РЫБА В СТЕКЛЯННОМ ШАРЕ (Глава первая из неопубликованного романа М. Э. Белецкого «Падение Вавилона»)

Сорок тысяч лет в гостях у сказки.

Звезды подарили мне на счастье

силу океана, сердце мертвеца…

«Агата Кристи»

В один из тех жарких летних вечеров, которые по сути своей холодные зимние вечера, поскольку других вечеров в Арктике не бывает… так вот, Игрек сидел на льдине и смотрел на приближающуюся Медузу Горгону. Медуза наплывала из-подо льда медленно, но неизбежно, волосы ее, словно наэлектризованные, шевелились, а губы раскрывались в предвкушении поцелуя. Когда-то, на черноморском побережье, Игрек сравнил бы эти губы с ломтиками грейпфрута, набухшими пурпурным соком. Теперь бы он сравнил их с кое-чем другим, но охота сравнивать отпала. Огромные, широко распахнутые глаза Медузы отражали полярное сияние, и небо, и космос, и летучие корабли – а в сущности, не отражали ничего, кроме черной глубины Медузьего сердца. Игрек с трудом оторвал взгляд от этих манящих глаз и пробормотал: «Помогите».


Все началось давно. Все вообще началось давно, но история Игрека началась в те времена, когда его еще звали Очкариком, а жаркие летние вечера пахли печеной в золе картошкой и сигаретными бычками. Проблема Игрека, тогдашнего Очкарика, была в том, что он любил Ирку. А Ирка его не любила. Терпеть не могла. Она обожала нелепо-добродушного Веньку и по-дружески махала рукой быковатому Вовану, а на Игрека и смотреть не желала. А на что смотреть? Малорослый, бледный, кучерявый, как молодой барашек, и хилый, как первый грядочный огурец. Вдобавок он совсем не загорал, а на юге одно это приравнивалось к преступлению. Белая городская немочь. Только нос его, огромный еврейский носяра, покрывался выпуклыми как бы даже на ощупь веснушками. А он Ирку любил. Не за сиськи и жопу, хотя сиськи и жопа у нее тоже были о-го-го. А за то, что она была совсем не похожа на других девчонок. Во-первых, у нее были длинные светлые волосы и глаза, менявшие цвет от времени суток, от настроения и даже от легкого побережного сквозняка. Во-вторых, она рисовала, и очень хорошо. Как-то она нарисовала Игрека – огромную носатую и очкастую рыбину в круглом аквариуме. Игрек на рисунке прижимался к стеклу губами и что-то пытался сказать, но выходили одни пузыри. Одного этого портрета было бы достаточно, чтобы нормальный пацан возненавидел Ирку. Но Игрек не был нормальным пацаном, а был поганым ботаником и Ирку не возненавидел, а полюбил еще сильнее – будто и вправду разглядела она в нем что-то и изобразила на картинке. А еще он здорово испугался. Потому что если Ирка сумела разглядеть в нем рыбу в стеклянном шаре, то уж и влюбленного кретина разглядит точно, а вот это совсем никуда не годится. И он решил спрятать влюбленного кретина подальше. Он издевался над Иркой. Обстебывал ее рисунки, ее зеленый с розовым купальник, ее красивую грудь и даже ее глаза. А обстебывать он умел отлично – пришлось научиться, какое еще оружие у хиляка против больших, злых и наглых? Он смог бы обстебать даже себя, а на это не всякий способен. И конечно, он обстебал влюбленного кретина, и влюбленный кретин спрятался – присел на корточки, закрыл лицо руками и захныкал, как полагается слабакам. А Ирка возненавидела Игрека еще больше. Может, она все же успела разглядеть влюбленного кретина и теперь жалела его?

– Какой, к черту, змий. Это же Медуза, не видно, что ли? Натуральнейшая Медуза Горгонер.

Медуза приближалась к нему, равномерно пульсируя всем телом, и в глубине Медузы тоже пульсировало что-то, наверное, сердце.

Отплывая от берега, Игрек думал: а вот я утону. Возьму и утоплю влюбленного кретина, пусть сдохнет, гадина, и больше меня не мучает. Ветер все еще носил по песку обрывки рисунка, ветер не хотел покрывать песком рассыпанные тюбики с красками, будто это был не пляж, а стерильная каменная пустыня, следы в которой сохраняются тысячелетиями. Следы преступления. Улики. Убил пещерный человек соплеменника, и он лежит сто эонов, мумифицируется, пока его не выкопает какой-нибудь козий пастух. А потом набегут антропологи и с почестями доставят мумию в музей, и нарекут Калифорнийским Человеком, и будут еще тысячу лет решать, замерз ли он холодной доисторической ночью, или его растоптал бешеный мамонт, или настигла стрела лучшего друга.

Игрек рассекал воду неумелыми саженками. Вода была теплая, парная, как утреннее свежее молоко. Буек плеснул слева и остался позади. Игрек плыл и думал о Снежной Королеве. Вот она поцеловала Кая, дурачка прилипчивого, и он больше ни о чем не думал и ничего не чувствовал. Хочу быть Каем, думал Игрек. Хочу не чувствовать ничего, а особенно этой противной боли в груди каждый раз, когда слышу Иркин смех и когда вижу, как она, смеющаяся, глядит – не на меня. Игреку было всего двенадцать, и он еще не знал тогда, что все желания сбываются – раньше или позже, так или иначе. Он просто сплюнул соленую воду и развернулся к берегу, потому что тонуть передумал. Тонут в холодной зимней воде, а в этой, теплой, даже на ощупь бархатной, тонуть глупо. Только влюбленные слабаки, совсем ополоумевшие от своей дурацкой любви, тонут в летней черноморской воде – а Игрек слабаком не был.

Медуза поднялась из таких глубин, на каких, наверное, ходят только сказочные кракены и слепые безумные скаты. Она была древней тварью, но подчинялась зову луны и приказу человека, как и тысячи ее сестер. Раскрыв пухлые губы, она подплыла к худенькому мальчишке и, заглянув в его глаза, поцеловала его. Нет ничего сладостней и ужасней поцелуя Медузы. Даже от взгляда ее каменеют, а прикосновение обжигающих губ и вовсе способны пережить немногие. Вот и Игрек захлебнулся, задохнулся огнем и солью, и последнее, что он почувствовал, – как сердце, отчаянно стукнув два раза, остановилось и камнем ухнуло вниз, на морское черное дно.

В госпитале Ирка его навестила. Она присела на край койки и, отводя глаза, начала длинно и путано извиняться за что-то. Можно подумать, это она натравила на него бродячее кишечнополостное, а не сам Игрек призвал тварь из глубины. Игрек послушал-послушал и отвернулся к стенке. Каменное после поцелуя Медузы сердце молчало. Он не чувствовал НИ-ЧЕ-ГО.

Тогда же, лежа в насквозь просвеченном солнцем, пустом и гулком стационаре, Игрек понял, что всему виной дискретность. Люди не понимают друг друга, потому что дискретны. Один человек отделен друг от друга вакуумом, как планеты и звезды в космосе. Если два дома стоят вплотную друг к другу, думал Игрек, строители специально оставляют между ними воздушную щель. Соседи не хотят слышать, что делается у соседей. Звуки рассеиваются в воздухе, и никто ничего не слышит. И все довольны. Но почему люди дискретны? – продолжал рассуждать Игрек. Наверное, потому, что мы живем в дискретном мире. Электрон – не только волна, но и частица. Все состоит из частиц, и все частицы – сами по себе. Потом, возьмем зрение – тысячи колбочек и палочек, рассеянных по сетчатке, каждая передает лишь маленькую часть картины – и где гарантия, что половина не теряется? Значит, и зрение дискретно. Даже время дискретно, часы делятся на минуты и секунды, и в каждой секунде – что-то свое, и ни одна не сливается с другой, и ни одной нет до другой дела. Игрек лежал на спине (лежать на боку, до которого дотронулись щупальца Медузы, было больно) и наблюдал дискретность Вселенной. Он видел мельтешение миллионов пылинок под потолком. Видел, как ровной струйкой песка бегут секунды, одна за другой. Видел лицо наклонившейся над ним нянечки, состоящее из тысяч морщин, клеток, пятен и пор. Видел, как от далекого солнца отделяется стайка фотонов и летит – все вместе, но и каждый сам по себе, – чтобы закончить путь на покрытом вздувшейся краской подоконнике. Он видел и знал все. Такого свойство Медузьего яда. Он превращает твое сердце в камень и искажает зрение – или просто делает его более четким?

В пятницу приехал отец и забрал Игрека из лагеря. Садясь в желтую с черными шашечками «Волгу», Игрек оглянулся через плечо. Над больничным корпусом дрожал зной, и в зное дрожали листья акации, и морем набухал горизонт. Таким Игрек и запомнил это лето – запомнил, чтобы никогда не вспоминать. Осенью он пошел в новую школу, где никто не знал, что в старой его звали Очкариком, – и с первого же дня стал Игреком. Ему нравился этот знак, похожий то ли на перевернутого с ног на голову человечка, то ли на дорожную развилку или даже на веточку, которой находят святые места, зарытые клады и точки электромагнитных аномалий. Это был его знак. В новой школе мало думали о том, как бы отпинать после уроков хилого одноклассника, и много – о том, в какой университет и на какой факультет поступать. Большинство метило в МГИМО, но Игрек долго выбирал между биофаком и мехматом. Оба должны были дать подходящую базу для борьбы с дискретностью. Наконец, решив показать кукиш прерывности Вселенной с первых же своих взрослых шагов, Игрек сдал экзамены и прошел на оба факультета сразу. Уже через год, подготавливая материалы к докладу по нейробиологии (на биологическом Игрек выбрал именно эту кафедру), он знал, в каком направлении следует двигаться. И начал двигаться туда с каменным упорством человека, отмеченного Медузой.


– Кир!

Максик храпел под столом. Со стенки, с отклеивающегося плаката косился ариец восточнославянского происхождения. Другой ариец восточнославянского происхождения натягивал в соседней комнате брюки. Кир лениво перекинул ногу на ногу, повел рукой с зажатой в ней бутылкой «будвайзера» так изящно, будто не пивная бутыль это была, а бокал с мартини, и протянул:

– Ну и с чего ты взял, что я на них работаю?

– Кир, не парь мне мозги, – устало сказал Игрек, отодвигая от себя лэптоп. – Ты, конечно, можешь прикидываться этаким баловнем судьбы, наследничком-миллионщиком. Парти бист. Но я-то знаю, милый, что мать у тебя швея-мотористка на фабрике «Красный компост», а папаня – алкаш. Не их денежки ты на вечеринках прогуливаешь.

Кир должен был бы по законам жанра смутиться, однако не смутился. Только взгляд его поверх бутылки стал более внимательным.

– Ну, допустим. Допустим, я есть тот, кто я не есть. И что же ты от меня хочешь?

– От тебя – ровно ничего. Точнее, хочу, чтобы ты показал эти материалы, – Игрек помахал флешкой, – своему начальству. Как его бишь там? Господин полковник госбезопасности?

– Его превосходительство ротмистр Чача. А почему это должно мое… хммм… предполагаемое начальство заинтересовать?

Игрек вздохнул и нехотя кликнул мышкой, открывая файл. Придвинул лэптоп, так чтобы Киру был виден экран. Кир всмотрелся. Потом еще всмотрелся. Потом отставил бутылку и всмотрелся совсем уж внимательно – будто и впрямь что-то понимал, хотя сыну мотошвеи и не полагалось. Но, видимо, понял (а точно ли сын мотошвеи?), потому что закрыл файл и протянул Игреку руку ладонью вверх.

– Давай свою флешку.

Игрек торопливо вложил флешку в ждущую ладонь, и пластиковый прямоугольник мгновенно исчез, будто его и не было. Фокусник, блин. Там их, что ли, учат фокусам?

– Допустим, – почти пропел Кир, – допустим, господин ротмистр скажет «добро». Что мы тебе такое можем дать, чего нет в вашем задрищенском институте?

– Деньги. Деньги в первую очередь. Оборудование.

Игрек был деловит и четок, он готовился к этой беседе уже больше месяца.

– Парочку хороших программистов, конечно. Биологов я приведу. Ну и… материал для опытов. На енотах и крысах я уже подтвердил, обезьян мне не дали. А я бы сразу перешел к непосредственному объекту эксперимента…

Кир улыбался, зараза.

– Вот за что я вас, ученых, люблю. Святейшие люди, измеряют содержание солей натрия в слезинке ребенка для счастья всего человечества. А понадобится вам для Нобелевки мать родную, как лягушку, распластать – распластаете, не поморщитесь.

Игрек пожал плечами. К таким разговорам он привык. Еще когда директор института, Синицын Пал Палыч, тишайшей воды человек, орал на него, багровея и брызгая слюной, – уже тогда Игрек знал, что придется вытерпеть и этот издевательский тон, и эту улыбку. Ничего. Он вытерпит. Главное в другом.

– Да, мне нужны люди для опытов.

Улыбка Кира стала кривой.

– Ценю. Прямоту – ценю.

В комнату, чертыхаясь, ввалился Васька Старлей. В руках у него был новая упаковка пива, а в глазах – вечная пубертатная тоска.

– Последнее, – простонал он, грохая пиво на стол.

Максик отозвался с пола жалобным всхлипом, и заорал за стенкой, у соседей, патефон.

– «Рио-рита», – злобно сказал Старлей. – Хуй ебаный, а не «Рио-рита».

Пластинка скрежетнула, и вправду зазвучало что-то про ебаный хуй.


В отличие от своего эмиссара, его превосходительство ротмистр Чача производил впечатление редкостного тупицы. Почему-то Игреку никак не удавалась разглядеть его лицо. Над воротничком снежно-белой рубашки маячило нечто расплывчатое вроде пористого и жирного блина. Зато кисти рук у его превосходительства были выдающиеся, особенно костяшки пальцев. Мощные, поросшие черным волосом, а пальцы красные и мясистые. Как ни старался Игрек отвести глаза, а взгляд невольно притягивался к этим костяшкам, будто они таили некое смутное, но заманчивое обещание.

– Еще, – сказал его превосходительство, и Игрек, вздохнув, в пятый раз запустил файл.

На небольшом экране лэптопа высветился прозрачный аквариум с подопытными мышами. Крышку аквариума заменяло серое ухо излучателя. Палец экспериментатора (игрековский палец) нажимал на кнопку, включая прибор. Более тонкая, женская рука (лаборантка Эллочка, ох эти пластиковые кудри цвета несбывшейся надежды) в резиновой перчатке опускалась в аквариум. В руке была зажата иголка. Левой рукой Эллочка прижимала одну из мышей, а правой сильно колола в основание хвоста. Мышь отчаянно вспискивала. И одновременно в унисон пищали и все остальные мыши. Игрек выключал излучатель, и на сей раз мучимая мышь пищала в одиночестве, пока остальные продолжали сновать по клетке. Палец на кнопке – пищат все мыши. Палец с кнопки – одна. И снова. И снова.

– Бедные мученицы науки, к вам обращаю я думы свои, – меланхолично сказал Кир. Он явно скучал.

– Цыть, – отрубил Чача. Сырой блин обратился к Игреку: – Все это впе-ча-тля-ю-ще. Ну а мы почему должны спонсировать ваши экс-пе-ри-мент[ы]?

– М[é]нты, – вяло поправил Кир.

– Цыть.

Две дырки в блине впились в лицо Игреку как бы укоризненно, и Игрек почувствовал, как втягивает его в себя непропеченное тесто и сырая блинная муть.

– Господин полковник, представьте, что вы допрашиваете… подозреваемого. Террориста. А он молчит. Знаю, у вас есть способы… и все же они работают не всегда, особенно с этими смертниками, им-то уже все равно, жить или умирать…

– Э-э, батенька, не скажите, – оживился блин и весь даже залоснился от радости, что говорят о знакомом предмете, – им-то как раз хочется помереть, и красиво. А помереть мы им не даем. Живут, сцуки, и мертвым своим товарищам завидуют. Это мы и сами…

Игрек вздохнул.

– Суть не в пытках. Под разработанным мной излучением сознания объектов как бы сливаются. Все, что знает ваш террорист-смертник, будет знать и следователь…

– И наоборот, – тихо добавил Кир.

Игрек едва удержался от того, чтобы не швырнуть в приятеля пепельницей.

– Я разрабатываю сейчас излучатель с односторонним действием. Более того, у новой модели будет возможность подключаться к любым мобильным устройствам. Представьте: ваш оператор сможет контролировать какое угодно число объектов, не выходя из этой самой комнаты. Он скажет: «Прыгай», – и террорист сиганет в канализационный люк. Полное слияние и полный контроль. Но для опытов мне нужны деньги…

«Ничего, – думал Игрек, – ничего. Еще немного пошевелят своими блинными массами и заплатят. Они и знать не знают, ЧТО я на самом деле хочу сделать. А когда узнают – если успеют, конечно, – поздно будет. Позд-но».

И он улыбнулся.


В подводном дворце Медузы стены сложены из кораллов, а полы вымощены перламутром. В подводном дворце Медузы таинственно мерцают заплывающие в окна глубоководные удильщики, и в удочку каждого впился зубами премудрый морской карась и тоже светится розовато. В подводном дворце Медузы нитками жемчуга свисают со стен анемоны и холодно сияют сгустки азотфиксирующих бактерий. Все есть в подводном дворце Медузы, лишь нет самой Медузы и нет меня. По просторным залам разносится тихий детский плач. Это плачет девочка Ирочка. Она истоптала сотню водолазных железных башмаков и изгрызла сотню неводов, пробираясь к дворцу, – но не нашла здесь ничего, кроме света и тишины.


Блин за время долгого разговора успел высохнуть и потрескаться. Трещина – это, похоже, улыбка.

– Деньги мы вам дадим. Насчет остального… Кирка, у тебя вроде бы есть друзья среди наших радикалов?

– Это среди фашистюг, что ли? – лениво цедит Кир. Вытягивает длинные ноги и сам вытягивается, незаметно заполняя кабинет, как растущая к вечеру тень. Блин уже и со всеми своими мясными костяшками мельчает, съеживается, не блин – Колобок. Ам – и съест его хитрый лис Кирка. – Среди наших правых, горячих, молодых и слегка опрометчивых, но неизменно держащих верный курс товарищей? А как же, найдутся.

Блин трескается, уже недовольно.

– Шутишь, Кирка? Смотри, дошутишься. Но вот что, – он обращается уже к Игреку, – никаких зэков мы вам, конечно, не дадим. Но если несколько хачей – я имею в виду гостей столицы родом с солнечного Кавказа, лишенных регистрации и прописки, – случайно захотят зайти к вам в лабораторию на огонек? Их ведь и так порежут, а тут польза. Всякий человек рожден, чтобы пользу приносить, верно, Кирка?

– Железно.

За полосками жалюзи сгущаются сумерки и загораются огни проспекта. Бом-бом – гудят часы на башне, отсчитывая дискретное время. Не вечно им отсчитывать. Бом-бом.


Представим лагуну, дно которой поросло актиниями. Их широко раскрытые лепестки напоминают язычки пламени или чашечки цветов, хотя по сути своей – жадная пасть осьминога. Лагуна спит, вода в ней прозрачна, голубоватые солнечные лучи покачиваются, как осинки в едва потревоженном ветром лесу. А вот из норки под камнями выплывает маленькая красная рыбка. Едва сменившая мальковую чешую, а потому любопытная, она подплывает к актиниям и тычется носом в первый цветок. Мгновение – и венчик щупалец хищно схлопывается, унося незадачливого зеваку в вечно голодный желудок. Но это не все. Колебания расходятся по воде, и анемоны захлопываются один за другим. Со дна поднимаются облачка мути. Еще минута – и волнение в бухте утихает, вода проясняется, а вместо цветочного поля из песка торчат уродливые обрубки. Всякая цепная реакция начинается с чего-то. ВСЯКАЯ реакция начинается с чего-то. Сталагмит растет из нескольких миллиграммов известняка в упавшей на пол пещеры капле. Миниатюрная трещина в фундаменте предвещает падение небоскреба, крохотное пятнышко гнили – начало смертельной болезни. В истории Игрека первой сожранной рыбкой следует считать все же не вечных мучеников науки – крыс, и даже не говорливых енотов, за которыми глаз да глаз, а разношерстную компанию, собравшуюся в подсобном помещении через три недели после беседы с блинно-хренным превосходительством. Игрек задумчиво разглядывал их сквозь прозрачную с одной стороны перегородку. Лабораторию ему выделили в одном из подвалов Дворца Справедливости, что было отчасти и неплохо для задуманных им опытов. С другой, совершенно непрозрачной стороны перегородки беспокойно переминались два-три среднеазиата, то ли узбека, то ли таджика; несколько мрачных кавказцев переговаривались вполголоса. В стороне сидела парочка корейцев, хотя, возможно, и таиландцев, и один угрюмый негр. А в углу испуганно озирались два молодых бомжа невнятной расовой принадлежности. Старый бомж присел на корточки и к происходящему был равнодушен.

– Вот, – сказал Игрек бледнеющей и краснеющей Эллочке, – наконец-то нам представился случай проверить, все ли нации равны, все ли нации нужны. Коллега Менгеле был бы доволен, как вы считаете?

Эллочка нервно зашуршала упаковкой одноразовых шприцов. Если бы не ее глубокая, уже в болезнь переходящая страсть к Игреку, она охотно бы сбежала отсюда. Впрочем, двое, дежурившие в коридоре, могли бы ее и не выпустить. Тоненько, со свистом, вздохнув, Эллочка нагрузила поднос ампулами и ринулась в бой.

Игрек не был садистом. Он отнюдь не собирался колоть собравшуюся публику в основание позвоночника гигантской иглой. Для его целей вполне подходил и экспериментальный препарат Е-1428 – убойная смесь серотонина, опиатов и эндорфинов, без затей именуемая «наркотиком удовольствия». Препаратом снабжал все тот же незаменимый Чача. Игрек с интересом наблюдал, как опытная партия после включения излучателя синхронно закатывает глаза. Сияющее в блаженной улыбке лицо старого бомжа было даже пугающим. У всех одновременно учащался пульс, глубже становилось дыхание, отчетливей делались альфа-ритмы. Излучатель действовал. Дискретность была побеждена. Но не до конца, недовольно отмечал Игрек, не до конца: кнопка отщелкивалась, и чудная гармония распадалась на отдельные неблагозвучные аккорды. Конечно, можно установить постоянный излучатель, думал Игрек, но какая же это морока. Источник энергии. Спутниковая сеть, перекрывающая планету. А по плечу ли такое нашему блинному превосходительству? Что-то подсказывало Игреку, что да, по плечу – но он пока не отчаялся найти магический ключик к задаче.

И ключик нашелся, как всегда, в последний момент, когда Игреку уже ясно намекали, что пора хвастаться результатами, – и как всегда, из-за ошибки лаборанта. Неразделенная любовь мучительна. Глядя в красные мышиные глаза Эллочки и прислушиваясь к ее тихим всхлипываниям, Игрек подумывал даже, а не удовлетворить ли пылкую бабью страсть ради блага науки, но природная брезгливость победила. Поняв, что мечте не сбыться, Эллочка перешла на ампулы с экспериментальным препаратом. Игрек смотрел на это сквозь пальцы, потому что смотреть на заплаканное Эллочкино личико было во много раз противней. И вот однажды, набирая дрожащей ручкой препарат, Эллочка забрала заодно и немаленький пузырек воздуха. Воздух отправился в вену к старому бомжу, а бомж – к праотцам, но интересно было не это. Игрек наблюдал за происходящим сквозь прозрачное с одной стороны стекло и размышлял о том, что Эллочку надо будет завтра присоединить к опытной группе. На полу камеры корчились представители нацменьшинств. Подключенные к ним датчики зашкаливали. За спиной Игрека метались менее сознательные сотрудники, крича что-то о вызове «скорой» и «реанимации». Один из них, наиболее сообразительный, вырубил излучатель. Игрек уже обернулся, чтобы обругать слишком самостоятельного мэнээса, когда что-то привлекло его внимание. В камере ничего не изменилось. Игрек проверил аппарат. Он был не только выключен, но даже и вилка была выдернута из розетки. Молодой бомж в камере стоял на четвереньках и отчаянно пытался вдохнуть, его сосед катался по полу, и остальные скребли ногтями бетон.

– Леонид Юрьевич, да вы что, свихнулись? Звоните в ноль три.

Игрек отмахнулся от назойливого. Подопытные в камере приходили в себя. Они вставали на колени. Движения их были странно единообразны, странно гармоничны. Двенадцать пар глаз уставились на Игрека сквозь непрозрачное стекло, и от силы их взгляда по спине побежали мурашки. Они не пытались драться или бежать, они просто смотрели, и было в этом что-то ужасное и древнее, что-то наплывающее на Игрека из темной водяной толщи. Он вскрикнул, развернулся и кулаком ударил по красной кнопке в стене, утапливая ее до основания. В камеру хлынул газ.


Потом Игрек жалел о своей поспешности. А позже ему дали новую лабораторию, новых сотрудников и новый материал для опытов, и первая неудача забылась. Он продолжал работать над односторонним излучателем и даже достиг значительных успехов – по крайней мере, так значилось в протоколах экспериментов.


Небо над Арктикой залито полотнищами света. На самом деле, никакого света там быть не должно, ведь никакой ионизации атмосферы не существует. Над Северным полюсом вообще нет атмосферы. Его накрывает гигантская линза, отражающая океан, и белесые ленты – лишь движение люминесцентных бактерий в подводных течениях, а узкие лучи – это сияние фонарей удильщиков и прочих электрических тварей, а нежно мерцающая, все небо окутывающая вуаль – это шлейф Медузы.


Ледокол пер сквозь туман. Капитан, ворча, чесал лысую макушку под фуражкой – что, мол, за спешка? Кто прется на север в конце октября, когда лед – потепление оно там или нет – становится толще, того и гляди затрет. Игрек прятал ладони в рукавах аляски и чувствовал себя челюскинцем. Над странным супом из тумана и ледяного крошева ревела сирена – кого она звала? Когда ледокол подошел ближе, сирена плеснула хвостом, соскользнула со льдины и ухнула в черную полынью.

– А сиськи у нее ничего, – заметил устроившийся на канатной бухте Старлей. – Нормальные буфера. Я тебе не рассказывал, я, когда на Северном флоте служил, мы этих хвостатых сетью ловили. Специально даже выходили в залив на траулере. Они на рассвете хорошо ловятся, когда на скалы вылезают попеть.

– И что вы из них – суп варили?

– Зачем же суп? И другое применение найдется.

Игрек сплюнул. Плевок замерз, не долетев до палубы, и от удара рассыпался сотней льдинок.

– У них же хвост.

– Ноги, хвост – хуйня. Главное… – И Старлей заржал.

Старлей был официальным сотрудником группы: еще в городе он добывал подопытный материал, поэтому значился интендантом. А здесь оказался вроде бы и завскладом, и матросом, и механиком, хотя Игрек подозревал, что Кир отправил Старлея с экспедицией в основном как соглядатая. Ну что ж, пусть глядит, – и обмороженные губы Игрека морщились в улыбке. Скрывать нечего. Движемся к полюсу, ставим там радар и усилитель сигнала. Спутники Минобороны уже оснащены были прибором – оставалось только закрыть сеткой Приполярье, и можно было начинать эксплуатацию. Эх, Норвегия, Исландия, того ли вы ждали от стратегического соседа? А там, глядишь, и до Штатов… Так, вероятно, мыслил Блиннорылый Чача, однако Игрек мыслил совсем в другом направлении.

Ледокол упрямо двигался на северо-восток, к заброшенной станции со странным названием «Ажурное». Кир перед отплытием из Мурманска давал последние инструкции:

– Там на станции движок заморожен, но его раскочегарить – нефиг делать. Продуктов, соляры на сто лет зимовки хватит. Если застрянете до зимы, не беда, но вообще не возитесь. Будь на связи.

Игрек нетерпеливо кивал. В последние недели его вообще мучило нетерпение – та горячая волна, которая заставила двенадцатилетнего Леньку упрямо плыть саженками навстречу собственной гибели, зуд в пятках и в зубах. Еще несколько дней, в крайнем случае месяц – и все случится. Мир изменится. Он, Игрек, изменит мир. Эти тупые гэбисты и понятия не имеют, чему оказались невольными соучастниками. Знает только он, Игрек. Знание переполняло его, и приходилось сильно сжимать зубы и даже анус – казалось, Игрек лопнет сейчас, знание переполнит его, и он взорвется. Но ничего не происходило. Медленно грузили на судно припасы и ящики с оборудованием, медленно, величественно ледокол покидал порт, оставляя позади цепочку огней и обеспокоенных чинуш. Медленно разворачивался перед носом судна серый горизонт, медленно катились валы, от края и до края бездны, до конца мира, до последнего водопада, где поток рушится на головы терпеливо стоящих слонов. Какая изощренная китайская пытка, думал Игрек, какая же толстая у этих слонов шкура – сам он на их месте давно бы сбросил с плеч опостылевший мир и ушел пастись в саванну. Он и собирался это сделать. Пятнадцать лет мучившее его дело наконец будет завершено, и он уйдет пастись в саванну, как вышедший на пенсию слон. С каждым днем на палубе и в каютах становилось все холоднее, а мысли о горячей саванне – о пыльной равнине, поросшей колкой травой, с шербурскими зонтиками акаций и баобабов и терпким львиным запахом, – мысли эти делались все неотвязней и соблазнительной. В саванне нет моря, а значит, не будет и медуз. Здесь же, на ледоколе, ему не было покоя. Все чудился взгляд из-под поверхности воды, взгляд, упирающийся прямо ему в затылок, – хотя Игрек уже не был уверен, Медуза ли это смотрит или те двенадцать.

Станция встретила их пустотой коридоров, гулкостью и невероятным морозом. Внутри было, казалось, градусов на двадцать холодней, чем снаружи. В таком холоде чудилось неприятное – так и казалось, заверни за следующий угол, и увидишь бывших обитателей станции, с белыми неживыми лицами и движениями марионеток. Поэтому никто особенно не огорчился, когда Игрек решил не останавливаться здесь. Закинув на склад лишние припасы, остальное погрузили на снегоходы и двинули вглубь ледяной платформы. Места назначения достигли через два дня и здесь разбили временный лагерь. Уже с утра инженеры занялись разверткой радара. Часам к пяти задуло, понесло по льду мелкий колючий снег, и пришлось скрываться в палатках. Ветер усиливался. Игрек, выглянув наружу – лицо закрыто шерстяной маской, вокруг губ изморозь, – вернулся обеспокоенный и заявил, что надо перетащить в палатку ящики с инструментами, иначе занесет, потом придется рыскать с металлоискателем. Старлей вызывался помочь. Он вообще странно привязался к Игреку за время плавания, как привязываются к младшему брату, неловкому толстому увальню. Увальня можно дома и по затылку огреть, но во дворе и в школе надо оберегать, ведь увалень или нет, а – брат, куда от него денешься.

– Ну и что, что жид, – мучился Старлей, убеждая как бы самого себя. – Жиды тоже разные, есть свои, есть чужие. Вот ты – свой, и мне наплевать, замешивал ли ты там мацу с кровью младенцев…

– Я не ем мацу, – мягко замечал Игрек.

Его умиляла эта привязанность. Сам бы он младшего братца-толстяка отвел бы на какой-нибудь пустырь да и столкнул в котлован строящегося дома ненароком. Больше всего он ненавидел публичное унижение, а брат-толстяк – ходячее воплощение такого унижения. Но Старлею, по мнению Игрека, просто не хватало мозгов. Вот и сейчас, вместо того чтобы сидеть в тепле палатки и нянчить в руках крышку от термоса, до краев налитую горячим чаем, Старлей покорно вздохнул, натянул куртку и маску и полез из палатки. Что ж, это многое облегчало.

Снаружи мело, как будто ветер огромной метлой решил убрать весь снег с платформы и обнажить чистый первозданный лед. Пригнувшись, они попробовали идти, но ветер сбивал с ног.

– Давай на снегоход! – проорал Старлей.

Проблуждав с минуту в белесом месиве, они наткнулись на одну из машин. Снегоход долго не заводился, но наконец завелся, и они рванулись сквозь муть. Секло лицо даже сквозь маску. Одной рукой удерживаясь за плечо Старлея, другой Игрек шарил в кармане. Ему очень не хотелось обронить то, что он там прятал.


Пока Старлей рылся в снегу и грузил в прицеп саней ящики, Игрек подобрался к радару. Опоры были уже собраны, и развернута воронка, лисьей мордой уставившаяся в неотличимое от земли небо. Под курткой Игрека была сумка с лэптопом. Гарантированные двадцать часов заряда батареи при любой температуре. Игрек усмехнулся. Вот сейчас и проверим. Достав шнур, он подключился к панели управления радаром и застучал по клавишам. Перчатки пришлось снять, и пальцы мгновенно утратили чувствительность, но это было уже неважно. Старлей бултыхался в снегу неподалеку, все еще возясь с ящиками. Он и не заметил, как рыло радара дрогнуло и медленно опустилось, шаря, слепо нащупывая цель, и как остановилось на красном пятне его куртки.

– Эй! – заорал Игрек. – Эге-гей! – И, когда Старлей обернулся, вытащил из кармана ракетницу.


Это было все тем же злополучным черноморским летом. Вовка раздобыл откуда-то ракетницу – похоже, стащил ее у физрука. Ракеты купили в городе, в «Туристе». Втроем они – Венька, Вован и Ленька – отправились на Скалу и долго роняли шипящие звезды в спокойное ночное море. К рассвету стрелять в море им надоело, и они потопали обратно в лагерь. Шли через луг, на котором уже паслись сонные, немые коровы. Черно-белые, пегие туши то выныривали из тумана, то вновь скрывались, и неслось иногда над белыми волоконцами мглы тоскливое «му-у». Вовка внезапно остановился и прищурился, разгребая траву босой пяткой.

– А чо, ребята, если в нее из ракетницы – дырка большая будет?

Ленька постучал по лбу согнутым пальцем:

– Совсем ку-ку? Отловят тебя, будешь в колонии для несовершеннолетних дырки мерить.

Вовка, дитя совхоза, почесал в затылке ракетницей и сказал:

– Ага. Жаль. Ну, я думаю, в метр дырища была бы, если вплотную.

Безобидный Венька, похоже, и вправду испугался, что Вован затеет эксперимент. Он помчался по полю, высоко вскидывая коленки и улюлюкая. Коровы меланхолично уступали ему дорогу, а с того конца луга уже ковылял пастух, ругаясь во все горло и щелкая бичом. Пришлось сматываться.

Так они тогда и не выяснили размеров дыры.


Пальцы задубели настолько, что он боялся промазать. У Игрека был всего один выстрел. Пока успеешь перезарядить, Старлей очухается и душу из него вытряхнет. Поэтому он целился очень тщательно. Старлей, петляя, бежал к саням. Вот здоровяк споткнулся, упал, но снова вскочил и пересек последние метры. Сбоку тонко гудел радар. Гудение мешало Игреку сосредоточиться. Он прикусил губу, и насквозь промерзшая губа треснула, и во рту стало тепло и железно. Старлей уже плюхнулся в седло снегохода и вцепился в руль. Игрек надавил на спуск. Короткий ствол рыгнул, и чуть дернуло плечо, а на месте головы Старлея расцвел красный шар. Это было так неожиданно и красиво, что Игрек заморгал и ртом втянул обжигающий воздух и мелкую снежную крупу. Задохнулся, закашлялся. Старлей орал. Он никак не желал умирать и все бегал по снегу, как обезглавленный петух. Махал руками, хлопал себя по капюшону, пытаясь потушить огонь. Гудение сбоку усилилось, и, обернувшись, Игрек увидел странное: от радара, казалось, тянулась раскаленная белая струна, связывающая Старлея, его снегоход и уходящая в снежную муть. Но и в метели струна не терялась, а расширялась, как полоса света, бьющая через диафрагму. «Линза», – успел подумать Игрек, и тут снегоход взорвался. Охваченный пламенем, Старлей упал в снег. Он уже не кричал, а только выл и катался. Лед под ногами Игрека дрогнул. Невольно глянув вверх, он увидел, как белые струны тянутся сквозь метель, и на каждую нанизана яркая точка спутника. Игрек удивился – как можно разглядеть спутники днем, да еще и в такую пургу, – но тут льдина перед радаром зашаталась и встала на дыбы. Неизвестно, на сколько метров тянулась трещина, однако лед треснул и прозрачным небоскребом вознесся над водой. Игрек упал на четвереньки. Белое сияние усилилось. Теперь оно было всюду. Не затронуло лишь узкий клочок тверди с барахтающимся в снегу Игреком и радаром. Лед крошился с грохотом, напоминающим пушечные залпы. Ослепший и оглохший Игрек зажал глаза руками, и потому не видел, как от моря до неба поднимается сверкающая стена, отделяя его от всего остального мира, как расходится широким кругом – так расходятся круги по воде от брошенного камня.


…В один из тех жарких летних вечеров, которые по сути своей холодные зимние вечера, поскольку других вечеров в Арктике не бывает… Так вот, Игрек сидел на льдине и смотрел на приближающуюся Медузу Горгону. Медуза наплывала из-подо льда медленно, но неизбежно, волосы ее, словно наэлектризованные, шевелились, а губы раскрывались в предвкушении поцелуя. Когда-то, на черноморском побережье, Игрек сравнил бы эти губы с ломтиками грейпфрута, набухшими пурпурным соком. Теперь бы он сравнил их с кое-чем другим, но охота сравнивать отпала. Огромные, широко распахнутые глаза Медузы отражали полярное сияние, и небо, и космос, и летучие корабли инопланетных захватчиков, спешащих на зов, – а в сущности, не отражали ничего, кроме черной глубины Медузьего сердца. Игрек с трудом оторвал взгляд от этих манящих глаз и пробормотал: «Помогите». Он оглянулся, как будто ожидал увидеть спешащих на помощь – может быть, Веньку в дурацких широких плавках, и набычившегося Вовку, и Ирку с красками и этюдником. Однако вокруг только плескалась вода, и далеко, на горизонте, нестерпимо блестела Стена. Даже снега не было – весь снег снесло взрывом, и остался лишь ослепительно чистый лед и Медуза под ним. Она была уже совсем близко. Игрек откашлялся и снова позвал: «Помогите. Кто-нибудь…» А за его спиной, у выкорчеванных опор радара, ветер-шутник складывал мелкие льдинки в слова. Точнее, всего одно слово, и слово это было…

Загрузка...