Глава 2

Сезон Охоты с каждым днем все больше вступал в свои права.

Свет проснувшихся небес ласкал мефа, стараясь забраться в самый темный уголок и пробудить к жизни самое слабое семечко. Листья и кожура плодов, сброшенные деревьями еще до сезона Сна, курились влажными испарениями, источая пряный аромат. Пережившая холода растительность, отзываясь на щедро даримое тепло, пускала юные и жадные до света побеги.

Теплый, наполненный ванару лес пах восхитительно, будоражил ум и желания.

Куэнкэй-Ну охотился уже почти половину светового периода, когда наконец засек подходящую пищу на границе пространственного восприятия, и мгновенно остановился, замер прямо в полупрыжке. Передние лапы уже оторвались от зеленоватой почвы, с каждым днем все сильнее прораставшей молодым мягким мхом и нежными травяными кустиками чхой, а задние не успели. Несколько мгновений охотник, не шевелясь, прислушивался к своим ощущениям. Оживленная стайка древоптиц, попрятавшихся с его появлением среди веток ближайших семенных деревьев, увешанных набухшими с приходом тепла родильными мешками, осмелела и снова засуетилась, возобновляя прерванный брачный танец – малявок обманула его абсолютная неподвижность. Для охотников куарай древоптицы не представляли особого интереса, так как для выведения потомства требовалась более крупная дичь, а сам Куэнкэй-Ну не был голоден, поэтому не стал обращать на мелочь внимания. Таких крох можно найти на каждом дереве, прокормиться взрослому куарай в лесу не проблема, главное – найти пищу для потомства.

Именно этим он сейчас и занимался.

Слабые мозговые волны жертвы, улавливаемые Куэнкэй-Ну с большого расстояния, не сразу сформировались в определенную картинку, но вскоре он понял, что почуял пожирателя веток, который, судя по затуханию сигнала, удалялся от охотника, грозя вскоре исчезнуть из зоны восприятия.

Определив направление, Куэнкэй-Ну без промедления сорвался с места, вновь распугав мелких тварей. Вот такая добыча – в самый раз.

Стремительные, грациозные, почти бесшумные прыжки несли его над землей, легкими корректирующими движениями лап и когтей он без труда огибал встречные деревья, летел, как призрачный ветер.

Нужно спешить. Он знал, что находится слишком близко к охотничьей территории соседнего племени – мантулис, поклонявшихся, в отличие от куарай, камню-предку. Глупцы! Разве может камень быть предком! Но охотниками они были умелыми, а их воины заслуживали уважение. И поэтому следовало спешить, пока пожиратель веток, за которым он гнался, не пересек границу пахучих территориальных меток.

Ритуал предстоящей охоты возбуждал, проникая в каждую мышцу дрожью нетерпения, гнал вперед. Главное, чтобы его никто не опередил, в этой части леса добывали пищу еще несколько охотников племени куарай. Они могли перехватить его добычу…

И это соображение еще больше подхлестывало и без того дикую злость, черным ядовитым облаком разъедавшим его разум. Даже если он одолеет пожирателя веток самостоятельно, эта охота не будет полноценной. При распределении молодых самок перед началом охоты вождь обошел вниманием Куэнкэй-Ну. Слившись с его рассказом, Содоруй-Да пришел к выводу, что своими неост орожными действиями он вспугнул новую пищу, обнаруженную им при разведке несколько дней назад. И теперь статус Куэнкэй-Ну на некоторое время, пока вождь не снимет наказание, был приравнен к статусу безголосых.[13]

Позорный, низкий статус, его имеют или слишком молодые куарай, еще не способные начать охоту, потому что их хвостовое жало еще не умеет вырабатывать яд, или слишком старые куарай, уже навсегда закончившие свой сезон Охоты, чьи ядовитые железы уже усохли, умерли раньше хозяина. Да и старики такие долго уже не живут. Еще в племени имелись увечные – взрослые куарай, умелые охотники, не способные к оплодотворению. Были и такие, чье потомство ввиду врожденного уродства было нежелательным для племени. Таких было мало, и тем позорнее было наказание для Куэнкэй-Ну. Он, молодой, полный сил охотник, был приравнен вождем именно к ним. К неполноценным. К безголосым. К тем, кто по закону племени не имеет никаких прав. И под угрозой немедленной смерти обязан слепо и беспрекословно выполнять приказания полноценных. Все это так же означало, что охотиться ему разрешено, это его обязанность, но его добыча достанется самкам других, полноценных охотников. Ему не позволено продолжение рода до особого разрешения Содоруй-Да. Пока тот не решит, что Куэнкэй-Ну этого достоин.

Злость требовала выхода. Наказание было несправедливым. Незаслуженным. Он ведь старался. Никто бы не смог поймать ту пищу, даже сам вождь, чей возраст уже вступил в стадию бесполезного увядания и яд его должен был высохнуть к следующему сезону Охоты…

Злость требовала выхода, но у охотника не было времени останавливаться, он гнал себя вперед. Он в прыжке полоснул когтями передней лапы по ближайшему дереву, кора полетела клочьями, а Куэнкэй-Ну помчался дальше.

Чтобы заслужить прощение вождя, для племени нужно добыть хорошую, крупную пищу. И он ее уже чуял. Но пища собиралась удрать на чужую территорию. Ничего. Он успеет, он уже близко, Куэнкэй-Ну несся с такой быстротой, что обступавшие его деверья и кусты сливались в размытые серо-зеленые полосы…

Занятый погоней, он сузил зону своего внутреннего чутья в узкий коготь,[14] и не слышал больше ничего, кроме биения жизненного пульса добычи… Чем больше сокращалось расстояние до жертвы, тем быстрее его злость вытеснялась диким восторгом и пьянящим предвкушением битвы…

Стайка древоптиц вспорхнула из-под лап так неожиданно, порскнув в разные стороны, что Куэнкэй-Ну, оступившись в конце длинного пологого прыжка, кувыркнулся через голову. Падение вышло жестким, он сумел правильно сгруппироваться в кувырке, но не успел увернуться от старого семенного дерева с мощным, кряжистым стволом, влетел в него головой. Отчаянным вывертом всего тела он все же уклонился, и удар пришелся лишь вскользь, ознаменовавшись звонким стуком костяного гребня о старый окаменевший ствол…

Поднявшись с мягкого мха, Куэнкэй-Ну ошеломленно потряс головой, собираясь с мыслями. Кажется, он ничего себе не повредил… но его чутье, собранное усилием воли в коготь, расселось мутным облаком, потеряв нужное направление…

Именно остановка и позволила ему учуять чужака.

Все глаза Куэнкэй-Ну – конусовидные углубления, опоясывающие череп, словно провалы после удара костяным жалом, осторожно ощупали видневшиеся впереди холмы, изучая тепловой рисунок, а его мозг словно накрыл их невидимой паутиной. И почти сразу он увидел картину битвы – в глубоком овраге сцепились охотник из чужого племени и пожиратель веток, тот самый, которого Куэнкэй-Ну уже считал своей добычей, пищей для своего племени.

Первым желанием Куэнкэй-Ну было броситься на чужого охотника и убить, вонзить в его жесткую плоть пучки костяных пальцев обеих передних лап, вырвать из его тела ванару и таким образом утолить вновь вспыхнувшую злобу. Но он сумел сдержаться, умерить свой гневный порыв. Дрожа от внутреннего напряжения, Куэнкэй-Ну бесшумно взобрался на холм и замер среди кустов. Тот, кто ищет внутренним чутьем, раскинув незримую паутину, сам уязвим для обнаружения такими же охотниками. Поэтому Куэнкэй-Ну, затаившись и предусмотрительно снова свернув чутье до предела, в кулак, занялся безмолвным наблюдением. В таком состоянии его можно было обнаружить только прямым взглядом, но чужой охотник был слишком занят борьбой, а пожирателю веток тем более было не до него, так что Куэнкэй-Ну был невидим для сражающихся.

Картина, представшая его зрительным органам чувств, была живописной и волнующей. Ноздревые впадины охотника возбужденно раздулись, втягивая запах пищи, хвост встал торчком, костяное жало на его конце мелко завибрировало…

Мантулис, сражавшийся на дне грязевого оврага, тоже был «ну» – из помета прошлого сезона Охоты, как и сам Куэнкэй-Ну, а пожиратель попался старый, заматеревший, неизвестно как забредший в охотничьи угодья племени. Могучий многолапый зверь угрожающе щелкал всеми рядами челюстей, расположенными между бедренных сочленений на боках длинного тела, и хлестал вокруг себя по земле выступающими из хребта многочисленными хватательными отростками. Когда пожиратель пасся, эти хваталы пригибали ко многим ртам лакомые ветки, а теперь он вынужден был ими обороняться. В овраге ему было тесновато, но и охотнику-мантулис было непросто подобраться к нему вплотную, чтобы вонзить жало в уязвимое место. Гибкий, поджарый, стремительный охотник отчаянными прыжками скакал вокруг упрямой пищи, выделывая в воздухе такие изощренные кульбиты, что Куэнкэй-Ну поневоле восхитился его отвагой и ловкостью. Мантулис все никак не мог выбрать удобный момент, и изо всех сил старался не попасть под сокрушительный удар хватал пожирателя, вполне способных переломить ему хребет. Ведь зверь был во много раз больше самого охотника. Но отступать мантулис явно не собирался, его отваге можно было только позавидовать.

Теперь Куэнкэй-Ну понял, почему инстинкт заставил его сдержаться – пожиратель веток был стар, безобразен, упоительно огромен и… невероятно опасен. Обездвижить его внутренним ударом – жоэстэ,[15] как древоптицу, невозможно. Пожиратель веток умел сопротивляться чужому вторжению в свое сознание. Такая пища приносит добывшему ее охотнику славу, и уж точно принесет Куэнкэй-Ну прощение вождя… Но не раз бывало, когда охотники его племени лишались ванару в таких схватках, и их самки доставались более удачливым соперникам. А этот пожиратель веток мог пережить не одного охотника. Его хитиновые бока, черные, как перемешанная толстыми лапами грязь на дне оврага, были исполосованы серыми вздутиями боевых шрамов – метками неудачников. Пожиратель веток предпочитает растительную пищу и недаром носит свое имя. Но если представлялся случай закусить поверженным врагом – зверь его не упускал.

Зачем вступать в схватку сейчас, подумал Куэнкэй-Ну, когда оба врага живы и полны сил? Пусть останется один. Если победит пожиратель, то соперник погибнет, а сама пища будет ослаблена сражением. Если одержит верх мантулис, то пожиратель будет парализован, а мантулис, опять же, измотанный боем, станет для Куэнкэй-Ну легкой добычей. Такая мысль была для него, юного куарай, новой, но уже многообещающей.

При любом исходе поединка Куэнкэй-Ну получит максимальную выгоду.

Схватка между тем разгоралась, от отчаянной борьбы у обоих разгоряченных соперников тела посветлели от выделяемого тепла. Хватательные конечности пожирателя мельтешили в воздухе, словно травяной ковер, прикрывая спину от нападения сверху, а боковые рты непрерывно щелкали, издавая угрожающее гудение. В какой-то момент зверь оказался близко от мертвого, не пережившего сезона Сна семенного дерева, и мантулис наконец нашел лазейку, брешь в обороне врага-жертвы. Взлетев на дерево, охотник вцепился костяными пальцами в верхние ветки, и предельно вытянув тело в дрожащую струну, ударил хвостом. Поднырнув под хваталы, костяное жало влетело прямо в один из боковых ртов пожирателя и впилось в мягкие внутренние ткани. Тут же, не медля, мантулис попытался оттолкнуться от дерева и спрыгнуть вниз, подальше от пожирателя… но на этот раз ловкость ему изменила. Хваталы пожирателя успели обвиться вокруг его тела, всего две из очень многих, но этого оказалось достаточно. Сильнейший рывок, и мантулис с размаху впечатался в дно оврага всем телом. Пожиратель тут же надвинулся на него массивной тушей, безжалостно втаптывая в грязь дергающегося врага множеством коротких мощных лап, послышался треск костей.

Яд охотника-мантулис, хоть и с опозданием, все-таки сделал свое дело. Вот движения зверя замедлились, гибкие хваталы медленно опустились на спину, обвиснув по бокам, словно высохшая трава. А сам он, покачиваясь от внезапно охватившей слабости, подломил лапы и грузно опустил могучее, но уже беззащитное тело на брюхо.

Собравшись с силами, покалеченный мантулис с натугой, рывками, помогая уцелевшими лапами и хвостом, выдрал себя из-под туши пищи, кое-как поднялся с земли. Жилистое тело охотника наполовину перемазалось в грязи, передняя лапа, сломанная в плече, висела плетью, морда была залита темной сиреневой кровью, сочившейся из многочисленных царапин. Впрочем, и грязь, и кровь, не задерживаясь, уже скатывались по морщинистой, маслянистой коже на почву. Мантулис с натужным шипением втянул воздух через ноздри и заковылял к ближайшему дереву. Его движения утратили ту живость, с которой он начинал схватку. Зато в его душе все пело

Куэнкэй-Ну и на этот раз сумел сдержать свое сознание в кулаке, хотя чужака можно было прикончить без проблем, и охотник изнывал от нетерпения, зная, что сможет это сделать. Но молодой куарай вовремя додумался, что последует дальше, и у него появились новые соображения, как использовать ситуацию с еще большей выгодой для себя.

Израненный и утомленный, мантулис, тем не менее, снова забрался на семенное дерево, следуя правилу ритуала. Повиснув на трех уцелевших лапах на толстой горизонтальной ветке, он мысленно запел песню продолжения рода, взывая к самке из своего гнезда. Изливая торжество своей победы, охотник пел громко и самозабвенно.

Да, чужак оказался удачлив. Но упиваясь своей победой, он окончательно потерял осторожность. Выждав необходимое время, достаточное, чтобы зов достиг чужого гнезда, Куэнкэй-Ну подкрался ближе, по-прежнему удерживая свой разум в кулаке. Мантулис все же сумел его учуять по запаху, но в самый последний момент, и спасти себя уже не смог – хвостовое жало охотника-куарай с громким стуком вошло в одну из его боковых глазных впадин, безжалостно разорвав мозг. Смерть наступила мгновенно. Так и не расцепив мертвую хватку костяных пальцев, тело мантулис на вытянутых лапах безжизненно закачалось на дереве.

Вот теперь запел Куэнкэй-Ну.

У него все получилось. Он мудр и прозорлив, как вождь! И тем обиднее было вспоминать о наказании сейчас.

Куэнкэй-Ну спустился в овраг и в несколько прыжков обогнул большое тело пожирателя, исполняя ритуальный танец. Его переполнял восторг – добыча досталась ему. Ему!

Но охота еще не закончилась.

Он уже почувствовал самку, вызванную чужим охотником перед смертью, она оказалась неожиданно близко, и стремительно неслась на умерший зов. Видимо, мантулис позвал ее еще до того, как справился со зверем, как только напал на него, и заставлял держаться поблизости, пока шла схватка. Торопливый, хвастливый юнец…

Тем лучше для Куэнкэй-Ну.

Эта самка не принадлежала племени куарай. Следовательно, она тоже была добычей Куэнкэй-Ну. И он не нарушит обычаев, если заставит ее…

Да! Куэнкэй-Ну задрожал от возбуждения, не в силах справиться с охватившим его чувством острого вожделения. Так он и сделает.

Вскоре он увидел ее. Увидел, как гибкая, грациозная самка мантулис, часто взмахивая широкими нежными крыльями, скользит в его сторону по воздуху низко над землей, почти цепляясь мягким выпу клым брюшком, наполненным неоплодотворенными яйцами, за макушки кустов.

У него будет свое потомство, окончательно решил Куэнкэй-Ну. Здесь и сейчас. Он даже может… Куэнкэй-Ну заколебался. Но вопиющая в своей преступности мысль уже не уходила из взбунтовавшегося сознания. Напротив, она продолжала крепнуть.

А зачем ему нынешнее племя? С такой добычей, как гигантский пожиратель, он может основать новый род, собственный род, и сам станет в нем вождем. Да, это непросто – основать свой род. Все охотничьи территории мефа давно поделены между племенами. Поэтому любой новый род – конкурент для остальных плем ен, гацу, и племена могут даже объединиться и сообща задавить отщепенца, если конечно, Куэнкэй-Ну не победит в ритуальном поединке всех вождей этих племен. Вот только настолько он своих сил не переоценивал. Есть и другой способ – затаиться. Вывести потомство, обучить молодых воинов, и уже тогда, во главе собственной армии, бросить вызов Содоруй-Да…

Он знал – такое уже случалось и раньше.

Он также знал – бывало, молодые побеждали, и новый род занимал место старого.

Он знал это, потому что когда вождь впитывал его сознание, он впитывал сознание вождя, при слиянии разумов обмен сомыслями неизбежен.

Самка плавно опустилась на спину пожирателя веток и недоуменно осмотрелась тепловым зрением вокруг, не обнаружив своего самца. Лапа Куэнкэй-Ну, притаившегося возле тела поверженного зверя, взметнулась вверх, и острые когти разорвали ей крыло. В следующее мгновенье охотник уже сидел на хребте пожирателя, осторожно сжав челюстями загривок самки. Она замерла, не пытаясь вырваться, сразу смирившись с участью. Самки полуразумны, их дело – откладывать яйца, ни на что большее они не способны. Даже на протест.

Жесткие осязательные волоски на концах крыльев и на плечах самки распрямились от боли, когда Куэнкэй-Ну соединился с ней, вводя в яйцеклад свое семя.

Некоторое время оба провели в полной неподвижности. Наконец, почувствовав, что все закончено, Куэнкэй-Ну, удовлетворенный и успокоенный, отодвинулся от тела самки. Затем взобрался на дерево, на ту же ветку, где все еще висел мертвый соперник, и упоенный собственным величием, величием задуманного преступления, принялся мечтать…

А самка мантулис выполняла свою работу.

Неторопливо, на полусогнутых лапах, перемещаясь вдоль хребта пожирателя, она раз за разом осторожно погружала длинное и скользкое жало яйцеклада, которым заканчивался короткий хвост, в глубокие карманы боковых ртов пищи. Оглушенная волей молодого охотника куарай, самка двигалась вяло, словно во сне, но выполняла все правильно. Теперь нужно ждать, пока выведется молодняк, а Куэнкэй-Ну все это время будет охранять свое потомство от соперников. Охранять с наслаждением и чувством восстановленной справедливости.

Тяжелый незнакомый звук родился где-то высоко над головой, быстро перерастая в оглушающий рев. Страх тяжелой лапой пожирателя вдавился в хребет Куэнкэй-Ну, заставив его приникнуть грудью к ветке и замереть. Внутренний взгляд заметался в поисках опасности, затем обратился вверх…

Он увидел…

Он увидел, как огромное гнездо чужаков, такое же, как и в прошлый раз, падает с неба, выставив в сторону леса ярчайшие огненные жала…

Сбежавшая в прошлый раз прямоходящая пища все-таки вернулась!

И она падала прямо ему, Куэнкэй-Ну, на голову!

Загрузка...