Королева Брунгильда

«Душа моя наполняется болью при рассказе об этих междоусобных войнах»^{225}, — пишет Григорий Турский. Достаточно ли этого отчаяния, чтобы стала объяснима досадная путаница, царящая в четвертой книге его «Истории»? Этот том, посвященный периоду с 548 по 575 годы, должен был описать начало больших династических столкновений между сыновьями Хлотаря I. Но композиция этого тома настолько запутана, а пропусков или повторов так много, что читателю нередко трудно понять хронологию событий и даже просто уловить их последовательность. Правда, на эту четвертую книгу приходится период, когда Григорию приходится больше всего рассказывать о себе самом, а значит, больше всего скрывать. В эти годы случились его избрание — о нем он странным образом умалчивает — и его первые конфликты с графом Тура Левдастом, рассказывая о которых, турский прелат упоминает только о внешней их стороне. Также в эти годы среди франков началась большая междоусобная война, в которой Брунгильда, его покровительница, сыграла центральную роль.

КОНЕЦ РАВНОВЕСИЯ

Новый раздел 567–568 годов

Вспомним, что отлучение Хариберта за кровосмешение и за совращение монахини во многом лишило парижского короля его престижа, даже если этот приговор не имел значительных политических последствий. Зато его неожиданная смерть в конце 567 г. или, что более вероятно, в 568 г. повлекла глубокие перемены в геополитическом равновесии Regnum Francorum.

Конечно, одна из вдов Хариберта, Теодогильда, попыталась спасти парижский Teilreich, взяв под контроль королевскую казну. Но во франкском мире каждый знал, что женщине на троне не место. Только мать наследника могла надеяться сохранить власть, а бездетная Теодогильда претендовать на регентство не могла. Понимая, что франкская аристократия ее не поддержит, молодая женщина написала письмо королю Бургундии Гунтрамну, предлагая ему вновь жениться — на ней. Тот поспешно согласился и пообещал ей сохранить статус королевы. Но когда Теодогильда прибыла в Бургундию с казной Хариберта, Гунтрамн довольствовался тем, что захватил ее богатства и водворил вдову в женский монастырь в Арль.

Григорий Турский в своем рассказе о событиях не особенно возмущается этим коварством. Женившись на Теодогильде, Гунтрамн ничего не выигрывал, потому что эта бездетная женщина не принесла бы ему никаких прав на королевство Хариберта. И мог потерять все, потому что эта вдова была его невесткой и, уложив ее на свое ложе, он рисковал бы навлечь на себя отлучение за инцест. Поэтому лучше было прикарманить казну, отделавшись от женщины, которая ее привезла. Тем не менее Гунтрамн знал меру. Он не обесчестил Теодогильду и не отобрал у нее личного имущества. Даже одураченная, эта молодая женщина сохраняла ценность. Со статусом вдовы короля и с богатым утренним даром ее все еще можно было выдать за молодого амбициозного Меровинга или за магната, чью верность надо купить. А пока что ее посадили в золоченую клетку.

Впрочем, судьба Теодогильды в 568 г. не стала уникальной, потому что братья покойного оттеснили от власти всех женщин, ранее окружавших Хариберта. Однако ко всем этим дамам отнеслись заботливо. Так, одна из бывших супруг покойного короля, Ингоберга, сумела сохранить значительное богатство и мирно умерла в 589 г. в возрасте почти семидесяти лет^{226}. Что касается дочерей Хариберта, то есть Хродехильды, Берты и Бертефледы, их поместили в монастыри — кого в Тур^{227}, кого в Пуатье в обитель, основанную их теткой Радегундой^{228}.[46]

Из всех жертв смерти Хариберта одна Теодогильда восстала против уготованной ей участи. Из своей тюрьмы-монастыря она связалась с одним вестготом, соблазнила его своими сокровищами и составила вместе с ним план побега. Но дело раскрылось, и Гунтрамн усилил охрану пленницы. Действительно, король Бургундии был совсем не заинтересован, чтобы королевский утренний дар ускользнул из меровингского семейства, а тем более попал в руки вестгота. Больше ни один претендент не подвернулся, и Теодогильда так и умерла в своем арльском монастыре^{229}. Если Брунгильда узнала эту историю, она могла лишь задуматься о жестокой участи вдов у Меровингов. Вскоре ей самой надо будет извлечь уроки из ошибок Теодогильды.

Пока что, если для близких смерть Хариберта была трагедией, то трем его братьям, оставшимся в живых, она оказалась чрезвычайно на руку. Поскольку сыновей покойник не оставил, братья могли унаследовать его владения, расширив доли королевства, отошедшие им после смерти Хлотаря I в 561 г. Между Гунтрамном, Сигибертом и Хильпериком состоялись переговоры — о которых Григорий Турский почему-то умалчивает, — которые завершились в 568 г. довольно сложным разделом^{230}.

Прежде всего трое братьев договорились не делить Париж: бывшая единая столица имела столь большое символическое значение, что никто не хотел отказываться от нее. Довольствовались тем, что разделили на три части налоговые поступления от этого города. Кстати, каждый король поклялся не вступать в Париж без согласия обоих других^{231}. По менее ясным причинам нераздельным был оставлен и Санлис^{232}. Но остальные владения Хариберта были разделены между братьями согласно принципу, преобладавшему со времен Хлодвига.

Часть наследства, которая досталась Сигиберту, выглядела впечатляюще. В области бывшей столицы Хариберта он получил город Mo^{233}, крепости Шатодён и Вандом, а также многочисленные земли фиска в области Шартра и Этампа^{234}. Несколько западней муж Брунгильды наложил руку на епископство Авранш. Но больше всего городов король Австразии отхватил в Аквитании, унаследовав Тур, Пуатье, Альби, Эр-сюр-Адур, Кузеран в Пиренеях и Лабур, город, где, вероятно, находилась резиденция епископа провинции Дакс^{235}. Тур сам по себе был лакомым куском, ведь там находились реликвии святого Мартина, первого из святых покровителей франкской монархии. В Туре же произошел примечательный эпизод из деяний Хлодвига: в этом городе, только что отбитом у вестготов, великий предок совершил триумф на римский манер, после того как получил грамоту о присвоении титула консула, присланную императором Византии^{236}.

Хильперик, в свою очередь, воспользовался смертью Хариберта, чтобы наконец стать похожим на настоящего короля, чего ему ранее не позволяли ничтожные владения, предоставленные в 561 г. Так, к западу от прежних доменов он получил всю церковную Руанскую провинцию, за исключением епископств Сеза и Авранша. В Турской провинции под его контроль перешли Ле-Ман, Анжер и Ренн. Не исключено, что в его долю входила и Бретань; однако, даже если это было так, выгода от этого была невелика, потому что франки никогда полностью не контролировали эту область. Несомненно важней с точки зрения как престижа, так и богатства были щедро выделенные ему аквитанские города: отныне владения Хильперика к югу от Луары, включавшие Бордо, Лимож, Каор и два мелких епископства — Беарнское и Бигоррское, могли соперничать с владениями обоих его единокровных братьев^{237}.[47]

Для Гунтрамна расчленение Парижского королевства было, похоже, не столь выгодным. Он, конечно, получил, как и остальные, богатый набор аквитанских городов, а именно Сент, Перигё, Ажен, Ош, Олорон[48] и, вероятно, Комменж. Но в бывшей столичной области Гунтрамн приобрел только Шартрский диоцез[49], к тому же без крепости Шатодён. А в западной части Regnum Francorum под его контроль перешел только город Се[50]. Можно предположить, что Гунтрамн прибрал к рукам также некоторые земли фиска или крепости, но с точки зрения богатства и престижа его выигрыш, похоже, был невелик по сравнению с выигрышем братьев. Возможно, скудость этой доли наследства компенсировала богатая казна Хариберта, которую королю Бургундии привезла наивная Теодогильда.

Не считая частностей, связанных с распределением новых территорий, раздел 568 г. привел прежде всего к новой поляризации Regnum Francorum, потому что на смену четырем королевствам, появившимся после смерти Хлодвига, пришло три. Австразия и Бургундия как таковые уже существовали и раньше, и получение наследства Хариберта повлекло за собой только ректификацию их границ. Зато раздел 568 г. ознаменовал появление западного франкского королевства, центр тяжести которого находился между Уазой и Луарой. Эта новая территориальная единица пока не имела названия, но к середине VII в. для нее будет признано название «Нейстрия». Поскольку это слово просуществует до X в., ради удобства мы будем пользоваться им и здесь.

Первые столкновения

У Меровингов не было случая, чтобы раздел наследства удовлетворял всех участников. Не стал исключением из правила и раздел 568 г. Едва трое братьев взяли под контроль унаследованные города, как они начали грызню с целью получить большую долю наследства Хариберта.

Сигиберт, как нередко случалось, предпочел идеологическое оружие. Вспомним, что в 570 г. он назовет сына Хильдебертом. Это имя было не просто престижным, а выражало почти что территориальную претензию: Хильдеберт I когда-то был королем Парижа, а с 568 г. этот город остался без настоящего хозяина. Может быть, в Австразии также знали, что политическая программа Хариберта была точной копией программы Хильдеберта I. Кроме того, Сигиберт и Брунгильда несомненно также рассчитывали, что парижанам будет проще принять в качестве короля нового Хильдеберта.

Хильперик со своей стороны, оспаривая раздел, отдал предпочтение более решительным мерам. Вскоре после смерти Хариберта он послал армию под командованием своего сына Хлодвига, чтобы занять Тур и Пуатье, причитавшиеся Сигиберту^{238}. Возможно, Хильперик получил поддержку в этих городах со стороны местных аристократов[51], а также клириков. Действительно, в тот период Маровей, епископ Пуатье, отказался организовать официальный прием реликвии Святого Креста, присланной Юстином II Радегунде^{239}. Этот недружественный акт мог быть проявлением местных антагонизмов, но не исключено, что это был ход, рассчитанный на подрыв политики Сигиберта, ведь Святой Крест символизировал дипломатические успехи Австразии.

Силой либо хитростью нейстрийцы быстро захватили Тур и Пуатье. Сигиберт лично не отреагировал на вторжение в два этих аквитанских города, не очень понятно, почему. То ли силы австразийцев были скованы на восточных границах, где мир с аварами мог оказаться не столь надежным, как утверждает Григорий Турский?То ли Сигиберт опасался бросать в бой войска, недавно потерпевшие обидный разгром под Арлем?Достоверно известно лишь, что король Австразии предпочел обратиться к своему брату Гунтрамну с просьбой выступить против Хильперика. Причины этого демарша тоже понятны не совсем. Следует ли делать из него вывод о глубинной, несмотря на временные трения, общности интересов обоих сыновей Ингунды, противостоящих единокровному брату? Или это было просто временное соглашение ради восстановления равновесия? Неизвестно. Но Гунтрамн согласился предоставить помощь и послал армию, чтобы вернуть Тур и Пуатье их законному владельцу^{240}. Поход завершился полным успехом, и принц Хлодвиг, побежденный, был вынужден отступить в Бордо.

В отвоеванном Пуатье Сигиберт установил свою власть. Но епископ Маровей по-прежнему отказывался торжественно принимать Святой Крест, и король попросил Евфрония, епископа Турского, поместить реликвию в монастырь Радегунды. Венанций Фортунат, отныне живший в Пуатье, присутствовал при этой сцене, и его литературная деятельность — свидетельство вызванного возбуждения. Ведь италиец сочинил три стиха в честь Евфрония, тогда как епископу Маровею, оставшемуся под политическим подозрением у австразийского двора, он не посвятил ни строки^{241}.

К несчастью для Сигиберта, вернейший епископ Турский вскоре, в августе 573 г., умер. Взамен этого важного союзника Сигиберт назначил на опустевшую кафедру ранее безвестного диакона по имени Григорий. Избрание его епископом обладало всеми чертами назначения человека со стороны. Ведь, хоть он и утверждал, что он урожденный турец, наследник мужей, занимавших кафедру святого Мартина в течение двух веков, Григорий — пусть он нам и известен как Григорий Турский — на самом деле был овернцем[52]. Назначение подобного чужака не могло вызвать сочувствия в городе, но было выгодным для короля Австразии по двум причинам. С одной стороны, Сигиберт пока не знал, насколько можно доверять жителям луарских городов; зато он уже имел возможность оценить верность видных овернских семейств. С другой стороны, было понятно, что местные нотабли, из которых состоял клир Турского собора, никогда не простят Григорию, что ему удалось оттеснить их. Новому прелату предстояло жить во вражеском окружении, без надежды создать настоящую группировку союзников и друзей из представителей региональных элит. Если епископ Турский хотел сохранить свое место, ему следовало сохранять безупречную верность государю, которому он был обязан всем. И для Сигиберта эта ситуация была во всех отношениях выигрышной.

Понятно, почему Григорий не стал задерживаться на деталях собственного избрания, когда писал свою «Историю»[53]. Зато Венанций Фортунат сообщает три важных подобности в поздравительном стихе, адресованном ему по случаю посвящения в сан.

Прежде всего, поэт упоминает об участии Брунгильды в выборе нового епископа Турского^{242}.[54] Как супруга Сигиберта в течение почти семи лет и мать наследника престола она уже набрала достаточный политический вес, чтобы поощрять некоторые назначения. Однако почему она высказалась в пользу Григория, неизвестно. Вероятно, Фортунат уведомил двор о достоинствах кандидата, в частности, о литературных способностях, а Брунгильда могла ценить такие дарования. Но, возможно, королева просто пыталась создать себе клиентелу из людей, обязанных ей епископским саном.

Далее, стихотворение Фортуната утверждает: Григория Турского избрали с тем, чтобы он был «любим Радегундой». Если как следует расшифровать намеки, характерные для языка Фортуната, это значит, что миссия нового епископа заключалась в том, чтобы продолжать дело его предшественника Евфрония, покровительствуя женскому монастырю в Пуатье, и не допускать, чтобы этой обители, связанной особыми узами с австразийским двором, наносил ущерб епископ Пуатевинский Маровей.

Наконец, Фортунат сообщает, что рукополагал Григория Эгидий Реймский. Его участие могло бы показаться естественным, поскольку с 570 г. он стал церковным советником Сигиберта. Однако с точки зрения канонического права рукоположение митрополита Турского митрополитом Реймским представляло собой очень серьезное нарушение законов, которое могло сделать избрание недействительным^{243}. Кроме того, в последующие годы Эгидия Реймского обвинили в государственной измене и в покушении на цареубийство. Воспоминание о том, что он был рукоположен незаконно и к тому же сомнительной персоной, несомненно не было приятным для Григория Турского. Однако такие неприятные случаи происходили часто и ничуть не бросали тень на достоинства избранника. От такого же публичного унижения в конце IV в. пострадал святой Августин^{244}. Григорий Турский в своих произведениях нашел такое же решение, как его авторитетный африканский коллега: касательно обстоятельств своего посвящения в епископы у него очень кстати возник провал в памяти.

ДЕЛО ГАЛСВИНТЫ

События, аналогичные событиям в Туре и в Пуатье, вероятно, происходили во всей Галлии. Тщательно выбирая епископов и графов, три меровингских короля за недолгое время сумели обеспечить себе верность городов, которые получили после смерти Хариберта. Для Сигиберта и Гунтрамна это наследие представляло собой ценное приращение владений, которое тем не менее не изменило уровня их власти или сферы влияния. Но для Хильперика, ранее слишком бедного, чтобы по-настоящему соперничать с братьями, приобретенные территории стали основой для новых амбиций.

Брак Хильперика

У короля молодой Нейстрии брак Сигиберта и Брунгильды вызывал беспокойство и зависть. Чтобы сравняться славой с этой четой, ему надо было совершить что-нибудь соответствующее. Хариберт в свое время нашел решение, пригласив к себе в столицу Фортуната и попросив его прочесть панегирик. Но Хильперик желал полностью воспроизвести великую сцену свадьбы 566 г. Для этого ему надо было жениться на иностранной принцессе, по возможности еще более богатой и престижной, чем та, на которой женился его брат. Он остановил выбор на Галсвинте, старшей сестре Брунгильды.

В Испанию отправилось посольство, несомненно в 568 г., и добилось успеха. Могло бы, конечно, показаться странным, что король Атанагильд согласился уступить старшую дочь одному меровингскому королю менее чем через два года после того, как отдал младшую другому. На самом деле было два соображения, подтолкнувших вестготов пойти на этот новый альянс. Прежде всего, Хильперик отныне владел многочисленными городами в Аквитании^{245}. Выдавая дочь за нового соседа, Атанагильд получал спокойствие на северной границе, которой больше не будут угрожать франки. Более того, Хильперик мог бы согласиться обуздать басков, постоянно наносивших ущерб пиренейским предгорьям Толедского королевства. Во-вторых, вестготы по-прежнему вели позиционную войну с византийцами в юго-восточной части Пиренейского полуострова. Если бы еще одна принцесса отправилась в Галлию защищать испанские интересы, Атанагильд мог надеяться, что когда-нибудь оба франкских короля — Сигиберт и Хильперик — объявят войну императору. В таком случае франки совершат военный поход в Италию, как уже делали в прошлом. Имперцам придется перебросить войска на новый фронт, что ослабит их боеспособность в Испании и облегчит положение вестготских войск.

Тем не менее для Толедо выгода от союза с Нейстрией не была ни очевидной, ни прямой. Поэтому вестготы потребовали, чтобы Хильперик заплатил за руку их последней принцессы изрядную цену. Прежде всего король Нейстрии должен был пообещать, что расстанется со всеми остальными своими женщинами, супругами или наложницами. Атанагильд хотел, чтобы Галсвинта имела влияние на своего мужа, а для этого требовалось, чтобы она одна разделяла с ним ложе. Во-вторых, Хильперик должен был пообещать значительный утренний дар. Ведь, кроме обычного движимого и недвижимого имущества, в него должны были войти города Бордо, Лимож, Каор, Беарн и Бигорр^{246}.

Какое бы значение Хильперик ни придавал браку с Галсвинтой, риск был неслыханным. Утренний дар молодой женщины составлял около трети королевства Нейстрии и включал богатейшие территории. Достаточно было развестись, чтобы король потерял все. К тому же, если рассуждать в масштабах Regnum Francorum, преждевременная смерть Хильперика означала бы, что меровингская династия теряет пять городов, поскольку Галсвинта вполне могла вернуться в Испанию и передать полученные владения отцу или новому супругу. Атанагильд все тщательно продумал: если брак его дочери и Хильперика окажется прочным, его государство приобретет союзника против византийцев, а если нежизнеспособным, то возвратит себе около трети королевства Аквитании, потерянного в 507 г. В любом случае Толедо извлекал выгоду из брака Галсвинты.

Хильперик, несмотря ни на что, принял условия контракта. Тем самым он показал свое истинное лицо — лицо игрока, готового все поставить на карту, делая самый рискованный ход. Однако король Нейстрии мог счесть себя удачливым. В самом деле, Атанагильд счел себя обязанным дать старшей дочери большее приданое, чем три года назад предоставил младшей. Кроме того, Хильперик воспользовался приездом Галсвинты, чтобы символически принять во владение территории, полученные при разделе 568 г. Итак, выехав из Нарбонна, будущая королева была провезена по аквитанским городам, потом проехала через Пуатье и Тур — несомненно в тот период, когда Хильперик захватил эти города, — и наконец достигла Руана^{247}. Тем самым свадебное путешествие стало заменой «королевского круга» — объезда территории, какой совершал каждый вновь назначенный Меровинг, показывая себя новым подданным. Предел мечтаний: вскоре после свадьбы Хильперик добился обращения Галсвинты в католичество. Ему удалось и престижем, и благочестием сравняться с Сигибертом.

Однако вскоре король Нейстрии стал испытывать разочарование. После свадьбы прошло несколько месяцев, а никаких признаков беременности у супруги не было. А ведь если бы Галсвинта умерла бездетной, Атанагильд мог потребовать утренний дар себе. К тому же Хильперик не придал большого значения своему обязательству соблюдать строгую моногамию и начал встречаться с прежними супругами, прежде всего с Фреде го ндой^{248}. Галсвинта заявила, что не потерпит посягательств на свою честь, и потребовала вернуть ее в Испанию. Григорий Турский утверждает, что она даже предложила Хильперику все сокровища, которые привезла, то есть свое приданое. Но главной ценностью при передаче владений был утренний дар. Хильперик попытался успокоить жену какими-то туманными обещаниями, но при суассонском дворе было достаточно вестготов, чтобы весть о неладах между супругами перевалила Пиренеи.

Неожиданная смерть Атанагильда в конце 568 г.^{249},[55] предопределила судьбу Галсвинты. Король вестготов не оставил ни сына, ни брата, ни одного наследника мужского пола. Так что некому было призвать к мести за публичные унижения его дочери. И априори некому было наследовать утренний дар. Галсвинта осталась без покровителя, и Хильперик мог устранить страшную опасность, какой ее существование грозило всему королевству. Это было сделано самым простым способом: однажды ночью в покой молодой королевы вошел раб и зарезал ее во сне^{250}. Впоследствии молва обвиняла Фредегонду, что убийство было совершено по ее наущению^{251}, но Григорий Турский, хоть и испытывал к подозреваемой мало симпатий, не внял этому слуху. Столь осведомленный человек, как он, не мог не знать, что отнюдь не любовное соперничество стало причиной этого убийства, чисто политического и связанного с имущественными отношениями.

Плач Брунгильды

Мораль меровингской эпохи в вопросе насилия была довольно гибкой. На него легко закрывали глаза или же прощали либо забывали его за компенсацию. Однако убийство молодой супруги всего через несколько месяцев после свадьбы выходило за всякие рамки.

Чтобы сделать свое преступление не столь шокирующим, Хильперик попытался спасти лицо, скрыв собственную ответственность. В своей игре он дошел до того, что оплакал смерть жены. Григорий Турский не обсуждает искренность его слез. В конце концов, у Хильперика не было личных претензий к Галсвинте, которая лишь играла трудную роль, возложенную на нее ее отцом Атанагильдом. Возможно, суассонский король был несколько расстроен необходимостью устранить молодую жену, ни в чем не виновную. Полвека назад бургундский король Гундобад на похоронах искренне оплакивал своих братьев, хотя расправились с ними по его приказу^{252}. Точно так же император Константин испытывал угрызения совести, после того как убил своего сына Криспа^{253}. Однако в Нейстрии Хильперика публичный траур длился очень недолго, и после нескольких дней вдовства король поспешил вновь сделать супругой Фредегонду^{254}.

Фортуната на похороны Галсвинты не пригласили. Однако в своем новом месте жительства, в Пуатье, он сочинил надгробное слово покойной. Эта длинная элегия в триста семьдесят стихов свидетельствует о таланте, достигшем зрелости, и это произведение часто хвалили как величайший литературный памятник меровингской эпохи. Оригинальность этого текста вытекает из его парадоксально спокойного характера. Упоминая убийство невинной монархини, поэт не высказывает никаких призывов к мести, а, напротив, предлагает задуматься о бренности человеческой жизни и трагических случайностях бытия.

Хотя внешне дело выглядит так, будто элегия Галсвинте была написана автором по собственному побуждению, эта видимость не должна скрывать заказного характера поэмы. Италиец Фортунат сам не взялся бы за столь щекотливую тему, к тому же столь близко затрагивающую меровингскую династию. Пусть заказчик нигде не назван по имени, первые стихи поэмы почти не оставляют сомнения в его личности:

Этой «первой башней», еще целой, естественно, была Брунгильда, жена Сигиберта, чьим рупором и выступал Фортунат. Что касается адресата, вскоре становится ясным, что это Гоисвинта, вдова Атанагильда и мать Галсвинты и Брунгильды. Таким образом, поэма выдержана в интимистском духе, и она воздействует тем сильней, что выраженные чувства остаются нежными, простыми и женскими: дочь обращается к сокрушенной матери. Тем не менее не станем усматривать здесь сентиментальность. Всего через несколько месяцев после утраты супруга Гоисвинта вышла за нового короля вестготов Леовигильда. Несмотря на обманчивую форму, элегия Галсвинте представляла собой официальное соболезнование, направленное австразийским двором испанскому. Перед нами текст дипломатического характера, и анализировать его надо прежде всего в этом качестве.

Сразу же становится понятно, что поэма написана не ради информации. За Пиренеями уже было известно об убийстве Галсвинты, как и о его обстоятельствах. Говоря о покойной, уже знали, что с ней произошло, чем объясняются многочисленные приемы, использованные в элегии. Так, вместо того чтобы начать со смерти монархини, Фортунат открывает поэму рассказом о свадьбе Галсвинты. Словно бы мы имеем дело с новой редакцией свадебной песни 566 г., но тональность изменилась. Сообщение о браке испанский двор воспринимает драматически. Весь Толедо оглашается стенаниями, и следует душераздирающая сцена прощания Гоисвинты с дочерью. Поэма развивает здесь тему, близкую скорей Брунгильде, — тему многочисленных материнских страданий: родов, а потом потери дочери, выходящей за чужеземца^{256}. Этот двойной разрыв подготавливает здесь третье и окончательное расставание — смерть любимого ребенка.

Под пером Фортуната свадебное путешествие Галсвинты скоро превращается в долгий крестный путь. Даже свадьба не приносит радости: над сценой порхает Купидон, но его стрелы — ледяные^{257}. Однако в этом повинна не Галсвинта, которая в описании наделена всеми добродетелями. Фортунат, встречавший королеву в Пуатье, считает нужным засвидетельствовать: она была щедра к бедным, и все ее любили. Она даже снискала дружбу Радегунды, королевы-затворницы, игравшей для Меровингов роль морального авторитета^{258}. Более того, франкские воины поклялись ей в верности на своем оружии^{259}. Какие воины? Вероятно, из тех многочисленных аквитанских городов, государыней и властительницей которых она была за счет утреннего дара. Естественно, Фортунат не призывал этих воинов соблюсти свою присягу и отомстить за смерть. Жанр такого не предполагал. Но читатели или слушатели не могли не сделать из текста вывод, который напрашивался.

Высшая виртуозность Фортуната проявилась в том, что он не назвал убийцу по имени. Смерть Галсвинты описана в нескольких кратких словах: «На нее обрушилось несчастье: пораженная громом, она изнемогла, ее взор поблек, она угасла»^{260}. Мадам умирает, Мадам умерла[56]… Ничто не наводит на мысль, что речь идет об убийстве. Впрочем, официально никакого убийства и не было. Однако в поэме весь двор проливает слезы при вести о кончине, за странным исключением мужа. Можно также отметить, что ошеломленная кормилица Галсвинты просит, если можно, отправить ее в Испанию, чтобы оповестить Гоисвинту. Получается, кто-то этому помешал? Далее Фортунат описывает похороны молодой королевы, сопровождаемые всеобщими стенаниями. Присутствует сам Бог, поскольку являет чудо: лампада, подвешенная над гробницей, падает на пол и не разбивается^{261}. Через несколько лет Григорий Турский, агиограф из которого получался лучше, чем поэт, добавил чудес: по его словам, светильник вошел в каменные плиты, как в воск^{262}. Фортунат предпочел изящество: лампада, брошенная наземь, остается цела — этого достаточно, чтобы удостоверить полную невинность пострадавшей покойницы. Ведь читатель должен был проникнуться убеждением: похоронили женщину блаженную, почти святую. О Хильперике, странным образом отсутствующем на похоронах, Фортунат так и не скажет ни слова. Такое молчание можно назвать оглушительным.

Далее автор элегии останавливается на описании душераздирающей скорби Брунгильды при вести о смерти Галсвинты. Крикам королевы вторит только природа:

Брунгильда даже упрекает себя, что способствовала приезду сестры в Галлию. Если, судя по всему, поэма была рассчитана в основном на испанских читателей, это странное утверждение можно понять так: хоть Брунгильда и стала женой Сигиберта, она продолжала содействовать вестготской дипломатии, упростив соединение сестры и деверя. Если брать шире, такое двойное бракосочетание двух братьев с двумя сестрами должно было пойти на благо миру во франкском мире: если Брунгильда хлопотала ради брака Галсвинты, значит, Сигиберт испытывал симпатию к Хильперику. На самом деле ничто не позволяет всерьез полагать, что Брунгильда каким бы то ни было образом помогла Хильперику получить руку испанской принцессы — настолько явно этот брак шел во вред австразийским интересам.

Фортунату нет до этого дела. Внезапно он стал воображать, как эту весть восприняли в Испании. Горе Гоисвинты очевидно. Тахо, по словам поэта, подхватывает ее стенания, и их отголосок отдается до самого Рейна. По ходу чтения стиха читатель незаметно для себя проникается мыслью, что союз обеих рек, обоих народов, может быть, позволил бы отомстить за это убийство. Однако элегия уже близится к концу, а ее тональность остается чрезвычайно мирной. На миг автор возвращается к чуду с лампадой, явному знаку спасения покойной. Фортунату удается мельком заметить, что ничего удивительного в этом нет, ведь монархиня была «принята в лоно церкви», то есть отреклась от арианства и приняла католичество. Великая скорбь и далеко идущие дипломатические планы не исключали толики конфессиональной полемики. Но важно было указать на духовное спасение монархини, славной покойницы, которую, следовательно, уже незачем оплакивать. Читателю еще раз ненавязчиво повторили контрапункт произведения: невинность, претерпевшая мученичество, делает поступок убийцы еще более отвратительным.

В заключительной части содержится последнее ударное место поэмы: «И у вас, ее матери, по милости Бога-Громовержца, также есть утешение в лице вашей дочери, вашего зятя, вашей внучки, вашего внука и вашего мужа»^{263}. В самом деле, Гоисвинта могла рассчитывать на сочувствие Брунгильды и Сигиберта, а также их юных детей Ингунды и Хильдеберта II. Она также могла надеяться на поддержку нового мужа, короля Леовигильда. К этой моральной поддержке вполне могла добавиться военная: если бы Гоисвинта решила отомстить убийце Галсвинты, она должна была знать, что у нее будут союзники в Галлии, как и в Испании. И «Бог-Громовержец», Бог гнева из Ветхого Завета, поможет поразить виновного громом.

Цена крови: внешняя демонстрация

Совершенство произведения Фортуната — сложнейшая ловушка. В самом деле, поэма допускает несколько уровней прочтения, из которых мы видели два первых: элегию, по видимости отрешенную от политических вопросов, за которой спрятан — но довольно хорошо заметен — призыв к военному союзу между Австразией и вестготской Испанией против Нейстрии Хильперика. Но, несомненно, ограничиться этой интерпретацией было бы опасно.

Во-первых, сколь бы изощренной ни была демонстрация чувств, совершенная Фортунатом, об истинных чувствах Брунгильды мы не знаем ничего. Ее скорбь, вероятно, была искренней. Тем не менее Григорий Турский не упоминает о какой-либо ее резкой реакции на известие о смерти сестры. Это тем примечательней, что наш хронист не осуждал жажду мести, когда ее испытывает королева и даже святая: так, он в хвалебном тоне рассказывал, как блаженная Хродехильда некогда пыталась поразить убийцу своих родителей^{264}. Один только Герман Парижский упомянул через несколько лет гнев (furor) Брунгильды, не желавшей предоставить поступок Хильперика суду Божьему. И тот же Герман признавал, что, может быть, этот гнев всего лишь придумала народная молва^{265}.

Во-вторых, трагическая красота элегии Фортуната скрывает истинного адресата этого произведения. Ведь на самом ли деле послание было рассчитано на вестготов? Многочисленные ссылки на католичество Галсвинты побуждают в этом усомниться. Свою настоящую аудиторию элегия должна была найти скорей в Галлии, где ее распространяли. Читая между строк поэмы, светские и церковные элиты Regnum Francorum должны были понимать, насколько непоследовательна политика Хильперика. Убив Галсвинту, он позволил королю Толедо вновь ступить на землю Галлии, потому что Гоисвинта как мать Галсвинты могла попросить своего нового мужа Леовигильда выдвинуть претензии на владения покойной. Тогда король вестготов мог бы унаследовать спорный утренний дар, а Меровинги лишились бы аквитанских земель, завоеванных в тяжелой борьбе Хлодвигом. Кроме того, Леовигильд также мог в качестве компенсации за убийство падчерицы потребовать выплаты вергельда, «цены крови», которая в германском праве позволяла преступнику искупить совершенное преступление. И этот вергельд мог быть только значительным. Так, в 536 г. остготский король Теодахад был вынужден заплатить франкским королям Хильдеберту I и Теодоберту I 50 тыс. золотых солидов за убийство их кузины Амаласунты^{266}.[57]

Элегия Галсвинте должна была заставить магнатов содрогнуться, напомнив им не столько о сочувствии и чувстве чести, сколько о хорошо понятных финансовых интересах. Таким образом, надо вернуть поэме Фортуната ее истинное значение — пропагандистского произведения, рассчитанного на магнатов Regnum Francorum и скрытого под двойным покрывалом: христианского оплакивания и дипломатического послания. Таким образом, ничто не подтверждает, что его действительно заказала Брунгильда, как уверяет автор. Заказчиков следует скорей искать среди высших австразийских чиновников — врагов Нейстрии, таких как граф Гогон или герцог Луп. А ведь Фортунат действительно с начала 570-х гг. поддерживал с ними регулярный контакт^{267}, тогда как ничто не позволяет думать, что он сохранил к тому времени прямые связи с Брунгильдой.

Однако представляется, что замысел «медийной акции», которую представляла собой элегия Галсвинте, был значительно тоньше. Известно, что у австразийских дипломатов были информаторы в Испании и на границе Септимании, в частности, епископ Далмации Родезский. Они не могли не знать, что Леовигильд очень занят борьбой с византийцами в Андалусии и подавлением автономистских мятежей на остальной территории[58]. Следовательно, даже если бы новый король вестготов выдвинул притязания на утренний дар Галсвинты, он не располагал военными средствами, чтобы вынудить Меровингов вернуть ему территории или деньги. Вторжение вестготов в Галлию была всего лишь фантазией, которую придумал австразийский двор, а элегия Галсвинте была рассчитана на то, чтобы убедить в ее правдоподобности магнатов Regnum Francorum.

Наконец, если Фортунат изображал страдания Брунгильды и размахивал жупелом casus belli с вестготами, то потому, что от этого сильно выигрывал Сигиберт. Действительно, по степени родства король Австразии был столь же близок к Галсвинте, как и Леовигильд. Поэтому он мог потребовать справедливого воздаяния за смерть свояченицы. Чтобы уладить ссору, Хильперику пришлось бы выплатить ему вергельд. Если бы последний не был заплачен, Сигиберт имел законное право начать файду и повести войну с единокровным братом.

Таким образом, плач Брунгильды, хоть и умело сочиненный, должен был только создать некую видимость. Его издала не королева, а король Сигиберт, у которого были объективные основания бороться за права жены и призывать магнатов следовать за ним. Конечно, убийство Галсвинты стало позором для всех франков, и проблема утреннего дара угрожала территориальной целостности Regnum Francorum. Но жупел вестготского нашествия, умело используемый, позволял именно Сигиберту вновь поставить под вопрос раздел 568 г. и выдвинуть притязания на земли, принадлежащие его брату Хильперику. Честь была орудием, а не движущей силой меровингской политики. Позволили ли франкские аристократия и епископат одурачить себя этими маневрами? Мы просто ручаемся, что франки Австразии предпочитали иметь легитимное основание для борьбы с соплеменниками из Нейстрии и что им было выгодней утверждать, что они ведут справедливую войну, если они не хотели прогневить епископов.

Кстати, сама по себе хронология событий не дает оснований полагать, что источником конфликта стала вспышка гнева Брунгильды. Действительно, чтобы после получения вести о смерти Галсвинты послать гонца в Пуатье, попросить Фортуната сочинить элегию, распространить текст и дождаться, чтобы он принес результаты, требовалось несколько месяцев. К тому же Сигиберту были нужны союзники, чтобы сломить Хильперика, и он должен был убедить своего брата Гунтрамна сотрудничать с ним в карательной экспедиции. Но, похоже, раньше 570 г. еще ничто не было решено[59].

Общему согласию участвовать в походе куда больше способствовала надежда захватить земли Хильперика, чем жажда мести или угроза вестготского вторжения. Чтобы соблюсти формальности, государи организовали суд для рассмотрения убийства Галсвинты. В роли судьи выступал Гунтрамн как старший брат. Заседателями были «франки», то есть, несомненно, австразийские и бургундские аристократы^{268}. Сигиберт официально подал жалобу от имени Брунгильды, и приговор не принес неожиданностей: Гунтрамн заочно осудил Хильперика и велел его «низложить». Это слово, использованное Григорием Турским, — несомненно слишком сильное. С практической точки зрения это значило, что старшие братья просто-напросто позволили себе начать войну до победного конца с младшим, пока он не потеряет все свое королевство или часть его. Земли, завоеванные Сигибертом, стали бы ценой крови Галсвинты, а земли, присвоенные Гунтрамном, — его гонораром в качестве судьи.

Что касается призрака вторжения из Испании, то, пусть пока его было почти невозможно принимать всерьез, все-таки лучше было его заклясть. Ради этого оба короля решили окончательно уладить вопрос утреннего дара. Поскольку о возвращении наследства Галсвинты матери не было и речи, Сигиберт и Гунтрамн договорились передать владения покойной ее сестре Брунгильде. Это решение позволяло вернуть аквитанские города под контроль Меровингов, потому что управлять этими территориями от имени жены стал бы, естественно, Сигиберт. К тому же к моменту решения этого вопроса Брунгильда уже произвела на свет юного Хильдеберта II. Это значило, что, даже если Сигиберт умрет, утренний дар перейдет к его сыну и тем самым останется в руках мужчин франкской династии.

НА ПУТИ К ВОЙНЕ

Колебания Гунтрамна

Оставалось еще привести приговор в исполнение. Для этого Сигиберт и Гунтрамн бросили войска на приступ аквитанских городов своего единокровного брата Хильперика. Неизвестно, были ли эти города взяты штурмом или сами открыли ворота мстителям за Галсвинту, как по существу призывала их поэма Фортуната. Как бы то ни было, вскоре после 570 г. Сигиберт стал хозяином Лиможа и Керси^{269}. Поскольку принц Хлодвиг, сын Хильперика, прочно удерживал Бордо, король Австразии разжег в городе восстание. Некий Сигульф изгнал молодого принца, который бежал в Анжер, а потом укрылся у отца^{270}. Таким образом Сигиберт смог присвоить Бордо, официально ставший владением Брунгильды.

В то время как силы Хильперика отступали по всему фронту, Гунтрамн, похоже, вдруг задумался о последствиях своего вступления в войну. Пусть Хильперик был коварным и недальновидным убийцей, но устранять его совсем было все-таки опасно. Ведь если бы суассонский король исчез, вместе с ним исчезло бы прежнее равновесие и было покончено с разделом франкского мира на три части. А ведь дипломатическая игра с тремя участниками, в которой обычно два более слабых Teilreiche заключали союз против самого сильного, придавала стабильность всему Regnum Francorum. Осторожный король Бургундии ничего бы не выиграл от передела королевства, если бы оно стало состоять из двух частей, которые рано или поздно в конечном счете столкнулись бы друг с другом. Гунтрамн не был уверен, что в случае поединка с Сигибертом сможет одержать победу.

Действительно, еще ведя войну с Хильпериком, король Австразии начал позволять себе недопустимые вольности в отношении бургундского союзника. Так, в ходе раздела 568 г. Сигиберт получил Шатодёнский приход, который находился в Шартрском диоцезе, подвластном Гунтрамну. В этой ситуации согласно каноническому праву местный священник, хоть и был подданным короля Австразии, должен был подчиняться епископу Шартрскому, «верному» короля Бургундии. Не приняв такого положения, Сигиберт сделал Шатодён самостоятельным епископством. Эгидий Реймский, его церковный советник, взял на себя посвящение в сан нового епископа, которым оказался не кто иной, как прежний священник местного прихода, некий Промот.

Встревоженный маневрами Сигиберта, Гунтрамн в 573 г. решил разорвать союз с Австразией. Чтобы не замарать свой престиж слишком откровенной изменой, он созвал в Париже «национальный» собор и попросил у церкви найти выход из междоусобной войны между франкскими королями^{271}. Документы собора показывают, что на самом деле Гунтрамн пригласил на него только епископов своего королевства. К тому же они собрались под председательством Сабауда Арльского, человека, предавшего Сигиберта несколько лет назад во время похода австразийцев в Прованс. Таким образом, собор был заседанием бургундского епископата. Поскольку бывшая столица оставалась неделимым городом внутри Regnum Francorum, прелаты заявили, что получили согласие Сигиберта на собрание^{272}. Это в лучшем случае была благочестивая ложь, рассчитанная на то, чтобы преуменьшить значимость этого враждебного поступка.

Парижский собор открылся в напряженной атмосфере 11 сентября 573 г. Перед ним сразу же выступил епископ Шартрский с жалобой на создание диоцеза в Шатодёне. Это дело рассмотрели митрополит Сансский в рамках своих штатных полномочий и Герман Парижский, которого занимаемый им пост обязывал проявлять определенную политическую сметку. Приговор, вынесенный собором, был ожидаемым: Промота, обвиненного в узурпации епископского сана, сместили, а его приходы возвратили под власть епископа Шартрского. Кроме того, собор направил письмо Эгидию Реймскому, упрекая его в незаконном посвящении в сан, но без вынесения ему приговора. Второе послание было адресовано Сигиберту. Собравшиеся в Париже епископы сообщали в нем королю Австразии об итогах собора, заверив, что никоим образом не верят в его личную ответственность за шатодёнское дело.

Решение Парижского собора, проникнутое отменным лицемерием, отражало всю ситуацию в королевстве. Гунтрамн не собирался больше делать уступок Сигиберту, но не желал вступать в открытое столкновение. Это был период ядовитых любезностей. Затрепетал сам Григорий Турский: как и Промот Шатодёнский, он получил епископскую кафедру от короля Сигиберта и был посвящен в сан, вопреки каноническому праву, Эгидием Реймским. Чтобы его читатель не сделал неприятного сопоставления обоих избраний, наш хронист умолчал о подробностях Парижского собора 573 г.[60] Но он затаил стойкую злобу на своего коллегу Сабауда Арльского, который когда-то погубил овернские войска, а теперь председательствовал на собрании, где унизили австразийских епископов.

Что касается мирного предложения, сформулированного Парижским собором, то его содержание неизвестно. Но короли отказались воплощать его в жизнь. Воспользовавшись разладом среди противников, Хильперик перешел в контрнаступление — несомненно в том же 573 году. Он послал своего сына Теодоберта захватить Тур, Пуатье и другие аквитанские города, и молодой принц выполнил свою миссию с успехом. Правда, тем самым последний оказался повинен в клятвопреступлении: десять лет назад, попав в плен в Суассоне, он пообещал более не наносить ущерба интересам Сигиберта.

Однако кара Господня заставила себя ждать. Король Австразии послал армию, чтобы захватить аквитанские города, но ее разгромили силы нейстрийцев. Герцог Гундовальд, который командовал походом, едва сумел спастись. Принц Теодоберт мог свободно продвинуться на юг и даже занять Лимож и Керси. Григорий обвиняет нейстрийцев в том, что они целиком разорили эти области, не щадя даже имуществ церкви или самих духовных особ^{273}. Если так и было, это признак, что Хильперик сомневался в своей способности удержать аквитанские города. Поэтому лучше было их разграбить и разрушить, чтобы ничего не оставить австразийцам, которые рано или поздно снова возьмут их под свой контроль.

До самого 573 г. Сигиберт ни разу лично не ступал на тропу больших династических столкновений. Он предпочитал славу, которую достигают, торжествуя над зарубежными варварами, очень спорной славе, которую можно было обрести, разоряя Галлию и истребляя франкских воинов других Меровингов. Тем не менее, узнав об опустошении городов Аквитании, он решил вмешаться. Поскольку Австразия потеряла добрую часть обычных войск во время похода герцога Гундовальда, король в 574 г. мобилизовал «племена, жившие по ту сторону Рейна»^{274}. Под пером Григория Турского, скорей угодливым, это выражение представляло собой эвфемизм: ударные войска короля Австразии пришли из периферийных герцогств, то есть это были язычники, возможно, те самые саксы, которые уже послужили как наемники Сигиберту в Италии. Австразийцы явно не чурались союза с племенами идолопоклонников. В свое время репутация Брунгильды пострадает из-за подобных компромиссов.

Какой бы ни была религия солдат Сигиберта, они совершили чудо, разгромив нейстрииские армии. Гунтрамн даже встревожился из-за успехов, которые одерживал тот, кто номинально оставался его союзником, и во избежание худшего заключил с Хильпериком соглашение о взаимной обороне^{275}. Однако переменчивость короля Бургундии не следует объяснять, как иногда делали, его боязливостью. Гунтрамн всю жизнь демонстрировал глубокое политическое чутье. Просто в 574 г. он счел, что Хильперик должен остаться на политической арене, поскольку его присутствие исключало для Бургундии риск остаться один на один со слишком могущественной Австразией, которая рано или поздно попыталась бы воссоединить Regnum Francorum в своих интересах.

Перемены в политике Гунтрамна можно объяснить также в свете внешних опасностей, грозивших этому королю: в 574 г. лангобарды, устроив набег, сумели оккупировать Вале, занять альпийские ущелья и разграбить большой монастырь в Агоне^{276}. Спешно собранная бургундская армия сумела остановить их в Же, но ситуация оставалась крайне тревожной. Следовательно, при постоянной угрозе своим восточным границам Гунтрамн не мог выделить для междоусобной войны франков столько сил, сколько мог Сигиберт. Поскольку он не имел возможности захватить земли Хильперика, лучше было помешать это сделать и Сигиберту.

Даже если умеренность Гунтрамна была не лишена некоторого цинизма, он начал привлекать симпатии части епископата. Сам Григорий Турский, хоть и хранил верность Сигиберту, полагал, что франкским королям лучше было бы охранять границы, чем терзать друг друга в бесплодных столкновениях^{277}. Эта симпатия служителей церкви к королю Бургундии со временем будет только расти.

Тем не менее Гунтрамн не располагал достаточными средствами, чтобы защитить Хильперика. Австразийцы это знали. И в том же 574 г. Сигиберт пригрозил напасть на Бургундию, если Гунтрамн не откажется от своего оборонительного договора с Хильпериком и не даст австразийским войскам свободный проход через свои земли. Под угрозой оружия Гунтрамн был вынужден ограничиться строгим нейтралитетом в конфликте между его братьями. Эта дипломатическая победа открыла Сигиберту путь в Нейстрию, и армия восточных франков пошла на Париж. Хильперик счел, что в правильном сражении у него нет шансов, и предпочел переговоры. Он согласился вернуть Тур, Пуатье и другие аквитанские города, попросив только, «чтобы он [Сигиберт] никоим образом не ставил в вину жителям этих городов того, что Теодоберт в свое время несправедливо — огнем и мечом — заставил их подчиниться себе»^{278}. Эти слова приводит Григорий Турский, хотя неизвестно, были ли они записаны в соглашении о переуступке или нет. В качестве епископа города, возвращенного австразийцам, наш хронист считал важным прежде всего искупить вину за то, что, вероятно, присягнул Хильперику на верность в течение года нейстрийской оккупации.

Договор 574 г. давал разным сторонам возможность выйти из дела с честью. Официальная уступка аквитанских городов Сигиберту была равносильна, если не по праву, то фактически, передаче Брунгильде утреннего дара Галсвинты. Возвратив себе эти земли, Сигиберт в глазах современников отомстил за свояченицу, восстановил честь жены и совершил блестящую политическую операцию. В свою очередь Хильперик был разорен, но сохранил жизнь и северную часть своего королевства. Что касается Гунтрамна, побывавшего и в том, и в другом лагере, он ничего не выиграл и ничего не потерял. Компромиссный мир — именно так Меровинги представляли себе справедливейшее политическое решение^{279}. Когда его удавалось достичь, в этом видели знак божественного покровительства Regnum Francorum. И как раз в знак небесного одобрения святой Мартин исцелил трех паралитиков в самый день подписания договора 574 г.^{280}

Если убийство Галсвинты было настоящим поводом для междоусобной войны, то после каких-нибудь четырех-пяти лет файды между Сигибертом и Хильпериком распря наверняка прекратилась бы. Но в этом деле честь служила в лучшем случае лозунгом австразийской пропаганды. Меровингским королям война прежде всего давала надежду на восстановление единства империи Хлодвига и Хлотаря I. Для их воинственной аристократии те же столкновения давали выход жажде приключений и богатств, никогда до конца не утоляемой. Но для многих свободных людей война прежде всего представляла собой нормальный род деятельности в теплое время года, приносивший за счет добычи ценное дополнение к доходам от обработки земли. Следовательно, правитель, не желавший начинать военные действия или доводить их до победного конца, вызывал подозрения, что он хочет разорить своих воинов. Поэтому после заключения договора 574 г. Сигиберту пришлось столкнуться с упреками со стороны воинов, которых он привел из-за Рейна. Для этих людей, прошедших очень долгий путь, чтобы наполнить свои карманы, мир, подписанный, когда они стояли у самых ворот Парижа, был катастрофой. Солдатня утешилась, разграбив деревни Иль-де-Франса. Сигиберт велел некоторых из них забить камнями для острастки, пообещав другим, что у них скоро будут новые возможности для обогащения^{281}.

Завоевание Парижа

Ведь Сигиберт отнюдь не собирался соблюдать договор 574 г. Поэтому в следующем году война между братьями возобновилась. В соответствии с уже отработанной схемой Гунтрамн и Хильперик прежде всего заключили союз; король Нейстрии перешел в наступление и добрался до Реймса; Сигиберт контратаковал в направлении Парижа; тем временем Гунтрамн нарушил свои клятвы и расторг союз с Хильпериком^{282}.

Однако в 575 г. король Австразии уже действовал не так поспешно, как в предыдущие годы. В то время как он сам повел войска на восток Парижского бассейна, чтобы сковать силы Хильперика, турским и шатодёнским отрядам он приказал атаковать Нейстрию с юга. Оба города, полагавшие, что сильно пострадали за свою верность во время последних конфликтов, не желали выставлять новых бойцов. Сигиберт был вынужден поручить двум герцогам, Годегизилу и Гунтрамну Бозону, набрать там армию. Когда эти войска наконец дошли до Парижа, они почти не встретили сопротивления. Вероятно, нейстрийцы сочли, что города долины Луары слишком разорены, чтобы составить настоящую угрозу. Для защиты правого фланга Хильперик оставил лишь малочисленные отряды под командованием своего сына Теодоберта. Столкнувшись с этим неожиданным вторжением, молодой принц попытался его отбить, но потерпел поражение от Гунтрамна Бозона и погиб в бою^{283}.

Узнав о гибели сына и прорыве своих южных границ, король Нейстрии был вынужден немедленно отступить, тем более что до него как раз дошла новость об отступничестве Бургундии. Он счел, что партия в Центральной Галлии проиграна, и заперся в Турне, старинной крепости своего прадеда Хильдерика. Сигиберт не стал преследовать брата и предпочел посвятить себя более важному делу — захвату Парижа, символической столицы Regnum Francorum.

Жителей этого города воспоминания о грабежах предыдущего года побуждали ожидать самого худшего. Епископ Парижский Герман счел своим долгом вмешаться в ход событий, и сохранилось письмо, которое он написал королеве Брунгильде. Хоть этот прелат был уже очень немолод, он сохранил живость пера и, множа ссылки на Писание и благочестивые метафоры, показал себя способным вести смелые политические речи. Действительно, после обычных формул учтивости Герман заявил, что до него дошел слух о том, что, якобы настоящей поджигательницей войны была Брунгильда: «Якобы по вашей воле, по вашим советам и по вашему наущению преславный государь, король Сигиберт, столь сильно желает разорить эту область»^{284}. Епископ Парижский искусно заверил адресатку, что совершенно не верит этим слухам, дав при этом понять, что не верит лишь он один.

Насколько это обвинение реально — на самом деле вопрос сложный. Уже тот факт, что в 575 г. святой Герман предпочел написать Брунгильде, а не сановнику двора, наводит на мысль, что к тому времени королева располагала признанным влиянием на мужа. Тем не менее из этого нового политического статуса не вытекает ответственность за междоусобную войну. Сигиберт сражался во имя чести жены, но не обязательно по ее совету. «Гнев» Брунгильды в 575 г. мог опять-таки быть ловкой инсценировкой, организованной двором Австразии ради того, чтобы оправдать нарушение прошлогоднего договора. Ведь если бы королева действительно была мстительной фурией, епископ Парижский, вероятно, не искал бы ее заступничества.

Какую бы роль Брунгильда ни сыграла в действительности, Герман, посылая письмо, избрал королеву в качестве привилегированной собеседницы. Прежде всего он обратился к ее религиозным чувствам: если австразийцы требуют мести Хильперику, им надо лишь дождаться суда небес, ибо Бог не замедлит поразить виновного и низвергнуть его в ад после смерти. Но старый Герман сумел также затронуть политическую струну в душе корреспондентки. Парижский диоцез, объяснял он, уже пострадал от многих бед — имелись в виду эпидемия 567 г., а также пожары деревень в 574 г. Словом, если город возьмут, добыча будет невелика. К тому же грабеж убьет всякую надежду на возрождение Парижа. Это значило, что, когда последний будет аннексирован, Австразии не придется ожидать от него больших налоговых доходов.

Чтобы справиться с этой проблемой, Герман предлагал Брунгильде такое решение: «Эта область была бы рада вас принять, если бы верила, что благодаря вам обретет спасение, а не уничтожение»^{285}. То есть, говоря обиняками, которые столь ценили меровингские литераторы, епископ Парижский предлагал сдать город Сигиберту в обмен на обещание, что грабежа не произойдет. Отсутствие добычи будет компенсировано косвенными податями, какие сможет платить город, экономика которого не пострадает.

Возможно, Брунгильда оказалась восприимчива как к религиозным увещаниям, так и к ссылкам на экономические реалии. Святой Герман всецело учел сложный комплекс побуждений властителей, и его демарш увенчался успехом. Рассказывая о кампании 575 г., Григорий Турский сообщает, что Сигиберт «намеревался оставить эти города войскам; но окружение ему помешало сделать это»[61]. Вероятно, королева, которую убедили, что милосердие выгодно, вразумила мужа. Париж открыл свои ворота. Сигиберт, Брунгильда и их дети могли совершить триумфальный въезд в бывшую столицу Хлодвига.

Смерть героя

Благодаря умеренности, которую австразийцы выказали в Париже, на их сторону немедленно перешли и другие нейстрийские города. Кстати, это могло быть даже главной целью похода. Аристократы — «верные» Хильперика начали дезертировать из его лагеря и являться к Сигиберту, чтобы изъявить покорность, в надежде спасти себе жизнь и по возможности имущество. Группа нейстрийцев предложила уже официально признать короля восточной части Regnum Francorum победителем. Только город Руан упорно отказывался сдаваться.

Хильперик, заточенный в Турне, все-таки оставался опасным. Сигиберт решил окончательно устранить эту угрозу, выступив, чтобы осадить город. Тогда Герман Парижский сделал заявление, от текста которого остались лишь фрагменты^{286}.[62] Прелат не сохранял никакой политической верности прежнему господину, но епископский сан требовал от него просить милости для осужденных. И опыт научил его, что династические убийства подают пагубный пример: уже многие короли погибли оттого, что слишком щедро проливали меровингскую кровь. Опираясь на примеры из Ветхого Завета, Герман напоминал, что братоубийство — тяжкий грех, но вместе с тем политическая ошибка. Однако Сигиберт не позволил себя смягчить и повел армию, выросшую за счет нейстрийских отрядов, чтобы осадить единокровного брата. Брунгильда и ее дети остались в Париже. Таким образом, королева как будто не пожелала присутствовать при умерщвлении убийцы Галлсвинты, что еще раз побуждает усомниться, обладала ли она особо мстительным и кровожадным нравом. Похоже, взятие под контроль столицы Regnum Francorum интересовало ее больше, чем смертная казнь.

Армия Сигиберта заняла позицию перед Турне, однако не пыталась штурмовать стены. Варварские армии умели строить осадные орудия, но, похоже, не целиком унаследовали таланты римлян в деле осадного искусства. Тем не менее два наших информатора, Григорий Турский и Марий Аваншский, утверждают, что неравенство сил делало исход осады очевидным. Достаточно было дождаться, чтобы свое дело сделал голод.

За стенами и сам Хильперик сомневался в своих шансах спастись. Когда его жена Фредегонда этой осенью 575 г. родила мальчика, Хильперик велел немедленно крестить ребенка, хотя следовало бы дождаться Рождества — первой канонической даты для церемоний такого рода. Кроме того, король потребовал от епископа Турне стать крестным отцом новорожденного: если бы город пал, долгом епископа было бы защитить крестника. Поскольку судьба мальчика представлялась тем не менее весьма неясной, его назвали Самсоном^{287}. Это имя, нехарактерное для Меровинга, вероятно, могло толковаться по-разному: если бы нейстрийская королевская семья выжила после осады, всегда можно было бы заявить, что имя «Самсон» намекает на длинные волосы франкских королей; если же Хильперика бы убили, ребенку с таким библейским именем спокойно могли выбрить тонзуру и отправить его в монастырь… а он будет волен выйти оттуда, если, как у Самсона из Священного писания, его волосы отрастут!

В лагере осаждающих никто уже не сомневался в близкой победе. Чтобы развеять скуку и поскольку нужно было воспользоваться присутствием всей аристократии, Сигиберт решил немного предвосхитить события, то есть устранение Хильперика. Прибыв в Витри-ан-Артуа — бывший дворец Хлотаря I близ Арраса^{288}, — он велел поднять себя на щит и провозгласить «королем франков, некогда зависевших от Хильдеберта Старого», то есть королем бывшего Парижского королевства.

Среди пестрой толпы восточных и западных франков, пришедших провозглашать Сигиберта, никто не обратил внимания на двух рабов, выбравшихся из Турне и вооруженных скрамасаксами, длинными однолезвийными ножами, какие носил за поясом любой мужчина. Загнанный в угол, Хильперик приказал им убить Сигиберта. Как всегда злословя, Григорий Турский утверждает, якобы королева Фредегонда «заколдовала» их оружие, — возможно, это значит, что клинки были смочены ядом.

В самый разгар церемонии провозглашения оба убийцы бросились на Сигиберта. В последующей сумятице погибло несколько высокопоставленных чиновников. Сам король был смертельно ранен. Три недели назад Сигиберт узнал, что его войска истребили нейстрийские отряды Теодоберта; несколькими минутами ранее он был сделан королем двух третей франкского мира. В этот миг муж Брунгильды умирал на вершине славы.

Вследствие этой неожиданной развязки разношерстные армии, осаждавшие Турне, разбежались. Австразийцы уже не были уверены, что у них еще есть государь, ведь единственным наследником был маленький Хильдеберт II, оставшийся в Париже, в отношении которого было неизвестно, не стал ли и он жертвой наемного убийцы. Что касается нейстрийских аристократов, они увидели в этом повод немедленно перейти в другой лагерь и вернуться к Хильперику; чтобы им простили отступничество, они захватили нескольких австразийских магнатов, которые вскоре были казнены.

Хильперик наконец смог выйти из Турне и велел, чтобы ему показали тело Сигиберта. Не доходя до проливания слез, как над Галсвинтой, он приказал обрядить покойника и благочестиво похоронил своего единокровного брата в ближайшем домене, в Ламбре. Правда, несколько недель назад Сигиберт тоже устроил достойные похороны Теодоберту. Осквернять или увечить труп означало бы выражать крайнюю ненависть к этому человеку и его близким; у Меровингов подобные поступки производили тем более сильное впечатление, что случались редко^{289}. Уважение, обычно оказываемое мертвым, само по себе показывает парадоксально-смягченный характер отношений между франкскими королями. Братоубийственный конфликт представлял собой борьбу за выживание, за власть или просто-напросто политическую необходимость, потому что воинственные потребности аристократов и воинов надо было удовлетворить. Не обязательно ценя друг друга, меровингские короли, возможно, не питали друг к другу личной ненависти.

Во всем франкском мире смерть Сигиберта восприняли как исчезновение победоносного героя. Хронист Марий Аваншский, обычно невозмутимый, выразил сожаление, что коварство позволило Хильперику выйти из отчаянного положения^{290}. Григорий Турский тоже скорбел о смерти своего повелителя, но оценил ее в «Десяти книгах истории» как справедливую кару за то, что тот пренебрег мудрыми советами святого Германа Парижского^{291}. Это не помешало ему в агиографических произведениях называть Сигиберта «преславным королем»^{292}, уподобляя Хлодвигу. В самом деле, Григорию Турскому Меровинги напоминали владык из Ветхого Завета: среди них были добрые и злые, но даже лучшие из них обладали непомерно большими пороками, каковые Бог терпел потому, что поддерживал таинственные связи со своими избранниками, которым доверил власть. То же относилось к королевам. При жизни Сигиберта Герман Парижский обратился с прошением к Брунгильде, потому что сопоставил ее с библейской Эсфирью, доброй царицей, дававшей советы плохо осведомленному мужу^{293}.

Однако теперь, когда ее муж умер, Брунгильда должна была выбирать. Либо она отойдет в сторону, либо попытается и дальше играть роль советчицы при своем сыне Хильдеберте II, приняв роль более независимой королевы и рискуя предстать в грозном образе Иезавели^{294}.