(«Я двигался, помечая огненными крестами...»)

Я двигался, помечая огненными крестами

белую карту твоей кожи. Тайной тропой

крался мой рот тайком, на паука похожий,

по тревожной тебе, за ненасытной тобой.

Грустное милое чудо, чтобы ты не грустила —

что тебе рассказать у кромки вечерних вод?

Лебедь, деревце, нечто дальнее и смешное.

Время лоз виноградных, спелое время-плод.

Из гавани, где я жил, к тебе плыла моя нежность.

Сон и молчанье заткали мой одинокий причал.

Море меня осаждало, и печаль досаждала.

А я между двух недвижных гондол метался, молчал.

Между губами и стоном что-то сходит в могилу.

Что-то крылатое, — что-то от грусти и забытья.

Может ли удержать тихую воду невод?

Лишь дрожью капель разжиться он может, река моя.

И всё же что-то поёт в этих словах текучих,

что-то взмывает, хочет на жадные губы поспеть.

Да святится навеки эта власть, эта сила —

радостными словами славить тебя и петь,

пылать, лететь, как набат, творимый рукой безумца.

Грустная моя нежность, что делаешь ты со мной!

Стоит мне заглянуть в дерзкий студёный омут,

и закрывается сердце, словно цветок ночной.