«Отчаянный», отчаливай!

…Я вспоминаю, как радовали меня самые первые вопросы ребят, обнаруженные в сейфе. Теперь меня радует другое. Меня радует, что ребята не бегут по любому поводу советоваться со мной. Они сами принимают решения. Операция «Анютины глазки» не единственная, о которой я не знал. Они действительно отчаянные ребята. Иногда мне даже приходится выручать их, как это было в парке. Иногда формально ребята бывают не правы, но я-то знаю, я твердо знаю, что правда и справедливость всегда на их стороне.

Ребята поняли, что главное не слова, произнесенные за столом, покрытым кумачовой скатертью. Грош им цена, этим словам, если они не станут делами. Ребята знают, что барабанный треск — это еще не победа, и научились отличать настоящее от поддельного.

Я благодарен нашему многоликому джинну за то, что дела, затеянные в разных кружках, имеют всегда одну-единую цель. Казалось бы, что общего у ребят из кружка «Елки зеленые» с драмкружковцами из «Голубого экрана»? Но не будь последней сценки про Роберта Передовицу, едва ли бы додумались юннаты до операции «Анютины глазки». Ведь главное в ней было не защита зеленых насаждений, а нападение на формализм и безграмотность.

Во всяком случае Коля Уствольский может быть доволен. «Голубой экран джинна» от раза к разу имеет все больший успех.

Однако за последние дни Коля вдруг резко переменился.

— Ты нездоров? — спросил я его.

— Откуда вы взяли, что я нездоров? — не глядя на меня, ответил Коля.

— Ты осунулся.

— Это я загримировался под больного.

— Могу тебе сказать, что получилось неплохо… Грим удачный.

— А некоторые гримируются под здоровых и даже щеки розовые, а на самом деле… — Коля не окончил фразу и медленно пошел по коридору. Что он хотел сказать этим, я так и не понял.

…На следующий день, когда я проходил школьным двором, из беседки до меня донеслись приглушенные голоса:

— Забери свое варенье и бутерброды. И не таскай их мне больше, ясно?

— Но ты же должен что-то есть. Ты где сегодня ночевал?

— Не твое дело. И обедаю я нормально и ночую под крышей. И ты меня не подкармливай. Хватит!

— Я же хочу, как лучше…

Я не мог ошибиться: это были голоса Коли Уствольского и Вики Журавлевой.

У ребят часто случаются разные неприятности. И не каждый побежит к тебе за советом, какие бы хорошие отношения у вас ни были. А самому вмешиваться, даже если хочешь предложить помощь, не так-то просто. И в то же время я сердцем чувствовал: то, что происходит с Колей, очень серьезно. Это вскоре подтвердилось. Возвращаясь домой из школы, я неожиданно услышал резкие, раздраженные слова, доносившиеся из открытой кабины телефона-автомата.

— Нет! Я уже сказал. Я не вернусь домой, не вернусь ни за что в жизни!

Коля не видел, что неподалеку у дерева стояла Вика и кончиками пальцев смахивала слезы. Он не видел меня, остановившегося в нескольких шагах от телефонной будки. Он говорил в трубку, нервно подергивая коричневый шнур:

— Нет! Я навечно останусь у тети! Мне хорошо у нее… Нет. Не хочу. Не хочу, понимаешь?!. Мама, я тебя прошу передать мне только мою голубую рубашку и учебники… Да. Я буду сейчас проходить мимо дома, вынеси, пожалуйста… Нет, мама, нет… Ты не плачь, мама… Ну не могу я, не могу! — Николай резко повесил трубку и, отвернувшись в угол телефона-автомата, разрыдался.

Вика стала медленно подходить к будке. Коля, словно почувствовал ее приближение, вытер кулаком глаза и резко повернулся:

— Подслушивала… подсматривала?

— Да нет, Коля, я случайно… Я не хотела.

Николай, наклонив голову, прошел мимо нее и буквально столкнулся со мной. Я совершенно спокойно сказал:

— Не хочешь посмотреть сегодня тренировку сборной?

У Коли вдруг посветлели глаза, словно он только и мечтал об этом.

— Хочу, очень хочу…

— Приходи на «Динамо» в пять часов.

— Меня пропустят?

— Я встречу тебя…

После тренировки мы шли с Николаем по улицам города. Больше молчали. Но когда стали подходить к гортеатру, он замедлил шаги и тихо сказал мне:

— Пойдемте вот этой улицей, — он показал на Пролетарскую, которая вела в сторону от театра.

Я не стал возражать. Потом я пригласил его зайти ко мне домой. Мы сели в саду на лавочку, и Коля рассказал мне о своем горе. Я не задавал ему никаких вопросов. Он сам захотел рассказать.

Говорил он с раздумьем, как взрослый. Где-то ускорял речь, словно подгоняя свою мысль, где-то останавливался, осмысливая фразу, прежде чем ее произнести.

— Мне часто ребята в школе говорят, что я в отца пошел, потому что театром увлекаюсь. Костя Парамонов даже сказал однажды: «Завидую тебе! Ты будешь, как и отец, знаменитым артистом, гастролировать будешь по разным странам, все на тебя будут пальцами показывать: „Вон идет Уствольский Николай Викентьевич, народный артист Советского Союза!“» Здесь Костя, конечно, преувеличил — он всегда из мухи слона делает. Одно правда: театр я действительно люблю больше всего на свете, потому что слово «театр» я узнал так же рано, как слова «мама» и «папа». Кулисы театра были для меня то же, что для иных мальчишек — двор. Когда я немного подрос, я стал очень гордиться отцом. Надо сказать, он действительно здорово сыграл несколько последних ролей — царя Федора, Пеклеванова, Барона…

Но дело не в этом. Примерно полгода назад отец явился домой страшно возбужденным. Я его таким еще не видел. Он пришел с шампанским в руках и сразу же с порога крикнул:

«Виват! Победа! Поздравляйте меня!»

Оказывается, в этот день был подписан приказ о назначении моего отца главным режиссером.

Весь вечер отец был в приподнятом настроении. Он шутил, смеялся, рассказывал анекдоты. За всю свою жизнь я не помню такого счастливого дня у нас в доме. Я вспоминаю фразу, которую отец повторял тогда:

«Наконец-то! Наконец-то у меня развязаны руки и я смогу оздоровить творческую атмосферу в театре».

Дебют отца на этом посту прошел удачно. Может быть, вы обратили внимание на то, что его спектакль «Оптимистическая трагедия» вызвал шумную реакцию зрителей и восторженные рецензии. У отца словно крылья за спиной выросли. Я стремился во всем подражать отцу и, когда сам ставил маленькие пьески в школе, воображал себя уже маститым режиссером, честное слово! Мне льстило, что я тоже главный! Пусть на школьной сцене, но все-таки главный режиссер!

И вот представьте себе, несколько дней назад на улице я встретил Константина Константиновича Горина, одного пожилого артиста. Вы его должны знать: он на утренниках всегда играл Айболита. А на меня после спектакля он надевал свой седенький парик и требовал, чтобы я лечил от простуды его собачку Чарли, которая каждый раз терпеливо ждала своего хозяина во дворе театра.

Короче говоря, встречаю я Константина Константиновича на улице и говорю:

«Дядя Костя! Что-то я вас в театре давно не вижу. Вы не заболели?»

А он так посмотрел на меня и говорит:

«Видишь ли, Коля, в театре-то я больше не работаю. Уволили меня, Коля, из театра. Вот такие-то дела».

Вы знаете, я почувствовал, что краснею, вот невольно почувствовал… Ведь я знал, хорошо знал, что услышу в ответ, и все же спросил:

«А кто же посмел уволить вас, Константин Константинович?»

Он отвернулся (наверное, тяжело говорить такое) и ответил:

«Новый главный режиссер».

Понимаете, он не сказал: «Викеша» (так он моего отца всегда раньше называл — ведь мой отец в какой-то мере был его учеником). Он не сказал мне: «Твой отец» (наверное, просто решил пощадить меня). Он просто сказал: «Новый главный режиссер».

Так вот, оказывается, что значила эта фраза: «Теперь-то я смогу оздоровить творческую атмосферу в театре». Вот что отец имел в виду!

Я даже не сказал «до свидания» Константину Константиновичу. Я побежал в театр. За кулисы меня пускали всегда без всякого пропуска, а с тех пор, как отец стал главным режиссером, и подавно. Я ворвался к нему в кабинет (к счастью, у него в это время никого не было) и спросил, прямо глядя ему в глаза:

«Что ты наделал? Что ты наделал, отец?»

Когда он узнал, в чем дело, он усмехнулся (честное слово, мне тогда показалось, что он так усмехался на сцене в роли Яго) и сказал:

«Боже мой! Сколько темперамента из-за одного весьма среднего артиста! Если бы ты был постарше, я бы взял бы тебя в мой театр на амплуа молодого неврастеника».

«Твой театр? — переспросил я. — Он в такой же мере и театр Константина Константиновича, которого ты уволил».

И тогда он стал на меня кричать.

Он кричал, что Константин Константинович с годами утратил свои профессиональные качества, что он стал «хуже слышать и хуже понимать», что театр — это не богадельня, а он сам главный режиссер, а не начальник собеса.

Я вдруг подумал, что он так же вот, точно так же в этом же кабинете кричит на своих подчиненных, на артистов, которые, может быть, старше, может быть, лучше его самого. И я сказал ему:

«Знаешь что, отец, такой человек, как ты, не может быть руководителем. Тебе это противопоказано».

Этого он не ожидал. Такие слова, возможно, услышал он впервые в жизни.

«Мальчишка! — крикнул он. — Вон отсюда!»

Я ушел… Ушел из театра. Но когда отец явился домой, дома он меня тоже уже не застал.

Вот, собственно, и все. Теперь вы понимаете, почему я перестал заниматься нашим драмкружком. Может быть, это глупо, но меня стало тяготить, когда меня по-прежнему называли главрежем. Честное слово, мне казалось, что так говорили, чтобы обидеть меня, в этих словах я каждый раз слышал какую-то едва заметную насмешку

Коля помолчал, а потом спросил:

— Но скажите, ведь можно быть руководителем, можно быть главным и все-таки оставаться человеком? Скажите, ведь можно?

И, не дожидаясь моего ответа, Коля поднялся со скамейки.

— Ну, я пойду.

— Куда? — спросил я.

— К тете. У меня такая замечательная тетя, мамина сестра. Я вам да ей обо всем рассказал. И больше никому. Хотя нет… Вике еще… А насчет нашего «Голубого экрана» вы не думайте. Драмкружок я не брошу. Театр я люблю. — И после паузы добавил: — Люблю гораздо больше, чем об этом думает мой отец.

Вскоре я узнал, что Коля с ребятами начал репетировать новую пьесу. Мы в это время помогали строителям Дворца пионеров, и новые сцены как раз и рассказывали об этом. Я, правда, удивился, узнав, что главным отрицательным героем нового спектакля стал Костя Парамонов, человек, с которым Коля Уствольский раньше даже дружил. Только когда я сам посмотрел эту новую пьеску, многое мне стало ясным…

Погас в зале свет, и перед занавесом появился… джинн! Его длинную бороду несли несколько человек, несли торжественно, осторожно, как величайшую драгоценность. Джинн подошел к трибуне, бороду его ребята аккуратно уложили на пол. Вдруг джинн стал расти, расти, вот он поднялся уже почти до самого потолка. Огромная борода его закрывала подъемное устройство. Из-за кулис мне было видно, как в люке под сценой над этой «адской машиной», согнувшись в три погибели, орудовали несколько человек во главе с Володей Крупениным. И вот в зале раздался громовой голос нашего дорогого волшебника:

— Сегодня мой «Голубой экран» показывает новую пьесу. Называется она…

Серость

Сцена представляет собой школьный класс. Костя Парамонов стоит за учительским столом. Зина Простоквашева и Виталий Сопелкин сидят напротив за партой. Возле Парамонова на столе свернутые в трубку несколько рулонов бумаги. Один огромный рулон стоит в углу класса.

Костя (высоко поднял руку над головой и вытянул указательный палец). Товарищи члены редколлегии! Над нами нависло ЧП. И предотвратить его в силах только мы. Я имею в виду себя и вас.

Виталий. А что случилось?

Зина. Какое ЧП?

Костя. Из достоверных источников я узнал, что наш новый Дворец пионеров девятнадцатого мая открыт не будет.

Зина. А почему? Ведь обещали.

Костя. Не успеют очистить территорию от мусора.

Виталий. А ты не врешь?

Костя (гордо). У меня на груди красный галстук.

Виталий. Так надо нам срочно…

Костя. Тихо!

Зина. Мы должны сегодня же…

Костя. Тихо! (Передразнил.) «Нам надо», «Мы должны»… Все уже продумано вот этой головой. (Костя ткнул себя пальцем в лоб.) Все сделано вот этими руками. (Вытянул вперед руки.) Вам остается только слушать и заносить мои мысли в свои блокноты.

Виталий. Извини, Костя, но, хоть ты и главный редактор, я с тобой не согласен. Почему это мы должны только слушать и повторять твои мысли?

Костя. Ну что же ты замолчал? Продолжай высказывать свои сентенции. Дави на меня демагогическими инсинуациями…

Зина. Костя, а что такое «инсинуация»?

Костя. Какая серость! Придешь домой, Простоквашева, откроешь словарь иностранных слов на странице двести тридцать семь и узнаешь. Так вот… Сейчас я вас ознакомлю с тем, что уже сделано вот этими руками. Сопелкин, разверни и повесь.

Виталий развешивает на стене несколько огромных плакатов: «Мусор — проблема номер один», «Если ты патриот — хватай лопату!», «Долой мусор из-под наших ног. Родина нам этого не забудет!»

(Гордо оглядел присутствующих.) Ну как, впечатляет? Но это еще не все. Для стенной газеты я написал передовую… в стихах! (Достал из кармана листок бумаги, засунул руку за борт пиджака и встал в позу, точь-в-точь как Пушкин на картине перед Державиным.)

Передовая называется «Для нас!».

Зина (захлопала в ладоши). Ой, как хорошо! И главное, все в рифму.

Виталий. Рифма, конечно, есть, а вот…

Костя. Сопелкин, не перебивай. Я тебе слова еще не давал. А ты, Простоквашева, продолжай, говори, говори про меня. Я слушаю.

Зина. Костя, ты замечательные стихи сочинил. Из тебя так и брызжет…

Костя. Что из меня брызжет?

Зина. Талант!

Костя. Вот таким людям и читать приятно, потому что разбираются в поэзии. А чего ты ухмыляешься, Сопелкин?

Виталий. Рифма, конечно, присутствует в твоих стихах…

Костя. Ты хочешь сказать, что отсутствует мысль, да? А «Да здравствует коммунистический труд»? А «Салют! Салют!»?

Зина (восторженно). Ты, Костя, наверно, будешь журналистом или поэтом.

Костя. Точно. Я буду журналистом!

Зина. А каким, местным или междугородником?

Костя (рассмеялся). Не междугородником, а международником. Буэнос-Айрес, Рим, Париж, джунгли, аллигаторы, какаду, птички колибри! Я буду крылатыми словами поднимать людей на подвиги. Я буду носить австралийский плащ из шкуры кенгуру, а в руках будет зонт из ушей белого слона для защиты от тропических ливней.

Виталий. А пламя изо рта у тебя выскакивать не будет?

Костя. Иронизируешь, да? А вот пройдут годы, и ты, Сопелкин, будешь гордиться, что знал меня наизусть. Я имею в виду мои произведения: повести, романы, очерки. Ты будешь гордиться, что сидел со мной за одной партой. Будешь всем рассказывать, что видел меня вблизи и даже здоровался со мной за руку.

Зина сильно хлопнула ладонями и громко крикнула: «Бах!»

Костя (вздрогнул от неожиданности и погрозил пальцем). Ты что, Простоквашева, чокнулась, да?

Зина. Это воздушный шарик лопнул.

Костя. Я вот тебе сейчас лопну. Думаешь, я намека не понял, да? Откуда тут воздушный шарик? Мы же не на демонстрации… Если еще раз бахнешь, сама вылетишь отсюда, как воздушный шарик.

Виталий. Ладно, хватит болтать. Надо решить, что мы делать будем.

Костя. Ходить и брать интервью для газеты, для радио и для телевидения. Ой, ребята, а что будет в день открытия дворца!.. Что будет! Нас посадят в президиум! Мы в центре, справа и слева от нас будут редакторы газет, директора школ, учителя. Из зрительного зала на нас будут показывать пальцами и говорить: «Вон они: Парамонов, Сопелкин и Простоквашева! Это они всколыхнули пионерские массы. Это они призвали ребят на подвиг!»

Зина снова хлопнула ладонями и громко крикнула: «Бах!»

Костя даже присел от неожиданности.

Костя. Все! Вылетай из класса, Простоквашева, а то-то-то п-п-плохо будет! Я даже з-з-заикаюсь от з-з-злости, до чего ты меня д-д-довела.

Зина ушла.

И как у нее г-г-громко и н-н-неожиданно это «бах» получается.

Виталий. Я тоже ухожу. Делай все сам.

Костя (испуганно). Не уходи, Виталька. Не уходи… Я же тебя не прогонял. (Пытается задержать Виталия, хватает его за плечи.) Я же не смогу быть главным, если вы все разбежитесь. Ну, я вспылил. Я извинюсь перед Зинкой. Я же н-н-нервный. Я в д-д-детстве рахитом болел, понял? Голова была вот такая. (Костя описал в воздухе рукой большой круг.) А ноги вот такусенькие. (Скривил ноги и пошел по классу.) Кривые, как обруч на бочке. А про шейку и говорить не хочу. Она была вот такая. (Показал карандаш.) Как у гуся тоненькая. Не уходи, Виталька… Хочешь, я тебя, когда вырасту, своим помощником сделаю? Будем вместе ездить. Представляешь: джунгли, слоны, крокодилы, и все говорят: «А это вот Сопелкин из агентства печати „Новости“».

Виталий (смущенно). Ну вот… Скажет еще: «агентство ' печати…» Нет, это ты, Костя, перехватил. Из меня никакие. «новости» не получатся.

Костя. Получатся, непременно получатся! А если будет трудно, я всегда помогу. Я же буду тут же рядом, возглавлять все ассамблеи, сессии и пресс-конференции. Так и быть… Я могу даже сейчас доверить именно тебе, Виталию Сопелкину, водрузить мой главный призыв на фасаде школы.

Вытаскивает из угла огромный рулон, вместе с Виталием разворачивает его перед зрителями. Плакат занимает всю сцену. За ним уже не видно ни Виталия, ни Кости. Словно интермедийный занавес, висит теперь на сцене огромный плакат: «Все на субботник! Даешь полный накал сердец!!!» В зале гаснет свет. Освещен только интермедийный занавес-плакат. Звучит голос по радио:

«Всем! Всем! Всем!

Говорит радиостанция „Голос микрорайона“.

Дворец пионеров окружен мусором! Быть или не быть открытию в срок — вот в чем вопрос!

Все на борьбу с мусором!

Запись добровольцев у главного редактора стенной газеты Константина Парамонова».

Поднимается занавес-плакат. На сцене территория перед Дворцом пионеров. Из стороны в сторону снуйт ребята. Одни тащат носилки с мусором, другие что-то везут на тачках. Костя Парамонов с фотоаппаратом через плечо, с магнитофоном в руках носится среди работающих. Вот он нацелил фотоаппарат на двух девочек, несущих носилки.

Костя. Эй, девчата, хотите на цветной пленке покрасоваться? Леди, вы что, не слышите меня?

Девочка (не останавливаясь). Вот чудак, ледями нас называет. Некогда нам позировать.

Костя. Какая серость! (Бросился к ребятам, таскающим доски.) Стойте! Стойте! Я вас сейчас на веки вечные увековечу!

Но ребята прошли мимо, даже не взглянув в его сторону.

Тоже серенькие. Возьму-ка я интервью у старшеклассников. (Вытаскивает свой портативный магнитофон, подбегает с микрофоном к двум десятиклассникам.) Товарищи! Товарищи! Одну минуточку! От вас мне нужно несколько слов для Всесоюзного радио. (Откашливается, включает магнитофон, говорит в типичной манере радиокомментатора.) Дорогие друзья радиослушатели! Вы слышите шум, веселые голоса, песни!

1-й старшеклассник. Шум в самом деле есть. А песни где?

Костя (тут же выключил магнитофон). Песни потом запишу и путем наложения смонтирую. Комар носа не подточит.

2-й старшеклассник. Значит, липу готовишь?

Костя. Это не липа, а художественный репортаж. (Снова включает магнитофон, говорит тоном радиокомментатора.) Мы с нашим микрофоном подходим к двум старшеклассникам. Они любезно согласились сказать несколько слов для нашей передачи. Жаль, что вы, товарищи радиослушатели, не видите их. Оба они пышут здоровьем, пот градом течет по их загорелым лицам. Они счастливы и смущены. Они куда-то несут доску…

1-й старшеклассник. Да, мы несем доску. И тебе советуем взяться за носилки. Больше пользы будет.

Костя. У меня другой профиль работы.

2-й старшеклассник. Сдается нам — схлопочешь ты сегодня по этому профилю.

Уходят.

Костя (вслед). По профилю, по профилю! А я вот возьму да изменю свой профиль деятельности. Мне ведь это ничего не стоит! Подумать только, сколько у меня всяких талантов! (Загибает на руке пальцы.) И журналистом могу быть, и магнитофон заводить умею, и нюх у меня просто собачий, сразу чую, куда ветер дует, и на слова бойкий, и на рояле немного бренчу. А вот сейчас проверю еще одну грань своего таланта. Посмотрим, что у меня получится на руководящем посту. (Вскакивает на ящик, стоящий в центре сцены и кричит.) Эй там, пятиклашки-замарашки, доски несите в склад! А вы, девчонки — косички тонкие, убирайте хлам со ступенек, ведущих в светлый дворец пионерии! Поторапливайтесь! Ура! Получается! Подчиняются! Ура! Поехали дальше… (Приложив козырьком руку ко лбу, оглядывает все вокруг.)

На сцене появляются двое мальчишек, несущих доску.

Стойте! (Соскочил с ящика и преградил им путь.) Куда несете?

1-й мальчишка. Нам сказали нести на машину с мусором.

Костя. Слушать только меня теперь. Я здесь теперь главный над вами. (Похлопал по доске.) Такую тавровую доску на свалку? Расточительность!

1-й мальчишка. Да она вон вся треснута.

Костя. Сейчас выясним. Кладите ее на этот пенек. Так… Я встану на один конец, а кто-нибудь из вас на другой. Ну вот хотя бы ты… (Показал на второго.) Отталкивайся ногами… Видишь, катаемся, а она даже не трещит. Ух ты, красота! Ух ты! Ух ты!

2-й мальчик. Ну хватит, кончайте, а то увидят, нехорошо будет.

Костя. Помалкивай, я себя поставил на одну доску с подчиненными, а они еще недовольны. (Прикладывает ладонь ко лбу, смотрит по сторонам.) Музыканты топают куда-то. Эй, маэстро! Не ходите в ту сторону, играть будем здесь!

Двое ребят уносят свою доску, а на сцене появляются музыканты: контрабасист, ударник, аккордеонист.

Вы куда?

Контрабасист (писклявым голосом). Нас сюда прислали. Нам Цилю Михайловну нужно.

Костя. Циля Михайловна поручила с вами заняться мне. Играть по нотам умеете?

Все (хором). Умеем.

Костя. А без нот?

Все (хором). Умеем.

Костя. А без инструментов?

Ребята удивленно глядят на Костю. Молчат.

Ну да, это не получится. Теперь слушаться только меня, о Циле Михайловне забыть раз и навсегда. Сейчас я ваш худрук. Что это значит, знаете?

Все (хором). Художественный руководитель.

Костя. Летку-енку сможете сыграть?

Все. Сможем.

Костя (поднял хворостинку). Приступаем. И… Начали!

Трио играет летку-енку. Костя дирижирует. Пританцовывает. Появляются Зина и Виталий. Зина слушает. Всплескивает руками.

Зина. Нет, из него так и брызжет…

Костя (продолжает дирижировать). Что брызжет?

Зина. Талант руководителя. За что ни возьмешься, все тебе удается. Ты просто на все руки, просто со всех сторон… Даже не знаю, как сказать… Ты просто круглый…

Костя (обернулся). Что круглый?

Зина. Талант.

Костя (снова повернулся к музыкантам). Контрабас, побольше нюансов! Долой пиччикато с диминуэндо плюс дубль-бекар, ясно?

Контрабасист даже выронил из рук смычок.

А ты, барабан, дай тарелками тремоло. Аккордеон, когда пойдешь на коду, сделай транскрипцию.

Ребята перестали играть. Переглядываются.

Зина. Можно вопрос, Костя?

Костя. Можно.

Зина. Что такое «транскрипция»?

Костя. Зайди в нотную библиотеку и попроси музыкальный словарь.

Зина и Виталий уходят.

Отдохните пока, маэстро. Я тоже устал. Нелегко руководить массами! (Облокотился на ящик. Потом приоткрыл его. У него созрел какой-то план. Он потирает руки. Оглядывается по сторонам.) Вот что, консерватория… Пора и вам в люди выбиваться. Солистами хотите быть? По глазам вижу — хотите. Распределяю вас по участкам. Ударник пойдет играть к теннисным кортам. Контрабас, будешь играть у въездных ворот. Действуйте.

Аккордеонист. А я?

Костя. И тебя определю, не спеши. Ты пока побудь со мной.

Ребята расходятся. Остается только аккордеонист.

Тебя как зовут?

Аккордеонист. Алексей.

Костя. Я чертовски устал, маэстро Алексей. Сделай одолжение, поиграй какую-нибудь колыбельную песенку для меня лично. А потом я тебе отзыв напишу о твоей работе. Циля Михайловна будет довольна.

Аккордеонист. А ты… спать будешь?

Костя. Что ты, что ты!.. Как можно? Все работают, а я спать? Нет. Я вот тут в ящике пленку перезаряжу.

Аккордеонист садится на кирпичи и начинает играть.

(Открывает ящик.) Красота какая! Каюта первого класса. Але ап! (Залезает в ящик.) А через часок «Але ап», и я снова — в гуще событий. (Скрывается в ящике.)

На сцене появляются Зина и Виталий.

Виталий (подходит к аккордеонисту). Тебя там в главном здании Циля Михайловна ждет. Нагоняй будет.

Аккордеонист. А я не виноват. Он сказал, что назначен главным и все должны ему подчиняться, и я подчинялся…

Зина. А кто это «он»?

Аккордеонист. Да тот, что в ящик залез. Строгий такой… Он еще хотел мне отзыв написать. Может, подождать?

Виталий. Не надо.

Аккордеонист. А он… (показал на ящик) ругаться не будет?

Виталий. Не будет, не будет.

Аккордеонист. Ну, я пошел. (Уходит.)

Зина (осторожно приоткрывает ящик). Свернулся калачиком и храпит себе…

Виталий (заглянул в ящик). Умаялся, голубчик. (Поднимает с земли кусок мела.) Я, кажется, что-то придумал. (Подходит к ящику и пишет на нем мелом: «Мусор на свалку». Сзывает ребят.) Ре-бя-та! Тут еще ящик с мусором остался, подгоняйте машину.

Со всех сторон стали появляться школьники.

Последний ящик вывезем на свалку, и будет чистота!..

Один из ребят вскочил на ящик, затопал по нему ногами и закричал: «Ура! Последний мусор!» Из ящика раздался стук.

Голос Кости. Алло-о! Здесь не мусор, здесь я!

Виталий. Чудеса! Первый раз слышу, как мусор разговаривает…

Стук усиливается.

Голос Кости. Да не мусор здесь! Тут человек сидит в живом виде! Откройте!

Ребята. Как фамилия?

Голос Кости. Парамонов Константин Андреевич.

Ребята (открыли ящик). Что ты делал в ящике?

Костя. А я это… магнитофонную пленку монтировал.

Виталий. Она у тебя светочувствительная?

Костя. Ага… Это… заграничная пленка… Новинка…

Зина. А мы тебя вместе с новинкой чуть на свалку не выбросили.

Костя. Разбросались… Нашлись какие!

Вперед выходит школьник с фотоаппаратом.

Школьник. Дай-ка я тебя увековечу, Парамонов. Наши потомки должны иметь хоть какое-то представление о тунеядцах шестидесятых годов. А то ведь они могут подумать, что в наше время жили только хорошие парни… (Фотографирует Костю.)

Костя. Что вы на меня все? Что, я ничего не делал, что ли? А кто первый узнал, что дворец вовремя не откроют? Кто кликнул клич? Кто призвал вас всех шершавым языком плаката? Кто оркестр организовал, чтобы вам песня строить и жить помогала? Я вам не позволю подрывать мой авторитет!

Зина. Бах!

И в ту же секунду сзади Кости появился барабанщик с медными тарелками в руках. Он со всего размаха ударил тарелкой о тарелку. Костя от неожиданности даже провалился в мусорный ящик. Потом тихонечко приоткрыл крышку и, заикаясь, спросил.

Костя. Ч-ч-то это бахнуло?

Зина. Мыльный пузырь лопнул!

Появились аккордеонист и контрабасист. Ребята поднимают ящик, в котором сидит Костя. Виталий командует: «На свалку!» Музыканты играют туш. Костя жестикулирует, что-то говорит, но его заглушают музыканты. Трио неожиданно замолкает. И все слышат последнее Костино слово: «Серость!»

…Снова перед занавесом появился наш джинн. Кто изображал его, догадаться было невозможно. Одно было ясно: над гримом волшебника поработал Коля Уствольский. И снова в тишине зрительного зала раздался громовый голос: