Кто ищет, тот всегда найдёт. Роман

Макар Троичанин

Кто ищет, тот всегда найдёт

Роман

Некоторые имена и фамилии могут случайно-негаданно совпасть с именами и фамилиями людей, не имеющих ничего общего с персонажами романа

Часть первая

- 1 -

Никогда ещё я не попадал в такое гнусное и безнадёжное положение. Пальцы правой руки, побелев от напряжения и страха, намертво втиснулись в узкую неглубокую расселину, а пальцы левой ни за что не хотели расстаться со счастливо подвернувшимся остроугольным скальным гребнем. Грудь и сочащийся холодным потом живот плотно прижались к неровной поверхности скалы, полого обрывающейся в пропасть, а задница и ноги болтались там в тщетной надежде найти какую-нибудь опору.

А ведь всего лишь какую-то минуту назад я лихо сбежал, скользя по мокрому от краткого дождя мху, к самому краю скалы и, нисколечко не беспокоясь об уязвимости зыбкой человеческой жизни и переменчивой судьбе, попытался сходу, торопясь, установить треногу с магнитометром, злясь на уровни, пузырьки которых никак не желали выбегать на середину. Начисто забыв о крае пропасти, я раздражённо затоптался вокруг прибора. Нечаянно задел своей неуклюжей ногой деревянную ногу прибора, и он, не приобретя устойчивости, накренился, намереваясь занять самое устойчивое положение. Мне пришлось уцепиться за него, подняв в воздух, но правая нога моя в кеде с изношенным до зеркальности протектором наступила на круглые камушки и заскользила к краю скалы, оставляя беспомощное тело, терявшее равновесие. А дальше всё прокрутилось с такой калейдоскопической быстротой, что я опомнился уже распластанным.

Впору было читать отходную по себе, да я, бездушное бройлерное производное советской идеологии, не знал ни одной молитвы, и бога вспоминал всуе, когда надо было послать к нему в сердцах кого-нибудь надоевшего или необязательно поклясться. И потому натужно, с опаской отклеил подбородок от каменной опоры и закричал засипевшим от ужаса и страха голосом:

- Мари-и-я-я!!!

Нет, я звал не божью матерь – на ее помощь мне, комсомольцу, надежды не было - а всего лишь свою напарницу, застрявшую некстати где-то выше скалы по склону.

- Мари-и-я-я!!!

Из-за блестящих под яркими лучами солнца кустов багульника, отгораживающих сползающий в пропасть скальный выступ известняка и меня, распластанного на нём, от густо заросшего выше чем попало склона, глухо и равнодушно донеслось:

- Иду-у. Уложу образцы в мешочки, подпишу и догоню тебя.

«Будешь копаться – не догонишь, дура безмозглая!» - обругал мысленно вместо себя ни в чём не повинную помощницу и завопил в животном страхе, начисто забыв о всяком мужском достоинстве:

- Скорее!!! На помощь!!!

Хорошо ещё удержался и не добавил «Караул!!!» Всё-таки, как ни хорохорься, ни задирай хвост, а умирать никогда не хочется. Тем более что и жил-то я всего-ничего, какую-то мизерную четвертушку века, ничего не видел, не прочувствовал, ни зла, ни добра не оставил. А придется, подумал, смиряясь в смертном ужасе, в очередной раз изливаясь холодным потом и напрасно отгоняя скорбную мысль. Ну, придет она, а что сможет слабосильная девчонка? Только запомнить последние трагические минуты жизни героя, загнувшегося по дурости в маршруте, недолго поплакать и быстро забыть под натиском радостей нескончаемо продолжающейся жизни.

И полез-то я, баламут-недотепа, на край скалы из-за неё – хотелось удивить-поразить девичье сердце молодецкой удалью и безалаберной смелостью, столь характерной для меня, утвердиться в её глазах бесстрашным опытным таёжником, порисоваться гордым орлом, не боящимся вершин и пропастей. Вот и показался… червяком, бессильно прилипшим к холодному камню. Вполне можно было обойтись и без измерения на скале, обойти её аккуратно. Вряд ли и благодарные сослуживцы оценят подвиг героя, во всяком случае, памятника на скале не поставят, поругивая в душе неудачника за испорченные показатели по технике безопасности.

Наконец, там, наверху, зашуршали багульник и земля, посыпались, перегоняя друг друга, предательские камушки, один из них нахально толкнулся в скрюченную бесчувственную левую ладонь. Приблизились такие же как у меня расхристанные и расшлепанные, грязные и дырявые китайские кеды с обвисшими на них заскорузлыми буро-грязно-мокрыми штанинами безразмерных спецовочных брюк, а что там, выше колен, я, боясь поднять голову, не видел.

- Ты чё так? – опешив, задала она сверху дурацкий вопрос, никак не сознавая моего критического состояния.

- Хорошо, что так, хуже было бы, если никак, - зло пробурчал я в кедину, чувствуя, как нарастает во мне тяга к спасению.

- Так вылезай!

«Дура, как есть дура» - уже без зла подумал я, - «будто без её подсказки не хочу того же».

- Давай руку, помогу.

- Ага, поможешь, - стелю по камню едкие и горькие слова, - это я тебе помогу вместе со мной улететь вниз. Неужели не понимаешь, что со своим комариным весом не удержишь? Зацепиться тебе есть за что?

- Нет, - отвечает растерянно, очевидно, оглянувшись. - Выше можно.

- У меня руки не растягиваются, - объясняю счастливице, стоящей на двух ногах и далеко от края неведомого мира. - А у тебя?

Молчит, то ли соображая, то ли начиная рюмить. Я-то точно – первое. Ведь если кто-то в последний момент подсунул под мои руки щель и гребень и тем остановил роковое движение вниз, то значит, кому-то я еще нужен, и надо помочь спасителю. Честное комсомольское: спасусь – крещусь! Раньше, правда, читал, во спасение строили церкви и часовни, но я, хозяин громадной страны, могу предложить только душу. Чувствую, что она ещё не совсем задохлась от указаний и накачек партийно-комсомольского сонма.

- Слушай, - говорю, - и делай как можно быстрее, пока мне не надоело пластаться на холодном камне.

Она с готовностью присела, вся – внимание.

- Там, чуть выше и слева от маршрута, ёлка стоит высокая и тонкая, одна.

Вот ведь как – и ёлку запомнил, как будто знал, что понадобится, как будто на самом деле кто-то нарочно в памяти запечатлел.

- Сруби её под корень, обруби верхушку на метр и волоки сюда. Давай.

Она торопливо выхватила из рюкзака топорик, которым мы делали затёски на деревьях, и заспешила к ёлке, снова прикатив к моим рукам мелкие камушки. Хорошо было слышно, как после недолгого частого стука топора бедное деревце рухнуло и, зашуршав хвоей, приблизилось ко мне.

- Вот, срубила, - запыхавшись, сообщила шустрая напарница с невидимой большей частью туловища.

Я глубоко вздохнул, не очень рассчитывая на успех спасательной операции, но так просто безвольно рухнуть вниз тоже не хотелось.

- Подсунь ко мне поближе обрубленную вершину, а нижние ветки надвинь на камень, до которого хотим дотянуться, так, чтобы он оказался между ветвями. Ухватись за последние, сядь за камнем, упрись в него ногами и замри, не шевелясь, пока не разрешу расслабиться.

Хотел припугнуть, что жизнь моя в её руках, да побоялся в случае неудачи придавить тяжелым грузом незаслуженной вины. И так обоим всё ясно.

Ёлка зашевелилась, улеглась обрубленным концом почти у самого моего носа, испуская приятно-пьянящий запах сочащейся свежей хвойной смолы, поёрзала из стороны в сторону и замерла.

- Ну, что, закрепилась?

- Да. Я тебя не вижу.

Хотел брякнуть, что «и не увидишь», да в последний момент прикусил болтливый язык, чтобы не накликать беды.

- И не надо. Держись, Маша, - помедлил и всё же разрешил: - Если будет невмоготу, отпускай. Начали.

Легко сказать, да трудно сделать, даже начать. Ослабленные, занемевшие пальцы и руки никак не хотели отпускать опор, пришлось сконцентрировать всю волю, которой у меня никогда вдоволь не было, и приказать им. Хотелось забыться, остаться здесь так навсегда, ничего не менять, и будь что будет.

Есть! Первой ухватилась за ёлку левая рука, ненадёжно цеплявшаяся за невысокий скалистый гребень. Чёрта с два отдерёшь. Фигушки! Давай, правая, бери пример. Не боись, хуже не будет. Так! Перехватилась и правая. Молодчага всё же я! И ёлка почти не сдвинулась. Марья - тоже молодчина! Теперь надёжно вишу на липком колком стволе. Пока помощница крепится. Треть дела сделана, нет, пожалуй, только четверть. Ладно, пусть будет 20%. Если уставшие руки окончательно ослабнут, снова можно не начинать. Надо торопиться со следующей операцией спасения идиота.

- Как ты там, Маша?

- Нормально. Ещё сидеть?

- А тебе неймётся встать? - оттягиваю болтовнёй следующие движения замлевшего тела.

- Как скажешь. Не сердись.

Я и не сердился на неё, я злился на свою нерешительность, на сомнение в успехе.

- Помни, что я сказал: будет трудно – бросай.

- Ни за что, - не замедлив, отвечала она.

- Ну и умница!

Пора было задействовать и бесполезно болтающиеся задние конечности. Подумал и сразу почувствовал всё возрастающую режущую боль в правой ноге, особенно в колене, боль, как будто проснувшуюся от анабиоза страха. Этого ещё не хватало! Придётся терпеть и начать со здоровой левой.

- Держись, Маша, крепче!

- Держусь!

Слегка покачавшись на животе для разгона, я рывком выбросил левую ногу на скалу, но она, не удержавшись на слишком крутой и скользкой поверхности, медленно, нехотя, вернулась в первоначальное положение, а мне стоило больших усилий удержаться животом на прежней позиции. И Марья удержалась. Хорошо, что я не видел её лица, а то, наверное, отпустил бы колючую связку.

Ничего не оставалось, как попытаться закрепиться на скале правой больной ногой. Или прекратить безнадёжные издевательства над собой и напарницей. Снова покачавшись и взвыв от пронизывающей боли в колене, я смог закинуть правую ногу на скалу и застыть раскорякой в холодной испарине, тонко и безутешно воя и плача и от боли, и от удачи, оттого, что сумел сделать то, чего боялся не сделать.

Слышу, Марья тоже захлюпала, подвывая мне.

- Не дрейфь, старуха! – успокаиваю её и себя, прежде всего. Полдела, точно, сделано.

Полежал немного, успокаивая боль, скорее – привыкая к ней. Оклемался с пару минут, решаюсь на завершение операции. Уже не хочу отпускать ёлку. После такой-то вытерпленной боли? Дудки! Спасусь! Через любое терпение.

На повестке два варианта, и оба – аховые, с неясным финалом, на «фифти-фифти». Первый мне больше улыбается, поскольку менее болезненный, требует минимальных затрат моей изрядно истощившейся энергии, не предполагает почти никаких волевых усилий, т.е. – иждивенческий, поскольку нацело зависит от силёнок и упорства Марии, которой предстоит вытащить на скалу остатки никудышного и никому не нужного полутрупа. Второй, неизмеримо труднейший для меня: я всё делаю сам, если сумею преодолеть боль, не сдаться, и если не подведут утомлённые до предела руки. И если помощница усидит. Как ни старался, но так и не смог оценить её внешних силовых данных, поскольку постоянно видел в камуфлирующем и уродующем противоэнцефалитном балахоне с изредка открытыми по локоть полными руками. Девчонка! Мал-мала пораздумав, я решил не «финтить» и выбрал, естественно, второй вариант. Если и рухну всё же, то по собственной инициативе, может, зачтётся на том свете.

- Машенька, миленькая, ещё потерпишь?

- Пока не вылезешь, с места не сойду.

- Спасибо тебе.

Я чуть-чуть собрался с духом, глубоко и медленно вдохнул, резко выдохнул, стараясь забыть про своё колено, и замедленно, аккуратно и сосредоточенно передвинул сначала левую, а потом и правую руки выше по стволу, ближе к спасению. Всего на десяток сантиметров, а как полегчало, как порадовало, как воодушевило это движение на месте.

- Эй! – снова кричу, подбадривая себя и давая ей знать, что ещё не сорвался, трепыхаюсь на конце дерева. - Сейчас стану дёргать и раскачивать ёлку, кричать, выть, материться во весь голос, но ты сиди и не обращай внимания – это такая новейшая технология скалолазания. Сиди и не давай ёлке вырваться. Не хочешь слышать, пой какую-нибудь революционную песню.

- Ладно, - глухо согласился тот конец дерева.

Ну, всё, хватит волынить и бодяжить почём зря. Решительно оперся на раненое колено, ощутив мгновенный удар боли, встряхнувший всего до макушки, но не отступил, рывком, сколько мог, подвинул ватное тело вперёд и одновременно ухватился левой рукой повыше за ствол, подтягиваясь и помогая рывку, и замер, тяжело дыша. Я и не знал, что бывает такая боль, и представить себе не мог, а то бы отказался от лёгкой в уме затеи. Но выть и кричать не стал, только тихо, беспрерывно и замедленно стонал сквозь намертво стиснутые скрежещущие зубы, вживаясь в ритм пульсирующей боли. Казалось, что кто-то усердно режет колено тупым зазубренным ножом, доставая до кости, до нежной хрупкой чашечки. Режет медленно и старательно. Дождавшись терпимой болевой паузы, я повторил рывок, перехватившись на этот раз правой рукой и ощутив, что левое бедро вместе с задницей вылезли, наконец, из пропасти на бруствер. Можно было поверить в спасение, и эта затеплившаяся вера помогала несколько смягчить боль, разрывавшую колено, и очень хотелось заплакать, зарюмить горючими слезами. Дальше куда проще: повторяй движения, терпи и лезь вверх по ёлке. Я и полз, извиваясь надрезанным червем, боясь оторваться от ёлки. Уже обе ноги были на скале, и тут колено будто взорвалось, а нестерпимая боль рванула вверх по ноге и молнией ударила в голову, ослепив и вырубив сознание.

Очнулся разом, словно кто-то щёлкнул внутренним выключателем. Очнулся и не мог понять, где я и что со мной. На ад, где для меня зарезервировано тёплое местечко, не похоже – слишком светло и радостно. Прозрачное голубое небо, космическое, было всюду. Сообразил, что лежу на спине. Неужели божьи архангелы обмишурились и затащили атеиста в рай? Только вот облако, на которое положили, очень даже не мягкое и совсем не удобное. Подсунули, видать, новичку залежалое. Пришлось пошевелиться, устраиваясь поудобнее, и тут же надо мной склонилось затенённое округлое лицо с мягкими расплывчатыми чертами, в белых локонах и со скорбными внимательными глазами.

- Ты – ангел? – спросил тихо, боясь спугнуть нирванное состояние.

- Вряд ли, - ответил он.

- Не спорь – ангел, только не с прозрачными немощными крылышками, а с сильными руками, ангел-спаситель.

- Как ты? – не стал спорить ангел.

- Как на небе, - не покривил я душой. – Век бы так. Ты зачем бросила без разрешения ёлку? Вот я и сверзся на небо.

- Так она не шевелилась, а ты не отвечал, когда я кричала, - оправдывался ангел-спаситель. - Выглянула, лежишь в обнимку с ёлкой и не двигаешься. Подошла, гляжу – совсем обеспамятовал, еле пальцы отодрала от дерева...

- Они прилипли к смоле…

- … так их скрючило, подхватила под мышки и утащила подальше от обрыва. Что-то не так?

- Всё так, - согласился небесный новосёл, стыдясь своей земной немощи.

Помолчали, осваиваясь с обновившимся взаимоотношением не в пользу сильного.

- У тебя вся правая штанина в крови, и след кровавый остался, - сообщила она новость, о которой я лучше бы не знал, потому что без промедления сверзся с неба на землю, и нога, подлюга, заныла, затюкала глухой болью, как-будто только и ждала напоминания.

- Поранился?

Глупейший бабский вопрос, не требующий очевидного ответа.

- Ерунда! – отрезал я, морщась и гримасничая, возвращаясь к привычному легковесному поверхностному восприятию жизни, ни капельки не наученный недавним опытом. - Кажется, коленную чашечку раздолбал о камень и шкуру ободрал. Заживёт, как на псе, - и выдал перекошенными от боли губами гримасу, изображающую лихую улыбку, ненавидя себя за жалкое поверженное состояние и немного её за то, что видит меня такого и что сама здорова и невредима. - Не дрейфь, живём, старушка! - продолжал пижонить, раздумывая, как бы мне перевернуться на бок и не заблажить, опровергая себя. Не повернувшись на бок, не сяду, не увижу злополучной ноги. Казалось бы, так просто по сравнению с тем, что сделано, ан нет – любой последующий шаг всегда труднее потому, что то уже сделано, а это ещё предстоит через боль и «не могу». И эта статуя стоит здесь, наблюдает! Лучше бы ушла! Один бы я обязательно помог себе подбадривающими мужскими выражениями, а с ней – не моги! Болеть и страдать лучше всего в одиночку. Как, впрочем, и умирать. Меньше надоедают всякие врущие доброхоты. Выздоравливать можно и с близкими родственниками, разочарованными оттого, что не дал дуба и не позволил покопаться в оставленном барахле.

Р-р-раз-з! И я на боку, больное колено на полусогнутой левой ноге, и всё терпимо. Можно и садиться. Наконец-то, увидел Марью всю. Уродина! Стоит, смотрит, как я кувыркаюсь, жалеет, поди. Помогла бы, чего стоять истуканом?

- Давай помогу, - предложила тут же.

- Не надо, - конечно, отказался я. Оперся на левый локоть и… больше ничего не могу. – Руку давай, - пробурчал капризно и ткнул свою правую навстречу.

Она споро подошла, ухватилась крепкой ладошкой с загрубевшими от земли и камней пальцами, посмотрела вопросительно.

- Тяни, чего уставилась? – выкрикнул я в досаде, готовясь к боли. - Да не очень старайся, полегче.

Слегка откинувшись назад, она медленно и плавно потянула, и я сначала почувствовал, что силёнка у девчонки есть, а потом вздумал было заорать, но только скрипнул сточенными зубами, сел и, постанывая, ждал, когда потревоженная боль утихомирится.

- Слушай, приволоки какой-нибудь кусочек скалы под спину.

Вмиг сообразив, она подсунула рюкзак.

Огляделся – красота неописуемая. Хорошо на земле, лучше, чем на небе. Хорошо, хотя и больно. Очевидно, и так бывает. Как мало я ещё знаю. А вылез-таки, выкарабкался всем чертям и богу назло. Не весь, правда, колено там осталось в назидание за стрекозлиность. Несправедлив боже – мог бы и знамением каким предостеречь, зачем же так жестоко? Нет, нам не по пути.

- Что, больно? – сочувствует истинная виновница моего страдания.

«Шла бы ты со своими причитаниями!» - мысленно послал её к тому, с кем не ужился.

- Поллитровку бы сейчас, - размечтался о надёжном обезболивающем и взбадривающем. – Вода осталась? – согласился на худший вариант.

- Есть, - поспешила подать армейскую фляжку оставшаяся прислуга.

Тёплая вода оказалась на удивление вкусной, но я отпил тройку приличных глотков и остановился, экономя: до воды топать да топать, а вдруг – ползти? Заметно полегчало. Нога, превратившаяся в колене в иссечённую саднящую чурку, не переставала ныть, но терпимо, привычно. Если бы её не шевелить! Сижу – значит, уже не червяк. А кто? Наверное, безногий козёл-недоросток. С энергией, несоизмеримой с разумом, и эмоциями, неподвластными физическим кондициям. Вот и допрыгался, дуболоб. Рождённый ползать скакать не должен. Это я говорю, Горький до такого не дотумкался. Я сам себе был противен.

Магнитометр жалко, сам выбирал, сам зимой настраивал. С завода поступают одни названия с кучей металла, редко из десятка выберешь 2-3 толковых. Этот был лучшим у нас. А я его ни за понюшку ухайдакал, салага. Будет ещё нахлобучка от техрука. Наверное, платить заставят. Из каких шишов? И ёлку жалко. Лежит рядом изуродованная. Сколько лет росла, радовалась солнышку, не чаяла так вдруг погибнуть. Спасительница. Неизвестно, чья жизнь дороже. Разве заглянешь в будущее? А прошлого, которым можно было бы компенсировать жизнь безвинного дерева, у меня нет. Обещаю, если выберусь, посадить взамен 100 штук. Нет, пожалуй, полсотни. Ладно – двадцать-то уж точно посажу вокруг будущего своего дома.

- Марья, дай нож.

Она сразу сообразила, умница.

- Давай, я сделаю, я аккуратнее, не будет больно.

Хорошо всё-таки, что она рядом.

- Не противно? В кровищи вымажешься.

- Я крови не боюсь, - не поморщилась.

- А чего боишься? – тяну волынку, согласившись на помощь, чтобы загасить смущение.

- Людей. Как узнать недобрых?

Я фыркнул, не понимая.

- А чего их узнавать? Считай, что все добрые, меньше ошибешься. Какой я, не знаю, но сейчас обещаю быть тихим, терпеливым и добрым, так что кромсай как знаешь, разрешаю, посмотрим, что там у меня за болячка.

Она присела у ноги, критически оглядела поле операции и решительно вонзила лезвие в штанину выше колена и выше тёмного пятна забуревшей крови. Резала не торопясь, не дёргая и оттягивая материю рукой, лезвием наружу, и всё равно я вздрогнул, когда оно холодно коснулось торцовой стороной напряжённого тела.

- Сделала больно? – забеспокоился хирург.

- Да нет, - успокоил изнеженный пациент, - щёкотно.

Она легко, по-домашнему, улыбнулась и закончила круговой разрез, отделив нижнюю часть испорченной штанины от аккуратной штанинки пижонских шортиков. Потом резанула вдоль ноги по внешней стороне заскорузлой штанины, спокойно хватаясь где надо за бурую гадость и ни капелечки не корёжась от брезгливости. И я, напряжённый от ожидания дополнительной боли, сумел мимолётно подумать, что из неё мог бы получиться замечательный медик.

Всё. Осталось освободиться от омерзительной тряпки. Марья одной рукой чуть-чуть приподняла ногу за грязнущий кед, а другой выдернула насквозь пропитанную кровью штанину и остановилась, вопросительно глядя на меня. А что я мог? Только согласиться на заключительную болезненную экзекуцию. Или оставить кусок штанины на ране как есть? Стыдно, да и надо же, в конце концов, знать, из-за чего я ною, не зряшна ли болевая истерия?

- Давай, - разрешаю, увидев в глазах её боязнь, замешанную на женском сердоболии - не быть ей медиком! – и, наклонившись вперёд, почти не ощутив приступа боли, сам взялся за нижний край штанины и медленно, не останавливаясь, потянул на себя, обнажая злополучную ногу. Поначалу, пока вместе с засохшей кровью отрывалась нежная шерсть, было больно, и дальше ожидал худшего. Однако размокшая штанина довольно легко и почти безболезненно слезла с недозасохшего кровавого месива на колене, открыв сочащиеся порезы на безвидимой кости, а у меня поплыло в мозгах, подступила невесть отчего взявшаяся тошнота, слабость во всём теле, и пришлось закрыть глаза и отвалиться на рюкзак, проклиная козлячью прыть.

- Дай воды!

Мария, отобрав кровавый сувенир, подала, открыв, фляжку.

Пил долго, забыв про экономию.

- Чего будем делать? – спросил, взваливая ответственность на хрупкие девичьи плечи.

- Хорошо бы промыть.

«Хорошо бы! Отдала всю воду, даже протереть мокрой тряпкой нельзя» - разозлился на неё. – «Думать надо было!»

Кому только?

- Заматывай так, потом промоем.

- А чем?

- А где бинт? – начал я свирепеть от бессилия.

- На стоянке остался.

- Зачем он там? – заорал я, испепеляя штрафницу заслезившимися глазами. – На маршруты надо брать! Тяжело? – и тяжело задышал, не зная чем и как уязвить побольнее, чтобы себе полегчало.

- Извини, - прошептала она и потупилась, слегка отвернув голову. Но почти сразу встрепенулась, повеселев, взглянула безгрешно в осатанелые от боли, стыда, безысходности глаза ослабевшего парня, обнадёжила:

- Я сейчас. Не подсматривай, - и ушла в тень за мою спину.

Я быстро отхожу. И вообще редко завожусь. Просто нервы сдали.

- Это моё хобби, - предупредил вернувшимся нормальным голосом, ожидая, что она там выдумала.

Долго ждать не заставила, возвратившись с каким-то блестящим лопухом и майкой с рукавами и воротом, что прежде была под энцефалиткой. У меня похожая надета на голое тело. И возразить не успел, предостеречь, как изобретательница – ззык! хрясь! – раскромсала ножом и разорвала руками исподнее на узкие полосы, снова присела у драного колена и, не спрашивая, положила на рану лист и стала аккуратно заматывать самодельными бинтами, а я придерживал концы.

- Потуже, - прошу.

- Стараюсь, - отвечает.

Помолчав, окликаю виновато.

- Маша!

- А?

- Не сердись! Дурак я, причём законченный.

- Да что ты, - возражает без задержки. - Я до сих пор виню себя, что бинт не взяла.

Вот и объяснились-повинились, много ли молодым надо слов. Плотно, надёжно замотала болячку, боли понравилось – успокоилась, и мне хорошо, обихоженному девичьими руками и вниманием, совсем разомлел, вполне согласный с тем, что дурак не законченный, потенциал есть.

- Я твой должник, - хочу подластиться и одновременно убедить, что стану прежним, сильным и уверенным, каким казался себе.

- Зачем ты так? – укоризненно попеняла она, тщательно вытирая грязные и дурно пахнущие пальцы землёй и травой. – В беде не бывает должников – каждый должен помогать другому, иначе мы не люди.

«Молодая ещё совсем, соплячка неопытная», - снисходительно подумал я с высоты своих 25-ти лет.

- Тебе что, не дурили голову ни разу?

Вздохнула тяжело, поджала губы.

- Обманывали.

- А ты всё равно веришь?

- Ты же сам говорил, что все добрые.

Съел, психолог! Как накакал, так и смякал.

- Ещё неизвестно, кто из нас должник, - продолжает, выкрутившись. – Я бы отсюда ни за что не выбралась, - стесняется уточнить в каком случае, хочет выглядеть деликатной.

«Пусть» - думаю. Сама отдаёт инициативу. До чего щепетильная или хитрая. Мне в женском характере не разобраться, у меня их ещё и не было, не сталкивался близко, только приятно стать снова лидером, пусть и подбитым, но на равных. Успокаиваюсь, себя подбадривая неожиданно полученной ответственностью.

- Выберемся. Не дойдём, так доползём.

- Я и не сомневаюсь, - легко согласилась она, не понятно только с чем: то ли с тем, что выберемся, то ли с тем, что доползём. А может просто подбадривала, отгоняя дурные мысли.

Я с тоской и злостью посмотрел на завязанную ногу, обезображенную засохшей кровью, захотелось крепко стукнуться дурной башкой о камень, но что это изменит? Рождённый дурнем умнее не станет. Это я придумал, не Горький.

- Ты, небось, в душе презираешь меня?

- С чего ты взял? – с неподдельной искренностью удивилась Марья и открыто посмотрела в глаза, чтобы я убедился, что не врёт. – То, что сделал ты, не каждый сможет. Я бы точно не сумела. Не казнись понапрасну. Ты сам себя вытащил и держишься с такой тяжёлой раной мужественно. Сколько крови потерял?! И не хнычешь. Порой мне кажется, что всё случилось не в натуре, а в кино. Я очень сильно… уважаю тебя, - и она зарделась, как будто сказала не те слова, какие хотела.

И я смутился чуть не до слёз. Ещё бы: разве можно было ожидать такой похвалы за мальчишескую дурь, превратиться из недотёпы в киногероя?

- Встать бы попробовать. Поможешь?

- А как?

Я и сам толком не знал как, когда правая нога превратилась в несгибаемое болезненное бревно.

- Вытеши из ёлки палку, чтобы мне опереться левой рукой, а справа ты меня поддержишь. Не уронишь?

- Постараюсь.

Ещё раньше заметил, что с топором она обращается умело, привычно. Отчекрыжила лишнюю часть ёлки, обрубила сучья, подала мне дрын, а сама присела, ухватила правую мою руку, уложила себе на плечи и скомандовала:

- Давай!

И мы поднялись: она на обе ноги, а я на одну, не решаясь нагрузить больную. А когда попробовал, понял: не выдержит – резкая боль пронзила колено и прекратила попытки.

- Пришли, - говорю мрачно, - и впрямь придётся добираться ползком.

Кое-как на трёх ногах и одной палке доковыляли до большого камня и усадили непутёвого инвалида, погрузившегося в глубокую депрессию.

- До камня дошли ведь? – подначивает неуёмная оптимистка со здоровыми ногами - я даже не знаю, какие они у неё: кривые или стройные, толстые или как спички, - и до лагеря дойдём: надо только постараться не падать заранее духом.

« А падать мордой» - горько подумал я.

- Ты сумеешь, я верю.

На вере далеко не уйдёшь, надо что-то более надёжное.

- Дай-ка мне схемку маршрутов из журнала.

На синюшной копии размазанно отпечатались проектные маршруты съёмочного участка, из которых наш был предпоследним на дальнем фланге неизвестной ориентировки, и разреженные изогипсы рельефа без оцифровки, чтобы шпион, если ненароком свистнет у нашего раззявы драгоценный секретный документ, не догадался, где мы ищем стратегическое сырьё, или, не дай бог, не переслал бы в ЦРУ для стрельбы по нам сверхточными ракетами. Проштемпелёванная и зарегистрированная синюшная шарада не должна попасть не только в чужие руки, но и на глаза не допущенным к многочисленным секретам, которых я не запомнил. Некоторые из геологов, побывавшие за бугром, рассказывали вполголоса, что там наши хорошие топографические карты продаются в книжных киосках, но кто поверит? Если продают, то почему не привезли? Меня и эта устраивает.

- Смотри сюда, - подзываю, потеряв бдительность, к секретному документу непосвящённую в тайны госбезопасности. На шпионку, однако, она не тянет – молода и проста, да и не думаю об этом, а напрасно – из газет и политинформаций известно, что у большинства бывших государственных и партийных руководящих вредителей шпионами оказались родственники, даже дети, да и сами они, несмотря на оказанное народное доверие, представляли собой хищную расщеперенную ладонь, управляемую международным империализмом. – Вот скала, где мы торчим, - тыкаю грязным пальцем в малюсенькие бледные треугольнички, окаймлённые дугообразным ожерельем сгущённых рельефных линий, обозначающим крутой склон, а на самом деле – пропасть, куда я не захотел свалиться. – Если идти отсюда по затёсам нашего маршрута, - веду пальцем по прочерченной прямой линии, которая в натуре, конечно, прошла не там и совсем не прямолинейно, - то выйдешь на магистраль. Сначала на подъём, потом вниз, опять в сопку, снова изрядно вниз и вдоль пологого склона прямо к магистральному пню. От него налево под прямым углом, к югу, и топай до начала 5-го маршрута, - остановил короткую указку. – За ним, метров через 200, будет ручей, вертай по нему тоже налево – там тропа набитая – и дуй что есть духу километра два, пока не упрёшься в лагерь. Вот он, - ткнул напоследок пальцем в жирно нарисованный синий кружок. – Добредёшь?

- Я??? – отпрянула она от непонятной бумаги, округлив от ужаса глаза. – Ни за что!

- Но почему? – начал я снова злиться на упрямую девчонку. – Пойми: приведёшь мужиков, и они меня вытащат.

- А если не дойду, собьюсь с маршрута, уйду между затёсок в сторону? Для меня вся тайга одинакова, всё равно, куда идти. А если с тобой что случится? Останешься-то без воды, еды и одежды. Мужики, если найду лагерь, раньше утра не придут, а ночи сейчас холодные. Нет, - решительно замотала головой, - не пойду, и не упрашивай, лучше как-нибудь вместе.

- Ну и дура! – в сердцах причислил её к своему роду.

- Ну и пусть! – согласилась она.

И больше говорить было не о чем.

- Сколько мы здесь валандаемся? – спросил, смиряясь.

Она посмотрела на мои часы у себя на руке, потому что во время магнитных измерений на мне не должно быть ничего железного.

- С полчаса.

Я удивился и не поверил.

- Ври, ври, да не завирайся, сорока, - нагрубил и полегчало.

- На, посмотри сам, - протянула мне руку с часами.

Они показывали начало пятого, и значит, я выползал на свет божий не более 15-20 минут, а показалось, что всю жизнь.

- Ну как мы пойдём на трёх ногах? Сама подумай.

Вмиг поняв, что её больше не отсылают, Марья встрепенулась и стремительно поднялась с камня.

- А я тебе костыли сделаю. Уже и придумала как. Посиди, отдохни, а я – сейчас, - и ушла с топориком в тайгу, в которой для неё всё одинаково и заблудиться в двух деревьях – раз плюнуть.

Облегчённо вздохнув, довольный тем, что она осталась, что она рядом, я стал понемногу упираться ступнёй больной ноги в землю, проверяя насколько смогу её задействовать. Было больно, но решил, что притерплюсь, тем более, что другого ничего не оставалось.

Маша вернулась сияющая и, улыбаясь, протянула два небрежно обтёсанных кленовых дрына с оставленными на каждом где-то посередине основаниями веток для упора руки и широкой развилкой на конце для упора подмышки и попросила:

- Попробуй.

Костыли-дрыны мне, конечно, понравились – как же иначе? - хотя я вырубил бы поосновательнее. Решил не вредничать, не разочаровывать старательную санитарку, тем более, что в случае отказа спецмедтехники у нас в инвалидном походе будут неограниченные возможности для её замены. В любом деле главное – почин. Его не стоит охаивать, даже если он кажется неудачным, иначе всё дело испортишь. Поэтому пробовать я не стал, решил: встану и пойду сразу без всяких проб.

- Чем бы мягким обмотать рогульки? – спросил, уклоняясь от эксперимента.

Она задумалась.

- Разве мхом или травой, - и опустила взгляд на мою целую штанину.

- Режь, - разрешил, не задумываясь, - для симметрии. – Вряд ли кто, кроме меня, пижона, ходил тогда по тайге в шортах.

Пока она приспосабливала смягчающие подмышки, добавив всё-таки и траву, я соображал по схеме, как нам идти, чтобы было поменьше крутых подъёмов и, соответственно, таких же спусков, на которые и сил уйдёт больше и навернуться легче. Лучше двигаться не по маршруту, а, удлиняя путь, по возможности – по водоразделам и спуститься один раз прямо к стоянке, где мы оставили лишние вещи. Я взял готовые костыли, удобно уложил подмышки.

- Ну, что, пошли, подруга? – и стал ждать стоя, пока Марья пристроит на спине тяжеленный рюкзак с образцами и инструментом. Нагрузившись, она с готовностью взглянула на одноногого ведомого на костылях и в штанишках и вдруг легко рассмеялась, а я – следом, а потом захохотали оба неизвестно чему да так, что слёзы выступили, и я понял, что дойдём, обязательно дойдём.

- 2-

Мировая история знает немало выдающихся походов-переходов, но такого как наш, уверен, не было. Обессиленный, измождённый, одноногий инвалид на кленовых подпорках, в шортиках, с открытой болезненной раной и хилая неопытная девчонка городского типа в противоэнцефалитном рубище на голое тело дружно преодолели 3 км непроходимой тайги и благополучно дотащились за рекордные 3,5 часа до временной стоянки, намереваясь с утра продолжить беспрецедентный переход и добраться до цивилизации, чтобы сообщить об успехе и скромно принять заслуженные поздравления. Если бы не железный занавес, неоспоримое мировое достижение простых советских людей непременно было бы внесено в книгу Гиннеса.

Конечно, на долгом и длинном пути было всякое: и паровозное пыхтение на подъёмах; и приглушённые стоны от боли в раненой ноге, слишком уверенно поставленной на землю или треснутой о дерево, выросшее не на месте; и неожиданные падения, слава богу, на задницу на ускользающих из-под дрожащих ног спусках; и дружеские поддержки псевдосильного слабой с виду; и стёртые вместе с волосьями до волдырей нежные подмышки; и мозоли на интеллигентских пальчиках; и неприличные выражения вслух одним и укоряющие понимающие прощения другой; и частые остановки, практически на каждом поваленном дереве, с нежеланием двигаться дальше; и лютая злость на строптивую, настырную спутницу, заманившую в дурацкую экспедицию и нахально сдёргивающую с обсиженных деревьев; и сожаление о мгновенной лёгкой смерти, променянной на длительное утомительное и болезненное издыхание; и долгие споры о том, кто я – слабак или волевой парень; и удивлённая большеглазая кабарга, никогда не видевшая таких уродов; и опостылевшие мятущиеся сойки, шпионящие за каждым шагом; и целительные, бодрящие, хотя и недостаточно красные, ягоды лимонника и калины; и солнце, изредка прорывающееся сквозь густые кроны деревьев, задержавших время; и капризы, капризы и, наперекор им, злости и обидам – пьянящая нежность к той, что вопреки всему рождала во мне настоящего человека; и ещё много чего, что сразу же запамятовал, как только увидел оставленные утром вещи, свалился на бок, а потом – на спину и забылся то ли в усталой бредовой дрёме, то ли в расслабляющей болезненной галлюцинации, то ли просто отгородился от ненавистного жестокого мира.

Марья сразу принялась за обустройство. Оно и понятно – женщина, домашнее хозяйство – её епархия, а я своё, мужское, сделал – довёл, могу с полным основанием и покемарить, тем более, что проклятущая нога ныла, жалуясь на пренебрежение в дороге. Потом Марье придётся наладить очаг – тоже исконно женское дело, принести из ручья воды… Чёрт! Нестерпимо захотелось пить, пришлось даже облизать пересохшие губы. Из фляжки я по дороге всё выдул. Хоть бы вспомнила, пигалица, напоила больного прежде, чем заниматься невесть чем. Молодая – равнодушная, не вспомнит, пока не засохну. И пожрать бы неплохо. Правда, я по известным оправдательным причинам ничего не добыл, но помню, что в здешней одежде спрятаны сухари, заварка и целая банка просроченной сгущёнки. Потерявшему много крови молоко очень даже полезно. Сухари в добавку тоже сгодятся. С утра ничего не ели. И чего она там копается?

Сколько мог, скосил глаза, не поворачивая головы, чтобы не заметила, что наблюдаю, что ожил. Вижу, костёр уже горит. Пошла, не торопясь, к ручью с котелком и вернулась с полным, расплёскивая – ну дай же, не томи! - подвесила умело на торец палки, воткнутой в землю под углом - так и не дала! – притащила, упираясь, павшее сухое дерево, плюхнула у костра, чуть не свалив котелок, вытрясла фланелевые ковбойки, приготовила сухие шерстяные носки, выложила на дерево, подтянула кусок брезента от старой палатки на случай дождя – всё это мы оставили здесь утром, решив освободиться от лишнего груза и постараться сделать два маршрута – не сделали и одного! - вернуться, перекусить и двигать в лагерь. Оглядевшись и постояв немного в задумчивости, принесла охапку лапника, бросила поодаль. Утомилась неизвестно от чего, уселась, барыня, забыв о больном, на дерево, подперла дурную голову обеими руками – руки-то вымыла, а воды не дала! – и затихла, выдумывая новые приключения.

- Думай – не думай, а дальше пойдёшь одна – я с места не сдвинусь, - предупредил вредные мысли, не шевелясь.

Она повернула ко мне голову, не отнимая рук, но ничего не сказала, и я с тоской подумал, что всё равно будет по её, что женская воля сильнее мужской.

Быстро темнело и выхолаживало. Бледные розовые звёзды засветились на рано синеющем лесном небе, над далёкой хвойной щетиной разом выпрыгнула огромная оранжевая луна с хорошо видимыми пустыми морями и кратерами. Всё вокруг стало наполняться потаёнными лесными шумами: треском обломившихся веток и падающих умерших деревьев, дождавшихся успокоительной прохлады; чьих-то коротких шуршащих торопливых шагов, отчётливо слышных в гулко резонирующем замершем лесе; неторопливо-мелодичным журчанием ручья, соревнующегося со временем – до чего же хочется пить, но не попрошу, пусть сама догадается, и тогда я так на неё посмотрю!

- Дай же попить!

Она садистски улыбнулась, поднялась, свежая и сильная – конечно, что ей, двуногой, какие-то 2-3км, тем более что я старался вести её по более-менее ровному маршруту, - подошла к распластанной навзничь полуживой развалине, спрашивает бодро:

- Отдохнул? – и, не дождавшись естественного отрицательного ответа, предлагает, совсем оборзев: - Вставай. Пойдём, пока светло, к ручью, ногу почистим, и сам умоешься. – Я, отвернувшись, покраснел, представив, до чего страшен. – Вода согреется, окончательно отмоем и снова завяжем.

Нога моя, устав, утихла, и напоминать ей о ране страсть как не хотелось.

- Потерплю как-нибудь и так.

Но Марью, уже знаю, не переубедишь.

- Не сомневаюсь, что потерпишь, но на ней столько грязи, как бы не начала загнивать.

Пугает! Не на того нарвалась!

- Вечно ты что-нибудь гадское придумаешь! – возмутился я, не желая возвращать боль, загнанную внутрь.

- Так уж и вечно? – возражает, улыбаясь. – Всего-то день вместе.

- И уже надоела!

- Вставай, вставай, не упрямься – тебе же лучше будет.

У баб всегда так: что они захотят, то для нас и лучше. Бесполезно спорить-надрываться. А она уже и ненавистные костыли подаёт.

Умыться и правда надо - в пику ей принимаю самостоятельное решение и сам волоку живую подставку к ручью.

«Боже мой, как их отмыть?» Пока ковылял, и заботы не было. Бабские придумки! К намертво прилипшей, вцепившейся в волосья кровавой коросте добавилась серо-буро-малиновая пыль, обильно покрывшая обе ноги до самых, самых… этих, пробравшись в штанишки. Хорошо бы искупаться. Бр-р-р! Вода в ручье ледяная.

- Встань поближе к ручью, я вымою.

Ну, нет! Ни за что! Ладно, ниже колена, а выше? Там ещё ни одна женщина не лапала.

-Давай я сяду вон на тот камень и выше колен - сам, а ниже – ты поиздеваешься.

Она порозовела и, опустив глаза, согласилась.

- Подожди, развяжу.

Сжавшись, приготовился к боли, но почти ничего не почувствовал, поскольку прилипший лист отдирать не стали, решив отмочить тёплой кипячёной водой. Окровавленные лоскутья из бывшей девичьей майки полетели далеко в воду.

- Ты чё?

Она улыбнулась.

- Два бинта есть, - и ушла к костру, чтобы не стеснять меня.

Я и забыл про них, замызганных, носимых без смены весь сезон на самом дне рюкзака.

- Живём, - обрадовался и я первой настоящей медицинской помощи.

Растоптанные, оборванные кеды мои – лучшую маршрутную обувь – пришлось снимать ей. Носки вполне годились для отпугивания комаров, а упревшие ступни… стоило бы заменить, да где взять другие?

Затаив дыхание смело ступил целой ногой в воду и непроизвольно охнул от жгучей прохлады, добежавшей до сердца. Постоял, успокаиваясь и радуясь оживающему усталому телу, потом основательно разместился на пьедестале и принялся, не торопясь, обновлять пострадавшие конечности, постепенно обнажая совсем не спортивные ноги хлюпика, почему-то вздумавшего посвятить себя ходячей геофизике.

- Марья, я готов.

Я умудрился оттереть мокрой тряпкой всю здоровую ногу и всё, что выше больного колена, на другой. Покрасневшие полторы ноги выглядели, на мой взгляд, великолепно. Потом стащил энцефалитку и кое-как, ёжась, вымыл лицо, шею, замыленную потом, смердящие подмышки и грудь. Совсем обновел и повеселел: не стыдно и Марье показаться.

Маша подошла, одобрила:

-Аполлон!

Ну, это она загнула! А всё равно приятно! И я её простил. Не знаю, правда, за что.

- Давай к огню, а то совсем, вижу, замёрз.

Надо же, вот женщина! Обязательно испортит впечатление.

У разгоревшегося костра, разбрасывающего искры в темноту, стало жарко и так же приятно, как и в холодном ручье. Вода в котелке негодующе бурлила. Марья усадила меня на лежащее дерево, протянула согретую ковбойку.

- Надень, а то свежо, - сняла котелок и ушла остужать.

В горячей ковбойке и энцефалитке, жадно впитывающей тепло, я совсем разомлел, блаженно щурясь на яркое пламя, весело пляшущее по сухим ветвям. Давно заметил, что живой огонь зачаровывает, уводит от действительности, погружает в безмятежное самосозерцание, крадёт время и завораживает в приятной лени. Так бы и сидел, и млел, подставляя костру то правый бок, то левый, один во все вселенной, но остро чувствуя связь со всем спрятанным во тьме человечеством и особенно с теми, кто по-настоящему близок и дорог. К сожалению, у меня есть только человечество, да может быть… Мария.

А она, подслушав последнюю мысль, вернулась с котелком, вздрагивая от сгущающейся вместе с темнотой влажной прохлады.

- Приступим, - расположилась рядом, спокойная, уверенная и надёжная, - положи ногу на дерево.

После всего, что мы сегодня вытерпели, она незаметно превратилась для меня в сестру, даже больше – в мать, молодую, терпеливую, любящую и всё умеющую. Поэтому, когда она стала смачивать тёплой водой и отдирать кусочки листа с кровавой грязью, я, не стесняясь, хныкал, стонал, вскрикивал, гримасничал и поругивался, а она ровным убеждающим голосом просила потерпеть, уговаривала, что совсем не больно, и потом будет вовсе хорошо. «Не надо мне потом!» - ворчал переросший ребёнок в шортиках. - «Мне надо сейчас». И не хотел терпеть, подозревая, что иначе нянька не будет осторожной.

Фу-у! Кое-как отмочили, открыв вспухшие пересекающиеся порезы через всё колено, содранную кожу, но гноя не было, и крови набежало с напёрсток. Наверное, она вся уже во мне кончилась.

- Заматывай, смотреть противно!

- Не смотри, - разрешает равнодушно названная сестра или медмать.

- Ага, а ты опять что-нибудь примотаешь.

- Обязательно, - обещает хладнокровно. Берёт с дальнего края дерева приготовленные толстые листочки и осторожно, не спросясь, накладывает на рану.

- Опять?

Успокаивает, лапшу вешает на уши:

- Это подорожник, самый лучший природный лекарь для ран: и воспаление снимает, и не даёт загноиться, и подсушит, и боль утишит…

- … и врать ты больно горазда, так я и поверил, - перебиваю стрекозлиху. – Ладно, мотай, угробишь – на иждивение возьмёшь.

Она стрельнула глазами мне в лицо, улыбнулась:

- Обязательно угроблю.

Вот и пойми её: то ли хочет угробить на самом деле, то ли взять на иждивение. Только зря она: со мной мороки не оберёшься, мне самому с собой часто невмоготу бывает.

- Ну, вот и всё. Любо-дорого, - похвалила себя за тугую повязку. Знает, что от меня не дождёшься. А за что? Нет, всё же хорошо, что такая маршрутная напарница попалась.

- Больному, тем более потерявшему много крови, нужно усиленное питание, - намекаю скромно, хотя хочется попросту заорать «Жрать хочу!»

А она, похоже, собралась улыбками кормить.

- Во-первых, - говорит, лыбясь, - от потери дурной крови хуже не бывает, а во-вторых, - ещё шире растянула бесстыжие заветренные губы, - на ночь есть вредно.

Врезать бы ей! Да нельзя – женщина. Убью одной едко-саркастической фразой. Пока туго соображал на голодный желудок, она продолжает издеваться.

- Поэтому на ужин у нас будут гренки…

Тоже мне английская леди с рязанской родословной.

- … с горячим молоком и чаем, - и тихо заржала, словно разбавив молоко и чай ядом.

Стукнуть всё-таки? Лучше потом. Не люблю ничего делать сразу, надеясь, что потом и вообще не понадобится.

- Можно мне без смокинга?

Она мило улыбнулась, укоризненно покачала головой:

- Тогда, чтобы тебя не смущать, я тоже не надену вечернего платья.

И мы захохотали, и вода в котелке закипела, и грузинская заварка наполовину с соломой смирила клёкот – сначала всплыла с пеной, а потом опустилась на дно, открыв коричневатое пойло бледного цвета и без аромата. Хозяйка, не жмотясь, выставила сервиз из двух кружек, покрытых драгоценной эмалью по железу, чайно-коричневых изнутри и серо-сажистых снаружи, и вот, наконец, вожделенный бело-голубой допинг с помятым боком.

- Открывай, - подаёт Марья нож.

Это мне нравится: можно облизать срезанную крышку и нож. Я совсем не толстый и точно не жирный, хотя сладкое – моя слабость, особенно сгущёнка – могу за раз съесть без ничего целую банку, а на спор и две, если чужие. Три, правда, не приходилось, но думаю, что не выворотило бы. Сейчас мне крупно повезло: к крышке пристало много засахаренного молока, но я, помедлив, с сожалением соскрёб его обратно в банку, и даже нож обтёр о край. Пусть видит, что и мы воспитаны не хуже разных там задрипанных великобританишек.

- Мне чаю полкружки – прошу скромно.

- Что так? – удивилась Марья, поскольку чай и курево у таёжников – главные удовольствия. Вычерпала единственной алюминиевой ложкой плавающую сверху грузинскую солому и осторожно через край котелка наполнила кружки дымящимся допингом.

- Молока добавлю, - выдал тайну.

Она с любопытством взглянула на меня, но сделала по-моему. Я чай не люблю и не понимаю, зачем нужно надуваться горячей водой и беспрерывно бегать за кусты. Меня вполне устраивает чистая вода, особенно со сгущёнкой или вареньем. Можно, на худой конец, с рафинадом или конфетой. Себе она почти совсем не добавила сгущёнки. Привередничает. Ну и пусть! Больному больше достанется. Тоже мне, цаца манерная. Жрала бы, пока есть, и другим аппетит не отбивала.

- Чё ты без молока?

Она, отхлебнув, поставила горячую кружку на дерево.

- Не люблю сладкого.

Вот тебе на! А ещё девка! Не может такого быть.

- Да ты не обращай на меня внимания, пей.

А и то: зачем обращать, тратить время – себе дороже. Каждый по-своему с ума сходит. Выдув две кружки и ополовинив банку, затомился. Смотрю, и она после одной пустой осоловела. Пора бы и на покой. Да будет ли он?

- Как будем восстанавливать утраченные силы? – спрашиваю, отказываясь от инициативы.

- Не знаю, - отвечает, замявшись и отвернув голову к костру, словно там ищет ответ.

Я тоже не тороплюсь с деловыми предложениями, не форсирую деликатную тему.

- Ты как, не храпишь во сне? – захожу культурненько с фланга.

- Не-е-ет, – растерялась Марья от неожиданного вопроса.

Крушу тогда прямо в лоб, пока она в панике:

- Тогда можно устроиться рядом, - и больше ни слова, чтобы не показать заинтересованности.

Одной лежать в холоде и темноте ей страшно, а высидеть у костра после дневного шараханья по тайге и нервного перенапряжения невозможно. Остаётся, как и предполагал, согласиться

- Делай, как знаешь.

Опять я крайний! Ну, погоди!

- Делать будем вдвоём: я – руководить, а ты – вкалывать.

Съела? А ей хоть бы хны! Довольна.

- Слушаюсь, начальник.

- То-то, - построжил зарвавшуюся бичиху и объясняю: - Делаем, значит, так: костёр переносим на новое место, рядом и по ветру от этого. Освободившуюся земляную сковородку тщательно очищаем от углей, накрываем лапником, валимся на него в обнимку ногами к костру, закрываемся с головой брезентом и паримся до утра. Ясно?

- Ясно, - с готовностью ответила понятливая работяга и уточнила по вредности: - Ты – на левом боку, я – на правом.

Вот дурёха! Не соображает, что ли, что так обниматься невозможно. Выходит, зря похвалил – не совсем понятливая. Сухо добавляю:

- Кто ночью проснётся, тот дров в костёр подбросит.

Я-то не проснусь – дрыхну как убитый от звонка до звонка. Утром еле-еле успеваю добежать до сортира. Своё дело сделал, можно понаблюдать и посоветовать. Нет лучше работы, как давать советы. Жалко, что они не понадобились. Всё готово, ждём, кто первый ляжет.

- Сначала – ты, - предлагает, чего-то стесняясь, Мария.

- Свет не надо выключать? – ёрничаю, тоже немножко не в себе, и со старческим кряхтением устраиваюсь на левый бок, осторожно укладываю рядом с собой больную ногу. Не успел как следует оформиться, чувствую, и она – юрк под брезент и замерла, едва касаясь моей спины.

Тепло в логове, спать да спать, а сон не идёт. Повернулся на спину, выпростал голову из-под брезента, глянул – мать честная! – на небе столько звёзд, что неясно, как они там все помещаются. Никогда столько не видел. И все дёргаются: к нам – назад, к нам – назад... того и гляди какая не удержится, сорвётся. Только подумал, так и вышло, но полетела куда-то в сторону. Говорят, надо задумать, что хочется, и обязательно сбудется. Жду, лихорадочно соображая, что задумать. Ну вот! Не успел – пролетела. Остальные, сколько ни ждал, оказались крепко привязанными. Луна сбоку стала больше и побледнела то ли от холода, то ли оттого, что нечаянно повернулась обратной, вечно мёрзлой стороной. Так и кажется, что мы одни на планете Земля и безнадёжно затерялись в мигающем космическом бардаке. Кромешная тьма всё теснее сжимала наше логово, а замирающий свет костра усиливал её плотность. Тихо так, что крикни – в Америке услышат. И вдруг лёгкий ветерок, пригнув пламя, пугающе пробежал рядом, шурша листьями и шелестя травой, словно кто-то невидимый прошёл вблизи, проверяя, чья здесь берлога. Жуть!

- Маша, ты спишь?

Она тоже повернулась на спину, выглянула из-под брезента в пустую темноту и тихо ахнула от восхищения:

- Вот это да! Сколько их!

Обрадовавшись, что в сковывающем мраке я не один, спешу завязать бестолковый ночной разговор:

- На какой-нибудь тоже небось такие же дураки не спят в ночи и за нами наблюдают. Вот бы потрепаться с ними.

Она, здешняя, чуть-чуть пошевелилась, устраиваясь поудобнее и теснее ко мне, и поинтересовалась тихо-тихо, чтобы те не услышали:

- О чём?

- Ну, мало ли общих глобальных проблем, - ответил, лихорадочно соображая, о чём бы межпланетном их спросить. – Построили они коммунизм, например, или до сих пор тянут как мы, собираются ли к нам по обмену опытом или нас ждут, что носят, что едят, в чём дефицит, как с геофизикой, может помочь чем надо… - Не стал бы по мелочам отвлекать от сна.

- А я бы спросила, какие у них ночи, какие цветы растут... – задумчиво прошептала соседка, собрав в расширенных от восторга глазах все звёзды и ту, на которой дремлют наши собеседники.

- Вот ещё! – возмутился я, придвигаясь в свою очередь к ней ближе, так что боку стало жарко. – Будешь всякой ерундой занимать космическую связь.

Помолчали, исчерпав космическую тему, пора переходить к земной.

- Маша!

- А?

- У тебя есть парень?

- Нет.

- А был?

Она не ответила.

- И у меня нет и не было, - сознался, нисколечки не стыдясь ущербности. Марьи не надо было стыдиться! Наоборот, хотелось поплакаться в подол и получить утешение.

Опять замолчали, пугаясь касательных шевелений.

- Маша!

- Что?

- У тебя есть мечта? – и пояснил: - Такая, чтобы не сбылась. Как фантастический маяк.

Она нашла мою руку, сжала своей горячей, понимая, как трудно быть далёкими, лёжа рядом.

- Хотелось бы написать книгу, чтобы все герои были хорошими и красивыми людьми.

Я хмыкнул. Признаться, кроме детективов, никакой литературы не люблю. Особенно душещипательных романов.

- Утопия.

- А у тебя?

Моя мечта не сравнима с ейной, не стыдно и признаться.

- Хочу найти такое месторождение, чтобы сразу на Ленинскую.

- Исполнится, - предрекла она уверенно.

А я сомневаюсь.

- Ленинскую ни шиша не дадут, замылят.

- Почему, если заслужил?

Вздохнул и сознаюсь ещё в одном своём недостатке:

- Её дают, когда общественную работу ведёшь, а у меня с этим туго: то влево, то вправо от генеральной линии водит, и авторитетности мне не достаёт.

- Ну и бог с ней, - успокаивает. – Нужна-то она тебе?

В общем-то не очень нужна, а хочется.

- Маша!

- Что ещё? – голос её увязал в подступавшей дремоте.

- У тебя родители кто?

Помедлив, ответила нехотя:

- Мама ветзоотехником на норковой ферме.

- Ого! – обрадовался я за Марью. – Небось вся в мехах ходишь?

- Ага! – подтвердила мехмодница. – За каждую сдохшую зверюгу из зарплаты половину платить приходится. Терпеть не могу мехов.

Промазал, однако.

- А отец?

Она отняла руку и не ответила.

- Давай спать, поздно уже, - повернулась на свой бок и замерла.

И я, не дотумкавшись, чем огорчил, тоже улёгся на свой бок, упрятал обоих брезентом и сразу отключился.

- 3 -

Проснулся, словно кто толкнул под бок. Похлопал рядом левой ладонью – пусто. Рывком скинул с головы брезент и чуть не ослеп от ярко-жёлтого прожектора, нацепленного на далёкие ёлки-сосны и переливающегося светлыми цветами радуги в холодной утренней земной испарине. Боже совсем не экономит энергии. Высоко-высоко бледно серебрились не успевшие вовремя погаснуть звёзды, а напротив Ярила падала, тоже опаздывая, поджаренная луна. Вблизи ярко пылал костёр, отдавая все калории обогреву вселенной, и испуганный туман, подсыхая и светлея, медленно отступал от нашей лёжки к ручью, клубясь там густыми ватными тюками. Хорошо-то как!

Марья, нахохлившись, сидела у костра, протянув растопыренные пальцы к огню в надежде, что тепло от них добежит до пяток, и щурила без того зауженные глаза с тёмными омутными зрачками. Интересно, какого они цвета? Глядел-глядел, а хоть убей, не помню. Говорят, глаза – зеркало души. У неё оно замутнённое чем-то изнутри.

Потянулся сладко всем телом и зря: колено остро резануло так, что ойкнул, а нога заныла, и хорошее утро сразу кончилось.

А она издевается:

- С добрым утром!

Кому доброе, а кому – дрянь! Буркнул сердито, срывая злость:

- Привет.

Вставать расхотелось. И чего расселась, неужто надеется, что я пойду? Однако припёрло. Попытался демонстративно подняться, без помощи всяких там яких, но она подскочила, как будто звали, чувствуя вину за то, что здорова, за то, что будет уговаривать, я знаю. Не надейся, не выйдет: сказал и – точка!

Опорожнился, и полегчало.

- Давай солью – умоешься, - подошла с флягой, будто я совсем развалился и не в состоянии добраться до ручья. Шутишь! У меня ещё силёнок хватает: отдохнул и как новенький. Но не пойду. И вода оказалась детской – тёплой. Приятно! И когда нога перестанет ныть? Что, если останусь хромым? А то возьмут и отрежут до колена. Медикам что! У них, наверное, есть план по ногам. Моя подвернётся, и оттяпают, не поморщатся.

- Чай готов.

«Да пошла ты со своим чаем! Небось сгущёнку доела?» Приковылял к костру, плюхнулся на дерево стариком-немощем, заглянул в банку – нет, на месте. Тогда другое дело, можно и чаю, раз настаивает. Жалко, что гренки – я хмыкнул – вчера слопали некоторые англокозы и англокозлы. Без них надуешься воды, куда пойдёшь? Во! Протягивает два сухаря, улыбается:

- Хочешь?

Ещё бы! С вечера затырила. Сама, небось, больше тишком схряпала. Напился – не наелся, и на том спасибо.

- Рюкзак я собрала, уложу посуду и брезент, залью костёр и готово.

У неё всегда готово, даже не спросит, готово ли у меня. Солнце какое-то мутно-поносное, ни капли не греет, промозгло, капает отовсюду – отвратная погода. Пока я так ною, расстраивая себя, она шустро добрала общее полевое имущество, с усилием влезла в распухший рюкзак, сгорбатилась от тяжести и произнесла спокойно, по-деловому, как о давно решённом:

- Пошли.

Пришлось подчиниться и безропотно повиснуть на рогульках. Марья, оказывается, - тут только заметил – успела подновить, подмягчить опоры для подмышек, разодрав свою фланельку. Так пойдёт, к концу дороги вообще голой останется. Хорошо бы!

- Стой! – приказываю. Снимаю энцефалитку, свою рубаху и протягиваю ей: - Надень, а то не пойду.

- Да мне жарко будет, - отпирается благодетельница, покраснев.

- Надень, - настаиваю, радуясь и своей жертве, и своей настойчивости.

Она, подчиняясь, с усилием сняла мгновенно привыкший к девичьей спине рюкзак, взяла рубаху и ушла в кусты. Через пару минут вернулась порозовевшая, проделала обратную процедуру с рюкзаком, поблагодарила:

- Спасибо, - и уже не приказала, а предложила: - Пойдём?

Поплелись по магистральной просеке, прорубленной топографами сдельно, шаляй-валяй, так, что сплошь торчали высокие обрубки кустов, и расчистка, сделанная для облегчения движения, сильно его затрудняла. Но по кратчайшей вела к цели. С двумя целыми ногами и то надо держать глаза востро, чтобы ненароком не споткнуться, не загреметь на колья и не оказаться нанизанным на древесную вилку. А для меня с одной ногой задача усложнялась втрое: кроме того, чтобы не споткнуться здоровой ногой, надо было ещё не задевать пеньки больной и не забывать переставлять костыли, поскольку только здоровые ноги идут сами, без понуканий.

Марья-свет, мой ангел-хранитель, шла первой, выбирая, где легче прошкандыбать инвалиду, пока чуть не пнула вместо сучка балдевшего в полутени невысокой травы огромного щитомордника, почему-то запоздавшего с зимовкой. В последний момент змея решила не связываться с уязвимой нахалюгой и медленно уползла глубже в траву, красиво переливаясь коричнево-жёлтым перламутром. Мы замерли в тесной обороне на трёх живых ногах, обронив костыли, пока, опомнившись, поводырь не отстранился от моей груди, покраснев, наверное, от страха, наклонился и, придерживая одной рукой неустойчивого спасителя, другой подал ненавистные палки. Я остро пожалел, что злая рептилия исчезла, потому что стоять так очень понравилось.

- Не бойся, - вряд ли успокоил, - не наступишь – не тронет. – Это я знал теоретически и боялся ядовитых тварей не меньше её. – Возьми палку и шевели впереди себя, - порадовался, что эта предосторожность замедлит наше и без того черепашье движение. – Это последняя, надеюсь, остальные уже спят. Как ни крути – осень в разгаре.

И вправду – в природе неистово буйствовали четыре поздних цвета. Первыми под напором утренних холодов сдались лиственницы, став ярко-жёлтыми, мягче и пушистее, чем когда были зелёными. Им вторили белые берёзы, стыдливо прикрывшиеся бледно-жёлтым пеньюаром с тонкой прозеленью. Рядом, оттенённые их желтизной, пылали ярко-красным широколиственные клёны. Прячась за ними от ветра, зябко трепетали мелкими бледно-красными листочками осины. И даже коренастые низкорослые дубы сворачивали листья, тронутые краснотой, в трубки, храня тепло. Только зелёные кустарники бледнели, но не сдавались, усыпанные чёрными, красными и белыми ягодами, не говоря уж о кедрах, елях и соснах, набирающих яркий зелёный цвет. И всех их окутывало бескрайнее прозрачно-голубое покрывало.

Для меня осень – время вялости. Одно хорошо: комары сдохли. За этот первый свой полевой сезон я понял, что нет в тайге зверя злее, чем комар. И, главное, не боится ничего, козявка – зудит, нагло предупреждая, прежде чем вжалить, на психику давит, мерзавец. Уснуть не могу, пока не прихлопну единственного или не закопаюсь в спальный мешок с головой, предпочитая задохнуться. Не выдержу, зажгу свечу, вылезу голеньким поверх мешка – на тебе, кровосос, пей рабочую кровь, и только обрадовавшийся сядет - хлоп! И нет великана. Столько удовлетворения, словно Сталинградскую битву выиграл. Мошка мне симпатичнее – она грызёт молча, не зудит на нервах.

Фу! Хорошо, что топографы-разгильдяи оставили дерево, высоко лежащее поперёк магистрали. Можно и передохнуть. Куда торопиться? Всё едино мимо больницы не проскочишь.

- Посидим? – прошу с трудом перешагнувшую преграду Марью. Вижу, что и она притомилась под мужским рюкзаком с образцами, крупные градины пота скопились на широком гладком лбу, стекая в густые широкие брови. Помог снять ношу, открыв большое влажное пятно на узкой девичьей спине. Бросить бы надо камни, предлагал, а она не хочет.

Только присели, слышим, какой-то жалостливо-звенящий курлыкающий звук над деревьями стелется. Подняли головы, а там, высоко-высоко, широким ровным клином летят журавли.

- Чего они так рано? – спрашивает Марья.

- Они всегда раньше всех, - объясняю авторитетно, не зная толком, - другим птицам дорогу прокладывают. Эти, наверное, северные, там уже холодно, без остановок шпарят, торопятся.

Пролетающие журавли всегда оставляют тоску.

- Как бы я хотела полететь вместе с ними, - раздумчиво проговорила бескрылая птица, провожая широко открытыми глазами удаляющийся клин.

- Куда? – поинтересовался я просто так: я не только летать, но и ходить не в силах.

- Всё равно, - ответила, не задумываясь, - только бы подальше отсюда, - и опять я понял, что душа её в боли и на замке.

- А я? – спрашиваю обиженно.

Засмеялась, возвращаясь на землю.

- Из-за тебя и не лечу.

Один журавлик, последний в длинном крыле клина, вдруг стал отставать, резко отвернул и отдалился от стаи, снижаясь, пока не пропал из виду.

- Что это он? – забеспокоилась Марья.

Я знал столько же, сколько она.

- Ослаб, - предположил, - силёнок на длинный перелёт не хватило. Погибнет без стаи, а и задерживать нельзя.

- Как жестоко!

Женщина – она и есть женщина: неразумная жалость разумную необходимость затмевает.

- Природа не бывает жестокой. Она предельно разумна и рациональна, - выложил кратко своё идейное кредо, за которое, как не соответствующее коммунистическому, не раз попадало. – У людей, верно, не так. Слабаки цепляются из последних сил, задерживая общее движение. Нет, я буду ползти вслед сам, но никогда не буду цепляться.

Она молчала, то ли не веря, то ли осуждая, то ли поддерживая. А я подумал: а сегодня? И сегодня я сражался за себя сам, сам вытащил себя из пропасти и сам иду, никого не отвлекая и не задерживая, кроме Марьи, которую не только не удерживал, но гнал. Хуже нет, как быть кому-то в тягость. Не цепляюсь, а ползу ещё и потому, что виноват сам по глупости, потому что новенький и стыдно с первого сезона обременять товарищей, вкалывающих от зари до зари без передыху, и ещё потому, что не хочу выглядеть слабаком ни в их, ни в своих глазах. Первое впечатление – прилипчивое.

- Пошлёпали? – сам предложил, помог взгромоздить рюкзак и сам перелез через дерево, больно зацепившись раненой ногой. Сам, сам, всё – сам, только так.

Путь предстоял длиннее вчерашнего, но впереди целый день, и можно надеяться, что доползём до лагеря засветло. Растревожил душу журавлик, чем ближе к лагерю, тем хуже настроение. Оно и понятно: кому хочется выглядеть безмозглым гадёнышем, не оправдавшим доверия, особенно ценимого у геологов и геофизиков, когда каждый твой поступок жёстко отзывается на судьбе товарищей. Мне, сосунку, только-только выскочившему из институтского инкубатора, сразу доверили отряд, а я?.. Правда, прошлой осенью, когда приехал, я успел походить и с магнитометром, и с потенциометром, и с радиометром, и неплохо получалось и с приборами, и с бригадами. И вот, глупо проштрафился. Не в меру и без причины высоко задрал нос, петушок общипанный, землю под ногами перестал видеть, а летать не научился. Учись теперь падать.

Плетусь, казнюсь, потею, и ёрничать расхотелось. А тут ещё жара начала донимать. Осенью она сухая, как в финской бане. Высоко поднявшееся светило сожгло ночную влагу на листьях и траве и принялось за нас. Наступила лафа для комариных союзников по злобе и вредности – клещей. Спасение то же самое – законопатиться с головы до пят, да плотнее, и преть под солнцем. Потому и возвращаются поисковики из тайги беленькими с бронзовыми лицами и кистями рук. В бане сразу своих узнаёшь.

Бордовых и чёрных плоских полосатиков-клещей ничем не проймёшь – ни сыростью, ни засухой, ни голодом, ни холодом, ни таким интеллектуальным атомным изобретением как дуст, от которого всё живое и растительное дохнет, а кровососам - до лампочки. Ещё весенний поздний снег не сошёл или уже выпал ранний зимний, а они тут как тут, собираются кровожадными стаями на звериных и человеческих тропах и терпеливо поджидают жертву, падая на неё с веток с точностью мастера-парашютиста. Против тайного проникновения ушлых мерзавцев не помогают даже чудо-спецкостюмы, смастряченные под пьяную левую руку нашими мастерами-умельцами из плотной негнущейся ткани. Упревшее в них тело так чадит, что приманивает на запах всех тварей в округе на несколько километров, поскольку нюх у них острее собачьего. Но вы, если диверсант всё же проник на тщательно охраняемую территорию, не отчаивайтесь. Наши академические медсветила додумались, как такому непрошеному десантнику устроить тёмную. В результате многочисленных и многолетних изнуряющих опытов на добровольцах – естественно, из солдат – высосанных до скелетов, они установили, что данный сосо-насекомус, прежде чем впиться в ваше беззащитное тело, садистски гуляет по нему 40 минут, выбирая местечко повлажнее, потеплее, помягче и поскрытнее. Следовательно - подумайте сами, как просто! – надо через каждые полчаса, забыв о работе, снимать на маршруте всю одежду на радость комарам и мошкаре и проверять все швы на своей шкуре и на одёжке, вылавливая беспечных кровососов. Правда, заумные экспериментаторы забыли предупредить о сорока минутах главных действующих особей - не скажешь же лиц! – и те, - я сам проверял – не зная о результатах опытов, впиваются, не ожидая отпущенного им срока, куда угодно и когда угодно – проголодался, втыкай хобот и соси. Соси-то соси, но не засасывайся! Таких дяди запрещают строго-настрого вытаскивать пальцами. Надо капнуть на него маслом, желательно оливковым, немного подождать, чтобы осознал, что ему крышка, и не пальцами, а пинцетом! взять за нагло торчащую задницу, осторожно! – не забудьте – осторожно! – пошевелить, чтобы не свернуть шею, и вытащить. Если он вдоволь напился вашей крови и наелся масла, то с вашей помощью вылезет, если захочет. А если не захочет, то пишите завещание и вверьтесь судьбе. Через две недели узнаете её решение. Ну, это, впрочем, потом. А пока вы вытащили, употев и исчесавшись от комаров, мелкотравчатого убийцу и ни в коем случае не бросайте на землю. Дяди в инструкции чётко прописали: не бросать, не давить, а только кремировать, и пепел по воздуху. И так с каждым. Если вас удостоили симпатией штук пять, то до конца рабочего дня хватит. И дай бог, чтобы среди них не оказалось энцефалитного. Я уже встречал в посёлке беспорядочно дёргающихся, как на заржавленных заедающих шарнирах, едва передвигающихся не туда, куда надо, и гримасничающих уродов с законченной жизнью. Тех, кто своевременно сделал противоэнцефалитные прививки. А кто не успел или не захотел, покоятся на кладбище за рекой, и таких тоже немало. Я бы не хотел оказаться в числе первых и больше всего надеюсь на судьбу. Надеюсь, но не могу пересилить подложечного страха, когда встречаю затаившуюся змею или шевелящиеся гроздья клещей, тесно облепивших концы обрубленных или обломанных веток и, почему-то, колышки-пикеты. Наверное, лакомятся древесным соком или у них, как у грузин, такие свадьбы.

Жарко! Душно! А каково Марье под каменным рюкзаком? Терпит, вредина! Ей, как и мне, больше ничего и не остаётся. Скоро должен быть ручей. Скорей бы! Надо терпеть. Терпи, солдат, - генералом станешь. Из начальников отряда, естественно, выпрут. Ну, что ж, побегаем с прибором. Я не честолюбив, не карьерист. Мне самому по себе быть даже больше нравится. А как же месторождение? С Ленинской? Всё равно замылят. Чем дальше от тебя мечта, тем интересней. Нога бы не подвела, а месторождение никуда не денется. Ага, вот и долгожданный водный поток.

- Марья, падаем!

Не отвечая, она валится набок, освобождается от рюкзака и, поднявшись, помогает мне улечься на траву.

Под мышками ноет, колено дёргает, ладони горят, в голове стучит, в груди спёрло – совсем развалина! Ничего не хочется: ни жить, ни есть, ни двигаться. Только бы лежать в забытьи и балдеть.

- На, попей, умойся.

Вставать? Ни за что! Какая разница, в каком виде сдохнуть? Согласен на грязную высохшую мумию, только бы не отрываться от земли.

С кряхтением сел, взял котелок, чуть не обжёг стёртые пальцы о холодный металл и, припав к краю пересохшими губами, долго и медленно цедил, возвращая к жизни обезвоженное тело. Влажными ладонями кое-как обтёр лицо и снова на спину. Слышу, Марья плещется, умывается, а мне повернуться и посмотреть из любопытства неохота. Дошёл, доходяга, до ручки! А вообще, какая она, Марья? Два дня вместе. А не знаю. Ничегошеньки не знаю.

- Марья?

- Ну?

- Ты какая?

Помедлила.

- Обыкновенная.

Полностью с ней согласен. Обыкновенная тёлка без нервных окончаний. Лет шесть, наверное, в школе просидела, лениво переваливаясь из класса в класс.

- Сколько отучилась?

- Десятилетку, - и, замешкавшись, добавила: - С медалью.

Ого! Ничего себе, тёлка! Племенная. А мне похвастаться нечем: законченный серяк! Школу, правда, закончил без троек. Не накопил знаний, зато преуспел в амбициях и потому полез в институт. И выбрал не какой-нибудь, а Ленинградский Горный и специальность самую престижную – геологическую. Меня привлекала не романтика будущего, а удешевлённая форма с полупогончиками и самая большая стипендия в 495 рублей, на которые предстояло жить. От отца, скромного бухгалтера, и матери, кассирши в кинотеатре, обременённых ещё двумя детьми, существенной помощи ожидать не приходилось. Вообще, надо было бы устраиваться на работу и помогать им. Но я думал только о себе.

Сдуру сдал первые экзамены по профилирующим предметам – математике, физике, химии – на пятёрки, ещё два – на пятёрку и четвёрку, а на последнем – по английскому языку – скис. И немудрено при чехарде с языками и преподавателями в нашей школе, к тому же при отсутствии учебников. То в нас вдалбливали «плюсквамперфекты», то заставляли неестественно высовывать язык, произнося «плисс» или «ззысс», у кого как получалось, то учили без остановки вычитывать слова длиной в полстраницы, то произносить не то, что написано. В слабой голове моей, не обладающей никакими лингвистическими способностями, обе грамматики – немецкая и английская – перепутались, переслоились, а английский текст я, не задумываясь, читал по немецким правилам, что и продемонстрировал на вступительном экзамене. Привыкшая ко всему экзаменаторша и то засмеялась, сражённая моим нахальством, решительно взяла экзаменационный лист, но, увидев предыдущие отметки, задумалась и, справедливо решив, что геологии нужны знатоки физики и математики, а не чужого языка, пожалела и вывела жирное «удовл». Но подачка не помогла, и с тех пор я зарёкся ими пользоваться. Проходную сумму баллов я набрал, но взяли тех, у кого было на балл меньше, но было жильё в Ленинграде, и ещё некоторых по каким-то другим причинам. Мне, так и оставшемуся первым в очереди, предложили другую, непрестижную, специальность – геофизические методы разведки полезных ископаемых. Что это такое, я не знал, но поскольку не лишался полупогончиков и повышенной стипендии, то, не колеблясь, немедленно согласился и даже не понял, как повезло. Десятки, сотни неудачников ушли не солоно хлебавши на повторный старт в следующем году, и среди них немало, без сомнения, таких, для которых геология – осознанная необходимость. А пролез я, для которого геология и, тем более, геофизика были тёмным пустым листом. Но кто знает, для чего он появляется на свет, в чём его предназначение. Людишкам свойственна переоценка себя, и редко кому удаётся уложить мушку желаний в прорезь собственных возможностей и поразить цель. В подавляющем большинстве случаев она остаётся непонятой, скрытой. И, думаю, скрытой специально, чтобы мы в поисках, в пробах набирались опыта, прилаживая себя ко всякому делу и выбирая то, к которому оказались лучше всего приспособленными, которое лучше всего получается, захватывая и душу, и разум. В институт надо брать не после школы, а после 30-ти лет. С институтом мне не просто повезло, а крупно повезло потому, что не только случайно нашёл своё дело, но и оказался в числе немногих провинциалов, набранных в учебные группы. Большинство составили льготники-фронтовики, геологи-практики и -техники, отпрыски номенклатурных пап, заведомо предназначенные для обтирания углов в главках, родственники и протеже заслуженных академических геологов, пекущихся о достойной смене в далёком будущем, незаметные выходцы из нацменьшинств и южных республик, изъясняющиеся по-русски хуже, чем я по-английски, а ещё дружественные шустрые китайцы, корейцы, монголы, чопорные заносчивые поляки, чехи, болгары и другие послевоенные братья, так что нам, школьным недорослям, с любым набором баллов и места не оставалось.

В институте я, как и в школе, не утруждал себя учёбой, но побывав после 3-го и 4-го курсов на практике в настоящих экспедициях, увлёкся нечаянно выбранной профессией, поднажал и один из всей нашей группы защитил диплом с понятием и на отлично. Для хорошего распределения этого опять оказалось мало. Снова выстроилась очередь льготников и блатняков, и когда она выпихнула меня, ничего, кроме морозных Сибири и Урала и пустынного Дальнего Востока, не осталось. От обиды на несправедливость рванул подальше и не жалею. Даже сейчас, лёжа пластом у ручья в обрамлении не лавровых ветвей, а костылей.

- Ну, а потом? – продолжаю занудно пытать медалистку, соображая, что чем больше болтаем, тем дольше лежим.

- Потом не на что, - отвечает угрюмо, и я её очень даже понимаю. Нас, существовавших в институте на приличную стипендию, спасали дешёвые абонементы на завтраки-обеды-ужины и добротная форма, выдерживающая все годы обучения. И то приходилось подрабатывать вечерами и ночами на товарной станции, складах и овощебазах. В других институтах, особенно гуманитарных, 220-230 рублей хватало только на обеды.

- А родители?

- Маме самой помогать надо, - и опять ни полслова об отце.

- Чего ж не осталась тогда с ней? – пристал как банный лист, оттягивая подъём.

Выдавила нехотя, показывая, что ей обрыдли мои репейные приставания:

- Там работы нет. Только на звероферме. Вонь, грязь и платят мало. Мама не разрешила.

- А здесь? Одна? Не трудно?

- Нормально. Живу у тёти. Хочу на такую работу устроиться, чтобы можно было учиться заочно.

- Поступай в мединститут, - не преминул дать совет.

- У них нет заочного.

- Жалко, - искренне посетовал я, - из тебя хороший бы врач получился.

Она усмехнулась, не поверив моему профессиональному опыту, а я не настаивал, подумав, как легко предсказать судьбу другому, не умея определить собственной.

- Разве так важно, где и кем работать? – спросила, утверждая обратное, нисколечки не вдохновлённая медицинской перспективой.

Я как-то не задавался на эту щекотливую тему, поскольку причин не было, и потому поначалу мысленно согласился: «Почему бы и нет?», оставаясь, однако, в убеждении, что дело хорошо получится у того, кто свою работу любит. А работать ради работы – производственная проституция, от неё здорового потомства не жди.

- Для меня – да, - ответил вслух твёрдо. – Для мужика важнее всего в жизни – работа, и грех маяться с нелюбимой даже недолго, нужно не лениться, искать и искать своё дело, хоть до пенсии, а там уж, ладно, что дадут. – Хорошо мне так красиво рассуждать, везунчику. Я сейчас даже сам себе понравился. А ей – нет.

- Хорошо работать нужно везде, - тыкается упрямо встречь. – Пользу приносить людям, а не себе.

Ишь ты, какая идейная! И прямо в мой глаз. Я и думать не думал о своей пользе человечеству, я думал о пользе себе, считая, что обе пользы хороши, когда совмещаются, а когда порознь – гроша ломаного не стоят. Сейчас ей отбрею!

- Ой, бурундучок пришёл! – радостно вскрикивает она, лишаясь возможности услышать философский перл. – Какой красавчик! Нам принёс.

Пришлось повернуть залежавшуюся голову и посмотреть на гостя-благодетеля. Он безмятежно сидел на дереве в двух метрах от нас, высоко задрав роскошный распушённый хвост, и держал в лапках упавшую гроздь лесных орехов.

- Пожалуй, нам маловато, - сомневаюсь, наблюдая, как обжора ловко раскусывает орешки и прячет ядрышки за бездонные щёки.

Сообразительная Марья поняла тонкий намёк и потихоньку стала подниматься, но полосатый запасливый хозяин тайги не стал искушать судьбу, спрыгнул с дерева, оставив недолущённый дар, и исчез.

- Я сейчас, - взяла Марья котелок и полезла вверх по ручью.

- Смотри, не заблудись, здесь больше двух кустов, - предупреждаю конкурентку гостя и тем вношу свой вклад в будущую добычу.

Где-то читал или слышал, что давным-давно святые одними орехами питались. Наверное, потому и быстро попали на иконы. Я на это не претендую, но пара горсточек не помешает обмануть желудок.

- Нашла-а-а! – победно оповестила добытчица, испугавшись, наверное, что далеко ушла и не найдёт обратной дороги. Мысленно я с ней, и этого достаточно.

- Ого-го-о-о!

Вернулась довольная, облизывая пальцы, и с полным котелком. Пришлось сесть и заняться святой трапезой. Нестерпимо захотелось мяса. Ещё говорят, что голод душат движением.

- Пошли?

Пошли молча, не тратя мои оставшиеся силы на разговоры, сопя и пыхтя, не отвлекаясь на таёжные прелести. Не остановила и белка, стремительно бегавшая по стволу кедра вверх-вниз. Стуча цепкими коготками и злобно цокая, она, сверкая бусинками глаз из-за ствола, охраняла зреющие зимние запасы, предупреждая, что готова стоять насмерть. Знала, наверное, что её теперешняя шкурка никому не нужна, вот и осмелела. Правда, бичи не прочь бывали полакомиться мясом злюки, но в ней его столько, что и одному не хватало. И я не стал связываться с жадиной, решив не лезть на дерево, а презрительно прошкандыбать мимо. Мне бы хоть две её лапы.

Солнце, не дождавшись конца интересного путешествия, начало по-осеннему быстро падать. Не зря учёные говорят, что осенний воздух разреженный. Кое-как дотянули до поворота вдоль ручья к лагерю. Появилась широкая натоптанная тропа, исчезли предательские обрубки кустов и поваленные деревья, идти стало ровнее и значительно легче и свободнее, не опасаясь неожиданных падений. Для облегчения ходьбы приспособил инерцию никчемно болтающейся больной ноги, мотая ею по ходу движения, и тем самым освоил рациональную технику передвижения на костылях. И вообще, жить стало лучше и веселее.

- Теперь ничего не страшно, - успокаиваю в спину замученную Марью, - если не допрыгаю, то доползу.

Она приостановилась, поправила, поморщившись, лямки, неуверенно спросила:

- Может, сходить, позвать мужиков?

Я тоже остановился. На смену долгой саднящей боли, взрывному отчаянью и тянучей неуверенности пришли вздрюченная злость и решимость.

- Тебя надо поднести?

Она насупилась от незаслуженной обиды.

- Ты же сам просил.

- Когда это было? – спрашиваю раздражённо, как будто такого и не было, вспоминать, во всяком случае, не следует. – Разделить с кем-то нашу победу? – Сколько драматизма и эйфории было в моём голосе! – Ни за что! – Чёрт с ней, с ногой. – Мы доползём триумфаторами! – Впереди, конечно, я, а она за мной, отставая. – Женщины будут рыдать от восторга и умиления, - я попытался представить рыдающей нашу геологиню Алевтину Викторовну, но не получилось, - а мужики склонят головы в почтении и зависти. – Лишь бы не ухмылялись! Вздохнув, объяснил более понятно: - Никогда не хочется выглядеть побитым и жалким, так что – вперёд, и хвост пистолетом.

Она, согласная, хорошо рассмеялась и даже попыталась выпрямиться под рюкзаком, а я бодро заковылял вслед, ритмично помогая движению замотанным маятником.

Триумфа, к сожалению, не получилось. Когда мы, окончательно выдохшиеся, со скрипом костылей и стенаниями замученной плоти, прителепали в лагерь, он был пуст: очевидно, о нашем прибытии забыли оповестить. Ни цветов, ни музыки. Впрочем, женщины были. За самодельным столом из тёсаных плах, накрытых жестью, спокойно сидела Алевтина со своими вечными образцами и не только не обрадовалась нам, хотя бы обманно, но даже не соизволила удивиться, хотя бы притворно.

- Бойцы возвращаются израненными, но со щитом, - произнесла без эмоций, будто видела не живых людей, а батальное полотно. – Надеюсь, ничего серьёзного? – Как будто наши травмы зависели от нас.

Её у нас не любили и потому избрали секретарём парторганизации. Отталкивали, вызывая невольную антипатию, не только безразличные способы мышления и выражения мыслей газетно-книжными штампами, но и серое внешнее обличье нескладной бабы, сухопарой и плоской, с узкими костлявыми плечами и широкими бёдрами, тонкими ногами и маленькой головкой с невыразительными птичьими глазами и бледными змеистыми губами с постоянными болячками. Она несомненно видела и чувствовала людскую неприязнь, переполняясь желчью и замыкаясь на пустынном геолого-партийном островке. Мне её было жалко. Тем более что была она классным минералогом и петрографом, трудоголиком и умницей. За это уважали, но не любили. Думаю, для женщины хуже всего, когда уважают, но не любят.

Неожиданно и вопреки характеру у неё оказалась приличная и постоянно пополняемая библиотека дефицитных детективов, и я прошлой зимой попытался получить доступ, но безуспешно. Жмотина редко кому доверяла интеллектуальное чтиво, а уж новенькому – тем более. «Ну и не надо», - отстал я, - «не больно-то и хотелось», а заодно решил, что геолог-то она так себе, фактурщица, дальше своих камней ничего не видит. Настоящие геологи и геофизики, а к таковым я, естественно, относил и себя, обязаны мыслить широко и глубоко, не зацикливаться на фактических данных, искать не идею под них, а их под идею, смотреть в перспективу, обладать пространственной фантазией и нюхом хорошего детектива-разведчика. Нет, она не геолог от бога, куда ей! Негативное отношение усиливалось ещё и оттого, что Алевтина скептически относилась к геофизике, а мне казалось, что, в первую очередь, ко мне. В общем, у нас наметилась взаимная конфронтация. Ей бы пристало работать в каком-нибудь затхлом институтишке, копаться в окаменелых древностях и не мешать росту молодых перспективных кадров. А она почему-то прячется от людей в полевых партиях и отрядах, портит боевое настроение. И вообще, спокойно могла бы корпеть, по-марьиному, где угодно, везде быть нужной и чужой. Говорят, что когда-то была замужем, но муж, не выдержав тоски, быстро сбежал, и с тех пор никто ничего не знает о её личной жизни и даже толком, сколько ей лет.

- Так, - отвечаю спокойно, независимо, - царапина. – Подбрасываю себя к столу и усаживаюсь спиной к ней. А Марья поволокла рюкзак к геологической палатке, чтобы избавиться, наконец, от проклятых камней, никому не нужных, кроме Алевтины. Просматривая их, та никогда не была удовлетворена, придираясь, что взяли не на всех аномалиях и не свежие, а выветрелые. Так и старается сбить ударный темп геофизических бригад.

- Что за шум, а драки нет? – Оказывается, в лагере и мужики есть. – Ба! Наших уже побили, - вылез из своей палатки и, щурясь от падающего осеннего солнца, уставился на меня, слегка улыбаясь, наш начальник Геохимического отряда – Кравчук Дима. – Что случилось? – выразительно посмотрел на ногу как начальник.

Подчинённый, не смея огорчать начальство и не пытаясь скрыть правду, незамедлительно ответил, краснея и смущаясь своего растрёпанного вида и производственной бесполезности:

- Да ничего особенного. Поскользнулся, упал на камень, коленку повредил немного, - сказал то, чего хотелось.

Дмитрий Николаевич – он не любил, когда называли по-простецки Димой или, что ещё хуже - Митей – ещё раз оглядел замотанную ногу, которая интересовала его больше, чем весь я в целом, крякнул с досадой:

- Чёрт-те что! Уметь надо падать! – подошёл, сел рядом с Алевтиной по другую сторону стола от преступника. – Не ко времени шлёпнулся: я уже отчёт по ТБ отослал, чистенький – ни одного несчастного случая. – С досадой шлёпнул широкой ладонью с почерневшими от постоянной возни с землёй и камнями морщинами. – Не мог ты повременить падать до начала ноября? – Дима отличался тяжеловесным юмором и, как следствие, отменным аппетитом, что хорошо угадывалось по его плотно сбитой фигуре за-тридцатилетнего здоровяка. – Ходить, что ли, не можешь? – покосился на самодельные ходули.

Нет, не встречали нас ни восторженные женщины, ни почтительные мужчины. Не отвечая на последний, второстепенный, вопрос, говорю о главном:

- Я не знал, что ты уже состряпал отчёт.

Дима-Митя хмыкнул – он не был обидчивым, если не затрагивались его добро и гроши.

- Ну, раз шуткуешь, значит, не так, чтобы очень вдарился. – Кивнул на шортики: - Штаны-то зачем испортил? – Он обращался сейчас со мной не как с равным, каким был по должности, а как с сопливым недотёпой, хотя старше был всего-то на десяток лет и имел древнее образование технаря. Просто ему нравилось начальствовать, а сейчас тот случай, когда я сам подставился.

Надо сказать, что Кравчук справедливо слыл не только в нашей партии, но и во всей экспедиции лучшим геохимиком-производственником, занятым постоянно на трудоёмкой металлометрической съёмке, отличался болезненным честолюбием и старался всеми силами и способами удерживать завоёванный имидж. Очень помогало членство в компартии, компенсировавшее недостаток образования. Однажды поняв свою общественную роль, Митя на каждом производственном или партийном собрании обязательно громогласно и горячо громил разное начальство, невзирая на должности и заводя собравшихся, правда, только по производственным мелочам, за что пользовался одинаковым авторитетом как у начальства, так и, особенно, у работяг и техников. В его отряде, состоящем из трёх-четырёх бригад, всегда соблюдались порядок и дисциплина, какие только возможны в полевых условиях. Я, приглядевшись, попытался слизать, не поняв по молодости, что одной требовательности в тайге крайне мало, а нужен специфический характер руководителя-организатора, какого у меня и в помине не было.

Пока другие, ленясь, ждали наступления тепла, чтобы в спешке собраться в 2-3 дня, забыв многое, он с зимы приглядывался-прикидывал, что добавить к тому, что отдельно хранил на складе с прошлого года, и настойчиво понуждал начальника партии дополучить в экспедиции необходимое, и тот не смел ни в чём отказать, памятуя о неминуемых неприятностях, которые сулит зажим передовика и партийца-общественника, да и сам был заинтересован в безотказной работе отряда, перевыполнявшего нормы в 2-3 раза. За работяг Кравчук грызся с остервенением, пока не добивался тех, кто приглянулся. Иждивенцев не было, все умели в тайге всё и делали без понуканий.

Быстро усвоив передовые методы работы, бичи не утруждали себя инструктивными требованиями глубины, веса и состава проб, а техники – контролем качества проб и геологическими наблюдениями. И все были довольны, потому что и поисковая партия и, тем более, работяги получали за количество, а не за качество проб, и только Алевтина ворчала, да кто её, мымру, станет слушать. Ничто не мешало Дмитрию Николаевичу оставаться непревзойдённым мастером своего дела, заслуженным передовиком производства и уважаемым человеком. Оказалось, и мои опытные магнитометристы не лыком шиты: вместо требуемых четырёх посадок магнитной системы прибора они делали две, а то и одну, если были уверены в приборе и позволяло спокойное магнитное поле. Уличить прохиндеев было невозможно, а когда тупицы при контроле попадались, то мне влетало втрое: за то, что лопух, что подтверждала и фамилия – Лопухов; за то, что нашёл брак, и за то, что не мог скрыть, и тем самым нанёс убытки коллективу. У Кравчука брака не было никогда. Делались постоянные замечания о необходимости повышения им, существенного повышения, качества геологической документации и проб, да кто станет принимать во внимание завистливые щипки. В нём, как я понимаю, одновременно пропадала масса талантов: по втиранию розовых очков, суетной подлипалы, организатора круговой поруки и психолога по части человеческих слабостей. В его бригаде никогда не спорили и не ссорились, а указания Дмитрия Николаевича – только так называли в глаза – выполнялись беспрекословно. Кто ж не хотел приличных заработков? «Надо уметь жить самому», - говаривал он, когда нарывался на похвалы, - «и давать жить своим».

У геохимиков никогда не переводились рыба и зверятина. Время от времени двое, наиболее удачливые рыболовы и охотники, освобождались хозяином от гоньбы по маршрутам и отправлялись на добычу. Одного подменял сам начальник, а за второго вкалывал весь отряд. Возвращались браконьеры всегда по темноте, уводили свободных куда-то на разделку-сортировку и прятали добычу в бочке, погружённой в яму холодного ручья. Малая толика выделялась на общую кухню, а большую постепенно съедали сами, справедливо считая, что добычи в тайге хватает для каждого. Никто и не возражал, а всё равно почему-то было противно. Мои молодые ребята, которым тайга представлялась джунглями, сторонились ухватистых геохимиков, а те в их обществе и не нуждались. Я заметил, что в таёжных условиях дружбы не бывает, а есть только уживаемость. Как у нас с Кравчуком. Такие, как он, передовики производства наносят больший вред геологии, чем любые бракоделы. Вот он сидит рядом и, одновременно, отделённый столешницей – поодаль, заматерелый таёжник, гордость экспедиции, здоровый, даже чересчур, а мне, чуть нюхнувшему тайги, тощему, без штанов и с подбитой ногой его жалко. Сейчас я его просто презирал и … стыдился.

- Чтобы легче бежать, - отвечаю, - торопился.

Дима нисколько не смутился, не обиделся. Я ему был неинтересен, поскольку не был конкурентом ни с какой стороны, и серьёзным людям слишком тонкий юмор непонятен.

- Новые Шпац не даст, - Шпац – это начальник партии, но ему ещё не время на сцену, - будешь покупать, - ехидно заметил Митя, для которого трата собственных денег на спецовку была бы жесточайшим моральным ударом.

- В больницу надо? – перешёл на деловую тему.

- Неплохо бы, - подтверждаю мудрую догадку.

- Завтра подготовлю пробы, а послезавтра вместе с ними отправлю. Потерпишь?

Что мог ответить образец недоколотый?

- Привык, - мечтая только об одном: добраться до лежанки в палатке и прокемарить голодным до послезавтра.

Естественно, не удалось, и, естественно, помешала Мария. Высунулась, откуда ни возьмись, из-за спины Алевтины, как будто кто её просил.

- Ему срочно надо: колено изрезано-разбито до кости, много крови потерял, и рана загнивать стала.

Что-то новенькое в моей медицинской истории – когда это она загнивать стала? Искоса попытался поймать её взгляд, но она, шельма, успела отвернуться. Врёт, значит. Золото – девка! И Алевтина то ли в пику, то ли в помощь начальству сухо уронила:

- Подготовленных проб на ходку хватит.

Митя сразу расплылся в широчайшей улыбке, словно испытал неимоверное облегчение от удачно разрешившейся проблемы, и не надо гнать лошадей порожняком.

- Ну, раз так, то завтра и отправим, - поднялся и внушительно добавил: - я распоряжусь. – Помедлив, поинтересовался: - А с твоими как быть? – имея в виду остающихся сиротами моих операторов.

- Думаю, проблем не будет, - заверил я без убеждения, утвердившись во мнении, что где люди, там и проблемы. – На всякий случай оставлю старшим Волчкова, - одного из операторов. – Должны за неделю управиться.

Кравчук совсем повеселел: пасти задарма моих беспомощных пионеров ему совсем не улыбалось.

- Добро! – и от доброй души пообещал: - В случае чего – подскажем, поможем.

У меня чуть не вырвалось искренне: «Лучше не надо!»

- Зиннн-нна-а! – завопил вдруг благодетель без предупреждения, заставив вздрогнуть. – Зинн-нн-а-а! – совсем мои нервишки сдали.

В дальней складской палатке, стоящей на берегу ручья за кухонным очагом и длинным столом под навесом из брезента, что-то грохнуло, потом сладко, взатяжку зевнуло и, наконец, откликнулось:

- Ну, что там? Отдохнуть не дадут. Только бы жрать!

Дима коротко хохотнул, гадко подмигнул мне и радостно сообщил в сторону палатки:

- Любимчик твой! – с неподдельным интересом ожидая реакции.

Она последовала мгновенно, заставив меня покраснеть и оглядеться – Марьи, слава богу, рядом не видно.

- Васенька?

Полы палатки широко, рывком, распахнулись, и на свет божий выкарабкалась, щурясь от застрявшего на деревьях солнца, наша богиня – кухарка Зина, здоровенная деваха со здоровенными оплывшими формами, переставшая надеяться на милость Гименея. Не успев улепетнуть, я застыл в неловкой позе на костылях и в штанишках, как и полагается Васеньке.

- Што с тобой, паразиты, сделали?! – всплеснула короткими жирными руками, оголёнными по локоть, в ужасе округлила глаза и стала быстро, короткими шажками, неумолимо надвигаться, напоминая пингвиниху, торопящуюся прикрыть подолом неразумное чадо. Спасения не было.

Избыток тела в Зине компенсировался недостатком ума – факт, давно подмеченный в спорте, - что ей нисколько не мешало, поскольку хорошей жизни мешают не обстоятельства, не соседи и не погода, а собственные мозги. Дураку давно известно, что чем умнее заумник, тем хуже живёт. И доказывать не надо, достаточно приглядеться к нашим инженерам. Плохо, когда хорошо устроившиеся дураки завистливы и злобны. Зина не страдала ни тем, ни другим, она всегда была безмятежна и добра до одури, так, что невольно вызывала отвращение. Почему её добрая душа не стакнулась с другой такой же – неизвестно, а спрашивать, особенно некрасивых женщин, неудобно, У каждого должны сохраняться нетронутыми свои тайны, горделивые или постыдные, без них, без их перелопачивания в часы уединения, и жизнь – не в жизнь. Я не больно-то даровитый психолог, особенно по женским душам, но мне казалось, что для неё, не востребованной ни мужем, ни детьми, настал тот переломный возраст, когда нерастраченная энергия сердца, зарастающего жиром, постепенно затухает, смиряясь с судьбой, а переброженные на бабьем перепутке женская и материнская любови непроизвольно выплёскиваются нервными спазмами. Почему-то под один из них, вопреки желанию, попал я. Попал и превратился в живую игрушку, в любимую куклу, получив взамен дополнительную вкуснятину. Надо признаться, что такая игра меня устраивала, лишь бы не заигрываться, не оставаться надолго наедине и не попадать в любящие руки. Пока удавалось.

Мне её жалко. Я вообще парень жалостливый. Девчата в институте постоянно липли со своими обидами и сердечными проблемами, но ни одна не захотела жалеть вместе, да ещё на Дальнем Востоке. Когда кто-либо из бывших уркаганов Кравчука, разжёгшись внезапной кобелиной страстью, позволял себе, вопреки строгому запрету начальника, дать волю рукам, она, отбившись, горько плакала, роняя частые мелкие слёзы в чан с картошкой, которую готовила для мерзавцев, и я, не выдержав, присаживался рядом и как мог утешал, обещая, что как только пришлют шпаги и пистолеты из Парижа, вызову негодяя на дуэль. Вздрагивая плечами, сросшимися с шеей, она постепенно успокаивалась - и надо-то было чуть-чуточку человеческого доброго участия, смеялась сквозь слёзы, которые быстро кончались. Таких нельзя обижать, невыгодно: во-первых, неинтересно, потому что без ответа; во-вторых, зло затраченное не возвращается, и можно оказаться добряком, не желая того.

- Зинуля! – взмолился я. – Не задень меня нечаянно, упаду и развалюсь на части. Лучше накорми нас с Марьей: два дня впроголодь, одни гренки... то есть, сухари.

- Миленький! – опять попыталась сделать воздушный всплеск руками кухонная мадонна. – Заговариваться стал. От голода.- Она твёрдо знала, что все болезни от недоедания. – Дуйте за стол. Где Машка-то? – чувствуя своё обаяние, она не была ревнива. Критически и любяще оглядела игрушку и жадно предложила: - Может, тебя донести?

Дмитрий так и грохнул невежливо, предвкушая спектакль, но, пожалев, спас, отложив премьеру:

- Помнёшь ненароком ещё чего-нито кроме ноги.

И, не выдержав, согнулся от смеха, довольный собой.

А тут и Алевтина высказалась:

- В Амазонии живут гигантские паучихи, которые после спаривания съедают самцов.

К чему это она? На что намекает? Да провались вы все пропадом! Не обращая внимания на массовый идиотизм, покричав Марию, я решительно поковылял к жратвеннику, демонстрируя инвалидную удаль.

Жаркое из американской свиной тушёнки, сухой картошки с сухой морковкой и сухим луком под соусом из Зининых причитаний было привычно неаппетитным, а грузинский чай только портил ключевую воду. Хорошо, что я не распределился в Грузию. Она мне представляется совершенно пустынной горной страной без единого кустика и деревца. Это легко устанавливается по тому чаю, которым они нас пичкают. Полбанки сгущёнки я выгреб уже в полной апатии с единственным желанием: спать, спать, спать… Умудрился, мобилизовав засусеки последних сил и отупевшего терпения, кое-как переодеться, освободившись от паршивых штанишек и насквозь провонявшей потом энцефалитки, и, гордясь собой, мгновенно отключился, успев упасть спиной поверх спального мешка.

Разбудили свои архаровцы, ввалившиеся в палатку в глубоких сумерках и не разглядевшие в её темноте распластанное тело героя-командира. Как всегда нервно-возбуждённые после тяжёлого и утомительного полевого дня и долгой возвратной дороги, они громко, не стесняясь, обсуждали загадочное отсутствие Иваныча – так меня называли, уважая не возраст, а должность, - с Марьей, нисколько не беспокоясь и не думая о поисках пропавшей или затерявшейся пары. Правда, я, когда уходил, предупредил, что могу задержаться на ночь – маршруты-то дальние – но та ночь прошла, а они и в ус не дуют. «Ох, уж эта молодёжь!» - подумал скорбно-прощающе о ровесниках. Пришлось найтись самому. Они искренне обрадовались, не знаю только чему: то ли тому, что нашёлся, то ли тому, что не надо искать.

И с радостью убежали обедать и ужинать разом. Тотчас, словно ждала за палаткой, явилась Марья с дымящейся кружкой в руке.

- Вот, Алевтина Викторовна просила передать, - осторожно поставила кружку на шаткий стол.

- Что это? – спросил я, садясь с вытянутой на спальном мешке больной ногой.

- Травы какие-то, от воспаления и болеутоляющие, - невнятно объяснила она и исчезла, будто и не приходила.

«Яд!» - убеждённо решил я и попробовал. Оказалось приятно и даже вкусно. «Пусть отброшу коньки», - думаю, - «но с блаженной улыбкой на охладевших устах», - и выдул, не сдержавшись, всю кружку до дна, почти враз страшно пропотел и ослаб. «С чего это она?» - подумал об отравительнице, но был слишком слаб, молод и туп, чтобы удерживать внимание на факте не моего ума и опыта.

Вернулись довольные парни. Мы пометили на моей схеме заснятые маршруты, обсудили порядок съёмки оставшихся. Волчков – молодчина – согласился постаршинствовать, операторы принялись при свете свечи проверять записи записаторов в полевых журналах, а я снова залёг. Слышал сквозь дрёму, как меня накрыли жаркой конской попоной, слышал невнятные разговоры, но участвовать был не в силах. А сон всё не шёл, хотя, после сладкого, это вторая моя слабость. Я спал всегда и везде, где только мог, и столько, сколько позволяли обстановка и обстоятельства. Как-то в институте, окончательно разозлившись на себя, я решил покончить с досадной слабостью – выспаться раз и навсегда. Когда все с утра ушли на лекции, залёг в пустой каморке Красного Уголка, где хранились пока не нужные вдохновляющие красные атрибуты демонстраций и собраний, и затих, пообещав не просыпаться хоть сутки, хоть двое. И надо же – сна ни в одном глазу! Провалявшись так с час, чертыхаясь и чихая от праздничной пыли, я вылез помятой кошкой и почапал тоже на лекции, не сомневаясь, что на какой-нибудь из них обязательно задремлю. Психопатологи знают, что хороший сон – показатель здоровой нервной системы. Я в этом дико сомневаюсь. Мне кажется, что мои нервы легко впадают в спячку от постоянного взвода. Обязательно выясню в больнице и, может быть, если удастся, если создадут условия, поставлю рекорд по продолжительности сна во славу… нашей… великой… Родины…

- 4 -

Уверен, что только-только смежил очи, а меня уже грубо расталкивают, стащили попону, орут, не считаясь ни с раной, ни с чином. Что ни говори, а лучше, когда последний защищён стенами кабинета и смазливой секретаршей. О-хо-хо! Дожить бы! Не больно-то и охота.

В распахнутую половину входного полога палатки вливается, крадучись по полу, препротивный холодный воздух. Туман, заглядывая, клубится, не решаясь вступить в тёплое нутро, и довольно светло в проснувшемся таёжном мире. Неужто утро? Чего ж не разбудили? Сами, небось, уже собрались. И вправду: Волчков, всунувши внутрь голову, повязанную платком по-пиратски, сообщил, что уходят, и мудро посоветовал напоследок:

- Выздоравливай.

- Ладно, - вяло пообещал я, не представляя, что делать. Хуже нет, как быть вышвырнутым из накатанной колеи, даже если она с колдобинами и грязью. Решил пока собрать манатки – здесь они больше не понадобятся. Большую часть оставлю ребятам: фонарик, запасные батарейки, две свечи, мыло, журнальное старьё, конечно, шортики и, вроде бы, больше нечего. На выброс: остатки кед – поеду в кирзачах, полотенце, которым вытирал одновременно и лицо, и ноги, и тело, и миску, и ... в общем, выкидываю. Одни трусы с майкой – тоже. Ничего и не остаётся. Оно и лучше. Барахолку прервал Кравчук:

- Готов? Через полчаса в путь.

Последние полчаса нынешнего, первого и неудачного, полевого сезона. Нестерпимо захотелось остаться. Может, заживёт нога и так? Попробовал посгибать в колене и завыл. Нет, не заживёт, подлюга.

Через полчаса наш санитарный караван был готов. Впереди, естественно, караван-баши, т.е., я…

- Дон Кихот, - съязвила Алевтина, критически оглядев Росинанта и всадника с костылями вместо пики и рюкзаком в связке со спальным мешком вместо щита. Ладно, я – дон, но вы, дорогая моя, не Дульцинея, не тянете на даму сердца, даже на даму живота, даже… Нет, я не должен попусту растрачивать драгоценную нервную энергию перед трудной неизведанной дорогой. Вспомнил, как я лихо усаживался на скакуна.

Сообразительный Дима, подстёгиваемый желанием скорейшего освобождения от ненужного хлама, предложил поэтапную загрузку. Сначала засёдланного Росинанта подвели к столу и прислонили к торцу боком. Привыкшая ко всему, давно махнувшая на всё хвостом, лошадка не сопротивлялась. Сопротивляться попытался я, но силы оказались неравными. Два бугая, Кравчук и возчик Горюн, подхватили под мышки и поставили на стол. Потом один подпёр аргамака, а второй почти втащил меня в седло. Им ещё повезло, что я не надел доспехи.

- В седле-то сидел когда-нибудь? – нагло поинтересовался оруженосец.

Я с высоты утвердительно мотнул головой, опасаясь свалиться:

- Конечно, только в автомобильном.

Горюн улыбнулся одними глазами, оценив юмор висельника, и обнадёжил:

- В этом удобнее.

К нему стоило приглядеться лучше: я доверял ему не только ногу, но, может быть, и жизнь будущего ленинского лауреата. Конечно, лучше бы иметь для солидности и престижа походного помощника помассивнее и повыше, но и этот, в общем-то, был неплох. Ростом, как и должно быть, пониже меня, зато фигурой пообъёмнее, особенно в широких прямоугольных плечах, свидетельствующих о внушительной силе и надёжности. Но больше всего в нём мне нравились слегка кучерявившиеся длинные русые волосы под Энгельса и, сверхособенно, аккуратная бородка и пышные усы Маркса, делающие лицо мужественным и красивым. Вырасту большой, обязательно заведу такие же. Правда, по тому, что растёт сейчас, не уверен, что получится. Горюновы заросли оживлялись девичьими светло-голубыми глазами, вечно смеющимися вприщур, а бархатистый ровный баритон завораживал, наверное, не только лошадей, но и слабые женские души. Джеклондоновскую привлекательность нисколько не умаляла сверхскромная, но удобная одёжка – подогнанный по фигуре противоэнцефалитный костюм с ковбойкой, видневшейся коричневыми клеточками в открытом вороте, и растоптанные, но целые, кирзачи со стягивающими ремешками и посветлевшими от времени носками.

В общем, решил я, мне он подходит, и только хотел распорядиться, чтоб трогались, как Горюн – пора и пояснить, что так его зовут за фамилию – Горюнов, а имя-отчество – Радомир Викентьевич – не для простого возчика – взял за длинный повод одну лошадь и двинулся без приказания, ведя на длинных связках гужом ещё две грузоединицы, и все три изуродованы зелёными вьючными ящиками по бокам и мешками сверху.

- Не отставай, - бросил мне мимоходом, и пришлось в который раз в жизни смириться с ролью аутсайдера. Но я не переживал. Как у бегунов на стадионе? Передние пыжатся, пыжатся почти всю дистанцию, а задний – раз! – и, сохранив силы, обошёл на последних метрах. Так и я, обязательно приду первым на базу. Тем более, что Горюну, уступившему мне своего рысака, придётся топать ножками всю дорогу, а это без малого 30 км, и почти половина из них по разбитой таёжной тропе. Так что уделать его будет несложно, лишь бы не продремать рывок. В институте в зачётных забегах я всегда придерживался золотой зачётной середины, но сейчас не уступлю, лишь бы не подвёл Росинант.

Радовало и то, что у меня оказалось врождённое чувство координации, поэтому сидеть в седле гарцующего ахалтекинца по-д’артаньяновски не составляло труда. Тем более что держаться за луку можно было обеими руками, так как привычная коняка шла сама, не отставая от нагруженного собрата или сосестры, не рассмотрел, стараясь держаться поближе к руководящему хвосту. И всё бы ничего, да откормленное вьючное животное нерационально тратило значительную часть энергии на непотребные звуки в такт каждому шагу, и это оскорбляло, мешало сосредоточиться на возвышенном. И ещё ветки деревьев и кустов: они как будто специально наклонялись и протягивались, чтобы зацепить, стащить, царапнуть, стукнуть по больной ноге, ткнуть в глаз. Я еле успевал от них отбиваться, и это было посложнее донкихотовского идиотского сражения с ветряными мельницами. В таких экстремальных условиях, естественно, на возвышенное не настроишься. А я-то думал, что, поплёвывая свысока, буду задумчиво обозревать окрестности, соображая, где тут могут быть месторождения с Ленинской премией. Вместо этого так намахался руками и накланялся головой, что совсем обессилел, рубашка промокла от пота, нога разнылась, и я тоже, завидуя Горюну, вольготно шагающему впереди с веточкой в руке.

Ещё потерплю с полчаса и слезу: лучше на костылях ковылять, чем постоянно рисковать быть сброшенным или проткнутым. Предположим, что вчера я шёл с крейсерской скоростью 1км в час. До базы – 30км. Следовательно, шкандыбать на костылях придётся 30 часов. Ого! Если бы! Не могу же я маячить постоянно? Дайте хотя бы полчаса отдыха на каждый час беспримерного марша! Итого добавляется 15 часов, а всего – 45 часов на ходку. Без сна? Ну, нет! Ищите других дурней! На дневной переход отведём по-божески, ... скажем, 8 часов – пусть ещё кто-нибудь попрыгает столько на самодельных костылях! На 45 часов хода понадобится 5 с половиной ночёвок. Так и быть, пусть будет 6, т.е., на всю дорогу уйдёт 96 часов ночёвок. Многовато, но я выдержу! Итак, на-всё-про-всё понадобится всего-то каких-то 141 час или, опять округлим, 6 дней. А вдруг случится какая-нибудь природная катаклизма? Дождь, скажем? Или живот заболит? Даём мне, на всякий случай, неделю. Зато доплетусь целёхоньким. И время будет подумать о возвышенном.