Крики в ночи

— 9 —

Перекинув кожаную сумку через плечо, она вела меня по каменным улицам города, где дома подпирали друг друга, как кубики, составленные ребенком. Эстель пробиралась вперед, прокладывая дорогу сквозь толпу домохозяек, мам с детишками, стариков, которые неторопливо делились новостями, мимо микроавтобусов, припаркованных на обочине. Путь казался длинным, но полагаю, что мы отошли недалеко от кафе, которое я после этого так и не смог найти.

Я следовал за ней, рассматривая ее округлые формы, которые вырисовывались под тонким льняным костюмом.

Мы вышли на улицу Дез Эскалье, всю в ступеньках и лестницах со старинными чугунными оградами. Эстель обернулась ко мне и, миновав уличный лоток, с которого продавались персики и апельсины, исчезла в темной прохладной арке, за которой неожиданно оказался внутренний дворик, со сломанным фонтаном посередине и стиральной машиной на балконе.

— В доме четыре квартиры, — объяснила она.

Очень старая женщина в черных носках, увидев нас, отползла, как паук. Мы поднялись по ступенькам еще выше.

— Извините за беспорядок. Надеюсь, вы простите меня.

В квартире было пять комнат: большая гостиная с высоким потолком, заставленная книгами, которые уже не умещались на полках, столе и стульях и начали завоевывать паркет, небольшой отдельный кабинет с электрической пишущей машинкой на раздвижном столике, две спальни и кухня.

Мы расположились на кухне, отделанной лакированным деревом, и она принялась готовить кофе. Я опять почувствовал симпатию к ней, не сексуальный порыв, а человеческое чувство, будто мы были двумя людьми, попавшими в беду, каждый со своим горем, которое нужно с кем-то разделить.

— Аперитив? — предложила хозяйка дома.

Мы перешли в гостиную, где она убрала книги со стульев, двух кресел с закругленными спинками, которые больше подходили бы какому-нибудь клубу или на худой конец приемной врача. Никакого декора как такового в комнате не было, никакой персональной темы, будто это не имело значения. На полке большого пустого камина лежали открытки и приглашения, некоторые годичной давности, и стояли три фотографии Жанны, маленькой очаровательной девочки.

Пока Эстель снимала жакет, я потягивал «Кампари».

— Зачем вы хотели еще раз меня увидеть?

Я сам задавал себе этот вопрос. Конечно же, не потому, что она была привлекательной, что сочувствовала мне, или потому, что говорила по-английски. Мне требовалась ее помощь.

— Я хочу выяснить, что же действительно случилось с моими детьми. Найти правду. — Я почти умолял ее. — Вы, должно быть, слышали истории о странных исчезновениях в этой местности. Я не знаю языка. От проклятых полицейских никакого толка. Все, что я прошу — это помочь мне. Пожалуйста, выслушайте меня.

— У инспектора Ле Брева репутация первоклассного специалиста…

Я мягко выругался:

— Черт побери, он что-то скрывает. И мне не нравится, как он пытается расставить для меня сети.

— Что вы имеете в виду?

— Он подразумевает, что исчезновение моих детей рядом с тем лесом — не простое совпадение. Иначе зачем ему было водить меня туда?

— Я не знаю.

— Это не шутки.

— Конечно, нет.

— Эстель, поэтому мне и нужна помощь. Кое-какое расследование. Не думаете же вы, что то, как их похитили, — просто несчастный случай?

Она ничего не ответила, возможно, думая, что у меня уже «крыша поехала».

Мне требовалось выпить еще, я начинал чувствовать легкость в голове. Где-то недалеко прошел поезд, и занавески на окнах задрожали. Комната была отделана красным деревом — украшения из чьей-то прошедшей жизни, оставшиеся от прежних владельцев.

— Что случилось, как вы думаете? — спросила она.

Я с трудом вымолвил:

— Похищение или убийство.

Она покачала головой:

— Нет. Уверена, что нет. Если бы речь шла об одном ребенке — возможно. Но двое… Без следов борьбы, без какой-нибудь порванной одежды, криков о помощи… Разве так бывает?

— Нет.

— Джим… можно мне вас так называть?

— Разумеется, Эстель.

— К вам кто-нибудь обращался с предложением о выкупе, например?

— Ничего подобного, — сказал я. — Мы ничего не слышали, и в этом-то загадка.

Она вздохнула:

— Я спрашиваю себя, а не может ли быть, чтобы они сами убежали по какой-либо причине?

— Послушайте, Эстель, мы любим своих детей, и они любят нас.

Но я вспомнил Ле Брева, когда он забирался с пылающим лицом на ту лесную насыпь, и рассказал об этом.

— Там раньше были похоронены дети.

— Он объяснил когда и почему?

Я пересказал ей все, что он рассказывал мне.

— Это я слышала, — заметила она. — Это официальная версия. Но есть и другие.

Мы начинали осознавать, что столкнулись с ситуацией столь же таинственной и покрытой мраком, как та поляна в лесу. Перед лицом темного и неизвестного просыпается первобытный страх, скрытый глубоко в человеческой душе. По какой-то причине Ле Брев решил сыграть на нем, когда повел меня на то место, рассчитывая, что его намеки растревожат меня, разбудят какие-нибудь темные воспоминания, вырвут из меня признание. Или он что-то знал. Лицо Эстель светилось в темноте. Я видел, что она внимательно слушает.

— Что вам известно про историю с теми двумя детьми, о которых говорил Ле Брев?

Она пожала плечами:

— Почти ничего. Только то, что там что-то случилось.

— Но вы можете выяснить это для меня. В полиции должны сохраниться отчеты. И в вашей газете. Есть же у вас архив!

Эстель засмеялась:

— Что-то похожее на архив.

И все же я понимал, что история не вернет Мартина и Сюзанну. Какая-то часть меня, и в этом состоял весь ужас, уже смирилась с этим, в то время как вторая половина содрогалась. Смирилась с их исчезновением, будто повесила их фотографию на стену. «Река времени, извечно несущая свои воды, уносит прочь своих сынов. Они уходят, преданные забвению, как с наступлением утра забывается сон». Внушающие ужас слова этого старинного псалма, любимого псалма мамы, который я так часто и бездумно пел маленьким в небольшой епископальной церкви в Пенсильвании, — сейчас они отдавались в моей голове, подобно ударам молота. Когда я ставил стакан, рука моя дрожала.

Эстель не присаживалась, энергично расхаживая по комнате между стопками книг. На ее щеках проступил румянец, отчего она стала выглядеть еще моложе.

— Эстель, мне действительно нужна ваша помощь, — взмолился я. — Подумайте, какую историю вы сможете размотать.

Но Эстель все еще сопротивлялась.

— Думаю, здесь нечего разматывать, — ответила она.

— Ради Бога, подумайте, может, вы что-нибудь и найдете.

Я, должно быть, дошел до предела.

Она вздохнула и опустила голову.

— Это будет нелегко, но я попытаюсь. — Она поставила свой стакан рядом с моим. — Теперь вам надо идти.

Она проводила меня через внутренний дворик.

— Иногда невозможно найти разумных объяснений…

Эстель говорила, как Ле Брев, но мне это было не нужно.

— Мои дети так просто не убежали бы…

— Вы должны здраво посмотреть на их поведение в прошлом, — произнесла она, будто подразумевая, что они потеряны навсегда.

— Мне нужно знать, есть ли здесь в округе псих. Который похищает детей… Может быть, тот случай из прошлого даст ключ к отгадке.

— Нет. Уверена, что нет.

Мы постояли немного на ступеньках на улице.

— А я так любил Францию, — промолвил я с тоской.

— Мне жаль. Очень жаль.

— Сейчас я ее ненавижу.

Она быстро взглянула на меня.

— Ненавидеть — значит не понимать, — сказала она.

Ле Брев пришел к нам домой днем в сопровождении двух незнакомых сотрудников в строгих костюмах и блестящих солнцезащитных очках. Он отчитался передо мной о предпринятых шагах. Столько-то версий выдвинуто, столько-то проверено, проведен опрос психологов и теоретиков, кто-то задержан по подозрению, затем отпущен. Сексуальный маньяк-убийца в Лионе, который не мог быть на месте происшествия, потому что был арестован накануне той ночи. Слабая улыбка промелькнула на его лице, когда он проводил рукой по своим седым волосам.

— Это наиболее загадочное дело, месье. Очень необычные обстоятельства. Как правило, такие происшествия с туристами не случаются.

Затем он решил еще раз допросить меня, проявляя настойчивость прилежного ученика. Сколько еще мы собираемся пробыть здесь? Часто ли у Эммы бывают нервные припадки? Как только мы вернемся в Англию, он, конечно же, сразу нам сообщит, если будет что.

Эмма уже пришла в себя, но была одурманена лекарствами. Я боялся, что она принимает их в слишком большом количестве, но Ле Брев продолжал настаивать, чтобы она следовала указаниям врача.

Почему мы так волновали этого человека? Он что, не может заниматься своей работой, своими тысячами дел, и не высказывать этих показных забот, этих неискренних слов утешения? Чем больше я его узнавал, тем меньше доверял ему.

— Пожалуйста, оставьте нас одних.

— Конечно. Но меня волнует состояние вашей супруги.

— С ней будет все в порядке. Она поправится.

Мы с Эммой принадлежали друг другу, и мне нужно было показать ему это.

— Я люблю свою жену, — сказал я.

Он кивнул и не спеша удалился, явно сохраняя свои подозрения относительно моей персоны, потом уселся в машину и укатил прочь.