Лекарство от смерти

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

От двери зала для боулинга остались только покрытые толстым слоем ржавчины петли. Над входом висела крупная деревянная табличка, настолько старая, что написанные краской слова совсем выцвели.

— Он там, — указал усатый. — Где наша плата?

Минхо подошел к дверному проему и, вытянув шею, заглянул внутрь. Потом обернулся к Томасу и встревоженно произнес:

— Вижу его в самом конце. Внутри темно, но я уверен — это Ньют.

Томас так торопился отыскать друга, что и не подумал о предстоящем разговоре. И зачем Ньют велел им убираться?

— Гоните бабки, — потребовал охранник.

Хорхе невозмутимо ответил:

— Получите вдвое больше, если поможете нам вернуться к бергу.

Надзиратели посовещались, и низкорослый ответил:

— Награду придется утроить. Половину давай вперед — хотим убедиться, что не бздишь.

— По рукам, muchacho.

Вынув карту из кармана, Хорхе приложил ее к карте охранника — деньги ушли со счета на счет. Внутренне Томас даже ликовал: хорошо опустошить закрома ПОРОКа во имя благого дела.

— Ждем вас тут, — предупредил охранник.

— Пошли, — позвал Минхо и первым шагнул в темноту.

Бренда нахмурилась.

— Что-то не так? — спросил Томас. Как будто в приюте что-то вообще «так»!

— Не знаю, — ответила Бренда. — Предчувствие дурное.

— Да, у меня тоже.

Она слегка улыбнулась и взяла Томаса за руку; вместе они вошли в игровой зал. Хорхе — следом за ними.

Томас — даже со стертой памятью — помнил о многих вещах из привычной жизни. Например, о том, что такое «боулинг» и как в него играют. Не помнил он только себя играющим в кегли. Местный зал для боулинга обманул ожидания: дорожки разломаны, обшивка с них содрана; всюду спальные мешки и одеяла; люди дремлют или пялятся в потолок. Бренда говорила, что только богатые могут позволить себе анальгетики. Насколько же здешние наркоманы утратили бдительность, раз открыто закидываются в таком месте?! Впрочем, беспечные долго не живут. Рано или поздно кто-нибудь да попытается отобрать у них наркотик любым способом.

Там, где прежде стояли кегли, теперь полыхали костры. Опасно разводить огонь в закрытом помещении… хотя у каждого из очагов сидел кто-нибудь, подбрасывая в пламя дрова. Пахло горелым деревом, в воздухе висел дым.

Минхо указал на крайнюю левую дорожку. Людей там скопилось не много — все в основном жались к середине. Несмотря на скупое освещение, Ньюта Томас заметил сразу: узнал по длинным светлым волосам, сутулой фигуре, — тот сидел спиной ко входу.

— Боюсь, снова облажаюсь, — признался он Бренде.

До Ньюта дошли без приключений, старательно обходя завернувшихся в простыни дремлющих шизов. Томас смотрел, как бы не наступить на кого-нибудь, — не хватало еще, чтобы за ногу укусили.

Когда до Ньюта оставалось шагов десять, он внезапно заговорил громким голосом, так что от стен отразилось звонкое эхо:

— Я вам, шанки стебанутые, что сказал? Убирайтесь!

Минхо остановился, и Томас чуть не налетел на него. Бренда стиснула Томасу руку, а он только сейчас понял, как сильно вспотел. Все решено, все кончено. Их друг никогда не станет прежним. Впереди у него лишь тьма и горе.

— Надо потолковать. — Минхо приблизился к Ньюту еще на пару шагов, переступив по пути через костлявую женщину.

— Не приближайся, — ответил Ньют тихим, угрожающим тоном. — Меня сюда не зря засунули. Поначалу уроды патрульные решили, будто я иммунный и от нефиг делать просто прячусь в берге, а когда узнали, что Вспышка разъедает мне мозг, у них глаза на лоб полезли. Патрульные талдычили потом, дескать, выполняют гражданский долг — и запихнули меня в эту крысиную нору.

Минхо не ответил, и тогда заговорил Томас — изо всех сил сдерживая эмоции:

— Зачем, по-твоему, мы прилетели, Ньют? Мне жаль, что тебя сцапали, жаль, что отправили сюда. Но мы можем тебя вызволить. Охране плевать, кто приходит и кто уходит.

Ньют медленно обернулся, и сердце Томаса ухнуло в желудок. В руках друг сжимал пушку и выглядел так, будто дня три кряду носился по горам и отстреливался от врагов. В его глазах пылал гнев (не чета, впрочем, истинному безумию).

— Э, э, полегче! — Минхо попятился, едва не наступив на костлявую женщину. — Мы же просто болтаем, и незачем в меня целиться из пушки. Ты где ее достал, кстати?

— Стырил, — произнес Ньют. — Забрал у охранника. Он меня… огорчил немного.

Руки у него слегка тряслись. Заметив, что указательный палец Ньют держит на спусковом крючке, Томас занервничал.

— Мне… фигово, — признался Ньют. — Вы молодцы, шанки, что прилетели, спасибо, но… здесь я и останусь. Для меня все кончено. Вы сейчас развернетесь, сядете в берг и улетите к чертям отсюда. Ясно?

— Нет, ни фига не ясно, Ньют, — возразил Минхо, повысив голос. — Мы сюда шли, головами рискуя, ты наш друг, и мы тебя забираем. Хочешь рыдать, пуская сопли? Ради Бога, но только в кругу друзей. Не этих вот шизов…

Ньют вскочил на ноги, да так резко, что Томас попятился.

— Я сам шиз! — крикнул он, целясь в Минхо. — Я сам шиз! Как ты не поймешь, башка баранья?! Ты бы на моем месте захотел, чтобы друзья видели, в кого ты превращаешься? А? Захотел бы?

Ньют уже кричал во весь голос, его трясло.

Минхо молчал. Понятное дело. Томас и сам не мог подобрать слов для ответа.

— А ты, Томми, — понизив голос, произнес Ньют, — смел, по-настоящему смел, раз пришел сюда и просишь вернуться. Смотреть на тебя тошно.

Томас застыл как громом пораженный. Никто еще не говорил ему столь обидных слов. Никто и никогда.