Легендарь

15. Словомельница

На Пад-Борисфен-Южный Крамугас заявился рано-рано утром, с первыми лучами солнца, всплывшего над спутниковым горизонтом.

Местные обыватели только выходили на работу…

В пути, не считая задержек в Космотягодроме, он пробыл каких-то полтора часа, и смена вечерних сумерек Цирцеи-28 на солнечное утро Пад-Борисфена-Южного подействовала на него угнетающе.

Крамугас не то чтобы недоспал, но просто — не успел еще как следует заснуть, а тут уже пришлось вытряхиваться из почтовой ракеты.

По этой весьма уважительной причине он зычно попел посреди космотягодромного поля, взбадривая свой онемелый дух, в результате чего сразу же нарвался на крупный скандал: глухонемые костобоки-гиппофаги, всю жизнь проведшие в полнейшей тишине (по крайней мере так считалось в местных высокопатриотических кругах, радевших о неукоснительном блюдении устоев), органически не переваривали громких и внезапных звуков, которые, с одной стороны, совершенно претили всему укладу их благостного существования, а с другой стороны (и в не меньшей степени), прямо противоречили Центральному пункту (раздел шестой, параграф двести пятый) из Основного Мировосприятия, гласившему: «Молчание порождает живое, которое, как всяко живущее, — да помолчит!».

Поэтому, увидав разливавшегося соловьем Крамугаса, костобоки-гиппофаги разъярились не на шутку.

И как Крамугас ни пытался им объяснить, что ничего зазорного в этом пении нет, что слова употребляются исключительно хорошие, приветливые, добрые и, с любой точки зрения, правильные, ибо они — народные, а народ — он сам, в конечном счете; что никакого подтекста они не несут и нести не могут, поскольку и мелодия, и текст имеют сугубо личный, половой, как говорят, характер; что пение как таковое, если уж судить объективно, вообще является одной из форм мыслительного процесса, в данном случае не важно, сколь продуктивного, — да, как ни втолковывал все это Крамугас, упрямые костобоки-гиппофаги знать ничего не желали и от всех восторженно-высоких разглагольствований, пунктуально переводимых привокзальным жестикулировщиком, лишь приходили в еще большее осатанение.

Кончилось дело тем, что Крамугаса весьма основательно поколотили, после чего, заботливо связавши по рукам и ногам, отволокли прямехонько на квартиру Исполняющего Обязанности Хранителя Нравов.

Это оказалось совсем недалеко.

Крамугас тупо воззрился на толстого нечесаного дядьку, лениво барахтающегося в метровых складках свеженакрахмаленных перин, и, выдержав — для порядка — минутную паузу, жалобно пошевелил бровями, не издав ни звука.

Видно, самый первый — привокзальный — урок на Пад-Борисфен-Южном ему даром не прошел.

Исполняющий остался глух.

Тогда Крамугас выразительно. склонил голову набок и горестно покусал губы.

Исполняющий остался слеп.

Тогда Крамугас собрался с духом и, поднатужившись, пустил слезу.

Это сразу подействовало.

Исполняющий ожил, замахал руками, вероятно, призывая потерпеть еще немного, свесился до самого полу и из подкроватных недр извлек странный прибор: гибкую белесую пластмассовую ленту, опутанную десятком больших и малых пружин, сквозь которые проглядывали шестеренки.

Этот агрегат он запихнул себе в глотку, сильно закашлялся, подавился, однако не выплюнул, но, напротив, с жутким хлюпаньем проглотил и замер, тяжело дыша и бессмысленно уставясь в одну точку.

Было слышно, как машинка медленно ползет по пищеводу и, наконец, со звуком «пфряп» куда-то шлепнулась, на что желудок мигом отозвался — «эйнтц!..»

После этой страшной процедуры Исполняющий четыре раза коротко икнул, затем слегка раздвинул губы, изображая якобы сердечную улыбку, и внезапно дребезжащим, омерзительным фальцетом произнес:

— Я чрезвычайно рад приветствовать вас в чертогах Пад-Борисфен-Южного у нас.

— Здравствуйте, — несколько пораженный, пробормотал Крамугас. — Развяжите меня, пожалуйста.

— Со всем уважением и любовью, — сразу согласился Исполняющий и соскочил козлом с кровати. — Нет, не обагрял я руки кровью! — неожиданно признался он. — Сейчас, сейчас… Они, эти добрые поселяне, чуть-чуть перестарались, но, право же, не стоит их винить… Оковы тяжкие спадут, минуточку терпенья… — ворковал он, тщетно пытаясь распутать узлы. — Ах, не сердитесь же на них! Молчать до гробовой доски — какая благодать!.. И тишина, какая тишина!.. Вы их полюбите, уверен! Они так ласковы и так учтивы!..

— Они меня поколотили, — содрогнувшись, вспомнил Крамугас. — Где это видано…

— Ваш юный организм кипит от возмущенья… О!.. Минуточку, мой друг, терпенье… — пропыхтел исполняющий. — Еще немножечко — и я вас развяжу. Вы снова вольной пташкой запоете… Тьфуты, умолкнете, конечно!

Наконец сообразив, что с узлами ему не совладать, он просто перегрыз веревки и, войдя, как видно, в раж, немедля съел их, точно макароны.

Крамугас обрел желанную свободу.

Громко охая и причитая, он принялся массировать затекшие руки и ноги. Потом несколько раз подпрыгнул и для пущего порядку сделал короткую пробежку на месте.

Но этого ему показалось мало, и тогда он решил повторить — все с самого начала. И еще чуть-чуть…

Исполняющий на эти Крамугасовы телодвижения смотрел меланхолично и без особенного интереса, однако каждый раз сдавленно икал и сильно вздрагивал, когда гость издавал чрезмерно громкий звук.

А так как случалось это очень часто, то и вздрагивал Исполняющий практически постоянно, наполняя комнату каким-то истерическим икающим мычанием.

— Ну когда же, ну когда же вы замолкнете совсем?! — не сдержался он в конечном счете и значительно добавил: — А то буду пресекать…

— Все! Извините, — кивнул Крамугас. — Так туго завязали! Эти ваши поселяне… Кровь почти остановилась… Но теперь — нормально.

— Вот и чудно, вот мило! — захлопал в ладоши Исполняющий. — Очень-очень рад за вас! И, надеюсь, это будет наш последний инцидент.

— Посмотрим. Вам-то что за выгода радоваться? — тихонько буркнул Крамугас.

— Ой, ну какже?! Что вы, что вы!.. — воскликнул Исполняющий. — Вы — наш новый поселянин, вы есть счастлив очень быть… здеся. жить! Э… э-э… — неожиданно проблеял он. — Минуткин. Заедають! Хи… Смотрикыся!..

Он резво сунул два пальца в рот, свистнул, ухнул, наклонился — и пружинная машинка тотчас шлепнулась на твердую крахмальную простыню.

Исполняющий какие-то пружинки подогнул, какие-то, напротив, растянул и снова все сооружение с поспешностью засунул в глотку.

Но теперь уж он не чавкал, не давился, а только пару раз чихнул. Собрался было в третий раз, но — передумал. Просто пукнул. Видимо, веревки донимали в животе… А может, и до этого съел что-нибудь не то.

— Вот и все, мой юный друг, — сказал он жизнерадостно. — Я могу опять, как прежде, с вами разговор вести. Да, простите, ах, простите, не представился ведь я! Такая глупая промашка… Не сердитесь, друг любезный… Мое имя — Лирпентул. А ваше, если не секрет, конечно?

— Крамугас, очень приятно, — машинально отозвался Крамугас и слегка поклонился, дивясь про себя странным речам Исполняющего. — Что это на вас вдруг нашло? Каким-то белым стихом заговорили… Я еще со Школы помню…

— Белым, красным, желтым, синим… Я могу и в рифму — нет проблемы. Тут другая закавыка… Надо нос держать по ветру! Ах, что делать, жизнь такая… — вздохнул Лирпентул. — Как вы видите, я — нем.

— А как насчет глухоты? — поинтересовался Крамугас.

— Что вам ответить, милый друг? Кто глух, кто нем, а кто — и то, и то, — развел руками Лирпентул. — Я только нем, большое упущенье!

— Но вы же говорите!

— Если надо — безусловно.

— Ага, — догадался Крамугас, — стало быть, эта вот штуковина с пружинками — ваш механический язык? И без него вы, как… ну, я не знаю!.. Словомельница, короче… Надо же! А для чего? Зачем вам это? Здесь…

— Тс-с, не кричите! Только строго между нами, только по огромному секрету, — боязливо прошептал Лирпентул, придвигаясь к Крамугасу вплотную. — Говорить у нас не можно, так законы возвещают. То есть можно, но без дела, чтобы точно по уставу. Коль нормален ты, приятель, будешь ты помалкивать… Если глух — прекрасно это, если слышишь — скрой. Но в семье не без урода! Я такой вот — тихой сапой, как и все вокруг, живу, но в душе моей клокочет жажда громко говорить. Как могу, порок скрываю, а когда же разойдусь я, так стихами говорю. Ведь стихами благозвучней, меньше шансов залететь… А молчать мне не под силу, что б со мной ни делали. Разговоры — плод запретный, но ведь сладок этот плод! — жеманно дернув плечиком, хихикнул Лирпентул. — Полагаю, и другие о подобном же мечтают… Как начну, остановиться не могу, ну, хоть убей! Ты же, славный поселянин, мне компанию составишь — будем вместе говорить… Шепотком и до отвалу, днем и ночью — всем назло!

Исполняющий с надеждой посмотрел на гостя и шкодливо подмигнул.

— Нет, — возразил, нахмурясь, Крамугас, — не выйдет. Мне в библиотеку надо. Или — в архив? — сейчас же усомнился он. — Я как-то путаю…

— В архив! — уверенно ответил Лирпентул. — В библиотеке книг не выдают — воруют, знаете, нещадно… Вот архивы — это да! Туда не очень-то идут — читать их все-таки накладно, это вам не про любовь какую, не про девственность большую, да к тому же, между прочим, и не всякому дадут… Вот я подумал, милый друг: уж коли к нам вы прилетели…

— Именно! — не дав договорить хозяину, поспешно согласился Крамугас. — Конечно же в архив! Зачем мне про любовь? А времени — совсем в обрез. Проводите меня, пожалуйста. Ну, что вам стоит?

— Мне не стоит ничего, — пожал плечами Лирпентул, многозначительно взглянув на Крамугаса, — это-то и ценно. Не поймите как намек, но… поймите верно.

— Жмот! — в сердцах заметил Крамугас. — И не стыдно? Я-то думал… Денег, кстати, на планете больше нет — тю-тю, перевелись. Большая переделка, говорят. Я, правда, не вник до конца, но уже — в курсе. Так что давайте… безо всяких… И натуры нет — не взял с собой. В таможне отобрали… Вот и думайте теперь…