преследователями, бежало по направлению к Новому поселку.

Последней ковыляла полная женщина, которая не могла быстро двигаться. Один из преступников нагнал ее, схватил за волосы, повалил на землю и замахнулся…

Кау-джер обернулся к Гарри Родсу и сказал:

— Хорошо. Я согласен.


Загрузка...