Лагерный флаг приспущен

ВТОРОЙ КОРПУС

Вечереет. Солнце уже низко над крышами. Его прощальные лучи скользнули по белой стене небольшой церкви — второго корпуса пионерского лагеря. Ворвались внутрь через высокие узкие окна, забранные нечастой толстой решеткой. Скользнули по десяткам узких железных кроватей, с аккуратно заправленными разноцветными байковыми одеялами; по подушкам, поставленным на угол, как крохотные египетские пирамиды. Еще ярче вспыхнули треугольники алых пионерских галстуков на спинках кроватей. Лучи уперлись в противоположную стену и осветили темные лики «святых», местами проступившие из-под побелки. Скользнули выше, под купол, и заиграли на синих застывших волнах моря, белой одежде и золотом нимбе над головой «Иисуса Христа, шествующего по водам»…

Внизу на возвышении, где когда-то были «царские врата», толпа разгоряченных ребят. В середине круга Сережка-горнист. Ребята наседают на него:

— Сережа, ну послужи!.. Ну что тебе стоит?..

— Да ну вас! А если Андрей Андреевич войдет?

— Не войдет. Мы часовых у забора поставим.

— Да у меня и кадила нету.

— Есть! — кричат расшалившиеся мальчишки и суют в руки Сережке консервную банку на трех проволочках — «кадило», из которого и правда валит едкий дым от горящих тряпок.

— Ладно уж, — сдался Сережка. — Только в последний раз. Больше не буду… глупости это.

— Ура-а-а! — закричали «прихожане».

Они моментально установили посреди возвышения амвон — кафедру, с которой попы читали свои проповеди. Уселись поближе на койках.

К амвону вышел преобразившийся Сережка. Ярко-рыжее байковое одеяло, сколотое булавками, изображает золотую поповскую ризу. В руке — отчаянно дымящее «кадило». На голове, вместо епископской митры, — маленькое блестящее детское ведерце с большой яркой картинкой какого-то санатория города Сочи. Зрители встретили «попа» аплодисментами.

— Паки-паки, разорвали попа собаки-и-и, — басом выводит Сережка.

Зрители смеются. А «поп», войдя в роль, выбрасывает новые коленца.

— Братие! Паства моя любезная… Богохульная, богомерзкая!.. Тьфу! Тьфу! Чур меня сатана! Попутал нечистый! — отплевывается будто бы завравшийся пьяный поп. — Споем во утешение сердца нашего благопристойный псалом… Отец благочинный пропил тулуп овчинный и ножик пе-ро-чин-ны-ы-ый… — запевает Сережка.

А «братие», забыв об осторожности, во всю мощь молодых глоток озорно подхватывают на разные голоса припев:

— У-ди-ви-те-ль-но, у-ди-ви-те-ль-но, у-ди-ви-те-ль-но-о-о!

Эхо мечется под сводами старой церкви. Куплет следует за куплетом. И хор подхватывает припев.

Затем следует традиционное отпущение «грехов». «Поп» вызывает ребят по очереди к алтарю.

— Симион Скрипник… кайся.

— Грешен, батюшка… вчера на орех залез и штаны порвал.

— А кто Тимошке в столовой подзатыльник влепил?! — грозно вопрошает «поп».

— Грешен, батюшка… — под восторженные крики и визг кается Семка и отходит от алтаря, недоумевая: «И откуда «поп» успевает все узнать?»

— Раб божий Алексей Клещов, кайся, — вызывает «поп» новосела Альку.

— Грешен, батюшка. Книжку библиотечную в грязь уронил… Так меня ж толкнули, — вступает в игру Алька.

— Тяжкий грех! Однако отпускаю его. А ты, чадо неразумное, не зевай. Рот корытом не держи… Еще в чем грешен?

— Да ничего вроде.

— А с братом подрался, отрок беспамятный? За что руку на брата своего поднял? Будешь еще драться?

По неписаным правилам игры Алька должен покаяться и обещать, что больше не будет. Но он вдруг насупился и, отступив от «попа», сказал упрямо:

— Буду! Если еще так… Все равно буду.

Ребята зашумели. Неслыханное упрямство!.. Но игру обрывает крик часового:

— Сергей! Тебя дежурный ищет. Сигнал давать надо!

— Эх, черт! — ругается Сережка. — Заигрался тут с вами… Вмиг навести порядок! — и он, моментально перевоплотившись в лагерного горниста, бежит из церкви.

Через минуту звонкий голос Сережкиной трубы зовет пионеров на линейку.