Кулинарная книга

Я

Каким-то ветром меня занесло на филфак. Я начал преподавать испанский в этом институте благородных девиц. Мужчин не хватало. Единицы из них, видимо, как и я, попадали сюда случайно.

Филфак издревле считался рассадником женственности и безнравственности, так как нравиться девушкам здесь было некому и они увлекались чем попало. Первый раз, когда я вошел в аудиторию, — будто лишился девственности. Так было еще несколько раз, пока не привык и не освоился. Я чувствовал, как на меня смотрят, но еще не мог получать от этого удовольствия. Это можно было сравнить с молодой женщиной, едва начавшей половую жизнь. Когда любопытство уже удовлетворено, а наслаждение еще не пришло. И вот в ожидании оргазма она останавливается то ли перевести дыхание, то ли покурить, то ли позвонить маме и спросить, что делать дальше, когда же наконец будет приятно. Я держался до последнего, точнее сказать, мораль меня держала и не давала расслабиться, почувствовать себя султаном в гареме. Полгода ушло на акклиматизацию. Разница в возрасте практически стерлась. Робость уходила, но медленно, как бы я ее не подгонял.

У меня не было большого опыта общения с женщинами, скорее в этом общении мне приходилось ощущать себя подопытным. Так, пара недолгих бездетных романов. Я смотрел на мир, на девушек чистыми сухими глазами. А они на меня.

Вероника

Сегодня семь прекрасных баб глядели на меня в упор. Подсознательно я еще на первом занятии с этой группой выделил самую симпатичную. Если препод говорит, что у него нет любимчиков, то он, безусловно, лукавит. Не верьте, даже преподу нужна муза, на которой он и сосредоточит свое внимание, словно она не что иное, как глаза данной аудитории. В этом, несомненно, есть эстетическое удовольствие. Даже говорить легче, когда в атмосфере витает симпатия. Она словно кислород, которого иногда так не хватает для легкости общения.

На этот раз это была брюнетка, звали ее Вероника. Чистое загорелое лицо, ни песчинки, ни соринки, ни лишних эмоций, ни вызывающего макияжа. Ровные белые зубы, казалось, освещали помещение, когда она улыбалась, и покусывали воздух, когда она отвечала. Трудно было не восхищаться, а так как трудиться я не очень любил, все произошло как-то само собой. Всякий раз, когда наши взгляды сталкивались, возникали волны. Не могу сказать, что все из них были порядочными, потому что там, где есть теплая вода, всегда хочется скинуть одежду и окунуться. Я видел, как жадно вздымается ее грудь, как она то и дело поправляет волосы и старается не смотреть на меня, чтобы не смущать аудиторию. После одной из пар она подошла ко мне с раскрытым конспектом и попросила объяснить тему прошлого урока, где мы разбирали будущее время. Нет ничего проще, чем предвещать будущее, гораздо сложнее объяснять прошедшее. Со студентами я старался общаться на «ты».

Она подошла ко мне, как подходит мать к любимому сыну, гибкая и ласковая. Я и раньше замечал ее ладно сложенную фигуру, стройный ноги, несущие дивные бедра, длинную шею, красивую головку с локонами вьющихся волос, аккуратно заправленными. Лишь некоторым, особо отличившимся прядям, разрешалось спадать ниц, на плечи. От Вероники пахло свежестью и весной. Парфюм настолько гармонировал с ее внешностью, что я готов был поверить в то, что именно так пахла ее кожа. Мне потребовалось пятнадцать минут, чтобы все объяснить, а ей записать, затем я предложил прогуляться, хотя бы до метро. Она согласилась.

Думает ли человек о сексе, когда гуляет? Если я об этом думал, значит, человек действительно меня заинтересовал. Подумал и испугался, смогу ли я свою студентку, если вдруг до этого дойдет, аморально ли это. По дороге почти не разговаривал и не пытался ее развлекать. Так, в раздумьях о высоком и низком мы топтали осеннюю листву, пока не добрались до метро. На эскалаторе я стоял на одну ступень ниже Вероники, взгляды наши слились в один, мысли — в одну. Скоро стало понятно, что и желания тоже устремились к одному, едва она невинно спросила:

— Вы верите в любовь?

— Только когда занимаюсь, — так же невинно ответил я и привлек ее к себе. Метро становится чудным аттракционом, если вам там есть с кем целоваться. Мне — было.

Клим

— Hola amigos! Que tal? — начал я по обыкновению пару на следующее утро. Зрители вяло улыбнулись и молчаливо поздоровались в ответ. Рабочий день запомнился свежими булочками с корицей и хорошо сваренным кофе. Удивительное сочетание, настоящий секс для тех, у кого его не было этой ночью. У меня не было. После пар я позвонил своему другу-художнику, который творил в мастерской неподалеку от университета.

— Привет, Клим. Как ты?

— Работаю.

— На чай можно зайти?

— Заходи, если не будешь отвлекать меня от работы.

— Не буду. Купить что-нибудь к чаю?

— Возьми водки, все остальное есть.

Хорошо, когда у человека все есть. Я любил самодостаточных людей, да и сам старался быть таким. Но быть и стараться — понятия очень далекие друг от друга. Я еще не был.

— С натуры рисуешь?

— Я в натуре… рисую. Один я, сам себе натура. Хорошо, что позвонил, мне как раз нужно твое участие или сочувствие, даже не знаю, как назвать.

— Хорошо, буду минут через сорок.

— Давай, жду.

Мастерская располагалась на седьмом этаже дома-колодца. Дом был старый и без лифта. Я поднимался медленно и заглянул в колодец уже в самом конце пути. Высота опьяняла. Плюнул в глубину, назло народной мудрости. Слюна плюхнулась в темной бездне первого этажа. В этот же момент открылась дверь, и меня встретило большое доброе тело моего друга. Мы обнялись, я вошел первый. В мастерской было накурено, радио играло «Дым над водой». Клим к моему приходу уже заварил чай. На маленьком столике перед диваном стояли мокрые, но чистые чашки.

— Алекс, на тебе лица нет, — повернул он меня к свету. — Признавайся: чем ты болен?

— Ею, хочешь, познакомлю?

— А если это заразно? — громко засмеялся он.

— Ты знаешь… — начал я.

— Нет, — он меня перебил.

— Да, лучше тебе этого не знать. Могу только добавить, что она идеальна.

— Трудно любить идеальных: не за что зацепиться.

Я скинул куртку на стул и отдался дивану, а мой взгляд — картине, над которой работал Клим.

— Ничего не говори, — пригрозил он мне лезвием для заточки карандашей и начал им резать хлеб. Потом принялся за колбасу. Он не любил обсуждать свои картины вслух.

— Про себя можно?

— Про себя можно, так что там про тебя? Кроме того что ты влюбился.

— Разве этого мало?

— Я же хочу про тебя, а не про нее.

— Работаю.

— А ночами в Интернете?

— Да ты сам все знаешь!

— Интернет словно женщина, стоит только войти — и уже в сетях. Необходимо определиться, какая тебе ближе.

— А если обе? Одну ты любишь, а с другой просто легко, и ты любишь ее, когда хочешь.

— С женщиной просто только в одном случае: если она тебе не принадлежит. Мне лично достаточно одной, но идеальной.

— Ну и что такое, по-твоему, идеальная женщина?

— Женщина, с которой я живу, — не задумываясь, ответил Клим. — Черт, голова сегодня трещит, а может, это душа сохнет?

— У всякой души свой насморк, своя слезливость, своя температура, своя ломота, — подтвердил я.

— И переохлаждение всему виной, — добавил Клим.

— Лучше вином, это тебе, — достал я бутылку водки и поставил в середину стола.

— Ты с ума сошел? С каких пор ты перестал понимать мои шутки? Мне еще целый вечер работать. Хотя для головы это может быть приятным откровением. — Он уже откручивал сосуду башку.

— Я пас, — налил я себе чаю.

Он достал одну рюмку и, наполнив ее, сразу же выпил. Закусил скучавшим в вазочке мармеладом.

— Вчера на презентации одной книги был в издательстве.

— Ну и как?

— Книга — дерьмо, зато коньяк был хороший.

— Теперь понятно, откуда головная печаль, — пригубил я чашку с чаем.

— Вечером заливаем грусть, утром — сушняк, так и переливаем из пустого в порожнее, — Клим налил себе еще одну. Махнул и снова закусил мармеладом. — Что-то не клеится сегодня, может быть, встал не с той ноги?

— А может, не с теми лег?

— С теми, с теми. Цвет мне нужен. Никак не могу поймать нужный тон. Темпера имеет такую особенность, что, когда подсыхает, меняет оттенок, — уже мешал краски на палитре Клим.

— То же самое можно и про людей сказать. С утра у каждого свой оттенок. Сразу видно, с кем спал, где и сколько, — вытянул я свежий журнал из кипы, чтобы не мешать творцу, и начал просматривать заголовки.

Минут пять прошло в тишине, только еле заметный скрип кисти по холсту: Клим усиленно что-то затирал в поисках тона.

— Я еду в Париж, — невозмутимо продолжал выводить цвет Клим.

— Серьезно?

— Вполне.

— Надолго?

— Надеюсь. Мне на следующей неделе должны привезти готовые подрамники с холстами. Тебе придется их встретить и рассчитаться. Оставлю деньги и ключи, мастерская тоже будет в твоем распоряжении. Я дам твой номер мастеру, он сам позвонит. Его зовут Прохор.

Клим достал сигарету из пачки и закурил. Он походил немного, затем сел на стул и стал вдумчиво изучать свое произведение. Табачный дым окутал его лицо, которое и без того было достаточно одухотворенным: лысый череп, мощный лоб, большие глаза с длинными ресницами, красивый правильный нос, полные вдохновенные губы. Ниже — подбородок, который изящно подчеркивал профиль. Настоящий художник.

— Я тоже буду тебе позванивать, — стряхнул пепел Клим. В этот момент позвонили в домофон.

— Это Марк, музыкант, я тебе рассказывал о нем. Мы спектакль вместе ставили, гений современной музыки. Если бы я так умел рисовать, — пошел он открывать дверь.

Я попытался навести порядок на столе: смахнул крошки на пол и налил себе еще чаю.

Через несколько минут они появились вдвоем, Клим познакомил нас, достал еще одну рюмку и наполнил обе. Музыкант был худой и высокий, прямые черные волосы поблескивали сединой, в его очках спокойно сидели умные глаза. Они смотрели, словно в окна, и думали о своем. Сильные пальцы правой руки подхватили рюмку, предложенную художником.

— Ты когда уезжаешь? — закусил собственным вопросом Марк.

— Через пять дней, надо успеть закончить эту, — указал на полотно пустой стопкой Клим и проглотил еще одну мармеладину. Творцы закурили.

— Хорошо весной в Париже, — рассуждал Марк.

— В Париже всегда хорошо, если есть деньги, — наполнил повторно стекло Клим.

— Когда есть деньги, хорошо везде. Деньги и женщины. Иначе не на что будет тратить.

— Ты по-прежнему все спускаешь на женщин?

— Иначе как размножаться?

— Пошляк. Я не об этом, — ухмыльнулся Клим.

— Я тоже. Путь к сердцу женщины лежит через ее капризы. — Музыкант внимательно рассматривал картину, над которой бился художник.

— Ну зачем тебе к сердцу? На мазохиста ты не похож, — улыбнулся Клим и воткнул остаток сигареты в пепельницу.

— В других местах у всех все одинаково.

— А тебе обязательно нужна любовь?

— Любимых никогда не хватает, их по определению меньше, чем остальных. Хотя мне все чаще кажется, что я уже никого не смогу полюбить.

— Умнеешь на глазах.

— Это и мешает.

— А как же жена, Марк?

— Даже в жену не удалось. Мы все больше воюем.

— Разве стоит спорить с девушкой только из-за того, что она твоя жена?

— Да я и не спорю. Я все время пытаюсь заключить с женой перемирие, в результате разжигаю войну внутри себя. Ты даже не представляешь, как трудно с теми, кого мы не любим.

— А ты с ними не спи.

— Я бы не спал, если бы не спалось, но ведь спится. Я знаю, как это грязно — изменять самому себе. И самое гнетущее, что некого в этом обвинить.

— Обычно все от нехватки внимания. Когда в последний раз дарил ей цветы?

— Она не любит цветы.

— Нет женщин, которые не любят цветов, есть мужчины, которые так считают.

— Я считаю, что это пустая трата денег.

— То есть ты считаешь деньги? В таком случае считай их громче, женщины любят ушами.

— Вот и я говорю, что подарки должны быть стоящие, как и слова любви. Женщина должна быть счастливой, — подытожил Марк.

— Никому она ничего не должна, если любима, — ответил Клим.

— А если нет?

— В таком случае должны ей. А ты что думаешь, учитель? — включил меня, словно радио, Клим. — Поделись опытом.

— Говорить о любви так же бесперспективно, как и заниматься дружбой. Для того чтобы сделать женщине приятное без интима, достаточно сказать, как она похудела.

— Ты с этого и начинаешь свои лекции? — засмеялся Клим.

— Да, однако не со всеми проходит.

— Но сердца-то покоряешь?

— Влюбляются, а чем им еще заниматься. Легче всего любить тех, кто игнорирует.

— Неужели ты можешь пройти мимо хорошенькой студентки, которая тебе строит глазки? — заинтересовался Марк.

— Мог, но недавно вот споткнулся, теперь заново учусь ходить.

— Тебе как преподу это должно легко даваться: учиться, учиться и учиться! Заниматься, заниматься, заниматься! Любовью, любовью, любовью! — развеселился Марк. — Если уж от любви поехала крыша — не тормози.

— Тормозится только развитие. Ведь стоит человеку позаниматься любовью, как все остальные занятия уже кажутся рутиной.

— Учти, Алекс, потом обязательно примутся за твои мозги, — посмотрел на меня художник.

— Это знак. Если люди тебе начинают еб… мозги, значит остальное их уже не возбуждает. Значит, пора уходить, — погладил себя по голове музыкант.

— Да как уходить, если не к кому, незачем да и неохота? — крутил в руках кисточку Клим.

— Тогда научись получать от этого удовольствие, — вновь засмеялся Марк. — Вот ты, по-моему, уже научился.

— Я от всего получаю, даже глядя на тебя, — отыгрался Клим.

— А мне для полного удовольствия необходим экстрим. Я не могу скучно бродить по паркам, высматривать скульптуры и щебетать о вечном. Вчера, например, был в гостях. Ее ноги гладили мои под столом, хотя рядом с ней сидел муж.

— Хорошие ножки? — вяло поинтересовался Клим.

— Понятное дело, раз я волновался.

— А она?

— Несмотря ни на что она рисковала.

— У женщин это в крови, — искал нужный тюбик краски живописец.

— Вместе с шампанским. А муж все подливает и подливает, как масло в огонь.

— Марк, знаешь ты кто? Ты неугомонный гормон, — заулыбался Клим. — Оргазм, еще оргазм, а что дальше? — выдавил он из тюбика на палитру белую краску, добавил немного черной, помешал кистью, бросил это занятие и подошел к столу.

— Дальше мы пытаемся себя убедить, что не в этом счастье. Что счастье наше в любви, допуская, что даже настоящая любовь способна имитировать оргазмы, — достал еще одну сигарету музыкант. — Ты что, против удовольствий, Клим?

— Все удовольствия временны. Мы ищем их ненасытно в других, получаем и сваливаем. Для того чтобы получать постоянно, надо искать их в себе, — налил еще по одной Клим.

— Правильно, другие тоже люди, но искать в себе долго и скучно. Пока там доберешься до истины, что же тебе действительно нравится. Потому что у себя не видно, а вот у других сразу замечаешь. Особенно недостатки, — взял Марк рюмку.

— Неправда, я вот в тебе ни черта не замечаю, — улыбнулся Клим — Ты исключение, поскольку друг. А настоящий друг — это человек, который прощает не только твои недостатки, но даже достоинства.

Они чокнулись и выпили.

Майя

Мы вошли в темный прохладный подъезд, и она застучала каблучками по ступеням. Я шаркал сзади, ведомый игрой ее теплых бедер. Пока поднимались, у меня затвердел. Подъем спровоцировал подъем. Вот и знакомая дверь. Запихнул ключ в скважину и открыл. Внутри пахло казеином и табаком. В коридоре было темно, я включил свет.

— Обувь снимать не надо, — прошел дальше в студию.

— А что снимать? — улыбнулась Майя, следуя за мной.

— Можно отбросить комплексы, — распахнул я небо, отдернув занавеску из старого холста.

— Как лихо ты его раздел, я имею в виду окно.

Балкон был открыт, словно художник только что вышел через него. Ветер начал жадно жевать занавески. Будто хозяин вот-вот может вернуться и отобрать лакомство.

Периметр комнаты заставлен холстами, стоявшими некрасиво — задом к обществу. Чтобы не упасть, они облокотились на стены. В одном углу расположился старый диван с небольшим столиком, на котором, словно осколок натюрморта: два немытых стакана, пустая бутылка из-под коньяка и укуренная пепельница с останками долгой беседы.

— Настоящая мастерская, — бросила куртку на диван Майя, а сама, побродив немного по комнате и выскочив ненадолго на балкон, припарковала свою чудесную попку на стул.

— Удобно, — поправила она густую прядь черных волос, еще больше открыв перспективы.

Такая задница для любого стула будет удобной. «Сногсшибательная куколка», — устоял я на ногах, подумав так, и достал Мартини, сыр, ветчину, хлеб из сумки.

— Трофейное, — глянула Майя на бутылку. — Кража века!

— Просто Бони и Клайд, — усмехнулся я сам себе. Сгреб со стола остатки беседы, отмыл тарелку и пару чашек. Сделал несколько бутербродов, откупорил истину. Я налил вина ей и себе. Солнце сразу же плюнуло в фарфор, и по стенам запрыгали зайцы.

— А что рисует твой друг-художник, можно посмотреть? — сделав небольшой глоток, поднялась со стула Майя и направилась к стеснительным холстам. Любопытство требовало закуски.

— Так, всякую бесподобную ерунду, — набрал я с жаждой полный рот красного.

— Ерунду писать сложнее всего. — Майя развернула один из холстов.

— Сложнее всего продавать, хотя его писанина всегда будет в цене. И чем непонятнее, тем дороже. Поэтому он перебрался в Париж, — рассуждал я с чашкой вина в руке.

— А по-моему, неплохо, много красного. Я люблю красный.

— Похоже на искушенную самку, — выдал я, не задумываясь.

— Это танец, и секса в нем хватает, — развернула она другой холст, но работа была еще не закончена. Напоминала забытую кинематографом афишу под дождем, на которой боролись двое.

Последнюю Майя поставила на место, продолжая любоваться танцем. Она вернулась за стол и села уже рядом со мной на диван. Отхлебнула еще красного, угостила меня голубым салом своих глаз. Я поцеловал ее. Губы пахли вином, такие же красные и прохладные. «Вино и женщина — нет сочетания идеальнее», — подумал я про себя, и она подтвердила это, прижавшись еще сильнее. Мы пили и целовались, пока вино не иссякло. И в этом было что-то первобытное и важное для такого романтика, как я. Что-то живописное для такого циника, как она. Я любил циников, они бескомпромиссны и честны. Что в сексе, что в мытье посуды. С ними легко в том случае, если ты сам честен.

Пока мы сливали друг другу губы, я расстегнул ее блузку и проник туда рукой, она нашла там небольшую теплую, но упругую грудь и начала играться с ее соском, он немедленно вскочил, как будто собирался закричать. Затем дал поиграться с ним своему языку. Шершавый настолько вошел в роль, что Майя испустила что-то вроде стона. Тем временем рука моя проскользнула между ног Майи под трусики и нашла там лоскут шелка, а под ним влажное лоно.

— Давай скинем доспехи? — прошептал я ей на ушко. Оно действительно было ушком, а не раковиной, миниатюрное.

— О’кей, — встала она с дивана и начала расстегивать юбку.

Я быстро сломал диван надвое, разложил его и набросил простыню. Скинул с себя штаны, рубашку и упал в его объятия. Майя упала вслед за мной в мои. Как она была хороша.

— У меня есть презервативы, если нужно, — ляпнул я вслух.

— Я тебе доверяю.

— Нельзя никому доверять, это дорогого стоит.

— Ну, ты же мне доверяешь.

— Я не доверяю, я рискую.

— Хорошо, тогда я тоже рискну.

Мне не хотелось затягивать прелюдию, и я сразу же взобрался на нее, подбираясь к влажной лагуне. Приятно приходить туда, где тебя ждут. Вошел внутрь и начал качать. Сначала в глубину, потом вправо и влево и потом снова в бездну. Она орала как ненормальная, а я все качал и качал, как добытчик в ожидании нефти. Качал не останавливаясь, пока не кончил.

— Ты чего кричала-то, — спросил я, чуть отдышавшись, все еще оставаясь сверху.

— Я всегда кричу, когда мне хорошо, — глянула она на меня мило.

— В каждом крике своя открытая рана, я вот не умею, — скатился и лег на спину рядом с ней.

— Тебе не хватает искренности, — потянулась она к своей одежде, занявшей ее место на стуле, достала пачку сигарет и зажигалку.

— Мне не хватает кислорода, — пошутил я, жадно поедая воздух.

— Здесь можно курить? — спросила она, уже прикурив.

— Сегодня можно, — я расслабился окончательно, пытаясь разобрать словоформы дыма. И не заметил, как заснул.

Когда меня открыли глаза, я увидел Майю в одних трусиках за мольбертом. Она что-то увлеченно рисовала, временами поглядывая в мою сторону.

— Что рисуешь? — приподнялся я, чтобы дотянуться до вина.

— Догадайся.

— Меня, — вылил я себе в полость остатки сухого.

— Угадал, — закрылась она от меня мольбертом.

— Можно посмотреть? — снова зачехлил веками глаза.

— Пока нет, я скажу, когда будет можно.

— Хорошо, тогда я подожду, — погрузился в теплую дремоту и отлетел.

— Вот, полюбуйся, — разбудила меня Майя и допустила к холсту.

— Страшно похож, такой же страшный, — приобнял я Майю сзади, разглядывая детали своего наличного, ощущая ее. На ней уже была майка, которая вкупе с трусиками делала ее еще более желанной. — Мне уже нравится!

— Подожди. Будь объективен.

— Я про твою маечку.

— А ножки мои тебе не нравятся?

— Нет… они все время куда-то уходят.

— Давай, на счет три я разверну холст.

— Лучше я сам подойду. — Я вскочил с дивана и забежал за спину Майи.

— Постаралась быть реалистичной.

— Сразу видно, ты любишь мужчин, — поцеловал ее в шею.

— В смысле?

— Делаешь такими, какими они должны быть. Сильными, мужественными и верными.

— Ты разве не такой?

— Нет, я хуже. Я люблю женщин.

— Ты уверен? За что?

— Хотя бы за то, что на их фоне я могу чувствовать себя мужчиной. У меня для тебя тоже есть подарок, — указал я рукой на сверток возле стены.

— Картина?

— Только обещай мне, что развернешь ее дома.

— Интересно, — поцеловала она меня в щеку.

Лера

В баре было тихо и сумрачно. За стойкой сидела девушка и разглядывала меня.

— Привет, — бросил я ей как милостыню. Она кивнула, так как губы ее в этот момент держались за трубочку. В каждом коктейле — своя спасительная соломинка. Я забрался на высокий стул рядом с ней и заказал бармену виски со льдом.

На девушке было тонкое облегающее платье, оно подчеркивало ее изящную фигуру. Бежевая грация, что она тут забыла? Среди случайных анонимных алкоголиков. Больше всего меня поразили ее глаза: два изумруда, сверкавших в огранке тенистых век всякий раз, когда она смотрела на меня. Я выпил и сразу пошел в атаку:

— У вас потрясающе зеленые глаза. Такие встречал только у кошек.

— К черту мои зеленые глаза, — глотнула она еще из стакана. — Давайте поговорим о любви.

— К черту разговоры, давайте займемся!

Девушка рассмеялась, и на ее щеках появились теплые ямочки, будто созданные для поцелуев.

— А мы с вами чем занимаемся?

— В таком случае я ваш навеки.

— Навеки не надо. У меня не так много времени. Рада была познакомиться.

— А мы разве успели познакомиться?

— Лера.

— Очень приятно, Алекс. Что так рано?

— Меня дома ждет кот.

— Тоже неплохо. А где остальные?

— Остальные не дождались.

— Так я вам позвоню?

— Позвони. — Она продиктовала свой номер.

— Обязательно, — вдавил я в телефон ее номер.

На прощание она легонько коснулась моей щеки своей и вышла. Я вылил остатки из стакана себе вовнутрь и заказал еще. Последние капли влюбленности, что же дальше? Звонки, встречи, разговоры, когда случайная постель переходит в постоянную, а разговоры в отношения. Планы, они-то и уничтожают любовь, потому что не всегда им суждено сбыться. Вот откуда потом опустошенные души, разрушенные мечты и обозленные на мужчин матери-одиночки. Я знал, что такие отношения ни к чему не приведут, так как мы их должны вести, если хотим и куда хотим, а не они нас.

Что вы делаете, когда заканчивается выпивка? Заказываете еще. Что вы делаете, когда исчезает женщина? Заказываете еще. Пока бармен наливал мне третью стопку, рядом положила сумочку на стойку молодая женщина, потом села, окунула меня в свои глаза и уткнулась в меню. Когда человеку хорошо, его тянет на общение и знакомства. Мне было хорошо:

— Девушка, хотите выпить?

— Я не пью.

— А покурить?

— Нет.

— Я вам не нравлюсь?

— Я же сказала. Не надо меня трогать, неужели вы не видите, что я растрогана совсем другим человеком.

— Пусть кто-то тащится с тебя, а я — домой, — буркнул я вполголоса.

— Простите, я не расслышала?

— Я говорю, дома всегда лучше, чем в баре.

Разговор оказался короче, чем предполагал. Не найдя больше слов, полез в карман и достал свой телефон. На экране высвечивался номер Леры и надпись: «Позвонить». «Рановато», — подумал я. Видимо, подсознательно схватился за ту удачу, чтобы не получить травму от этого фиаско. Когда человек не решается позвонить, он пишет. Я отправил ей короткое предложение: «Замуж пойдете?» — «А это далеко?» — получил молниеносный ответ. Острая штучка, подумал про себя, оставив вопрос открытым. Рассчитался с барменом и вышел.

Когда я выплыл из бара, почувствовал, что жизнь — это река, в которую не только дважды не войти, но и не выйти, можно лишь плыть, пока не прибьет к какому-нибудь островку, где есть вероятность поправить запасы эмоций или бросить кости.

По экрану бежали люди и громко кричали. Мы поднимались по ступенькам на ощупь, пока не добрались до самой середины. Там и утонули в мягких креслах. Народу в кино оказалось немного. Я достал бутылку шампанского, стал осторожно открывать, но в самый решающий момент рука соскользнула и пробка под взрывы на экране вылетела в первые ряды. Леру разорвало смехом.

— Что ты ржешь?

— Извини, я так плачу.

— Я вижу, слезы счастья. Есть повод? — стряхнул с себя пролитое вино, отхлебнул и передал ей сосуд.

— Слезам повод не нужен, слезам нужны глаза. — Она сделала два небольших глотка.

Пузырьки приятно щекотали внутренний мир. Кино было паршивое, зато ее поцелуи восхитительны. Я всегда был уверен в том, что кино — лучшее из искусств, потому что в его темноте можно исчезнуть, заблудиться, заплакать, заняться еще черт знает чем. Оторвав руку от ее спелой груди, поднял с пола бутылку, сделал очередные пару глотков, протянул Лере. Она тоже набрала полный рот вина и неожиданно прилипла своими губами к моим. Я почувствовал, как ее вино потекло по моим деснам. Мы выпили половину и уже не пытались вникнуть в суть картины.

— Где ты так научилась целоваться?

— В кружок ходила.

— Я тоже хочу в этот кружок.

— Тебя не возьмут.

— Почему?

— Потому что ты мне нравишься, — повернулась она ко мне.

— Ты серьезно? — спросил я ее в самое ушко.

— А разве не видно?

— Нет, темно.

— Тогда потрогай.

В

Я ласкал шелковый штрих-код ее лобка, когда она открыла глаза.

— Вероника, ты можешь пообещать мне одну вещь? — произнес тихо, поцеловав ее в живот.

— В постели можно пообещать все что угодно.

— Когда я умру, обещай, что будешь приходить на могилку.

— Ага, с цветами?

— Нет. Цветов не надо. Просто присядь помочиться, чтобы я даже оттуда мог видеть прелести этой жизни.

— Ууу, как грустно. Ты же говорил, что твоя любовь бессмертна.

— Я не за любовь пекусь, я за себя. Ты когда-нибудь изменяла?

— А я что сейчас по-твоему делаю? — потянулась Вероника за телефоном к столику.

— Раньше ты была только моей. — Мне стало не по себе.

— А сейчас?

— А сейчас я даже знать не хочу… Ну чья ты теперь? Чья?

— Я снова стала своей. Ладно, вставай, утро уже.

— Ты уверена?

— Да, я чувствую это по равнодушию к твоим поцелуям.

— Ты чего расклеился, мужик? Не надо меня любить! Я знаю, к чему это приведет, ты перестанешь любить себя. Сильный, симпатичный, к тому же препод. Мне, конечно, было приятно твое внимание, но я не та, что нужна тебе. Я с тобой мне совсем не нужна.

— Вот как?

— Ну да, меня грызло любопытство. Ничто не делает женщину такой доступной, как ее любопытство, — посмотрела она мне прямо в глаза. В этот момент поезд остановился. Одни вышли, другие вошли.

— Тебе часто признавались в любви? — спросил я Веронику, как только электричка тронулась.

— Часто.

— И что ты думаешь, когда говорят: «Я тебя люблю».

— Слишком много слов. Помнишь наш первый поцелуй? Когда мы сомкнулись в одну розовую каплю, которая обещала стать дождем, а может даже, ливнем. Так вот, она скатилась в пропасть, упала одеждой, нравами и засохла… Мы разные на вкус, — добавила после небольшой паузы.

— А если я на самом деле тебя люблю, Вероника.

— Есть такие слова, которые созданы, чтобы им не доверять. Будь с ними поосторожнее. Чтобы спать с тобой, мне они не нужны. Более того, они мне мешают. Они заводят чувства, которые лучше не беспокоить без повода. Я даже предполагаю, что у тебя есть жена и дети, и вроде бы все хорошо в вашей жизни, а тут появлюсь я с ворохом своих чувств. Оставь мне возможность быть самой собою. Влюбленность — и точка.

— Прошлая жизнь, как вредная привычка, — отвел я взгляд вниз и пустил его пастись среди чужих ног.

— Не бросить?

— Из всех вредных привычек я не способен бросить одну.

— Какую?

— Думать о тебе, я постоянно думаю о тебе.

— Не надо постоянно думать обо мне, постоянство нас погубит. Зачем тебе это?

— В моей жизни есть все, только тебя не хватает.

— Я не хочу размениваться. Сам представь, что скоро у тебя не останется ничего кроме меня… еще и хватать не будет. Все, мне пора выходить, — поцеловала она мою щеку. — Не звони мне больше, — выскочила она на платформу и исчезла в толпе с картиной в руке, завернутой в белую бумагу.

Передо мной возникла надпись «Не прислоняться». К ней, пожалуй, больше и не придется, — улыбался я себе с сарказмом, в то время как поезд уже тащил меня в недра земли.

Алиса

Впереди себя я приметил девушку. Это был не тот случай, когда мужчина плетется за какой-нибудь хорошенькой задницей, чтобы скоротать свою дорогу. Просто движение этой незнакомки мне показалось странным, скорее даже обреченным. Ее сумочка на длинных ручках царапалась асфальтом, будто пыталась разделить с ней какую-то боль из солидарности. Я уже почти нагнал хрупкую фигурку, когда та рухнула прямо на тротуаре.

— Девушка. Что с вами? — осторожно убрал вьющие пышные волосы с ее лица и посмотрел в большие голубые глаза. — У вас все хорошо?

— Не знаю, — приходила она в себя.

— Давайте я помогу вам встать, — протянул ей руку. Она вложила в нее свою тонкую прохладную ладонь. Поднявшись, улыбнулась мне грустно из-под густой каштановой челки.

— Что случилось?

— Да так, долго рассказывать.

— Любовь?

— Позвонила одному сердцу, а там занято, — отряхнула она невидимую грязь, подняла сумочку, достала из нее зеркальце, посмотрелась. Потом сделала несколько движений ладонью над своим лицом, убрала зеркало обратно.

— Я знаю, как больно терять любимых.

— Это не просто боль: будто летали внутри тебя бабочки, а их вдруг поймали и прикололи булавками к самому сердцу.

— Я вас провожу, если хотите.

— Я не против, если вам по пути.

— Надо быть настоящим извращенцем, чтобы бросить такую девушку.

— А почему вы решили, что меня бросили, а не я?

— Ну, вы же только что лежали на асфальте, — нелепо пошутил я, но она улыбнулась. — Мы спотыкаемся там, где влюбились, мы падаем, где нас бросили, мы пытаемся подняться там, где любили нас, — попытался я реабилитироваться.

— Спасибо, что спасли меня. Даже не понимаю, что со мной произошло, поплыло все, а потом вы.

— Если вас бросили, и вы падаете, не надо цепляться за что попало.

— Вы не похожи на что попало.

— А на кого я похож?

— На человека.

— Спасибо. — Я от души рассмеялся.

— На молодого человека, который пытается развеселить грустную девушку. Не смейтесь, лучше назовите имя, — снова расцвела улыбкой девушка.

— Алекс.

— Алиса.

— Утешать не люблю, сочувствовать не умею.

— Утешение тяжелый труд.

— А утешение несчастной молодой женщины попахивает съемом. Когда человек подавлен любовью, очень легко пробраться в его сердце. Давайте просто выпьем кофе.

— Давайте, только не сегодня. Мне еще надо на танцы.

— Вы танцуете?

— Да, латино.

— Сальса?

— Ну и сальсу тоже. А вы чем занимаетесь?

— Преподаю иностранные языки.

— Нравится?

— Вы мне нравитесь больше.

— Перестаньте подкармливать меня комплиментами. Это мешает быть честной.

— А зачем тебе быть со мной откровенной?

— Затем, что я вас совсем не знаю. Лжи и без того хватает. — Взгляд ее снова опустился вниз.

— И как тебе она?

— Как вредная вкусная пища, перед которой невозможно устоять. Давайте лучше вернемся к вам, в смысле поговорим о вас.

— Давайте! Только скажите мне, мы на «вы» или уже на «ты».

— Так вы хотели быть кем-то другим?

— Да, я хотел заниматься наукой. Быть светилом.

— Мне кажется, вы могли бы быть солнцем.

— Был бы солнцем, но вставать в такую рань…

— Я тоже не люблю рано вставать. А о чем мечтаете?

— О чем может мечтать препод? О повышении зарплаты.

— Зачем вам столько денег?

— Чтобы сорить.

— Мусора и так достаточно, — достала она из сумочки телефон и посмотрела на время.

— А ваши мечты? — спросил я ее уже у самого входа в метро. — Сбываются?

— Сбыт не налажен. Вот мы и пришли. Приятно было познакомиться.

— Так я вам позвоню насчет кофе.

— Да, конечно! Лучше в конце недели.

Мы обменялись номерами, потом она улыбнулась очаровательно и исчезла.

М

— Что будем пить? — спросил я, уже покидав в корзинку ветчину, сыр и другую мелочь.

— Может, Мартини возьмем?

— Детка, мне кажется, на Мартини у нас не хватит, деньги забыл в других штанах.

— Перестань называть меня деткой. А стащить слабо?

— Никогда не пробовал.

— Если не считать моего сердца. — Майя посмотрела на меня преданно.

— Извини, купить его было бы для тебя оскорбительно, — взял я бутылку красного Мартини с полки. — А если нас сцапают? У тебя оружие есть? — сделал серьезное лицо.

— Только мое обаяние, — стала еще серьезнее Майя.

— Черт, опять будут трупы. — Я сунул бутылку за пазуху. — Ты безумная.

— Безумие — это моя форма существования.

Скоро мы подошли к кассе, едва сдерживаясь от смеха.

— Черт, что мы делаем? — произнес тихо, когда кассирша включила свою фонограмму:

— Карта есть? Пакет нужен?

Кэт

Я лежал на берегу. Было душно. Теплое море омывало ноги. Волны приятно щекотали ступни, то накатываясь, то отступая, оставляя за собой прохладу прикосновений. Неожиданно мои ноги окутала огромная медуза, склизкая и противная. Они пытались от нее избавиться, но тщетно.

Я проснулся и увидел, что их лижет здоровенный дог. Полчища мурашек побежали от ног к моей голове, будто их войска сдали позиции и бросились со страху в отступление. Катрин в постели не было. Я попробовал втянуть одну ногу под одеяло. Дог недовольно зарычал. Рисковать ногами не хотелось, оставалось ждать. Прошло какое-то время, ноги даже начали понемногу привыкать к ласкам, когда, наконец, ему надоело, он широко зевнул и растянулся в двух метрах от кровати. Я сразу же спрятал влажные ступни под одеяло.

Спать уже расхотелось. Понятия не имел, куда могла деться Катрин. Дог лениво наблюдал за мной, разлив свою огромную морду по полу. Мне дико хотелось отлить. Когда я начал медленно подниматься, пес навострил уши и дал предупредительный, пролаяв три раза. Пришлось снова замереть. Ожидание Катрин было мучительно, совсем не то, что ожидание ее на свидании: там, по крайней мере, можно уйти. Не знаю, сколько прошло времени, как мне показалось, целая эпоха, когда собака вскочила и радостно побежала к входной двери.

— Куда ты ходила в такую рань?

— За завтраком. Любишь булочки с корицей? — протянула она мне на мгновение серый бумажный пакет. Запах свежего хлеба растрогал мое сердце. Потрепав своего дога, Катрин поцеловала его в морду.

— Меня бы хоть раз так же крепко поцеловала.

— Тебя-то за что?

— А собаку?

— Она же животное.

— Думаешь, во мне этого мало?

— Ты чего такой хмурый с утра? — присела ко мне на постель Катрин.

— Твоя тварь чуть ногами моими не позавтракала. Просыпаюсь, а она мне ноги слюнявит.

— Понравилось?

— Ты у нее спроси.

— А тебе?

— Я в туалет хочу.

— Испугался? Да он с виду только такой грозный. Не бойся, иди, я кофе сварю пока.

А

Секс был без правил. Едва мы зашли в мастерскую, я скинул сумку, прижал к себе Алису, выедая ее шею поцелуями. Под моим напором она прижалась к столику с красками, потом вовсе села на него. Я распахнул ее фиолетовую блузку и провел рукой по груди. Предчувствие любви пробежало дрожью по ее коже. Ничто так не возбуждает женщину, как предчувствие любви.

Некоторые тюбики были открыты. Красный, желтый, белый. Скоро ее короткая черная юбка стала похожа расцветкой на павлово-посадский платок. Я попытался развернуть Алису, но она заартачилась:

— Нужна я тебе падшая?

— Нет.

— Вот и не ставь меня в неудобное положение.

— Почему падшая? — продолжал я есть ее грудь.

— Потому что мне кажется, что этот стол не выдержит такого накала, и я рухну вместе с ним.

Я не стал настаивать. Задрал юбку, под которой только стринги, тонкая полоска ткани. Отодвинул ее, чтобы открыть калитку в лагуну, скинул с себя шорты и вошел. Там было жарко. Страсть металась в темной неге влагалища. Алиса была похожа на изголодавшуюся волчицу, алчную и свирепую, которую не кормили сексом бог знает сколько. Я грыз ее своим членом, будто хотел пройти сквозь тело и найти там, ни много ни мало, счастье.

Затем я оторвал ее тонкое тело от стола, придерживая снизу за ягодицы. Алиса обхватила своими ногами мои бедра. Мы покружились по комнате несколько мгновений, пока не рухнули на диван. Там я намазал ее железной рукой на постель и начал медленно есть.

— Я не думала раньше, что это может быть так приятно, — кричала мне с седьмого неба Алиса. — Что ты себе позволяешь?

— Я тебя кушаю.

— Это и есть любовь?

— Не знаю.

— Могу сказать откровенно одно, у меня диета. Я не ем что попало.

— Какой твой любимый праздник? — спросила Алиса, придя в себя через несколько минут.

— Новый год, точнее, его приближение.

— А я больше люблю День рождения.

— Почему не Новый год?

— Темно, холодно. Все чего-то ждут, ты тоже ждешь. И когда шаришь под елкой, а там пусто, особенно сильно понимаешь, что ты не подарок.

— Тебя что, родители не любили? — укрыл я ее простыней.

— Не любили.

— Почему?

— Они любили друг друга.

— Тебе сколько лет?

— Двадцать один.

— Черт, у меня такое впечатление, что я сплю с ребенком.

— У нашей любви большая разница в возрасте, но не вздумай меня удочерять. У тебя было много женщин? — спрятала она свое лицо под простыню.

— Достаточно.

— А у тебя мужчин?

— Было, но настоящий всегда один.

— Это сильно.

— Да, но только чем сильнее я становлюсь, тем больше хочется быть слабой.

— Знаешь, детка, в тебе есть что-то кремовое, ты разглаживаешь морщины моей закостенелой души. Зачем ворошить прошлое, когда можно уложить настоящее, — обнял я ее и нырнул своими в девичьи пухлые губы.

М

Все знакомства ведут в постель, если идти до конца. Можно целовать от щиколоток до век, можно покусывать интимно и скромно, можно дико стонать и кричать, можно по дому прекрасными голыми ходить и быть почти что счастливым, все это можно, пока не разлюбишь. Расставаться всегда трудно, особенно когда уже приручил.

Я договорился встретиться с Майей в одном из кафе рядом с университетом и пришел намного раньше. В кафе почти никого не было, видимо, час обеда уже миновал. Только одна женщина лет тридцати за соседним столиком. Довольно близко, я даже чувствовал ее присутствие, оно показалось мне великолепным. Из чего же сделаны женщины, рожденные так притягивать и способные так отталкивать?

Я видел, как на ее столе появилось горячее мясо ягненка, в зеленых листьях салата. Запах жареного мяса заставил незнакомку облизнуться. Холодная сталь блеснула пальцами вилки и опасным ребром ножа в ее длинных руках. Она взяла соль, посолила. Потом добавила перца. Масло, а сверху горчицу постелила на ароматный хлеб. Откусила, закрыв от удовольствия глаза. Потом взяла с тарелки и прикусила веточку терпкого базилика. Соусом нежным нарисовала что-то на плоти. Как будто чье-то короткое имя. Отрезала небольшую часть и заправила в губы. Стеклянный глоток белого. Бог мой, из чего же она была создана, вылитая из эфира?

Вытерла губы салфеткой, посмотрела на меня. По взгляду я понял, что не был тем десертом, который она ждала. Ей принесли пирожное и кофе. Проверяя сочность запеченного яблока и глубину корицы, она разговаривала с хрупким фарфором, пока тому было что излить. Кофе парило в ее руках.

Салфетке последние поцелуи. Затем я услышал, как она позвонила сыну. Разговор был короткий. Потом с подругой пробежалась по личному и по магазинам. Рассчиталась, накрасила губы. Все равно чего-то ей не хватало. Она окинула взглядом покинутое ею место.

Я знал, чего не хватало, да и она тоже знала, только не подавала виду. Не хватало мужчины. Трудно быть женщиной, если рядом недостаток мужчины. Когда она встала, мне захотелось накинуть изящно на нее драп, на котором цвели яркие бутоны. Но в этот момент в кафе вошла Майя. Начался второй акт пьесы, с которого хотелось сразу уйти из театра. Потому что драмы я не любил, а в этой предстояло сыграть одну из главных ролей.

Мы говорили долго, пили чай и даже целовались. Я понимал, что поцелуи эти были прощальные.

— Не любите вы меня.

— С чего ты взяла?

— Нет, не я. Это вы меня взяли, а теперь не любите.

— Перестань, Майя. И почему на вы?

— Мне так легче.

— Ты плачешь? — попытался я ее привлечь к себе, но она отодвинулась.

— Нет, это у меня на тебя аллергия. Есть вещи, которые невозможно простить, — взяла салфетку со стола и смахнула слезу.

— Например?

— Твое присутствие.

— А если я тебе скажу, что я женат?

— Мне это уже до лампочки. Кому-то приходится лгать, чтобы понравиться, кому-то достаточно сказать правду, чтобы влезть в сердце и там поселиться. Очень часто мужчины не любят женщин только за то, что те принадлежат другим, но я-то все еще принадлежу тебе. Мысли туда-сюда, туда-сюда. Все мозги в пыли.

— Расставание всегда рана, — закурил я уже вторую сигарету.

— Я же люблю тебя, — взяла она другую салфетку и громко высморкалась. — Только обещай мне никому не говорить, как я тебя люблю.

— Не волнуйся: «как» их обычно не интересует, людей больше волнует «за что».

— Ты, конечно, можешь издеваться надо мной, но над моими чувствами не смей. Не смейся.

— Извини, я ведь тоже когда-то любил.

— Как ты можешь утверждать, что любил, если это была не я. Ты не понимаешь.

— Зачем мне тебя понимать, когда я могу чувствовать, — затянулся я глубоко и ткнул сигаретой в пепельницу, сломав ей позвоночник. Та все еще жарко тлела и требовала поцелуев. Скоро тихая струйка дыма, словно дух, который покинул тело, растворилась в воздухе под теплый скрежет Армстронга.

К

Заседание кафедры уже началось, когда к залу юбок я прибавил еще свои джинсы. На соискание ученой степени выступала молодая девушка, которую я видел впервые. Похоже, она была из другого университета. Доклад был по обыкновению скучен. Мне показалось кощунственным, что молодая женщина, награжденная такой красотой, втягивает мир в уныние. Словам и жестам не хватало эротики. Мне захотелось исправить эту ошибку, и я начал мысленно ее раздевать, затем подключил и остальных. Однако скоро раздевать их и копаться в чужом белье надоело, тогда женщины начали раздеваться сами. Оставалось только приглушить слова, поставить нежную музыку и разлить нужное вино. Сквозь полусухое я тихо наблюдал, как они стягивали свой стыд, свою скромность, под которой пряталась настоящая красота. Ночью это занимало гораздо меньше времени, чем сейчас. Оно тянулось, слова из розовых губ аспирантки не кончались, как бы я их ни игнорировал.

«Вначале было слово», потом три, в конце предложение, которое мужчина должен сделать женщине. Но стоит ли торопиться? Женщины не кончались, они текли рекой, стоило тебе только открыть свой краник. Это и было самым главным чудом настоящего мира. Что делать без них? Скука. Они продолжали раздеваться. Одни это делали быстро, другие слишком медленно, кто-то ложился, не раздеваясь, а тем, кому не стоило вовсе, вдруг начали наседать на мою фантазию так назойливо, что стало душно, и я вышел из аудитории. Закрыл за собою дверь, достал из кармана пачку сигарет и двинулся через коридор далее вниз по лестнице к свежему воздуху.

На крылечке стояла молодая девушка, видимо, тоже аспирантка. Она с холодной страстью целовалась с сигаретой. Мы поздоровались. Я тоже достал свою и затянулся.

— Вместо того чтобы друг с другом, целуем какую-то гадость, — начал я. — У вас что?

— Bond, — сухо ответила она.

— Любите сильных и мужественных?

— Кто же их не любит. А вашу как зовут?

— Next.

— И кто же будет следующей?

— Вы.

Не найдя что ответить, она затянулась. Я посмотрел в ее красивые миндалевидные глаза, те прикрывались длинными ресницами от весеннего солнца. Мой взгляд упал ниже. На легкую открытую кофточку, под которой сегодня отдыхала от лифчика спелая грудь: она-то знала, что лучший бюстгальтер — это мужские ладони. Бедра обнимала короткая кремовая юбка, стройные ноги венчали розовые туфли, цвета ее помады.

— То есть я вам нравлюсь?

— Да, но это вряд ли мне поможет. Вижу, вы поссорились с кем-то, теперь вот мстите.

— Откуда вы знаете?

— Помада пылает, очень мало одежды. В общем, блестяще выглядите.

— Отомстить действительно хочется.

— Причем сразу всему миру своим внешним видом.

— Чем лучше выглядит женщина, тем больнее упала, — в первый раз улыбнулась мне незнакомка.

— Не хотите выпить кофе, правда, у меня там кафедра идет.

— Я не против, — бросила окурок в урну девушка.

Мы зашли в университетское кафе. Вид у него был нищий и пришибленный, но кофе здесь варили хороший. Я оплатил, и мы сели за столик.

— Как вас зовут?

— Алекс.

— А вас?

— Next, — грустно пошутила она. — Кэтрин.

Я поднялся и принес две чашки крепкого кофе, который к тому времени уже ждал нас на стойке, и шоколад. Мы пригубили, все еще разглядывая друг друга. Прошло несколько минут.

— Вы всегда так молчаливы? — вернул я чашку на стол.

— С хорошими людьми всегда есть о чем помолчать.

— Откуда вы знаете, что я хороший?

— Вас глаза выдают, синие-синие, как небо в ясную погоду. Вы тоже любите помолчать?

— Иногда мысли настолько хороши, что не хочется ими делиться. Хотя у вас, по-моему, не очень хорошие. По крайней мере, сейчас, — окунул я осторожно свои глаза в глаза Кэтрин.

— Читаете?

— Ага.

— Так что там написано?

— Вы хотите кого-то убить. Вас кто-то обидел?

— Меня огорчили.

— Бывает. Видите муху? — указал я на край стола, на котором сидело перепончатокрылое.

— Ну.

— Убейте ее, полегчает, я в этом уверен.

— Она слишком красива.

— Пока вы думали, их уже стало двое.

— И они занялись любовью.

— Придется убить двоих.

— Вы все еще говорите про мух?

— А вы все еще про измену?

— Вот вы могли бы изменить? — подняла она на меня ресницы.

— Я? Легко, — сделал я еще один большой глоток.

— Даже если вас сильно будут любить?

— Это как раз и спровоцирует, — выдавил из фарфора последние капли.

— Даже если вы знаете, что причините кому-то нестерпимую боль? — вылила Кэтрин осадок своего кофе на блюдце. Он образовал коричневую лужицу в форме покусанного сердца.

— Раздеваясь, об этом никто не думает, — взял я салфетку и вытер свои губы.

— Если бы вы знали, сколько красивых слов стояло за этим.

— Часто люди готовы начать говорить о любви, только для того чтобы кончить.

— Отчего же так происходит, неуклюже и примитивно? — мяла девушка в руках салфетку.

— Измена — обратная сторона любви. Нет ни повода, ни причины. Люди изменяют, потому что хотят измениться сами. Но в результате меняется только отношение к ним.

— Измена — это то, что никогда не могло прийти в голову и пришло сразу в сердце.

— Неужели не было никакого предчувствия? Хотя предчувствие должно больше относиться к любви.

— Я вроде как любила его, и он меня, но все время какие-то сомнения покусывали, знаете?

— Нет, детка, если сомневаешься, то это уже не любовь, а так… дружба с интимом, — начал я уже скучать, теребя пакетик с сахаром.

— Ну в итоге и получилось, — вздохнула она. — Наверное, еще долго буду вспоминать.

— Зачем? Думайте о чем-нибудь приятном, Кэт.

— Я и так о нем постоянно думаю.

— Я имею в виду секс.

— Я тоже.

М

В мастерской накопилось пустых бутылок и другого бытового мусора. Было очень сложно сделать сегодня хотя бы что-то, хотя бы выкинуть мусор. Все-таки мне это удалось: я собрал их в пакет и вышел во двор. В помойке, как всегда, навалено всякого щедро. Закинув в контейнер мешок, уверенно зашагал к арке и скоро уже был на улице. Рядом находился небольшой парк, в котором я хотел прогуляться и подышать воздухом. Деревья стояли голые, но неинтересные. Из-за одного из них вышла бабушка, на четырех ногах, в зеленом комбинезоне. «Зеленые человечки на четвереньках, это уже слишком». Она мне показалась знакомой.

«Здравствуйте», — на всякий случай кивнул я ей головой. Бабушка не ответила и спряталась за другую, которая возникла неожиданно рядом, тоже в зеленом, но уже на двух ногах. Старуха выгуливала свою собаку: большую, унылую, старомодную. Что-то печальное подвывало в одиноких одетых псинах. Однако грусти хватало без этого. Я отвернулся и пошел дальше. Словно низколетящие ласточки, меня обогнали лыжники. Захотелось отнять у них палки и тоже заняться спортом. Возможно, завтра я так и сделаю или в следующем сезоне. Возможно.

Впереди я видел, как мальчик кидал хлеб птицам. Когда пища закончилась, те насрали и улетели, ребенок заплакал. Меня осенило: вот он, я нашел его, смысл своей распоясанной жизни: поел, нагадил, лишь бы было кому оплакивать перелеты моей души.

Неожиданно мысли остановил судорожный лай белой болонки, сбежавшей от хозяйки. Девушка кричала ей вслед:

— Герда, Герда, стоять!

Та летела мимо меня, а за ней, позвякивая, длинный поводок. Я ловко наступил на шнур, прижав его ботинком к весеннему снегу. Какое-то время тот еще скользил, пока не зацепился концом за мою подошву и не замер. Собачка рухнула как подстреленная. Полежала пару секунд, потом вскочила и вновь залаяла. Еще через несколько секунд подбежала хозяйка и выдохнула:

— Спасибо!

— Не за что!

Я подождал, пока она отдышалась, и протянул ей поводок. Она взяла его и начала ругать собаку, потом подхватила ее на руки, поцеловала в нос, подняла в воздух, как обычно поднимают маленьких детей. Опустила и поцеловала еще раз.

— Вы любите животных? — спросила я девушку, как только она угомонилась.

— Да, люблю.

— Значит, я вам понравлюсь.

— Вы слишком самоуверенны.

— Разве это плохо?

— Самоуверенность делает людей поверхностными.

— А вам нравится, когда сразу в душу?

— Нет, конечно. Ведь люди встречаются разные: иные заглядывают в душу, как за угол, где хотят по-быстрому справить свою нужду.

— А что уже справили?

— Вам это действительно интересно?

— Безумно.

— Пытался один, до сих пор в себя прихожу.

— Время вылечит.

— Знаю, но не могу себе этого позволить.

— Почему?

— Время для меня слишком дорого.

— Торопитесь?

— Есть немного.

— Жить?

— Нет, быть счастливой.

Некоторое время мы шли рядом молча, как молодая парочка, которая вместо ребенка завела собачку и вышла с ней погулять.

— Алекс, — решил я начать все с начала.

— Майя.

— Очень приятно. Вы здесь гуляете?

— Да, два раза в день с собакой. А можно на ты?

— Без проблем.

— А ты здесь живешь?

— Да, точнее мой друг-художник. Он оставил мне мастерскую, я приглядываю за ней.

— Ты тоже художник?

— Нет, я пока нет.

— Одному не скучно?

— Нет, люблю одиночество. Есть время подумать спокойно.

— О чем думаешь сегодня?

— Как обычно, как жить дальше.

— Мне кажется, важнее — с кем. — Она отстегнула Герду от поводка, и та поспешила воспользоваться свободой.

— И с кем важнее?

— Если бы я знала.

— Любовь не греет.

— Греют батареи, — улыбнулась она.

— Можно и с батареей, но с ней же не поговорить.

Майя промолчала, отвлекшись на Герду, которая уже держала нос к дому. Девушка посадила собачку на поводок, и та послушно двинулась рядом.

— Кстати, ты не замерзла? Как-то легко одета для весенних прогулок, — посмотрел я снова на ее стройные ноги, втиснутые в белые капроновые колготки, легкую красную курточку с короткими рукавами, под которой сидела тонкая голубая водолазка.

— Любовь — пятое время года: никогда не знаешь, что надеть и придется ли раздеваться, — посмотрела на меня Майя взглядом, будто бы я уже пять лет обещал на ней жениться.

К

— Привет! Как ты?

— Нормально.

— Чемоданы упаковал?

— Да вещей, как всегда, набралось.

— Ты во сколько будешь?

— Минут через тридцать.

— Хорошо, жду!

Через полчаса я зашел в знакомый подъезд. Поднялся. Зная, что теперь он мне пригодится, в колодец плевать не стал. Клим открыл дверь.

— Привет! Как ты?

— Все хорошо! Как сам?

Мы крепко обнялись, будто не виделись сотню-другую лет, и прошли вовнутрь. Нас встретил одинокий мольберт, которого только что бросила последняя из картин. Никто не мог утешить его в этом горе, разве что очередная холстина.

— Чаю?

— С удовольствием, когда я от чая отказывался? — усадил свое тело на диван.

— Никогда.

— Вот именно. Ты завтра во сколько уезжаешь?

— Самолет в восемь утра.

— Проводить?

— Да не, не люблю.

— Хорошо тебе. Я тоже когда-то не любил.

— А теперь? — разливал чай по чашкам Клим.

— Другая.

— Не нравится, что вы больны, мне нравится, когда здоровы, — сделал он ремикс на известную строку. — Хотя с твоим гаремом это нормально.

— Ты не понял, сплю с одной, а люблю другую.

— У меня нет такой силы воли. Спать без любви — последнее дело.

— Последнее дело — без любви просыпаться, — взял я из вазочки засохшее печенье, закусил и вспомнил дога в доме Катрин.

— Ты картины с собой берешь? — спросил Клима.

— Со своими дровами в лес?

— Ну, если Париж считать лесом. Не боишься здесь оставлять свои шедевры?

— Мои шедевры всегда со мной, — прикоснулся он указательным пальцем к своему широкому лбу и протянул мне ключ. — Чем богаче воображение, тем сложнее его ограбить.

А

Вечером я зашел к себе на почту. Было несколько спамов и одно письмо от Алисы, очень эмоциональное:

Я не знал, что делать с чужой болью, которая требовала очередной дозы утешения. Хотелось как-то взбодрить, ответил коротко:

Утром я позвонил:

— Привет, Алиса!

— Привет!

— Как прошли твои танцы?

— Все отлично. Танцы и музыка — вот что спасает меня от тоски.

— Значит, все не так уж плохо. А то у меня до сих пор мурашки от твоего вчерашнего письма.

— Извини, наболело.

— Чем занимаешься?

— Лакирую свою привлекательность.

— В красный?

— Откуда ты знаешь? — удивилась она в трубку.

— Хочешь, еще расскажу!

— Жажду!

— Губы покрыла красным, чтобы закрасить места поцелуев. Навела тени, загладила кремом усталость воспоминаний.

— Кошмар, ты за мной следишь?

— Потом подвела глаза, чтобы те тебя никогда больше не подводили. Тушью стерла с ресниц пыль разочарований. Расческой поправила волосы, разглаживая фибры души. Сомнения рассеяла окончательно духами. Улыбнулась, оставив уныние зеркалу, и собралась выйти на улицу к новым цветам и поклонникам.

— Вау, да ты волшебник! Не хочешь стать моим поклонником?

— У меня цветов нет. Да я и старше тебя и не такой красивый.

— Не напрашивайся на комплимент. Со мной тебе совсем не обязательно быть красивым, со мной тебе достаточно просто быть. Правда, я про тебя совсем ничего не знаю. Может расскажешь что-нибудь?

— Это долго.

— Хотя бы чуть-чуть.

— Ладно, — стоял я посреди комнаты в одних трусах. — Слушай. Жил-был человек, — подошел к зеркалу и начал кривляться с трубкой в руке. — Квартира его была настолько маленькой, что он жил в кровати, кухня его была настолько крохотной, что он завтракал в холодильнике, в душе ему было так скучно, что он лез в чужие. Ты еще не уснула? — спросил я Алису.

— Нет, очень интересно, продолжай.

— Взгляд его был настолько недальновидный, что он опирался на чужие точки зрения. Мозг его был настолько крошечный, что он пользовался чужим мнением, настроение его портилось так быстро, что он хранил его в морозилке…

— Ты чего замолчал?

— Я думаю. Как бы он ни пытался научить говорить свое имя, оно не говорило ни о чем. Как бы он ни представлял, он не представлял собой ничего. Он был настолько одинок, — посмотрел я на себя в профиль, — что не воспринимал людей, он был настолько несдержан, что все время держался за телефон, чтобы не натворить. Мир его был настолько внутренним, что остальное время он проводил в виртуальном. Жизнь его была настолько логична, что он чувствовал себя встроенной деталью. Жила-была деталь, которая не знала, как ей стать человеком.

— Это же про меня, — через несколько секунд молчания произнесла Алиса. — У меня никогда не получалось жить ради всех. Поэтому я жила ради одного человека.

— Ради себя?

— Ради него.

— Это не скучно?

— Это больно.

— Ты что, не любишь людей? — поменял я руку и ухо, потому что не было навыков так долго висеть на телефоне.

— Дело не в том, что я не люблю людей. Просто мне достаточно одного.

М

Отпустил студентов пораньше и решил выпить чаю на кафедре. В помещении никого не было, кроме молчаливой мебели. Включил электрический чайник. И пока вода закипала, зашел к себе на почту. Было одно письмо от Майи:

Майя мне не снилась, но я не стал затягивать с ответом:

— Ну и что здесь общего со мной? — говорила она мне в трубку, я представлял ее удивленные серые зрачки.

— Ты должна догадаться сама.

— Что значат эти три полосы? Серая, голубая и розовая.

— Хорошо, я тебе помогу. Прислони холст к стене и встань рядом.

— Ну, встала. И что?

— Первая линия связана с твоей головой. Что есть серого в этой части?

— Мозг.

— Ну, кроме.

— Глаза.

— Хорошо! Теперь третий, расстегни свою кофточку.

— Что за детский сад?

— Какого цвета у тебя белье?

— Я поняла. Но сегодня на мне белое. А что же тогда означает голубая полоса посередине?

— Это твой внутренний мир.

— Концептуальненько. Повешу у себя в спальне, если ты не против.

К

Я завернул аккуратно холст, окинул взглядом мастерскую и уже собирался выходить, когда позвонил Клим.

— Бонжур, Алекс!

— Салют, Клим! Какими судьбами?

— Вот соскучился, решил тебе позвонить.

— Да ладно тебе. Я думал, художники не умеют скучать.

— А что, они не люди?

— Нет, не люди. Они для этого слишком гуманны.

— Ты прав, трудно быть человечным среди людей. Я хотел тебе приглашение отправить на свою выставку. Подумал, вдруг ты захочешь Париж посмотреть и меня заодно?

— Спасибо, дружище! Я с удовольствием, если карта ляжет. А когда выставка?

— Через месяц. Думаю, достаточно времени для тебя, чтобы собраться с мыслями. Хотел твой адрес узнать и почтой отправить приглашение.

— Прямо так все официально.

— Вдруг забудешь.

— Память мне изменяет, конечно, но не с тобой. Хорошо, записывай…

Я продиктовал ему свой адрес и добавил: Алексееву Максиму Леонидовичу…

— Имя я еще помню, Алекс. Как там твоя любовь?

— Натоптала и ушла.

— А тебе теперь мыть?

— Уже прибрался.

— Радуйся! Будь она настоящей любовью, не уходила бы.

— Ты знаком с настоящей?

— Конечно, я с ней живу. Жена недавно приехала, правда, ненадолго.

— Так что же это такое, настоящая любовь?

— Это такие очки, которые позволяют видеть только одну.

— Только видеть?

— Как повезет.

— Вот почему я выбрал контактные линзы.

— Контакты тебя погубят или состарят, сожрут все твое нутро, твою сущность. Так что будь начеку. Для того чтобы влюбиться по-настоящему, надо разучиться влюбляться.

— А разве настоящая любовь не может быть короткой?

— Исключено, настоящая любовь всегда норовит затянуться, покурит, а потом не знает, как бросить. Твои отношения мне больше напоминают влюбленность.

— Ты прямо как доктор, диагноз поставил. Хорошо, пусть будет влюбленность, но именно она помогает мне переживать потери. Такие, как последняя. Я придерживаюсь принципа: если не можешь пережить, попробуй переспать.

— Значит, снова в поиске? — задумчиво произнес в трубку Клим.

— В периоде реабилитации. Трудно найти любовь, особенно если не верится, что потерял.

— Хорошо хоть не в реанимации. Я до сих пор не могу понять: ты сам хочешь стать счастливым или осчастливить кого-то?

— Ну, сам, конечно, сам.

— Что-то не очень у тебя это получается. Может, следует пойти от обратного и вернуться к той, что забросил?

— Ладно, я подумаю над твоим предложением. Да и хватит уже об этом. Невелика беда. Ты лучше расскажи, как сам, как Париж?

— У нас с Парижем все хорошо! Башня как стояла, так и стоит. Подробнее расскажу при встрече. Ты давай приезжай, сам посмотришь! В мастерской все нормально?

— Все отлично. Холсты твои уже исписал.

— Ты серьезно? — принял он эти слова как шутку.

— Да, я долго приглядывался к ним. Похоже, созрел для большого искусства, — улыбнулся я в трубку. — Клим, я тоже хочу быть художником. Тоже хочу в Париж.

— Всем нельзя… художниками, — засмеялся мне в ответ Клим. — Кто-то должен оставаться на Родине… позировать.