Назад в светлое будущее

Арифметика играет незначительную роль в творчестве писателя, а все же любопытно посчитать годы жизни Куприна. Одногодок Ленина, он и родился в 1870 году неподалеку от Симбирска, в Пензенской губернии. Два представителя одного поколения, два сверстника. Оба честолюбивы, умны, энергичны. А пошли разными путями, несоединимы оказались их понятия добра и зла, морали, совести. Впрочем, это особый разговор.

Сорок девять лет провел Куприн в России, а затем, на втором году революции, эмигрировал. Семнадцать лет провел вовне, дольше всего в Париже, неожиданно — в незабываемый 37-й — приехал обратно и через пятнадцать месяцев (без трех дней) умер, не дожив одну ночь до дня рождения, когда ему исполнилось бы 68.

Александр Иванович и его жена Елизавета Морицевна (которую именовали также Елизаветой Маврикиевной) появились на Белорусском вокзале в Москве 31 мая 1937 года. До этого Куприн скучал, но возвращаться не хотел. Один советский критик (специалист также в области бунинской тоски по родине) называет нежелание Куприна возвращаться «эмигрантскими предрассудками». И вдруг…

В последние месяцы до отъезда состояние здоровья Куприна стало резко ухудшаться. В их парижскую квартиру зачастили представители советского посольства, напрашивались в друзья почитатели таланта — тайные агенты НКВД. Гости из Москвы рассказывали Куприным, как популярен великий писатель на родине — произведения его там буквально нарасхват. Энергично «работал» с Куприным театральный художник и иллюстратор книг Иван Билибин, вернувшийся в Ленинград годом раньше. Позже с аналогичной специальной миссией приезжал Константин Симонов с Валентиной Серовой, чтобы уговаривать Бунина вернуться: если слова не помогут, то, может, сработает кокетство красавицы-актрисы?

Дочь Куприна Ксения собиралась ехать с ними, но потом отказалась. Она рассказывала писателю и парижскому корреспонденту «Нового Русского Слова» Андрею Седых: «Отъезд мы держали в строгом секрете, и никто из писателей об этом не знал». Ксения хитрила: уговаривая отца, который стал невменяемым, ехать, она хотела избавиться от него. К.А.Куприна вернулась в Россию двадцать лет спустя и здесь написала книгу «Куприн — мой отец». Рукопись была настолько отфильтрована, что источником информации служить не может. Советские эмиссары заманивали многих, но отнюдь не всегда срабатывало. А тут получилось. История тайного от друзей и знакомых отъезда писателя уже тогда многим казалась странной. На Западе читатель знал немного больше, много было слухов. На родине же эта часть куприноведения была так же секретна, как и всякие прочие разведывательные акции.

Полпред СССР во Франции Владимир Потемкин лично руководил операцией на месте, рисовал Куприну (вот какое совпадение!) потемкинские деревни. Не изученная по достоинству околосталинская фигура, Потемкин после этого был направлен на должность замнаркома иностранных дел. Он дорос до члена ЦК и был похоронен «не по рангу» у Кремлевской стены. Именно он, в разные годы руководивший также Наркомпросом, причастен к оболваниванию нескольких поколений, прошедших через советскую среднюю школу.

Материально Куприну в Париже жилось не сладко. Бунин поделился с ним деньгами от Нобелевской премии, но их хватило ненадолго. А в СССР, уверяли представители советского посольства и спецгости, наступило полное изобилие. Им обещали бесплатную квартиру, дачу, прислугу. У него был рак пищевода и, по-видимому, начались метастазы, а ему говорили, что в советских больницах и санаториях гарантируется полное выздоровление от всех болезней. В конце концов Куприных потихоньку привезли на посольской машине в советское консульство, вручили готовые серпасто-молоткастые паспорта с визами и билеты в одну сторону — в Москву. Потихоньку потому, что боялись протестов прессы, общественности, знакомых, не без оснований опасались международного скандала. Но все обошлось.

Правда, уже согласившись ехать, Куприн спросил работников советского посольства: «А можно взять с собой Ю-ю, мою кошечку?» Кошку взять из Парижа разрешили, а библиотеку — нет. Усаживаясь в вагон на парижском вокзале, Куприн больше всего, как вспоминают свидетели, заботился о кошке. «Совсем больной, он плохо видел, плохо понимал, что ему говорят». В Париже ходил слух, что Куприна подпоили.

Итак, старый писатель возвратился на новую родину, а дочь осталась.

Задание переселить живого классика, кроме НКВД и Наркомата иностранных дел, по личному указанию Сталина выполнял также секретариат Союза писателей. А в нем, как это бывает, практические заботы поручили рядовой сотруднице. Ею оказалась Серафима Ивановна Фонская, хозяйка дачи-мастерской (впоследствии Дома творчества) Союза писателей в поселке Голицыно, до которого тогда было полтора часа езды от Москвы. Тридцать лет спустя выпустили небольшую брошюрку — краткие и отполированные ее воспоминания. Я подолгу жил и работал в одной из клетушек этого дома, чаще всего в той комнате, где жил когда-то А.С.Макаренко. Отсюда он ушел на станцию, чтобы ехать в Москву, и в вагоне умер.

Если Серафима Ивановна знала человека и доверяла ему, она потихоньку охотно и откровенно рассказывала значительно больше, чем опубликовали в книге. Особенно в тихие зимние вечера, если отключали электричество и приходилось сидеть в гостиной старого дома при керосиновой лампе. Не я один был сообразителен, чтобы записать и спрятать. Были уже публикации. Кое-что в них отлично от ниже описываемого, но я не считаю себя вправе теперь перекраивать.

Непростой была собственная жизнь Фонской. Девушка из богатой дворянской семьи, она ушла медсестрой на фронт в Первую мировую войну. После революции всегда боялась, что ее дворянство откроется. В 39-м в Дом творчества пришел оборванный и голодный человек из заключения, отсидел ни за что, спросил ее. «Сюда нельзя!» — строго сказала она родному своему брату. Побежала по клетушкам, позаняла у писателей денег, принесла из кухни продуктов и приказала: «Уходи!» Больше она брата не видела никогда. А Куприна радушно встречала, как родного.

Именно в Голицыно Александр Фадеев и его помощники решили поместить редкий экземпляр писателя-возвращенца, чтобы начать создавать из него образец для подражания. Но сперва, сразу после торжественной встречи с духовым оркестром и перед отправкой в Голицыно, Куприных поселили на несколько дней в центре Москвы в удобной для них и для НКВД гостинице «Метрополь», где тогда жила также партийная элита не высшего эшелона и удравшие из своих стран лидеры компартий. Номера в «Метрополе» по известным причинам часто освобождались, жильцы исчезали.

Куприных прокатили по Москве. В прогулках вернувшегося классика сопровождали «молодые писатели», которые отслеживали каждый его шаг, каждый контакт. Он часто плакал, а больше молчал. Упрямился, не хотел делать, что его просили, но соглашался, если ему обещали стакан вина. В праздник Куприных провели на трибуны неподалеку от мавзолея и показали военный парад на Красной площади. Восторги писателя по поводу того, что он видел, регулярно печатали газеты, но неизвестно, выражал ли он эти восторги и в какой форме.

К приезду Куприных в Голицыно, как рассказывала мне Фонская, она сняла за счет Литфонда дачу с березками возле окон. Ее обставили казенной мебелью с инвентарными номерами. Заранее Фонская отыскала в Голицыне кухарку, которая знала и обязана была петь русские народные песни. Куприных повезли на автомобиле.

Погода была чудесная. С утра на площадке возле дома-мастерской репетировалась встреча. На волейбольной площадке выстроили роту из соседней войсковой части, которая отрабатывала троекратное «ура». За забором толпились любопытные прохожие. Простые советские писатели всегда ходили через черный ход, а по этому случаю оторвали гвозди и открыли дверь с террасы в сад. Журналист из «Комсомольской правды» Александр Чернов, сидя на ступеньках, набрасывал вопросы для интервью с классиком. Талантливую комсомолку-прозаика и красотку Анну Кальму, загоравшую в кустах в купальнике, прогнали для очистки горизонта от фривольностей. Об этом пожилая писательница рассказывала мне сама тридцать лет спустя.

Едва худой сгорбленный старик с прищуренными слезящимися глазами, поддерживаемый с обеих сторон, шатаясь, вылез из автомобиля, он, к удивлению представителей власти, вдруг бойко крикнул командиру роты, подготовленной для приветствия: «Здравия желаю, господин унтер-офицер!» «Он не господин, а товарищ командир», — подсказали Куприну компетентные сопровождающие. Троекратное «ура» скомкалось. Из дома вынесли кресло и поставили на площадке.

До этого на политзанятиях красноармейцам вслух читали отрывки из Куприна и приказали заучить наизусть вопросы, которые следует задать писателю. Вопросы эти сразу отмела Елизавета Морицевна, сославшись на усталость писателя после дороги. Тогда командир роты, согласно сценарию, пригласил Александра Ивановича выступить в воинской части, где солдаты, все как один, любят его произведения. Тут опять Елизавета Морицевна ответила, что писатель сейчас нездоров и не выступит.

В гостиной дома-мастерской был накрыт стол с дымящимся самоваром. Гостей посадили на почетные места. «Как вам нравится новая советская родина?» — задал первый вопрос представитель «Комсомольской правды». — «Ммм… Здесь пышечки к чаю дают», — ответил Александр Иванович и, не обращая внимания на остальных, стал пить чай.

Поняв, что от странного классика ничего не добьешься, корреспондент стал спрашивать жену его, и сговорчивая Елизавета Морицевна отвечала за Александра Ивановича. Потом красноармейцы устроили во дворе русские пляски под гармошку, чтобы развеселить почетного гостя. А он захныкал и сказал, что устал и хочет спать. Серафима Ивановна поспешила отвести Куприных на снятую для них дачу.

Старики жили одиноко. До Москвы — долго трястись в паровозной копоти. Куприн то и дело бредет к почтовому ящику, ждет писем из Парижа от дочери. Письма не доходят. Старик встает на колени возле деревьев, плачет и целует березки. После полудня Александр Иванович дежурит за калиткой на улице, ожидая, когда в соседней школе кончатся занятия. У проходящих мимо детей он просит тетрадки по геометрии. Он приносит их домой и перерисовывает квадраты и треугольники. Может, пытается вспомнить азы математики, которую зубрил в юности в кадетском корпусе?

Тяжело болен писатель был давно. К раку добавился глубокий склероз (возможно, это то, что сейчас называется болезнью Альцхаймера), и организаторы переезда с нетерпением выжидали удобного состояния больного. Когда симптомы стали более явными, служащие советского посольства в Париже начали действовать активно. Об этом свидетельствуют не только западные очевидцы событий, но и советские, вроде упомянутого выше репортера Чернова.

Любопытно, что так называемые интервью с Куприным, те, во время которых за него говорила Елизавета Морицевна, или другие, просто сочиненные в инстанциях, иногда печатались в виде статей, будто бы написанных самим возвращенцем. Куприн заявляет: «Я совершенно счастлив». Он благодарит советское правительство и кается, что недопонял преимущества новой власти своевременно. «…Я сам лишил себя возможности деятельно участвовать в работе по возрождению моей родины. Должен только сказать, что я давно уже рвался в Советскую Россию, так как, находясь среди эмигрантов, не испытывал других чувств, кроме тоски и тягостной оторванности». «Я остро чувствую и осознаю свою тяжкую вину перед русским народом», — кается писатель. Какую вину? В чем? Все это писали за него — для внутреннего употребления и для заграницы.

Куприн, который уже везде в печати именуется «патриотом социалистического отечества», то и дело твердит благодарности советскому правительству, взахлеб хвалит все, что увидел в СССР: города, заводы, дворцы, метро в Москве, проспекты, каких, конечно же, нет за границей, высокий уровень образования всех, включая домработниц.

Прохожие, судя по статье, на улицах дружно кричат: «Привет Куприну!» «Всех их радует то, что я, наконец, вернулся в СССР». В особом восторге Куприн от советских юношей и девушек. «Меня поразили в них бодрость и безоблачность духа, — пишет последний могикан критического реализма о Москве 37-го года. — Это — прирожденные оптимисты. Мне кажется даже, что у них, по сравнению с юношами дореволюционной эпохи, стала совсем иная, более свободная и уверенная походка. Видимо, это — результат регулярных занятий спортом».

Не шибко грамотный стиль, комсомольский оптимизм, дежурная политическая труха вместо наблюдений свидетельствуют, что Куприн такого ни написать, ни произнести не мог. Читаешь и думаешь: может, авторы этих интервью сознательно сочиняли для потомков пародийные тексты, не имея возможности сказать правду? Но, к сожалению, все было серьезно.

Куприн пишет, что привезенная из Парижа кошечка Ю-ю чувствует себя в Советском Союзе прекрасно, «вызывая бурный восторг детишек». «Даже цветы на родине пахнут по-иному, — рассказывает классик. — Их аромат более сильный, более пряный, чем аромат цветов за границей». Если он скучал по родине, то это можно было бы понять. Но следом из газеты вылезает аграрно-политический кукиш: «Говорят, что у нас почва жирнее и плодороднее». В очерках нет мыслей Куприна, в них отражены основные тезисы текущих речей товарища Сталина на тему «Жить стало лучше, жить стало веселей». Тосковал Куприн по России, а приехал в СССР.

Деньги, вложенные в переброс писателя из страшного мира капитала в светлое завтра, начали приносить политические проценты. Экранизируется купринский «Штабс-капитан Рыбников», в котором разоблачается японский шпион в Петербурге во время русско-японской войны, и газета печатает заявление писателя, что его рассказ «перекликается с современностью». Будто ставили кино, а об этом не догадывались.

Организаторы операции под кодовым названием «Куприн» отнюдь не считали свою работу завершенной. Вскоре Куприна убедили отправить письмо Ивану Бунину, рассказать, как хорошо живется в Советской стране, уговорить и его возвратиться из эмиграции. Правильное письмо было сочинено, и Куприн его подписал. Бунин на это письмо не ответил.

Проценты в актив агитпропа продолжали поступать долго и после смерти писателя. Был снят фильм «Гранатовый браслет», разоблачающий все, что надо. В январе 1986 года «Литературная газета» опубликовала воспоминания Валентина Катаева о беседах с вернувшимся Куприным. В.П.Катаев, приходится заметить, всегда вовремя оказывался возле классиков. Помните его воспоминания о Бунине? Они создавались в разное время, слоями. Ранний слой был — «Бунин и я», средний слой — «Мы с Буниным», последний — «Я и Бунин». Столь же точны его философские беседы во время прогулок по Москве с Куприным, сочиненные полвека спустя.

Болезнь Куприна быстро прогрессировала. Поведение писателя было, как говорят психиатры, неадекватным. Его перевезли на арендованную дачу в Гатчину, под Ленинград, обещали вернуть дом. Библиотека Куприна в его Гатчинском доме после революции была разворована, и сейчас еще на черном рынке появляются раритеты с его подписью и дарственными надписями ему.

Вернувшийся из-за границы всемирно известный автор оказался прочно отрезан от цивилизации. Он не сумел бы, даже если б мог, ни возмутиться, ни высказать слово, которое бы услышали на Западе.

Скоро Александра Ивановича торжественно похоронили. Организации, занимавшиеся живым Куприным, сдали его досье в архив и занялись другими эмигрантами. А миф было поручено докраивать творческим союзам. На Запад потекли статьи о счастливой жизни, которую увидел Куприн перед смертью, о его значении для социалистической культуры. За все эти измышления писатель ответственности не несет. Мертвые сраму не имут, а наш несчастный Фауст и по сей день расплачивается за сделку с Мефистофелем.

Через пять лет, весной 43-го, Елизавета Морицевна повесилась в Гатчине от голода, холода, тоски и бессмысленности существования.

Загрузка...