Леопард из Батиньоля

ГЛАВА ПЯТАЯ

Четверг 13 июля

Ночь пологом укрыла металлический остов, сотни зыбких огней зияли прорехами в плотной ткани мрака — в этот предрассветный час торговый павильон справа от церкви Святого Евстахия кипел жизнью: цветочная ярмарка была в разгаре. Жозетта Фату поздоровалась у входа с рябой Маринеттой — местной силачкой, достопримечательностью с фруктового рынка. Маринетта, дочь канатоходки, в свое время поколесила по стране в труппе бродячего цирка, выступала с акробатическими номерами и веселила народ в обличье бородатой женщины. Сейчас, разменяв седьмой десяток, она все еще играючи закидывала на плечи неподъемную корзину с яблоками.

— Эй, хрюшечка, пошустрей копытцами перебирай, торг уже идет полным ходом! — подмигнула Маринетта цветочнице. — А чего рыльце у тебя невеселое — беда какая?

— Нет-нет, у меня все хорошо, — выдавила Жозетта, изобразив жалкую улыбку, и заторопилась в павильон.

— Что-то не похоже, — проворчала циркачка, глядя вслед девушке, пробирающейся между охапками белых лилий и холмами фиалок.

— Солнце в букете! Лазурный берег в Париже! Дамочки, налетайте!

Цветочный рынок делился на «Ниццу» и «Париж», сюда привозили бережно упакованные плоды своего труда садоводы с юга, из Менильмонтана, Монтрёя, Вожирара, Ванва и Шаронны.

Жозетта немного расслабилась, страх отпустил — здесь-то она, по крайней мере, на знакомой территории, среди своих. До вчерашнего вечера девушка как-то держалась, но накопившаяся усталость в один миг обрушилась тяжким грузом, будто некая темная сила враз лишила ее способности сопротивляться. Однако не помирать же с голоду, надо работать. С тех пор как она стала арендовать за пять франков в неделю тележку для своего благоуханного товара и доплачивать в городскую казну четыре су за разрешение на «проезд», в кошельке почти ничего не оставалось. Каждый день Жозетта отправлялась подыскивать счастливое местечко и благоприятный час для торговли. На площади Мадлен покупатели нос воротят от простых цветов, им подавай изысканные букеты, а на площади Насьон рабочий люд, обремененный заботами о пропитании, разбегается по мастерским и потом угрюмо спешит домой — у них, у ремесленников, нет ни денег, ни времени на всякие пустяки…

Лучше всего дела шли у поставщиков «Парижа». Здесь в мгновение ока сбывали розы, камелии, гардении, белоснежные шары калины садовой. Южный говорок мешался с воровским жаргоном столичных окраин, бурная жестикуляция помогала в торгах за целые снопы мимозы и жасмина, нарциссов и гвоздик. Но Жозетта Фату этого не видела и не слышала, она покупала цветы механически, словно во сне, не думая о том, что делает. Убийство, произошедшее у нее на глазах ровно двадцать три дня назад, не желало исчезать из памяти. Перед мысленным взором цветочницы снова падал Леопольд Гранжан и маячила спина убийцы…

Пепельный рассвет уже готовился расцвести над городом всеми красками. Тощие бедняцкие жены рылись в гниющих возле рынка отбросах, надеясь найти помятые овощи, которые сгодятся на похлебку. Грузчик с красным поясом, прислонившись к фургону, хлестал вино из горлышка бутылки. В подворотне, как всегда, разбила походную кухню мамаша Бидош и уже раздавала миски рагу из говядины с фасолью собравшимся вокруг нее оборванцам:

— На вот, лопай, начини потроха горяченьким, не могу видеть, как кто-то голодает…

Жозетта вернулась к своей тележке. Переступив через носильщика, прикорнувшего на мешке у колеса, привычно разложила букеты. Рыночная суета и бодрый гул голосов в павильоне не смогли заглушить ее страх — Жозетте и сейчас казалось, что ее преследует тот самый мужчина, который вчера шел за ней по пятам. То есть вчера, заметив его на улице, она и не подумала сразу, что за ней следят, — просто утренний прохожий в надвинутой на лоб фетровой шляпе на миг привлек ее внимание, и всё.

А что, если он там, в рыночной толпе? Наблюдает за ней оттуда?..

Жозетта, поминутно оглядываясь, покатила тележку прочь от павильона. Сгорбившись, она торопливо шагала по ухабистым мостовым, напрягая руки, чтобы уберечь арендованное имущество от вмятин и царапин. Шагала, не останавливаясь передохнуть, — маленький неизвестный солдатик странствующего войска цветочников, в рядах которого были и такие, кто мог позволить себе потратить сразу франков восемьдесят, а то и сто на закупку цветов, но для большинства ежедневные траты в пять, десять, двадцать франков являли собой огромную сумму.

На площади Бастилии цветочница краем уха поймала обрывок разговора двух горемык:

— Ел нынче?

— Да уж накормили сухим горохом в приюте. Такой, знаешь ли, горох да в револьверы бы заряжать — человека убить можно.

Слова «человека убить» гулко отдались у Жозетты в голове. От ужаса перехватило дыхание. Панически заметалась мысль: «Убийца месье Гранжана! Он вернется! Он не оставит меня в живых!»

На улице Фобур-Сент-Антуан, сидя на мостовой, ревел в три ручья над разбитой бутылкой мальчишка. Жозетте невольно вспомнилось собственное детство, вернее, мать и ее бесчисленные кавалеры. Мужчины постоянно приходили в дом, и мать каждый раз выгоняла маленькую Жозетту на лестничную площадку, где та, съежившись на грязной ступеньке, вздрагивая от каждого шороха и зажмуриваясь, чтобы не видеть таящихся по углам чудовищ, сидела часами в тишине и темноте и дожидалась, пока уйдет очередной гость. Соседские мальчишки дразнили Жозетту, доводя до слез, языкастые кумушки звали Бамбулой, и девочка злилась за все эти унижения на родную мать…

Цветочница ускорила шаг, стараясь прогнать неприятные воспоминания.

Мать, больная, истощенная, всеми покинутая, перед смертью раскрыла ей тайну своего прошлого: она работала в Гваделупе на плантации сахарного тростника, хозяин каждую ночь поднимался к ней в мансарду. Вскоре негритянка забеременела, и ее отправили с глаз долой да постарались спровадить подальше: посадили на корабль, отплывавший во Францию, и на прощание кинули жалкую горсть медяков, будто кость собаке, — живи как знаешь. Здесь, во Франции, родилась Жозетта, и мечта вернуться когда-нибудь на родной солнечный остров истаяла в хмурых парижских сумерках…

Цветочница тряхнула головой — хватит! Кого она ненавидит больше? Мать, неизвестного отца, себя — мулатку, или всех до единого мужчин? Не вопрос. Мужчин. Конечно, мужчин.

Пятница 14 июля[50]

Виктор и Таша прогуливались по набережной Сены. На западе небесная синева над горизонтом уже сгустилась до фиолетового оттенка, легкий ветерок немного остудил раскаленный летним солнцем город. По реке прошла баржа, и о берег заплескали потревоженные волны. Виктор вдруг хлопнул себя по лбу, старательно изобразив забывчивость:

— Ах черт! Совсем запамятовал! — И протянул Таша сверток.

Девушка разорвала оберточную бумагу — у нее в руках оказались блокнот в потертой обложке и маленькая коробочка. С подозрением взглянув на Виктора, Таша первым делом открыла коробочку — и уставилась на него уже во все глаза:

— Какая красота! Спасибо, милый! — Она залюбовалась золотым колечком с лазурным камнем.

— Это аквамарин. Тебе нравится? — Виктор смотрел на Таша с серьезным видом, заложив руки за спину. Сейчас он казался послушным мальчиком, которому очень хочется правильно вести себя на семейном обеде.

— Да, очень! А в честь чего такой подарок?

— Допустим, я решил, хоть и с некоторым опозданием, отметить годовщину нашего знакомства. Мы встретились двадцать второго июня в англо-американском баре на Эйфелевой башне четыре года назад, у тебя была прическа с шиньоном и маленькая шляпка с маргаритками, ты сидела в компании Исидора Гувье, Фифи Ба-Рен и… И я влюбился.

— Фифи Ба-Рен тогда звали Эдокси Аллар, она еще не сдалась в плен демону канкана. И кстати, ты забыл упомянуть Антонена Клюзеля.

— Я видел только тебя!

— Ты угостил меня ванильным мороженым и придумал дурацкий предлог, чтобы поехать со мной в экипаже на улицу Нотр-Дам-де-Лоретт.

— А потом мы попали в затор и ты от меня сбежала.

— Но ты тайком пошел за мной.

— Ты это заметила?!

— И желала всем сердцем, чтобы ты не потерял меня в толпе.

— А я думал: она предназначена мне судьбой, она так не похожа на женщин, которых я знаю…

— И что же во мне такого особенного?

— Сложно выразить словами… Ты независимая, порой недосягаемая, будто добровольно отгораживаешься от мира, который, как мне кажется временами, отталкивает меня… — Голос Виктора стал тише, слабее. — Я ни к кому и никогда не испытывал таких чувств. В том, что ты делаешь, говоришь, в тебе самой есть что-то волшебное… и при этом ты взбалмошна, своенравна, рядом с тобой я словно иду по канату над пропастью. Но вероятно, и в этом тоже выражается моя склонность ко всему непредсказуемому и… опасному… А если я спрошу тебя, что отличает меня от других мужчин, ты сможешь ответить?

— Да, — нежно проговорила Таша, — думаю, что смогу…

Они возобновили прогулку, неспешно направились к мосту Сольферино.

— Стало быть, ты сохранил мой старый блокнот! — вспомнила Таша о втором подарке. — А я-то его повсюду искала!

— Это драгоценная реликвия, — торжественно заявил Виктор, — я возвращаю ее тебе в память о первом дне нашей совместной жизни.

Таша пролистала страницы и надолго задержала взгляд на одном эскизе: четыре года назад она набросала портрет женщины, возлежащей на кушетке.

— Эжени Патино, — прошептала девушка. — Твое первое расследование… Виктор, пообещай мне, что ты никогда бо…

— Вот, смотри! — перебил он, указав на другой эскиз. — Это доказательство того, что я тоже сразу тебе приглянулся — ты нарисовала мое лицо! Таша…

Она почувствовала, что сейчас с его губ сорвется предложение руки и сердца, и невольно отпрянула:

— Мы же и так вместе!

— Да, конечно, — смутился Виктор от того, что девушка прочитала его мысли. — Не беспокойся, я не буду задавать тебе… судьбоносных вопросов.

— Ты расстроился, Виктор?

— Нет, но мы к этому еще вернемся. Если захочешь, я в присутствии нотариуса подпишу официальную клятву никогда не препятствовать твоей карьере.

— После такого заявления, милый, ответ на вопрос, почему я выбрала тебя, очевиден. Я нашла в тебе родственную душу, которая делится со мной своим теплом, энергией, энтузиазмом. Ты всегда ждешь от жизни чего-то важного и необъятного — это придает мне сил и вдохновения.

Страстное объятие скрепило безмолвно заключенный только что договор не возвращаться больше — хотя бы в ближайшее время — ни к теме расследований, ни к теме свадьбы.

— Я приглашаю тебя в ресторан, — поклонился Виктор. — Давай поднимемся на Эйфелеву башню?

— Ну еще чего, милый, ты же терпеть ее не можешь! — засмеялась Таша.

— В таком случае, мы еще успеем на площадь Конкорд — там как раз начинается карнавал.

— По-моему, нам и здесь неплохо. Ой, смотри!

У перил моста собрались зеваки, наблюдавшие за работой собачьего парикмахера — тот вместе с помощником принимал клиентов под открытым небом на набережной Тюильри возле пришвартованной лодчонки с деревянной рубкой. Подмастерье держал на коленях черного пуделя, парикмахер ловко орудовал ножницами: выстриг «браслеты» на каждой лапке, «бретельки» на лопатках и «штанишки». Когда пациент обрел вид опереточного льва, с него сняли шнурок, заменявший намордник, и опустили страдальца на землю. Вместо того чтобы выразить благодарность, новоявленный лев тотчас разразился возмущенным лаем. Слуга, который привел хозяйского пуделя на экзекуцию, потащил его на поводке домой, зеваки, посмеиваясь, тоже начали расходиться, а парикмахер, завершив трудовой день, понес инструменты на лодку.

— Тратят, понимаешь, по десять монет на цирюльника для своих шавок, а иным некоторым мышь из буфета дулю кажет, — злобно прошамкала беззубая старуха, проковыляв по мосту мимо Виктора и Таша.

Словно в ответ на эту сентенцию, помощник парикмахера развел огонь в переносной жаровне и пристроил над ним сковородку с сосисками. Когда ветер разнес над мостом соблазнительно пахнущий дымок, Таша потянула носом.

— Как думаешь, Виктор, они согласятся продать нам парочку?

— Это ведь их ужин…

— Да там на четверых хватит! Иди же, попроси у них!

Виктор не без колебаний повиновался. Занимавшийся стряпней парень выслушал его просьбу и, взвесив все «за» и «против», заорал:

— Жан-Мари! Тут двое голодных зарятся на нашу жратву!

Из рубки показался собачий парикмахер, по-хозяйски вступил в переговоры и в итоге согласился пожертвовать две сосиски, полбагета и кувшинчик вина. В придачу Виктор получил два стакана.

Отведав угощение, Таша заявила, что этот стихийный пикник в десять раз лучше шикарного ужина за столиком на Эйфелевой башне. Они уплетали сосиски с хлебом, стоя на берегу Сены, как вдруг накатил глухой шум, и вскоре праздничная толпа затопила набережную Тюильри. Гуляки, осыпаемые отборной бранью из уст Жан-Мари, весело обстреляли лодку петардами. Виктор вздрогнул — взрывы всколыхнули в нем давние страхи перед терактами анархистов. Обернувшись к Таша, он не увидел ее — и испугался, что навсегда потерял. Заметался, встал на цыпочки, пытаясь разглядеть девушку поверх голов и, уже холодея от ужаса, почувствовал, как его тянут за рукав. Сверкали бенгальские огни. Взрывы петард гремели не переставая. Он хотел заткнуть уши, поднял руки, но в правой был стакан с красным вином, и Таша воспользовалась моментом, чтобы чокнуться с ним:

— За нас!

Волна гуляющих наконец схлынула, путь к берегу был свободен. Виктор, вернув кувшинчик и стаканы собачьему парикмахеру, нагнал Таша на опустевшей набережной. Девушка скакала на одной ноге, пиная сиротливо валявшуюся на брусчатке картонную трубочку — все, что осталось от бурной феерии бенгальских огней.

— Решила поиграть в классики? — улыбнулся Виктор.

Но Таша подобрала трубочку, развернула ее и нарисовала на картонке вот что: две брови домиком, пышные усы и вместо шляпы раскрытая книга, а рядом — кисточка в ботах и длинной юбке. Под рисунком она написала:

— То есть это я? — сделал брови домиком Виктор. — Ну и усищи ты мне придумала — такими любой галл гордился бы!

— Пришлось слегка преувеличить, чтобы ты понял, как я не одобряю этот ваш указ, предписывающий мужчинам скрывать губы.

— Цель этого несуществующего указа — подчеркнуть нашу мужественность на фоне вашей нежности и красоты.

— Ах, как оригинально! — фыркнула Таша и спрятала картонку в сумочку. — Виктор, давай вернемся?

— Ты не хочешь посмотреть фейерверк?

— Я выбираю роскошный десерт, который ты преподнесешь мне дома. Идем!

Сумерки потушили солнце, которое весь день исправно выдавало 30 °C в тени. Париж пах разгоряченной праздничным весельем толпой, к дымку жареных яств примешивался аромат леденцовой карамели. На улицах, украшенных гирляндами фонариков в цветах национального флага, отплясывали под звуки аккордеонов лавочники, приказчики, работяги; гремели духовые оркестры. В кафе «У Кики» отбоя не было от посетителей, а мадам Матиас не сводила влюбленного взгляда с нового гарсона, взятого в помощь Фернану.

Фредерик Даглан перегнулся через стойку:

— Три кружки пива, два бокала вина! — и, залихватски подмигнув хозяйке, умчался, ловко удерживая поднос снизу на кончиках пальцев одной руки. По пути он толкнул в спину какую-то девушку с кожей цвета кофе с молоком, отпрыгнул, сделал пируэт, заглянув ей в лицо, и поскакал дальше, не уронив подноса.

Жозетта Фату похолодела — это был тот самый мужчина, который преследовал ее два дня подряд. В следующий миг цветочницу бросило в жар, над верхней губой выступили капельки пота — вот оно, снова омерзительное ощущение опасности. Что нужно от нее этому человеку? Кто он такой? Раньше она никогда не видела его «У Кики». Что же делать?!..

Сдерживая дрожь, девушка на ослабевших ногах приблизилась к стойке.

— Боже мой, Жозетта, милочка, вам нездоровится? — забеспокоилась мадам Матиас.

— Нет-нет, просто так шумно, все веселятся…

— Это же замечательно! Глядите, как торговля идет — дым коромыслом! Вот, выпейте лимонаду, милочка, он вас взбодрит.

— Вы наняли нового гарсона? — спросила Жозетта и тут же испугалась — не выдала ли она своей паники, не говорила ли слишком быстро, не переиграла ли, изображая удивление?

— Представьте себе, это мой очень близкий друг, — шепотом сообщила мадам Матиас с многозначительной улыбкой. — Ох, вы совсем бледненькая, идите-ка на террасу, там еще есть свободное местечко под деревьями, в прохладе.

Суббота 15 июля, утро

Улочку Висконти, и без того узкую, загромоздили ломовые дроги, просевшие под тяжестью каменных блоков, которые предназначались для реставрации фасадов. Рабочие разгружали повозку у дома номер 24, где когда-то жили Жан Расин и мадемуазель Клерон. Шум стоял невообразимый. Жозеф, протолкавшись среди стройматериалов, транспортных средств и мастеровых, в сердцах вопросил:

— И надолго этот тарарам?!

— Сам-то чего надрываешься? Они ж ни бельмеса не смыслят — им главное начать, а там как пойдет, — проворчал папаша Гюше, содержатель меблированных комнат, который наблюдал за суетой, потягивая в тенечке пенистое белое вино по десять сантимов за стакан.

Жозеф, вконец измученный, зашел на кухню за кусочком хлеба и вернулся в каретный сарай, соорудив по пути из размятого мякиша затычки для ушей. Оценив эффект шумоизоляции, он мысленно возблагодарил мать, не поленившуюся сбегать в булочную перед тем как отправиться на улицу Сен-Пер готовить обед для хозяев. Самого Жозефа сегодня в книжной лавке ждали не раньше, чем к полудню. Покусывая кончик перьевой ручки — подарка Айрис, которым он очень дорожил, — молодой человек сидел за столом, проклиная судьбу, ополчившуюся на его литературный шедевр, и пытался привести мысли в порядок.

— «Фрида фон Глокеншпиль услышала скрежет и резко обернулась, выставив перед собой кондитерскую трубочку как оружие. Со стороны башни донеслись шаги. Мастиф Элевтерий оскалился. Кто же там приближается?..» — перечитал он вслух последние строчки. — Во-во, кто же там приближается — that is the question.[51] — И обескураженно замолчал.

Отбросив тетрадку с названием «Кубок Туле» на обложке, горе-сочинитель взялся за блокнот со всякой всячиной, обычно служившей ему источником вдохновения. Уголки двух последних газетных вырезок отклеились, и он пригладил их пальцем.

— Дело об убийстве Леопольда Гранжана… заколотого кинжалом двадцать первого июня… до сих пор остается загадкой… «Слияньем ладана, и амбры, и бензоя май дарит нам тропу уединенья. Дано ли эфиопу изменить цвет кожи, леопарду — избавиться от пятен на шкуре?» — прочитал Жозеф вполголоса. И перевел взгляд на вторую заметку. — «Кузен Леопардус просит друзей и клиентов месье Пьера Андрези, переплетчика с улицы Месье-ле-Пренс в Париже, присутствовать на похоронах… на кладбище в Шапели двадцать пятого мая. „Ибо май весь в цвету на луга нас зовет“». — И озадаченно забормотал: — Кузен Леопардус… леопард с пятнами на шкуре… Откуда этот звериный мотив в обоих текстах, которые никак не соотносятся друг с другом? А еще май два раза упоминается… Леопард в мае… Может, есть какая-то связь с зодиаком? Май — это Телец и Близнецы… Майский леопард. Мартовский заяц… Ничего не понимаю. Но непременно выясню!

…Редакция «Фигаро» находилась в районе Больших бульваров, на пересечении улиц Друо и Прованс, в здании из серого камня с табличкой «26». В нише над входом севильский цирюльник подставлял голубям бронзовые плечи и голову, и, судя по всему, окрестные птицы часто дарили его своим вниманием. Жозеф снял перед Фигаро шляпу, для храбрости представил себя сыщиком высокого класса и решительно направился в отдел приема телеграмм и объявлений, где томились от скуки секретари. Несмотря на небольшой горб, молодой человек был не лишен обаяния и, как правило, с первого взгляда внушал противоположному полу желание взять его под крыло. Понадеявшись на этот свой дар, он изобразил на лице глубокую скорбь и подошел к девушке за конторкой.

— Горе у меня, мадемуазель, такое горе, если б вы знали… На улице песни да пляски, народ веселится, а я… Дядюшка был мне как отец родной, и вот, представьте, умер. Но это, знаете ли, еще полбеды! Какой-то сумасшедший не нашел ничего остроумнее, как сообщить вам ложные сведения! — Жозеф выложил на конторку извещение о похоронах Пьера Андрези.

Девушка подняла голову, окинула посетителя взглядом, отметив белокурые волосы, в беспорядке падающие на лоб, бархатные глаза, в которых таилась мольба о помощи, и немедленно водрузила на свои буйные локоны форменную шляпку с атласными крылышками.

— Я записываю то, что мне диктуют, считаю слова и отправляю желающих разместить объявление в кассу. После того как они совершают оплату из расчета полтора франка за строку из тридцати четырех букв и приносят мне чек, я пересылаю их объявления в типографию. В мои обязанности не входит проверка сведений, милостивый государь.

— И все же, мадемуазель, обратите внимание: пренелепейший некролог. Друзей и клиентов покойного приглашают на похороны двадцать пятого мая, тогда как означенное в некрологе лицо скончалось пятого июля!

— О, люди еще и не такие нелепости печатают. Вот к примеру: «Щедрое вознаграждение тому, кто вернет мне Иерихонскую Трубу, курицу брахмапутрианской породы, намедни заблудившуюся в окрестностях горы Святой Женевьевы». По сравнению с вашим некрологом это…

— Это, однако, весьма любопытный некролог.

— Мне платят не за то, чтобы я тешила свое любопытство, гражданин. Все, что от меня требуется, — подсчитывать слова в объявлениях. А сумасшедшие у нас тут в редакции табунами ходят — не представляете, сколько я всяких чудиков перевидала!

— Сочувствую, мадемуазель, и завидую вашему терпению. Однако если бы вы согласились уточнить дату публикации этого нелепого извещения о похоронах, я был бы вам страшно благодарен.

Девушка пожала плечиками и повернулась к каталожному шкафу.

— С чего начинается текст?

— «Кузен Леопардус просит…»

— Значит, на «эл»… Так, нашла. Зарегистрировано четвертого июля. Кем оплачено, не записано. Вы удовлетворены?

— А вы совсем-совсем не помните, кто принес этот текст?

Девушка облизнула губки и принялась разглядывать собственные ногти.

— Вот так, навскидку, я вам, конечно, не отвечу. Но порой бывает достаточно сущего пустячка, какого-нибудь там стаканчика шербета или аперитива, чтобы прошлое предстало в ярком свете. Я обедаю в час дня, и если сердце вам подскажет… — Она вдруг зарделась и, не осмелившись продолжить флирт с неприступным, но очень симпатичным белокурым юношей, схватила стопку формуляров и начала ожесточенно ставить на них штемпели.

Жозеф малодушно ретировался.

«Бедняжка, похоже, в меня влюбилась. А что, она, пожалуй, хорошенькая… Но я не такой ветреник, как некоторые особы из моего окружения! Никогда я не опущусь до того, чтобы оплачивать услуги натурой… Итак, объявление опубликовано четвертого июля — накануне пожара! Разобраться бы во всем этом… Прав месье Анатоль Франс: „Нам не дает покоя то, чего мы не понимаем“. Придется все-таки обсудить задачку с месье Легри. У него в голове шестеренки раскручиваются медленно, но уж если раскрутятся — творят чудеса! Да уж, когда он в форме…»

Занятый этими размышлениями, Жозеф не заметил, как вышел на улицу Нотр-Дам-де-Лоретт. Оглядевшись, он с грустью вспомнил о прогулке в здешних краях с одной знакомой, погибшей при трагических обстоятельствах.

«Дениза Ле Луарн…[52] Валентина… Нет смысла отрицать, я нравлюсь женщинам. Сама мадемуазель Таша не устояла бы перед моими чарами, кабы не месье Легри. Кстати, она ведь живет поблизости. Час-то ранний, так что у меня есть шанс застать голубков в гнездышке!»

Но не успел молодой человек выйти на улицу Фонтен, как прямо над головой грянул раскат грома и на город обрушился ливень. Шмыгнув под навес крытого рынка, Жожо, переминаясь с ноги на ногу от нетерпения, принялся ждать, когда поток хоть немного утихнет. Мимо прогрохотал фиакр, окатив его грязной водой. Прохожие спешили по улице в поисках убежища, оскальзываясь на мокрой мостовой, сталкиваясь зонтами.

Вдруг сквозь шум дождя Жозеф различил мяуканье и опустил глаза: к его штиблете жался чумазый меховой комочек.

— Эй, домик для блох, ну-ка брысь отсюда!

В ответ домик для блох — бежевая мордочка и желтые глаза-виноградины — послал ему всем своим видом такой отчаянный призыв о помощи, что молодой человек не смог на него не откликнуться. Он поднял котенка и прижал к груди, чувствуя сквозь ткань редингота, как бьется крошечное сердце. В благодарность за ласку котенок тихо замурлыкал, и шершавый язычок лизнул палец спасителя.

— Откуда ты взялся, пушистый зверь? — Жозеф посмотрел на топтавшуюся рядом под навесом девочку: — Он твой?

Девочка состроила ему гнусную рожицу и заголосила, отбивая ритм кулачком по резному косяку:

Распевая, она все заглядывала внутрь рынка, где ее мамаша-торговка за лотком у входа обслуживала покупателя.

— Где ты там шляешься, дурное семя? А ну живо иди сюда, не то промокнешь, заболеешь и умрешь! — рявкнула мамаша.

— Да, наверняка так и будет, — мрачно пообещал девочке Жозеф и уставился на котенка: — Ну что же мне с тобой делать, хитрая скотинка? Вот ведь приставучий…

Котенок свернулся клубком у него в руках и громко урчал от удовольствия. Нос и «носочки» на лапах были белые, а на самом кончике хвоста торчал реденький пучок шерстинок.

— Эта киса ко всем липнет, как банный лист, вот и ты попался, простофиля! — мерзко хихикнула девочка и поскакала к матери.

Таша только успела накинуть пеньюар из тонкого батиста — они всю ночь до утра отмечали в постели День взятия Бастилии, и Виктор лишь несколько минут назад укатил на велосипеде в лавку, — как в дверь постучали.

— Жозеф! Вы насквозь промокли!

— До костей! Месье Легри дома?

— Вы с ним разминулись… Ой, какой хорошенький!

— Я подобрал его на вашей улице. Наверное, он голодный. — Жозеф опустил добычу на пол, и котенок, выгнув хребет, шмыгнул под подол пеньюара Таша, не переставая тарахтеть, как паровая турбина.

— Вы заметили, какой у него хвост? — улыбнулся Жозеф. — Похож на половинку кисточки.

— И правда, полукисточка! Очень живописный кот. Круглая головка, тигровая шерстка, белые «перчатки»… Надо налить ему молока.

Пока Таша хозяйничала на кухне, Жозеф в сопровождении своего протеже слонялся по прихожей, загроможденной багетными рамами и книгами. На геридоне среди безделушек он краем глаза заметил картонную трубочку с опаленными краями, хотел рассмотреть ее поближе, но в этот момент появилась Таша с блюдцем молока, и «полукисточка» жадно принялся за еду.

— Он забавный. Пожалуй, я его оставлю.

— Уф, мадемуазель Таша, вы меня просто спасли! Если б я притащил его домой, матушка заставила бы меня выучить «Марсельезу» на бретонском… А месье Легри не будет возражать?

— Ну что вы, чего хочет женщина, того… — Таша усмехнулась.

Успокоенный Жозеф взял картонную трубочку с геридона и хмыкнул, увидев рисунки.

— Бенгальские огни всю ночь сверкали… — Таша подавила зевок. — При таком количестве света можно было бы целый месяц обходиться без фонарей. Ну, полукисточка, набил брюшко? Ты согласишься остаться в этом скромном жилище?

Котенок, отобедав, приводил себя в порядок, но, услышав вопрос, прервался и ответил пронзительным «мя-а-ау!».

— Жозеф, он сказал «да»! — захлопала в ладоши художница.

— Вот погодите, он еще овладеет английским, русским и японским — тогда вы точно не соскучитесь в компании этого балагура!

Таша, присев, почесала котенку пузо и наклонилась поближе, рассматривая шерсть.

— О, да он не один, тут целая толпа наездников… И кстати, он девочка.

— Как вы узнали? — брякнул Жозеф.

— Ну, по отсутствию… как это называется по-французски?

— Э-э-э…

— Мужских признаков, в общем. Полукисточка, я назову тебя Кошка!

— Что ж, мадемуазель Таша, мадемуазель Кошка, позвольте откланяться. Матушка заглянет к вам с обедом и с арсеналом щеток-метелок…

«А я, если поспешу, еще успею чуток передохнуть дома в тишине и спокойствии, перед тем как отправиться на галеры „Эльзевира“», — подумал Жозеф, выходя на улицу Фонтен.

Всю дорогу в омнибусе Жозефа не покидала мысль о том, что он упустил что-то важное. Но как болезненный зуд, который не пройдет, чешись не чешись, смутная уверенность в собственном ротозействе никак не могла переродиться в нечто конкретное. И только дома, в каретном сарае, усевшись за стол, сооруженный из ящиков, он понял, что ему напомнила та картонная трубка с двумя карикатурами на внутренней стороне. В точности такие же три обгоревших цилиндрика он подобрал в мастерской Пьера Андрези — вот они лежат, между перьевой ручкой и тетрадкой с незаконченным «Кубком Туле».

Это открытие полыхнуло в голове Жозефа электрическим разрядом.

— Бенгальские огни или «римские свечи»! В переплетной мастерской, черт побери! Ну, что ты об этом думаешь, папочка? — спросил он, глядя на фотографию, с которой улыбался букинист, прислонившийся к парапету набережной Вольтера. — Ты думаешь, что пожар случился из-за пиротехнической ошибки? Не знаешь, да?

Окружающий мир вдруг подернулся волной, Жозефу показалось, что он смотрит на события и факты сквозь толщу воды и не может различить очертаний.

— Чушь какая-то! Кому понадобилось пускать фейерверки за десять дней до Четырнадцатого июля? Разве что… Ох проклятье! У меня в руках настоящие улики! Надо срочно доложить патрону!

…Виктор, пьянея от скорости, крутил педали, и никелированный велосипед с каучуковыми шинами без фонаря и клаксона вихрем летел по бульвару Сен-Жермен. Вне себя от гордости, плавно покачиваясь на оснащенном рессорами седле, ездок лавировал между экипажами, то и дело создававшими заторы — но только не для него! Прощайте, битком набитые омнибусы и утомительные пешие прогулки!

Мостовая уносилась назад из-под колес, вот уже на углу улицы Иакова замаячила вывеска «Эльзевира» — Виктору предстояло заступить на вахту, чтобы Айрис и Кэндзи могли провести вместе вторую половину дня. Он позволил себе напоследок крутой разворот с боковым скольжением, заскочил двумя колесами на тротуар, и «бабочка» встала как вкопанная перед домом номер 18.

Разумеется, Жозеф где-то пропадал. В последнее время этот юноша демонстративно манкировал своими обязанностями и вообще вел себя вызывающе — Виктор был крайне им недоволен. «Надо будет завинтить гайки, парнишка совсем от рук отбился», — решил он и, закатив свой драгоценный велосипед в подсобку, взбежал по винтовой лестнице на кухню, где подкрепился еще теплым рататуем с белым вином. А едва услышав звон колокольчика на входной двери и знакомый голос «Эй, есть кто-нибудь?», ссыпался по ступенькам — ему не терпелось задать перцу нерадивому управляющему.

Однако Жозеф, не дав патрону и слова молвить, разразился пламенной речью, в которой фигурировали извещение о похоронах в «Фигаро», леопард, месяц май и картонные трубочки, начиненные порохом. Это словоизвержение было прервано лишь приходом клиента. Когда пижонистый молодой господин, нежно прижав к сердцу книгу «О дендизме и Джордже Браммеле»,[53] расплатился и, счастливый, покинул помещение, Виктор с саркастической усмешкой повернулся к Жозефу:

— Должен сообщить, что вы опоздали на полчаса.

— Знаю, патрон, виноват! — отмахнулся управляющий. — Но вы подумайте: такое огромное количество совпадений просто не может не иметь логической связи! Дата в извещении кузена Леопардуса — это не ошибка, не результат невнимания приемщицы и не следствие зевательного недуга наборщика. Я проверил: извещение поступило в редакцию «Фигаро» четвертого июля, накануне пожара. Правда, имя автора мне, увы, узнать не удалось.

— Верно ли я понял? Вышеизложенная вами галиматья призвана свидетельствовать о том, что смерть Пьера Андрези — это убийство, замаскированное под несчастный случай? Поправьте меня, не стесняйтесь, Жозеф, если я говорю глупости.

— Помимо этой галиматьи, есть еще кое-что, патрон. Двадцать первого июня отбросил коньки некий эмальер, и это было самое настоящее, ничем не замаскированное убийство — его закололи кинжалом. Полиция нашла на трупе визитную карточку, и, бьюсь об заклад, вы нипочем не догадаетесь, что там написано!

Виктор, положив ладонь на голову гипсовому Мольеру, молил силы небесные ниспослать ему терпения. Жозеф между тем полистал свой блокнот и прочел вслух:

— «Слияньем ладана, и амбры, и бензоя май дарит нам тропу уединенья. Дано ли эфиопу изменить цвет кожи, леопарду — избавиться от пятен на шкуре?» А, патрон? Я залез в «Словарь французского языка» Поля-Эмиля Литтре и что же там обнаружил? Первая часть первого предложения — строка из Бодлера,[54] вторая часть — из Андре Шенье.[55] Про эфиопа и леопарда — цитата из пророка Иеремии. А последняя фраза в извещении о похоронах Пьера Андрези — «Ибо май весь в цвету на луга нас зовет» — принадлежит Виктору Гюго![56]

Тишина оглушила Виктора. Такое же страшное, грозящее раздавить безмолвие навалилось на него в тот день, когда он, шестилетний мальчишка, тонул в озере Серпантин в лондонском Гайд-парке. Необъятное воздушное пространство превратилось в обволакивающую, рвущуюся в легкие магму, он оглох, и эта глухота напугала его тогда больше, чем мысль о смерти.

— Патрон? Ау, патрон!

— Да, Жозеф, я вас слушаю.

— Помните начало извещения? «Кузен Леопардус…»

Виктор присел на край стола Кэндзи и принялся рассеянно выводить пальцем спирали на бюваре. А что, если в то воскресенье 1866 года он действительно утонул? Так и остался там, на дне озера Серпантин? И годы, которые он якобы прожил с тех пор, — всего лишь иллюзия? Перед глазами встало лицо Таша — нежное, одухотворенное… и он понял, что жив.

— Жозеф, может, хватит выдумывать?

— Картонные трубки я не выдумал! Я все ломал голову, что же это такое, а потом увидел такую штуку у мадемуазель Таша, с карикатурами…

— Как, черт возьми, вы узнали, что Таша упражнялась в рисовании на картонке от бенгальского огня?

— Я был сегодня утром на улице Фонтен, вас искал, но вы уже уехали. Мадемуазель Таша впустила меня, потому что я весь вымок под дождем и еще принес ей… э-э… я принес вам обоим скромный подарок. — Жозеф предпочел не уточнять, что именно, вернее, кто именно был подарком, из опасения, что патрон не очень-то обрадуется встрече с пушистым зверем.

— Так что насчет этих ваших трубок?

— Я понял, что полые цилиндры, подобранные мною в мастерской Пьера Андрези после пожара, — это шашки фейерверков, и что, возможно, именно они спровоцировали возгорание. Я уже говорил вам об этом, но вы меня не слушали!

— Давайте с начала, Жозеф. В переплетной мастерской были бенгальские огни. Допустим, они загорелись. И вы полагаете, что от этого вспыхнул керосин в лампе?

— Нет, патрон, это были не бенгальские огни, а «римские свечи» — трубки, начиненные смесью пушечного пороха, селитры, серы, каменного угля или еще какой-то горючей гадостью. Я подобрал в мастерской три — возможно, их было больше. Связка из десятка таких штуковин может наделать дел.

— Инспектор Лекашер намекал на вероятность намеренного поджога…

— Так и было, патрон! Вы же не станете отрицать, что…

— Дайте мне подумать, — перебил Виктор. Он сердито нахмурился — как всегда, если приходилось концентрироваться на решении сложной логической задачи, — и заговорил вполголоса, размышляя вслух: — В извещении о похоронах Пьера Андрези, назначенных на май, хотя он умер в июле, повторяются слова, написанные на карточке, которая найдена на месте убийства незнакомого нам эмальера, в обоих случаях цитируются стихи… Два убийства, один убийца? В этом действительно нужно разобраться… Да, но я ведь поклялся Таша… — Он замолчал.

— Начинаем расследование, патрон? — Глаза Жозефа под растрепанной челкой лихорадочно блестели, он весь дрожал от нетерпения, как собака при виде лакомства: «Дашь сахарок или не дашь? Да плевать мне на твои угрызения совести! Сахарок давай!»

— Начинаем, Жозеф, только тихо, — решился Виктор.

— Да, да, да, патрон!!! Никто ничегошеньки не услышит, особенно мадемуазель Таша!

— У нас есть два следа: Пьер Андрези и эмальер… как его звали?

Жозеф заглянул в блокнот:

— Леопольд Гранжан.

— Адрес?

— Его убили утром на улице Шеврель — наверняка он жил где-то поблизости. В любом случае, найти эмальерную мастерскую будет нетрудно.

— Завтра воскресенье, вы свободны?

Жозеф хотел сказать «да», но вспомнил, что пообещал матери сводить ее в «Фоли-Драматик» — комиссионерка с Центрального рынка раздобыла им две контрамарки на утреннее представление водевиля «Трещотка»[57] в трех актах, а перед тем они условились позавтракать там же, на Центральном рынке, у Жежены. Эфросинья так ждала этого дня, что сын чувствовал себя не вправе лишить ее удовольствия.

— К сожалению, нет, — вздохнул он.

— Ничего, займемся эмальером, когда будет время, — кивнул Виктор. Сам-то он не сомневался, что сумеет улизнуть от Таша на пару часов, чтобы осмотреть пепелище на улице Месье-ле-Пренс. — Да, Жозеф, и месье Мори совершенно незачем об этом знать. Ни слова ему!

— Можете на меня рассчитывать, — заверил молодой человек, возликовавший от того, что станет единственным помощником гениального Виктора Легри.