Лесная неделя, или Для чего человеку ружье

В самое первое утро

В самое первое лесное утро Алексей поднялся спозаранку. Не очень хотелось, правда, но перед Петровичем неудобно было.

Очень интересно позавтракали: по кружке молока и по куску хлеба, ноздреватого, негородского, нижняя корочка с поджаренным капустным листом.

Петрович объяснил, что хлеб он испек сам, называется подовой. Вместо сковородки или жаровни под низ кладется лист капусты.

Петрович, оказывается, встал совсем рано, испек хлеб и подоил корову. Молоко было густым и пахучим, горбушка хрустела вкусно, так вкусно, что даже странно было — хлеб ведь это, а не пирожное какое-нибудь.

После завтрака пошли на обход. Петрович рассказал, что обязательный обход участка леса — это и есть его работа, вернее, кусочек ее. Он следит, чтоб никто дерево не сгубил, ничего живого не тронул, потому что места здешние — редкостные по своей природе, и потому их сделали заповедными.

Они шли по хорошо натоптанной дорожке. Похоже на тротуар — так блестит хоженая-перехоженная дорожка. Идти по ней приятно, звонко, весело, а птицы поют, вроде у них конкурс на лучшее исполнение.

Алексей сорвал ветку желтоватых, собранных в тесный букетик цветов.

— Пижма называется, знаешь? — сказал Петрович.

И еще сказал, что по-другому эти цветы называются русской рябинкой и что если их в доме поставить, то ни одной мухи не будет.

— А вообще, — сказал Петрович, — пижмой лечат чуть ли не десяток разных болезней. Хорошая растения.

Алексей понюхал цветы и сказал, что растение, честно говоря, среднего рода, а не женского. Петрович не стал спорить, усмехнулся чему-то своему, и пошли они дальше.

Лес пересвистывался, перекликался. Закричала картаво, скрипуче сорока. Алексей догадался, что это именно сорока. Белобока — так ведь ее зовут во всех детсадовских сказках: «Сорока-белобока на камушке сидела, кашку варила, деток кормила…» Сколько лет уже прошло со времен детского сада, а вспомнил…

Подивился Алексей сам себе, сказал:

— Сорока кричит!

— Она! — отозвался Петрович.

Он пошел на обход с ружьем и теперь показался Алексею похожим на партизана из фильма о войне.

— Кричит, — продолжал Петрович, немного сбавив ход. — Сигналит. Что-то случилось в нашем лесу, иначе бы не кричала. Ну-ка, потише давай, парень.

«Парень» Алексею не понравилось. Но то, что сорока сигналит о происшествии, было интересно: Алексей стал шагать медленно и осторожно, приглядываясь, как бы на что хрусткое не наступить ненароком.

— Тихо! — вполголоса сказал Петрович и остановился.

Такого Алексей не видел никогда. Ни в кино, ни в журнале «Юный натуралист» не видел, чтобы так вот, ровненькой цепочкой, через тропинку перебирались неспешно и солидно совершенно странные поросята. Продолговатые, остроморденькие, как ракеты, и будто вырядились в матросские тельняшки.

Петрович прижал палец ко рту, хотя Алексею и так было понятно, что всякий шум отменяется.

Следом за поросятами-матросами степенно, как и положено мамаше солидного семейства, прошагала сама дикая свинья, тоже продолговатая и тоже похожая на ракету.

Прошагала — и все. Вроде было — и вроде не было.

— Что примолк? — спросил довольным голосом Петрович, будто именно он и договаривался насчет этой встречи. — Видал семейку? Давно я их тут примечаю.

— Дикие? — просто так спросил Алексей.

— У нас, парень, все дикое.

— А ружье для чего у вас?

— Чтобы стрелять.

— Чего же вы не стрельнули? Они же дикие.

Петрович оглянулся на Алексея: серьезно, дескать, или в шутку сказали ему про стрельбу? Потом стал говорить, что таких вот полосатиков все меньше и меньше становится на белом свете. И надо беречь их, чтоб и другие люди могли увидеть, как ракетообразная мамаша ведет своих детишек, обряженных в тельняшки, на обед или там еще куда.

Тем временем они вышли на полянку, где сквозь деревья щедро просвечивало солнце и густо пахло чем-то конфетным.

— Это же малина! — обрадованно закричал Алексей.

Он обрадовался больше тому, что это была не покупная, не рыночная, а самая что ни на есть настоящая малина, такая душистая, подсвеченная солнцем, с серебристой, будто от мороза, пыльцой…