Часть четвёртая Победа (1146–1187)

О, Аллах, дай победу исламу, а не Махмуду!

Кто он такой этот пёс Махмуд, чтобы заслуживать победу?

Нуреддин Махмуд, политический деятель, объединивший арабский Восток (1117–1174).

Глава восьмая Святой князь Нуреддин

В то время, когда в стане Зенги царило смятение, лишь один человек оставался невозмутимым. Ему было двадцать девять лет; с короткой стрижкой, с лицом смуглым и выбритым кроме подбородка, он имел широкий лоб и добрый ясный взгляд. Он приблизился к ещё тёплому телу атабега. С душевным трепетом взял его руку, снял с неё перстень с печаткой, символ власти, и надел себе на палец. Его звали Нуреддин. Он был вторым сыном Зенги[32]. «Я читал жизнеописания правителей прошлого, но не нашёл ни одного за исключением первых калифов, кто был бы так добродетелен и справедлив, как Нуреддин». Ибн аль-Асир имел полное право преклоняться перед этим князем. Хотя сын Зенги и унаследовал качества своего отца — строгость, смелость и государственный ум — в нём не было и следа тех пороков, которые делали атабега столь неприятным некоторым его современникам.

Если Зенги ужасал своей свирепостью и полным отсутствием щепетильности, Нуреддину с момента своего появления на политической сцене удалось предстать в образе человека набожного, воздержанного, справедливого, уважающего обещания и полностью преданного джихаду против врагов ислама.

О его интеллектуальных качествах свидетельствует тот факт, что он сумел усилить действие своих добродетелей, использовав грозное политическое оружие. Поняв уже в середине XII века незаменимую роль психологической обработки, он создал настоящий пропагандистский аппарат. Сотни образованных людей, главным образом религиозных деятелей, имели своей задачей привлечь к нему симпатии народа и тем самым заставить руководителей арабского мира встать под его знамёна. Ибн аль-Асир приводит сетования одного из эмиров Джазиры, который был «приглашён» сыном Зенги принять участие в кампании против франков.

Если бы я не отправился на помощь Нуреддину, — говорит он, — он бы отнял у меня мои владения, ибо он уже написал богомольцам и аскетам, чтобы те требовали поддержки у священников, побуждал их призывать мусульман к джихаду. В этот самый час все эти люди сидят со своими учениками и товарищами, читают письма Нуреддина, взывают ко мне и проклинают меня. Чтобы избежать анафемы, я должен согласиться с их требованиями.

Нуреддин при этом лично контролировал свой пропагандистский аппарат. Он заказывал поэмы, письма, книги и заботился, чтобы они распространялись в тот момент, когда могли произвести наибольший эффект. Принципы, которые он проповедовал, были просты: единая религия, суннитский ислам, что предполагало жестокую борьбу с любыми «ересями», единое государство и отвоевание захваченных территорий и, прежде всего, освобождение Иерусалима. На протяжении двадцати восьми лет своего правления, Нуреддин побуждал многих улемов[33] писать трактаты, в которых превозносились достоинства Святого города, аль-Кудса. С этой же целью устраивались публичные лекции в мечетях и школах.

В этих случаях никто не забывал вознести хвалу главному моджахеду, безупречному мусульманину, каким являлся Нуреддин. Но этот культ личности мог быть целостным и действенным лишь потому, что был основан, как это ни удивительно, на смиренности и строгости самого сына Зенги.

Жена Нуреддина однажды пожаловалась, что ей не хватает денег на личные нужды. Он дал ей три лавочки, которые он имел в Хомсе и которые приносили около 20 динаров дохода в год. Поскольку она нашла это недостаточным, он сказал ей: «У меня нет ничего больше. Все деньги, которыми я распоряжаюсь, находятся у меня как у казначея мусульман, и у меня нет никакого желания ни предавать их, ни бросаться в огонь ада из-за тебя!»[34]

Широко распространяемые, подобного рода рассказы, оказались крайне неудобными для местных князей, живших в роскоши и стремившихся отобрать у своих подданных последние сбережения. На практике пропаганда Нуреддина постоянно делала акцент на сокращении налогов, каковое он, как правило, осуществлял в подвластных ему странах.

Неудобный для своих противников, сын Зенги часто был таковым и для собственных эмиров. Со временем он становился всё более и более строгим в том, что касалось соблюдения предписаний религии. Не довольствуясь личным отказом от алкоголя, он совершенно запретил его и в своей армии, «а также бубны, флейты и другие вещи, противные Аллаху», уточняет Камаледдин, хронист из Алеппо, и добавляет: «Нуреддин снял с себя роскошные одежды и одел рубище». Разумеется, тюркские военачальники, привыкшие к выпивке и пышным украшениям, не всегда чувствовали себя непринуждённо рядом с этим правителем, редко смеявшимся и предпочитавшим всему прочему компанию улемов в тюрбанах.

Ещё менее утешительной для эмиров была тенденция, выражавшаяся в том, что сын Зенги отказался от титула Нуреддин («Свет веры») в пользу собственного имени Махмуд. «О, Аллах, — молился он перед сражениями, — дай победу исламу, а не Махмуду. Кто он такой этот пёс Махмуд, чтобы заслуживать победу?» Такие демонстрации смирения привлекали к нему симпатии простых и набожных людей, но сильные нередко обвиняли его в лицемерии. Тем не менее создаётся впечатление, что его убеждения были искренними, хотя его внешний образ и был до какой-то степени мифическим. Как бы то ни было, факт остаётся фактом: именно Нуреддин превратил арабский мир в силу, способную задушить франков, а его помощник Саладин стал тем, кто сорвал плоды победы.

После смерти отца Нуреддину удалось обосноваться в Алеппо, что было пустяком в сравнении с огромным доменом, завоёванным его отцом, но как раз скромность этого начального владения способствовала славе его правления. Зенги провёл большую часть жизни в боях с калифами, султанами и разными эмирами Ирака и Джазиры. Его сын не стал продолжать эту изнуряющую и неблагодарную борьбу. Оставив Мосул и окружающие его земли своему старшему брату Сайфеддину, сохранив с ним добрые отношения и таким образом обеспечив себе возможность рассчитывать на сильного друга на восточной границе, Нуреддин целиком посвятил себя сирийским делам.

Однако когда он прибыл в Алеппо в сентябре 1146 года в сопровождении своего доверенного лица, курдского эмира Ширкуха, дяди Саладина, его положение было не из лёгких. Мало того, что приходилось вновь опасаться рыцарей Антиохии, так ещё не успел Нуреддин укрепить свою власть внутри столичных стен, как ему сообщили в конце октября, что Жослену удалось вновь захватить Эдессу с помощью части армянского населения. Речь шла не о каком-то городе, подобном всем тем, что были потеряны после смерти Зенги: Эдесса была символом славы атабега, её падение ставило под вопрос всё будущее династии. Нуреддин отреагировал быстро. Двигаясь верхом день и ночь, оставляя на краю дороги загнанных лошадей, он достиг Эдессы до того, как Жослен успел организовать оборону. Граф, которого не сделали более смелым прежние испытания, решил бежать с наступлением ночи. Пытавшиеся последовать за ним сторонники были выловлены и перебиты всадниками Алеппо.

Скорость, с которой был подавлен мятеж, принесла сыну Зенги престиж, столь необходимый для его новорожденной власти. Усвоив этот урок, Раймон Антиохийский стал менее предприимчивым. Что касается Унара, то он поспешил предложить правителю Алеппо руку своей дочери.

Брачное соглашение было составлено в Дамаске, — уточняет Ибн аль-Каланиси, — в присутствии послов Нуреддина. Тотчас стали готовить приданое, и, когда он было собрано, послы отправились обратно в Алеппо.

С этого момента положение Нуреддина в Сирии стало весьма устойчивым. И всё же заговоры Жослена, набеги Раймона и козни старой дамасской лисы казались ничтожными в сравнении с той опасностью, что наметилась на горизонте.

Одна за другой приходили вести из Константинополя, с территорий, захваченных франками, и из соседних краев. Согласно этим известиям, короли франков прибывали из своих стран, чтобы напасть на земли ислама. Они оставили свои владения пустыми, лишёнными защитников и привезли с собой богатства и огромное количество боевой техники. Их число, как утверждалось, достигало миллиона пехотинцев и всадников, или даже больше.

Когда Ибн аль-Каланиси писал эти строки, ему было семьдесят пять лет и он, вне сомнения, помнил, как полвека назад ему пришлось сообщать почти теми же словами о событии того же рода.

Действительно, второе франкское вторжение, спровоцированное падением Эдессы, казалось поначалу повторением первого. Осенью 1147 года на Малую Азию обрушились бесчисленные воины с пришитыми, как и тогда, на их спины кусками ткани в виде креста. После того, как они миновали Дорилею, где случилось историческое поражение Кылыч-Арслана, их встретил сын последнего, Махмуд, чтобы отомстить с опозданием в 50 лет. Он устроил серию засад и нанёс им крайне губительные удары. «Не перестают сообщать, что их число уменьшается, и потому люди немного успокаиваются». Ибн аль-Каланиси даже добавляет, что «после всех утрат, которые они понесли, франков, говорят, осталось около ста тысяч». Очевидно, и в этот раз не следует принимать эти цифры на веру. Как и все его современники, хронист Дамаска не слишком дорожил точностью и в любом случае не имел средств для проверки этих оценок. Но можно приветствовать повествовательные предосторожности Ибн аль-Каланиси, который добавляет слово «говорят» каждый раз, когда цифры кажутся ему подозрительными.

И хотя Ибн аль-Асир не столь щепетилен, он всегда, представляя свою личную интерпретацию того или оного события, не забывает закончить своё изложение словами «Алляху алам» («Один Аллах знает»).

Каково бы ни было точное число новых франкских захватчиков, несомненно, что их отряды, соединённые с теми, что находились в Иерусалиме, Антиохии и Триполи, заставили арабский мир встревожиться и наблюдать за их передвижением с испугом. Всех мучил один вопрос: какой город первым подвергнется их нападению? По всей логике они должны были бы начать с Эдессы. Разве не для того они пришли, чтобы отомстить за её захват? Но с тем же успехом они могли захватить Алеппо, чтобы таким образом обезглавить растущую мощь Нуреддина и чтобы потом Эдесса пала сама собой. Но на самом деле не произошло ни первое, ни второе. «После долгих споров между королями, — говорит Ибн аль-Каланиси, — они наконец решили напасть на Дамаск, и они были настолько уверены, что овладеют им, что сразу договорились о разделе его земель».

Напасть на Дамаск? Напасть на город Муануддина Унара, единственного мусульманского правителя, имевшего союзнический договор с Иерусалимом? Франки не могли оказать большую услугу арабскому сопротивлению! В ретроспективе кажется, однако, что могучие короли, возглавившие франкские армии, сочли, что только завоевание одного из наиболее знаменитых городов, наподобие Дамаска, сможет оправдать их приход на Восток. Арабские хронисты говорят в основном о Конраде, короле немцев, и даже не упоминают о присутствии короля Франции Луи VII, личности и вправду небольшого масштаба.

Узнав о замыслах франков, — рассказывает Ибн аль-Каланиси, — эмир Муануддин начал приготовления с целью расстроить их зловредные планы. Он укрепил все места нападения, за которые можно было опасаться, расставил солдат на дорогах, засыпал колодцы и уничтожил все источники воды в окрестностях города.

24 июля 1148 года отряды франков подошли к Дамаску с целыми колоннами верблюдов, вёзших их багаж. Защитники Дамаска выходили из города сотнями, чтобы сразиться с захватчиками. Среди них находился очень старый богослов магрибского происхождения аль-Финдалави.

Увидев его идущего пешком, Муануддин приблизился к нему, — повествует Ибн аль-Асир, — приветствовал его и сказал: «О почтенный старец, твой преклонный возраст освобождает тебя от битвы. Это нам надлежит защищать мусульман». Он попросил старика вернуться назад, но аль-Финдалави отказался со словами: «Я продал себя и купил меня Аллах». Так он сослался на слова Всевышнего: «Аллах купил у правоверных их жизни и их имущество, чтобы взамен дать им рай».

Аль-Финдалави пошёл вперёд и сражался с франками, пока не пал под их ударами.

Этот мученический подвиг вскоре был продолжен другим аскетом, палестинским беженцем по имени аль-Халули. Но несмотря на эти героические деяния продвижение франков остановить не удавалось. Они заполнили долину Гута и поставили там свои шатры, приблизившись в некоторых местах к стенам. Вечером первого дня сражения защитники Дамаска, опасаясь худшего, начали сооружать баррикады на улицах.

На следующий день 25 июля было воскресенье, — рассказывает Ибн аль-Каланиси, — и защитники совершили утром вылазку. Битва не прекращалась до конца дня, когда все были измучены. При этом каждый остался на своей позиции. Армия Дамаска провела ночь в готовности противостоять франкам, и горожане оставались на стенах и несли стражу; они видели врагов прямо перед собой.

В понедельник утром жители Дамаска обрели надежду, увидев приходящие одна за другой с севера волны тюркских, курдских и арабских всадников. Так как Унар написал всем соседним князьям с просьбой о подкреплении, те начали подходить к осаждённому городу. На следующий день обещалось прибытие Нуреддина с армией Алеппо, а также его брата Сайфеддина с войсками из Мосула. При их приближении Муануддин, по словам Ибн аль-Асира, послал одно письмо иноземным франкам и другое — франкам Сирии. По отношению к первым он выражался простым языком: «Пришёл князь Востока; если вы не уйдёте, я отдам ему город, и вы пожалеете об этом». С другими, «колонистами», он говорил иначе: «Неужели вы обезумели, что помогаете этим людям против нас? Разве вы не понимаете, что если они овладеют Дамаском, то они и вас постараются изгнать из ваших городов? Что до меня, то если я не смогу защитить город, то я отдам его Сайфеддину, а вы хорошо знаете, что если он возьмёт Дамаск, вы не сможете остаться в Сирии».

Этот манёвр Унара имел успех немедленно. Удалось заключить секретный договор с местными франками, которые принялись убеждать немецкого короля удалиться от Дамаска до прибытия к защитникам новых подкреплений. Чтобы обеспечить удачу своим интригам, Унар раздавал немалые взятки и заполнил фруктовые сады вокруг города сотнями партизан, которые устраивали засады и не давали франкам покоя. С вечера понедельника распри, посеянные старым тюрком, стали давать результат. Всерьёз павшие духом осаждающие решили осуществить тактический отход, чтобы перегруппировать свои силы, и оказались подверженными нападениям воинов Дамаска посреди открытой равнины, не имея в распоряжении абсолютно никаких источников воды. Через несколько часов их положение стало настолько невыносимым, что их короли уже не помышляли более о захвате сирийской метрополии, а только о том, чтобы спасти свои войска и себя лично от уничтожения. Во вторник армия франков уже бежала к Иерусалиму, преследуемая воинами Муануддина.

Конечно, франки были уже не те, что прежде. Как оказалось, беспечность правителей и несогласованность действий военачальников уже не были более печальной привилегией арабов. Защитники Дамаска были крайне удивлены: возможно ли, чтобы могучая франкская экспедиция, заставлявшая Восток трепетать на протяжении нескольких месяцев, вдруг совершенно распалась за каких-то четыре дня сражения? «Люди думали, что они заготовили коварный план», — говорит Ибн аль-Каланиси. Но ничего подобного. Новое франкское вторжение сошло на нет. «Немецкие франки, — сообщил Ибн аль-Асир, — возвратились в свои страны, находящиеся далеко за Константинополем, и Аллах избавил верующих от этой напасти».

Удивительная победа Унара подняла его престиж и заставила всех забыть о его прошлых компромиссах с захватчиками. Но Муануддин уже доживал свои последние дни. Он умер через год после этого сражения. Однажды, после обильной, как обычно, трапезы, ему стало плохо. Оказалось, что он болен дизентерией. «Это грозная болезнь, — уточняет Ибн аль-Каланиси, — от неё редко излечиваются». После его смерти власть досталась номинальному суверену города Абаку, потомку Тогтекина, молодому человеку шестнадцати лет, не особо одарённому и не способному действовать самостоятельно.

Несомненно, что наибольшую выгоду от сражения у Дамаска получил Нуреддин. В июне 1149 года ему удалось уничтожить армию князя Антиохии Раймона, которого убил собственноручно дядя Саладина Ширкух. Он отрубил ему голову и вручил своему господину, а тот, согласно обычаю, отослал её калифу багдадскому в серебряном ларце. Избавившись таким образом от всякой франкской угрозы в Северной Сирии, сын Зенги освободил себе руки, чтобы с этого момента посвятить все силы осуществлению заветной отцовской мечты — завоеванию Дамаска. В 1140 году город предпочёл пойти на союз с франками, нежели подчиниться грубой власти Зенги. Но теперь положение изменилось. Муануддина больше не было, поведение чужестранцев заставило отшатнуться даже наиболее верных их сторонников и, что самое главное, репутация Нуреддина казалась вовсе не такой, как у его отца. Он не собирался осквернять гордый город Омайядов насилием, а лишь обольстить его.

Войдя во главе своих войск в окружавшие город сады, он отдал предпочтение не подготовке к штурму, а действиям, имевшим целью обретение симпатий населения. «Нуреддин, — повествует Ибн аль-Каланиси, — выказал себя благожелательно по отношению к крестьянам и сделал для них своё присутствие необременительным; повсюду молили Аллаха за его здравие — и в Дамаске, и в подвластных городу местах». Когда, вскоре после его прибытия, проливные дожди положили конец долгой засухе, люди сочти это его заслугой. «Это благодаря ему, говорили они, благодаря его справедливости и его примерному поведению».

Хотя предмет его притязаний был очевиден, правитель Алеппо не пожелал предстать в качестве завоевателя.

Я пришёл сюда не потому, что намерен вести с вами войну или осаждать вас, — писал он в послании к руководству Дамаска. — Меня вынудили так поступить только многочисленные жалобы мусульман, ибо франки лишают крестьян всего их имущества и разлучают их с детьми, и нет никого, кто бы защитил их. Учитывая силу, которую мне дал Аллах, чтобы придти на помощь мусульманам и чтобы объявить войну неверным, учитывая число богатств и людей, которыми я располагаю, мне никак нельзя пренебречь нуждами мусульман и не встать на их защиту. Самое главное то, что мне известны ваша неспособность оборонять ваши владения и то унижение, которое заставило вас просить помощи у франков и отдать им имущество самых бедных ваших подданных, чем вы преступно их обидели. А это не угодно ни Аллаху, ни мусульманам!

Это письмо отражает всю проницательность стратегии нового правителя Алеппо, который выступил в качестве защитника жителей Дамаска, пытаясь, очевидно, поднять их на борьбу против своих господ. Ответ последних, ввиду грубости, мог лишь способствовать сближению горожан с сыном Зенги: «Теперь спор между нами и тобой может решить только сабля. Придут франки и помогут нам защититься». Несмотря на обретённые симпатии населения, Нуреддин предпочёл не вступать в конфронтацию с объединёнными силами Иерусалима и Дамаска и решил уйти на север. Но при этом в мечетях его имя произносилось во время проповедей непосредственно после имён калифа и султана, и в его честь чеканились монеты, что являлось свидетельством преданности и часто использовалось мусульманскими городами для утоления аппетитов завоевателей.

Этот полууспех вдохнул в Нуреддина новые силы. Годом позже он вернулся со своими отрядами в прибрежные районы Дамаска и направил Абаку и другим правителям города новое письмо: «Я не желаю ничего, кроме блага мусульман, джихада против неверных и освобождения узников, которых они удерживают. Если вы встанете на моей стороне с армией Дамаска, если мы поможем друг другу вести джихад, мой обет будет исполнен». Вместо ответа Абак вновь призвал франков, которые явились под предводительством их молодого короля Бодуэна III, сына Фулька, и на несколько дней обосновались в порту Дамаска. Их рыцари даже получили разрешение посещать рынки, что незамедлительно вызвало определённые трения с населением города, которое ещё не забыло о своих сынах, павших три года назад.

Нуреддин продолжал осмотрительно избегать всяких столкновений с коалицией. Он увёл войска от Дамаска и дождался, когда франки уйдут в Иерусалим. Для него это сражение было, прежде всего, политическим. Наилучшим образом используя недовольство горожан, он направлял множество посланий знатным людям и религиозным деятелям Дамаска, клеймя предательство Абака. Он даже наладил контакт со многими военачальниками, которых сильно раздражало открытое сотрудничество с франками. Сын Зенги уже не довольствовался только поддержкой протестных действий, беспокоивших Абака. Речь шла об организации внутри желанного ему города сети заговорщиков, которые могли бы привести Дамаск к капитуляции. Эта деликатная задача была возложена на отца Саладина. В апреле 1153 года в результате искусной организационной работы, Айюб сумел заручиться благожелательным нейтралитетом городской милиции, которой командовал младший брат Ибн аль-Каланиси. Такую же позицию заняли и многие военные чины, что влекло за собой день ото дня всё большую изоляцию Абака. Лишь небольшая кучка эмиров ещё позволяла ему держаться наплаву. Решив избавиться от этих последних непримиримых борцов, Нуреддин велел предоставить правителю Дамаска ложные сведения о заговоре, который замышляет его окружение. Не затрудняя себя проверкой доказательств, Абак поспешил казнить или заключить под стражу большинство своих соратников. С этого момента его изоляция стала окончательной.

Последняя операция состояла в том, что Нуреддин внезапно перекрыл путь всем продовольственным обозам, направлявшимся в Дамаск. Цена одного мешка пшеницы подскочила за день с полудинара до двадцати пяти динаров, и население стало опасаться голода. Агентам правителя Алеппо оставалось только убедить население, что никакого дефицита не было бы, если бы Абак не предпочёл объединиться с франками против своих единоверцев из Алеппо.

18 апреля 1154 года Нуреддин вновь появился у Дамаска со своими войсками. Абак в который раз отправил срочное сообщение Бодуэну. Но король Иерусалима прибыть не успел.

В воскресенье 25 апреля начался последний штурм на востоке города.

На стенах не было никого, — рассказывает хронист Дамаска, — ни солдат, ни горожан, за исключением горстки тюрков, приставленных к охране башни. Один из солдат Нуреддина бросился к стене, наверху которой находилась еврейская женщина, бросившая ему верёвку. Он воспользовался ею, чтобы вскарабкаться наверх, и поднялся на стену никем не замеченный, а за ним последовало несколько его товарищей, которые развернули знамя, установили его на стене и стали кричать: «Я мансур» («О победоносный!»). Армия Дамаска и его население отказались от всякого сопротивления ввиду симпатии, которую они испытывали к Нуреддину, его справедливости и доброй репутации. Один землекоп побежал к Восточным воротам, Баб-Шарки, с своей мотыгой и сбил задвижку. Солдаты проникли внутрь и растеклись по главным улицам, не встречая отпора. Также были открыты для войск и ворота Фомы, Баб-Тума. Наконец в город въехал Нуреддин, сопровождаемый свитой, к большой радости жителей и солдат, которые были до этого одержимы страхом испытать голод и осаду со стороны неверных франков.

Великодушный в своей победе, Нуреддин предложил Абаку и его близким фьефы в районе Хомса и позволил им уйти со всем их имуществом.

Без боя, без пролития крови, Нуреддин завоевал Дамаск не оружием, а убеждением. Город, на протяжении четверти века отчаянно сопротивлявшийся всем, кто пытался его покорить, будь то ассасины, франки или Зенги, был соблазнён доброй решительностью князя, который обещал и охранять его безопасность, и уважать его независимость. Город не пожалел об этом и благодаря Нуреддину и его преемникам наслаждался одним из наиболее славных периодов своей истории.

На следующий день после победы Нуреддин собрал улемов, кади и торговцев и обратился к ним с обнадёживающей речью. При этом он велел подвезти большие запасы продовольствия и отменить некоторые подати, способствовавшие повышению цен на фрукты, овощи и воду. По этому поводу был составлен соответствующий декрет, который зачитали в следующую пятницу с кафедры после молитвы. Восьмидесятилетний Ибн аль-Каланиси ещё успел разделить эту радость со своими земляками. «Население рукоплескало, — рассказывает он. — Горожане, крестьяне, женщины, точильщики ножей и все остальные сообща молили Аллаха, чтобы он продолжил дни Нуреддина и всегда даровал победу его знамёнам».

В первый раз после начала войн с франками две больших сирийских метрополии, Алеппо и Дамаск, были объединены в лоне одного государства, под властью тридцатисемилетного князя, твёрдо решившего посвятить себя борьбе с оккупантами. Практически вся мусульманская Сирия оказалась отныне объединённой за исключением маленького эмирата Шайзара, где ещё удалось сохранить автономию династии Мункызов. Но ненадолго, ибо судьбе было угодно прервать историю этого маленького государства самым жестоким и самым непредвиденным образом.

В августе 1157 года, когда по Дамаску ходили слухи, предсказывавшие близкий поход Нуреддина на Иерусалим, всю Сирию опустошило землетрясение невиданной силы[35], посеявшее смерть и среди арабов, и среди франков. В Алеппо обрушились многие стеновые башни, а испуганное население рассеялось по соседним деревням. В Гарране земля раскололась, и через открывшуюся таким образом щель на поверхность поднялся некий древний город. В Триполи, Бейруте, Тире, Хомсе и Мааре было не счесть погибших людей и разрушенных зданий.

Но два города были затронуты землетрясением больше других. Это были Хама и Шайзар. Рассказывали, что один учитель в Хаме, вышедший из класса, чтобы удовлетворить нужду на пустыре, по возвращении обнаружил школу разрушенной и всех своих учеников мёртвыми. Ошеломлённый, он сидел в развалинах, думая о том, как он сообщит родителям о случившемся, но никто из них не уцелел, чтобы придти и забрать своих детей.

В тот же день в Шайзаре правитель города, эмир Мухаммед Ибн Султан, двоюродный брат Усамы, устроил в Цитадели приём, чтобы отпраздновать обрезание своего сына. Собралась вся городская знать и все члены правящей семьи. И тут внезапно земля задрожала, и стены рухнули, похоронив всех присутствующих. Эмират Мункызов попросту перестал существовать. Усама, находившийся тогда в Дамаске, остался одним из немногих уцелевших членов семьи. Под влиянием пережитого он писал: «Смерть не шла шаг за шагом, убивая моих родных, уничтожая их попарно или каждого в отдельности. Они все погибли в одно мгновение, и их дворец стал для них могилой». И после этого добавляет со знанием дела: «Землетрясения постигли эти равнодушные страны, чтобы вывести их из оцепенения».

Трагедия Мункызов и в самом деле вызвала у современников немало мыслей о бренности человеческого бытия, но эта катастрофа также гораздо более прозаическим образом дала кое-кому возможность безнаказанно захватывать или грабить некоторые обособленные города и крепости с разрушенными стенами. Шайзар, в частности, был немедленно атакован и ассасинами, и франками а затем, наконец, захвачен армией Алеппо.

В октябре 1157 года, переезжая из города в город для наблюдения за восстановлением стен, Нуреддин заболел. Дамасский врач Ибн аль-Ваккар, сопровождавший его во всех поездках, смотрел на дело с пессимизмом. В течение полутора лет князь пребывал между жизнью и смертью, чем не замедлили воспользоваться франки для захвата ряда крепостей и для грабежа окрестностей Дамаска. Но Нуреддин использовал этот период бездействия, чтобы поразмыслить о своём предназначении. Во время первой части своего правления ему удалось объединить под своей властью мусульманскую Сирию и положить конец внутренним раздорам, которые ослабляли её. Теперь ему предстояло вести джихад для освобождения больших городов, захваченных франками. Некоторые из его приближенных, прежде всего из Алеппо, советовали ему начать с Антиохии, но, к их большому удивлению, Нуреддин был против этого. Этот город, пояснял он, исторически принадлежит Руму. Любая попытка овладеть им побудила бы империю вплотную заняться сирийскими делами, что заставило бы мусульманские армии сражаться на два фронта. Нет, настаивал он, не следует провоцировать Рум; лучше попробовать овладеть каким-нибудь важным приморским городом или даже, если позволит Аллах, Иерусалимом.

К огорчению Нуреддина, события очень скоро подтвердили его опасения. В 1159 году, когда он только-только начал выздоравливать, он узнал, что на севере Сирии собралась мощная византийская армия под предводительством Мануила, сына и преемника Иоанна Комнина. Нуреддин поспешил отправить к императору послов, дабы любезно поздравить его с благополучным прибытием. Приняв послов, басилевс, человек величественный, мудрый и увлечённый медициной, заявил, что намерен сохранить с правителем Алеппо самые дружеские отношения. Если он и пришёл в Сирию, уверил он, то только для того, чтобы преподнести урок хозяевам Антиохии. Помнилось, что отец Мануила приходил в Сирию двадцать лет назад, ссылаясь на те же доводы, что однако не помешало ему объединиться с иноземцами против мусульман. И всё же послы Нуреддина не стали ставить под сомнение слова басилевса. Они знали, с какой яростью воспринимали румляне любое упоминание Рено Шатильона, рыцаря, который с 1153 года определял судьбу Антиохии. Это был человек грубый, тщеславный, циничный и заносчивый, который впоследствии стал для арабов символом всего франкского злодейства и которого Саладин поклялся убить собственными руками!

Князь Рено, «бринс Арнат», по выражению хронистов[36], прибыл на Восток со ставшей уже анахронизмом ментальностью первых захватчиков: с жаждой золота, крови и завоеваний. Вскоре после смерти Раймона Антиохийского он сумел обольстить его вдову, женился на ней и стал таким образом властителем города. Очень скоро его бесчинства стали ненавистны не только соседям из Алеппо, но и румлянам, а также его собственными подданным. В 1156 году, выставив в качестве предлога отказ Мануила выплатить ему некую обещанную сумму, он решил в отместку напасть на византийский остров Кипр и потребовал у патриарха Антиохии средства для финансирования экспедиции. Поскольку этот церковный иерарх оказался строптивым, Рено заточил его в тюрьму, подверг пыткам и затем велел обмазать его раны мёдом и выставить на целый день на солнце в цепях, чтобы тысячи насекомых терзали его тело.

Вполне естественно, патриарху пришлось открыть свои сундуки, и князь, снарядив флотилию, высадился на побережье упомянутого средиземноморского острова, без труда уничтожил небольшой византийский гарнизон и позволил своим людям прогуляться по острову. Жители Кипра никогда не забудут того, что случилось той весной 1156 года. На всем протяжении с севера на юг весь урожай, собранный с полей, был разграблен, стада перебиты, дворцы, церкви и монастыри обобраны и всё, что нельзя было увезти, разрушено на месте или сожжено. Женщин насиловали, стариков и детей убивали, перерезая горло, богатых людей брали заложниками, а бедных обезглавливали. Перед отплытием с добычей Рено успел собрать всех священников и монахов, велел отрезать им носы и отправить искалеченных в Константинополь.

Мануил должен был ответить на это. Но, будучи наследником римских императоров, он не мог позволить себе какой-то вульгарный набег. Он мог восстановить свой престиж только публично унизив рыцаря-разбойника из Антиохии. Рено, знавший, что сопротивление бесполезно, и услышав, что армия императора находится на пути в Сирию, решил просить прощения. Одинаково талантливый и в надменности, и в раболепстве, он явился в лагерь Мануила босиком в одежде нищего и пал ниц перед императорским троном.

Послы Нуреддина как раз присутствовали при этой сцене. Они видели «отпрыска арнатского» лежащего в пыли у ног басилевса, который делал вид, что не заметил его, и спокойно продолжал беседу со своими гостями, и только выждав несколько минут, соблаговолил бросить взгляд на своего противника и снисходительным жестом позволил ему подняться.

Рено получил прощение и смог таким образом сохранить своё княжество, но его престиж в Северной Сирии был окончательно утрачен. На следующий год он был схвачен солдатами Алеппо во время грабительской операции, которую проводил к северу от города и которая стоила ему шестнадцати лет плена, после чего он вновь появился на сцене, где ему было предназначено сыграть одну из самых отвратительных ролей.

Что касается Мануила, то его власть после этой экспедиции непрестанно усиливалась. Ему удалось распространить свой сюзеренитет и на франкское княжество Антиохию, и на тюркские государства Малой Азии, вернув таким образом империи определяющее положение в делах Сирии. Это последнее в истории воскрешение военной мощи Византии очень скоро изменило условия конфликта между арабами и франками. Постоянная пограничная угроза, которую представляли румляне, мешала Нуреддину начать широкомасштабную реконкисту, к которой он был готов. Поскольку в то же время мощь сына Зенги препятствовала всяким экспансионистским поползновениям франков, ситуация в Сирии оказалась в некотором роде заблокированной.

Но так как сдерживаемая энергия арабов и франков искала возможности внезапно вырваться на свободу, вышло так, что центр войны сместился к новому театру боевых действий — в Египет.

Глава девятая Дорога к Нилу

Мой дядя Ширкух повернулся ко мне и сказал: «Юсуф, оставь все дела и отправляйся туда!» Этот приказ прозвучал для меня как удар кинжала в сердце, и я ответил: «Клянусь Аллахом, даже если бы мне отдали всё египетское царство, я бы не поехал туда!»

Человек, сказавший эти слова, был никто иной как Саладин, повествующий о своих первых и самых неуверенных шагах в будущее, в котором он стал одним из наиболее прославленных в истории монархов. Ввиду удивительной искренности, характерной для всех его высказываний, Юсуф был далёк от того, чтобы ставить египетскую эпопею себе в заслугу. «Я начал с того, что сопровождал моего дядю, — добавляет он[37]. — Он завоевал Египет и потом умер. И тогда Аллах дал мне в руки власть, которую я совсем не ожидал». Действительно, хотя Саладин получил огромную выгоду от египетской экспедиции, он сам не сыграл в ней главной роли. Не больше преуспел в этом и Нуреддин, несмотря на то, что страна на берегах Нила была завоёвана от его имени.

Эта кампания, длившаяся с 1163 по 1169 год, имела в качестве главных действующих лиц трёх удивительных людей: египетского визиря Шаура, демонические интриги которого повергли этот регион в кровавый хаос, франкского короля Амори, столь одержимого идеей завоевания Египта, что он вторгался в эту страну пять раз за шесть лет, и курдского генерала Ширкуха, «Льва», который проявил себя в качестве одного из военных гениев того времени.

Когда Шаур пришёл к власти в Египте в декабре 1162 года, он получил полномочия, которые обеспечивали почести и богатства, но он не мог не знать и об обратной стороне медали: из пятнадцати правителей, владевших Египтом до него, только один умер своей смертью; все остальные были в зависимости от обстоятельств, повешены, обезглавлены, зарезаны, распяты или растерзаны толпой. Один был убит своим приёмным сыном, ещё один — собственным отцом. По этой причине и от нашего смуглого эмира с седеющими висками не следовало ожидать хоть каких-то проявлений щепетильности. После прихода к власти он поспешил уничтожить своего предшественника и всю его семью и присвоить себе их золото, их драгоценности и их дворцы.

Но рука судьбы не позволила и ему избежать превратностей: после менее чем девяти месяцев правления, новый визирь был сам свергнут одним из своих подручных, неким Дирхамом. Своевременно предупреждённый, Шаур сумел покинуть Египет целый и невредимый и бежал в Сирию, где пытался заручиться поддержкой Нуреддина, чтобы вернуть себе власть. Хотя гость был умён и красноречив, сын Зенги поначалу слушал его невнимательно. Но очень скоро события заставили его изменить свою позицию.

Дело в том, что по-соседству, в Иерусалиме, наблюдались перемены, имевшие отношение к Каиру. С февраля 1169 года франки заимели нового короля с неукротимыми амбициями: это был «Морри» или Амори, второй сын Фулька. Очевидно, под влиянием пропаганды Нуреддина, этот двадцатисемилетний монарх решил создать и себе имидж человека умеренного, набожного, желающего приобщиться к религиозной науке и стремящегося к справедливости. Но видимость не есть сущность. У франкского короля было больше отваги, чем мудрости, и, несмотря на свой высокий рост и пышную шевелюру, он отнюдь не выглядел величественно. Его плечи были неестественно узкими, часто на него нападали приступы смеха, столь долгие и шумные, что его свита впадала в замешательство, вдобавок он страдал от заикания, что ещё больше мешало его контакту с окружающими. Лишь воодушевлявшая его навязчивая идея — завоевание Египта, придавала «Морри» некоторую значимость.

Это дело и впрямь казалось заманчивым. После того, как западные рыцари овладели Аскалоном, последним оплотом Фатимидов в Палестине, путь в страну на берегах Нила был открыт. Сменяющие друг друга визири, слишком поглощённые борьбой с соперниками, даже приняли обыкновение платить франкам, начиная с 1160 года, ежегодную дань, лишь бы последние воздерживались от вмешательства в их дела. Сразу после свержения Шаура Амори воспользовался неразберихой, царившей на землях Нила, чтобы вторгнуться туда под тем простым предлогом, что причитавшаяся по договору сумма в шестьдесят тысяч динаров не была выплачена вовремя. Пройдя через Синай по побережью Средиземного моря, он вознамерился начать осаду города Бильбис, расположенного на одном из нильских рукавов, высохшем по воле судьбы в последующие века[38]. Защитники города наблюдали за франками, устанавливавшими вокруг их стен осадные машины одновременно с испугом и удивлением, поскольку дело было в сентябре, а в рукаве в это время начиналась прибыль воды. Достаточно было поэтому разрушить несколько дамб, и воины Запада оказались мало-помалу окружёнными водой: они едва успели ретироваться и вернуться в Палестину. Их первый поход был коротким, но благодаря ему в Алеппо и в Дамаске узнали о намерениях Амори.

Нуреддин пребывал в нерешительности. Он не испытывал никакого желания быть втянутым в скользкие каирские интриги, тем более, что, будучи ревностным суннитом, испытывал явное недоверие ко всему, что касалось шиитского калифата. Он не допускал также мысли, что Египет со всеми его богатствами сможет стать добычей франков, которые бы создали тогда самую могущественную державу Востока. Ведь, несмотря на царившую анархию, Каир долгое время не воспринимал всерьёз решимость Амори. Но Шаур, конечно, вовсю расхваливал своему хозяину выгоды похода к Нилу. В качестве приманки он обещал ему в случае своего возвращения во власть оплатить все расходы на экспедицию, признать правителя Алеппо и Дамаска своим сюзереном и отправлять ему каждый год треть государственных доходов. В особенности же Нуреддин учитывал позицию своего доверенного Ширкуха, который был горячим сторонником вооружённой интервенции. Он с таким энтузиазмом предлагал этот план сыну Зенги, что тот разрешил ему создать экспедиционный корпус.

Трудно вообразить себе двух людей одновременно столь близких и столь разных, как это было в случае Нуреддина и Ширкуха. В то время как сын Зенги становился с возрастом всё более величавым, достойным и воздержанным, дядя Саладина являл собой военачальника низкого роста, тучного и кривого на один глаз. Его лицо было всегда багровым от пьянства и переедания. Будучи взбешён, он орал как ненормальный и мог совершенно выйти из себя и даже убить своего оппонента. Но его отвратительный характер ужасал далеко не всех. Солдаты обожали этого человека, постоянно жившего вместе с ними, делившего с ними солдатские харчи и терпевшего их насмешки. В многочисленных сражениях в Сирии с его участием, Ширкух показал себя как руководитель с огромной физической энергией; египетская кампания позволила ему проявить свои замечательные стратегические способности. Ибо от начала до конца это предприятие было поистине немыслимой затеей. Франкам было относительно нетрудно добраться до Нила. На их пути было одно препятствие — обширная полупустыня Синая. Но погрузив на спины верблюдов несколько сотен бурдюков с водой, рыцари через три дня находились у ворот Бильбиса. Для Ширкуха это было не так просто. Чтобы дойти из Сирии до Египта, он должен был двигаться через Палестину, подвергаясь атакам франков.

По этой причине выход экспедиционного корпуса в направлении Каира в апреле 1164 года сопровождался настоящей инсценировкой. В то время как армия Нуреддина совершала отвлекающий манёвр, чтобы увести Амори и его рыцарей на север Палестины, Ширкух в сопровождении Шаура и примерно двух тысяч всадников направился на восток, проследовал вдоль реки Иордан по её восточному берегу, пересёк будущую Иорданию и потом на южном побережье Мёртвого моря повернул на запад, переправился через реку и поскакал во весь опор к Синаю. Там он продолжил свой путь, удалившись от побережья, чтобы его не обнаружили. 24 апреля он овладел Бильбисом, который являлся восточным портом Египта, и 1 мая разбил свой лагерь около Каира. Застигнутый врасплох Дирхам не успел организовать оборону. Всеми покинутый, он был убит при попытке бежать, и его тело бросили на растерзание уличным собакам. Шаур был официально восстановлен в должности тринадцатилетним юношей, фатимидским калифом аль-Адидом[39].

Молниеносная кампания Ширкуха являла собой образец военного искусства. Дядя Саладина немало гордился тем, что завоевал Египет за столь короткое время и тем, что утёр нос «Морри». Но едва Шаур возвратился к власти, как тотчас совершил удивительный поворот. Забыв об обещаниях, данных Нуреддину, он потребовал, чтобы Ширкух немедленно покинул Египет. Ошеломлённый и разгневанный такой неблагодарностью, дядя Саладина заявил своему недавнему союзнику, что он останется, невзирая ни на что.

Видя такую решительность, Шаур, не питавший никакого доверия к собственной армии, направил посольство в Иерусалим, чтобы попросить у Амори помощи против сирийской экспедиции. Франкский король не заставил себя упрашивать. Искавший только предлога для вмешательства в Египте, мог ли он представить себе нечто более желанное, чем призыв о помощи от самого правителя Каира? В июле 1164 года армия франков отправилась к Синаю второй раз. Ширкух немедленно решил покинуть окрестности Каира, где он стоял лагерем с мая месяца, и занял оборону в Бильбисе. Там он отбивал вражеские атаки на протяжении нескольких недель, но его положение казалось безвыходным. Слишком удалённый от источника резервов, окружённый франками и их новым союзником Шауром, курдский генерал не мог рассчитывать, что продержится долго.

Когда Нуреддин увидел, как развиваются дела в Бильбисе, — рассказывал через несколько лет Ибн аль-Асир, — он решил начать большое наступление против франков, чтобы заставить их покинуть Египет. Он написал всем мусульманским эмирам, требуя от них присоединиться к джихаду, и подверг атаке сильную крепость Харим, около Антиохии. Все франки, оставшиеся в Сирии, собрались, чтобы дать ему отпор, среди них был князь Боэмонд, властитель Антиохии, и граф Триполи. В ходе сражения франки были разбиты. Они потеряли две тысячи убитыми, а их князь и граф попали в плен. Сразу после победы Нуреддин велел собрать знамёна крестоносцев, а также снять белокурые шевелюры некоторых франков, убитых в бою. Потом, поместив всё это в мешок, он отдал его одному из самых осмотрительных своих людей и сказал ему: «Ты без промедления отправишься в Бильбис, сделаешь всё, чтобы проникнуть в город и отдашь эти трофеи Ширкуху, сообщив ему, что Аллах даровал нам победу. Он выставит трофеи на стенах, и это представление посеет ужас среди неверных».

Действительно, известие о победе у Харима коренным образом изменило ход сражения в Египте. Новость подняла боевой дух защитников и, что самое главное, заставила франков вернуться в Палестину. Пленение молодого Боэмонда III, преемника Рено во главе княжества Антиохии, которому Амори во время своего отсутствия поручил заниматься делами Иерусалимского королевства, а также гибель его людей, заставили короля искать компромисс с Ширкухом. После нескольких встреч, они оба согласились одновременно покинуть Египет. В октябре 1164 года «Морри» вернулся в Палестину, следуя вдоль побережья, тогда как курдский генерал возвратился в Дамаск менее чем за две недели, двигаясь по уже известному нам маршруту.

Конечно, Ширкух не мог не радоваться тому, что сумел выбраться из Бильбиса невредимым и с достоинством, но главным победителем этой шестимесячной кампании неоспоримо стал Шаур. Он использовал Ширкуха, чтобы прийти к власти, а потом Амори, чтобы нейтрализовать курдского генерала. Теперь они оба убрались, оставив ему полное господство в Египте. В последующие два с лишним года он постарался укрепить свою власть.

Однако он, конечно, испытывал беспокойство по поводу дальнейшего хода событий, поскольку знал, что Ширкух не сможет простить ему измену. Ему регулярно приходили на этот счёт известия из Сирии, согласно которым курдский генерал не давал покоя Нуреддину, побуждая его предпринять новый поход в Египет. Но сын Зенги колебался. Ему не нравилась создавшаяся ситуация. С одной стороны, было необходимо удерживать франков подальше от Нила, но с другой стороны, при этом надо было как и прежде избежать хитросплетения интриг: опасаясь новой молниеносной экспедиции Ширкуха, Шаур принял предосторожности и заключил с Амори договор о взаимопомощи. Это заставило Нуреддина разрешить своему помощнику осуществить новую вооружённую интервенцию на случай франкского вмешательства в Египте. Ширкух выбрал для своей экспедиции лучших армейских чинов и в их числе своего племянника Юсуфа. Эти приготовления в свою очередь напугали визиря, который стал настаивать, чтобы Амори прислал ему войска. И вот в первые дни 1167 года движение к Нилу возобновилось. Франкский король и курдский генерал прибыли в обожаемую ими страну почти одновременно, каждый по своему привычному пути.

Шаур и франки собрали свои объединённые силы перед Каиром в ожидании Ширкуха. Но тот предпочёл сам диктовать условия рандеву. Продолжая долгий марш, начатый в Алеппо, он обогнул египетскую столицу с юга, сумел форсировать Нил, погрузив войско в небольшие баржи, и затем, никем не остановленный, направился на север. Шаур и Амори, ждавшие его появления с востока, увидели его на противоположном направлении. Что хуже всего, он расположился к западу от Каира около пирамид Гизы, отделённый от своих врагов громадным естественным препятствием, которое в этом месте представлял собой Нил. Из этого хорошо укреплённого лагеря он послал визирю письмо: «Враги-франки у наших ворот, — писал он ему. — Они отрезаны от своих городов. Это удобный случай, он может больше не представиться». Но Шаур не удовольствовался одним отказом. Он приказал казнить посланника и отправил письмо Ширкуха Амори, чтобы доказать ему свою преданность.

Несмотря на этот жест, франки продолжали остерегаться своего союзника, который, как они знали, был готов предать их, если они станут ему не нужны. Они полагали, что настало время воспользоваться опасной близостью Ширкуха и установить в Египте свою власть: Амори потребовал, чтобы между Каиром и Иерусалимом был заключён официальный союз, подтверждённый самим фатимидским калифом.

По этому случаю в резиденцию молодого аль-Адида отправились два рыцаря, знавшие арабский язык — случай отнюдь не редкий среди восточных франков. Шаур, который, очевидно, хотел произвести на них впечатление, повёл их через великолепный богато украшенный дворец. Они прошли его быстрым шагом, окружённые целой тучей вооруженных стражей. Потом этот кортеж преодолел нескончаемую сводчатую галерею, непроницаемую для дневного света, и очутился перед огромными воротами, украшенными чеканкой, которые вели в большой вестибюль и потом к другим воротам. Пройдя через многочисленные украшенные залы, Шаур и его гости вышли наконец на простор — во двор, замощённый мрамором и окружённый позолоченными колоннами, в середине которого был изумительный фонтан с золотыми и серебряными трубами, и вокруг него летали разноцветные птицы, собранные со всех концов Африки. В этом месте сопровождавшие их стражники передали своих подопечных евнухам, составлявшим окружение калифа. Снова пришлось пройти через несколько залов, потом через сад, наполненный прирученными хищниками — львами, медведями и пантерами, — чтобы наконец достигнуть дворца аль-Адида.

Едва они вошли в большую комнату, задняя стена которой была скрыта занавесом, покрытым золотом, рубинами и изумрудами, как Шаур три раза пал ниц и положил на пол свою саблю. Только после этого занавес поднялся и появился калиф, задрапированный шёлком и с закрытым платком лицом. Приблизившись и усевшись у его ног, визирь изложил проект альянса с франками. Холодно выслушав Шаура, аль-Адид, которому тогда было не больше шестнадцати лет, воздал должное политике визиря. Последний уже собирался встать, когда два франка потребовали, чтобы глава правоверных поклялся, что будет верен союзу. Очевидно, подобное требование вызвало возмущение официальных лиц, окружавших аль-Адида. Сам калиф казался шокированным, и визирь поспешил вмешаться. Договор с Иерусалимом, объяснил он своему господину, это вопрос жизни и смерти для Египта. Он стал умолять калифа не рассматривать требование, выдвинутое франками, как проявление неуважения, а лишь как следствие незнания ими восточных обычаев.

Аль-Адид с вымученной улыбкой протянул руку в шёлковой перчатке и поклялся соблюдать союз. Но один из франкских эмиссаров остановил его: «Клятва, сказал он, должна приноситься обнажённой рукой, перчатка может быть знаком грядущей измены». Это требование вызвало новый переполох. Сановники шёпотом говорили друг другу, что калиф оскорблён и что следует наказать этих дерзких людей. Но после очередного вмешательства визиря калиф, не теряя самообладания, снял перчатку и слово в слово повторил клятву, которую ему продиктовали представители «Морри».

Как только был заключён этот уникальный договор, египетские и франкские союзники разработали план переправы через Нил с целью уничтожения армии Ширкуха, теперь шедшей на юг. В погоню за ней устремился отряд под командованием Амори. Дядя Саладина стремился создать впечатление, что находится в отчаянном положении. Зная, что самое больное его место состоит в удалённости от базы снабжения, он постарался поставить в то же положение своих преследователей. Отойдя на расстояние более чем недельного марша от Каира, они приказал своим войскам остановиться и обратился к ним с торжественной речью, сказав, что наступил день победы.

Действительно, сражение произошло 18 марта у местечка Эль-Бабин на западном берегу Нила[40]. Две армии, изнурённые нескончаемой гонкой, бросились в битву с желанием решить дело одним ударом. Ширкух доверил Саладину командование центром и велел ему отступить, когда враг начнёт атаку. В самом деле, Амори и его рыцари обрушились на Саладина всей своей мощью. Когда Саладин обратился в притворное бегство, они бросились преследовать его, не приняв в расчёт, что правое и левое крыло сирийской армии отрезают им всякий путь к отступлению. Потери франков были тяжёлыми, но Амори удалось ускользнуть. Он возвратился в Каир, где оставалась большая часть его войск, имея твёрдое решение отомстить как можно скорее. При сотрудничестве Шаура он уже был готов отправиться в Верхний Египет во главе мощной экспедиции, когда пришло невероятное известие: Ширкух овладел Александрией, самым большим городом Египта, расположенным на крайнем севере страны, на берегу Средиземного моря!

И в самом деле, сразу после своей победы у Эль-Бабина непредсказуемый курдский генерал, не дав себе даже дня передышки, с головокружительной скоростью пересёк всю египетскую территорию с юга на север и триумфально вступил в Александрию. Население этого великого средиземноморского портового города, относившееся враждебно к союзу с франками, приняло сирийцев как освободителей. Шаур и Амори, вынужденные поддерживать в этой войне дьявольский темп, предложенный Ширкухом, отправились осаждать Александрию. Запасы продовольствия в этом городе были столь скудны, что через месяц его население, опасаясь голода, начало сожалеть, что открыло ворота экспедиционному сирийскому корпусу. Ситуация даже стала казаться безнадёжной, когда перед городом встал на якорь франкский флот. Однако Ширкух не признал себя побеждённым. Он оставил командование Саладину и затем, собрав несколько сотен лучших всадников, совершил с ними смелую ночную вылазку. Он во весь опор преодолел вражеские укрепления и потом скакал день и ночь… до Верхнего Египта.

В Александрии блокада становилась тяжелее день ото дня. К голоду прибавились эпидемии и каждодневные бомбардировки катапультами. Для молодого человека, каким был Саладин, это была трудная ноша. Но отвлекающие манёвры, предпринятые его дядей, стали приносить результат. Шаур хорошо знал, что «Морри» не терпится закончить эту кампанию и вернуться в своё королевство, которому постоянно угрожал Нуреддин. Но курдский генерал, открыв второй фронт на юге вместо того, чтобы дать запереть себя в Александрии, грозил бесконечным продолжением конфликта. Он даже устроил в Верхнем Египте настоящее восстание против Шаура и побудил многочисленных вооружённых крестьян примкнуть к нему. Когда его войска стали достаточно сильными, они приблизился к Каиру и послал Амори искусно составленное письмо. «Мы оба теряем здесь время, — писал он вкратце. — Если бы король пожелал взглянуть на вещи спокойно, он бы ясно увидел, что изгнав меня из этой страны, он только послужил бы интересам Шаура». Амори и так уже был в этом убеждён. Быстро пришли к соглашению: осада Александрии была снята, и Саладин покинул город с почётным караулом. В августе 1167 года оба войска, как и три года назад, вернулись каждая в свою страну. Нуреддин был рад возвращению лучшей части своей армии и не хотел больше ввязываться в эти бесплодные египетские авантюры.

И всё же год спустя, словно бы по воле рока, движение к Нилу возобновилось. Покидая Каир, Амори, естественно, оставил там рыцарский отряд для наблюдения за правильным выполнением союзнического договора. Одна из его задач состояла в том, чтобы контролировать городские гавани и охранять франкских чиновников, которые должны были получать ежегодную дань в сто тысяч динаров, обещанных Шауром Иерусалимскому королевству. Столь тяжёлая подать, сопровождаемая длительным присутствием иноземных отрядов, не могла не спровоцировать враждебность горожан.

Поэтому общественное мнение постепенно становилось всё более недоброжелательным к захватчикам. Даже в окружении калифа поговаривали, что союз с Нуреддином был бы меньшим злом. Между Каиром и Алеппо начался обмен посланиями без ведома Шаура. Сын Зенги, не слишком желавший нового вмешательства, только наблюдал за реакцией короля Иерусалима. Будучи не в состоянии игнорировать такую быстро возрастающую враждебность, франкские рыцари и чиновники, находившиеся в египетской столице, стали испытывать страх. Они отправляли Амори послания с просьбами о помощи. Монарх между тем колебался. Мудрость советовала ему удалить свой гарнизон из Каира и удовольствоваться соседством нейтрального и безвредного Египта. Но его темперамент заставлял его идти вперёд. Вдохновлённый недавним прибытием на Восток большого числа западных рыцарей, с нетерпением жаждавших «перебить сарацин», он решил в октябре 1168 года в четвёртый раз бросить свою армию в наступление на Египет.

Эта кампания началась с убийств столь же ужасающих, сколь и беспричинных. Иноземцам удалось захватить город Бильбис, где они без всякого повода перебили жителей: мужчин, женщин и детей, как мусульман, так и коптов-христиан. Как очень справедливо замечал Ибн аль-Асир, «если бы франки вели себя лучше в Бильбисе, они бы с лёгкостью смогли захватить и Каир, ибо знать города была готова отдать его. Но видя бойню, учинённую в Бильбисе, люди решили защищаться до конца». Действительно, по приближении захватчиков, Шаур приказал поджечь старый Каир. Двадцать тысяч кувшинов нефти были вылиты на лавки, дома, дворцы и мечети. Жители были эвакуированы в новый город, основанный Фатимидами в X веке и имевший в своём составе главным образом дворцы, административные здания, казармы, а также религиозный университет аль-Азхар. Пожар бушевал на протяжении пятидесяти четырёх дней.

Между тем визирь пытался поддерживать контакт с Амори, чтобы убедить его отказаться от своего безумного предприятия. Он надеялся преуспеть в этом без очередного вмешательства Ширкуха. Но в Каире его позиции ослабли. В частности калиф аль-Адид выступил с инициативой послать письмо Нуреддину с просьбой поспешить на помощь Египту. Чтобы активировать сына Зенги, фатимидский владыка вложил в своё послание пряди волос: «Это, — объяснял он, — волосы моих женщин. Они умоляют тебя придти и спасти их от насилия франков».

Нам известна реакция Нуреддина на это тревожное письмо благодаря особо ценному свидетельству, автором которого является никто иной как сам Саладин, которого цитирует Ибн аль-Асир:

Когда от аль-Адида пришли призывы о помощи, Нуреддин позвал меня и рассказал о том, что произошло. Потом он сказал мне: «Скачи к своему дяде Ширкуху в Хомс и убеди его приехать сюда как можно скорее, ибо это дело не терпит отлагательства». Я покинул Алеппо и недалеко от города встретил моего дядю, который ехал как раз по тому же делу. Нуреддин велел ему готовиться к походу на Египет.

Курдский генерал при этом попросил племянника сопровождать его, но Саладин попробовал уклониться.

Я ответил, что не могу забыть лишений, перенесённых в Александрии. Тогда мой дядя сказал Нуреддину: «Совершенно необходимо, чтобы Юсуф поехал со мной!» И Нуреддин повторил свой приказ. Я напрасно старался объяснить ему моё неловкое состояние, но он велел добавить мне денег, и я был вынужден отправиться в путь как человек, которого ведут на смерть.

В этот раз между Ширкухом и Амори столкновений не было. Потрясённый решимостью каирцев скорее разрушить свой город, нежели отдать его, а также опасаясь, что сирийская армия окажется у него в тылу, франкский король вернулся в Палестину 2 января 1169 года. Через шесть дней курдский генерал прибыл в Каир и был встречен как спаситель и населением, и фатимидской знатью. Казалось, даже Шаур был доволен. Но он никого не мог обмануть. Хоть он и воевал с франками последние недели, его считали их другом, и он должен был поплатиться за это. 18 января его заманили в ловушку и некоторое время держали под стражей в шатре, а затем Саладин убил его собственной рукой по письменному одобрению калифа. С этого дня Ширкух сменил его в должности визиря. Когда облачённый в вышитые шёлковые одежды он явился в резиденцию своего предшественника, чтобы обосноваться в ней, для него не нашлось даже подушки, чтобы присесть. Всё было разграблено при известии о смерти Шаура.

Курдскому генералу потребовалось три кампании, чтобы стать полновластным хозяином Египта. Но дни его счастья были сочтены: 23 марта, через два месяца после своего триумфа вследствие слишком обильной трапезы, он стал жертвой ужасного приступа удушья, от которого умер за несколько секунд. Это было концом одной эпопеи и началом другой, воздействие которой оказалось несравнимо большим.

После смерти Ширкуха, — рассказывает Ибн аль-Асир, — советники калифа аль-Адида предложили ему выбрать новым визирем Юсуфа, поскольку он был самым молодым и казался самым неопытным и слабым из эмиров во всей армии.

Действительно, Саладин был призван во дворец владыки, где получил титул «аль-малик ан-насер» («победоносный князь»), а также отличительные регалии визиря: белый тюрбан с золотой вышивкой, платье и тунику с алой подкладкой, саблю, инкрустированную драгоценными камнями, кобылу рыжей масти с седлом и сбруей, украшенными чеканным золотом и жемчугом, и много других ценных вещей. Выйдя из дворца, он с большой свитой направился в резиденцию визиря. Юсуф сумел утвердиться за несколько недель. Он избавился от тех фатимидских чиновников, чья преданность казалась ему сомнительной, заменив их близкими людьми, жестоко подавил мятеж в египетском войске и, наконец, отразил жалкое франкское вторжение в октябре 1169 года под предводительством Амори, который прибыл в Египет в пятый и последний раз в надежде овладеть портовым городом Дамьеттой в дельте Нила. Мануил Комнин, встревоженный появлением сподвижника Нуреддина во главе фатимидского государства, оказал франкам содействие в виде византийского флота. Но напрасно. У румлян было недостаточно продовольствия, а их союзники отказались снабжать их. По истечении нескольких недель Саладин вступил в переговоры с румлянами и без труда убедил их прекратить столь неангажированное предприятие.

Не успел закончиться 1169 год, как Юсуф стал единоличным правителем Египта. «Морри» в Иерусалиме питал надежду на союз с племянником Ширкуха против главного врага франков Нуреддина. И хотя оптимизм короля мог показаться чрезмерным, основания для него существовали. Действительно, очень скоро Саладин стал понемногу удаляться от своего господина. Хоть он и заверял того постоянно в своей верности и своём подчинении, подлинная власть над Египтом осуществлялась не из Дамаска и не из Алеппо.

Отношения между этими двумя людьми теперь становились поистине драматическими. Несмотря на прочность своей власти в Каире, Юсуф по-существу никогда не осмеливался открыто перечить своему повелителю. Но когда сын Зенги предлагал ему встречу, он всегда уклонялся от неё, не из-за опасения угодить в ловушку, но вследствие боязни проявить личную слабость в присутствии своего господина.

Первый серьёзный кризис разразился летом 1171 года, когда Нуреддин потребовал от молодого визиря упразднить калифат Фатимидов. Будучи мусульманином-суннитом, правитель Сирии не мог допустить, чтобы на зависимой от него земле продолжала осуществляться духовная власть «еретической» династии. Он посылал по этому поводу множество писем Саладину, но тот отмалчивался. Он опасался задеть чувства населения, по преимуществу шиитского, и оттолкнуть от себя фатимидскую знать. Вместе с тем он не мог не понимать, что он обладает легитимной властью лишь как визирь калифа аль-Адида. Свергнув последнего, он рисковал потерять то, что являлось официальной гарантией его власти в Египте; в этом случае он становился простым представителем Нуреддина. Помимо прочего он видел в настойчивости сына Зенги скорее стремление к политическому реваншу, нежели деяние, продиктованное религиозным рвением. В августе требования правителя Сирии в том, что касалось упразднения шиитского калифата, стали обретать угрожающий характер. Саладин, поставленный в безвыходное положение, начал принимать меры предосторожности ввиду возможной враждебной реакции населения и даже подготовил публичное заявление об отстранении калифа. Но он ещё медлил с его распространением. Аль-Адид, хотя ему было только двадцать лет, был очень серьёзно болен, и Саладин, связанный с ним узами дружбы, не представлял себе, как он сможет обмануть его доверие. И тут в пятницу 10 сентября 1171 года, некий житель Мосула, посетивший Каир, зашёл в мечеть и, поднявшись на кафедру перед проповедником, вознёс молитву во здравие аббасидского калифа. Как ни странно, никто на это не отреагировал ни в тот момент, ни в последующие дни. Неужели это был агент, посланный Нуреддином, чтобы припугнуть Саладина? Это было возможно. Во всяком случае, после этого инцидента визирь, несмотря на всю его щепетильность, не мог более откладывать своё решение. Со следующей пятницы было дано распоряжение не упоминать больше в молитвах Фатимидов. Аль-Адид тогда находился при смерти, и Юсуф запретил всем сообщать ему новость. «Если он выздоровеет, говорил Саладин, у него будет время всё узнать. В противном случае пусть он умрёт без мучений!» Действительно, аль-Адид скончался вскоре после этого, так и не узнав о печальном конце своей династии.

Падение шиитского калифата после двух столетий его периодически славного правления, как и следовало ожидать, немедленно нанесло ущерб секте ассасинов, которые как и во времена Гассана ас-Саббаха, ещё ждали, что Фатимиды воспрянут от летаргии и начнут новый золотой век шиизма. Видя, что эта мечта уходит навсегда, члены секты были настолько обескуражены, что их сирийский руководитель Рахидеддин Синан, «Старец горы», отправил Амори послание, заявляя, что готов обратиться в христианство со всеми своими сторонниками. Ассасины тогда владели многими крепостями и городами в Центральной Сирии, где вели относительно мирную жизнь. В последние годы они вроде бы отказались от впечатляющих операций. Рахидеддин, разумеется, ещё имел в своём распоряжении несколько групп превосходно натренированных убийц, а также преданных ему предсказателей, но многие адепты этой секты стали добрыми крестьянами, которым нередко приходилось платить регулярную дань ордену тамплиеров.

Обещая обратиться в христианство, «старец» надеялся, помимо прочего, избавить своих сторонников от налога, который полагалось платить только нехристианам. Тамплиеры, чьё отношение к собственным финансовым интересам было далеко не поверхностным, с беспокойством следили за контактами между Амори и ассасинами. Когда стала просматриваться возможность соглашения, они решили расстроить его. В 1173 году послы Рахидеддина отправились на встречу с королём, тамплиеры подстерегли их и перебили. Никогда больше об обращении ассасинов речь не шла.

Независимо от этого эпизода, упразднение фатимидского калифата имело ещё одно столь же важное, как и непредвиденное последствие: оно дало Саладину политическую значимость, которой он до того не имел. Нуреддин, очевидно, не ожидал такого результата. Кончина калифа вместо того, чтобы низвести Юсуфа в ранг простого представителя сирийского владыки, сделала его полновластным сувереном Египта и законным хранителем сказочных сокровищ, накопленных павшей династией. С этого времени отношения между двумя правителями всё больше обострялись.

Вскоре после описанных событий, Саладин направил на восток от Иерусалима смелую экспедицию против франкской крепости Шаубак и, когда её гарнизон уже, казалось, был готов сдаться, Саладин вдруг узнал, что Нуреддин идёт во главе своих войск, чтобы принять участие в операции. Не медля ни секунды, Юсуф велел своим людям свернуть лагерь и скорым маршем возвращаться в Каир. В письме к сыну Зенги он объяснил свой стремительный уход якобы начавшимися волнениями в Египте.

Но Нуреддин не позволил водить себя за нос. Обвинив Саладина в вероломстве и измене, он поклялся лично отправиться в страну на берегах Нила, чтобы наконец взять дело в свои руки. Обеспокоенный молодой визирь собрал своих ближайших соратников, среди которых был и его отец Айюб, и стал советоваться с ними, как действовать на случай, если Нуреддин осуществит свою угрозу. В то время, как некоторые эмиры изъявляли готовность поднять оружие против сына Зенги, и сам Саладин, казалось, разделял их мнение, Айюб вмешался дрожа от гнева. Обращаясь к Юсуфу как к уличному мальчишке, он заявил: «Я твой отец, и если здесь есть тот, кто тебя любит и желает тебе добра, так это я. И всё же знай, что если Нуреддин придёт, ничто не сможет помешать мне пасть перед ним ниц и целовать землю у его ног. Если он прикажет мне отрубить тебе голову моей саблей, я сделаю это. Потому что эта земля принадлежит ему. Ты напишешь ему следующее: «Я узнал, что ты желаешь направить войска в Египет, но тебе не нужно этого делать; эта страна — твоя, и тебе достаточно прислать мне коня или верблюда, чтобы я явился к тебе смирный и покорный»».

После этого собрания Айюб сказал своему сыну наедине: «Клянусь Аллахом, если Нуреддин попытается забрать у тебя хоть пядь земли, я буду биться с ним до смерти. Но зачем тебе показывать свою гордость открыто? Время на твоей стороне, позволь провидению вершить дело!». Юсуф согласился с отцом и послал в Сирию предложенное им письмо, и успокоенный Нуреддин в последний момент отказался от своей карательной экспедиции. Но Саладин, наученный этим тревожным событием, послал одного из своих братьев, Тураншаха, в Йемен с задачей завоевать эту горную страну к юго-западу от Аравии, чтобы создать там убежище для семьи Айюбов на случай, если сын Зенги вновь задумает обрести контроль над Египтом. Йемен был оккупирован быстро и без большого труда… «от имени царя Нуреддина».

В июле 1173 года, меньше чем через два года после несостоявшегося рандеву у Шаубака, произошёл аналогичный инцидент. Саладин отправился воевать на восточный берег Иордана, Нуреддин собрал свои войска и выступил ему навстречу. Но в очередной раз, напуганный перспективой свидания со своим повелителем, визирь поспешил вернуться в Египет, сообщив, что его отец находится при смерти. Действительно, Айюб как раз в это время впал в кому в результате падения с лошади. Но Нуреддин не был готов к тому, чтобы удовольствоваться этой новой отговоркой. И когда в августе Айюб умер, Нуреддин понял, что в Каире у него нет больше ни одного человека, которому он бы мог полностью доверять. Поэтому он решил, что настал момент взять египетские дела в свои руки.

Нуреддин начал приготовления к тому, чтоб вторгнуться в Египет и отобрать его у Салахеддина Юсуфа, ибо он пришёл к мысли, что тот избегает войны против франков из-за нежелания объединиться с ним.

Наш хронист Ибн аль-Асир, которому во время этих событий было четырнадцать лет, определённо занимает сторону сына Зенги.

Юсуф предпочитал иметь у себя на границе франков, нежели быть непосредственным соседом Нуреддина. Последний написал в Мосул и другие страны с просьбой прислать ему войска. Но, когда он готовился идти со своими солдатами в поход на Египет, Аллах дал ему приказ, который не подлежал обсуждению.

Действительно, правитель Сирии внезапно серьёзно заболел по-видимому очень тяжёлой формой ангины. Его врачи прописали ему кровопускание, но он отказался. «Человеку шестидесяти лет кровь не пускают», — сказал он. Пробовали другие средства, но ничто не помогло. 15 мая 1174 года в Дамаске было объявлено о смерти Нуреддина Махмуда, святого князя, моджахеда, объединившего мусульманскую Сирию и создавшему предпосылки для объединения арабского мира в решающей борьбе против захватчиков. Во всех мечетях по вечерам собирались, чтобы читать стихи из Корана в его память. И несмотря на то, что Саладин последние годы был в конфликте с покойным, он постепенно превратился из его соперника в продолжателя его дела.

Но, по крайней мере поначалу, родственники и соратники умершего руководствовались по отношению к Юсуфу злопамятностью, опасаясь, что он воспользуется общей неразберихой, чтобы напасть на Сирию. Поэтому, чтобы выиграть время, постарались задержать отправку сообщения в Каир. Но Саладин, имевший друзей повсюду, послал в Дамаск голубиной почтой искусно составленное письмо: «От нашего заклятого врага нам пришла весть о владыке Нуреддине. Если, упаси Аллах, это известие правдиво, нужно прежде всего избежать того, чтобы в сердцах установилось разделение, и безрассудство возобладало в умах, ибо только враг извлечёт из этого пользу».

Но несмотря на эти дипломатичные слова, вражда, вызванная возвышением Саладина, стала непримиримой.

Глава десятая Слёзы Саладина

Ты зашёл слишком далеко, Юсуф; ты перешёл всякие границы. Ты всего лишь слуга Нуреддина, но теперь ты хочешь захватить власть для себя одного? Но не строй себе иллюзий, ибо мы, поднявшие тебя из небытия, сумеем вернуть тебя обратно!

Несколькими годами позже это предостережение, присланное Саладину знатными людьми Алеппо[41], показалось бы абсурдным. Но в 1174 году, когда правитель Каира начинал становиться главной фигурой арабского Востока, его достоинства были очевидны ещё не всем. В окружении Нуреддина как при его жизни, так и после его смерти, имя Юсуф не произносили. Чтобы обозначить его, использовали слова «выскочка», «неблагодарный», «изменник», или чаще всего «наглец».

Сам Саладин вообще то быть наглым не стремился, но его фортуна была таковой несомненно. Именно это и бесило его противников. Ведь этот тридцатилетний курдский военачальник никогда не был амбициозным человеком, и те, кто видел, как он начинал, знали, что он бы легко удовольствовался обычным званием эмира, одного из многих себе подобных, если бы судьба против воли не выдвинула его на авансцену.

Вопреки своему желанию он отправился в Египет, где его роль в завоевании была сведена до минимума, однако именно по причине своей малозначительности он был вознесён на вершину власти. Он не осмеливался думать об устранении Фатимидов, но когда он был принужден принять подобное решение, он оказался преемником самой богатой мусульманской династии. И когда Нуреддин решил занять его место, Юсуфу даже не пришлось защищаться: его повелитель внезапно скончался, оставив наследником отрока одиннадцати лет, ас-Салеха.

Меньше чем через два месяца, 11 июля 1174 года, в свою очередь со сцены ушёл Амори, ставший жертвой дизентерии в момент подготовки нового вторжения в Египет при поддержке сильного сицилианского флота. Он завещал королевство Иерусалим своему сыну Бодуэну IV, юноше тринадцати лет, на которого пало самое ужасное проклятие — проказа. На Востоке оставался только один монарх, который мог помешать неудержимому возвышению Саладина. Им был Мануил, император Рума, который реально рассчитывал стать сюзереном Сирии и хотел захватить Египет при сотрудничестве франков. Но словно завершая цепь благоприятных для Саладина событий, могучая византийская армия, сковывавшая Нуреддина на протяжении пятнадцати лет, была разбита в сентябре 1176 года Кылыч-Арсланом II, внуком первого, в битве у Мириокефалона. Мануил умер вскоре после этого, что привело христианский Восток к анархии.

Можно ли после этого сердиться на панегиристов Саладина, видевших в такой серии непредвиденных событий руку Провидения? Сам Юсуф никогда не пытался приписать себе заслуги своей судьбы. Он никогда не забывал благодарить после Аллаха тех, кого он называл «мой дядя Ширкух» и «мой повелитель Нуреддин». Несомненно, что величие Саладина было помимо прочего основано и на его скромности.

Однажды, когда Салахеддин устал и хотел отдохнуть, к нему пришёл один из его мамлюков и представил ему бумагу на подпись. «Я измучен, — сказал султан, — приходи через час». Но человек настаивал. Он чуть ли не совал лист бумаги в лицо Салахеддину и говорил ему: «Пусть господин подпишет!» Султан ответил: «Но у меня даже нет под рукой чернильницы!» Он сидел у входа в шатёр, и мамлюк заметил, что внутри была чернильница. «Вот она, чернильница, в глубине шатра», — сказал он резко, как бы указывая Салахеддину пойти и самому взять чернильницу, ни больше, ни меньше. Султан обернулся, увидел чернильницу и сказал: «Слава Аллаху, это так!» Он потянулся назад, опираясь на левую руку, и правой взял чернильницу. Потом он подписал бумагу.

Этот случай, рассказанный Бахаеддином, личным секретарём и биографом Саладина[42], иллюстрирует то удивительное поведение, которое отличало его от монархов его времени и вообще всех эпох: это умение оставаться простым в общении с простыми людьми, даже став сильнейшим среди сильных. Хронисты, конечно, указывают на его храбрость, его мудрость и рвение в том, что касалось джихада, но во всех их рассказах постоянно проступает образ более эмоциональный и более человечный.

Однажды, — рассказывает Бахаеддин, — когда мы были в открытом поле против франков, Салахеддин собрал вокруг себя близких людей. Он держал в руке письмо, которое собирался прочесть, и когда он хотел начать, то разразился слезами. Видя его в этом состоянии, не могли удержаться от плача и мы, хотя не знали, о чём идёт речь. Наконец он сказал голосом, который заглушался рыданием: «Такиеддин, мой племянник, умер!» Он стал плакать горькими слезами, и мы тоже. Я пришёл в себя и сказал ему: «Давайте не будем забывать, какую мы начали войну и попросим у Аллаха прощения за то, что позволили себе эти слёзы». Салахеддин согласился со мной: «Да, — сказал он, — пусть Аллах простит меня! Пусть Аллах простит меня!» Он повторил это много раз и потом добавил: «Пусть никто не знает, что произошло!» Потом он велел принести розовой воды, чтобы умыть лицо.

Слёзы Саладина лились не только после смерти его родных.

Однажды, — вспоминает Бахаеддин, — когда я скакал рядом с султаном навстречу франкам, к нам подошёл войсковой разведчик с женщиной, которая плакала навзрыд и била себя в грудь. «Она ушла от франков, объяснил нам лазутчик, чтобы увидеть повелителя и мы привели её». Салахеддин велел своему переводчику расспросить её. Она сказала: «Мусульмане-грабители вчера ворвались в мою палатку и похитили мою маленькую дочь. Я плакала всю ночь, и тогда наш командир сказал мне: «Король мусульман милосерден; мы отпустим тебя к нему, и ты сможешь попросить у него свою дочь». И вот я пришла, и все мои надежды на тебя». Салахеддин растрогался и на глазах у него появились слёзы. Он послал кого-то на невольничий рынок, и меньше чем через час приехал всадник, вёзший за плечами ребёнка. Увидев это, мать бросилась на землю и измазала песком лицо, а все присутствовавшие плакали от волнения. Она посмотрела на небо и стала говорить что-то непонятное. Ей отдали дочь и проводили в лагерь франков.

Те, кто знал Саладина, мало останавливались на описании его физического облика — небольшого роста, хрупкого телосложения, с короткой и аккуратной бородой. Они предпочитали говорить о его лице, об этом задумчивом и немного меланхоличном лице, которое вдруг освещалось ободряющей улыбкой, располагавшей собеседника к доверию. Он был всегда приветлив с гостями, настойчиво приглашал их отобедать, обращался с ними со всеми почестями, даже если это были неверные, и удовлетворял все их желания. Он не мог допустить, чтобы кто-то пришёл к нему и ушёл разочарованный, и некоторые люди не упускали случая воспользоваться этим. Однажды, во время перемирия с франками, один из «отпрысков», сеньор Антиохии, неожиданно появился перед шатром Саладина и попросил вернуть ему область, захваченную султаном четыре года назад. И тот отдал её!

Было замечено, что щедрость Саладина подчас граничила с легкомыслием.

Его казначеи, — сообщает нам Бахаеддин, — всегда втихомолку приберегали некоторую сумму денег на непредвиденный случай, поскольку они хорошо знали, что если владыка узнает о наличии этого резерва, то растратит его немедленно. Несмотря на все предосторожности после смерти султана в государственной казне остался лишь один слиток золота из Тира и сорок семь дирхемов денег.

Когда некоторые из помощников упрекали его за расточительность, Саладин отвечал им с непринуждённой улыбкой: «Есть люди, для которых деньги не важнее, чем песок». И в самом деле, он испытывал откровенное презрение к богатству и роскоши, и когда сказочные дворцы фатимидских калифов стали его собственностью, он разместил в них своих эмиров, а сам предпочёл жить в более скромной резиденции, предназначенной для визирей.

Это лишь одна из немногих черт, позволяющих находить сходство в образах Саладина и Нуреддина. Правда, противники Саладина видели в нём только слабого подражателя своему господину. В действительности же он умел быть в общении с другими, особенно со своими солдатами, гораздо более сердечным, чем его предшественник. И хотя он также неукоснительно соблюдал религиозные предписания, в нём не было лёгкого ханжества, характерного для некоторых сподвижников сына Зенги. Можно сказать, что Саладин вообще был больше требователен к себе, нежели к другим и, тем не менее, оказывался более беспощадным, чем его старший господин в отношении тех, кто оскорблял ислам, будь то «еретики» или некоторые франки.

Вне этих личностных различий Саладин, особенно в начале своей карьеры, находился под сильным влиянием внушительной фигуры Нуреддина. Он стремился показать себя его достойным наследником в непрерывном движении к тем целям, которые наметил Нуреддин: объединение арабского мира, мобилизация мусульман как моральная, с помощью мощного пропагандистского аппарата, так и военная, с целью отвоевания захваченных территорий и прежде всего Иерусалима.

Летом 1174 года, когда эмиры, собравшиеся в Дамаске вокруг молодого ас-Салеха, искали наилучшие средства для борьбы с Саладином, даже планируя союз с франками, правитель Каира адресовал им послание, являвшееся явным вызовом. В этом письме он сильно преуменьшил степень своего конфликта с Нуреддином и не замедлил представить себя продолжателем дела своего предшественника и верным хранителем его наследия.

Если бы ваш покойный князь, — писал он, — обнаружил среди вас человека столь же достойного доверия, как я, разве он не предназначил бы ему правление Египтом, который является самым важным из его владений? Знайте, что если бы Нуреддин не умер так рано, он поручил бы именно мне воспитание своего сына и заботу о нём. Я ведь вижу, что вы ведёте себя так, будто вы одни служили моему господину и его сыну, и что вы хотите исключить меня из этого числа. Но я скоро приду. Я завершу, дабы почтить память моего господина, деяния, которые оставят след, и вы все будете наказаны за своё беспутство.

Трудно узнать здесь осторожного человека прежних лет; создаётся впечатление, что кончина властелина пробудила в нём давно сдерживаемую агрессивность. Действительно, обстоятельства были исключительными, поскольку это послание имело чёткую цель: это объявление войны, с которой Саладин начал завоевание мусульманской Сирии. В момент отправки своего письма в октябре 1174 года правитель Каира уже был на пути к Дамаску во главе семи тысяч всадников. Этого было мало, чтобы осаждать сирийскую метрополию, но Юсуф всё хорошо рассчитал. Напуганные необычайно дерзким тоном его послания, ас-Салех и его соратники предпочли отступить в Алеппо. Пройдя без помех через территорию франков по дороге, которую отныне можно было бы именовать «тропой Ширкуха», Саладин в конце октября достиг Дамаска, где люди, преданные его семье, поспешили открыть ворота для его встречи.

Ободрённый этой победой, достигнутой без единого удара сабли, он продолжил свой марш-бросок. Оставив гарнизон Дамаска под началом одного из своих братьев, он направился в центральную Сирию, где овладел Хомсом и Хамой. На протяжении всей этой блестящей кампании, как рассказывает нам Ибн аль-Асир, «Салахеддин создавал впечатление, что действует от имени князя ас-Салеха, сына Нуреддина. Он говорил, что его целью является защита страны от франков». Мосульский историк, преданный династии Зенги, относился к Саладину по меньшей мере подозрительно, обвиняя его в двуличии. И нельзя сказать, что он был совершенно неправ. Юсуф, не желая выступать в роли узурпатора, в самом деле представлял себя защитником интересов ас-Салеха. «Но этот юноша, говорил он, никоим образом не должен быть единоличным правителем. Ему нужен учитель, регент, и никто лучше меня не подходит для этой роли». При этом он посылал ас-Салеху письмо за письмом, убеждая его в своей преданности, велел молиться за него в мечетях Каира и Дамаска, а также чеканить монеты с его именем.

Но юный монарх оставался совершенно нечувствительным к таким политическим жестам. Когда Саладин в декабре 1174 года подверг осаде уже сам Алеппо, «дабы защитить князя ас-Салеха от пагубного влияния его советников», сын Нуреддина собрал людей города и обратился к ним с взволнованной речью: «Посмотрите на этого нечестного и неблагодарного человека, который хочет отобрать у меня мою страну, не боясь ни Аллаха, ни людей! Я — сирота, и я рассчитываю, что вы защитите меня из благодарности к памяти моего отца, которого вы так любили». Глубоко тронутые жители Алеппо решили сопротивляться «предателю» до конца. Юсуф, желавший избежать прямого конфликта с ас-Салехом, снял осаду. Вместо этого он решил провозгласить себя «царём Египта и Сирии», чтобы не зависеть больше ни от какого сюзерена. Хронисты пожаловали ему помимо прочих званий титул султана, но он сам никогда так себя не называл. Саладин ещё не раз возвращался к стенам Алеппо, но так и не решился на войну с сыном Нуреддина.

Пытаясь спастись от этой постоянной угрозы, советники ас-Салеха решили прибегнуть к услугам ассасинов. Они вступили в контакт с Рашидеддином Синаном, который обещал избавить их от Юсуфа. «Старец горы» не мог желать большего, чем предъявить свой счёт могильщику династии Фатимидов. Первое покушение имело место в начале 1175 года: ассасины проникли в лагерь Саладина и дошли до его шатра, но тут их заметил один эмир и преградил им путь. Он был тяжело ранен, но поднял тревогу. Подоспела стража, и после ожесточённой схватки ассасины были перебиты. Но не вышло сегодня — выйдет завтра. 22 мая 1176 года, когда Саладин проводил очередную кампанию в окрестностях Алеппо, один из ассасинов внезапно появился в его шатре и нанёс ему удар кинжалом в голову. К большому счастью, султан, бывший настороже после предыдущего покушения, для безопасности имел под головным убором кольчужную сетку. Тогда убийца попытался добраться до шеи своей жертвы, но и здесь клинок наткнулся на препятствие. Саладин носил длинную тунику из плотной ткани, её высокий воротник был также усилен кольчужной сеткой. Тут подоспел один из эмиров, схватил одной рукой кинжал, а другой рукой так ударил батини, что тот упал. Саладин не успел подняться, как подскочил второй убийца, а за ним и третий. Но уже прибежали стражники, и нападающие были убиты. Юсуф вышел из шатра растерянный, нетвёрдой походкой, не веря в то, что остался невредим.

Придя в себя, он решил атаковать ассасинов в их логове, в центральной Сирии, где Синан владел примерно дюжиной крепостей. Саладин подверг осаде самую грозную их них, Массиаф, стоявшую на вершине обрывистой горы. Но то, что произошло в этом краю ассасинов в августе 1176 года, вне сомнения навсегда останется тайной. Первая версия, принадлежащая Ибн аль-Асиру, утверждает, что Синан прислал письмо дяде Саладина по материнской линии; в этом письме он поклялся убить всех членов правящей семьи. Такая угроза со стороны секты, особенно после двух покушений на султана, не могла быть легко проигнорирована. После этого якобы и была прекращена осада Массиафа.

Но имеется вторая версия событий, исходящая от самих ассасинов. Она содержится в одном из редких сочинений, переживших секту, — в рассказе, написанном одним из адептов, неким Абу-Фиразом. Согласно этому рассказу, Синан, находившийся вне стен Массиафа во время осады крепости, прибыл и расположился вместе с двумя спутниками на вершине соседнего холма, дабы наблюдать за развёртыванием операции. Саладин приказал своим людям поймать их. Синан был окружён большим отрядом, но когда солдаты попытались приблизиться к нему, они были парализованы какой-то мистической силой. Рассказывали, будто «старец горы» велел им предупредить султана, что намерен встретиться с ним лично с глазу на глаз, и будто напуганные солдаты поспешили сообщить своему повелителю о том, что должно было произойти, и будто Саладин, не ждавший ничего хорошего, приказал рассыпать вокруг своего шатра известь и золу, чтобы было видно любой след, а с наступлением темноты поставил для охраны стражей с факелами. Но глубокой ночью он внезапно проснулся и на мгновение увидел неизвестного человека, который выскользнул из его шатра и который показался ему самим Синаном. Таинственный посетитель оставил у его ложа отравленную лепёшку и бумагу, на которой Саладин прочёл: «Ты в нашей власти». Тут Саладин закричал, и прибежавшие стражи стали клясться, что ничего не видели. На следующий день Саладин поспешил снять осаду и вернуться в Дамаск.

Этот рассказ вне сомнения содержит много вымысла, но факт тот, что Саладин совершенно внезапно решил полностью изменить свою политику в отношении ассасинов. Несмотря на своё отвращение к еретикам любого рода, он больше никогда не пытался угрожать владениям батини. Напротив, он пытался теперь примириться с ними, лишая таким образом своих врагов, как мусульман, так и франков, их ценного помощника. В борьбе за контроль над Сирией султан решил выложить все свои козыри. На первый взгляд казалось, что он победил, овладев Дамаском, но конфликт затягивался. Военные кампании, которые ему приходилось вести против франкских государств, против Алеппо, против Мосула, где также правил потомок Зенги, и против других князей Джазиры и Малой Азии, были изнурительны, тем более, что ещё приходилось регулярно возвращаться в Каир, чтобы разбираться с интриганами и заговорщиками.

Ситуация начала проясняться только в конце 1181 года, когда ас-Салех неожиданно умер, видимо будучи отравлен, в возрасте восемнадцати лет. Ибн аль-Асир рассказывает о его последних минутах с волнением:

Когда его состояние ухудшилось, врачи посоветовали ему выпить немного вина. Он сказал им: «Я не сделаю этого, не узнав мнение знатока закона». К его постели пришёл один из самых уважаемых улемов и объяснил ему, что религия позволяет употреблять вино как лекарство. Ас-Салех ответил: «Неужели вы думаете, что если Аллах решил положить конец моей жизни, то он изменит своё мнение, увидев меня выпившим?» Религиозный деятель не нашёл, что сказать. «В таком случае, — заключил умирающий, — я не желаю предстать перед моим творцом, имея в желудке запрещённый продукт».

Через полтора года, 18 июня 1183 года, Саладин торжественно вступил в Алеппо. С этого момента Сирия и Египет стали не номинально, как во времена Нуреддина, а по-настоящему единым образованием под неоспоримой властью айюбидского правителя. Как ни странно, но возникновение этого могучего арабского государства, с каждым днём всё плотнее окружавшего владения франков, не заставило последних проявить большую солидарность. В то время как король Иерусалима, ужасно изуродованный проказой, горевал по поводу своего бессилия, два соперничающих клана вели борьбу за власть. Первый клан, склонный к миру с Саладином, возглавлялся Раймоном, графом Триполи. Второй клан, экстремистский, имел своим главным представителем Рено Шатильонского, бывшего князя Антиохии.

Очень тёмный брюнет, с носом похожим на клюв, бегло говоривший по-арабски и прилежно изучавший исламские тексты, Раймон вполне бы сошёл за какого-нибудь сирийского эмира, если бы огромный рост не выдавал его западное происхождение.

Среди франков того времени, — говорит нам Ибн аль-Асир, — не было человека более храброго и более мудрого, чем правитель Триполи Раймонд ибн Раймонд ас-Сенжили, потомок Святого Жиля. Но он был очень амбициозен и пламенно желал стать королём. На некоторое время он обеспечил своё регентство, но вскоре был отстранён от него. При этом он был так озлоблен, что написал Салахеддину, перешёл на его сторону и попросил того помочь ему стать королём франков. Салахеддин обрадовался этому и поспешил освободить некоторое число рыцарей из Триполи, находившихся в мусульманском плену.

Саладин внимательно наблюдал за франкскими распрями. Когда в Иерусалиме, казалось, восторжествовало «восточное» течение, возглавляемое Раймоном, Саладин занял примирительную позицию. В 1184 году Бодуэн IV достиг последней стадии проказы. Его ступни и голени стали дряблыми, а глаза обесцветились. Но он ещё был полон мужества и доброты и оказывал доверие графу Триполи, который стремился установить добрососедские отношения с Саладином. Андалузский путешественник Ибн Джубаир, посетивший в тот год Дамаск, оказался удивлён тем, что несмотря на войну, караваны свободно ходили из Каира в Дамаск и обратно через территорию франков. «Христиане, — констатировал он, — берут с мусульман пошлину, которая взимается без злоупотреблений. В свою очередь купцы-христиане платят пошлину за свои товары, когда пересекают земли мусульман. Между ними полное согласие, и справедливость в почёте. Воины занимаются своей войной, но народ живёт мирно».

Саладин, отнюдь не спешивший положить конец этому сосуществованию, даже проявил готовность идти дальше по дороге мира. В марте 1185 года поражённый проказой король умер в возрасте двадцати четырёх лет, оставив на троне своего племянника Бодуэна V, ребёнка шести лет, регентом которого он назначил графа Триполи. Тот, понимая, что ему необходимо время для укрепления своей власти, поспешил направить в Дамаск послов с просьбой о перемирии. Саладин, вполне готовый к началу решительного сражения с иноземцами, показал, тем не менее, что не стремится к схватке любой ценой, и согласился заключить перемирие на четыре года.

Но когда через год, в августе 1186 года, король-ребёнок умер, роль регента оказалась излишней.

«Мать маленького монарха, — объясняет Ибн аль-Асир, — увлеклась франком, недавно прибывшим с Запада, неким Ги. Она сделала его своим мужем и после смерти ребёнка надела на голову мужа корону. Она собрала патриарха, священников, монахов, госпитальеров, тамплиеров, баронов — объявила им, что передаёт власть Ги и велела им поклясться, что они будут повиноваться ему. Раймон отказался и предпочёл договориться с Саладином».

Этот Ги и был тот самый король Ги де Лузиньян, человек совершенно безликий, лишённый всякой политической или военной компетенции, всегда готовый принять мнение своего последнего собеседника. Фактически он был не более чем марионеткой в руках «ястребов», вожаком которых являлся «бринс Арнат»[43], Рено Шатильонский.

После своей кипрской авантюры и преступных деяний в Северной Сирии этот последний провёл четырнадцать лет в тюрьмах Алеппо, прежде чем его выпустил в 1175 году сын Нуреддина. Плен лишь усугубил его пороки. Ещё более фанатичный, более алчный и более кровожадный, чем прежде, Арнат один породил больше ненависти между арабами и франками, чем десятилетия войн и убийств. После освобождения ему не удалось вернуть себе Антиохию, где правил его зять Боэмонд III. Он обосновался в королевстве Иерусалим, где сумел жениться на молодой вдове, принёсшей ему в приданое земли к востоку от Иордана и, прежде всего, могучие крепости Крак и Шаубак. В союзе с тамплиерами и многочисленными новоприбывшими рыцарями, он имел при иерусалимском дворе мощное влияние, которое в течение некоторого времени уравновешивал только Раймон. Политика, которую предлагал Рено, была политикой первого франкского вторжения: безостановочная война с арабами, беспощадный грабёж и убийство, завоевание новых территорий. Для него всякое примирение, всякий компромисс был изменой. Он не считал для себя необходимым соблюдать договора и клятвы. Чего стоит обещание, данное неверным? — говорил он цинично.

В 1180 году между Дамаском и Иерусалимом было подписано соглашение о свободном передвижении в этом районе имущества и людей. Через несколько месяцев Рено напал на караван богатых арабских купцов, шедший через сирийскую пустыню в Мекку, и завладел товарами. Саладин пожаловался Бодуэну IV, но последний не осмелился выступить против своего вассала. Осенью 1182 года случилось нечто ещё более худшее: Арнат решил совершить рейд на саму Мекку. Высадившись в Эйлате, тогда маленькой рыболовной гавани, расположенной в заливе Акаба, экспедиция, имевшая в проводниках нескольких пиратов Красного моря, прошла вдоль берега и атаковала Янбу, порт около Медины, а затем Рабиг, неподалёку от Мекки. По дороге люди Рено потопили судно с мусульманскими паломниками, шедшее в Джидду. «Все были ошеломлены, — говорит Ибн аль-Асир, — поскольку люди этой области никогда прежде не видели ни одного франка — ни купца, ни воина». Опьянённые успехом, грабители, не теряя времени, наполняли свои суда добычей. В то время как сам Рено вернулся по воде в свои земли, его люди продолжали ещё долгие месяцы бороздить просторы Красного моря. Брат Саладина, аль-Адель, правивший Египтом в его отсутствие, снарядил флот и отправил его преследовать разбойников, которые были уничтожены. Некоторые из них были сопровождены в Мекку для публичного обезглавливания. «Это была показательная казнь тех, кто посягнул на святые места». Весть об этом безумном деянии, разумеется, разошлась по всему мусульманскому миру, в котором Арнат отныне олицетворял всё самое гнусное, что можно было ожидать от франкских врагов.

Саладин в ответ совершил несколько рейдов по землям Рено. Но, несмотря на свою ярость, султан сумел остаться великодушным. Например, в ноябре 1183 года, когда он установил катапульты вокруг крепости Крак и стал бомбардировать её обломками скал, защитники сообщили ему, что в это время внутри крепости проходила княжеская свадьба. И хотя новобрачной была невестка Рено, Саладин попросил осаждённых указать ему дом, предназначенный для молодых супругов, и велел своим людям пощадить этот сектор[44].

Но, увы, подобные жесты никак не могли повлиять на Арната. Временно нейтрализованный мудрым Раймоном, он, по восшествии на престол короля Ги в сентябре 1186 года, вновь мог править балом. Уже через несколько недель, невзирая на перемирие, которое могло бы продолжаться ещё два с половиной года, князь, как хищная птица, набросился на крупный караван арабских паломников и купцов, спокойно шедший по дороге в Мекку. Рено перебил всех вооружённых людей, а остальных увёл в плен в Крак. Когда некоторые из них осмелились напомнить Рено о перемирии, он ответил им презрительно: «Так пусть ваш Магомет придёт и освободит вас!» Когда несколькими неделями позже эти слова были переданы Саладину, он поклялся убить Арната собственными руками.

Но пока что султан сделал паузу. Он послал эмиров к Рено с требованием освободить пленников и на основании договора возместить им ущерб. После того как князь отказался принять послов, те направились в Иерусалим, где с ними встретился король Ги, который был шокирован неблаговидными поступками своего вассала, но не осмелился вступить с ним в конфликт. Послы настаивали: неужели заложники князя Арната будут гнить в подземельях Крака вопреки всем договорам и всем клятвам? Бессильный Ги умыл руки.

Перемирие было прервано. Саладин, хотя и был готов соблюдать договор в течение всего срока, нисколько не опасался возобновления боевых действий. Разослав депеши эмирам Египта, Сирии, Джазиры и других мест с извещением о предательском глумлении франков над их обязательствами, он призвал союзников и вассалов объединить все силы, которыми они располагали, и принять участие в джихаде против захватчиков. Из всех стран ислама в Дамаск потекли тысячи всадников и пеших солдат. Город стал чем-то вроде корабля, сидящего на мели посреди моря колеблемых ветром шатров: маленьких палаток из верблюжьей шерсти, в которых солдаты прятались от ветра и дождя, и обширных княжеских шатров из богато расцвеченных тканей, украшенных старательно вышитыми стихами Корана и поэтическими строками.

Пока продолжалась эта мобилизация, франки погрязали в своих внутренних распрях. Король Ги счёл этот момент особо благоприятным для того, чтобы избавиться от своего соперника Раймона, которого он обвинил в потворстве мусульманам. Армия Иерусалима приготовилась к нападению на Тибериаду, маленький город в Галилее, принадлежавшей жене графа Триполи. Последний, будучи предупреждён, отправился на встречу с Саладином и предложил ему союз, который султан тотчас же принял и послал отряд своих войск, чтобы укрепить гарнизон Тибериады. Армия Иерусалима отступила.

30 апреля 1187 года, когда в Дамаск волна за волной продолжали прибывать арабские, тюркские и курдские воины, Саладин отправил в Тибериаду послание, в котором просил Раймона в подтверждение их союза позволить разведывательному отряду мусульман осуществить рекогносцировку берега Галилейского озера. Граф был смущён, но отказать не мог. Его единственное условие состояло в том, чтобы мусульманские солдаты покинули его территорию до вечера и чтобы им не было разрешено нападать на его подданных и их имущество. Дабы избежать любых инцидентов, он известил все населённые пункты в округе о прохождении мусульманских отрядов и попросил жителей не покидать дома.

На следующий день, в пятницу 1 мая, на рассвете семь тысяч всадников под командованием одного из соратников Саладина прошли под стенами Тибериады. В тот же вечер, возвращаясь тем же путём обратно, они неукоснительно соблюдали требование графа: не нападали ни на деревни, ни на замки, не отбирали ни золото, ни скот, и всё-таки не смогли избежать инцидента. Получилось так, что в одной из местных крепостей накануне, когда гонец Раймона прибыл с извещением о приходе мусульманского отряда, случайно оказались вместе два великих магистра тамплиеров и госпитальеров. Кровь монахов-воинов взыграла. Для них пакт с сарацинами не существовал! Поспешно собрав несколько сотен всадников и пехотинцев, они решили атаковать мусульманскую конницу около городка Саффурия, к северу от Назарета. Франки были уничтожены за несколько минут. Ускользнуть удалось только великому магистру тамплиеров.

Устрашённые этим разгромом, — сообщает Ибн аль-Асир, — франки послали к Раймону своего патриарха, своих священников и монахов, а также много рыцарей. Все они горько упрекали Раймона за его союз с Салахеддином. Они говорили ему: «Ты, верно, принял ислам, иначе бы ты не смог вынести того, что случилось. Ты бы не допустил, чтобы мусульмане прошли по твоей земле, чтобы они перебили тамплиеров и госпитальеров и чтобы они ушли, уводя пленников, не опасаясь, что ты им помешаешь». Собственные солдаты графа из Триполи и Тибериады бросали ему те же упрёки, а патриарх грозил отлучить его от церкви и аннулировать его брак… Испытывая это давление, Раймон испугался. Он покаялся и попросил прощения. Его простили, помирились с ним и потребовали предоставить свои отряды в распоряжение короля и участвовать в сражении с мусульманами. И граф пошёл с ними. Тогда франки объединили свои силы, кавалерию и пехоту около Акры и потом направились к посёлку Саффурия.

В лагере мусульман разгром военно-религиозных орденов, которых одновременно и страшились и ненавидели, создал предвкушение победы. Теперь эмиры и солдаты спешили скрестить оружие с франками. В июне Саладин собрал все свои войска на полпути между Дамаском и Тибериадой: двенадцать тысяч всадников прошли перед ним, не считая пехотинцев и добровольцев. Сидя на своём боевом коне, султан выкрикнул клич, тотчас же повторённый как эхо тысячами восторженных голосов: «Победа над врагами Аллаха!» Вместе со своим командным составом Саладин хладнокровно проанализировал ситуацию: «Нам открывается случай, который может никогда больше не представиться. По моему мнению, армия мусульман должна сразиться с неверными в тесном бою. Нужно решительно вести джихад, пока наши отряды не рассеялись». Главное, чего хотел избежать султан, это чтобы его вассалы и союзники не разошлись со своими отрядами по домам ввиду осеннего окончания военных действий, до того как он сможет одержать решающую победу. Но франки — очень осторожные воины. Что если они захотят избежать сражения, увидев, что мусульмане вновь объединились?

Саладин решил устроить им ловушку и просил Аллаха, чтобы они в неё попались. Он направился к Тибериаде, взял город за одни день, приказал поджечь много домов и приступил к осаде цитадели, где находилась графиня, супруга Раймона, с горсткой защитников.

Мусульманская армия могла бы легко сломить их сопротивление, но султан сдерживал своих людей. Он велел постепенно усиливать давление, делать вид, что идёт подготовка к последнему штурму и ждать ответных действий.

Когда франки узнали, что Салахеддин захватил и сжёг Тибериаду, — рассказывает Ибн аль-Асир, — они собрались на совет. Некоторые предлагали выступить против мусульман, сразиться с ними и помешать им овладеть цитаделью. Но вмешался Раймон: «Тибериада принадлежит мне, сказал он, и в осаде находится моя собственная жена. Но я готов допустить, что крепость будет взята и что моя жена попадёт в плен, если только наступление Саладина на этом остановится. Ибо, клянусь Богом, я видел прежде немало мусульманских армий, и ни одна из них не была столь многочисленной и столь сильной, как та, коей сегодня располагает Саладин. Так что лучше нам уклониться от схватки с ним. Мы всегда сможем потом снова забрать Тибериаду и заплатить выкуп за освобождение наших близких». Но князь Арнат, сеньор Крака, сказал ему: «Ты хочешь внушить нам страх, говоря о силе мусульман, потому что ты их любишь и предпочитаешь их дружбу, иначе бы ты не произносил таких слов. И если ты говоришь мне, что они многочисленны, я отвечаю тебе: огню всё равно, сколько дерева ему придётся сжечь». Тогда граф сказал: «Я — один из вас, я сделаю, как вы захотите, я буду сражаться на вашей стороне, но вы увидите, что из этого получится».

Так в очередной раз у франков возобладала крайняя тенденция. Теперь больше ничто не могло помешать сражению. Армия Саладина была развёрнута на плодородной равнине, покрытой фруктовыми деревьями. Позади простирались пресные воды озера Тибериада, через которое проходит река Иордан, а ещё дальше к северо-востоку виднеются величественные контуры Голанских высот. Около мусульманского лагеря возвышался храм с двумя вершинами, которые называли «рогами Гиттина» по имени находившейся сбоку деревни.

3 июля франкская армия численностью около двенадцати тысяч отправилась в путь. Расстояние, которое ей предстояло пройти от Саффурии до Тибериады было невелика, самое большее четыре часа нормальным ходом. По крайней мере летом, эта часть палестинской земли совершенно безводна. Здесь нет ни источников, ни колодцев, а водные потоки высыхают. Покидая ранним утром Саффурию, франки не сомневались, что смогут утолить жажду в полдень на берегу озера. Саладин тщательно готовил свою западню. На всем пути его всадники беспокоили врагов, нападали и спереди, и сзади, и с флангов, безостановочно засыпали их тучами стрел. Таким образом, они причинили чужеземцам некоторые потери и, что самое главное, заставили их замедлить движение.

Незадолго до окончания дня франки достигли высоты, с которой им открылся весь окрестный пейзаж. Прямо у их ног лежала маленькая деревня Гиттин, несколько домов цвета земли, тогда как в самой глубине долины блестели воды озера Тибераида. И совсем рядом на зелёной равнине, протянувшейся вдоль реки — армия Саладина. Чтобы напиться, им было нужно попросить разрешения у султана!

Саладин улыбался. Он знал, что франки изнурены, умирают от жажды, что у них нет ни сил, ни времени, чтобы проложить себе до вечера путь к озеру и потому они обречены оставаться без глотка воды до утра. Смогут ли они вообще сражаться в таких условиях? Всю эту ночь Саладин уделил молитвам и совещаниям со своим штабом. При этом он послал большинство своих эмиров в тыл противнику, чтобы отрезать ему всякий путь к отступлению. Он убедился, что каждый занял правильную позицию и повторил свои указания.

На следующий день, 4 июля 1187 года, с первыми отблесками зари, совершенно окружённые и обессиленные жаждой франки сделали отчаянную попытку спуститься с холма и достигнуть озера. Их пехотинцы, ещё больше чем кавалерия изнурённые маршем накануне, едва несшие свои топоры и булавы, шли волна за волной, как будто слепые, на уничтожавшую их стену сабель и копий. Оставшиеся в живых в беспорядке отхлынули на холм, где они смешались с конными рыцарями, которые уже не сомневались в своём поражении. Их оборона была сломлена повсюду. И всё же они продолжали сражаться с мужеством отчаяния. Раймон с горсткой близких ему людей попытался пробить проход через боевые порядки мусульман. Соратники Саладина узнали его и позволили ему ускользнуть. Он продолжил своё бегство до Триполи.

После его ухода франки едва не сдались, — рассказывает Ибн аль-Асир. — Мусульмане подожгли сухую траву и ветер понёс дым в глаза рыцарей. Обуреваемые жаждой, огнём, дымом, летним зноем и пылом битвы, франки были совершенно обессилены. Но они сказали себе, что умрут только в бою. Они бросались в столь яростные атаки, что мусульмане были вынуждены отступать. Но после каждой атаки франки несли потери, и их число уменьшалось. Мусульмане овладели Истинным Крестом. Для фраков это была самая тяжкая утрата, ибо на этом кресте, как они утверждали, был распят мессия, да снизойдёт на него мир!

По исламским представлениям, распятие Христа было только видимостью, ибо Бог слишком любил сына Марии и не мог допустить, чтобы к нему была применена столь отвратительная казнь.

Несмотря на эту утрату последние уцелевшие франки, около пятисот лучших рыцарей, продолжали отважно биться, укрепившись на возвышенности за Гиттином, где им удалось поставить шатры и организовать оборону. Но мусульмане наступали со всех сторон, и только шатёр короля продолжал стоять. Дальнейшее рассказано собственным сыном Саладина аль-Маликом-аль-Афдалом, которому тогда было семнадцать лет[45].

В битве при Гиттине, первой битве, в которой я участвовал, я находился рядом с моим отцом. Король франков, находившийся на холме, бросил своих людей в отчаянную атаку, которая заставила наши отряды откатиться до того места, где был мой отец. В этот момент я увидел короля. Он был жалкий, съёжившийся и нервно теребил свою бороду. Он шёл вперёд крича: «Сатана не должен победить!» Мусульмане снова пошли на штурм холма. Когда я увидел, что франки откатились под натиском наших войск, я радостно закричал: «Мы их побили!» Но франки снова атаковали, и наши опять оказались около моего отца. Он ещё раз послал их на приступ, и они заставили врага вернуться на холм. Я опять закричал: «Мы их побили!» Но отец повернулся ко мне и сказал: «Молчи! Мы разобьём их только тогда, когда упадёт этот шатёр наверху!» Не успел он закончить свою фразу, как шатёр короля рухнул. Тогда султан спешился, простёрся ниц и возблагодарил Аллаха, плача от радости.

Все вокруг кричали, ликуя. Султан поднялся, снова сел на коня и направился к шатру. К нему привели знатных пленников — короля Ги и князя Арната. При этом присутствовал писатель Имадеддин аль-Асфагани, советник султана[46].

Салахеддин, — рассказывает он, — предложил королю сесть рядом с ним и, когда следующим подошёл Арнат, он поставил его около короля и напомнил последнему о его злодеяниях: «Сколько раз ты клялся и нарушал свои обеты, сколько раз ты подписывал договора, которые не соблюдал!» Арнат ответил от его имени: «Все короли всегда так поступали. Я не делал ничего более». В это время Ги задыхался от жажды, он качал головой как пьяный, а его лицо выдавало большой страх. Салахеддин обратился к нему с одобряющими словами и велел принести холодной воды, которую он и предложил ему. Король напился и передал остаток Арнату, который также утолил жажду. Тогда султан сказал Ги: «Ты не попросил у меня разрешения, прежде чем дать ему напиться. Поэтому я не обязан проявить к нему милость».

Дело в том, что согласно обычаю арабов, пленник, которому дают воду и пищу, должен получить пощаду. Понятно, что Саладин не хотел брать на себя подобное обязательство в отношении человека, которого он поклялся убить собственными руками. Имадеддин продолжает:

Сказав эти слова, султан вышел, сел на коня и удалился, оставив пленников, терзаемых страхом. Он наблюдал за уходом войск и потом вернулся в свой шатёр. Там он велел привести Арната, подошёл к нему с саблей и ударил ему между шеей и плечом. Когда Арнат упал на землю, ему отрубили голову и потом протащили труп за ноги перед королём, который начал дрожать. Видя его столь потрясённым, султан сказа ему, успокаивая: «Этот человек убит исключительно из-за его злодейства и вероломства!»

Действительно, короля и большую часть пленных пощадили, но тамплиеры и госпитальеры разделили участь Рено Шатильонского. Саладин, не дожидаясь конца этого памятного дня, собрал своих главных эмиров и поздравил их с победой, которая, сказал он, восстановила честь, слишком долго подвергавшуюся надругательствам захватчиков. Теперь, заключил он, у франков больше нет армии, и этим нужно незамедлительно воспользоваться, чтобы вернуть земли, которые они несправедливо заняли. Поэтому на следующий день, в воскресенье, он атаковал цитадель Тибериады, где супруга Раймона уже знала, что сопротивляться больше незачем. Она доверилась Саладину, который, разумеется, позволил защитникам уйти со всем их имуществом целыми и невредимыми. Во вторник следующей недели победоносная армия дошла до портового города Акра, который сдался без боя. Этот город в предшествующие годы приобрёл важное экономическое значение, поскольку именно через него проходила вся торговля с Западом. Султан пробовал уговорить многочисленных итальянских купцов остаться, обещая им необходимую защиту. Но они предпочли отбыть в соседний прибрежный город Тир. Всячески сожалея об этом, султан, однако, не противился этому. Он даже разрешил им увезти все свои богатства и предоставил им сопровождение для защиты от разбойников.

Посчитав, что ему нет смысла лично возглавлять столь сильную армию, султан поручил своим эмирам покончить с различными франкскими оплотами в Палестине. Одна за другой сдались колонии франков в Галилее и Самарии. Их сопротивление длилось от нескольких часов до нескольких дней. Так случилось, например, в Наблузе, Хайфе и Назарете, все жители которых ушли в Тир или Иерусалим. Единственная серьёзная схватка произошла в Яффе, где пришедшая из Египта армия под командованием аль-Аделя, брата Саладина, столкнулась с ожесточённым сопротивлением. Когда городом удалось овладеть, аль-Адель увёл всё население в рабство. Ибн аль-Асир рассказывает, что он сам купил на рынке Алеппо молодую франкскую пленницу, которую привезли из Яффы.

У неё был годовалый ребёнок. Однажды, когда она несла его на руках, он упал и расцарапал лицо. Она разразилась рыданиями. Я попытался утешить её, говоря, что рана не серьёзна и что не стоит плакать из-за такой мелочи. Она ответила мне: «Я плачу не из-за этого, а из-за несчастья, которое обрушилось на нас. У меня было шесть братьев, они все погибли. Что же касается моего мужа и моих сестёр, то я не знаю, что с ними стало». Из всех франков, живших на побережье, — уточняет арабский историк, — только люди из Яффы подверглись подобной участи.

Действительно, во всех других местах реконкиста проходила спокойно. После короткого пребывания в Акре, Саладин направился на север. Он подошёл к Тиру, но решил не задерживаться у могучих стен этого города и продолжил свой триумфальный марш вдоль побережья. 29 июля, после 77 лет оккупации, сдалась без сопротивления Сайда, за которой с интервалом в несколько дней последовали Бейрут и Джубейль. Теперь мусульманские войска были вблизи графства Триполи, но Саладин, полагавший, что с этой стороны ему больше опасаться нечего, повернул на юг, опять остановился перед Тиром и стал подумывать о его осаде.

Но после некоторого размышления, — говорит нам Бахаеддин, — султан отказался от этого намерения. Его отряды были рассеяны во многих местах, люди устали от этой слишком долгой кампании, а Тир был слишком хорошо защищён, поскольку тут собрались все франки побережья.

Наступит день, когда Саладин горько пожалеет об этом решении. Но пока что триумфальный марш продолжался. 4 сентября капитулировал Аскалон, а потом Газа, принадлежавшая тамплиерам. Одновременно Саладин направил нескольких эмиров своей армии в окрестности Иерусалима, где они овладели несколькими населёнными пунктами, в числе коих был Вифлеем. Теперь султан хотел одного: увенчать свою победную кампанию, а также своё правление отвоеванием Святого Града.

Но мог ли он по примеру калифа Омара вступить в это почитаемое место без разрушения и без пролития крови? Он направил жителям Иерусалима послание, приглашая их начать переговоры о будущем города. Делегация знати прибыла в Аскалон для встречи с ним. Предложения победителя были умеренными: город сдаётся ему без боя, жители, желающие выехать, смогут покинуть город со всем своим имуществом, культовые места христиан будут пользоваться уважением, и тем, кто захочет в будущем посетить их, не будут чиниться преграды. Но к удивлению султана, франки ответили на это с той же надменностью, что и во времена их могущества. Отдать Иерусалим, город, где умер Иисус? Об этом не может быть и речи! Город принадлежит им, и они будут защищать его до конца.

Поклявшись после этого, что он возьмёт Иерусалим только мечом, Саладин приказал своим войскам, разбросанным во всех концах Сирии, сосредоточиться вокруг Святого Града. Прибыли все эмиры. Какой же мусульманин не пожелает иметь право сказать своему Создателю в день Великого Суда: Я сражался за Иерусалим! Или ещё лучше: Я погиб мученической смертью за Иерусалим! Саладин, которому некий астролог предсказал, что он потеряет один глаз, если войдёт в Святой Град, ответил: «Чтобы овладеть им, я готов потерять оба глаза!»

В осаждённом городе оборону возглавил Балеан Ибелинский, правитель Рамлеха. «Этот сеньор, по словам Ибн аль-Асира, имел у франков ранг почти равный королевскому». Он покинул Гиттин незадолго до поражения и потом бежал в Тир. Его жена находилась в Иерусалиме, и летом он попросил у Саладина разрешение отправиться на её поиски, пообещав ехать без оружия и провести в Святом Граде не более одной ночи. Но по прибытии туда, его стали уговаривать остаться, поскольку никто другой не пользовался достаточным авторитетом для организации сопротивления. Балеан же, будучи человеком чести, не мог взять на себя оборону Иерусалима, ибо в этом случае он нарушал свой договор с султаном. Поэтому он лично встретился с Саладином, чтобы узнать, как ему поступить, и султан великодушно освободил его от данного обязательства. Если долг заставляет остаться его в Святом Граде и взять в руки оружие, пусть он делает это! И поскольку Балеан, слишком занятый организацией обороны Иерусалима, не имел возможности переправить свою жену в безопасное место, султан обеспечил эскорт для её препровождения в Тир!

Саладин ни в чём не отказывал человеку чести, даже если это был самый заклятый из его врагов. Правда, в данном конкретном случае риск был минимален. Несмотря на всё своё мужество, Балеан не мог всерьёз угрожать мусульманской армии. Хотя укрепления были мощными, и франкское население было готово защищать свою столицу, возможности осаждённых ограничивались горсткой рыцарей и несколькими сотнями горожан без всякого военного опыта. К тому же восточные христиане, православные и яковиты, жившие в Иерусалиме, симпатизировали Саладину. Особенно это касалось священников, над которыми постоянно издевались латинские прелаты; одним из главных советников султана был православный священник по имени Юсуф Батит. Именно он занимался контактами с франками, а также с восточно-христианскими общинами. Перед началом осады православные священники обещали Батиту открыть ворота города, если чужеземцы будут упорствовать слишком долго.

На деле сопротивление франков было мужественным, но коротким и безнадёжным. Окружение Иерусалима началось 20 сентября. Через шесть дней Саладин, ставший лагерем на Оливковой горе, потребовал от своих войск усилить натиск и готовиться к последнему штурму. 29 сентября сапёрам удалось пробить брешь в крепостной стене, совсем рядом с тем местом, где проникли чужеземцы в июле 1099 года. Видя, что продолжать бой бесполезно, Балеан попросил пропустить его и предстал перед султаном.

Саладин оказался неуступчивым. Разве он не предлагал жителям задолго до сражения наилучшие условия капитуляции? Теперь не время для переговоров, потому что он поклялся взять город мечом, как это сделали франки! Единственное, что могло ещё освободить его от этой клятвы — это если Иерусалим откроет ворота и сдастся ему немедля без всяких условий.

Балеан настаивал на гарантии сохранения жизни, — рассказывает Ибн аль-Асир, — но Саладин не обещал ничего. Балеан старался смягчить его позицию, но всё было напрасно. Тогда он обратился к нему с такими словами: «О султан, да будет тебе известно, что в этом городе находится множество людей, число которых знает только Бог. Они не спешат участвовать в бою, ибо надеются, что ты сохранишь им жизнь, как ты это сделал для других; они любят жизнь и ненавидят смерть. Но если мы увидим, что смерть неизбежна, тогда, клянусь Богом, мы убьём наших детей и наших жён, мы сожжём всё, что имеем, мы не оставим вам в качестве добычи ни одного динара, ни одного дирхема, но одного мужчины и ни одной женщины, которых вы бы смогли увести в рабство. В заключение мы разрушим святыню Гроба Господня, мечеть аль-Акса и другие места, мы убьём пять тысяч мусульманских узников, находящихся у нас в плену, и потом уничтожим всех верховых и вьючных животных. И, наконец, мы выйдем и будем сражаться с вами не на жизнь, а на смерть. Никто из нас не умрёт прежде, чем убьёт многих из вас».

Хотя на Саладина эти угрозы особого впечатления не произвели, он был тронут горячностью своего собеседника. Дабы не создать впечатление, что его можно легко переубедить, он повернулся к своим советникам и спросил у них, может ли он отказаться от клятвы взять город мечом, чтобы избежать разрушения исламских святынь. Их ответ был положительным, но зная неисправимое великодушие своего правителя, они настояли на получении от франков перед тем, как их отпустят, финансовой компенсации, поскольку долгая военная кампания совершенно опустошила государственную казну. Неверные, сказали советники, являются фактическими пленниками. Чтобы получить свободу, каждый человек заплатит выкуп: десять динаров за мужчину, пять за женщину и один за ребёнка. Балеан принял это условие, но решил защитить бедняков, которые, как он сказал, не могли заплатить такую сумму. Нельзя ли освободить семь тысяч этих людей за тридцать тысяч динаров? В очередной раз просьба была удовлетворена к ужасу казначеев. Балеан приказал своим людям сложить оружие.

В пятницу 2 октября 1187 года, на 27 день месяца раджаб 583 года хиджры, в день, когда мусульмане празднуют ночное путешествие Пророка в Иерусалим, Саладин торжественно вступил в Святой Град. Его эмиры и солдаты имели строгий приказ: ни одни христианин, будь то франк или местный житель, не должен пострадать. Действительно, не было ни убийств, ни грабежа. Несколько фанатиков потребовали разрушить церковь Гроба Господня в качестве отмщения за злодеяния, совершённые франками, но Саладин поставил их на место. Пусть франки совершают сюда паломничество, когда захотят. Разумеется, франкский крест, установленный над Храмом в скале, был снят; и мечеть аль-Акса, переделанная в церковь, опять стала местом поклонения для мусульман после того, как её стены были окроплены розовой водой.

Пока Саладин, окружённый толпой соратников, ходил от одной святыни к другой, плача, молясь и простираясь ниц, большинство франков оставалось в городе. Богатые занимались перед отъездом продажей своих домов, товаров и прочего имущества; покупателями в основном были православные христиане или яковиты, остающиеся в городе, кроме них имущество приобретали позднее еврейские семьи, поселённые в Святом Граде Саладином.

Балеан постарался, как мог, собрать деньги, необходимые для выкупа самых бедных. Выкуп сам по себе был не слишком высоким. Состояние князей как правило составляло несколько десятков тысяч динаров или даже сто и более тысяч. Но для простых людей даже двадцать динаров за семью представляли собой доход за весь год или за два. Тысячи несчастных собирались перед воротами города, чтобы вымолить несколько монет. Аль-Адель, который был не менее чувствителен, чем его брат, попросил разрешения отпустить без выкупа тысячу бедных пленников. Узнав об этом, франкский патриарх попросил ещё семьсот, а Балеан — пятьсот. Все они были выпущены. Потом, по собственной инициативе, султан объявил, что могут уйти все пожилые пленники, а также дал свободу отцам семей, оказавшихся в плену. Что же касается франкских вдов и сирот, то он не только освободил их без всякого платежа, но и одарил их перед тем как отпустить.

Казначеи Саладина были в отчаянии. Если уж освобождать без компенсации осчастливленных бедняков, так хоть бы увеличить выкуп за богатых! Ярость этих верных слуг государства достигла апогея, когда патриарх Иерусалима выехал из города в сопровождении множества повозок, нагруженных золотом, коврами и всеми видами самого ценного имущества. Имадеддин аль-Асфагани, по его собственным словам, был возмущён этим.

Я сказал султану: «Этот патриарх везёт богатства, которые стоят не меньше двухсот тысяч динаров. Мы разрешили им увозить своё добро, но не сокровища церквей и монастырей. Их нельзя отдавать!» Но Саладин ответил: «Мы должны точно соблюдать подписанные нами соглашения, тогда никто не сможет обвинить правоверных в нарушении договоров. Напротив, христиане будут везде вспоминать о благодеяниях, которыми мы их осыпали».

Действительно, патриарх заплатил десять динаров, как все остальные и даже воспользовался сопровождением, чтобы добраться до Тира без всяких помех.

Саладин завоевал Иерусалим вовсе не для того, чтобы собрать горы золота, и ещё меньше, чтобы осуществить месть. Он всегда стремился, по его словам, исполнить свой долг в отношении Аллаха и веры. Его победа имела целью освобождение Святого Града от ига захватчиков и при этом без кровопролития, без разрушения, без ненависти. Его счастье состояло в том, чтобы пасть на землю там, где без него не смог бы молиться ни один мусульманин. В пятницу 9 октября, через неделю после победы, в мечети аль-Акса была устроена официальная церемония. По этому памятному случаю многочисленные деятели религии оспаривали между собой честь произнести проповедь. В конце концов таковым стал кади Дамаска Мохаеддин Ибн аль-Заки, преемник Абу-Саада аль-Харави. Именно ему султан дал право подняться на кафедру в драгоценном чёрном одеянии. Его голос был чистым и сильным, но лёгкая дрожь выдавала его волнение: «Слава Аллаху, даровавшему исламу эту победу и вернувшему этот город в лоно веры после векового проклятия! Слава воинству, которое он избрал для этого завоевания! И слава тебе, Салахеддину Юсуфу, сыну Айюба, вернувшему этому народу его поруганное достоинство!»

Загрузка...