Летающий пролетарий

Комната —

это,

конечно,

не роща.

В ней

ни пикников не устраивать,

ни сражений.

Но все ж

не по мне —

проклятая жилплощадь:

при моей,

при комплекции —

проживи на саже́ни!

Старики,

старухи,

дама с моською,

дети

без счета —

вот население.

Не квартира,

а эскимосское

или киргизское

копченое селение.

Ребенок —

это вам не щенок.

Весь день —

в работе упорной.

То он тебя

мячиком

сбивает с ног,

то

на крючок

запирает в уборной.

Меж скарбом —

тропинки,

крымских окольней.

От шума

взбесятся

и самые кроткие.

Весь день —

звонки,

как на колокольне.

Гуртом,

в одиночку,

протяжные,

короткие…

И за это

гнездо —

между клеток

и солений,

где негде

даже

приткнуть губу,

носишься

весь день,

отмахиваясь

от выселений

мандатом союзным,

бумажкой КУБу.

Вернешься

ночью,

вымотан в городе.

Морда — в пене,—

смыть бы ее.

В темноте

в умывальной

лупит по морде

кем-то

талантливо

развешенное белье.

Бр-р-р-р!

Мутит

чад кухонный.

Встаю на корточки.

Тянусь

с подоконника

мордой к форточке.

Вижу,

в небесах —

возня аэропланова.

Приникаю

к стеклам,

в раму вбит.

Вот кто

должен

переделать наново

наш

сардиночный

унылый быт!

Год какой-то

нолями разну́лится.

Отгремят

последние

битвы-грома.

В Москве

не будет

ни переулка,

ни улицы —

одни аэродромы

да дома.

Темны,

неясны

грядущие дни нам.

Но —

для шутки

изображу

грядущего гражданина,

проводящего

одни сутки.

Восемь.

Кричит

радиобудильник вежливый:

«Товарищ —

вставайте,

не спите ежели вы!

Завод —

зовет.

Пока

будильнику

приказов нет?

До свидания!

Привет!»

Спросонок,

но весь —

в деловой прыти,

гражданин

включил

электросамобритель.

Минута —

причесан,

щеки —

даже

гражданки Милосской

Венеры глаже.

Воткнул штепсель,

открыл губы:

электрощетка —

юрк! —

и выблестила зубы.

Прислуг — никаких!

Кнопкой званная,

сама

под ним

расплескалась ванная.

Намылила

вначале —

и пошла:

скребет и мочалит.

Позвонил —

гражданину

под нос

сам

подносится

чайный поднос.

Одевается —

ни пиджаков,

ни брюк;

рубаха

номерами

не жмет узка.

Сразу

облекается

от пяток до рук

шелком

гениально скроенного куска.

В туфли —

пару ног…

В окно —

звонок.

Прямо

к постели

из небесных лон

впархивает

крылатый почтальон.

Ни — приказ выселиться,

ни — с налогом повестка.

Письмо от любимой

и дружеских несколько.

Вбегает сын,

здоровяк-

карапуз.

— До свидания,

улетаю в вуз.

— А где Ваня?

— Он

в саду

порхает с няней.

Сквозь комнату — лифт.

Присел —

и вышел

на гладь

расцветоченной крыши.

К месту

работы

курс держа,

к самому

карнизу

подлетает дирижабль.

По задумчивости

(не желая надуть)

гражданин

попробовал

сесть на лету.

Сделав

самые вежливые лица,

гражданина

остановила

авиомилиция.

Ни протоколов,

ни штрафа бряцания…

Только —

вежливенькое

порицание.

Высунувшись

из гондолы,

на разные тона

покрикивает

знакомым летунам:

— Товарищ,

куда спешите?

Бросьте!

Залетайте

как-нибудь

с женою

в гости!

Если свободны —

часа на пол

запархивайте

на авиобол!

— Ладно!

А вы

хотите пересесть?

Садитесь,

местечко в гондоле есть! —

Пересел…

Пятнадцать минут.

И вот —

гражданин

прибывает

на место работ.

Завод.

Главвоздух.

Делают вообще они

воздух

прессованный

для междупланетных сообщений.

Кубик

на кабинку — в любую ширь,

и сутки

сосновым духом дыши.

Так —

в век оный

из «Магги»

делали бульоны.

Так же

вырабатываются

из облаков

искусственная сметана

и молоко.

Скоро

забудут

о коровьем имени.

Разве

столько

выдоишь

из коровьего вымени!

Фабрика.

Корпусом сорокаярусным.

Слезли.

Сорок —

в рвении яростном.

Чисто-чисто.

Ни копотей,

ни сажи.

Лифт

развез

по одному на этаж.

Ни гуда,

ни люда!

Одна клавиатура —

вроде «Ундервуда».

Хорошо работать!

Легко — и так,

а тут еще

по радио —

музыка в такт.

Бей буквами,

надо которыми,

а все

остальное

доделается моторами.

Четыре часа.

Промелькнули мельком.

И каждый —

с воздухом,

со сметаной,

с молоком.

Не скукситесь,

как сонные совы.

Рабочий день —

четырехчасовый.

Бодро, как белка…

Еще бодрей.

Под душ!

И кончено —

обедать рей!

Вылетел.

Детишки.

Крикнул:

— Тише! —

Нагнал

из школы

летящих детишек.

— Куда, детвора?

Обедать пора! —

Никакой кухни,

никакого быта!

Летают сервированные

аэростоловые Нарпита.

Стал

и сел.

Взял

и съел.

Хочешь — из двух,

хочешь — из пяти, —

на любой дух,

на всякий аппетит.

Посуда —

самоубирающаяся.

Поел —

и вон!

Подносит

к уху

радиофон.

Буркнул,

детишек лаская;

— Дайте Чухломскую!

Коммуна Чухломская?..

Прошу —

Иванова Десятого! —

— Которого?

Бритого? —

— Нет.

Усатого!..

— Как поживаешь?

Добрый день.

— Да вот —

только

вылетел за плетень.

Пасу стадо.

А что надо? —

— Как что?!

Давно больно

не видались.

Залетай

на матч авиобольный.—

— Ладно!

Еще с часок

попасу

и спланирую

в шестом часу.

Может, опоздаю…

Думаю — не слишком.

Деревня

поручила

маленькое делишко.

Хлеба́ —

жарою мучимы,

так я

управляю

искусственными тучами.

Надо

сделать дождь,

да чтоб — без града.

До свидания! —

Теперь —

поучимся.

Гражданин

в минуту

подлетает

к Высшему

сметанному институту.

Сопоставляя

новейшие

технические данные,

изучает

в лаборатории

дела сметанные…

У нас пока —

различные категории занятий.

Скажем —

грузят чернорабочие,

а поэзия —

для духовной знати.

А тогда

не будет

более почетных

и менее…

И сапожники,

и молочницы —

все гении.

Через час —

до́ма.

Отдых.

Смена.

Вместо блузы —

костюм спортсмена.

В гоночной,

всякого ветра чище,

прет,

захватив

большой мячище.

Небо —

в самолетах юрких.

Фигуры взрослых,

детей фигурки.

И старики

повылезли,

забыв апатию.

Красные — на желтых.

Партия — на партию.

Подбросят

мяч

с высотищи

с этакой,

а ты подлетай,

подхватывай сеткой.

Откровенно говоря,

футбол —

тоска.

Занятие

разве что —

для лошадиной расы.

А здесь —

хорошо!

Башмаки — не истаскать.

Нос

тебе

мячом не расквасят.

Все кувыркаются —

надо,

нет ли;

скользят на хвост,

наматывают петли.

Наконец

один

промахнется сачком.

Тогда:

— Ур-р-р-а!

Выиграли очко! —

Вверх,

вниз,

вперед,

назад,—

перекувырнутся

и опять скользят.

Ни вздоха запыханного,

ни кислой мимы —

будто

не ответственные работники,

а — дельфины.

Если дождь налетает

с ветром в паре —

подымутся

над тучами

и дальше шпарят.

Стемнеет,

а игры бросить

лень;

догонят солнце,

и — снова день.

Наконец

устал

от подбрасывания,

от лова.

Снизился

и влетел

в окно столовой.

Кнопка.

Нажимает.

Стол чайный.

Сын рассказывает:

— Сегодня

случайно

крыло поломал.

Пересел к Петьке,

а то б

опоздал

на урок арифметики.

Освободились на час

(урока нету),

полетели

с Петькой

ловить комету.

Б-о-о-о-льшущая!

С версту — рост.

Еле

вдвоем

удержали за хвост.

А потом

выбросили —

большая больно.

В школу

кометы таскать

не позволено.—

Сестра:

— Сегодня

от ветра

скатился клубок

с трех тысяч метров.

Пришлось снизиться —

нитку наматывать.

Аж вся

от ветра

стала лохматовая.—

А младший

весь

в работу вник.

Сидит

и записывает в дневник:

«Сегодня

в школе —

практический урок.

Решали —

нет

или есть бог.

По-нашему —

религия опиум.

Осматривали образ —

богову копию.

А потом

с учителем

полетели по небесам.

Убеждайся — сам!

Небо осмотрели

и внутри

и наружно.

Никаких богов,

ни ангелов

не обнаружено».

А папаше,

чтоб не пропал

ни единый миг,

радио

выбубнивает

страницы книг…

Звонок.

— Алло!

Не разбираю имя я…

А!

Это ты!

Привет, любимая!

Еду!

Немедленно!

В пять минут

небо перемахну

во всю длину.

В такую погоду

прекрасно едется.

Жди

у облака —

под Большой Медведицей.

До свидания! —

Сел,

и попятились

площади,

здания…

Щека — к щеке,

к талии — талией,—

небо

раза три облетали.

По млечным путям

за кометной кривизной,

а сзади —

жеребенком —

аэроплан привязной.

Простор!

Тебе —

не Петровский парк,

где все

протерто

задами парок.

На ходу

рассказывает

бывшее

в двадцать пятом году.

— Сегодня

слушал

радиокнижки.

Да…

это были

не дни, а днишки.

Найдешь комнатенку,

и то — не мед.

В домком давай,

фининспектору данные.

А тут — благодать!

Простор —

не жмет.

Мироздание!

Возьмем — наудачу.

Тогда

весной

тащились на дачу.

Ездили

по железной дороге.

Пыхтят

и ползут понемножку.

Все равно,

что ласточку

поставить на но́ги,

чтоб шла,

ступая

с ножки на ножку.

Свернуть,

пойти по ле́су —

нельзя!

Соблюдай рельсу.

А то еще

в древнее время

были,

так называемые

автомобили.

Тоже —

мое почтеньице —

способ сообщеньица!

По воздуху —

нельзя.

По воде —

не может.

Через лес —

нельзя.

Через дом —

тоже.

Ну, скажите,

это машина разве?

Шины лопаются,

неприятностей —

масса.

Даже

на фонарь

не мог взлазить.

Сейчас же —

ломался.

Теперь захочу —

и в сторону ринусь.

А разве —

езда с паровозом!

Примус!

Теперь

приставил

крыло и колёса

да вместе с домом

взял

и понесся.

А захотелось

остановиться —

вот тебе — Винница,

вот тебе — Ницца.

Больным

во время оное

прописывались

солнечные ванны.

Днем

и то,

сложивши ручки —

жди,

чтобы вылез

луч из-за тучки.

А нынче

лети

хоть с самого полюса.

Грейся!

Пользуйся!..—

Любимой

дни ушедшие мнятся.

А под ними

города,

селения

проносятся

в иллюминации —

ежедневные увеселения!

Радиостанция

Урала

на всю

на Сибирь

концерты орала.

Шаля,

такие ноты наляпаны,

что с зависти

лопнули б

все Шаляпины.

А дальше

в кинематографическом раже

по облакам —

верстовые миражи.

Это тебе

не «Художественный»

да «Арс»,

где в тесных стенках —

партер да ярус.

От земли

до самого Марса

становись,

хоть партером,

хоть ярусом.

Наконец —

в грядущем

и это станется —

прямо

по небу

разводят танцы.

Не топоча,

не вздымая пыль,

грациозно

выгибая крылья,

наяривают

фантастическую кадриль.

А в радио —

буря кадрилья.

Вокруг

миллионы

летающих столиков.

Пей и прохлаждайся —

позвони только.

Безалкогольное.

От сапожника

и до портного —

никто

не выносит

и запаха спиртного.

Больному —

рюмка норма,

и то

принимает

под хлороформом.

Никого

не мутит

никакая строфа.

Не жизнь,

а — лафа!

Сообщаю это

к прискорбию

товарищей поэтов.

Не то что нынче —

тысячами

высыпят

на стихи,

от которых дурно.

А тут —

хорошо!

Ни диспута,

ни заседания ни одного —

культурно!

Пол-двенадцатого.

Радио проорал:

— Граждане!

Напоминаю —

спать пора! —

От быстроты

засвистевши аж,

прямо

с суматохи бальной

гражданин,

завернув

крутой вираж,

влетает

в окно спальной.

Слез с самолета.

Кнопка.

Троньте!

Самолет сложился

и — в угол,

как зонтик.

Разделся.

В мембрану —

три слова:

— Завтра

разбудить

в пол-восьмого! —

Повернулся

на бок

довольный гражданин,

зевнул

и закрыл веки.

Так

проводил

свои дни

гражданин

в XXX веке.