Круг. Альманах артели писателей, книга 2

Над шабашем скал, к которым

Сбегаются с пеной у рта,

Чадя, трапезундские штормы,

Когда якорям и портам

И выбросам волн и разбухшим

Утопленникам и седым

Мосткам набивается в уши

Глушительный пильзенский дым,

Где белое бешенство петель,

Где грохот разостланных гроз,

Как пиво, как жеванный бетель

Песок осушает взасос,

Где ввысь от утеса подброшен

Фонтан, и кого-то позвать

Срываются гребни, — но тошно

И страшно — и рвется фосфат

Что было наследием кафров?

Что дал царскосельский лицей?

Два бога прощались до завтра,

Два моря менялись в лице:

Стихия свободной стихии

С свободной стихией стиха.

Два дня в двух мирах, два ландшафта,

Две древние драмы с двух сцен.

На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн.

Был бешен шквал. Песком сгущенный

Кровавился багровый вал —

Такой же гнев обуревал

Его и, чем-то возмущенный,

Он злобу на себе срывал.

В его устах звучало завтра,

Как на устах иных — вчера.

Еще не бывших дней жара

Воображалась в мыслях кафру,

Еще не выпавший туман

Густые целовал ресницы…

Он окунал в него страницы

Своей мечты. Его роман

Всплывал из мглы, которой климат

Не в силах дать, которой зной

Прогнать не может никакой,

Которой ветры не подымут

И не рассеют никогда

Ни утро мая, ни страда.

Был дик открывшийся с обрыва

Бескрайний вид. — Где огибал

Купальню гребень белогривый,

— Где смерч на воле погибал,

В последний миг еще качаясь,

Трубя, и в отклике отчаясь,

Борясь, что б захлебнуться в миг

И сгинуть вовсе с глаз. Был дик

Открывшийся с обрыва сектор

Земного шара, и дика

Необоримая рука,

Пролившая соленый нектар

В пространство слепнущих снастей.

На протяженье дней и дней,

В сырые сумерки крушений,

На милость черных вечеров —

На редкость дик, на восхищенье

Был вольный этот вид суров.

Он стал спускаться. Дикий чашник

Гремел ковшом, — и через край

Бежала пена. — Молочай,

Полынь и дрок за набалдашник

Цеплялись, затрудняя шаг,

И вихрь степной свистел в ушах.

И вот уж бережок, пузырясь,

Заколыхал камыш и ирис,

И набежала рябь с концов.

Но неподернуто-свинцов

Посередине мрак лиловый.

А рябь! Как будто рыболова

Свинцовый грузик заскользил,

Осунулся и лег на ил

С непереимчивой ужимкой,

С какою пальцу самолов

Умеет намекнуть без слов:

Вода, мол, вот и вся поимка.

Он сел на камень. Ни одна

Черта не выдала волненья,

С каким он погрузился в чтенье

Евангелья морского дна.

Последней раковине дорог

Сердечный шелест, капля сна,

Которой мука солона,

Ее сковавшая. Из створок

Не вызвать и клинком ножа

Того, чем боль любви свежа:

Того счастливившего всхлипа,

Что хлынул вон и создал риф,

Кораллам губы обагрив,

И замер на губах полипа.

Мчались звезды. В море мылись мысы.

Слепла соль и слезы высыхали.

Были темны спальни, — мчались мысли.

И прислушивался сфинкс к Сахаре.

Плыли свечи. И, казалось, стынет

Кровь колосса. Заплывали губы

Голубой улыбкою пустыни.

В час отлива ночь пошла на убыль.

Море тронул ветерок Марокко.

Шел самум. Храпел в снегах Архангельск.

Плыли свечи. Черновик «Пророка»

Просыхал и брезжил день на Ганге.

Черви-рельсы блестели серебряно,

Поезд-птица их жадно сжирал

И, сегодня ветрами обветренный,

Тишиною умытый вчера, —

То — глотая болота Полесья,

То — под Вильной застопорив бег,

То — над Каменцем дымы развесив,

То — истыкав свистками Казбек,

То — бока распирая тоннелей,

То — одевшись в мостов кружева, —

Пил он шум станционных панелей

Или глыбы пространства жевал.

Попадись перевал —

Перевал штурмовал;

Замаячит долина —

И долину откинул;

И обставшие густо леса

Пополам исступленно кромсал.

Верста догоняла версту,

Плясали на рельсах вагоны,

А наших сердец перестук

Перепорхнул сквозь зоны.

А наших сердец переплеск

Прорвался сквозь все преграды

И в синий сосновый лес

Перелетел обрадованный.

И потом, пролетая над соснами,

Задевая за крылья птах,

Уж не он ли утрами росными

На траве рассиялся так,

Это он и в ивовом щебете,

Это он и в запахе лип,

Он подмешан и к крику лебедя

Он и к глади пруда прилип…

Версту догоняла верста,

Плясали вагоны и насыпь

И не было сил перестать

У песней опившихся нас.

Ночь ли огни расплескать

вышла по звездным фонарикам?

Или на белых песках

брыжжет и вьется Москва-река?

Утро ли встало — в росе,

в щелканьи, в щебете, в щекоте?

Русь ли, от дремы осев,

голову клонит на локти? —

Где-то растет кутерьма,

крадучись, исподволь, издали:

это сады и дома

май на свидание вызвали.

Май, май, на себя непохожий,

в зори, в ливень, в травы одетый,

липой пахнущий, пухнущий рожью,

эй! откликнись! где ты? где ты?

Брось прятаться,

милый гость,

в грудь пашен

влагу лей.

Гнили праотцев —

праха горсть.

Детям нашим —

расцвет полей.

^{_____________}

Вот он!.. Полотнами туч,

солнцем пути его застланы.

Лег урожай на мету,

из недородов опрастанный.

Жадно густую теплынь

сочные всходы и злаки пьют.

Бор, словно свечка, оплыл

липкой, смолистою накипью.

Есть ли, заводы, у вас

электро-плуги и тракторы? —

Старый сошник наш увяз

за непроезжими трактами.

Век, век за бабьей работой,

в ветре, в пыли, в слезе каленой,

ниву вспоивши каплями пота,

гнулись спины Акуль и Аленок.

Серп тискали, —

рожь по груди.

С бабьей доли

куда свернуть? —

Солнце не низко ли?

Ведро ль будет?

В копнах в поле

не сгнить бы зерну.

^{_________________}

Легче ль нам зноями млеть,

скотницам, жницам, полольщицам,

если по русской земле

красная тряпка полощется?

Сладко ль итти из избы

в поле бессменной батрачкою;

юность убить и избыть,

годы и силы растрачивать?

Полнись же гулом, завод.

В уши прогрохай погуще нам:

«Радуйся, бабий народ,

новая смена вам пущена».

«Стук. Стук. Машины готовы —

косы, плуги, веялки, жнеи.

Станет Россия ульем сотовым,

если пахоть пуха нежнее».

«Все хартии

вам даны,

Бабьему лету —

ни срока, ни мер,

жены, матери,

подданных, —

рабства нету

в Р. С. Ф. С. Р.».