Кордес не умрет

БЕТИНА ЭТЬЕН арестовывается по подозрению в убийстве давно умершего человека.

КОРНЕЛИЯ влюбилась в собственного отца.

КУРТ КОРДЕС развивает бешеную активность после того, как его убили.

Следователь-криминалист ФЕКЕЛЬДИ очень милый, симпатичный человек для тех, кого он не подозревает в убийстве.

Д-р ПИТЕР ДЕГАН умеет слушать.

ТЕО ТИРБАРДТ разбрасывает мороженое.

Завтрак был великолепен. Только что приготовленный сок, — конечно, лимонный — пряный, кислый и острый, горячие тосты, на которые масло из холодильника было положено ровными кружками, черный хлеб и сияющие белизной яйца, сваренные в мешочек, и ветчина… Ах, эта ветчина… Мне хотелось позвать оберкельнера в бело-золотой форме и спросить, где отель берет такую прекрасную ветчину. Я неважно спала прошлую ночь. Предшествующий день был отвратительным — я только к вечеру, перед встречей с Куртом, выпила три чашки кофе, чтобы быть готовой к этому нелегкому разговору.

Не мешало бы ему подумать о своих годах, а не о двадцатилетней Неле.

Сорок — не пустяки.

Письмо в середине дня. Испуг. Решение сразу что-то предпринять. Полет, сопровождаемый возбуждением и страхом. Потом — кофе.

И, конечно, встреча с мужем, чьей вдовой я считаюсь. Тут не помогут и таблетки, после которых я в прежние времена спала как убитая… Но завтрак действительно был замечательный.

И теперь, когда я уже переварила свой кофе, снова всплывает в памяти прошедшее… Наверное, в этом нет ничего сверхъестественного: разговор с Куртом Кордесом, который сейчас носит фамилию Куртес, этот необычный, на первый взгляд; даже неправдоподобный вчерашний разговор, много для меня значит. Это напоминает старый фотоальбом, полный карточек, о которых говорят: ну-ка, вспомни — кто это, где снято? И теперь мое воображение, моя память рисуют картины — сильно, отчетливо, во всех деталях.

Отец был судьей в небольшом макленбургском городке. Его считали здесь самым главным юристом.

Симпатичный маленький город… тогда. Возможно, с годами он стал еще красивее. А почему бы и нет?

Строгое, «прусское» очарование было в пропитанной клеем штукатурке, осыпающейся, словно от сотен молотков, от мерного топота солдатских сапог по булыжной мостовой. Ровные, словно протянутые по шнуру, длинные улицы проходили через весь город. Продолговатая, четко ограниченная четырьмя углами, рыночная площадь с кайзером Вильгельмом на громадном бронзовом коне, с пиками ограды вокруг.

Магазин… «Фридрих Маркверд и сыновья» — золотыми буквами на черном стекле, из года в год все те же четыре манекена, с глупыми улыбками, каждый год в новых платьях.

Левее — ратуша: трехэтажная, покрашенная в казенный желтый цвет, с большими темными воротами. Рядом с нею — почта, полицейский участок, через три дома единственный в городе отель «Немецкий»… У входа два вечнозеленых деревца в массивных, почерневших от времени деревянных кадках — кактус и еще что-то, — они словно стража, охраняющая дверь, ведущую в гостиницу.

Направо от магазина — аптека «Лебедь». За ней писчебумажная и книжная лавки, затем — еще добрая дюжина всевозможных лавок и лавочек, чем дальше от центра площади, тем мельче… Продукты, ремни и сумки, обувь, пенька и канаты, памятники и похоронные принадлежности… Я прекрасно помню темную лавчонку, которую я в детстве посещала особенно часто, чтобы закупить все то, что постоянно требуется в домашнем хозяйстве: муку, чай, лапшу. В лавке пахло селедкой, искусственным медом, анисом и табаком, все это лежало или стояло в бочках, ящиках, мешках, бутылях. Только хозяйка, высохшая старая дева, могла безошибочно определить, что где находится.

В восточном углу рыночной площади — это я навсегда запомнила — скрип тележных колес, грохот ручных тележек, стук железных шин (автомашины были большой редкостью: одна была у ветеринара, другая — у богатого скотовода). Здесь начиналась узкая улица — соразмерная, геометрически правильная, — как вообще все под этим высоким, светлым небом Пруссии. На ней располагались кирха и гимназия. Стена отделяла гимназический двор от кладбища: белые, посыпанные гравием дорожки, мраморные надгробья, аккуратные оградки — то каменные, то чугунные, — гипсовые ангелы. Внизу, там, где похоронены бедняки, проволочная решетка, а за ней — картофельное поле… извилистая тропинка… огромная лужа, а в ней утки с пасторского двора.

Но дожди, по-моему, шли редко. В моих воспоминаниях все чаще фигурирует жаркое, сухое лето. Пыль. Пыль на листве деревьев в школьном дворе, пыль на кучере, лошадях и экипаже… Жаркое, пыльное лето. Звенящая, холодная зима… раскаленная печь… аромат печеных яблок… вечера на катке… руки сводит от холода… они будут потом болеть в тепле.

— Извините — фрау Бетина?

Бой. Он стоит у моего стола. Совершенно серьезное лицо, даже слишком серьезное для его четырнадцати или пятнадцати лет. Я разглядываю его пристально… Как же он…

— Извините, — повторяет он. — Фрау Бетина?

— Да?.. — Я выплываю из океана воспоминаний, как из волшебного царства, и снова возвращаюсь к действительности. — Да, я слушаю.

— Ваш междугородный разговор… — говорит, запинаясь, молодой человек; в голосе его слышится сожаление…

— Ах, да! — я хочу встать. Я заказывала разговор с домом, у меня это не получилось.

— Нам никак не удается связаться… Все время — занято, — проговорил он торопливо. — Телефонистка спрашивает, должна ли она еще попробовать?..

— Ну, да, — ответила я немного растерянно. — Прошу!

Бой довольно комично отвесил поклон и вышел. Все время занято? Это, должно быть, Неле. Я так и вижу ее прямо перед собой: в кресле с цветной обивкой, с телефонной трубкой возле уха, слушает и болтает, ничего не замечая вокруг. Невероятно важное дело… Что, говоришь ты, на ней было? Розовый тюль? Нет! Этого не может быть! С ума сойти… Но ты видела ее несколько раз…

Я наливаю новую чашку кофе и вновь ныряю в океан воспоминаний. Снова прошлое отчетливо представляется мне. Зимний вечер в просторной, теплой кухне… Дом, погрузившийся в темноту, с угрюмыми, высокими комнатами… Тетя Юлия, сестра отца… болтливая, хитрая, заменившая в доме мою умершую мать… Сам отец — старый пруссак, изысканный, убежденный гуманист, страстный музыкант-любитель, всегда немногословный, бледный, особенно тогда, когда государство, которому он служит, ведет себя, по его мнению, недостойным образом.

Я, несмотря ни на что, играю «в медицину» — то становясь медсестрой, то даже врачом для своих кукол, и довольствуюсь этой ролью, пока несколько позже мною не овладевают обычные для юной девушки чувства. Когда началась война, я влюбилась в одного молодого кавалера Рыцарского креста — заочно, конечно; тайком я целовала его случайно попавшую мне в руки фотографию. Но никаких дурных помыслов у меня при этом не было. Вспоминаю комически холодные поцелуи в кустах за кладбищем, которыми мы обменивались с одним парнем из Гитлерюгенда. Кажется, его звали Фриц…

Бой снова передо мной.

— Мой разговор? — спрашиваю я.

— Никто не отвечает. Нет, не занято — не отвечают…

— Ну, ладно… — бормочу я в полузабытьи. Потом даю ему чаевые.

— Спасибо, — смущенно шепчет он и исчезает.

Редко бывает так, чтобы дома никого не было. Начало десятого. Возможно, телефон занимала не Неле, а Изабелла, моя бравая, старая помощница по хозяйству. А теперь она отправилась за покупками, в то время как Неле еще спит и не подходит к телефону…

Так оно и есть. Или?.. Я не могу этого объяснить ничем другим.

Война… До сих пор хлеб кажется мне чем-то невероятным… И уж совершенно по-детски я завидовала своим одноклассницам, чьи старшие братья, погибнув за нацию, фюрера и фатерланд, навсегда остались на дне Айзине-Канала. Этих одноклассниц чествовали как сестер героев.

Я верила, что эта война ведется за правое дело, что фюрер всегда прав, что злых врагов, как бы они ни старались, ждет поражение, и что все будет хорошо. Само собой разумеется, что во имя великой цели жертвы неизбежны.

И тогда же я решила в знак верности высоким идеалам остричь косу, которая была до семнадцати лет предметом моей гордости. И мой безрассудный поступок не прошел незамеченным…

После непродолжительной, по острой борьбы с отцом и тетей Юлией я отнесла старую меховую шубу покойной матери в партайбюро — в качестве теплой вещи для посылки на восточный фронт мерзнущим там солдатам. Мой отец, правда, вскоре сообщил, что видел в мамином пальто на ярмарочной площади ту самую даму, которая собирала вещи для посылки на фронт.

«Мамина шуба сидела на ней отвратительно, должен заметить», — сказал он и рассмеялся горько и смущенно…

Снаружи во двор пробивалось весеннее солнце — будет хороший день. У меня еще добрый час времени до отъезда в аэропорт. Можно будет где-нибудь поблизости от отеля купить подарок Неле — пряжку, ремешок для ручных часов, брошку, — там видно будет.

Около двенадцати я прибуду в Мюнхен. До обеда я не появлюсь в салоне. Ничего, обойдутся. Но в половине четвертого — сегодня? Да, сегодня, — в половине четвертого хотела подойти фрау Крайдель с двумя дочерьми: познакомиться с новой коллекцией. Я должна быть на месте. Они хотят, чтобы их обязательно обслуживала сама хозяйка. Трудные клиенты… Ну, ладно…

Ваша ветчина, мои милые, превосходна! Я должна оберкельнеру… Он разговаривает с молодым человеком в реглане и поглядывает поверх столов на меня… Потом пробирается между столиков. Молодой человек исчез.

— Извините, уважаемая фрау, — говорит тихо оберкельнер, — ваш номер тридцать девятый?

— Да. Что-нибудь не в порядке?

Он мнется. Подыскивает нужные слова.

— Не были бы вы так добры проследовать за мной в комнату дирекции. Прошу вас.

Корнелия!.. Неужели она узнала, что у меня письмо от Курта, адресованное ей? Не натворила ли она глупостей дома? Может быть, поэтому телефонный разговор и не состоялся?

— Что случилось? — спрашиваю я, мгновенно встав из-за столика.

Я говорю слишком громко, почти кричу. На меня обращают внимание.

Господин за соседним столиком опустил свою газету.

— Я не знаю… — с трудом выговаривает оберкельнер. По нему видно, что он врет. Моя сумка. Шаль. Серая перчатка. Куда-то делась вторая!

Обидно. Были хорошие перчатки.

Кельнер идет рядом, но на меня не смотрит.

— Прошу, уважаемая фрау, — говорит он и указывает на небольшую дверь справа от меня.

«Дирекция» — золотые буквы на темном фоне. Помещение — такое же, как и другие помещения подобного рода; в удобных глубоких креслах сидят несколько человек и мирно беседуют. Возле колонны — чемодан.

Портье, дежурный администратор и бой в зеленой ливрее пристально глядят на меня, пока я подхожу к двери. Бой, видимо, не замечает, что застыл с полураскрытым ртом, в странной позе.

Я пробую улыбнуться и киваю портье. Он опускает голову, как будто в общении со мной есть что-то запретное. Ни уважения, ни сочувствия я не замечаю и во взглядах двух других участников немой сцены, до сих пор относившихся ко мне даже с некоторым подобострастием. Забавно.

Взяла ли я со стола ключ от моего номера? Оберкельнер держит его в руках и хлопает пластмассовыми бирками, как кастаньетами.

Что же все-таки — о, господи! — случилось? Может быть, я оплатила счет фальшивой купюрой?..

У Альберта такое уже раз было. Я мысленно вижу его милое, учтивое выражение лица, слышу, как он об этом рассказывает. В Дюссельдорфе, да, кажется, там с ним это произошло. В каком-то шикарном, респектабельном отеле. И его тоже потащили в дирекцию.

Но откуда у меня возьмутся фальшивые деньги?.. Разве что, когда я меняла банкноту вчера вечером, оплачивая коньяк. В том малопривлекательном баре возле Эльбы, где я сидела с Кордесом, который теперь по какой-то непонятной причине пишется как Куртес…

Ему непременно надо было что-то получать от жизни, ничего не давая взамен, моему объявленному мертвым, пропавшему без вести супругу — чужому человеку, с которым я состояла в браке… А был ли он моим мужем? Значит, мой брак с Альбертом был недействителен… Курт принес с собой целую кучу банкнот и выкладывал их из карманов обеими руками… Какие у него грубые, противные руки… Когда я была в него влюблена, я этого не замечала.

Комната дирекции оказалась неожиданно большой; она была обставлена громоздкой мебелью. Возле стен стояли книжные шкафы, мрачные и неуклюжие, напоминающие бегемотов.

Оба высоких окна снабжены матовыми цветными стеклами, — наверное, они закрывали какой-нибудь двор отвратительного вида. В комнате — то особое освещение, которое и должно было быть в аристократическом кабинете, по моим давнишним представлениям. Да, пожалуй именно таким виделось мне фешенебельное бюро, когда я была совсем юной… Поэтому я не была удивлена, когда увидела, что и господин, который поднялся с места и подошел ко мне, выглядел, как коммерсант времен Великой ганзы — высокий, худой, белобрысый, с бородой, подстриженной по-английски, бакенбардами-«котлетами», с галстуком, заколотым булавкой со скромным жемчугом. Не хватало только стоячего воротничка, подпирающего щеки.

— Фон Шляйден, — представился он с легким поклоном.

— Очень приятно, — сказала я. На самом деле все это было мне очень неприятно.

Из-за стола поднялись еще двое. Один — молодой человек в реглане, который перед этим беседовал в ресторане с оберкельнером. Около него другой, немного постарше, в очках без оправы. Он, прищурившись, тщательно меня разглядывал, затем спросил:

— Фрау Этьен?

— Да… — сказала я, глядя на него.

Директор потупил взор, так же как оберкельнер и портье.

Человек в реглане опустил руку в карман.

Очкарик собрался с духом и подступил ко мне:

— Криминальная полиция. Я должен вас задержать по подозрению в убийстве Курта Куртеса.

Я молча уставилась на него. Этого не может быть… Это глупая шутка… И — проклятье! — скверная шутка.

— Вы поняли, фрау Этьен?

— Нет. Нет. Нет. Что вы имеете в виду?.. — Почему-то я охрипла. — Убит? Курт? Нет! Этого не может быть!..

Я зажмурилась и снова открыла глаза, и еще, и еще раз… Я хочу проснуться. Я пробую рассмеяться, мне все не удается очнуться от этого дурного сна… Это должен быть сон!

— Прошу следовать за мной, — сказал полицейский чиновник и подхватил меня под локоть.

— Я не понимаю, — сказала я, — кто убит? И какое я имею к этому отношение? Здесь какая-то ошибка! Или недоразумение.

— Это мы выясним, фрау Этьен, — сказал безапелляционно чиновник. — Пойдемте.

— Я сожалею, уважаемая… — Директор отеля был смущен и жестом подкрепил свои слова, прижав руки к груди…

Адвокат! У меня должен быть адвокат! Они не могут мне в этом отказать! Каким образом, интересно, они вышли на меня?

Вчера около часа я разговаривала с Куртом Кордесом. Это был первый наш разговор за минувшие двадцать лет. Он не знал своей дочери. Он ее никогда не видел. Впрочем, нет, он ее видел, но… Вот именно!

— Оставьте в покое мою руку, герр комиссар. — Сказав это, я почувствовала, как стали ватными ноги. — Я хочу поговорить по телефону со своим адвокатом!

Он убрал руку и посмотрел на своего коллегу; в его взгляде ясно читалось: «Велика персона, а?»

Пусть себе думает, что хочет.

Это действительно загадка: как они на меня вышли! Кто сейчас может знать, что Курт был моим мужем, пока я не получила извещения о его смерти? Или, может быть, я и сейчас являюсь еще… потому что… Нет! Теперь уже больше не являюсь…

— Разрешите? — спросила я у директора и подошла к столу.

Директор вопросительно посмотрел на служащих полиции. Оба пожали плечами. Старший утвердительно кивнул.

— Прошу. Пожалуйста. — Белобрысый из прошлого века пододвинул мне телефон.

Я набрала номер.

— Бюро адвоката и нотариуса доктора Ромайзеля. Здравствуйте!

— Герра доктора — прошу вас, скорее! Это фрау Этьен! — сказала я.

— Герр доктор занят, у него прием…

— Оторвите его! Это важно! Я звоню из Гамбурга, — проговорила я раздраженно.

В трубке что-то щелкнуло. Полицейский чиновник в очках приложил к уху вторую трубку. Я сочла это безобразием, но, видимо, так полагалось.

— Ромайзель..

Да, это он!

— Алло, фрау Этьен? Что у вас там горит?

Игриво-легкомысленный тон, как обычно. Старый выпивоха, знающий толк в винах. Я мысленно вижу его большой, пористый нос с синими прожилками.

— Я арестована, доктор! — кричу я.

— Арест… Что?!

— По подозрению в убийстве! — продолжаю я на повышенных тонах.

— Да… — сказал он, переводя дух, — по подозрению в убийстве? Это не розыгрыш, Бетина? Знаете ли, за такие шутки…

— Нет, нет, нет, — прерываю я. — Здесь рядом со мной стоит полицейский служащий и слушает меня.

Молчание.

— Доктор, — говорю я тихо, но настойчиво.

— Кто… Кого вы могли там… Но я не могу приехать! — говорит он. — Я должен сегодня лечь в больницу… Желчный пузырь… Ну, да… Подождите немного… Объясните дело в Гамбурге по телефону… Деган — его фамилия, доктор Питер Деган. Момент. Я отыщу номер… Пишете?

— Да, — отвечаю я и вытаскиваю из медного стаканчика на директорском столе карандаш.

Ромайзель продиктовал номер.

— Не падайте духом, девочка! — сказал он мне. — И никаких признаний, пока не поговорите с Деганом! Я ему сейчас же позвоню, чтобы он знал, что за фрау Этьен нуждается в его помощи. Он наверняка знал вашего мужа.

— Спасибо. До свидания. Благодарю.

Я положила трубку и почувствовала себя намного лучше.

— Теперь я позвоню доктору Дегану, — сказала я, обращаясь к полицейскому служащему, который в это время положил свою трубку. — Вы снова будете подслушивать?

— Это мой долг, — сказал он. И ни один мускул на его лице не дрогнул.

Конечно, это его долг — иначе я могла бы по телефону сообщить нечто, что помогло бы мне замести следы или что-нибудь в этом роде.

— Вы разрешите? — спросила я, вновь указывая на телефон директора; последний, в своей безукоризненной визитке, стоял рядом с представителями полиции и, очевидно, не знал, что ему делать в подобной ситуации.

— Конечно, уважаемая госпожа! Безусловно! Прошу! — заторопился он после краткого замешательства. Даже только что схваченная опасная преступница не должна приносить убытков предприятию!

Я набрала шестизначный номер. Женский голос пропел:

— Бюро адвоката и нотариуса доктора Дегана, добрый день.

Я назвалась и попросила к телефону самого адвоката.

— По какому делу? — спросила дама из приемной.

Я с трудом сдерживалась, скрывая нетерпение.

— Я звоню по личному, персональному делу.

— Сейчас посмотрю, сможет ли герр доктор…

— Скажите ему, пожалуйста, что я звоню по рекомендации доктора Ромайзеля, адвоката из Мюнхена.

— Обязательно… Минуточку!

Сквозь цветные стекла старомодного кабинета дирекции не было видно, но было слышно, как к отелю подкатил тяжелый грузовик, с улицы доносились голоса мужчин. Все вокруг громыхало, дребезжало и звенело, словно там, снаружи, сгружали с машины бочки с пивом.

Те, — там, за стеной, — работали здорово, с увлечением, не подозревая, что на расстоянии не более пяти метров от них решается судьба человека. Судьба, о которой будут кричать сенсационные заголовки: «Вдова убила своего мертвого мужа!..»

Сумасшествие! Все должно само по себе разъясниться… Недаром Альберт повторял — теперь я часто вспоминаю его слова: «Только бы не угодить в зубчатку…»

Молодой криминалист в реглане достает из кармана пачку сигарет. Тот, что постарше, сидит за противоположным столиком с телефонной трубкой возле уха и неодобрительно покашливает.

— Деган у аппарата, — раздается в трубке густой голос.

— Бетина Этьен. Здравствуйте, герр доктор Деган. Я звоню вам по рекомендации моего мюнхенского адвоката доктора Ромайзеля. Он болен, не может сюда приехать и просит вас его заменить. Он, должно быть, вам уже звонил…

— Разумеется, почтенная фрау, — говорит Деган. — Так в чем же дело?

— Пять минут назад меня задержали в отеле «Кайзер». Мне предъявлено обвинение в убийстве мужа.

— Как-как, простите? — Деган чуть не задохнулся. Чувствовалось, что он испугался при слове «убийство».

— Да, — сказала я и, не проглотив застрявший в горле комок, наконец расплакалась.

— Где вы сейчас? Откуда вы звоните? — спросил адвокат. Он уже начал действовать.

— Из отеля. Я в комнате директора. Господа, которые меня задержали, тоже здесь — конечно… — Я вдруг начала хохотать. Вот идиотство! Бедный адвокат, должно быть, совсем перепугался.

— Прошу… — он помедлил. — Прошу позвать к аппарату одного из служащих полиции, уважаемая фрау.

У него хороший голос.

Прослушивающий разговор служащий кивнул мне и протянул руку.

— Да, — сказала я и передала ему трубку.

— Шербаум слушает, — сказал он официальным тоном. Потом, после некоторой паузы, добавил, видимо, отвечая на вопросы: — Подозрение в умышленном убийстве… На это я не уполномочен… Я не могу дать вам объяснения… Нет-нет, герр доктор…

Он передал мне трубку. Она была влажной и теплой. Мне захотелось обтереть ее носовым платком, но я побоялась обидеть этого Шербаума…

— Алло, фрау Этьен? — отозвался доктор Деган своим вибрирующим, густым голосом.

— Да, герр доктор, — сказала я как-то хрипло, с трудом.

— Ради бога, не нервничайте, — проговорил он тихо. — Я сейчас же отправляюсь в полицию, куда вас сейчас доставят. Ни в коем случае не давайте показаний, слышите, пока мы не переговорим друг с другом!

— Но я же никого не убивала! — вырвалось у меня. И сама заметила, как деланно, фальшиво, глупо это звучит.

— Ну, конечно, почтенная фрау! — сказал Деган. — И несмотря на это: никаких показаний! Вы меня поняли?

— Да.

— Итак, до скорого… — сказал он и положил трубку.

Лицо герра Шербаума, который также положил свою трубку, было безучастным. В каждом его движении чувствовалась собранность, сдержанность. Он ничем не выдавал своего отношения к происходящему — ни когда шел от стола до дверей, ни когда сказал мне:

— Прошу вас следовать за мной, фрау Этьен.

Он обогнул стол и пошел по направлению к двери. Наверное, он социал-демократ или активист рабочего профсоюза, потому что он сделал ударение на фрау Этьен, отделяя себя таким образом от «почтенной фрау», представительницы буржуазии.

Возможно, я ошибаюсь, и это не проявление его мировоззрения, а следование регламенту, принятому в полиции. Наверняка, есть служебная инструкция для служащих, содержащая указание, как надо обращаться к преступникам. Убийцам и прочим совершившим тяжелые преступления не говорят, конечно, «почтенная фрау». Противоестественно даже просто «фрау». «Этьен» — так, наверное, им всем больше было бы по вкусу. «Живее, Этьен, вперед!» или что-нибудь в этом роде… Однако моя фантазия может меня далеко завести. Я должна взять себя под контроль и выглядеть озабоченной деловой женщиной — только озабоченной и только деловой, насколько это возможно.

Мы подходим к двери, молодой служащий ее отворяет и проходит вперед, старший — Шербаум — следует за мной на некотором расстоянии.

Я кивнула директору, вежливо улыбнувшись, хотя совсем не хотела этого делать.

— Я должна оплатить свой разговор, — сказала я, остановившись и копаясь в сумочке.

— Нет-нет. Прошу вас. Все в порядке. Благодарю, почтенная фрау, — сказал директор, отдав поклон. Словно выпадая из привычной оболочки, он наклонился вперед — холеные белые пальцы с перстнем сплелись на уровне груди, волосы на макушке раздвинулись: розовое пробилось через белое.

— Прошу! — сказал Шербаум.

Элегантная девушка из приемной положила свои пальчики с лакированными красными ногтями на клавиши пишущей машинки и уставилась на меня с нескрываемым любопытством. Оберкельнер, наверное, уже доложил ей, что случилось. Интересно, что они сегодня вечером скажут своим домашним:

«…ее видели, совсем близко. Она выглядела… знаешь, как она выглядела! Один взгляд чего стоит: меня обдало могильным холодом!»

Или:

«…совсем близко. Я никогда не признал бы в ней убийцу — ее внешность вполне благопристойна. Так обманывать!»

К моему удивлению, мои спутники повели меня не к большой вертящейся двери, которая служит для выхода из отеля, а к той, которая ведет наверх — в номера, к лестнице и лифту.

Словно предваряя вопрос, молодой служащий повернулся ко мне:

— Мы хотим забрать ваш багаж, конечно, в вашем присутствии, фрау Этьен, — сказал он тихо.

Что бы это значило?

Мальчик-лифтер отходит в сторону. Молодой служащий проходит в лифт впереди меня. Снова они заботятся о том, чтобы один был спереди, другой — сзади, дабы полностью исключить возможность побега…

Побега? Почему я должна бежать? Куда? Все равно ведь рано или поздно будет доказано, что я не убивала Курта Кордеса…

«Только бы не попасть в зубчатку» — так говорил Альберт.

— Где машина, Андерсен? — спросил Шербаум своего ассистента.

Андерсен — фамилия молодого человека. Эта фамилия подходит к его внешности, как и его костюм. Он высокий блондин, с искорками в светлых глазах и морщинками под ними, когда смеется.

— Во дворе, герр комиссар.

Молодой человек прекрасно выглядит. Он женат: носит кольцо. Какой-то женщине повезло с мужем. Интересно, кто его жена?

— Третий этаж, пожалуйста, — говорит Андерсен малышу-лифтеру. Лифт медленно поднимается наверх, лифтер открывает дверь. Он выпускает нас наружу.

Мы идем все трое вдоль длинного коридора.

Перед одной комнатой две пары обуви: грубая, большая пара мужских ботинок и босоножки на высоком каблуке.

Уже десять часов.

Через полчаса отходит автобус, который подвозит пассажиров прямо к самолету.

Я арестована. Подозрение в преднамеренном убийстве.

Последние двадцать шагов до моего номера. Меня не оставляет беспокойство: на моем ночном столике лежит в черной кожаной папке письмо, которое Курт Кордес написал Неле.

Милая девушка…

Они не должны обнаружить это письмо! Иначе на основании его возникнет мотив…

Шербаум достает ключ от моего номера и отпирает дверь. Комната такая же, как и любой другой номер в отеле перед отъездом постояльца — неприбранный, неуютный и холодный. Постельное белье уже снято и бесформенной кучей лежит в углу на полу. Моей папки на ночном столике больше нет. Где же она?.. Да, здесь! Кто-то положил ее на багажную полку рядом с открытым чемоданом. Наполовину папка прикрыта моей пижамой.

Что теперь?

Нас трое в комнате. Андерсен закрыл за собой дверь и стоит возле нее.

— Не будете ли вы так любезны упаковать свои вещи…

Шербаум показывает на раскрытый чемодан. Он отодвигает его и открывает ящик ночного столика. Ящик пуст.

Я беру папку вместе с пижамой и кладу в чемодан. Пижамная куртка попадает под папку. Я снова кладу ее так, чтобы она закрыла папку, снова вынимаю и кладу их вместе.

Пижама шелковая, и задача у меня не из легких: шелк все время соскальзывает с кожаной папки.

Наконец, папка полностью скрыта пижамой, и я нащупываю пальцами письмо. Новое решение: я хватаю письмо — служащие полиции стоят ко мне спиной! — и засовываю его (довольно толстый конверт, семь листов, полных уверений и разных других слов, читая которые, я чуть не сошла с ума) в рукав жакета. Так!..

Жакет узкий, с узким рукавом, и если я не буду махать руками, конверт едва ли выскочит наружу.

Я не показываю вида, что почувствовала облегчение. Письмо должно исчезнуть, я его куда-нибудь выброшу, прежде чем они…

— Может быть, вам помочь? — спрашивает Шербаум у меня за спиной.

— Спасибо. Уже готово.

Я запираю чемодан. Обыскивать женщину может только женщина — таков закон. Как хорошо, что я была замужем за юристом!

— Можно? — спрашивает Шербаум.

— Да.

Андерсен берет чемодан и выходит с ним из номера.

Снова я между ними, посередине. Нет никакой возможности бросить конверт в мусорный ящик или еще куда-нибудь.

Ребенка не надо во все это впутывать. Ей уже за двадцать. Последние четыре-пять лет я мало что о ней знаю. Разве она еще ребенок? Я думаю, да. Я, конечно, могу и ошибаться. Для того, кто любит, предмет его любви не предстает в истинном свете, и прежде всего — для матери. Черт возьми!.. Звучит, как цитата из какой-нибудь желтой газетенки, где некая тетя пишет таким стилем в разделе «Почтовый ящик»…

Мы подошли к лифту. Я так и не сумела избавиться от этого сумасшедшего письма. Письма, которое в руках обвинения может служить ключом к загадке следствия. Письма, из-за которого меня лет на двадцать упрячут за решетку. Я должна его непременно…

Туалет! Слева от лифта. Дамский. Шербаум не может мне запретить сходить в туалет. Сопровождать меня туда он вряд ли будет.

— Позвольте, герр комиссар, — сказала я, подойдя к двери дамского туалета.

— Минуточку! — Он взглянул на меня. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Никогда раньше я не встречалась с такой выдержкой. Он великолепно смотрится. Нет-нет, не в сексуальном плане, то есть… Если он потеряет самообладание… Он его не потеряет, нет. Но если…

Интересно, какой он мужчина? Как блестят его глаза, когда он целует?

— Один момент, — повторяет Шербаум и кладет мне руку на плечо. — Я не имею права отпустить вас одну.

Это звучит почти отечески, словно он боится за меня.

— Но… — Я не в состоянии протестовать.

— Один момент, фрау Этьен, — говорит он в третий раз. — Поставьте чемодан, Андерсен, — приказывает он блондину, — пройдите в открытую комнату и попросите девушку, которая ее убирает, сюда.

Андерсен выполняет приказ.

— Мы не можем вас отпустить одну, фрау Этьен, — говорит Шербаум снова, словно извиняясь, и продолжает: — Потому-то нас и двое, что арестованная женского пола. Таково предписание. Оно покажется вам нелепым, но поймите, если задержанная пожалуется: «служащий полиции ко мне приставал» или что-нибудь в этом роде… Вы себе не можете представить, что тогда…

К нам приблизилась полная девушка в белом фартуке:

— Вы звонили?

— Да, — сказал Андерсен.

— Мы вынуждены просить оказать нам услугу, — смешавшись, пробормотал Шербаум.

Девушка повернулась к ному и поджала губы:

— Какую?

Шербаум назвал свою фамилию, сказал, что он из криминальной полиции — большие глаза девушки в этот момент стали еще больше, — и объяснил, что просит меня сопровождать, поскольку мне захотелось в туалет.

— Дверь оставьте открытой — дама должна быть у вас в поле зрения, — сказал он без тени смущения.

Это было первое активное действие с его стороны.

— Все ясно? — спросил он.

— Да, да, конечно… — запинаясь, ответила девушка и внимательно поглядела на меня.

— Если что — позовите! Мы будем здесь — неподалеку, — сказал Шербаум, успокоившись… Затем он обратился ко мне: — Ну, фрау Этьен, пожалуйста, передайте мне, перед тем как уйти, документ или письмо, которое у вас в рукаве.

Он протянул руку.

Она показалась мне огромной и бледной.

Письмо! Боже мой!

Почему все так вышло?

Кто-то кричит. Это я…

Все. Темнота.

Письмо…

Где я? Чувствуется запах сигары. Что это за лампа? Что за комната?

Кто этот человек возле моей постели, который держит меня за локоть? Что случилось? Я не вижу его глаз: свет из окна отражается в его очках.

Я его не знаю. У меня болит распухший язык. Во рту противный привкус крови.

Сзади человека стоит другой. Он тоже носит очки и смотрит на меня сверху вниз. Он курит небольшую сигару. Его лицо я уже где-то видела…

Ах да, Шербаум.

— Как дела? — спрашивает стоящий у меня в головах незнакомец и отпускает мой локоть.

— Извините, — говорит он, — и называет фамилию, которую я не разбираю. — Я врач из этого отеля.

Письмо!

Я хватаюсь за правый рукав. Письма в нем нет.

— Вы в состоянии, фрау Этьен, дойти до машины или нужны носилки?..

— Спасибо, я думаю, что смогу идти.

Врач подставляет руку под мое плечо, чтобы помочь подняться. Я подымаюсь. Легкое головокружение. Я привожу в порядок свою юбку. Делаю несколько неуверенных шагов.

Проходя мимо зеркала, смотрю в него и пугаюсь своего лица, отраженного в нем.

— Пошли! — говорит Шербаум.

«Живо, Этьен, вперед», — слышится мне. Пустяки. «Номер двадцать, выходите, вода нагрета», — раздается где-то по соседству.

Ерунда! Возьми себя в руки! Ты же его не убивала. Это ты обязательно должна доказать.

Но — письмо…

Передо мной идет врач, сзади — Шербаум. Мы выходим из комнаты и покидаем отель.

Снаружи, в коридоре, стоит Андерсен — красавец-блондин. Лифт. Спускаемся вниз. Молчание. Шербаум вдавливает сигару в пепельницу. Врач покашливает. Я внезапно, видимо, под влиянием этого покашливания, а также запахов табака и рома, которые распространяет врач, чрезвычайно отчетливо вспомнила своего учителя математики в Макленбурге.

«Бетина Шиллинг, — говорил он, покашливая и распространяя вокруг сильный запах табака и слабый — рома, — у вас будут большие трудности из-за вашего необузданного темперамента; я бы даже назвал это отсутствием самодисциплины, а это приближается…»

Как давно это было? Двадцать два… Двадцать пять лет тому назад.

Теперь у меня перед глазами всплыли и другие картины..

Как это было тогда?

Картины прошлого возникают, как диапозитивы. Они все яснее, все отчетливее. Да, теперь я знаю…

Шум. Звуки фанфар. Радиосводки в конце войны передают все чаще. Но все меньше говорят об истинном положении на фронте. Пугающая тишина темных зимних ночей после оглушительного, вибрирующего звука сирены.

Зарево на юго-западе. Там, где Берлин, идет наступление. Иногда раздаются выстрелы из тяжелых зенитных орудий в перерывах между сплошным грохотом разрывающихся авиабомб — далеко, далеко. Случается и поблизости, тогда дребезжат оконные стекла. В небе — близко, далеко, повсюду — ноющий звук летящих самолетов.

Однажды вечером по дороге домой — я возвращалась после праздника, посвященного окончанию школы, — меня застигла воздушная тревога. Я со всех ног бежала в бомбоубежище. Оно находилось под зданием гимназии, наполовину занятой каким-то военным штабом. Я была единственной представительницей женского пола среди двадцати — тридцати мужчин, одетых в форму, и ужасно задавалась.

Было холодно, и сравнительно молодой майор, командовавший людьми, дал мне глотнуть рома из фляжки. Я не привыкла к алкоголю, но не хотела говорить «нет», чтобы не казаться жеманной, и выпила три походных стакана. Мне сразу стало тепло, но в голове все смешалось, затуманилось. Короче, когда дали отбой воздушной тревоги, я была в стельку пьяной. Естественно, заметила слишком поздно, что я и майор остались в подвале одни. Этот рыжеватый блондин богатырского вида подошел ко мне, пошатываясь, положил руку на плечо и тихонько так начал говорить, какая я симпатичная девушка, что не надо волноваться, а надо быть с ним полюбезнее…

— Всего один поцелуйчик, ничего особенного…

Его дыхание обдавало меня запахом сигар и рома. И когда я в полубессознательном состоянии, да еще в последней стадии опьянения все же попыталась ему сопротивляться, он залез свободной рукой вовнутрь пальто, расстегнул блузку и обхватил мою грудь, тихо приговаривая: «Так лучше, моя милая девочка… ай-ай, какие у тебя прелестные титечки, да ты и сама бравенькая… уже готова для любви…»

Он медленно клонил меня книзу, на матрас, набитый сеном, на котором мы сидели, схватил меня за бедра, коленями сжал мои ноги так, что я уже оказалась почти вся под ним, но вдруг, как пловец из водоворота, я, вырвавшись из моего опьянения злополучным ромом, почувствовала его горячие руки у себя под подолом и моментально стала трезвой как стеклышко.

Он, должно быть, сильно испугался, когда маленькая, глупенькая и, на первый взгляд, уступчивая девушка из захолустного городка превратилась в стальную пружину, въехала ему коленом в живот, фыркнула, как кошка, и стремительным прыжком вскочила на ноги.

Моя атака так его ошарашила, что он свалился с матраса и тупо глядел на меня снизу вверх.

— Если бы фюрер об этом узнал! — прошипела я и посмотрела на вызывавшего у меня одно только отвращение поверженного наглеца, а затем начала застегивать блузку.

За этим последовало нечто совершенно неожиданное уже для меня: майор начал безудержно смеяться. Он смеялся и смеялся, да так, что дрожали стены подвала, словно хохотала целая дюжина подвыпивших ландскнехтов.

— Нет! — кричал он. Он лежал на спине и колотил в исступлении кулаками по полу. — Нет, это немыслимо! — Он поперхнулся от смеха. — Если бы фюрер!.. Этот импотент, это дерьмо, кумир девиц из старогерманской провинции! Нет. Это невозможно… Если бы фюрер… Очаровательно!.. Ну, и что же тогда бы случилось? Фюрер! Ха-ха-ха…

Мое удивление сменилось подлинным ужасом. Человек сошел с ума! Без сомнения, он тронулся. Как это можно — немецкий офицер, и вдруг — такое о своем фюрере! А потом — этот смех… Я сжала свою кровоточащую руку, которую поцарапала о его железный крест. Тут же выскочила по лестнице из подвала и помчалась по улице, словно за мной гнались.

Отец заключил меня в объятья, когда я почти без чувств ввалилась в дом. Потом, собравшись с духом, я рассказала, запинаясь и заливаясь слезами, взбудораженная, дрожащая от холода и от страха, о пережитых неприятностях. Я просила отца приговорить этого человека к расстрелу — только к расстрелу! Сразу же на месте и расстрелять! И не столько потому, что он покушался на мою честь, а потому что он затронул честь фюрера…

— Ничего не поделаешь, сердце мое, — сказал отец, и я, к своему удивлению, увидела, что он прячет улыбку. — Ты скоро согреешься и заснешь, забыв все свои страшные приключения… Иди сюда, Юльхен, — обратился он к тете, которая, с трясущимися губами и сползшими на самый кончик носа очками, стояла рядом, скрестив руки на груди. — Иди положи девочке на кровать теплое одеяло.

Лифт остановился.

Я откинула со лба сбившуюся прядь, отбросила прочь воспоминания и вернулась в эту неприятную для меня действительность…

Я должна была остаться дома вчера… Почему я не осталась? Почему не предупредила Неле, почему не сказала ей, что у меня любовное послание к ней ее собственного отца?

Вместо этого мне зачем-то понадобилось вести переговоры с человеком, вдовой которого я себя считала, и который по имевшимся у меня сведениям (и я в это верила) был убит.

Андерсен с моим багажом идет впереди: Шербаум на небольшой дистанции следует за мной. Врач исчез. Не попрощавшись. Боже! Разве он обязан прощаться с убийцей?..

Я сажусь в машину. В авто нет ни забытых на сиденье перчаток, ни разбросанных повсюду газет, ни шарфа, ни болтающейся перед ветровым стеклом фигурки льва, тигра или обезьяны, подвешенной к зеркалу, — только тетрадка в зеленой обложке лежит в открытом выдвижном ящике. «Журнал поездок» — напечатано на ней.

Они должны сюда заносить каждую поездку, сообразила я: «Арест Этьен Бетины (убийство Куртеса); отель „Кайзер“, 14 км…» или что-нибудь вроде этого. Порядок должен быть во всем.

Андерсен кладет мой чемодан на свободное — переднее — сиденье, садится за руль, трогает машину с места.

Он ведет ее очень уверенно. Мы едем по оживленным улицам. Справа и слева помещения различных бюро, жилые дома, магазины, гостиницы, фасады из камня, бетона, кирпича, облицованные гранитом и мрамором. Люди идут или стоят на остановках. Продавщицы, деловые люди с «дипломатами», замешкавшиеся дети. Я гляжу на все это словно в первый и последний раз.

Перед светофором Андерсен останавливается. Две женщины переходят улицу. У одной из них развеваются на ветру легкие, светлые волосы, мой взгляд устремлен на нее, и…

Меня пронзает как электрическим током.

Неле.

Там, возле газетного киоска, на остановке. Это Неле. Корнелия. Моя дочь.

Или?

Да, это она.

Я не видела ее лица, но… Ошибка исключена! Это ее пестрое летнее пальто — оригинальная модель. Несколько недель назад я его ей подарила. И кепочка сиреневого цвета…

Знала ли я толк в убийстве, как это могло показаться уважаемым господам Андерсену и Шербауму, неизвестно, но уж в текстиле-то я как-нибудь разбираюсь.

«Неле!» — хочу я закричать… Но из моей груди вырывается едва слышный стон.

— Что такое? — спрашивает Шербаум и смотрит на меня сквозь очки внимательно, даже заботливо.

Светофор показывает зеленый. Андерсен выжимает газ и едет дальше.

— Вам нехорошо? — спрашивает Шербаум.

— Немного… спасибо, — тихо отвечаю ему и слышу, как сердце бьется у меня сильно-сильно почти где-то в горле.

Неле в Гамбурге… Это может означать только одно: она приехала к Кордесу! Но когда? Вчера вечером я разговаривала с ней по телефону… Это было в шесть, нет, в полседьмого. Если она сразу же после нашего разговора выехала, то часов в девять или десять была уже здесь. Узнала о моей инициативе? Что-то имела против этого? Или она его… Когда Кордес был застрелен?..

Нет! Только не Неле! Ради всего святого — только не Неле!

Но… Если она в Гамбурге — почему не дает о себе знать? Я же ей говорила, в каком отеле остановилась… Наверняка ее ищет Изабелла — когда Неле исчезла из дому, та, должно быть, просто потеряла голову. Обращалась ли она в полицию или еще куда-нибудь?..

Я сделала вид, что ничего не заметила. Лучше уж я все возьму на себя, только бы моего ребенка…

— Приоткройте немного окно, — сказал Шербаум Андерсену. — Фрау Этьен совсем бледная.

Поездка длилась недолго. Мы остановились у покатой бетонированной площадки возле цокольного этажа огромного серого здания, которое выглядело довольно мрачно.

Андерсен вышел из машины, открыл передо мной дверцу и подождал, пока с другой стороны вышел Шербаум. Затем все трое плюс мой чемодан двинулись вперед.

Мы подошли к лифту и поднялись на этаж. Я не заметила на какой — седьмой или восьмой. Мне это было безразлично.

Была ли это Неле? А пальто? Минутку! А цвет волос? Неле — темная блондинка, и… Я видела только пальто и кепку. Темная блондинка? Но это ни о чем не говорит. Столько темных блондинок шляется по Гамбургу!

Когда мы вышли из лифта, в глаза мне бросилось: «Комиссия по расследованию убийств». Это было написано на металлической дощечке, мимо которой мне хотелось поскорее пройти. Еще больше мне этого захотелось, когда я прочла: «Убийства», «Сексуальные преступления». Люди, работающие здесь, наверное, говорят: «Я иду в бюро», как какой-нибудь бухгалтер на мармеладной фабрике.

Бюро убийств, бюро трупов… Конечно, здесь есть и статистический отдел, который подсчитывает, сколько людей лишается жизни после удара молотком или топором, сколько погибает вследствие отравления, сколько преступлений связано с употреблением наркотиков. И женщины, светловолосые, в возрасте от тридцати до сорока, возможно, составляют значительный процент убийц…

Мы идем по коридору. На мое счастье — по пустому. Шербаум берется за ручку двери, на которой дощечка с именем, фамилией и званием владельца кабинета. Мы заходим, не дожидаясь приглашения, и оставляем дверь открытой.

Я слышу приятный голос: «Прошу!» Из-за стола поднимается человек в сорочке без пиджака, быстро снимает его со спинки стула, надевает и, поправляя галстук, подходит ко мне.

— Фекельди, — говорит он, протягивает руку и внимательно смотрит на меня. — Садитесь, пожалуйста, фрау Этьен.

Шербаум пододвигает стул.

— Герр Фекельди будет вас допрашивать.

Ах, значит, Фекельди.

Андерсен стоит в дверях. Мой чемодан он отставил в сторону.

Я сажусь.

— Извините, пожалуйста. Еще одну минуточку, прошу вас, — говорит Фекельди предельно вежливо, кивает Шербауму — и они проходят через открытую дверь в соседнюю комнату.

Возможно, Шербаум сообщает что-то следователю дополнительно и передает письмо Кордеса — это проклятое письмо! То, что я его пыталась спрятать, было непростительной глупостью! Они захотят теперь допросить Неле и не застанут ее в Корнвальдхайме.

Андерсен прислонился к двери и наконец-то закурил сигарету, которую до этого долго мял в руке. Он сделал такую глубокую затяжку, что мне показалось, сигарета сразу же будет докурена до ободка.

Комната более чем скромно обставлена. Два письменных стола стоят друг против друга, обыкновенная дверь, перед ней несколько простых стульев. На стуле Фекельди подушка из пористой резины в чехле светло-зеленого цвета; два запертых шкафа, одна полка для бумаг, почти пустая. Один стул — для посетителей или, что одно и то же, для преступников (на нем я и сидела) — и полуоткрытый стенной шкаф, на верхней полке которого газеты и журналы, а на нижней — кофейные чашки и бумажные пакеты.

На стене висит рекламный календарь какой-то нефтяной компании, а рядом — репродукция: пейзаж с оранжево-красными соснами и черно-коричневым озером, глубоким и чистым. Марк Брандербург. Прекрасно, что и здесь он в почете.

Этот пейзаж очень похож на тот, на фоне которого когда-то мы с Кордесом гуляли рука в руке. Только озера не было. Затянутый тиной пруд лежал где-то в глубине парка, по которому мы бежали. Но оранжево-красный цвет сосен был тот же…

Однажды вечером в начале октября 1944 года мой отец пришел из суда домой, позвал меня и тетю Юлию на кухню и объявил нам, что мы должны приготовиться к приему гостя. Гость этот придет к ужину и на восемь — десять дней останется в доме. Это известный герр Кордес, принадлежавший к какой-то рабочей группе из Берлина, которая прислана для сотрудничества с гражданскими властями. Ландрат созвал коллег и объяснил: отель набит до отказа, и если… и т. д.

Нечто подобное случалось в то время довольно часто.

У нас была комната для гостей на первом этаже. По долгу службы и по доброте душевной мой отец постоянно отдавал ее беженцам. Сейчас мы освободили ее. Это было длинное узкое помещение рядом с ванной. Моя комната была прямо напротив.

В комнате для гостей стоял великолепный старый шкаф. Красное дерево — если я не ошибаюсь. Когда его открывали, от него исходил слабый запах нафталина, потому что именно в этом шкафу мы хранили зимние вещи. Я вспоминаю комод с пустыми ящиками, покрытый бумажной скатертью с цветами. И кровать немыслимых размеров, спинки которой были украшены четырьмя шариками из дерева. Ребенком я страстно хотела эти шарики открутить, чтобы поиграть с ними.

Кордес прибыл незадолго до ужина. На его звонок я пошла отворять дверь. Он стоял в полутьме, негромко отрекомендовался.

— Мне назвали ваш дом в качестве моей квартиры, и я надеюсь…

— Прошу, входите, — сказала я.

Он был немного выше среднего роста, худощав, и с первого взгляда я им заинтересовалась, хотя он не представлял из себя ничего особенного. Но общее впечатление от его внешности, манер, походки, мимики живого лица, хрипловатого, но звучного голоса было таким возбуждающим, таким пленительным, таким сексуальным, как говорят сегодня!..

Он это знал и очень искусно пользовался своим обаянием.

Возможно, девушка из большого города, другого интеллектуального уровня и другого опыта не поддалась бы ему так скоро, как я, не доверилась бы так безоглядно — не знаю.

Неле, во всяком случае, не смогла устоять перед этим… этим излучением энергии…

Неле!

Всю меня вдруг словно обдало порывом ветра. Корнелия, Неле, моя дочь, дочь Кордеса, двадцати лет от роду, — надо благодарить случай, что между ними, между отцом и дочерью — с ума сойти! дело не зашло слишком далеко, не так далеко, как между Кордесом и мной!..

Теперь я совершенно уверена: это была она. Но почему она здесь тайком? Если бы я хоть пару минут могла с нею поговорить?

Сквозь окно Комиссии внезапно просочилась полоска солнечного света. Самое лучшее в этом строгом официальном помещении — окно, еще точнее — вид, который из него открывается: весь центр Гамбурга в золотистой дымке. Виден край блестящего Альстера, высятся башни над серо-голубой массой домов, далеко простирается туманная даль… Стоп! Остановись!

Я должна собраться. Я должна уяснить, что я хочу и чего не хочу сказать. Я не должна предаваться сентиментальным воспоминаниям или от страха городить всякую чушь. Никаких уловок, иначе придет этот Фекельди, и…

Он уже здесь.

Он вышел из соседней комнаты. У него в руках письмо Кордеса и какая-то папка. Мое дело. Оно еще совсем тонкое.

Шербаум идет вслед за ним, кивает Андерсену и, проходя мимо меня, останавливается рядом:

— Все в порядке, фрау Этьен.

Он говорит это совершенно серьезно, без тени иронии. Мое прежнее мнение о нем рассыпается в прах. Я, смутившись, говорю:

— Спасибо, герр комиссар.

Затем вместе с Андерсеном он выходит.

Фекельди улыбается. Потом поворачивается и через плечо говорит уже в дверях, обращаясь в соседнюю комнату:

— Я не хочу вам больше мешать.

Женский голос что-то спрашивает. Что именно, я не смогла понять.

— Нет, не надо, — отвечает Фекельди, потом закрывает дверь, кидает папку и письмо Кордеса на стол и садится на свою поролоновую подушку.

— Вы разрешите? — спрашивает он и вскрывает новую пачку сигарет. — Могу предложить и вам?

Это не мой сорт.

— Нет, спасибо, — говорю я. — Предпочитаю свои собственные.

Где же моя сумка? Ах, да — там, на чемодане. Возможно, ее взял Шербаум. На какой-то момент я замешкалась.

Фекельди вскакивает со стула — он сразу все понял, — берет сумочку и подает ее мне. Он, в самом деле, очень внимателен и вежлив.

Я беру из портсигара сигарету; он подносит к ней огонь и снова садится.

— Спасибо, — бормочу я и оглядываюсь в поисках пепельницы.

Он придвигает ко мне большую, расписанную зелеными цветами фаянсовую тарелку. «Пейте охотничий ликер Малепартиса» — написано на ней золотыми буквами.

Где-то сегодня я уже видела нечто подобное… Не могу вспомнить.

Фекельди разглядывает меня. У него хорошее лицо и симпатичные серые глаза. Над правой бровью шрам.

Я держу себя в руках. Курение мне в этом помогает. Он смотрит на письмо, вынимает его из конверта, начинает читать. Мне бы лучше ему все объяснить, но я вспоминаю наставление Ромайзеля и Дегана: никаких показаний!

Где же застрял этот Деган? Что я вообще могу ему сказать, когда он придет? Могу я сказать, что моя дочь в Гамбурге?

Фекельди читает. Рядом стоит пишущая машинка. Издалека доносится уличный шум, словно пробиваясь сквозь какую-то пелену.

Фекельди откладывает письмо в сторону. Он размышляет, расправляя и сжимая пальцы над поверхностью стола, выпячивает нижнюю губу, морщит лоб и говорит, обернувшись к окну:

— У меня тоже есть дочь, фрау Этьен. Я не могу, конечно, полностью войти в ваше положение, потому что я мужчина. И потому что моей дочери нет еще одиннадцати. Но я понимаю, что вы… чего вы… что вы просто потеряли голову, когда это письмо от вашего убитого мужа…

Он пришел в себя, провел языком по пересохшим губам и снова обратился ко мне:

— Прошу вас, расскажите, как это произошло.

Они умеют обращаться с людьми, и у них в руках хороший материал. Как они узнали, что Кордес был моим мужем, что я получила извещение о его смерти и тому подобное, — остается для меня загадкой. Но они узнали это!

— Нет, — говорю я и качаю головой, — мой адвокат…

— Минуточку, — перебивает меня Фекельди. — Я знаю, что ваш адвокат запретил вам давать показания. Это ваше право. С этим ничего нельзя сделать. Я обязан вас также известить, что все, что вы скажете, будет занесено в протокол, и может быть использовано против вас. Но я вас прошу отвечать хотя бы в пределах возможного. Рано или поздно все равно придется все рассказать, фрау Этьен. Почему же не сейчас? Это значительно облегчило бы жизнь нам обоим, не так ли? Я вам уже сказал, что рассчитываю на понимание с вашей стороны. Мы могли бы попытаться… Ну?

Он выжидающе смотрит на меня. Я отрицательно качаю головой.

— Вдруг совершенно неожиданно появляется человек, — продолжает он без малейших признаков раздражения, — человек, с которым много лет назад была тесно связана ваша жизнь… Он, может быть, даже не имея никакого злого умысла, своим появлением грозит нарушить привычный ход вашей теперешней жизни… Кто бы на вашем месте не стал в подобном случае отбрыкиваться руками и ногами?

Умело он ведет дело! Наверное, именно об этом, и именно так я начала бы говорить. У меня отчетливое чувство, что это принесло бы мне немалое облегчение — говорить! Если бы это не касалось Неле… Возможно, он бы мне поверил и даже отпустил на все четыре стороны. Но Неле?.. Неле попала бы в опасную переделку. Кроме того, я обещала, я должна молчать.

— Я не убивала Кордеса, — говорю я, — и больше ничего не знаю.

— Ну, ладно…

Фекельди опять выпячивает нижнюю губу и откидывается назад.

— Это ваше дело.

Он вынимает лист бумаги из письменного стола, берет авторучку и говорит, не глядя в мою сторону:

— Но данные о себе вы, надеюсь, мне сообщите.

— Пожалуйста, — отвечаю я сухо.

Он задает обычные вопросы, которые привык задавать многим людям. Голос звучит равнодушно: имя, фамилия, девичья фамилия, овдовела, была замужем, разошлась, когда и где родилась, профессия, адрес, рост, цвет волос… Он записывает все с моих слов, не поднимая на меня глаз, даже не убедившись, действительно ли у меня карие глаза.

Закончив, он откладывает авторучку в сторону. Выглядит усталым, разочарованным. Мне его почти жаль. Жалко, что я не смогла — как это называется? — «обеспечить полное взаимопонимание».

— Да… Еще кое-что вы могли бы для меня прояснить. Возможно, вы знаете — это непосредственно вас не касается, — почему ваш первый муж изменил свою фамилию? Раньше он был Кордес, а теперь его фамилия Куртес. Почему он это сделал?

— Не имею никакого понятия. В самом деле. Он всегда был несколько эксцентричен. Кроме того, я его считала мертвым, и если бы не это письмо…

Следователь кивает:

— Да, конечно. Вообще-то комическая ситуация… Таким образом, извещение о смерти было похоронено. Впрочем, так часто бывает. И потом — другая фамилия. Однако он не очень интенсивно старался вас разыскать.

Я пожимаю плечами и ничего на это не отвечаю.

Из соседней комнаты доносится мужской голос. Он явно не знаком Фекельди, потому что следователь встает из-за стола и прислушивается.

— …да-да, сообщите, по крайней мере, что я здесь и ожидаю!

Доктор Деган!

Фекельди выходит из комнаты, закрыв за собой дверь.

У меня вдруг мелькает сумасшедшая мысль. Не успев додумать ее до конца, я встаю и направляюсь к двери в коридор. Моя сумочка — здесь, мое пальто — тоже. Замок — тихонько! Так. Дверь открыта. Возможно, я найду Неле и все выясню… Теперь — к лифту (где он?)… потом вниз и наружу! А может быть, лучше — по лестнице?

Но, прежде чем я попадаю в коридор, я понимаю, что снова совершаю ошибку. Из моего положения нельзя выйти, прибегнув к такому примитивному способу, как бегство.

Где я скроюсь? Меня снова схватят. Кроме того, они должны убедиться, что я не убивала Кордеса… А все-таки хочется… Да, мне хочется выбраться отсюда, но тогда Неле… Нет, исключено! С Неле ничего не должно случиться. Неле ведь тоже никого не убивала. Но… Кто же тогда убил?

Я отступаю от дверей и остаюсь в комнате.

Тихонько закрыв дверь и снова усевшись на стул, жду, когда появится Фекельди.

— Там ваш адвокат, но я, к сожалению, не могу разрешить ему разговор с вами здесь. Мы должны доставить вас в следственную тюрьму. Там он и получит разрешение на беседу с вами. Сожалею, но таковы правила.

Я ничего не отвечаю и стараюсь скрыть свое разочарование. Если существует такая инструкция, я обязана ее выполнять. Не думаю, что доктор Деган даст себя обмануть, если Фекельди решил схитрить.

«Следственная тюрьма» — это звучит страшновато.

Но что мне делать? Теперь мне все равно. Может быть, лучше было бежать?.. Письмо! Это письмо лежало все время у Фекельди на столе. Так. Что же я о нем даже не вспомнила… Я могла бы его изъять… Но для чего?

Фекельди звонит по телефону. Он спрашивает фрау Кёлер или Дёлер и просит ее прийти. Затем вписывает в дело две или три страницы, складывает все в папку, делает пометку на клочке бумаги и, забрав с собой дело и письмо, снова уходит в соседнюю комнату.

Двери остаются открытыми. Фекельди что-то говорит какой-то женщине, начинает диктовать. Стучат клавиши пишущей машинки. Я сижу, жду, сама не зная чего. Я борюсь со страхом, и гоню от себя мысль, что этот адвокат не является человеком, способным вызволить меня отсюда. Почему его уже там нет? Почему он так быстро ушел? Почему я с ним не смогла поговорить? Я должна с кем-нибудь поговорить…

Упомянутая фрау появляется в соседней комнате. Фекельди говорит с ней под стук машинки. Потом поворачивает лицо в мою сторону, фрау кивает и тоже смотрит на меня.

Вот она вошла, закрыла за собой дверь и сказала:

— Здравствуйте, я должна вас обыскать. Встаньте, пожалуйста.

Я не нашлась, что ответить, так была обескуражена. Конечно, этого следовало ожидать. Женщина среднего роста, домашнего вида, с седыми, собранными в пучок волосами стоит передо мной. Она потребовала, чтобы я встала. Я вдруг представила себе, как она ощупывает меня, как ее руки скользят по моему телу, — это уже слишком!

— Нет! — я вскакиваю со стула и кричу: — Нет! Нет! Оставьте меня в покое! Что вам от меня нужно?.. Я не позволю…

Дверь отворяется. Не входя в комнату, Фекельди говорит:

— Возьмите себя в руки, фрау Этьен.

Мой ужас и мое сопротивление сменяются полной беспомощностью. Я опускаюсь на стул и начинаю всхлипывать. Слезы принесли облегчение. Мне стало лучше.

Те двое ожидают, не проронив ни слова. Они смотрят на меня. Когда я несколько успокаиваюсь, женщина подходит ко мне.

— Это закон, — говорит она и дружески кладет руку на плечо. — Не сердитесь. Я обязана…

Ну, хорошо. Еще и это… Я встаю. Фекельди закрывает дверь.

Женщина осторожным движением снимает с моей шеи коралловые бусы, затем отстегивает наручные часики.

Я еще раз смотрю на циферблат. Одиннадцать часов.

Сотрудница привычно обыскивает, скользя руками по плечам, груди, по ногам, расстегивает пояс и стягивает его с меня. Все, что она отбирает, складывается на письменный стол. Затем, направившись к двери, женщина спрашивает о чем-то в соседней комнате. Стук пишущей машинки на минуту прерывается.

Фекельди отвечает:

— Нет. Я так не думаю.

— О'кей! — говорит женщина и возвращается ко мне. — Чулки, бюстгальтер и тому подобное он разрешил вам оставить.

— Да? — удивляюсь я. — А что, собственно, он не думает?

— Он не думает, что вас можно заподозрить в покушении на самоубийство…

В покушении на самоубийство? Хорошенькое дело! И все это спокойно, в деловом тоне.

Значит, у меня оставляют вещи в знак того, что Фекельди отметает покушение на самоубийство? Или он думает, что я настолько выбита из колеи, что не способна на это?

— Так-то оно лучше. Ни оружия, ни запрещенных предметов, приспособлений и прочего. Вот и хорошо! — говорит женщина и кивает мне, выходя из комнаты.

Равнодушный знак внимания без тени сентиментальности и без признаков участия в холодных серых глазах.

Боже мой, если она обыскивает женщин по долгу службы, возможно, по пять — десять, а то и по двадцать раз каждый день, откуда взяться этому участию? Конечно, теперь я только одна из многих. Не особенно безопасна, но и не особо опасна… Должно быть, в этом доме ежемесячно разбирают, по крайней мере, дюжину дел по подозрению в убийстве, а то и больше.

Вернулся Фекельди.

— Еще немного терпения, — говорит он. — Мы сейчас.

Берет отобранные у меня вещи. Возле двери оборачивается и оставляет мне пояс.

— Это можете надеть.

Его слова звучат как просьба, даже с оттенком извинения.

— Спасибо, — отвечаю я.

Наконец-то в соседней комнате прекращается стук пишущей машинки.

Из коридора за дверью доносится рассерженный мужской голос. На высоких нотах кто-то протестует: «Я буду жаловаться! Обязательно! Не забывайте, что мы живем в свободной…» Последнее слово — «стране» я уже не слышу. Возможно, он сказал: «в свободном государстве», я не расслышала и никогда уже не расслышу. В чем же его обвиняли? Может быть, он тоже кого-нибудь убил? Как тоже? Что, я уже сама смотрю на себя как на убийцу? Или я должна играть эту роль, если Неле…

Фекельди вносит в комнату чем-то наполненный пластиковый мешок и подает мне два листа бумаги с написанным от руки и напечатанным текстом.

Мне подумалось, что у меня сейчас, наверное, заплаканное лицо, и выгляжу я плохо. Я стала искать сумочку. Сумочки нигде не было.

— Где моя сумочка? — спросила я.

— Здесь, вместе с другими вещами, — указывает следователь на мешок.

— И я не могу больше?..

— К сожалению, нет — все зарегистрировано… Пожалуйста, прочтите и подпишите.

На первом листе, отпечатанном на гектографе, нечто звучащее строго официально: «…известно, какое противоправное деяние мне инкриминируется. Я была извещена…» и т. д.

И это я должна подписать? Так далеко зашло? Я размышляю. Ну, да ладно.

Фекельди подает мне авторучку. Я подписываю.

На втором листе опись отобранных у меня вещей.

Гарантируется их сохранность. В заголовке указано, что вещи «безопасны». Мой паспорт, письмо Кордеса, чемодан, содержащий… (среди вещей такие нужные сейчас семь носовых платков)… общей стоимостью 482 марки 85 пфеннингов, прописью: четыреста восемьдесят две 85/100 марки.

Я подписываю и эту бумагу.

Фекельди кладет оба листа в папку и поднимает телефонную трубку.

— Комиссия по убийствам. Фекельди. Мне нужна машина, закрытая. Подайте к зданию Комиссии. Сейчас, немедленно… Спасибо. Все. — Затем он открывает дверцу шкафа, за которой я вижу кофейные чашки. За ними — зеркало, освещенное сверху лампочкой, мыло, полотенце.

— Если вы хотите привести себя немного в порядок и освежиться, прошу, фрау Этьен!

Я благодарю и заглядываю в зеркало. Особенно заметных следов мои слезы не оставили. К счастью, носовой платок я обнаружила в кармане жакета и теперь могу кончиком платка вытереть глаза. Мою руки. Вода в кране сильно отдает хлором. Мыло, в свою очередь, также имеет специфический запах — словно в автобусе, до отказа набитом учениками балетной школы.

И все же эта процедура освежила меня. Несколько капель кельнской воды были бы, конечно, очень кстати, но я не решилась и заикнуться, чтобы мне позволили взять что-либо из сумочки. Возможно, они измерили содержимое флакончика до последней капли, и возьми я несколько миллилитров, им придется переписывать весь лист… Как только у меня могло возникнуть такое детски легкомысленное желание! А не посмотреться ли в зеркало? Пристальное созерцание собственной физиономии привело меня к выводу, что она у меня явно не в порядке.

Стучат. Там, за дверью, полицейский. Нет — двое. Благородные, в цивильном; скуластые лица. Один из них выбрит до зеркальной гладкости. Шея и подбородок над белоснежным стоячим воротником, как у индюка.

— Здесь груз, который надо опустить в подвал? — спрашивает тот, который напоминает индюка.

Фекельди отвечает: «Да», передает ему мои вещи, документы, папку и протягивает мне руку, словно прощаясь.

Все это походит на театр, на премьеру, и мне кажется, я вот-вот рассмеюсь.

Коридор. Снова один — впереди меня, другой — сзади. Лифт. Автомобиль. На этот раз — «форд», и не очень новый, не то что у комиссара — как его? — Шербаума.

Все сегодня многократно повторяется. Под охраной иду по коридору, под охраной сажусь в авто, под охраной еду. На какую-то секунду закрадывается мысль, что я теперь вечно буду под охраной.

Опять улица, машины, люди. Будни. Будни, которые меня не касаются. Будни, из которых я исключена, хотя нахожусь внутри людского потока. Как будто все это я вижу в зале на киноэкране.

Напряженно всматриваюсь в проходящие мимо машины, заглядываю за стекла — вдруг увижу где-нибудь дочь?

Ну, и что тогда?

Конечно, я ее не обнаруживаю.

Примерно через четверть часа тормозим возле больших ворот, ведущих внутрь комплекса зданий. Водитель сигналит. Ворота открываются. Мы въезжаем во двор, узкий и длинный. Справа — фасад здания, слева — стена высотой в пять-шесть метров. Весна где-то за стеной. Сюда не проникают золотисто-яркие лучи солнца. Полутьма. Вечная осень.

Окна по фасаду справа забраны решетками.

Мы останавливаемся перед открытой дверью. В замочной скважине торчит ключ: дверь запирается изнутри.

Два человека в мундирах — черных или темно-синих? Неоновый свет. Бледные от него лица. Никакого любопытства. Только протокольное выражение. Старательные. Вышколенные. Короткие, обращенные к вновь прибывшим слова приветствия. Говорят вполголоса.

Теперь меня охраняют уже четверо. Один в цивильном и один в мундире — впереди, такая же пара — сзади.

Дверь с шумом отворяется.

Четырехугольная площадка. Ни на полу, ни по стенам — ничего, никакой мебели, ни одного предмета. Серый каменный пол. Звяканье ключей у двери напротив…

Следственная тюрьма — СТ.

«Только бы не затянуло в зубчатку», — говорил Альберт.

На секунду я представила, как уголок моего пальто попадает в какую-то машину между двумя огромными зубчатыми колесами, которые медленно, не переставая, вращаются и втягивают меня неумолимо туда, в глубину.

Тюрьма. Длинный, низкий проход палево. Множество дверей. Небольших, железных дверей, с номерами и надписями, с глазками и какими-то условными знаками около них. Камеры. Сзади них решетки, образующие коридор. Решетки — словно за ними содержат хищных зверей.

Прямо передо мной стол, заваленный бумагами. За ним сидит человек в темно-синем мундире с серебряным шитьем.

Форменная фуражка над широким красным лицом. У стола белая и гладкая, похожая на садовую, скамейка. Здесь внутри очень светло и жарко. Светло от многочисленных неоновых ламп, и пахнет… Да, чем же это пахнет?.. Дезинфекцией. Дезинфекцией и эрзац-кофе.

Эрзац-кофе и железом. Сильно пахнет железом.

Вторая дверь, сзади нас, снова заперта. Это, по-моему, уже излишне, потому что двое полицейских по-прежнему меня «опекают».

Один кладет мои вещи на стол, чемодан ставит справа от него. Другой — с красной шеей — кладет на стол папку с бумагами. Принимающий выписывает квитанцию, стараясь изо всех сил показать, что здесь во всем поддерживается образцовый порядок.

Полицейские отдают честь, что выглядит несколько комично, потому что оба в штатском, и вместо фуражек у них на головах шляпы.

Тот, с красной шеей, после церемонии передачи, выходит, запирая за собой дверь, и я его понимаю.

Я остаюсь под наблюдением второго; обмахиваясь шляпой, он одаривает меня подобием улыбки. Улыбка у него не очень получается. Думаю, моя ответная — тоже.

— Садитесь, пожалуйста!

Человек за столом указывает на белую скамейку.

Звонит телефон.

— Вас слушают. Гауптвахтмейстер Пагель на проводе.

Прислушивается. Глядит на меня.

— Да… Момент!

Затем обращается ко мне:

— Адвокат наверху. Хотите с ним переговорить?

— Да. Конечно!.. Доктор Деган! Слава богу!

— Все в порядке, — говорит в трубку сидящий за столом надзиратель. — Доставить наверх?.. Слушаюсь!

Он кладет трубку и делает знак своему коллеге:

— Зайдите в центральную за адвокатом доктором Деганом! У него есть разрешение на встречу и беседу с подследственной Этьен.

— Слушаюсь, — отвечает тот и идет по коридору назад. Гауптвахтмейстер Пагель продолжает писать.

Я сижу и жду. Стало совсем тихо. Сколько же сейчас времени?

Два человека в поношенном гражданском и третий в тиковом халате в сопровождении полицейского подносят к решетке большой закрытый термос. Там стоит стол, на котором высится колонна из алюминиевых мисок.

Они открыли термос. Оттуда повалил пар. Человек в тиковом халате с помощью полицейского разлил содержимое большого термоса по мискам. Надзиратели открыли камеры. Двоим в хороших костюмах налили по полной миске, — должно быть, тюремная аристократия. Камеры снова закрыли. Я так и не успела рассмотреть, кто в них сидит. Лучше ни о ком и ни о чем не спрашивать! Из термоса доносится до меня довольно приятный запах. Чувствуется морковь, пахнет бараниной.

— Хотите есть? — спросил гауптвахтмейстер Пагель.

Я отрицательно покачала головой.

— Я вам советую. Ничего не будет до вечера.

Он говорил правду.

— Нет. Спасибо. Мне не до еды.

Он пожал плечами, продолжая писать. И чего он все время пишет?

Полицейский, которого Пагель послал в центральную часть здания, вернулся. Позади него шел высокий сухощавый мужчина в светло-сером пыльнике, с дипломатом и шляпой в руке. Его седые волосы на затылке упрямо не поддавались расческе. Он понравился мне с первого взгляда, особенно когда улыбнулся. Светлые подстриженные по-английски усики подчеркивали белизну зубов.

Я испытала чувство, подобное тому, которое испытывает мореплаватель, долго плывущий по воле волн и увидевший наконец прибрежный маяк.

— Деган, — представился «маяк» и протянул мне руку. Узкую, теплую, сильную руку.

Я заметила, что плачу, но ничего не могла с собой поделать. Слезы текли обильной струей, я всхлипывала и в какое-то, по-видимому, мало подходящее мгновение пробормотала: «Этьен».

— Ну, что вы, уважаемая! Кто будет тогда…

У него был приятный голос. Он говорил, как отец у постели своего больного ребенка.

Голос… Рука… Все оказалось много лучше…

— Где мы сможем поговорить?.. — спросил он гауптвахтмейстера деловым тоном.

— Седьмая, — сказал гауптвахтмейстер и спросил:

— У вас есть полномочия?

— Ах, извините. Я совсем было забыл.

Деган вытащил из дипломата бланки и передал мне:

— Здесь записано, что вы, почтенная фрау, полностью мне доверяете и предоставляете право в официальном порядке вести ваше дело. Ставьте здесь, — он указал, — свою подпись, и все: я буду целиком и полностью в вашем распоряжении.

Я быстро встала с места, подошла к столу, взяла отливавшую серебром авторучку, которую он мне подал, и поспешно подписала документ. Это даже доставило мне некоторое удовольствие, может быть, потому что я ничего подобного ни разу в жизни не подписывала.

— Благодарю, — сказал он, взял у меня ручку и передал доверенность гауптвахтмейстеру.

— Седьмая, — повторил гауптвахтмейстер. — Я не буду вам мешать, герр доктор… Я знаю вас…

— Премного вам благодарен, дорогой герр гауптвахтмейстер.

Деган улыбнулся. У него была необычайно заразительная улыбка. Все надзиратели, стоящие вокруг, тоже улыбнулись. Но он этого словно бы не заметил.

Деган мне кивнул. Один надзиратель пошел впереди меня. Мы должны были пройти некоторое расстояние по коридору вдоль решетки. Слева я увидела небольшое помещение, над дверью которого висела табличка «Переговорная». Здесь было открыто, хотя в тюрьме даже пустые помещения запирались на ключ.

— Прошу вас, почтенная фрау, — обратился ко мне доктор Деган. И к надзирателю: — Может быть, вы принесете пепельницу, герр вахтмейстер…

— Слушаюсь. Сейчас.

Надзиратель отдал распоряжение одному из тех, кто разносил пищу, и у нас появилась пепельница.

— Большое спасибо, — сказал Деган.

Мы вошли в помещение. За нами сразу же заперли дверь.

Комнатка была небольшая: четыре на полтора метра. Стены выкрашены масляной краской, вверху неяркая лампочка. Такие помещения обычно бывают предназначены для кельнера или швейцара. Правда, двухметровой высоты зарешеченные окна разрушали это впечатление. Решетки всюду: даже лампочка покрыта железной решеткой, бог знает для чего. Каменный пол, на котором, словно заблудившись, дрожит одинокий солнечный луч. Мебель — простой стол и два стула. Возле двери некоторое подобие вешалки.

Я села, подставив лицо лучику солнца. Деган начал:

— Очень сожалею, что нам не предоставили возможность переговорить в полиции, но ничего не поделаешь… Я хотел было протестовать, но оказалось, что обе предназначенные для переговоров с адвокатами комнаты были заняты. Заяви я протест — это только обострило бы отношения с полицией, да и само ваше дело продвигалось бы медленнее. Мне ничего не оставалось, как приехать сюда. Я думаю, почтенная фрау, вы меня поймете, не так ли?

— Конечно, — сказала я.

— Дело ваше достаточно простое, но выглядит скверно, — продолжал он, — вы сами можете ознакомиться с документами, на которых основано обвинение.

— Я и так знаю, в чем меня подозревают. Меня обвиняют в том, что я убила своего первого мужа Курта Кордеса.

— Да. Его нашли сегодня утром. Привратник или садовник, короче, тот, кто его обслуживал, дал показания, что Кордес не вернулся домой вчера вечером. Перед этим его спрашивала дама. Нашли же тело около семи утра, неподалеку от дома, в кустах. Две пули в голову. В руке была зажата дамская перчатка из тонкой кожи. Именно такая, показал садовник, как у дамы, которая вчера вечером приходила и спрашивала хозяина дома. Ее адрес — отель «Кайзер», а также домашний адрес были оставлены ею, может быть, они были списаны на отдельную бумажку с ее визитной карточки… Вашей визитной карточки… Так обстоит дело… Конечно, из полиции звонили в Корнвальдхайм и справлялись о вас. Это было необходимо для следствия. Они получили подтверждение, что именно вы — вдова Кордес, вдова Этьен… Путаница произошла, как я слышал, из-за различия в написаниях фамилии Кордес — но это, кажется, не существенно. Теперь, пожалуйста, расскажите мне, как вы представляете себе все случившееся…

Видимо, я должна довериться Дегану: он действительно хочет мне помочь, другой вопрос — сможет ли. Но Неле… Неле должна быть вне игры.

А может быть, это была не она?

Но — пальто. Единственный экземпляр из итальянской коллекции — фирма Пелегримм из Милана. Сиреневая кепка. Это не может быть просто совпадением. Кроме того, когда я сегодня звонила домой, никто не подходил к телефону. Я так и не смогла дозвониться…

Деган ждал моего ответа.

— Да, — сказала я. — Да, охотно, герр доктор… Я боюсь только злоупотребить вашим терпением, потому что…

— У меня достаточно много времени, почтенная фрау.

Он улыбнулся. Глаза его, когда он улыбался, становились узкими-узкими, и он выглядел, несмотря на седину, совсем юным со своей вздыбленной прической и загорелым лицом… Сколько же ему лет? Далеко за сорок? Трудно поверить.

— Я думаю, что вам следует знать всю эту историю, — начала я, — хоть она и долгая… Я должна рассказать все по порядку с самого начала. Иначе многое просто невозможно будет понять.

— Рассказывайте, — он предложил мне сигарету.

Перед зарешеченным окном чирикали воробьи.

Я начала рассказывать. Мне было совсем не трудно, потому что это было повторением всего того, о чем я думала перед обедом. Теперь, когда я восстанавливаю строгую последовательность событий, они уже не кажутся мне нелепыми. Позднее мне довелось убедиться, что я правильно сделала, не упомянув о Неле, увиденной мною здесь, в Гамбурге. Итак, я рассказала ему все.

Когда Кордес появился на пороге нашего дома, он был в цивильном костюме. Но в его чемодане, который я увидела уже на следующее утро, лежал мундир. К моему великому удивлению, это был мундир Гитлерюгенда с самыми высокими знаками отличия. На френче блестел целый ряд крестов и партийный значок.

Все, что он тогда носил, делало Кордеса в моих глазах еще более таинственным и значительным.

Видимо, ему поручено какое-то важное, влияющее на ход войны и, конечно, очень секретное дело, к которому он здесь готовится, если он получил разрешение ходить в цивильном! А может быть, это ему даже приказано, если у него такой высокий чип в Гитлерюгенде и если у него столько орденов, думала я.

В нашем маленьком городке он появился с таинственным и странным поручением, о котором никогда не говорил. Позднее, намного позднее я узнала — и то из каких-то туманных намеков, — что он получил приказ в случае дальнейшего продвижения американцев или русских организовать партизанское движение у них в тылу.

Его внезапное исчезновение было странным, его «показательная» смерть выглядела неправдоподобной, фантастической, его появление в моей жизни снова, двадцать лет спустя, его измененная фамилия, его вчерашняя встреча со мной, наконец, его подлинная, непридуманная смерть… Кордес всегда распространял вокруг себя ощущение чего-то тайного, запретного, подпольного.

Но в то же время это, видимо, и составляло неотъемлемую часть его шарма, его очарования, благодаря чему уже на следующий день после его прибытия, когда мой отец был в суде, а тетя Юлия где-то хлопотала по хозяйству, я с ним целовалась.

А еще через день, после долгой прогулки вдвоем по запущенному парку… Под ногами у нас шелестела листва старых буков и каштанов, сосны отсвечивали оранжевым и красным в лучах солнца; Кордес читал стихи Гессе, Рильке, Гете, а в воздухе пахло землей, гнилью, туманом и сжигаемой в огородах картофельной ботвой…

Именно тогда в сторожке, на широкой кровати, основанием которой служили толстые чурбаки, я стала возлюбленной Кордеса. Меня буквально раздирали противоречивые чувства: ужаса и счастья, стыда и гордости.

После общего ужина, сославшись на головную боль, я побыстрее удалилась в свою комнату, так как испугалась: а вдруг отец или тетя Юлия что-нибудь заметят и обо всем догадаются.

Кордес остался с отцом в комнате, где мы обычно ужинали, и я пожелала им доброй ночи. Сидя за столом, они вели разговор о музыке, сошлись во вкусах — оба любили барокко, и по настоянию отца молодой человек сел за пианино.

Сам отец взялся за виолончель, которая долго пылилась у нас в углу, и, совершенно счастливый, спустился в погреб за бутылкой красного вина. Оба выпили за мое здоровье.

Я еще долго лежала без сна в своей постели, плакала и слушала музыку Вивальди: отец вел партию виолончели, а Кордес — фортепиано. Я ненавидела Курта Кордеса: он кинул меня здесь одну. Я чувствовала себя брошенной, преданной, оставленной и страстно желала встречи с ним, его нежности! Наконец, ощутив себя совершенно несчастной, я уснула…

Проснулась, когда далеко за полночь он пришел ко мне. Сердце громко стучало от страха. Я впустила его — от него пахло вином и табаком — и полностью подчинилась его воле. И он добился всего, чего хотел, в то время как меня не покидала мысль: вот-вот проснется тетя Юлия, у которой бывали такие причуды — вдруг проверить среди ночи, все ли в порядке, — и мне было страшно, очень страшно.

Я так и заснула в его объятиях, чувствуя на шее пьяное дыхание. Мне снилось что-то неясное, туманное, расплывчатое. Когда утром за окном завыла сирена, я в страхе проснулась. Рядом со мной никого не было.

Я поспешно оделась и спустилась в погреб, которым мы пользовались как бомбоубежищем.

Тетя Юлия была ужо там и по обыкновению ворчала.

Сразу же после меня в погреб спустился отец с Кордесом. Мы сидели друг против друга и, как ни в чем не бывало, ждали отбоя воздушной тревоги. Только раз я поймала на себе взгляд любимого, который ясно давал понять, что все, связывающее нас, мне не приснилось.

Так прошло шесть дней.

Мы заключали друг друга в объятья каждый раз, когда для этого подвертывался подходящий случай. По ночам лежали, тесно прижавшись друг к другу, и забывали обо всем: о войне, о морали, о целом мире.

Дважды сирена, возвещавшая воздушную тревогу, возвращала нас к действительности, и Кордес вынужден был, спрыгивая с моей кровати, красться в свою комнату, а уже оттуда, словно не окончательно проснувшись, спускался в погреб…

Из коридора, ведущего в комнаты, донеслись голоса; можно было услышать быстрые шаги, как будто что-то случилось. Здесь и сегодня я рассказываю все человеку, впервые мною встреченному. Даже то, о чем раньше я никогда ничего не говорила. Я рассказываю решительно все и порой останавливаюсь, задавая себе вопрос: не бесстыдно ли это… Нет, отвечаю я себе; это, конечно, безумство, но так сложилась жизнь…

Все снова затихло вокруг нас. Я достаю сигарету из пачки, которую мне протянул, не говоря ни слова, Деган. Он ободряюще кивает, и я продолжаю.

В то время мой отец был поглощен процессом против нескольких иностранных рабочих. Они, должно быть, от голода, воровали кур, и новый молодой прокурор настаивал на смертном приговоре. Мой отец, будучи защитником, всеми силами старался смягчить наказание. Он был тогда отрешен от мира, погружен в дела, и почувствовал себя по-настоящему счастливым, когда у нас появился Кордес, с которым он мог исполнять Баха и Вивальди. О нашей тайне он не знал ничего.

Однажды, поглядев на меня поверх очков, он изрек, что я стала в последнее время что-то уж очень бледной.

— Неплохо бы попить апельсиновый сок, несколько недель поесть овсяную кашу со сливками, но у нас есть только отруби, еще могу предложить клейкий черный хлеб и сок репы… Проклятые времена!

Кордес каждое утро где-то пропадал. Я не знала, что он делал и где он был. На седьмой день его вызвали в Берлин. Он обещал вернуться через пару дней, но отсутствовал целых пять недель. Я, по настоянию отца, упаковала его чемодан, который мы вместо с тетей Юлией доставили на вокзал и переслали по указанному адресу в Дрезден, куда Кордес поехал после Берлина.

Я написала ему три письма. У меня не было никакой возможности, живя в маленьком городке, да еще под надзором отца, получить ответ по почте, а просить Кордеса посылать мне письма на адрес какой-либо подруги я не решилась.

Наконец я получила от него открытку, адресованную отцу. Курт сообщал, что в середине декабря у него снова будут дела в нашем городе, и спрашивал, сможет ли он в течение восьми — десяти дней рассчитывать на гостеприимство в нашем доме.

«Привет вашим обеим фроляйн — уважаемым сестре и дочери. Хайль Гитлер!»

Подпись была весьма выразительна и своеобразна.

На мое счастье, я получила известие вовремя, так как на следующий день по почте пришло уведомление о призыве на женскую трудовую повинность. Двенадцатого декабря я должна была уже быть в трудовом лагере — в Баварском лесу.

Наутро, вставая с постели, я почувствовала себя скверно. Когда же я получила указанное уведомление, мне стало совсем плохо, и я чуть не упала; с трудом добралась до одного из наших роскошных стульев, села на него и немного отдохнула.

Тетя Юлия как раз в это время вошла в комнату и запричитала:

— Ты совсем раскисла. Наверное, надо будет обратиться к доктору Нётлингу, кто знает, может быть, у тебя глисты?..

И так далее в том же духе.

Я не пошла к доктору Нётлингу, а обратилась к женщине-врачу, которая вела врачебную практику в другом конце города. Она меня совершенно не знала.

После утреннего несчастного случая я со страхом подумала — нет, не о глистах, а о совсем другой «болезни».

Короче, насколько я усвоила из школьных лекций по биологии и из разговоров подруг, нечто подобное происходит, когда у девушки будет ребенок.

Врач была маленькой, мягкой, седовласой и тихой. Она носила очки с толстенными стеклами. Ее руки были холодными и осторожными. Результаты освидетельствования оказались именно такими, каких я опасалась.

— Да, милая девушка, — сказала она и взглянула из-под очков серьезно, но дружелюбно. — Да, здесь все ясно: у вас будет ребенок.

Ну, вот… Дальнейшее, собственно, не так уж интересно. У меня возникла было мысль о самоубийстве, возникла сразу же, но я от нее отказалась и ни с кем пока не говорила о своем состоянии. На следующее утро с помощью подруги-телефонистки на почте заказала телефонный разговор. Я объяснила изумленной девушке, что речь пойдет о важных для нашей семьи делах, что из дому я не звоню потому, что в обычном в то время трехминутном разговоре ничего не могу сказать. Мне требуется по крайней мере час.

Мне повезло. Отозвался чужой мужской голос, а затем я услышала голос Кордеса.

— Ты должен приехать, любимый! — сказала я в шуршащую, щелкающую даль. — У меня… у нас… у меня будет ребенок!

— Нет… Ты уверена? — Пауза. — Ты была у врача?

— Сегодня утром, — кричала я. Я была разочарована, но это было глупо: что он еще мог сказать?

— Я должен уехать в середине декабря, — сказал он.

— А еще я обязана двенадцатого декабря явиться на трудовую повинность — в лагерь.

— Проклятье! — воскликнул он. — Это сумасшествие, Бетинхен! Сообщи о своем положении — и ты сможешь, само собой разумеется, получить отсрочку, а то и вообще не являться… Твой отец уже знает?

— Нет!

— А тетя Юлия?

— Нет! Нет! — закричала я, и внезапные горькие слезы потекли по лицу… — Никто не знает!

Опять небольшая пауза.

— Минуточку! Минуточку, Бетина. Я у аппарата, — ответил Кордес. Он с кем-то говорил. Я ждала.

Чужой женский голос:

— Будете еще говорить?

— Да, — ответили мы одновременно, Кордес и я.

— Я приеду завтра вечером, Бетинхен, — сказал он. — Но в моем распоряжении, к сожалению, всего один день… Мы поговорим с твоим отцом, да? Будь здорова!

Деган незаметно поглядывает на часы. Он целую вечность сидел, не шелохнувшись, и слушал мой рассказ.

— Я сейчас закончу, герр доктор, — говорю я, чувствуя, что отклонилась далеко в сторону от темы нашего разговора. Но что я могу поделать с нахлынувшим на меня потоком воспоминаний?

Так бывает, когда обрывки сегодняшней и вчерашней жизни перемешиваются в сознании с давно пережитым и высвечивают их новым светом. Удивительно, с какою точностью я все восстановила. Странно, но это так: несущественные мелочи, мельчайшие подробности жили во мне все это время, отложившись в кладовых моей памяти.

В продолжение пятнадцати, двадцати лет я ни разу не вспомнила о том разговоре по телефону с Кордесом, и вдруг теперь я воспроизвела этот разговор с удивительной точностью, уверенная, что ничего не пропустила. Даже запах противной телефонной кабины я ощущаю с прежней отчетливостью.

Деган беспомощно поднял руки вверх.

— Извините меня, пожалуйста, — говорит он. — Я смотрю на часы по привычке, не замечая, сколько времени прошло. Наверное, это одна из моих дурных привычек, не более. Не считайте меня нетерпеливым слушателем, продолжайте свой рассказ, говорите, говорите!

Ну, что же. Извинение я приняла. Если бы у меня не отобрали в полиции часы, я тоже, наверное, не удержалась бы и хоть раз взглянула на них…

Кордес прибыл вечером на следующий день. Между ним и моим отцом состоялся разговор, довольно оживленный и не такой страшный, каким я его себе представляла.

Тетя Юлия тоже все узнала и только втихомолку поплакала.

Мы организовали вечером импровизированное обручение, во время которого все ободрились и даже много смеялись.

Я впервые целовала чужого молодого человека «на законных основаниях» и впервые заснула без опасения, что тетя Юлия в неурочное время начнет обход дома.

Не сговариваясь, все решили, что эту ночь мы проведем вдвоем, и нам не следует мешать. Шла война, и старые правила и моральные нормы были отвергнуты.

На следующий день мы втроем — я в моем единственном костюме, отец в черной паре, Кордес с орденской ленточкой в петлице — посетили ратушу и назначили бракосочетание на 14 декабря. Тогда подобные проблемы решались быстро и без всяких затруднений.

Мой жених — это слово я почему-то не произносила, так как, наверное, до конца не была уверена ни в ситуации, ни в своем избраннике, — итак, мой жених урегулировал во всех инстанциях мое освобождение от трудовой повинности. Затем уехал.

Через четырнадцать дней после этого я стала его законной женой. Мой бедный отец во время официальной церемонии ерзал на своем стуле, особенно когда нам в установленном порядке дарили «Mein Kampf» в жесткой обложке.

У нас была сокращенная наполовину «медовая неделя», после которой Кордес снова уехал, чтобы выполнять свой долг — свою секретную миссию. Военные будни захватили нас целиком. Жизнь от недели к неделе становилась все более трудной, все более ужасной.

Я шила из кусочков старой шерсти детские вещи, которые тетя Юлия постоянно поливала слезами, и беспрестанно боролась с мировым злом, тошнотой, сентиментальностью и страстным желанием быть с мужем, от которого, начиная с января, через полевую почту я изредка получала скупые письма.

В начале марта, в одно холодное, ясное утро ко мне пришел вместе с отцом ортсгруппенляйтер нацистской партии. Они сообщили мне, смутившись, с мучительными и напрасными потугами скрыть свое замешательство за громкими фразами, что мой муж, защищая фюрера, народ и фатерланд, был при наступлении американских танков тяжело ранен и, должно быть, попал в плен.

Отец стоял при этом сообщении наготове, чтобы меня поддержать. Но я не упала в обморок. Известие повергло меня в какое-то неподвижное состояние, я словно окаменела. Поэтому письмо, которое я получила неделю спустя, где какой-то оберлейтенант сообщал о смерти моего мужа, я, в отличие от отца, встретила спокойно.

В письме говорилось, что после контратаки среди павших солдат и офицеров нашли моего мужа и что больше ничего сообщить мне не могут, так как обязаны хранить военную тайну. К сожалению, писал оберлейтенант, он не может также передать мне какое-либо имущество, оставшееся от мужа, потому что, по-видимому, мертвецов обобрали мародеры.

Так после восьми дней любви и четырех дней замужества я стала вдовой. Ребенок, которого я ждала, не будет знать отца даже в лицо, казалось мне тогда. Да-да. И это меня в то время не очень беспокоило: я была одной из многих, из очень многих, которые находились в подобном положении. И мысль о «великом деле», в которое я теперь не очень-то верила, не принесла мне облегчения.

Но я в нем и не нуждалась. К тому же, в течение двух-трех недель дел у меня было по горло: нужно было все вещи рассортировать, привести в порядок, упаковать. Русские приближались, и мы, все трое — отец, тетя Юлия и я — решили своевременно переехать в Баварию, где жила другая сестра отца, после развода с мужем ставшая владелицей небольшого текстильного предприятия.

Переезд был пыткой. Но судьба была к нам снисходительна. Даже папина виолончель, с которой он ни за что не хотел расставаться, была доставлена в Корнвальдхайм целой и невредимой.

Там в конце июля 1945-го года и родилась Корнелия.

Три года спустя от командира части, где служил мой муж, я получила официальное извещение о смерти Кордеса. Я тогда снова собиралась выйти замуж.

— Да… И с этим я вошла в послевоенную жизнь.

Я горько улыбнулась.

Деган ответил улыбкой на улыбку.

— Итак, вы снова вышли замуж за герра Этьена?

— Да. Ромайзель сказал, что вы знали моего мужа?

Деган кивнул.

— Несколько лет назад я встретил его на одном процессе. Он был моим противником. Я у него многому научился. Он мне тогда очень понравился.

Адвокат снова улыбнулся.

Я продолжала:

— Мы были с ним вполне счастливы в течение семи лет, несмотря на то, что он на двадцать лет старше меня. Он привык к Корнелии, она привыкла к нему. Когда ей еще не было четырех лет, она была уже не Корнелия Кордес, а Корнелия Этьен.

Она не знала, что Альберт не был ее отцом. Я ей этого, разумеется, не сказала. До сих пор она этого не знает…

Альберт умер в конце 1955 года. В это время я получила текстильное предприятие своей старшей тетки в полное распоряжение, построила на деньги, полученные от страховой компании после смерти мужа, здание, в котором разместились галантерейная торговля и салон мод. Под моим руководством они до сих пор процветают, пользуются популярностью покупателей и клиентов.

Три года назад умерли и отец, и обе его сестры. Корнелия стала уже взрослой девушкой; она очень тяжело пережила смерть деда и тети Юлии, которых любила и к которым была привязана, с самого раннего детства. Она на какое-то время даже вынуждена была бросить школу, но вскоре мне все же удалось ее успокоить, и после повторного курса Неле сдала все экзамены.

Казалось, все теперь в порядке. А я, хоть и чувствовала себя одинокой, не имела времени предаваться печали. Дело и Неле поглощали меня целиком.

И вот я отпустила дочь, — потому что она очень попросила и потому что она, бесспорно, заслужила это, — с двумя подругами на две недели в Энгадин покататься на лыжах…

— Найдется у вас для меня еще сигарета?

Он молча достал пачку и поднес мне огня. Я глубоко затянулась. Деган, видимо, не заметил, что сигарета мне понадобилась для того, чтобы выиграть время. Сейчас в моем рассказе наступает критический момент. Что можно ему рассказать, чего нельзя? Я предполагала, что о письме он уже знает. Полиции, во всяком случае, о нем известно. Я сделала вывод: значит, не следует отступать от правды. Я должна ему все рассказать, если хочу вырваться отсюда. Или почти все. Однако, по возможности, Неле не следует впутывать в это дело…

Деган кашлянул и вывел меня из раздумья.

Когда Корнелия на прошлой неделе, загоревшая и счастливая, вернулась домой, она с воодушевлением рассказала мне о том, как провела время в Энгадине. Но ни слова о какой-либо любовной истории она мне не говорила.

«Все было изумительно! Там были еще любители лыж из Северной Германии. Один гамбуржец… интересный человек… Такой открытый, такой общительный… Он умеет свистеть на два голоса — так свистеть!.. И еще он показывал массу разных фокусов… А выглядит он — ну просто превосходно!..»

Я попыталась свести воедино ее высказывания, потому что внезапно выплыло из памяти давно забытое — поразительные способности Кордеса именно такого рода: придавая какое-то особое положение губам и языку, он действительно мог свистеть, что называется, «на два голоса». Впрочем, вскоре я снова об этом забыла. До того самого утра, когда пришло письмо. Сначала я подумала: это случайное совпадение. Но когда я, повертев конверт в руках, взглянула на обратный адрес и фамилию отправителя, мне стало не по себе. Я прочла: «Курт В. Куртес». Новым было «В.» — тщеславная попытка самоутверждения, впрочем, вполне в духе времени; незнакомым был и адрес: Гамбург и такая-то улица… Когда я это прочла, мне пришлось сесть на табуретку, стоящую в прихожей.

Не вникая в то, что я читаю, проглядела всю остальную почту. Хоть убейте, но я была не в состоянии воспроизвести ни одного слова из всех этих деловых писем, проспектов и объявлений… Тогда я вскрыла толстый конверт адресованного не мне, а Корнелии письма. В нем было семь страниц. Любовное письмо. Куртес-Кордес написал моей, нет, своей дочери, любовное письмо на семи страницах.

У него было больше времени, чем тогда, думала я механически. У меня не было ни зависти, ни ревности, только ужас и злость. И я — могу вам это сказать совершенно спокойно, герр доктор Деган, как могла бы это сказать и на суде, — думаю сейчас и думала тогда, что могла бы его убить.

Было полдевятого утра.

Корнелия еще спала. Ей были дороги эти последние перед началом первого семестра дни, когда можно было еще немного полепиться и понежиться. Она хотела изучать германистику и к учебе относилась ревностно.

Я быстро собрала чемодан и сказала Изабелле, моей экономке, что уезжаю по делам на день-два в Гамбург. Я схватила деньги, черкнула пару слов Неле и помчалась, словно за мной черти гнались, на аэродром в Мюнхене. Семьдесят километров, отделяющих аэродром от нашего города, я проскочила на машине за 45 минут. Возможно, такая спешка была напрасной: я все равно не знала, когда отправляется самолет на Гамбург. Но я должна была как можно быстрее встретиться с человеком, который так внезапно и бесцеремонно вторгся в мою и нашу жизнь.

Я ждала примерно два часа следующего рейса на Гамбург.

В самолете я еще раз внимательно прочитала письмо и несколько успокоилась, придя к убеждению, что отношения между Куртом Кордесом и Неле не зашли слишком далеко, то есть не вышли за рамки обычного в подобной ситуации флирта. Они познакомились во время лыжной прогулки, танцевали, обменивались рукопожатиями.

Кордес писал: «…весь под впечатлением встречи с тобой. Я не могу ни о чем ином думать, ни о чем другом мечтать, как только о постоянной, прочной совместной жизни — навсегда».

Он писал и такое, от чего на лбу у меня выступил холодный пот и по спине поползли мурашки: «…хотя я и старше тебя на двадцать лет, милая девочка. Я мог бы, так это выглядит в глазах людей, быть твоим отцом, но это все — предрассудки, любимая! Еще никогда, никогда с первого взгляда я не мог полюбить никакую другую девушку так, как тебя… Это был словно удар в самое сердце».

И так далее, и так далее.

Почти тривиально. Но страшно, если ситуации дать развиться. В общем, все это казалось странным и каким-то гротескным, так что во время чтения мне становилось то смешно, то жутко. Да. Одно дело читать о чем-то подобном в книгах или смотреть в кино, другое… Такое даже в мыслях представить себе невозможно, для меня, во всяком случае. Короче, по всем этим и по многим другим причинам я была очень возбуждена, когда вчера днем прибыла сюда.

Я взяла такси и попросила доставить меня в отель, в котором уже останавливалась, когда два или три раза бывала здесь. В том отеле не было свободных мест. Меня направили в «Кайзер» — вообще-то очень хороший отель, где я и получила номер. После нервных сборов и трудной дороги мне захотелось прилечь на какие-нибудь полчаса. Кроме того, мне нужно было некоторое время, чтобы обдумать дальнейшие действия.

В телефонной книге, которую мне принесли в номер, фамилия Кордес не значилась, не было ее и в дополнительном списке среди фамилий новых абонентов. Точно так же нигде не было и его новой фамилии. Улица, которую я узнала из обратного адреса, находилась в районе Бланкензее. «Добрых двадцать минут на такси», — уточнил портье.

Из-за отсутствия телефонной связи я должна была туда поехать. Мне этого совсем не хотелось, я стремилась избежать возможной конфронтации или чего-либо подобного и поэтому предпочитала поговорить с Куртом по телефону, ну, хотя бы для того, чтобы предупредить о своем приходе… Однако…

У меня не было выбора.

Я попросила принести мне большую порцию кофе в номер, чтобы, по крайней мере, снять напряжение, села около окна и стала смотреть сквозь стекло на не прекращающийся ни на минуту гамбургский дождь; я пробовала выстроить некое подобие плана, но это оказалось невозможным: задача была неразрешимой, в ней было слишком много неизвестных.

Затем я привела себя в порядок, насколько это было возможно, — у меня почему-то была чисто женская уверенность, что если хорошо причесаться, одеться к лицу и по моде, то появится определенная гарантия успеха.

Итак, снова пришлось взять такси, чтобы навестить моего «мертвого» мужа, отца и потенциального возлюбленного моей дочери.

Это было приблизительно в четыре часа. Такси — за рулем, помню, сидела женщина — доставило меня по роскошному Эльб-шоссе в район Бланкензее. Улица Закгассе, на которой жил Кордес, была проезжей только наполовину, другой ее конец ступенями спускался прямо к Эльбе.

Я расплатилась с женщиной-шофером, попросила ее подождать меня четверть часа на случай, если я никого не застану (а в этом тихом, уединенном месте вряд ли можно будет найти такси, чтобы добраться до отеля), и спустилась по крутой лестнице.

Дождь прекратился. Было ветрено и холодно. Даже деревья и кусты, расположенные вдоль лестницы, казалось, дрожали от холода. Они выглядели черными, сырыми и какими-то мертвыми.

Вскоре я нашла дом. То есть, я нашла огромные ворота, укрепленные на двух кирпичных выщербленных столбах. На них стоял нужный мне номер.

Ни звонка, ни дощечки с фамилией владельца.

Тишина.

Только шум падающих со старых кустов капель и далеко внизу под ногами стук моторов и гудки баркасов. Там была невидимая река.

Я отодвинула ржавый засов. Он легко поддался, и тяжелая калитка безо всякого шума открылась.

Ворота, к моему удивлению, не вели к дому. У них была чисто декоративная функция, точнее — они служили для отвода глаз. За ними находилась площадка, обсаженная густыми зарослями рододендронов и покрытая гравием, а уже за ней просматривался фасад здания, напоминающего скорее фабрику или строительное предприятие.

Покрытые плесенью, виноградом и плющом камни портала, зарешеченные высокие окна, темно-желтые тяжелые гардины за ними — все являло вид довольно мрачный. На двери висел молоток из позеленевшей меди в форме стилизованной львиной головы, под ним дощечка — потертая, темная, с какой-то северогерманской фамилией владельца — Гротус или что-то в этом роде.

На каменной стене возле портала я увидела еще одну небольшую дощечку размером примерно с почтовую открытку:

Снизу приписка от руки: «Звонить 3 раза»

Я нажала три раза на кнопку звонка, расположенного под дощечкой, и стала ждать. Все было тихо. Только шум падающих капель и стук мотора на реке. К ним прибавился отдаленный собачий лай. Я позвонила еще раз: далеко, где-то в глубине дома, послышался звонок. Наконец я услышала шаги. В замке повернули ключ. Дверь приоткрылась, образуя узкую щель.

Я увидела на уровне моего плеча часть лица азиатского типа — индуса или малайца: темные, свисающие косицами волосы, тонкие губы, черные глаза под косыми бровями, выпирающие скулы и седую прядь.

— Пожалуйста. Что вам угодно? — пробормотал незнакомец квакающим голосом.

— Мне бы хотелось поговорить с герром Куртесом, — сказала я, придя в себя.

— Его нет, к сожалению, — сказал мне обладатель той половины лица, которую я сейчас видела, и взглянул на меня испытующе одним глазом.

— Тогда я попрошу вас: будьте любезны ему кое-что передать, — попросила я, испытывая одновременно и разочарование, и облегчение.

Вместо ответа последовал безмолвный поклон.

После моих слов дверь приоткрылась немного пошире, и я разглядела моего собеседника: чужестранец был действительно маленького роста, не более полутора метров. На среднем пальце его руки сверкал великолепный рубин.

— Лучше всего я оставлю ему записку, — сказала я, достала из сумочки визитную карточку и написала на обороте: «Убедительно прошу позвонить по телефону в отель „Кайзер“! Бетина». И приписала внизу название маленького макленбургского городка, где мы встретились, потому что на визитной карточке стояло только название моей фирмы и ее адрес в Корнвальдхайме, что, кстати, указывало на некую связь между мною и девицей Корнелией Этьен — мы, по крайней мере, жили в одном месте.

Вручив карточку незнакомцу, я сказала:

— Я буду вам чрезвычайно благодарна, если вы вручите мою записку герру Куртесу, как только он сюда вернется… Он сегодня придет?

— Да. Сегодня. Очень скоро. Пожалуйста!.. — сказал чужестранец, шепелявя и постоянно кланяясь. Он взял у меня карточку и скрылся за запертой дверью.

Курт Кордес — здесь какая-то тайна, подумала я, улыбнулась и пошла назад по направлению к ожидавшему меня такси, окончательно почувствовав определенное облегчение, так как получила отсрочку. Я миновала странные ворота и поднялась на двадцать или тридцать шагов по ступенькам, когда увидела спускающегося мне навстречу мужчину. На нем было спортивного покроя пальто из верблюжьей шерсти и мягкая черная шляпа, которая не давала возможности сразу разглядеть лицо. Но я узнала походку.

Кордес.

Он беспокойно взглянул на меня, коснулся рукой шляпы и, пробормотав приветствие, собрался двинуться дальше.

— Курт! — окликнула я.

Он остановился.

— Да, я.

Он зажмурил и открыл глаза. На лице появилось вопросительное выражение.

— Откуда вы знаете… Извините, я… Нет — такое сходство! Нет-нет, это невозможно… — Он провел рукой по глазам. И это движение было мне хорошо знакомо.

— Тем не менее, это я — Бетина Шиллинг.

Он не так уж сильно изменился. Черты лица стали более расплывчатыми и одновременно заострились, но я думаю, что узнала бы его снова, даже не готовясь к встрече.

— Но каким образом… — шептал он. — Это вы… это ты… Я думал, я полагал, что тебя… тебя уже нет в живых…

— То же самое я думала о тебе, — сказала я и почувствовала, как забилось сердце. Мне вдруг захотелось оказаться как можно дальше от этого человека.

Я смотрела уже другим, ясным взглядом на прошлое, которое внезапно предстало передо мной в истинном свете.

— Да… Я просто не в силах этого понять! — сказал он, хотя здесь и понимать было нечего. Уверена, что осознать всю чудовищность и неправдоподобность этой сцены он был вполне в состоянии.

Он схватил мою руку, качая головой, и говорил, говорил…

— Бетина, маленькая Бетина… любящая и верная… Ты великолепно выглядишь. Пойдем ко мне, у меня есть коньяк, выпьем немного. Ну, что… И потом ты мне расскажешь! Или, — он отпустил мою руку, — или это не случайность? Ты меня искала? Ты уже была у меня? Откуда ты узнала, откуда получила этот адрес?

Я, наконец, нашла в себе силы ответить.

— Да. Я тебя искала. Есть причина, которая меня сюда привела, которая заставила меня тебя искать… после того как ты долгие годы оставался для меня мертвым. Извини, Курт, но я получила извещение, что ты погиб… и через несколько лет снова вышла замуж… но я бы никогда…

— Ах, так ты замужем?

Мне послышалось в его голосе что-то вроде разочарования. Как будто он ожидал услышать, что я была верна ему все двадцать лет.

— Конечно, — ответила я.

— Да, но тогда… Это действительно ужасная ситуация, — размышлял он вслух. — Значит, ты поэтому… Но… не будем ходить вокруг да около. Пойдем ко мне. Я живу вон там…

— Я знаю, — прервала я его, — и прошу тебя поехать со мной куда-нибудь в другое место. Такси ждет меня наверху, на улице, — во всяком случае, я думаю, еще ждет. Я пришла, Курт, к тебе не потому, что мне это нужно, скорее я пришла из-за тебя. Еще более точно — я пришла ради твоей дочери. Но мне не хочется встречаться с тобой в твоем доме. Надеюсь, ты понимаешь почему. Пойми, пожалуйста! Для дела, о котором я хочу с тобой поговорить, нам лучше встретиться на нейтральной территории. Может быть, ты знаешь какое-нибудь кафе поблизости? Я не буду долго злоупотреблять твоим вниманием.

— Что ты сказала? Моей дочери? — Он был обескуражен, явно обескуражен…

— Прошу тебя, Курт, — сказала я поспешно, — я расскажу тебе все — только не здесь!

— Ну, ладно. Но это безрассудно: ехать куда-то, когда здесь, в двух шагах…

— Ты все поймешь, когда узнаешь, зачем я приехала.

— Хорошо.

Он последовал за мною.

— Ты сильно изменилась, — заметил он, искоса на меня поглядывая, — нет, нет, не внешне. Внешне, как раз, очень мало… Но ты стала такой «правильной», что ли, решительной, совсем другой, не похожей на ту девчонку, которую я помню…

— Ты еще меня иногда вспоминаешь? — спросила я без тени насмешки.

Он молча покосился на меня и был, очевидно, смущен.

Такси еще ожидало меня там, где я его оставила. Кордес открыл заднюю дверцу и, пропустив меня вперед, уселся у противоположного окна.

— Поезжайте вниз к Эльбе, остановите такси у гостиницы «Медведь». Знаете адрес? — спросил он у женщины за рулем.

Она знала адрес. По узкому, со множеством поворотов шоссе, которое напоминало дороги Италии, мы спустились с горы.

— Можно закурить? — спросил Кордес после затянувшегося молчания.

— Конечно. Само собой разумеется.

Он протянул мне свои сигареты.

— Я не хочу. Спасибо.

— Как ее зовут? — спросил он после того, как выпустил клуб дыма.

— Кого? — переспросила я, хотя отлично знала, кого он имеет в виду.

— Ну, эту… девочку… мою, то есть нашу дочь?

— Корнелия, — сказала я. — Впрочем, все ее зовут Неле!

Он пожал плечами.

— Корнелия, то есть Неле… странно.

— Чего же здесь странного? — спросила я, хотя прекрасно знала, почему это имя показалось ему странным.

— Собственно, ничего… так… — Он был явно смущен. — Звучит неплохо: Корнелия Кордес.

— Она не носит твоей фамилии, — сказала я. — Мой муж ее удочерил.

Он хотел спросить, какая у нее теперь фамилия, но в это время такси остановилось перед входом в ресторан, тот самый, который Кордес назвал женщине-шоферу.

Курт расплатился. Мы вышли из машины. В воздухе чувствовался сильный запах тины, масла, дыма, гнилой воды. Над рекой длинной полосой тянулся шлейф серебряного пара…

— Я вас не слишком утомила, герр доктор? — спросила я, потому что Деган уже целую минуту сидел, не шевелясь, с полузакрытыми глазами, уставившись в стену.

Я, наконец, решилась задать ему этот вопрос: ведь я действительно надеялась на Дегана. Важно, чтобы он из всего моего рассказа сделал вывод, почему, по какой причине я не могла быть убийцей Кордеса. И еще: он должен понять, что я от него ничего не пытаюсь утаить и поэтому рассказываю ему всю эту историю.

Правда, по совести говоря, не всю. Я не могла ему признаться, что видела в Гамбурге сегодня утром Неле, что она, возможно, была, когда Кордес… «Две пули в голову», — сказал Деган. Но разве может Неле кого-нибудь убить?.. У нее даже нет револьвера…

Деган встает с места, идет к окну, засовывает руки в карманы своего серого жакета.

— Вы — меня утомили? — Он отворачивается от меня. — Смешной вопрос! Доверились бы вы, фрау Этьен, своему садовнику, который обещал бы вам хороший урожай фруктов, еще не посадив деревьев?

Я была смущена и не сразу ответила, так как не сразу поняла смысл его слов.

— Нет, — сказала я с облегчением. — Спасибо.

Он обернулся, улыбнулся своею юношеской улыбкой и жестом предложил сигарету. Потом поднес мне огня, затем — себе, снова сел напротив меня и внимательно поглядел, одарив лукавой усмешкой, которая означала, что он слушал меня еще и с тайной целью: выпустить воздух из баллона моей сентиментальности.