Круги жизни

Все начинается с игры в этом подлунном мире и кончается бедою.

Это случилось в тот час, когда веревки шатра мрака натянулись на колышки светил и звезд, попросту было вечером. О, Диарбекир, без которого не могут жить хоть раз здесь побывавшие! Пахло полынью, позвякивали бубенцы на шеях еще не уснувших верблюдов, и всюду слышались детские голоса.

— Гариб! — сказала Шасенем, прыгая на одной ноге. — Давай играть в поцелуи. Если завтра я приду в мектеб первая, ты проиграл два поцелуя, ты первый — я проиграла!

— Зачем буду играть в эту игру? — сказал Гариб. Он уже носил папаху на голове — ему шел пятнадцатый год, ей не исполнилось четырнадцати.

— Боишься проиграть? — засмеялась Шасенем.

— Хочешь, сыграем, мне все равно.

— Гляди же, не проиграй! — сказала Шасенем и побежала к башенкам, обрамлявшим ворота Золотой крепости шаха Ахмада.

А Гариб свернул к стойбищу войлочных кибиток, которые едва виднелись во тьме.

Всю ночь прохлада поглаживала землю. В воздухе, забираясь в кибитки, реяли сны. Пришел час, когда небо положило, как подарок на блюдо, золотой диск солнца. Шасенем вбежала во дворик мектеба — еще нет Гариба! — и стала поджидать, глядя на ворота. Один за другим входили ученики: меньшие принялись метать альчики — бабки. Долговязый Шавелед спросил:

— Хорошо ли сегодня почивал ваш отец, шах Ахмад, да не сядет ни одна пылинка на пути его совершенства?!

Шасенем в ответ только тряхнула косичками, а когда в ворота вошел Гариб, запрыгала:

— Ты проиграл! Ты проиграл! Плати два поцелуя! — и подставила щеку.

Гариб не знал, куда деть глаза от стыда: ведь на него смотрел Шавелед! Гордо Гариб два раза прикоснулся губами к щеке Шасенем и сказал:

— Давай сыграем еще!

— Опять проиграешь! — сказала Шасенем.

К ним подошел Шавелед:

— Примите и меня в эту игру.

— Нет, — сказала Шасенем.

— Почему?

— А ты подумай! — сказала Шасенем и засмеялась. — К долговязому долго ум не приходит! — и убежала в мектеб.

Мир потемнел для Шавеледа, как бычок кинулся он на Гариба. Удар Гариба сшиб его с ног, Шавелед вскочил, готовясь нанести ответный удар. Но в воротах показалась чалма, за нею рыжая, крашенная хной борода, а потом и весь целиком домула Сеитнияз-мюнеджим. Ученики исчезли в помещении.

Они расстелили там свои кошмы и коврики — мальчики с одной стороны, девочки с другой, прислонили тетради и книги на доски-подставки, открыли пеналы с чернильницами, поджали под себя ноги и начали зубрить каждый свое, покачиваясь вперед и назад, сгибаясь и разгибаясь. Младшие учили азбуку, старшие — священные стихи. Домула Сеитнияз-мюнеджим уселся, возгласил:

— Благословение над шахом Ахмадом и над семьей его, пока сверкает молния и солнце восходит с востока! — и посмотрел одним глазом на Шасенем.

О, комната шахини, драгоценный алмаз! Сколько в ней ковров! Сколько одеял! Сколько сундуков! И все блестит, будто смазано салом. Шах Ахмад сидел на сундуке. А шахиня, разодетая — одних колец на ее руках было шестнадцать, нарядная, как курица, которая привела себя в порядок клювом, ходила по комнате и жалобно говорила:

— То кровь льется из моих глаз, то сердце горит от скорби…

— Что случилось? — спросил шах.

Шахиня хлопнула в ладоши, и в комнату вошел Шавелед. Он упал на колени:

— Милостивый шах! Если сказать — язык жжет, не сказать — тоже плохо.

— Говори!

— Гариб осмелился солнце измазать грязью, он играет с луной в поцелуи!

Шах швырнул Шавеледу серебряную монету:

— Бери и убирайся!

Подобрав монету, Шавелед удалился. Шах походил, походил и сказал:

— А почему бы им не играть в поцелуи? Всем известно, их обручили еще в колыбели.

Шахиня пришла в великий гнев:

— Как? Вы согласны, чтобы они играли в поцелуи?! Но Гариб так беден, что его кибитку можно на одной курице перевезти!

Шах сказал:

— Я написал бумагу визирю, отцу Гариба, что выдам за его сына свою дочь.

— Раз визирь умер, его бумага тоже умерла, — сказала шахиня. — А украшать райской розой верблюда… Вы хотите, чтобы все шахи и падишахи перестали посылать к вам послов?

— Не хочу…

— Ну а если не хотите, так нечего выдавать Шасенем за безродного сироту! А я… я Шасенем не пущу больше в мектеб. Нечего ей учиться!

— Пусть не учится… — сказал шах.

— Да! Она уже достигла брачного возраста, — сказала шахиня и дернула шаха за рукав. — О мой шах! Выдайте ее за Шавеледа, его отец как-никак мой брат, а не какой-то там сын чабана.

— Нет, — сказал шах. — Шавелед доносчик, а доносчиков награждают деньгами, за них не отдают дочерей.

И еще один черный ворон ночи скрылся в гнезде, и взлетел еще один белый гусь утра. Гариб вбежал во дворик мектеба, заглянул во все углы, обрадовался, что пришел первым, и стал поджидать, глядя на ворота. Один за другим входили ученики, меньшие начали метать альчики-бабки. Шавелед сказал:

— Мечтаешь, Гариб? Как бы к дырявому халату пришить золотую заплату? — захохотал и ушел в помещение мектеба.

А Шасенем все еще нет. Нет и нет Шасенем! Где же, спросите, была Шасенем? Во дворце. Она была во дворце и металась по комнате, и в ее уши входили, не достигая сердца, слова шахини:

— Дитя! Я тебе говорю, а ты меня слушайся!

— Ну в последний раз! — крикнула Шасенем.

— Нет! Ты уже достигла брачного возраста. Хватит тебе буквами да звездами баловаться.

— Только на сегодняшний день пусти!

— Нет, теперь ты займешься другим: настало время тебе готовиться к свадьбе.

— Ты хочешь отдать меня замуж? — удивилась Шасенем, ибо эти слова достигли дна ее души. — За кого?

— Благонравная дочь не задает такие вопросы, — сказала шахиня, вышла и заперла снаружи комнату Шасенем на запор.

О Гариб! Не оглядывайся на ворота, не ожидай, что в них покажется солнце! Не солнце, крашенная хной борода в них показалась. Ученики бросились в дверь, домула Сеитнияз-мюнеджим скрылся за ними, лишь тогда Гариб оторвал глаза от ворот и вошел в помещение.

Покачиваясь, ученики уже зубрили каждый свое. Только успел Гариб постелить свою войлочную кошму, как услышал:

— Эй! Гариб! Ты выучил свой урок?

Гариб подошел к домуле, но взор его все еще блуждал возле дверей.

— Ты думаешь, что урок за тебя мне ответит вон та дверь? — спросил домула.

Ученики захихикали. Гариб бросил вокруг отчаянный взгляд и неожиданно для себя запел:

Домула выпучил глаза, ученики разинули рты. Гариб пел.

Домула взвизгнул:

— Ты что?! — поднял палку.

Гариб увернулся и выскочил вон. Нахлобучив папаху, слетевшую с его головы, он помчался прямо к крепости шаха Ахмада; крадучись, проскользнул за спиной ясаула с золотым копьем, охраняющего ворота; вскочил на коня с золотой попоной: конь стоял под окнами дворца возле золотых яслей с кишмишем и горохом. Со спины коня Гариб взобрался в окно и очутился в комнате Шасенем.

— Гариб?! — воскликнула Шасенем. — Давай свою щеку! Я проиграла! Скорей! А то нас могут увидеть, и тогда все пропало. Меня больше не пускают в мектеб! Говорят, я достигла брачного возраста. Скорей давай щеку!

— Нет, Сенем, мы не будем больше играть в эту игру. Всем известно, мы предназначены с колыбели друг другу. Завтра же пошлю мать к шаху Ахмаду сватать тебя.

— А если отец меня тебе не отдаст?

— Тогда я тебя украду! — сказал Гариб и выпрыгнул в окно.

Шасенем выглянула: вздрагивая кожей, стоял конь возле яслей с кишмишем и горохом, но Гариба и след простыл.

— Что стрела минует цель, видно по натянутой тетиве. Перед шахом Ахмадом стояла мать Гариба, теснились придворные, старая Абадан говорила:

— … Шасенем и Гариб достигли брачного возраста. Настало время, справедливый шах, исполнить бумагу.

Она протянула шаху бумагу, на ней две подписи и печать. Шах Ахмад поморщился и сказал:

— Раз твой муж умер, бумага тоже умерла, — разорвал бумагу и швырнул клочки на ковер.

Держатель царственного кувшина полил шаху воды — вымыть руки после бумаги, и держатель царственного полотенца стал их вытирать. Абадан поправила клок седых волос на голове и сказала:

— О шах! Каждое неисполненное обещание — это безводное облако, ненаточенная сабля и бесплодное дерево. Не будет тебе удачи! — и повернулась, чтобы уйти.

Но ясаулы подхватили ее под руки и поставили перед троном.

— Вот, оказывается, какой у тебя злодейский умысел! — сказал шах.

Держатель царственного полотенца воскликнул:

— Наш шах — по ярости и мести Сатурн! По милости — Юпитер! По силе и стремительности — Марс! А по могуществу таков, что солнце является его рабом!

— Повелеваю! — сказал шах. — Имущество у этой презренной старухи отобрать. А ее, и ее сына Гариба, и ее дочь изгнать в Змеиные пески. Пусть пасут там наших овец.

О превратный мир! Дудели трубы, гремели барабаны, толпились люди, ясаулы уводили в изгнание Гариба, его старую мать Абадан и его сестру смуглую Гюль-Джамаль: у всех троих руки были связаны за спиной. За ними ясаул вел под уздцы клячу, такую худую, что и вороне клюнуть некуда. На клячу была навьючена ветхая кибитка: рваные кошмы трепались на ветру и торчали колья.

В окне Золотой крепости стояли шах, шахиня и Шасенем. Шасенем крикнула:

— Гариб!

Гариб услышал, обернулся, крикнул:

— Не забывай меня! Помни, что я живу!

Ясаулы копьями подтолкнули Гариба. Шасенем вцепилась руками в подоконник, да так, что шах и шахиня не могли оттащить ее от окна. Она смотрела, как ясаулы все дальше уводили в пески Гариба, его мать, и сестру, и навьюченную кибитку. И когда все исчезло среди песчаных барханов, Шасенем сказала:

— О великий аллах, охрани его от бед и несчастий и не посылай ему другого горя, кроме любви ко мне!

Жаждущему судьба посылает воду не только в золотом сосуде, но и под камнем в пустыне. Смуглая Гюль-Джамаль, сестра Гариба, пасла шахских овец, свистел и щелкал в ее руке бич, вился дымок над рваной кибиткой, старая Абадан готовила пищу, выходя из кибитки и вновь в ней скрываясь. Из-за барханов появился путник, он был в простой одежде, с посохом, в пастушьей папахе, борода его была одета серебром.

— Мир этому дому, — сказал путник.

— Добро пожаловать, здравствуй, — ответила Абадан. — Войди в кибитку, странник. Сядь, отдохни, сними свою обувь.

Путник вступил в полумрак кибитки. В ней было пусто, только на очаге в казане варилось мясо, на решетчатом остове висело несколько кожаных бурдюков и сосудов, да в стороне на кошме лежал Гариб: его глаза были широко открыты, но в них не было жизни. Путник сел возле очага и снял свои грубые башмаки. Абадан кивнула на Гариба:

— Сынок. Уже целый год лежит.

— А какова причина болезни?

Абадан положила гостю в миску кусок мяса и сказала:

— Хотя тело его здесь, но его сердце там. Только раз в сутки, вскоре, как загорится звезда Зухре… он сядет, возьмет в руки саз и запоет. Но и тогда он нас не узнает…

Гариб пошевелился.

— Вот… Сейчас… — прошептала мать.

В дверном проеме на небе начала разгораться Зухре, вечерняя звезда. Гариб привстал, мать сунула ему в руки саз, Гариб ударил пальцами по струнам и запел:

Гюль-Джамаль пригнала к кибитке отару овец на ночлег, вошла, поклонилась гостю, взяла в руки мясо, стала с жадностью есть. Гариб пел:

— Увидитесь! — сказал странник. Гариб медленно повернулся к гостю:

— Кто ты?

У Гюль-Джамаль от удивления выпало мясо из рук, мать ахнула:

— Заговорил… Гариб заговорил! Мой верблюжонок! Вглядываясь в странника, Гариб спросил:

— Ты Хидыр, покровитель пустыни?

— Для тебя куда важней, что я прибыл из Диарбекира и видел Шасенем, — уклончиво сказал странник.

— Горе мое выше головы моей! — воскликнул Гариб и вскочил. — Где ты видел Шасенем?

— В саду… И красоту ее сада невозможно описать: войдешь в него — грусть переходит в радость, слезы в смех. Шах подарил этот сад Шасенем, чтобы она могла выбрать там себе жениха. Но Шасенем всем отказывает, она ждет тебя, Гариб!

Гариб схватился руками за сердце и бросился вон из кибитки. За ним под шатер ночи выбежала старая Абадан.

— Гариб! — крикнула мать.

Гариб повернул обратно, подбежал к страннику, который уже стоял у входа в кибитку:

— Может быть, это была вовсе не Шасенем?

— Эта девушка такой красоты, что ни ешь, ни пей, только любуйся, а идет она такой плавной поступью, как будто раздумывает — наступить или не наступить.

— Да, это Шасенем! — убедился Гариб и склонил голову перед матерью. — Прости меня, мать.

— Не уходи, сынок! — воскликнула Абадан и заплакала.

Гариб обнял ее:

— Не плачь, мать.

— Не обращай внимания на мои слезы, сынок. Иди, только помни… — Она отерла глаза. — Где бы ты ни был — даже в кривом переулке, всегда говори прямо. И еще помни: короткий меч в руках храбреца становится длинным. И еще… — Абадан зашла в кибитку, вынесла саз и папаху, дала сыну в руки саз, надела ему на голову папаху. — … Если нет советчика, положи шапку на землю и хоть с ней посоветуйся.

Она обняла сына, и Гариб под шатром звездного неба пошел по пескам.

Сказано: «Полнота удовольствий и услада от богатств этого мира в том, чтобы повидать невиданное, и поесть нееденное, и найти не найденное, а это все возможно только на базаре». О, базар в Диарбекире! Чего там нет: и ковры, и седла, и украшенные переметные сумы на верблюдах, и детские колыбели, и глиняные сосуды с шербетом, и дыни с пестрой в родинках кожурой, и белые шарики крута — сухого сыра пустыни, и высушенные бараньи желудки, и бархатные чувяки, отделанные серебром, и плиточный чай, который снимает усталость, и украшения женщин, и бисер, о котором говорят, что это слезы девушек, подвешенных злым дэвом за косы, и парча, и чекмени, и многое другое.

Посреди базара лежали верблюды, возле них суетились купцы-караванщики, под грудами хвороста махали хвостами ослы. Всюду сновали на лошадях покупатели, расталкивая толпу окриками. А позади всего высилась Золотая крепость шаха Ахмада. Гариб ходил по базару, когда услышал голос глашатая:

— Э-эй! Шасенем, дочь шаха Ахмада, купит раба!.. Э-эй! Нужен раб, искусный в деле выращивания цветов!..

Гариб сорвал с головы папаху, положил на землю:

— Шапка моя! Посоветуй! Надо ли делать, что задумал?.. Надо! — надел папаху и пошел прямо к лежащим посреди базара верблюдам.

Молодой купец, судя по маленькой шапочке приехавший из Ширвана, нарядный, с закрученными усами и расчесанной бородой, укладывал в переметные сумы своих верблюдов каракулевые шкурки.

— Уважаемый купец, у меня к вам дело, — сказал Гариб.

— Если ты намерен предложить мне гнилой горох, не начинай разговора!

— Я хочу, чтобы вы заработали тысячу червонцев. Продайте меня как своего раба Шасенем, дочери шаха Ахмада.

Купец засмеялся:

— Ты что, дурак или влюбленный? Лучшему рабу цена сорок динаров, — он посмотрел на Гариба. — Мне как раз нужен погонщик верблюдов. Поедем со мной в Халап-Ширван, там так много красавиц, что ты не будешь знать, какую выбрать.

— Мне нужна одна! — сказал Гариб и повернулся, чтобы уйти.

С неожиданным проворством купец его остановил:

— Куда ж ты? Если настаиваешь, так и быть — продам тебя… Только надо сперва, чтоб стражники не придрались, превратить тебя в плешивого негра. Сейчас достанем бараний желудок и… Эй, мальчик!

Купец бросил невесть откуда вынырнувшему мальчику несколько монет, что-то вполголоса сказал. Мальчик, сверкая пятками, исчез в базарной толпе, а купец взял Гариба за руку и ввел его в кольцо лежавших и стоявших верблюдов, так что они отгородили их от базара. И это было как раз вовремя, потому что со стороны Золотой крепости к базару подошел долговязый Шавелед: за год из юноши он превратился в мужчину. Он шел, покручивая маленькие усики, нюхая воздух, как шакал, зорко вглядываясь по сторонам. Мимо пробежал мальчик, держа в одной руке высушенный бараний желудок, в другой — глиняную баночку с краской и кисть, но Шавелед не удостоил его взглядом.

А Гариб и купец сидели на коврике в кольце верблюдов. Купец похвалялся:

— … Я опытный человек в делах любви. Если женщина увидит меня, сразу теряет разум. Не веришь? Так слушай… Три дня назад иду я тут по базару, а навстречу…

Меж верблюжьих голов и горбов вынырнул мальчик, купец взял у него желудок, краску и кисть, бросил ему еще монетку, и мальчик умчался.

— Давай голову!

Гариб подставил голову, купец стал натягивать на затылок Гариба и прилаживать высушенный бараний желудок:

— Так вот, иду я… Навстречу девушка. Посмотрел я на нее, она в ответ приоткрыла покрывало. И я увидел, что волосы ее, как полчища эфиопов, лицо, как снег, а уста, как бальзам для больных тысяч городов…

Приладив желудок, купец взялся за кисть, обмакнул ее в баночку и принялся красить Гарибу лицо:

— … Я пошел следом и говорю ей стих: «Золотым блестя халатом, милая, иди сюда, с подбородком розоватым, милая, иди сюда!» Молчит. Я говорю еще стих. Опять молчит. Тогда я протянул ей кинжал: «О красавица! Или пронзи мне кинжалом печень, или заговори!» И она заговорила. Когда я услышал ее голос, осел убежал и веревку унес, пропала петля! Я пошел к ее отцу, положил перед ним саблю и саван и сказал: «Или убей меня и заверни в этот саван, или отдай мне свою дочь в жены!»

Эзбер-ходжа стал докрашивать Гариба, поворачивая его, рассматривая свою работу придирчивым оком.

— Ну и что отец? Купец усмехнулся:

— Мне некогда делать подарки и ждать. Я купец, я заплатил за нее сто червонцев и на следующий день сыграл свадьбу. Но тут прибежал какой-то человек и сказал: «Шах Амад прослышал про красоту твоей жены и велел привести ее во дворец!» И мы с Гюль-Нагаль решили бежать!

Слова эти вошли не только в уши Гариба, их услыхал еще и Шавелед. Просунув голову меж верблюжьих горбов, он увидал купца, который говорил какому-то плешивцу:

— Думаешь, хвастаю? Вот Гюль-Нагаль!

С переметной сумы лежащего верблюда купец снял шкурку каракуля. И Шавелед издалека увидел лицо красавицы Гюль-Нагаль. Купец нежно сказал:

— Прости, моя любимая. Но глаза раба не в счет.

И вновь прикрыл ее шкуркой. Шавелед пригнулся, отскочил и пустился бегом к Золотой крепости шаха Ахмада.

На базаре ясаулы расчищали палками дорогу для Шасенем. Ее подружки, закрытые шелковыми покрывалами, шли пересмеиваясь. На Шасенем было надето десять разноцветных вуалей, но и через десять вуалей ее красота спорила с красотою луны. Подталкивая плешивого раба, к Шасенем подошел купец и низко склонился.

— Чего тебе, купец?

— О похитительница красоты красавиц! Я Эзбер-ходжа, прибыл из Ширвана. Как сказал поэт: «На родине оставив дым обыкновенных дров, пришел в страну, где амброй пахнет даже дым костров». И я хочу продать вам раба.

— А он умеет выращивать цветы? — спросила Шасенем.

— Он сын садовника, внук садовника и правнук садовника! Его отец выращивал нарциссы еще в его колыбели, чтобы приучить к ремеслу с детства!..

— Сколько же ты хочешь за него?

— Я прошу… Пусть не рассердится госпожа… Я не из тех торговцев, которые показывают пшеницу, а продают ячмень… Я прошу за него…

— Сколько?

— Тысячу червонцев! — сказал купец, глядя на кончик своего сапога.

— Дорого же стоит твой плешивец! — весело сказала Шасенем. — Почему он так удивительно дорог?

— Мой раб еще и музыкант, и певец, и вдобавок влюбленный. Но я могу цену сбавить…

— Вели ему спеть что-нибудь!

Эзбер-ходжа сделал знак плешивцу, тот ударил пальцами по струнам саза и запел:

Шасенем узнала Гариба и посмотрела на него взором, оставившим в нем тысячу вздохов.

— Куплю, пожалуй… — сказала, взяла из рук подружки расписной сундучок с червонцами, дала Эзберу-ходже, повелела рабу: — Следуй за нами!

И Гариб пошел за ней и толпой ее говорливых подружек.

Где найти слова, чтобы описать сад Шасенем?! Вы и сами знаете: соловьи в нем свистели, и горлинки ворковали, и павлины расхаживали, и попугаи пересмеивались, и журчали ручьи. Падал от солнца свет на розы, свет от роз на солнце падал, отливал сад всеми красками. Точеные колонки на террасе дворца Шасенем были подобны копьям, нацеленным в облака. Перед террасой стояли полукругом кибитки подружек: камышовые циновки были скатаны так, что кибитки провевал ласковый ветерок. А чтобы ни один любопытный взор не мог подсмотреть, сад с четырех сторон был обнесен кирпичной стеной…

Чернявая подружка Шасенем указала плешивому рабу на одну из кибиток, Гариб скрылся в ней. Чернявая убежала, но вскоре вернулась, неся таз с водою, поставила таз перед Гарибом:

— Умойся! И жди, чтобы ушло солнце. В тот миг, когда в верхнем отверстии кибитки покажется звезда Говхер-Жемчужина, ты увидишь в дверях совсем другую жемчужину, — она выскользнула из кибитки.

И Гариб начал смывать краску с лица.

Эй, купец! Береги свое счастье! Знай, шесть мешков, наполненных скорпионами, подстерегают его, и жадность готова развязать эти мешки. Было так. Шах Ахмад сидел в комнате шахини на сундуке.

— А она на самом деле красивая… эта… жена купца?

— Такая красавица, что, глядя на нее, можно только посвистывать, — сказал Шавелед.

Шах швырнул ему кошелек с серебром, и Шавелед покинул покои. Шах сказал:

— Сейчас же повелю схватить ее!

— Вот как! — сказала шахиня. — Если ты ее схватишь, весь базар будет говорить: «Это тот шах Ахмад, который отнимает жен у купцов!»

— Ну и пусть! Какое мне дело! Шахиня подбоченилась:

— Уж если начнут говорить…. Всем известно: беда валится на голову с языка.

— Но если она красавица, ей место в моем дворце, а не в мешке какого-то купчишки!

— Никуда она не денется, — сказала шахиня. — Когда караван уйдет, пошли вдогонку переодетых воинов. Под видом разбойников они нападут, схватят красотку, и пусть будет славен аллах в небесах!

И опять черный ворон ночи взял под крыло золотое яйцо небосвода. Мирно звякал бубенец в хвосте каравана. Жадно вдыхая ночной воздух, покачивалась на верблюде в кеджебе-паланкине белолицая Гюль-Нагаль. Впереди рядом с караванбаши шел Эзбер-ходжа, заткнув обе полы халата за пояс. Вдруг позади послышались топот копыт, разбойный свист, крик о помощи. Эзбер-ходжа бросился назад, подбежал к своим верблюдам и остолбенел.

Какие-то разбойники в лохмотьях, из-под которых выглядывала одежда ясаулов, схватили Гюль-Нагаль, заткнули ей рот и, перекинув через седло, приторачивали к коню. А она, стараясь отбиться, извивалась в их руках как змея.

Эзбер-ходжа смотрел, выпучив глаза. Разбойники захохотали, гикнули и умчались, и пыль от копыт их коней заслонила звезды. Эзбер-ходжа сказал:

— Эй, шах! Пусть и смерть тебе на здоровье будет! — подошел к остановившемуся каравану, взобрался в опустевшее кеджебе, вздохнул и поник головой.

Шах Амад пребывал на троне. Достойные сидеть сидели, другие же остались стоять. На почетном месте восседали послы в чужеземных одеждах. Шахиншахский посол говорил:

— … На это я ответил шахиншаху так: «Правитель, который задумал сделать своих подданных хорошими людьми, должен прежде сам стать хорошим человеком, дабы не уподобиться тому глупцу, который решил выпрямить кривую тень, не выпрямив самого предмета, который дает эту тень».

— Мудро! Мудро! — закивал шах Ахмад. — Шахиншаху делает честь, что у него такие визири, как ты…

Пока шах вел беседу с послами, шахиня, посадив Гюль-Нагаль на один из своих серебряных сундуков, учила ее:

— Не отвечай взглядом на взгляд, ибо первый взгляд принадлежит тебе, а второй — направлен против тебя. Лучше бросайся прямо в ноги. Поняла?

— Да.

— При шахиншахских послах он не посмеет тебе отказать. Поняла? И тогда мы добьемся — ты своего, я своего!

Она набросила на голову Гюль-Нагаль покрывало, вывела ее за дверь, передала из рук в руки ясаулам, а сама подошла к решетчатому окошку, через которое был виден тронный зал. Она смотрела, как ясаулы ввели в зал Гюль-Нагаль, закрытую шелковым покрывалом, и как шах вежливо обратился к Гюль-Нагаль:

— Красавица! Ты цветок какого сада? Откуда улетела, где опустишься? Как тебя зовут?

Он протянул руку — приоткрыть ее покрывало, но Гюль-Нагаль бросилась ему в ноги:

— О защитите меня! Великий шах! Будьте мне отцом в день воскресения мертвых!..

Шах поглядел на чужеземных послов и опустил голову. Гюль-Нагаль лежала у его ног, рыдая и причитая:

— Будьте мне отцом!.. Будьте мне отцом в судный день!..

Горели факелы, послы смотрели на шаха.

— Что ж… — вздохнул шах. — Как видно, наше намерение не попало в круг исполнения, не совпало с центром возможности. Одна была у нас дочь, а теперь их стало две. Отведите ее к Шасенем.

Шахиня за решетчатым окном улыбнулась и пошла прочь.

Гариб ждал и ждал Шасенем, а она не шла. Он сказал: «Замолчите, соловьи! Я не могу слушать вас, потому что вы сидите на ветках вместе со своими подругами, а я тут один жду, жду!» А Шасенем все еще не было. Ум улетел из его головы, и он стал бесноватым от любви. Сверкали звезды в верхнем отверстии кибитки, но Гариб их не видел, так как душа его была охвачена дымом.

Птицей влетела Шасенем.

— Гариб! — сказала она и протянула к нему руки. Он сказал:

— Я раскаиваюсь, что пришел.

— Зачем же тогда пришел? Уходи, раз не любишь!

— Нет, это ты не любишь! Пять часов я жду тебя здесь, а ты там веселишься.

— Что ты говоришь! — сказала Шасенем. — Весь день я дрожала, ожидая ночи. А ты… Не любишь — прямо скажи!

— Это ты не любишь! На базаре ты даже не обрадовалась. Просто купила раба, чтобы развлечься. А мне и грязная дорога казалась ковром: так стремился к тебе!

— Это я не люблю?! Ночью я только и делала, что говорила: «Может быть, Гариб приедет утром». А утром говорила: «Может быть, он явится вечером». Так целый год! А ты там сидел и обо мне не думал.

— Это ты не думала! — крикнул Гариб. — Живешь в красивом саду. К тебе приезжают свататься женихи, ты смеялась с ними, веселилась!..

— Я притворялась радостной, хлопала в ладоши, но у меня в руках не оставалось ничего, кроме ветра. Днем и ночью думала только о тебе. А ты… Не любишь, ну и уходи!

— Нет! Я уйду, потому что ты не любишь! Уйду! И не вернусь никогда.

Шатаясь, Гариб пошел к выходу из кибитки. Стоя на пороге, Шасенем сказала нежно:

— О, Гариб! Убил ты меня. Уходи! Гариб обернулся:

— Сенем…

И, плача, они кинулись друг к другу.

Из пустых слов не сваришь плов, подавай рис да мясо. В укромном уголке разговаривали долговязый Шавелед и рыжебородый Сеитнияз-мюнеджим. Шавелед говорил:

— Узнав от базарных соглядатаев, я подумал — что же это за раб, за которого платят тысячу червонцев? Я проник ночью в сад Шасенем и увидал там… Гариба.

— И ты донес шаху? — спросил домула.

— Нет. Шах Ахмад сказал: «Никогда не выдам дочь за доносчика». — Шавелед ухмыльнулся. — Если шах кривой, и ты прищурь глаз. Отныне я стану как будто я лев и тигр. Вот почему и пришел к вам.

— А я при чем? — насторожился домула.

— Вы ни при чем. А вот ваши звезды… Угадывать, узнавать, а потом и доносить… Это их дело. Поможете мне?

Домула сказал:

— Шайтана спросили: «Глину есть будешь?» Шайтан спросил: «Масла дать не забудешь?»

Шавелед засмеялся и протянул домуле кошелек.

Сказано: «Время благоприятствует, а звезда управляет». Увы, время не благоприятствовало Гарибу и Шасенем, зато звезд на небе было больше, чем надо, и каждая желала управлять чьей-то судьбой. Шах Ахмад, и послы, и придворные сидели на террасе дворца и, задравши головы, глядели в небо. Домула Сеитнияз-мюнеджим говорил:

— … И я установил положение звезд, которые господствуют над градусом движения звезд, и градус вредного воздействия, и узнал, что изгнанный в Змеиные пески Гариб вынул голову из ярма покорности и шею — из ошейника повиновения и проник к той, на белизне глаза которой надо писать чернотою зрачка и рисовать жидким золотом, — к самой Шасенем.

В сердце шаха вонзилось копье гнева:

— Клянусь, обоим отрублю головы!

— О солнце солнц! Шасенем не виновата, — сказал домула. — С ней это случилось просто потому, что луна находилась в созвездии Весов. Гариб! Вот, кто во всем виновен! И ему одному надлежит переселиться из мира живых в мир усопших.

Шах Ахмад сказал:

— Ясаулы! За мной! — и повернулся к домуле Сеитниязу-мюнеджиму. — Но если твои звезды ошиблись, я отрублю головы не им, а тебе! Так и знай!

Установив на голове золотое перо, пальцы по-китайски хной раскрасив, как павлин охорашиваясь, как попугай-птица разговаривая, Шасенем расхаживала по ночному саду. С нею гуляла Гюль-Нагаль.

Любуясь ими, Гариб играл на сазе и пел:

В ворота загремели:

— Шасенем! Открой!

— Отец… — Шасенем заметалась. — Прячься скорей! — Она открыла перед Гарибом глиняную корчагу с шербетом. — Нет, сюда, — показала в громадный бурдюк для сбивания масла. — Нет…

К каждой кибитке возле входа была прислонена длинная, свернутая в трубку циновка. Гюль-Нагаль вместе с Шасенем, закатав циновку с Гарибом, опять прислонили ее к кибитке.

В ворота гремели. Из кибиток появились, протирая глаза, подружки Шасенем. Они открыли ворота, вошел шах, отстранил рукой дочь и пропустил ясаулов. Ясаулы устремились во все концы сада, завизжали и разбежались по своим кибиткам подружки.

— О тень над головой моей, любимый отец, — говорила Шасенем, идя за шахом. — Кого вы ищете?

Шах не ответил: сперва заглянул в корчагу с шербетом, потом в бурдюк для сбивания масла, и только тогда спросил дочь:

— Где Гариб?

— Какой Гариб? — сказала Шасенем. — Ах, тот? — и засмеялась.

Гюль-Нагаль сказала:

— Искать тут Гариба все равно что печь чуреки на лунном свете, его здесь нет.

— А чей это саз? — спросил шах, поднимая саз. — И кто тут пел?

— Это я пела, — сказала Гюль-Нагаль. — Это мой саз, о названый отец мой.

Шах Ахмад покосился на нее, а Шасенем сказала:

— Вы так разгневаны, что уже не отличаете зла от добра.

Подбежали ясаулы:

— О повелитель! Мы все перерыли. Его тут нет.

— Хорошо же! — сказал шах и пошел прочь.

За ним выбежали ясаулы, и Шасенем заперла ворота. Когда Гюль-Нагаль развернула циновку с Гарибом, Шасенем прошептала:

— Гариб…

— Сенем…

Он и она были и до этого красивы, а счастье еще увеличило их красоту. Гюль-Нагаль расплакалась,

— Что с тобой?

— Да-а, вы счастливы… — сказала Гюль-Нагаль. — А я как одинокая уточка… Где Эзбер-ходжа?.. Где любимый мой муж?..

— Не плачь, — ласково сказала Шасенем.

— Он был настоящим шахом красавцев, — говорила Гюль-Нагаль; всхлипывая. — И вдруг переодетые разбойники…

— Если бы разбойники напали на Шасенем, — сказал Гариб, — я бы умер, а не отдал ее!

Гюль-Нагаль сказала:

— Посмотрела бы я на тебя, если бы у тебя было триста шкурок каракуля, бросил бы ты каракуль, чтобы спасти жену, которую все равно нельзя спасти, или не бросил бы!

Гариб хотел что-то ответить, но в ворота загремели, и послышался голос;

— Шах Ахмад повелел, чтобы его дочь прибыла в Золотую крепость.

В маленькой комнатке при огоньке светильника сидели шах Ахмад и рыжебородый домула Сеитнияз-мюнеджим. Шах говорил:

— Мне не важно знать, кто ошибся: твои звезды или ты сам. Но слова шаха не должны зря падать на землю. Если тебя пощажу, меня никто не будет бояться.

— О солнце солнц…

— Молчи, когда говорю! Если бы вид крови был мне приятен, не стал бы с тобой и разговаривать. Возьми!.. — Шах протянул ему кошелек. — Встань, уйди, пока еще на дворе нельзя различить лиц и беги из Диарбекира.

Домула встал, судорожно сжимая кошелек и кланяясь.

— И постарайся, чтобы тебя не поймали. А то придется рубить тебе голову. Не доставляй мне эту неприятность.

— Я постараюсь… постараюсь…

Пятясь, домула скрылся в дверях, а на пороге вырос ясаул:

— О повелитель! Твоя дочь! Вошла Шасенем.

— Дитя мое, — сказал шах. — Возьми вон ту книгу и почитай мне, чтобы сердце мое успокоилось, а душа возвысилась.

Шасенем взяла со столика книгу, подсела к светильнику, начала читать:

Шах прервал ее:

— А может, Гариб у тебя был? Говори правду. Я сразу вижу, кто врет, кто не врет.

— Клянусь, не был!

— Ну, ну, не сердись… Верю тебе… Читай! Шасенем читала дальше:

Шах вздохнул:

— Подумать только, я по ошибке чуть не отрубил тебе голову…

Шасенем читала:

О, царь певцов! Из-за тебя умирают и те, кто вдали, и те, кто около тебя. Гариб и Гюль-Нагаль, дожидаясь Шасенем, сидели в саду. Вдруг Гюль-Нагаль сбросила с себя платок, и ее черные косы упали на грудь:

— Гариб, посмотри на меня, ведь я не хуже Шасенем.

Гариб глянул на нее и опять вперился в ночь. Гюль-Нагаль встала и сняла халат, оставшись в длинных штанах и рубахе:

— Разве в моем присутствии не кажутся дурнушками красавицы?

— Ты красивая… — сказал Гариб.

— Нет, нет, не подходи! Гариб уставился на нее:

— Я не думал…

— Смотри на меня издали, чтобы не сгореть.

— О чем говоришь? — удивился Гариб.

Глядя из-под опущенных ресниц, Гюль-Нагаль нежно заговорила:

— Удобный случай проносится как облако. И кто видел льдину, не тающую от огня… — Она приблизила свои волосы к глазам Гариба. — Посмотри на мои кудри: ты найдешь в них шесть достоинств — локоны, завитки, узлы, изгибы, извилины и извороты.

— Гюль-Нагаль! Ведь Шасенем любит тебя!

— Не бойся, я ничего ей не скажу. И потом, кто боится шипов, — не срывает роз.

— Не думал я, что ты из такого сада плод! — сказал Гариб и вскочил, чтобы уйти.

Гюль-Нагаль расхохоталась:

— А ты мне и поверил. О Гариб! Я сказала это в шутку. Я хотела тебя испытать. Клянусь, в шутку! Ну, что глядишь на меня? Мое сердце чище зеркала!

Она гордо подняла голову и принялась надевать халат и платок:

— Теперь я убедилась, ты истинный влюбленный и достоин любви Шасенем.

Гариб сощурился:

— Эх… — Недоговорил и пошел в глубину сада. Гюль-Нагаль сказала вслед едва слышно:

— Никогда не забуду…

Если бы писал Эзбер-ходжа, а не мы, он бы сказал: «Приходит утро, листья золотит, дворец камфарный в небесах блестит, в шатер луны вонзились копья солнца, луна укрыла голову под щит». И все только ради того, чтобы сообщить, что наступило утро.

В это утро все женщины и девушки Диарбекира рисовали себе брови сурьмой: кто сурьмился перед зеркалом, кто, склонившись над своим отражением в водоеме. Даже шахиня в Золотой крепости, глядясь в свое большое, хотя и мутное зеркало, рисовала себе брови толщиной в палец.

Шасенем сидела в кибитке, Гюль-Нагаль тоже рисовала ей брови. А в глубине сада Гариб перебирал струны саза и напевал:

Вокруг расхаживали павлины, покачивались влажные чашечки роз, две ладони опустились ему на глаза, Гариб засмеялся:

— Я так рад, что ты пришла, Сенем.

— Скажи еще что-нибудь.

— Мое сердце опьянено любовью и поглупело, — сказал он.

— Как раз это я хотела услышать.

Она сняла ладони с его глаз, и он увидел Шасенем: ее брови соединяла полоса сурьмы.

— Что ты сделала! Твоей красоте сурьма не нужна! Гариб протянул руку стереть нарисованную бровь,

Шасенем отпрянула, Гариб — за ней. Смеясь, они побежали к кирпичной стене, которой был обнесен сад.

Но тут через стену к ним перепрыгнул Шавелед, Шасенем взвизгнула, Гариб бросился на Шавеледа, повалил прижал к земле.

— Подожди… Подожди, Гариб… — хрипел Шавелед, не пытаясь вырваться. — Я пришел предупредить тебя о беде!

— Пусть скажет, — сказала Шасенем. Прижатый к земле, Шавелед с трудом повернул голову к Шасенем:

— Смягчи свое сердце, это не подобает твоей красоте.

— Что ты пришел сказать? — спросила она.

— Гариб, то, что было между нами, забудь. — сказал Шавелед. — Я пришел предупредить тебя: шах Ахмад придумал хитрость, как тебя изловить и казнить.

— Отпусти его!

Гариб разжал руки, Шавелед поднялся и, отряхиваясь от земли, сказал:

— Уже скачут в Змеиные пески ясаулы, чтобы перевезти обратно в Диарбекир кибитку твоей матери и сестры. «Волчонок придет в свое логово, — сказал шах. — Тут ему и голову с плеч». Я пришел предупредить: ведь я тебя люблю как брата, а Шасенем как сестру.

Шасенем сказала:

— В твоих словах где-то есть ложь.

— Пусть мою печень разорвут собаки, если я говорю неправду!

— Не верю тебе, — усмехнулась Шасенем.

— Я всегда держу в руках веревку истины! Не убежит: сам будет виноват, что остался без головы! — И полез обратно через стену.

Гариб хотел его задержать, но Шасенем махнула рукой — пусть уходит. Сидя на стене, Шавелед сказал:

— И еще я хотел похвалить сурьму на твоих глазах, Шасенем. Твои брови, как лук, ресницы, как стрелы, а…

Договорить ему не пришлось: Гариб бросился к нему, и Шавелед провалился за стену. Морщась, Шасенем стерла с лица сурьму.

— Его клятвам нельзя верить. Но если в его словах есть правда… Тебе надо бежать. Уезжай, Гариб! Потом отец забудет, и ты вернешься…

— Позор, спасая жизнь, уйти от любимой! — сказал Гариб.

— Но ты погибнешь!

— Умру, а тебя не оставлю!

— Ты не любишь меня. — Шасенем опустила голову и пошла.

Гариб одним прыжком догнал ее:

— Сенем! Скажи, и я достану с неба солнце! Скажи, и я…

— Тебе надо уехать, а не лазить на небо за солнцем. Раз Шавелед тебя видел, против тебя нацелится каждое копье, каждый камень!

Гариб сказал:

— Если стены твоего сада будут даже из раскаленного железа и вся земля будет пропитана ядом, и тогда не покину тебя! Я не страшусь смерти!

— Пустые слова!

— Пустые слова?! — крикнул Гариб и кинулся к воротам.

— Гариб!..

Но его нельзя было удержать, ноги сами бежали туда, куда их вело сердце. Он выскочил из ворот и бросился через площадь к Золотой крепости шаха Ахмада. Шасенем выскочила за ним:

— Гариб!.. Гариб!..

Гюль-Нагаль и подружки схватили ее за руки, остановили.

А Гариб промчался мимо Шавеледа, мимо ясаулов, охраняющих ворота, ясаулы устремились за ним. По каменной лестнице Гариб вбежал на верх башни, закрыл за собой на болт тяжелую дверь. В нее с разбега уткнулись ясаулы, затрясли, загрохотали. С вершины башни Гариб крикнул:

— Э-эй, люди Диарбекира!.. — и, ударив пальцами по струнам саза, запел:

К Золотой крепости сбегались толпы народа, с башни долетал голос Гариба:

Молча слушал народ. В тяжелую дверь, запертую болтом, врезались топоры, летели щепки. Гариб пел:

Тут ясаулы ворвались на вершину башни и схватили Гариба.

Пришел день конца его жизни и конца его смерти: Гариб стоял перед шахом, его держали ясаулы.

— Неужели ты забыл о страхе передо мной? — спросил шах.

Гариб сказал:

— Мир полон словами, а я знаю только одно слово: Шасенем.

— Ты безумен, — сказал шах. Гариб сказал:

— Безумие человека в том, что он скоро забывает и горе и радость. А я не безумен: как же могу забыть любимую?

Шах подумал и сказал:

— Отрубить ему голову!

И его слова пошли из уст в уста, пока не дошли до Шасенем.

— Шах приказал отрубить ему голову! — сообщила ей Гюль-Нагаль.

Вырвавшись из рук подружек, Шасенем выскочила на базар. Горожане пробовали остановить ее, уговорить, но она видела только их открывающиеся рты, а слышала «отрубить ему голову» — голос Гюль-Нагаль.

В воротах Золотой крепости ясаулы преградили ей путь. Отбросив их копья, Шасенем кинулась во дворец. Шахиня перехватила ее, тоже что-то говорила, но и ее Шасенем не слыхала, а слышала «отрубить ему голову».

Ничего другого не видя, ничего другого не слыша, вбежала Шасенем в комнату шаха. И он пытался ее успокоить, нежно гладя дочь по голове, что-то говорил, открывая и закрывая рот, пока Шасенем вдруг не заплакала. Сквозь ее плач все тише звучало в ее ушах «отрубить ему голову», все яснее делался голос шаха, сперва он журчал подобно ручью, потом она начала понимать слова:

— … Пойми, я и сам не хочу рубить ему голову. Но как я могу его не казнить? Я отослал его в Змеиные пески, он вернулся. Без головы он уже не сможет вернуться!

— А если я сделаю так, что он уйдет и не вернется никогда?

— Как так?

— А так…

И, наклонившись к отцу, Шасенем стала объяснять как.

В этом мире к сладости примешана горечь, за днем следует ночь, за пиршеством — горе, за радостью — печаль, за богатством — бедность, за дружбой — вражда. Когда ясаулы выпустили Гариба из темницы, он прибежал в сад и крикнул: «Сенем!»

Шасенем вышла к нему:

— Здравствуй, Гариб. Хорошо, что тебя выпустили. А теперь уезжай.

Гариб сказал:

— Меня не страшит ничего, пока ты любишь меня. Шасенем опустила голову:

— Гариб! Я должна сказать тебе правду. Видишь, я спокойна, и глаза мои уже не в слезах, Я тебя не люблю.

— Не говори так со мной, — улыбнулся Гариб. — Смотрю я на твое прекрасное лицо, Сенем, и нет у меня иного желания, как умереть, любуясь тобой.

— Я на самом деле тебя не люблю! Гариб удивился:

— Твое сердце не может чувствовать того, что говорит твой язык. Не верю тебе!

— Я отрезала тебя от своего сердца. Гариб вскочил:

— Сенем! Не шути со мной!

— Мои глаза теперь глядят на тебя как на доску!

— Что ты говоришь! Что ты говоришь! — Гариб потряс кулаками, не веря и не находя себе места.

— Не стучись напрасно в эту дверь, она из холодного железа, — сказала Шасенем.

Гариб обхватил руками ее голову, посмотрел ей в глаза, отшатнулся:

— Вот какова твоя верность. Меня жалеют камни, но не жалеет твое сердце.

— Это все праздные разговоры, — сказала Шасенем. — Ступай отсюда! Я запру за тобой ворота.

Гариб разорвал свой ворот:

— Зачем, зачем я остался тем же, а ты уже не та! И, подняв с земли свой саз, быстро пошел к воротам.

— Гариб… — окликнула его Шасенем, он обернулся, все еще надеясь на чудо. Она спросила: — Куда ты направишься? В какую сторону? В какой город?

Гариб сказал:

— У бродяги тысяча одна дверь! — И выскочил в ворота.

— Гариб! — крикнула Шасенем и тоже побежала к воротам.

Она выглянула, но Гариб уже скрылся среди базарных лавок.

И Шасенем начала молитву:

Судьба так затягивает узел, что его не развязать и тысяче мудрецов. Это было не первое, не второе, а третье или даже четвертое утро после того, как Шасенем рассталась с Гарибом. Шавелед сидел возле речки, что катила мутные воды среди песков, и делал вид, что не замечает Гариба, идущего по караванной тропе.

Гариб подошел:

— Шавелед?!

Шавелед подпрыгнул, словно его укололи шилом снизу, потом вскочил, будто за ним гонится тигр, потом замер, вглядываясь — кого это я вижу перед собой? — потом завопил: «Гариб» — и бросился к нему:

— Сам аллах послал мне тебя!

— Что случилось?

— Не спрашивай! — вздохнул Шавелед. — Шах Ахмад узнал, что я от его имени повелел ясаулам тебя выпустить. И…

— Это сделал ты, Шавелед?!

— … И шах так разгневался, что приказал лишить меня жизни. Я бежал. И уже четвертое утро в пути…

— Куда же ты?

— Еще час назад я знал. А теперь… Я не умею плавать…

— Иди за мной! — сказал Гариб, засучил штаны и вошел в речку.

Подойдя к воде, Шавелед остановился, умоляюще сложил руки:

— Гариб! Найди брод, а я подожду. Вот тебе палка. И сними-ка лучше одежду…

Гариб скинул верхнее платье, бросил его на песок, положил сверху свой саз, взял у Шавеледа палку и вошел в речку. Он брел, пробуя палкой дно. Становилось все глубже, уже вода по пояс, по грудь, по шею… но вот стало мельче:

— Брод! — сказал Гариб.

Он обернулся и увидел… Из-за песчаных барханов на конях вынеслись шахские ясаулы, с гиканьем подлетели к Шавеледу. Тот кинулся в сторону:

— Спасайся! Гариб!

Ясаулы догнали Шавеледа, схватили его, перекинули через холку коня. Потом подняли с земли одежду Гариба, его саз и унеслись, исчезнув среди барханов песка. Гариб из речки растерянно смотрел вслед.

Среди кибиток Диарбекира суетились старая Абадан — мать Гариба и сестра его, смуглая Гюль-Джамаль: им помогали соседки снимать с верблюда и крыть циновками деревянный остов кибитки.

Раздался топот копыт, подскакал Шавелед, соскочил с коня, бросил на землю одежду Гариба и саз и сказал:

— Твой сын утонул, вот его одежда…

Старая Абадан посмотрела на Шавеледа и упала на одежды сына. Из всех кибиток Диарбекира выбежали женщины и мужчины. Мать Гариба, распустив седые волосы, царапала себе лицо:

— О если бы вместо него умерла я!

Толпа расступилась перед Шасенем: простоволосая, она прибежала, когда Шавелед кончал свой рассказ:

— … И он крикнул так, что в небе замерли птицы, и скрылся под водой!

Сидя перед одеждой сына, мать Гариба била себя по коленям и причитала:

— Погас светильник жизни! Погиб мой Гариб!.. Увидав Шасенем, Шавелед подтвердил:

— Стрела небытия избрала мишенью его душу.

— Не верю тебе! — сказала Шасенем.

— Пусть конь наступит на мои глаза копытом, если я говорю неправду!

— Не верю тебе! — повторила Шасенем. — Где Гариб?!

— Утонул! Вот его одежда и саз…

— Все равно не верю. Гариб жив!

Шасенем наступала на Шавеледа, он пятился, Шасенем преследовала его:

— Где Гариб?! Отвечай!

Вокруг стоял народ, Шавелед криво усмехнулся:

— Постыдись… Дочь шаха… А говоришь такие слова…

— Дочь дома, а поступки ее наружу, — негодовала шахиня. — Она опозорила нас перед народом!

— Что же делать? — спросил шах.

— Отдать замуж, — сказала шахиня. — Надо выбить дурь из ее головы. Ей скоро шестнадцать, а она отвергает всех женихов. Если так пойдет дальше, у шаха не будет внука, и наше царство рассыплется в прах.

— Но Гариб умер, — сказал шах. — Весь народ — от семи до семидесяти — оплакивает его.

Шахиня сказала:

— Если бы Гариб стал вашим зятем, все — от семи до семидесяти — задрали бы носы. А теперь, когда Гариб все равно умер, Шасенем можно отдать за человека шахского рода.

— За кого?

— Хотя бы за сына моего брата, за Шавеледа.

— Это тот, который…

— То было раньше, — сказала шахиня. — А теперь он охотится на джейранов как тигр и как лев.

О злобный рок! Неужели он и нашу еду сделает горькой? Шасенем и ее подружки вошли в тронный зал.

— Дитя мое, — сказал шах. — Я позвал тебя сообщить нечто важное. Тебе скоро шестнадцать, а у нас до сих пор нет внука. Мы обдумали это и решили отдать тебя в жены Шавеледу.

Шасенем помолчала, потом, не глядя на Шавеледа, сказала:

— Если он хочет жениться на мне, согласна. Но пусть свадьба моя будет не раньше, чем через семь месяцев: в первую пятницу после осеннего праздника.

Шавелед поклонился:

— Я раб желаний прекрасной Шасенем.

Когда Шасенем и подружки вышли из Золотой крепости, Гюль-Нагаль сказала:

— Я бы тоже не стала держать клятву, данную бедному сироте.

— Ты меня не поняла, Гюль-Нагаль. Если Гариб жив, мы за семь месяцев разыщем его. Ты поможешь мне, ты одна, которой я могу довериться.

— А если он умер?

— Если Гариб умер, тогда и я в день моей свадьбы умру.

Сказано суфиями: «Кто о любви не болтает, тот недостоин блаженства любви». Торгуя в своей лавчонке в городе Халап-Ширване, Эзбер-ходжа болтал без умолку:

— Моя Гюль-Нагаль была такая красавица, что ей завидовали роза и жасмин… Два дирхема! Спасибо. Заходите еще… Брови у нее гладкие, как птичье перо, кожа, как сливки, нежная и ароматная, и вся красотой своей она была подобна четырнадцатидневной луне…

В лавчонке толпились халап-ширванские жители и их жены, закутанные в покрывала. Они рассматривали украшения и одежды, которыми торговал Эзбер-ходжа, и не без удовольствия слушали его болтовню.

— Если бы моя Гюль-Нагаль открыла лицо, от ее красоты люди обезумели бы… За кольцо — полдирхема, за жемчужину на кольце — пять, всего шесть дирхемов… А стан моей Гюль-Нагаль так тонок, что его можно продеть в это кольцо… Очень, очень хорошо на пальце. Носите на здоровье!

Какой-то человек просунул в лавку голову:

— Эй, Эзбер! Возле главного купола какой-то странник поет стихи о любви, да такие, что вся торговля остановилась.

Жены потянули своих мужей за рукава. Не успел Эзбер-ходжа мигнуть, как его лавчонка опустела. Эзбер-ходжа закрыл циновкой дверь своей лавки и вышел на базар.

В тени купола, и под навесами торговых лачуг, и прямо на земле под лучами солнца теснился народ. На каменных плитах сидел Гариб и пел:

— Ты рвешь нашу душу!.. — заливались слезами сидевшие и стоявшие. — Дай бог тебе много сыновей!..

Гариб пел:

Из базарной толпы вышел Эзбер-ходжа. Сияя, он подошел к Гарибу:

— Эге! Я вижу, ты оставил ремесло садовника!

— Эзбер-ходжа!

— Узнал! — засмеялся купец. — У нас в Ширване говорят: «Аллах создал братьев вместе, но разъединил их кошельки». Ты мне больше, чем брат, ибо на вырученные за тебя деньги я купил лавку. Пойдем, будешь жить у меня, — и повел Гариба по ступенчатой улочке, поднимающейся от базара.

Не отведавший пчелиного жала, в меде сладости не поймет. Подрагивал в светильнике язычок пламени, Гариб и Эзбер-ходжа сидели в лавке, купец говорил:

— … Если бы ты мне привез даже весть, что в Шемахе подорожали чувяки, это не обрадовало бы меня так, как твой рассказ о Гюль-Нагаль. Суметь обмануть шаха и выкрутиться, а? Настоящая жена купца!

Гариб блеснул глазами:

— На любимую напали, а вы не защитили ее!

— Э-э! — сказал Эзбер-ходжа. — От молнии кальяна не разожжешь! Какой купец может спорить с шахом? А я все-таки от молнии разжег свой кальян. Гюль-Нагаль обрадуется, когда узнает, что я на ее похищении получил хороший барыш. У прежнего хозяина этой лавки дела шли так плохо, что он зажигал днем лампу, иначе его лавку не замечали. А у меня всегда покупатели. Нет в городе женщины, которая не захотела бы похвастать: «Это я купила у того купца, у которого шах отнял жену».

И закончил Эзбер-ходжа так:

— Останешься торговать вместо меня. Я на каждой вещи напишу что почем. Сиди, пой песни о своем разбитом сердце и получай деньги. А я возьму самого быстроногого верблюда и помчусь к Гюль-Нагаль на крыльях любви!

О судьба! Одного она возвышает от рыбы до облаков, другого с соломы низводит в колодец. Размышляя об этом, сгорбясь и опираясь на посох, пыльной тропой брел рыжебородый домула Сеитнияз-мюнеджим. Он подошел к перекрестку дорог, осененному могучим чинаром.

Мимо по дороге шествовал караван: размашисто ступали костлявыми ногами верблюды, гремели бубенцы на шеях. В хвосте каравана выступал верблюд такой гордый, что казалось, голова его терлась о купол неба. Рядом шагал купец и говорил:

— Эй, верблюд! Потерпи немного. Дойдем до Диарбекира, досыта накормлю: дам тебе и траву, и персики, и розы из сада.

Домула Сеитнияз-мюнеджим сказал:

— Обманываешь верблюда?

— Откуда ты? — спросил Эзбер-ходжа, усмехнувшись.

Домула рассказал:

— Шах Ургенча обвинил меня, будто с помощью вредной звезды Миррих я навел мор на коров, и изгнал меня. Невежда этот шах! Где слыхано, чтобы по вине звезд дохли коровы? — Покачивая головой, он побрел вслед за караваном.

Эзбер-ходжа сказал верблюду:

— В Ургенче был мор коров, значит, там сейчас дешевы бычьи шкуры. Эй, верблюд! Надо ехать в Ургенч, — и свел своего верблюда с дороги на тропу, по которой пришел звездочет.

Надо ли удивляться, что он разминулся с Гюль-Нагаль, которую Шасенем послала в Халап-Ширван, как только до нее дошел слух, что Гариб там и поет на базаре песни.

«У нее два языка во рту» — сказано о таких. Гюль-Нагаль стояла в лавке Эзбера-ходжи перед Гарибом и говорила:

— И как только я с ним разминулась? Я осматривала каждый встречный караван от Диарбекира до Мерва, от Мерва до Тебриза и от Тебриза до Халап-Ширвана…

— Ты приехала от Шасенем?

— Ну да! И пришла за тобой. Целых два месяца добиралась!

Гариб сказал:

— Будь Шасенем даже солнцем, не взгляну на нее! Будь она даже живой водой, я и глотка не выпью!

— Почему?

— Нелюбимый к нелюбящей не пойду!

— Ты прав, — сказала Гюль-Нагаль, — Шасенем не достойна такой любви, как твоя. У нее нет сердца.

— Не надо так говорить!

— Тебе даже ее уродство кажется красотой!

— Красивей Шасенем нет никого на земле! Гюль-Нагаль засмеялась:

— Ты скажешь, что и талия у нее как у муравья, и рот как фисташка, и дым от ее вздохов поднимается до небес! А она о тебе даже не думает! В Диарбекире все веселятся. И Шасенем веселится!..

Так она вертела сразу двумя языками, не зная и не желая знать, что в этот утренний час в далеком Диарбекире Шасенем, стоя у ворот, говорила Эзберу-ходже:

— … Скажи ему от меня: «О Гариб! Если не поспеешь вовремя, не застанешь меня в живых! Не медли ни минуты, Гариб! Если сидишь — встань, если стоишь — не садись! Взнуздай коня и скачи день и ночь…» Запомнил?

— Да.

— А теперь езжай! Два месяца пути — туда, два — назад. Гариб только-только успеет прискакать! Спеши! Никуда не сворачивай с дороги!

— А бычьи шкуры? — спросил купец. Шасенем рассмеялась:

— Пока продашь бычьи шкуры, пройдет неделя. Ты же говоришь, что дня не можешь прожить без Гюль-Нагаль!

— Аллах свидетель, я спешил к Гюль-Нагаль, — сказал купец. — Все ночи в пути я не спал, скорбя о ней и стеная. Но в Ургенче были дешевы бычьи шкуры: мог ли не заехать туда?

— Вот и разминулся! Скачи же скорее к ней! И привези мне Гариба!

Купец сказал:

— За бычьи шкуры я выручу не меньше четырехсот червонцев.

— Ладно, — сказала Шасенем, — Давай твои бычьи шкуры!

Подружка подала ей сундучок, Шасенем вынула мешочек с. деньгами и протянула купцу, Эзбер-ходжа сбросил с верблюда переметные сумы, позвенев червонцами, повесил мешочек себе на шею — и за пазуху.

— Надеюсь, купец, на обратном пути ты не заедешь в Ургенч?

— В Ургенч нет, но я хотел посетить Бухару. Нынче там, говорят, дешевый урюк.

— Дешевый урюк, всемогущий аллах! — воскликнула Шасенем. — Я заплачу тебе всю цену не купленного тобой урюка, если ты поедешь домой, никуда не сворачивая, и привезешь мне Гариба!

— О роза среди роз! — воскликнул купец. — Я привезу тебе Гариба. Привезу! Мне известно, каково нетерпение любящих!.. — Он влез на верблюда. — … У меня самого от ожидания, что увижу Гюль-Нагаль, сердце прыгает как птичка джикджикий!

И верблюд повез его, покачивая змеиною головой.

Он был еще жив, Гариб, но завидовал мертвым. Сидя перед лавкой Эзбера-ходжи, он пел:

Вокруг заливался слезами народ:

— Это Меджнун… Новый Меджнун, тоскующий по Лейли…

На базар вступил караван, возвращающийся из дальних странствий. Гариб пел:

— Гариб! — крикнул Эзбер-ходжа, подходя во главе каравана.

— Здравствуйте, Эзбер-ходжа! Они обнялись.

— Я думал, ты давно в Диарбекире! — сказал купец. — Ведь Шасенем послала за тобой Гюль-Нагаль!

Тут в дверях лавки показалась Гюль-Нагаль.

— О, владычица моего сердца! — возопил купец, подбежав к ней. — Целый год я твердил: «Ты — розы ветвь, я — пойманный соловей, песню любви поющий в петле, дорогая…»

Гариб тронул его за рукав:

— Эзбер-ходжа… Вы что-то хотели сказать про Шасенем…

— Ну да! И я удивляюсь, что ты еще тут! Разве не знаешь, что у нее назначена свадьба?

— Свадьба?!

— Да. Шасенем сказала: если вовремя не приедешь, она примет яд и умрет.

— Когда свадьба? — спросил одними губами Гариб.

— Понимаешь ли… — смутился купец. — В Бухаре был дешев урюк. И я…

— Когда свадьба?! — повторил Гариб. Ему ответила Гюль-Нагаль почти весело:

— Сегодня.

— Сегодня?! Эзбер-ходжа сказал:

— Да, в первую пятницу после осенних праздников. Значит, сегодня.

Дикими глазами Гариб посмотрел вокруг и со всех ног ринулся неизвестно куда.

— Гариб! — крикнул Эзбер-ходжа. Куда ты? Где Диарбекир, а где Халап-Ширван. Туда два месяца пути!

Но Гариб скрылся за поворотом улочки. Купец поглядел на ширванцев, слышавших и видевших все, махнул рукой:

— Этот сгорел от любви, — и спросил у Гюль-Нагаль. — Но почему ты ему не сказала про свадьбу?

— Пусть поплачет, — ответила Гюль-Нагаль. — За то, что меня оскорбил.

— Он осмелился?! Гюль-Нагаль усмехнулась:

— Нет, на это-то он не осмелился. Просто он сказал… Но я уже забыла, что он сказал: я не помню обид.

— Ты хорошая, — сказал Эзбер-ходжа и обнял жену.

Разве может сравниться чья-либо быстрота с быстротою влюбленного сердца? Мир велик, есть в нем пустыни, есть сады, есть реки, и есть даже моря. И помимо того, мир полон чудес. Едва Гариб выбежал за город, слышит — топот, глядит — рядом всадник сдерживает коня, и конь бьется в узде, будто в челку ему забрался муравей.

— Юноша, — спросил всадник. — Куда держишь путь?

— Я хотел попасть сегодня в Тебриз!

— Садись позади меня на коня!

Гариб вскочил на седло позади всадника.

— Закрои глаза!

Гариб обхватил руками всадника, зажмурился.

— Теперь открой!

Гариб глянул и не поверил себе: перед ним белели стены и минареты Тебриза.

— Виноват, я ошибся… Я хотел сказать, мне надо в Мерв!

— Верблюд хорош горбатый, а слово прямое! Закрой глаза… Теперь открой!

Перед ними блестели голубые купола и минареты Мерва, Гариб слез с коня и упал на колени:

— Виноват, трижды виноват: но ты знаешь, если человек решил лгать с утра, то должен лгать до конца. На самом деле мне надо в Диарбекир!

— Экой ты неверный! — сказал всадник. — Ну да что делать: прощаю тебя в последний раз. Садись!

Гариб опять взобрался на коня.

— Закрой глаза… Теперь открой!

И Гариб вскрикнул от радости: перед ним была Золотая крепость шаха Ахмада. Смеркалось, в небе загорались звезды. Гариб слез с коня:

— Кто ты, чудесный всадник? И как мне тебя отблагодарить?

Всадник приподнял надвинутую на глаза пастушью шапку, Гариб узнал его:

— Хидыр? Покровитель пустыни?!

Да, это был он в своей простой одежде.

— Возьми из-под копыт моего коня ком земли, — сказал Хидыр. — Если тебе не поверят, что был сегодня в Халап-Ширване, вели привести слепую: помажь ей глаза, и она прозреет.

Гариб наклонился, взял из-под копыт коня ком земли, поднял голову: всадник и лошадь исчезли.

Небо стало совсем темным и покрылось звездным бисером, когда Гариб добрался до кибитки своей матери. Остановившись у входа, он громко кашлянул:

— Мать! Ради странствующего твоего сына впусти переночевать.

И услышал знакомый голос:

— У меня нет сына. Он утонул. А для ночлега есть дома богатых. Ступай в Золотую крепость — там свадьба.

— Мать, я твой сын, — сказал Гариб и вошел. Решетчатый остов кибитки был едва виден в красном отсвете угасающего очага.

— Мой сын утонул. Говорят тебе, утонул! — сердито сказала мать. — Его нет в живых.

— Не говори так со мной, о матушка, не прибавляй горя к горю!..

Гариб раздул угли очага, заплясали отблески пламени, и в их свете увидел лицо матери: она была слепа.

— С тех пор как я рассталась с Гарибом, я не расставалась со слезами о нем и ослепла. Садись, коли вошел! — добавила она сердито.

Гариб сел, оглядывая убогие стены кибитки, взгляд его остановился на сазе, висевшем на решетке:

— Что это висит у тебя на стене?

— Любопытный ты гость, — проворчала мать. — Это саз, это значит, что на нем играют и поют.

— Позволь мне взять его в руки.

— Нельзя, это саз моего несчастного сына. Уже семь месяцев ничья рука не дотрагивалась до него.

Гариб взял в руки саз и тронул струны:

— Позволь мне, матушка, пойти с этим сазом на свадьбу. Я там буду петь и играть, и все, что получу, принесу тебе.

— Не позволю, — сказала мать. — С тех пор, как нет моего сына, его саз не выходил из дома… — и добавила: — Хочешь идти на свадьбу — иди. Чего ждешь? Раз взял саз, так бери!

Перед Золотой крепостью шаха Ахмада теснился народ, из ворот доносились звуки свадебных барабанов. Какой-то старик, опершись обеими руками на посох, говорил:

— Таков этот мир: поет соловей, а роза достается колючкам.

А во дворце при свете факелов шел пир. Кто-то возгласил:

— Восхвалим невесту!

Все повернулись к пологу, за которым скрывалась невеста.

— Она словно солнце в созвездии Близнецов! Будто луна в созвездии Рака! — начал восхваления рыжебородый домула Сеитнияз-мюнеджим, вновь допущенный ко двору.

— И я бы сказал про нее «месяц», да рот у нее есть! — подхватил другой визирь. — Сказал бы «солнце», да глаза есть!

— Ее красота такова, что она может сказать: «Ручей, остановись — я буду струиться. Луна, не свети — я буду сиять!» — сказал третий.

Заиграли музыканты. Нестройным хором кричали захмелевшие гости, Шавелед хвастал.

— Она так красива, что жаль коснуться ее немытыми руками!

А по ту сторону полога сидела Шасенем и держала чашу с шербетом. Позади нее в маленькую дверь вошла Гюль-Джамаль, сестра Гариба, она вынула из одежды сосудик. Шасенем подставила чашу, и Гюль-Джамаль дрожащими руками — каплю за каплей начала капать из сосудика яд.

Музыканты на пиру умолкли. Перекрывая шум голосов, распорядитель пира крикнул:

— Эй! Есть ли человек, чье сердце воспламенилось от любви? Кто споет нам песню?!

Из теснящейся в дверях толпы вышел Гариб с сазом в руках, его папаха была надвинута на глаза:

— Позвольте мне, бедному страннику…

Шавелед сказал ему:

— Хорошо споешь — награжу!

За пологом Шасенем поднесла чашу с ядом к губам, Гюль-Джамаль закрыла лицо руками и отвернулась. Но зазвучали слова песни, Шасенем замерла.

Гости громкими возгласами одобрили первый куплет. То подыгрывая себе на сазе, то щелкая пальцами по деке, Гариб пел:

Узнав голос Гариба, Шасенем отбросила чашу с ядом.

— Так-то ты держишь клятву?! — сказала Гюль-Джамаль. — Значит, сегодня ты станешь женой Шавеледа?!

— Ты не узнала, а я узнала милый голос, — сказала Шасенем.

Гариб пел:

Распахнув полог, Шасенем спрыгнула вниз:

— Держи меня, Гариб!

Гариб подхватил ее, гости вскочили. Шавелед кинулся к Гарибу с кинжалом, замахнулся — вонзить кинжал в спину, но десять рук вцепились в его руку, и кто-то сказал:

— Не обагряй кровью свою свадьбу. Пусть сам шах Ахмад судит его…

О сердце! У одних оно охвачено пламенем, у других сковано льдом. Гариб связанный стоял перед шахом Ахмадом, Шавелед ему говорил:

— Что у тебя, кроме саза и струн? Ты умеешь только, настроив саз, бренчать на нем и драть горло. Как осмелился ты подумать о Шасенем?!

Но тут сказал шах:

— Эй, Гариб! Откуда ты взялся?

— Сегодня я был в Халап-Ширване да узнал про свадьбу и прискакал!

— Ты лжешь! — сказал шах. — От нас до Ширвана два месяца пути!

— Меня привез Хидыр на своем коне. Все засмеялись.

— На смех не ответишь смехом — смех обидится! — гордо сказал Гариб.

— А где доказательства? — спросил шах.

— У меня за пазухой.

— Развяжите его!

Ясаулы развязали руки Гарибу, он вынул из-за пазухи комок земли:

— Вот земля из-под копыт коня Хидыра. Приведите слепую, я верну ей зрение.

По повелению шаха два ясаула кинулись к выходу. Шах поглядел на Гариба, подошел к окну, кинул взгляд на площадь. Под куполом звездного неба бурлила толпа:

— Гариб… Ашик-Гариб… Гариб…

Ясаулы втолкнули в тронный зал старую Абадан, ее вела за руку Гюль-Джамаль. Гариб подошел к матери, провел по ее глазам комом земли. Абадан широко открыла глаза, ее неподвижный взор ожил, она крикнула:

— Гариб! — и упала сыну на грудь. Распахнулась дверь, вбежала Шасенем и бросилась шаху в ноги:

— Пощади Гариба, отец!

Шах посмотрел на дочь, глянул на окно, из которого неслось: «Гариб… Ашик-Гариб…» и сказал:

— Как видно, придется его голову оставить на месте, иначе как бы я отдал тебя за него замуж, если у него не будет головы.

Шасенем подошла к Гарибу. Счастливые, они взялись за руки. А старик в воротах сказал так, что услышали все:

— Пусть глупцы дуют на звезды, все равно они не погаснут!