Лидер 'Ташкент'

Невдалеке от мыса Тарханкут на конвой налетела группа бомбардировщиков, коварно зашедших со стороны нашего берега. Но в этом районе конвой еще прикрывался истребителями с крымских аэродромов. Они смело ринулись на фашистов, превосходивших их числом, и завязали воздушный бой. Строй бомбардировщиков рассыпался, бомбы были беспорядочно сброшены в море. Никаких повреждений транспорты не имели.

До выхода, в Севастополе, с корабельными зенитчиками обсуждались практические вопросы, поставленные в порядок дня опытом последних столкновений с неприятельской авиацией. Зенитчики уже привыкли, не мешкая, открывать огонь без команды, дорожить каждой секундой. Но нужно также научиться вовремя переносить огонь с одной цели на другую. Это особенно важно в связи с тем, что самолеты иногда атакуют корабль одновременно с разных направлений.

На батарее зенитных автоматов очень дружный, почти полностью комсомольский боевой коллектив. Тут несколько больше, чем в других подразделениях, молодых краснофлотцев, но зато отличаются солидностью, флотской опытностью командиры расчетов - старшины 2-й статьи Григорий Гутник, Евдоким Пироженко, Павел Филенко, Василий Панов, Михаил Вавилов, Игнат Потарыкин. Они серьезно, самокритично разбирают свою боевую работу после каждой стрельбы. И не разуверяются в своем оружии, когда обнаруживают в нем "слабины", о которых раньше не подозревали.

Однако их, конечно, беспокоит разрыв между потолком действительного огня наших автоматов и потолком фашистских бомбардировщиков. Поднимешься на площадку к зенитчикам, спросишь, как настроение, и кто-нибудь обязательно скажет:

- Настроение, товарищ командир, нормальное, только вот никак не достаем до тех самолетов, что летят повыше...

На крыльях ходового мостика установлены крупнокалиберные пулеметы ДШК. Тут расписан и командир отделения пулеметчиков старшина 2-й статья Василий Мамонтов, секретарь комсомольской организации БЧ-II. Посты пулеметчиков у меня под рукой, и нередко при отражении воздушных атак я сам направляю их огонь.

Мы условились с пулеметчиками так: если во время стрельбы дам свисток (звук свистка слышен и сквозь трескотню пулеметов), значит, надо оглянуться, и я рукой покажу новую цель. Однако уговор помогает не всегда. До боя про условный сигнал помнят. Но когда фашистский самолет взят на мушку, иной пулеметчик, "вцепившись" в него, ничего больше не воспринимает, никакого свистка не слышит. Не замечает он и другого самолета, который уже ближе и опаснее для корабля. Чтобы добиться перенесения огня на новую цель, мне приходится хватать такого пулеметчика за руку.

После отражения налета на транспорты вновь объясняю Мамонтову, к чему все это может привести. Комсорг дает слово, что в его отделении будет порядок. Люди ведут себя самоотверженно, ради победы в каждом бою готовы на все. Но война требует и большого умения, и определенных привычек, навыков. Вырабатывать их надо быстрее, нельзя ждать, пока они сложатся сами собой.

Идет к концу август. Стоят погожие дни, на море штиль. Только ход корабля создает легкий ветерок, от которого так легко дышится на мостике. Сейчас самая золотая пора черноморского лета, но нынче ее едва замечаешь.

День начинается и кончается сводкой Совинформбюро. Ее слушают в кубриках и кают-компании в настороженной тишине, слушают с тревогой и надеждой - должен же когда-то начаться на фронте перелом...

Пока обстановка продолжает осложняться. Немцы прорвались к Днепру и уже реально угрожают Крыму. Под Одессой враг вновь потеснил наши части. Усилились бомбежки и артиллерийский обстрел города, растет число жертв среди населения. Когда мы приходили в Одессу в прошлый раз, я отпускал на берег краснофлотца Фесенко: у него там родители и сестры. Вернувшись на корабль, Фесенко рассказал, как трудно приходится одесситам. Плохо у них с водой - враг захватил основной приемник водопровода на Днестре. Но город держится стойко, и помощь ему усиливается, в том числе со стороны флота. Нам известно, что в Одессу идут крейсера "Красный Кавказ" и "Красный Крым", лидер "Харьков".

На одесской земле сражается Первый морской полк, в рядах которого двенадцать посланцев нашего экипажа. Мы получили через политотдел краткую, без подробностей, весточку о том, что все они живы и воюют отлично. Комиссар рассказал об этом на политинформации, и сразу же посыпались новые рапорты.

В первый раз за долгое время мы с Сергеевым не пришли к единому мнению: он считал, что еще человек двадцать отпустить можно, а я возражал и настоял на своем. Но чувствую, посылать матросов в морскую пехоту еще будем.

Два августовских дня

Тридцатое августа... Вчера мы снова пришли с транспортами в Одессу, и у нас был здесь горячий и успешный боевой день. "Ташкент" подавил вражескую дальнобойную батарею, которая в последнее время держала под обстрелом порт, а накануне потопила буксир, нанесла повреждения эсминцу "Фрунзе".

В штабе базы я встретил командира "Фрунзе" капитан-лейтенанта П.А. Бобровникова. Китель на нем внакидку, под кителем видны бинты. Оказывается, Бобровникова задело осколком, пролетавшим через мостик. Его хотели прямо из штаба отправить в госпиталь, но капитан-лейтенант решительно воспротивился: "На мостике ранило, на мостике и вылечусь. Разве сейчас до госпиталей!".

Глядя на него, я вспомнил, как и у нас над мостиком пронеслись осколки, когда разорвался у воды бризантный снаряд, и как я подавил тогда инстинктивное желание нагнуться. Небось и Бобровников так. А ведь, пожалуй, нагнуться в подобном случае не так уж зазорно...

Вот эту батарею нам и поручили вчера привести к молчанию. Перед самой съемкой со швартовов к лидеру подошел меднотрубый катерок крейсера "Коминтерн", и на борт к нам поднялся контр-адмирал Д.Д. Вдовиченко: "Хочу поглядеть, как стреляете!" "Ташкент" вышел из гавани под флагом командира Отряда поддержки Северо-Западного района.

Батарея первой открыла огонь по кораблю - сразу, как только мы миновали боновые ворота порта. Сперва у нее получались недолеты, а следующие снаряды легли в кабельтове-двух за кормой лидера. Батарея закончила пристрелку, переходит на поражение. Нам же ее не видно - ни одной вспышки орудийных выстрелов на берегу заметить не удалось...

Артиллерийским зигзагом вывожу корабль из зоны обстрела. По вызову контр-адмирала Вдовиченко из гавани - она совсем близко - идут стоявшие наготове эсминец "Смышленый" и два катера-охотника. Они прикрывают "Ташкент" дымовой завесой.

Все это отнюдь не означало выхода из боя. Когда батарея умолкла, лидер снова начал приближаться к ней. С дистанции 80 кабельтов наши башни открыли огонь по площади предположительного места батареи. Она ответила нам и опять довольно быстро пристрелялась. Пришлось снова прибегнуть к зигзагу и отойти подальше. И еще раз командир "Смышленого" капитан 3 ранга В. Тихомиров-Шегула, смело маневрируя под обстрелом, поставил для нас завесу.

Задача оказалась куда труднее прежних, но отступаться мы не собирались. Немного выждав, делаем еще один, третий, заход. Подойдя на милю ближе, чем в прошлый раз, возобновляем обстрел того же квадрата. Первые ответные залпы противника ложатся с недолетом... И не успевает батарея пристреляться, как дальномерщик Подгорный (тот, что недавно первым разглядел в море сбитого летчика) засекает легкий оранжевый отсвет, скользнувший в складках берегового склона.

Так мы узнали, где скрыта батарея. Вспышки следующего ее залпа увидел и Николай Спиридонович Новик. Стрельба, начатая по площади, продолжалась уже по наблюдаемой цели. Ведя огонь, мы приближались к берегу - теперь это было оправдано.

Когда дистанция сократилась до 54 кабельтов, батарея замолчала. Уже несколько минут за нею наблюдал не видевший ее раньше корабельный корпост. "Противник в панике, солдаты бегут от разбитых орудий", - передал по радио лейтенант Борисенко. Но Новику довелось взглянуть на результаты своей работы собственными глазами: и накрытие цели, и то, как разбегались уцелевшие фашистские артиллеристы, было хорошо видно нашим дальномерщикам и управляющему огнем.

На девяносто седьмом снаряде (считая и те, что выпустили по площади) стрельба была окончена. Еще в районе огневой позиции контр-адмирал Вдовиченко объявил экипажу лидера благодарность за отличное выполнение боевой задачи.

Когда мы входили в порт, по кораблям, стоявшим в Одессе, передавался лестный для нас семафор командира Отряда поддержки: "Учитесь стрелять и вести себя под огнем у моряков лидера "Ташкент".

Так закончился этот памятный августовский день. А нашим корректировщикам, прежде чем они вернулись на корабль, пришлось выдержать бой с группой фашистских автоматчиков. Был момент, когда гитлеровцы почти окружили корпост, но моряки отбились - выручил пулемет Чащина.

Сегодня тоже стреляем с корпостом. В паузы между залпами наших башен доносится орудийный гул с другой огневой позиции - от Большого фонтана.

- Это "Красный Крым"! - улыбается Балмасов и тут же докладывает: - Корпост просит перенести огонь на новую цель. Координаты у штурмана...

Захожу на минуту в рубку к Еремееву. Штурман склонился над картой, рассчитывает точку залпа. Я тоже нагибаюсь к карте. И в этот момент слышу голос сигнальщика Гордиенко:

- Самолеты противника в зените!

Выскочил из штурманской рубки, командую: "Право на борт!" Сам подбежал к машинному телеграфу, чего обычно не делаю, и дал обеим машинам "самый полный вперед". Набирая ход, корабль начинает крутую циркуляцию. Пытаюсь разглядеть самолеты, но вижу в небе лишь сплошные разрывы снарядов - наши зенитчики ведут шквальный огонь. А самолеты, должно быть, очень высоко. Может, просто летят куда-нибудь через нашу позицию?

Но тут засвистели бомбы. Справа и слева поднялись огромные, выше мостика, водяные столбы. Успел заметить, что самым близким был столб воды, взметнувшийся с правого борта у кормы. Оттуда и пришел вместе с грохотом взрывов принятый всем корпусом корабля страшной силы гидравлический удар. Такой, что "Ташкент" словно подпрыгнул.

Но машины продолжают работать. Сильного крена или дифферента не ощущаю. Первая мысль: ничего катастрофического не произошло, прямого попадания нет. Однако в корме все-таки неладно...

- Командир, я туда! - крикнул Сергеев, метнувшись к трапу.

Из энергопоста - командного пункта Сурина - поступает первый доклад:

- Пробоина по правому борту в районе сто двадцать пятого шпангоута. Пятый кубрик затоплен. Вода поступает в четвертый. Прошу сбавить ход!..

По радиотрансляции передано приказание: "Личному составу проверить помещения в районе своих боевых постов". Повреждений, кроме уже известных, во внутренних помещениях не обнаруживается. Только рулевой доложил, что корабль стал хуже слушаться руля.

Ход уменьшен до малого. Самолеты нас больше не бомбят. Аварийная партия во главе с воентехником 1 ранга Колягиным отстаивает четвертый кубрик, укрепляя подпорами переборку, отделяющую его от затопленного пятого. Сурин, который также в корме, сгоряча попробовал было осушать пятый кубрик, но это оказалось безнадежным делом - пробоина слишком велика. Уточнены наши потери: убиты машинисты-турбинисты Степан Пирогов и Яков Лысенко, бесследно исчез краснофлотец Василий Лаушкин, тоже машинист-турбинист. Несколько человек ранено.

Такова обстановка через четыре-пять минут после обрушившегося на корабль удара. "Ташкент" поврежден, но сохранил ход. Невредимы и наши машины, и оружие. Экипаж стоит по боевым постам.

Приоткрыв броневую дверцу КДП, Николай Спиридонович Новик спокойно и деловито спросил:

Товарищ командир, разрешите продолжать огонь?

Да, мы можем продолжать бой. Корабль на огневой позиции, корректировщики указали новую цель, точка залпа рассчитана. Подавив все сомнения, приказываю возобновить стрельбу. Отплатим врагу за сегодняшние бомбы, за наших погибших товарищей! И пусть залпы башен ободрят всех, кто сейчас с тревогой ждет, что же будет дальше. Раз корабль стреляет - уже хорошо!

И снова гремят наши орудия. Борисенко передает очередные поправки. Корректировщики еще не подозревают, чем вызвана задержка с перенесением огня на новую цель.

А на корабле постепенно выясняется, что повреждения есть не только там, где пробоина. На полубаке появился поперечный гофр: сталь собралась в складки, когда корму подкинуло взрывом. С этим шутки плохи - гофр таит в себе угрозу надлома корпуса.

Что касается руля, то поврежден, очевидно, гидравлический привод. Пока перешли на запасное управление с кормового мостика. В районе пробоины положение стабильно: большой пятый кубрик, пересекающий корабль от борта к борту, полностью затоплен, но угрозу затопления четвертого аварийная партия предотвратила. Жизнь всех раненых вне опасности. Нигде не могут найти пропавшего Лаушкина. В затопленном кубрике его нет.

Сурин прибежал с кормы на мостик, чтобы лично объяснить, почему нельзя давать ход больше двенадцати узлов. Механик опасается за кронштейны гребных валов: нельзя ручаться, что там нет трещин или других повреждений, а выяснится это лишь при детальном осмотре корпуса в базе.

Мы заканчиваем галс, и Новик командует в башни: "Дробь! Орудия разрядить!".

Штаб базы, уже получивший радиограмму о наших делах, приказывает немедленно возвращаться. На сердце невыразимо тяжело. Отвоевались? Конечно же нет! Но почему-то это обидное слово вертится на языке, и заранее неприятно, что кто-нибудь тебе его скажет.

У Воронцовского маяка встречают портовые буксиры. Первый еще издали семафорит: "Прошу застопорить ход, будем вводить в гавань".

Наш ответный семафор гласит: "Благодарю. Входить буду сам. На всякий случай держитесь поблизости".

Знаю, что Павел Петрович Сурин это не одобрит. Он, кстати, заранее потребовал обойтись при швартовке без заднего хода. Об этом я помню, но очень уж не хочется, чтобы полгорода видело, что наш красавец лидер тяжело ранен. Пусть и враг не догадывается, насколько серьезно он поврежден.

Ходовая вахта постаралась, и "Ташкент", благополучно подходит к стенке без посторонней помощи. На причале уже ждут базовые инженеры. Подходит водолазный бот, спускают водолазов... Повреждений в подводной части корпуса нигде, кроме кормы, они не находят. Но корме досталось крепко. Диаметр пробоины чуть не шесть метров. Кронштейны осели на гребные валы... Базовые специалисты заглянули с Суриным в корабельные чертежи и уехали в штаб.

На юте "Ташкента" лежат Яков Лысенко и Степан Пирогов, накрытые корабельным флагом, под которым они верно служили Родине. Два черноморца четвертого года службы, два комсомольца, первыми из нашего экипажа павшие в борьбе с врагом...

Обстановка не позволяет "ташкентцам" проводить погибших товарищей до кладбища. За их телами пришла машина одесского госпиталя, и на юте возникает сам собою короткий траурный митинг. Выступают политрук Смирнов, старшина 2-й статьи Якимов из команды машинистов-турбинистов. От имени всего экипажа они дают слово отомстить врагу за боевых друзей.

- У нас с комиссаром уже решено посмертно представить Лысенко и Пирогова к награде.

Мне пора в штаб, но сперва хочется заглянуть хоть на минутку в санчасть к раненым. Особенно тяжелых среди них нет, и у всех одна просьба - не отправлять с корабля: "Мы тут скорее вылечимся вместе с "Ташкентом"!"

- Что на это сказать? Еще неизвестно, где и как будут "лечить" наш корабль...

Идя в штаб, заранее волнуюсь: что-то решат там о ремонте? Ведь "Ташкенту" необходим док.

В штабе приглашают к командиру базы контр-адмиралу И.Д. Кулешову. Доложив об обстоятельствах атаки бомбардировщиков и состоянии корабля, я высказываю мнение, что "Ташкент" способен своим ходом следовать в главную базу для ремонта на севастопольском Морзаводе. Выслушав меня, командир базы говорит, что ему уже все известно от специалистов штаба.

- А в Севастополе вам делать нечего! - неожиданно заканчивает он. - Решено ремонтировать "Ташкент" в Одессе. Здесь это будет сделано за несколько дней.

Можно было ожидать чего угодно, только не такого решения, явно непродуманного, да и просто невыполнимого, если учесть объем работ и обстановку в Одессе. Но я понял, что говорить сейчас больше не о чем, и лишь попросил командира базы доложить мое мнение командующему флотом.

На пути в порт меня застала бомбежка. На темной улице какая-то женщина с повязкой схватила за рукав, потянула к убежищу: "Вы что, с ума сошли? Надо переждать!" Я с досадой вырвался и пошел дальше. Где-то рвались бомбы. Щелкали о мостовую мелкие осколки зенитных снарядов. Но было не до этого. Охватила обида за корабль, за наш экипаж.

Войдя в каюту, почувствовал, как устал за день. Решил немножко посидеть в кресле, а уж потом обсуждать с Сергеевым и Орловским наши печальные перспективы. Через несколько минут постучался Фрозе. Сразу понял, в каком я настроении.

- Не расстраивайтесь, товарищ командир, на войне, знаете, ведь и убить могут!.. - Это была его обычная шутка, и почему-то все ее любили. - А у нас новость,-продолжал Сергей Константинович. - Лаушкин нашелся!

- Живой? - недоверчиво спросил я.

- Совершенно живой!

- Где же он был? Давайте его сюда!

- Товарищ командир, он уже спит. Может быть, завтра?...

С машинистом-турбинистом Василием Лаушкиным приключилось то, что и в богатой разными необычными случаями морской жизни можно считать из ряда вон выходящим.

Когда у борта разорвалась бомба, Лаушкин находился в пятом кубрике. Все, кто там был, кроме него, оказались либо убитыми, либо ранеными. Лаушкина же, совершенно невредимого, каким-то образом выбросило через огромную пробоину за борт. Причем, не попал он и под гребные винты, что в данной ситуации было проще простого.

Краснофлотца, вынырнувшего за кормой, с корабля не заметили - было не до того. Лаушкин держался на воде часа три. Он разделся до трусов, но оставил при себе сумку от противогаза, в которую переложил из кармана робы комсомольский билет. Краснофлотец потихоньку плыл в сторону порта, пока его не подобрал сторожевой катер. Узнав, что Лаушкин с "Ташкента", моряки катера наперебой предлагали ему кто брюки, кто тельняшку, кто обувь...

Фрозе рассказал, с каким восторгом встретила Лаушкина команда. Все знали, что о нем уже и по начальству доложено как о пропавшем без вести. И, провожая в последний путь двух своих товарищей, моряки мысленно прощались и с третьим.

- Ну, теперь тебе, Вася, уж не утонуть до самой смерти! - радовались друзья "воскрешению" удачливого турбиниста.

Да, возвращение Лаушкина - большая радость. Сразу как-то и усталость забылась. Потянуло заняться делом, отложив неприятные переживания до другого раза.

Пошли с помощником по кораблю. Везде тихо - команда отдыхает. Спят и размещенные по всем кубрикам обитатели затопленного пятого, специалисты электромеханической боевой части. Но аварийная партия Колягина бодрствует, никому не передоверяя присмотр за подпорами, расставленными и в четвертом кубрике, и в румпельном отделении, и у дизеля. В корме возникла особая вахта, не регламентированная пока никакими расписаниями, но едва ли не самая ответственная на корабле. И нести ее теперь надо до тех пор, пока "Ташкент" не станет на кильблоки дока.

Не до сна, конечно, и старшему инженер-механику. Его застаю за письменным столом в каюте. Рядом, на диванчике - комиссар. Сурин без кителя, в одной майке, но снять тяжелую кобуру с наганом, видно, забыл, сидит при оружии. На столе развернуты "Таблицы непотопляемости".

- Можем идти своим ходом, можем! - решительно говорит Павел Петрович, вставая мне навстречу. - Но предельный ход двенадцать узлов. Больше нельзя: корма лежит на гребных валах. А на ремонт - не меньше месяца. Даже при самых благоприятных условиях...

Не успел я досказать комиссару и механику о том, что нас собираются ставить на ремонт в Одессе, как с вахтенного поста у трапа донеслись четыре коротких звонка - условный сигнал о прибытии большого начальства. Кто бы это мог быть в такой час? Недоумевая, спешу к трапу.

На борт уверенно поднимается высокая фигура в темном кожаном реглане. Присмотревшись, узнаю вице-адмирала Гордея Ивановича Левченко, заместителя наркома. Я слышал, что он прибыл в Одессу с какими-то поручениями от высшего командования, но увидеть его на корабле не ожидал.

- Показывайте, командир, где пробоина, - сказал адмирал, и я повел его прямо от трапа к местам повреждений.

Гордей Иванович с полчаса ходит по кормовым помещениям, выясняет у меня и у подоспевшего Сурина разные подробности. На "Ташкенте" он впервые, но ориентируется легко. Может быть, потому, что долго служил на эсминцах. Закончив осмотр, спрашивает:

- Что предполагаете делать, командир?

Я доложил свои соображения насчет дока в Севастополе, а также решение командира базы.

- Уверены, что доведете корабль до Севастополя? Отвечайте и вы, командир, и вы, инженер-механик!

Мы оба подтвердили: уверены, что доведем; Чувствуя, какой оборот принимает дело, Сурин, еще минуту назад непроницаемо мрачный, до того повеселел, что, к моему удивлению, даже пошутил:

- В крайнем случае, товарищ адмирал, вся бэче-пять вставит весла в иллюминаторы, а ход будет!

- Значит, решено, - заключает Левченко. - В охранении, очевидно, пойдут "Смышленый" и два катера-охотника.

- А решение командира базы? - напоминаю я.

- Это предоставьте мне. Ваша забота - до рассвета выйти из Одессы.

Уже прощаясь, Гордей Иванович спросил:

- Так с какой высоты вас бомбили?

- Не меньше четырех тысяч метров. Может быть, больше.

- По самолетам стреляли?

- Да.

- И что дало?

- Ничего...

У трапа Левченко остановился, вслушиваясь в тишину ночного порта.

- А здорово вы ту батарею накрыли! - вспомнил он вдруг про вчерашнее. Для базы это много значит.

Война проверяет, война учит

Утро 31 августа встречаем в море. "Смышленый" идет головным, за ним "Ташкент". Катера-охотники справа и слева от лидера: охраняют и обеспечивают...

Из Одессы вышли в полной темноте. Тем не менее над кораблями вскоре услышали фашистский самолет, видимо, разведчик. Следовало ждать бомбардировщиков.

- Разведчику помогает фосфоресцирование нашей кильватерной струи, заметил Иван Иванович Орловский. - Может быть, есть смысл при появлении бомбардировщиков сбросить несколько дымовых шашек?

Мысль старпома была дельной. Мы стали сбрасывать на воду шашки, и они действительно помогли. Вызванные разведчиком самолеты пробомбили растянувшийся за кораблями дымовой шлейф. Вероятно, ничего, кроме дыма, летчики теперь не видели и полагали, что корабли не впереди дыма, а под ним. Огня мы, понятно, не открывали - он бы сразу нас выдал.

Когда уже рассвело, показались советские "ястребки". Они дружески покачали нам крыльями, и все на мостике заулыбались. С площадки зенитной батареи, с других верхних постов махали самолетам матросы. Воздушное прикрытие всегда дорого, а при ограниченных маневренных возможностях корабля просто неоценимо. В душе поднялось теплое чувство и к пилотам "ястребков", и ко всем, кто позаботился, чтобы они нас охраняли.

"Ташкент" выдерживает переход удовлетворительно. Еще вечером удалось отремонтировать гидравлический привод руля, и корабль управляется, как обычно, из ходовой рубки. За состоянием кормы следят специальные наблюдатели, расставленные Суриным и на верхней палубе, и в аварийных отсеках - на ходу "особая вахта" разрослась. Опытные старшины дежурят в коридорах гребных валов, другие вслушиваются в вибрацию турбин, готовые уловить каждый новый, непривычный звук. Под непрестанным наблюдением и подпоры на переборках. Море сегодня тихое, и изменения погоды не ожидается, а если, паче чаяния, заштормит, будем сбавлять ход.

На переходе есть время вновь продумать все, что случилось вчера. В Севастополе потребуется дать об этом более подробный отчет. Да и для самого себя нужно во всем разобраться.

Самолетов было несколько. Может быть, две группы. Они, конечно, не случайно пролетали мимо, а имели задачу нанести бомбовый удар по кораблям, поддерживавшим фланг армии. Самолеты шли высоко, заведомо выше "потолка" наших автоматов. Бомбежка морских целей с такой высоты не может быть особенно точной. Бомбили в какой-то мере наугад. Потому и выбрали крупные бомбы с большим радиусом поражения. Всего сброшено, насколько удалось сосчитать, двенадцать бомб... И одна чуть не угодила прямо в лидер.

Это о противнике. Теперь о том, как выглядели мы.

Обнаружить самолеты было трудно - большая высота, слепящее солнце. Трудно, но можно. Сумели обнаружить два человека: первым - сигнальщик Гордиенко, и сейчас же вслед за ним - строевой Цепик. Заслуга их перед кораблем велика и должна быть отмечена. И надо, чтобы таких сверхзорких наблюдателей было у нас больше.

Мог ли я сам раньше других заметить самолеты, если бы не зашел на минуту в штурманскую рубку? Не знаю, вряд ли. А мог ли выиграть какие-то секунды, если бы доклад Гордиенко застал меня не в рубке, а на мостике? Вероятно, мог. Секунды мы все-таки упустили. Вот когда познается настоящая их цена.

Если бы все, что мы стали делать, начать на сколько-то секунд раньше, а тем более если бы удалось обнаружить самолеты не тогда, когда они были уже над нами, - повреждения корабля, быть может, удалось бы избежать... И тут же возникает вопрос, от которого становится не по себе: а что, если бы и Гордиенко с Цепиком не обнаружили самолетов?..

Дальнейшее вспоминать уже легче. Правильно, что дал самый полный вперед. Правильно, что скомандовал "Право на борт". Мог скомандовать и "Лево", тут сработала просто интуиция. Но получилось удачно: корма пошла влево и, пожалуй, это и уберегло корабль от прямого попадания.

К рулевому, к машинной команде никаких претензий. Молодцы! Зенитчики сделали все, что могли, а потолок наших автоматов - вопрос особый. Аварийные партии боролись за жизнь корабля отважно и умело. В корме многим могло показаться, что "Ташкент" тонет, но никто не кинулся наверх, не оставил своего поста. Артиллеристы, задраившись в кормовом погребе, спокойно проверяли, не угрожает ли ему вода.

Узнаю о все новых и новых проявлениях скромного матросского мужества. Вот хотя бы случай с минером Владимиром Липиным. Он находился у тележек с глубинными бомбами. Взрывной волной Липина подкинуло вверх и бросило на палубу, он получил серьезные травмы. Но краснофлотец видел, что одна тележка сорвалась с места, бомбы раскатились по палубе. И, пересилив боль, не теряя самообладания в обстановке, когда на корму обрушивались столбы воды, комсомолец Липин встал на ноги и поднимал одну бомбу за другой, пока не водворил все на место.

Можно сказать об этом и так: ничего особенного, такое поведение краснофлотца обычно. И это тоже будет верно. Но в том и сила экипажа советского корабля, что люди готовы и способны выполнять свои обязанности в самых тяжелых условиях, при любой опасности, поистине самоотверженно. Это для нас нормально, однако не замечать этого нельзя. И нельзя не гордиться командиру такими подчиненными.

Есть потребность осмыслить и то, насколько пригодился в трудный для "Ташкента" час наш опыт борьбы за живучесть и непотопляемость корабля. Ведь этому уделялось много времени и сил в процессе боевой подготовки. Сколько "пробоин" заделывали на тренировках и учениях! Причем моряков всегда приучали к мысли: раз ведем бой, то и своему кораблю может достаться от врага. И хорошо, что приучали к такой мысли - слово "пробоина" не вызывает растерянности, а дает толчок к быстрым и решительным действиям. По сути дела вчера проверялось, что дали морякам "Ташкента" все аварийные учения.

Боевые повреждения, конечно, могут быть весьма разнообразными. В данном случае особенно пригодилось умение укреплять оказавшиеся под напором воды переборки. Именно это было основной задачей кормовой аварийной партии. Ее командир Иван Васильевич Колягин, молодой еще корабельный инженер, действовал грамотно, а старшины и матросы понимали его с полуслова. Подпоры, брусья, клинья и прочий инвентарь аварийщиков оказался под рукой.

Но вот что отличало фактическую борьбу с водой от условий наших обычных учений. На учениях вводные о пробоинах, как правило, предусматривали ликвидацию, заделку этих пробоин. А вчера "Ташкент" получил пробоину, заделать которую экипаж не мог. Никто и не вспомнил про пластырь.

Пластырей у нас на борту несколько. Есть малый - три на четыре метра, есть побольше - семь на десять, есть и еще больше. Это толстые ковры из четырех-пяти слоев плотного брезента, особым способом прошитые и окантованные тросом. Еще несколько бухт троса требуется для крепления пластыря. "Хозяйство" громоздкое и тяжелое. Разнести пластырь, то есть развернуть его - и то уже немалый труд. Между кораблями устраивались соревнования - кто быстрее заведет пластырь. Наш "Шаумян", бывало, состязался с "Незаможником".

А теперь думается: не платили ли мы, увлекаясь пластырями, известную дань устаревшим представлениям о характере повреждений, которые может получить корабль в современном бою? Пробоина от артиллерийского снаряда - это одно, пробоина от взорвавшейся у борта крупной авиабомбы - совсем другое. Разрушительная сила боевых средств возросла, и пробоину вроде нашей вчерашней, пожалуй, можно считать, так сказать, типичной. Если так, то, наверное, придется не столько заделывать пробоины, сколько защищать от воды отсеки, соседние с затопленным, как это было вчера. Но, разумеется, и пластыри могут еще пригодиться.

В Севастополе "Ташкент" без задержки поставили в док. Когда помпы откачали воду, стала видна вся пробоина: основная ее часть была ниже ватерлинии.

Картина жуткая. Не пробоина, а прямо ворота, в которые можно въехать на грузовике. Вогнутые внутрь края в острых заусеницах. Какой силы должен быть гидравлический удар, чтобы так искорежить и смять крепкую корабельную сталь...

Пробоина пришлась прямо-таки на единственное в корме место, где она могла - при таких размерах - не затронуть чего-то жизненно важного для корабля. Сдвинься она еще чуть-чуть к срезу кормы - остались бы без румпельного отделения, а то и без гребных винтов. А окажись пробоина чуть ближе к носу, она захватила бы артиллерийский погреб, и тогда - новый взрыв, которым, в лучшем случае, оторвало бы всю корму.

- Удачно вписалась, ничего не скажешь!... - изумлялись осматривавшие корабль инженеры.

Выходило, что нам еще "повезло"...

Командующий эскадрой Л.А. Владимирский посвятил разбору боя "Ташкента" и обстоятельств, при которых он оказался выведенным из строя, специальное совещание командиров кораблей. Маневр лидера и действия экипажа были признаны правильными. Командующий потребовал от командиров усилить тренировку наблюдателей и воспитательную работу с ними. Он сказал также, что кораблям необходимо более мощное зенитное оружие, которое мы, надо полагать, в конце концов получим.

В доке состоялось собрание личного состава лидера. На нем тоже был сделан разбор всего, что произошло на огневой позиции под Одессой. Отдав должное мужеству и самоотверженности экипажа, я сказал:

- А самолеты мы все-таки прохлопали, обнаружили их слишком поздно. Считаю, что и я, как командир, в этом виноват. Из тяжелого урока, который мы получили, надо сделать выводы на будущее. А сейчас наша задача - помочь заводу быстрее вернуть "Ташкент" в боевой строй флота.

Глава 4. Навстречу новым боям

История четвертой башни

Жизнь на корабле стала внешне похожей на ту, какая была у нас три месяца назад. Так же с утра до ночи идут заводские работы, хотя и совсем другого характера. Так же помогает рабочим чем только может весь экипаж. Заводскому и доковому распорядку подчинены распорядок корабельный и все наши внутренние дела.

Все, как тогда, и все не так. Три месяца назад еще не было войны. Теперь она бушует на нашей земле от Черного моря до далекого Баренцева - жестокая, беспощадная, небывалая. Треть экипажа не получает писем из родных мест: на "Ташкенте" много моряков с Украины, а там враг. Фашисты уже недалеко от Перекопа... А наш корабль в такое время обречен на длительную стоянку в доке.

"Две недели воевали, два месяца будем ремонтироваться!.." Эти горькие слова я услышал от одного краснофлотца. Он весь день, не покладая рук, трудился вместе с заводской бригадой, но и усталость его не успокоила. Скоро не будет отбоя от добровольцев, рвущихся в морскую пехоту. На корабле знают, что сформирован и отправлен под Одессу уже второй морской полк, формируется третий. А ориентировочный срок ремонта действительно два месяца. Большой срок. Но спорить бесполезно - велик объем работ.

Совсем не просто заделать такую огромную пробоину. Но если бы дело было только в ней! На противоположном, левом, борту от киля идет вверх почти до ватерлинии зловещая трещина. Другая трещина, пересекающая и верхнюю палубу, выглядит в доке так, что задним числом становится страшновато за наш переход из Одессы. Как-никак 160 миль, а корма, выходит, держалась на честном слове... Еще хуже с левым кронштейном. Поглядев на него, инженеры из техотдела сперва сказали: "Раз нет запасного, то и плавать нельзя".

Но Морзавод взялся вернуть "Ташкент" в строй и решает эту нелегкую задачу смело, инициативно, исходя из реальных возможностей.

Осевшую корму приподняли двадцатью гидравлическими домкратами (качали вручную наши краснофлотцы) и почти заново соединяют с остальным корпусом. Немного беспокоит, как бы после этого корма не стала слишком вибрировать на ходу. Но завод выделил для "Ташкента" лучших своих инженеров и рабочих. Хочется верить, что они сумеют сделать все как следует.

Корпусные работы идут и в носовой части корабля - нельзя оставлять возникший там гофр. А многие механизмы, получившие сильную встряску, нуждаются в контрольной переборке. И все это требует времени.

Когда развернулся весь фронт работ, завод перевел их на круглосуточный график. Места, где производится наружная сварка, прикрыли светомаскировочными тентами. Надежность их проверили представители ПВО. Сухой док - один из тех объектов, которые особенно тщательно охраняются от воздушных налетов. А налеты стали еще более частыми.

Уже после утверждения ремонтных ведомостей в них пришлось добавить еще один пункт, весьма для нас существенный. Виновниками этого явились корабельные артиллеристы. Но об этом следует рассказать по порядку.

У заводских причалов с некоторых пор стали появляться помимо ремонтирующихся кораблей мрачные стальные корпуса без мачт и труб и почти без палубных надстроек. Их приводили буксиры с судостроительных заводов. Война застала эти будущие корабли, спущенными на воду, но еще далеко не достроенными...

Теперь достройка откладывается до лучших времен - производить ее пока негде, и "коробки", не успевшие стать кораблями, ставятся на консервацию. Севастополь для них - лишь временное убежище. Постепенно их уводят в порты Кавказа, подальше от фронта.

На одной из таких "коробок" - это оказался недостроенный эсминец нового проекта "Огневой" - старшины-комендоры заметили двухорудийную башенку незнакомого им типа. Невысокая, приземистая, она была едва различима за штабелями ящиков с каким-то оборудованием, которыми завалили палубу, используя уводимый с завода корпус эсминца как грузовую баржу.

Сперва интерес старшин был отвлеченным - просто захотелось узнать, что за пушки стоят на новом корабле. Спросили об этом Николая Спиридоновича Новика, показали ему издали свою "находку". Командир БЧ-II глянул и загорелся: "Товарищи, да это же новейшая зенитная башня! Калибр семьдесят шесть миллиметров, и потолок что надо. Вот бы ее нам!"

Ко мне и Сергееву скоро пришла во главе с Новиком целая артиллерийская делегация.

Пока выяснялось, насколько осуществима внезапно возникшая идея, артиллеристы успели собрать о зенитной башне "Огневого" весьма интересные сведения.

Во-первых, они разузнали, что на этом же корабельном корпусе прибыли эвакуированные с завода оружейники, устанавливавшие башню и прекрасно знакомые с монтажными схемами всего ее оборудования. Во-вторых, оказалось, что башня уже испытана боевой стрельбой и даже сбила фашистский бомбардировщик.

Произошло это в лимане, где вражеская авиация атаковала буксиры, выводившие с завода корабельные корпуса. Огонь из башни открыли рабочие, заранее позаботившиеся, чтобы боезапас был наготове. Стрельбой никто не управлял, но один самолет они все-таки сбили, и башня недостроенного эсминца открыла свой боевой счет.

"Огневому" башня пока не требовалась. Но на его зенитную установку, как и следовало ожидать, уже имелись претенденты помимо нас. Немалую сложность представлял сам перенос башни с ее погребом, перегрузочным отделением и элеватором (общий вес всего этого, если не ошибаюсь, около двадцати тонн) на корабль, где для нее и места-то не предусмотрено.

Но трудности оказались преодолимыми. Подходящее место для башни нашлось в корме, в районе четвертого и пятого кубриков, то есть как раз там, где у нас все было разворочено и новые работы требовали сравнительно небольшой дополнительной ломки. И завод - вот уж не формально отнеслись люди к нашей неожиданной заявке! - взялся выполнить эти добавочные работы, не изменяя по возможности общих сроков ремонта. Само собой разумелось, что монтажом башни займутся николаевские мастера.

Что касается других претендентов, то они отпали после того как инициативу "ташкентцев" решительно поддержали командующий эскадрой Л.А. Владимирский и флагманский артиллерист флота А.А. Руль. Принципиальная сторона вопроса уладилась еще быстрее, чем техническая.

Таким образом, "Ташкент" получает сверхштатную скорострельную зенитную установку солидного калибра, способную поражать цели на высотах до шести тысяч метров. Сочетание такой башни и батареи автоматов, которые достают цели, летящие на высоте две - две с половиной тысячи метров и ниже, делает корабль не то чтобы неуязвимым с воздуха, но во всяком случае способным отражать атаки вражеской авиации гораздо успешнее, чем прежде.

Заводские инженеры вместе со специалистами штаба флота без задержки сделали все расчеты, потребовавшиеся для установки башни на корабле. Нижняя часть ее хорошо поместилась в четвертом кубрике, обитателям которого пришлось немного потесниться.

Когда башню стали монтировать, краснофлотцы часто от души смеялись, наблюдая, как она, вращаемая электромотором горизонтальной наводки, забавно крутится вокруг своей оси, в то же время быстро водя вверх и вниз длинными стволами орудий. Крутилось вместе со всей башней и нижнее ее отделение, оказавшееся в четвертом кубрике. Пока тут все проверялось и прилаживалось, иные веселые матросы успевали в свободную минуту покататься на вертящейся башне, как на карусели. Отсюда и пошло прочно приставшее к нашей сверхштатной прозвище - "башня смеха".

А официально зенитную башню стали именовать четвертой, поскольку лидер имел три башни главного калибра. Вверили ее самому боевому из наших лейтенантов-артиллеристов - Вениамину Макухину, отлично командовавшему второй башней. А на вторую пошел новый наш сослуживец лейтенант Сергей Матлахов.

Из "старых", кадровых, комендоров перевели в зенитную башню старшин и краснофлотцев Алексея Спирякова, Валентина Юдина, Василия Плужника, Ивана Грицуту, Филиппа Крищенко. Остальных подобрали из прибывавшего пополнения.

На новую зенитную установку возлагались большие надежды, в нее как-то сразу поверили. И не напрасно.

Но я слишком забегаю вперед. Увидеть четвертую башню на борту лидера мне довелось гораздо позже, чем остальному экипажу. В сентябре 1941 года военная судьба на некоторое время разлучила меня со стоявшим в доке "Ташкентом".

Эсминец "Фрунзе"

Вызывают на линкор, к командующему эскадрой.

- Так вот, - начинает Лев Анатольевич Владимирский, внимательно ко мне приглядываясь. - Вам, вероятно, известно, что Бобровникова все-таки пришлось уложить в госпиталь. Напрасно не сделали этого сразу. А корабль его уже может воевать...

Конечно, мне известно и то и другое. Командир эсминца "Фрунзе" капитан-лейтенант П.А. Бобровников был, как, наверное, помнит читатель, ранен под Одессой осколком разорвавшегося в воде немецкого снаряда. Тогда же получил боевые повреждения, относительно небольшие, его корабль. Бобровников сам привел эсминец в Севастополь, но "вылечиться на мостике" капитан-лейтенанту не удалось. Ему стало хуже. Рана на спине, хотя и не особенно опасная, требовала лечения настоящего. Корабль вернулся в строй раньше своего командира.

После первых слов контр-адмирала уже нетрудно было угадать, что он мне скажет дальше. И на вопрос Л.А. Владимирского, не возражаю ли я против того, чтобы сегодня же вступить во временное командование эсминцем "Фрунзе", ответ у меня готов был заранее. Я сказал, что рад возможности плавать и воевать, а не сидеть в доке.

У меня нет никаких сомнений в том, что Орловский, Сергеев, Сурин обеспечат контроль за ремонтными работами, решат все вопросы, которые могут возникнуть. В этом я спокойно мог заверить командующего эскадрой.

- А я попрошу флагманского механика почаще наведываться на "Ташкент". Да и сам побываю у вас, - обещает контр-адмирал. И невесело шутит: - Ну, а если бомба в док, не поможет и присутствие командира...

Все решено за несколько минут. На том же катере, который доставил меня на линкор, иду обратно к доку. Взять в каюте реглан и чемоданчик - и я буду готов отправиться на Минную пристань, где стоит "Фрунзе". Но сперва нужно еще о многом переговорить с комиссаром, старпомом, механиком и другими товарищами.

- Я так и знал, что этим кончится, еще вчера ждал, - признается Сергеев. По совести сказать, завидую тебе!

Орловский, остающийся на "Ташкенте" за командира, педантично принимает у меня корабельные дела, не забывая спросить ни о чем существенном. Он и так в курсе всего, но хочет соблюсти формальности. Сурин прощается сумрачно и как-то рассеянно, ни о чем не спрашивает. Ремонт взвалил на плечи механика столько забот, что он слабо реагирует на все, выходящее за их круг. А что ему надо делать, прекрасно знает сам.

Уже на стенке дока меня догоняет парторг Василий Иванович Смирнов, куда-то отлучавшийся.

- Ни о чем не беспокойтесь, товарищ командир! Коммунисты работают на ремонте так, что заводские не нахвалятся. А как коммунисты, так и все. Да вы и сами знаете... Счастливо вам воевать!

Уже пять месяцев знаю я политрука Смирнова, и все больше укрепляется у меня то впечатление о нем, которое сложилось при первой встрече. Открытая душа, всегда спокойно-приветливый, скромница, не любитель выдвигаться на первый план. Но все, за что взялся, доведет до конца. Надежный человек - лучше о нём, пожалуй, не скажешь. В любом деле можно на него положиться. И нет на корабле моряка, который бы его не уважал.

Смирнова можно целыми днями не видеть - он и в море, и в базе редко выглядывает на верхнюю палубу, постоянно находя себе дело в "низах", у корабельных котлов и машин. Но, и не видя его, все время чувствуешь его неустанную работу с людьми. Сказывается эта работа и в том, что личный состав БЧ-V все правильнее воспринимает требовательность непреклонного Сурина.

Оглядываюсь еще раз на "Ташкент". Со стенки дока он выглядит непривычно: и палуба, и мостик далеко внизу. Сверкает и трещит сварка, стучат пневматические молотки клепальщиков, лязгает железо. Вот так, не в госпитальной тишине, как люди, а в металлическом грохоте, залечивают корабли свои боевые раны. Поправляйся же скорее, "Ташкент"!

"Фрунзе" - эскадренный миноносец из серии "новиков", участвовавших еще в первой мировой войне. Главный калибр поскромнее, чем на "Ташкенте", - пять 120-миллиметровых палубных орудий. Еще скромнее зенитное вооружение автоматов тут нет. Значительно меньше скорость хода. Тесненьким выглядит мостик (оказывается, привык уже к просторному). А вообще все знакомо. Ощущение такое, будто вернулся на "Шаумян": он того же типа.

Несколько смущает, что мало знаю экипаж "Фрунзе", даже командиров подразделений. Среди лейтенантов, недавно пришедших из училищ, есть совсем незнакомые лица. Но меня, кажется, знают все. Встретили не просто уважительно, но и приветливо. Отношу это не к себе лично, а к тому, что я пришел с "Ташкента". Действия лидера под Одессой, хотя и печально для него кончившиеся, принесли ему на эскадре репутацию боевого корабля. Это чувствуют при встречах с товарищами все наши краснофлотцы.

Ближе знакомиться с временными подчиненными и сослуживцами пришлось уже в походе. "Фрунзе" получил приказание конвоировать транспорты, перебрасывающие из Новороссийска в Одессу стрелковую дивизию.

Конвой дошел до порта назначения спокойно, но в атмосфере Одессы почувствовалось что-то более тревожное и грозное, чем две недели назад. Пришли мы ночью. Конвой задержали на рейде - город отражал массированный налет бомбардировщиков. С рейда было видно, как в районе порта и дальше взрываются бомбы. Рвались и снаряды - порт снова находился под артиллерийским обстрелом. Багровые отсветы обозначали возникшие в нескольких кварталах пожары.

В гавань мы так и не вошли. Кораблям, сопровождавшим транспорты, той же ночью было приказано возвращаться в Севастополь. На обратном переходе у нас повторилось то, что было, когда в последний раз уходил из Одессы "Ташкент": появился немецкий самолет-разведчик и вызвал группу бомбардировщиков, а мы при их приближении замаскировали фосфоресцирующую кильватерную струю дымовыми шашками. Фашисты опять пробомбили завесу, не причинив вреда кораблям. Значит, этот прием противником еще не разгадан.

В Севастополь пришли к концу дня. И сразу новый приказ - срочно пополнить запасы топлива и воды, а завтра утром опять идти в Одессу.

Уже давно флот готовился к крупной десантной операции, которую потом стали называть Григорьевской. Это был первый из черноморских десантов Великой Отечественной войны, за которым последовали многие другие. Замысел его состоял в том, чтобы высадкой морской пехоты в районе села Григорьевка - на левом фланге гитлеровских войск, штурмовавших Одессу, - улучшить общее положение осажденного города. Через Григорьевку и Чебанку морской пехоте предстояло двинуться навстречу войскам Одесского оборонительного района, переходящим на этом участке в контрнаступление. Успех операции должен был отодвинуть фронт от города, лишить противника возможности держать под артиллерийским обстрелом порт и жилые кварталы.

Командиром высадки был назначен комбриг крейсеров капитан 1 ранга С.Г. Горшков. Крейсера "Красный Кавказ" и "Красный Крым", новый эсминец "Бойкий" и другие корабли приняли на борт 3-й Морской полк и выходили из Севастополя во второй половине дня 21 сентября. Им обеспечивалось сильное воздушное прикрытие с крымских аэродромов.

"Фрунзе" вышел раньше, за несколько часов до отряда высадки. У нас на борту контр-адмирал Л.А. Владимирский, на которого возложено общее руководство десантной операцией. На нашем корабле находятся также заместитель начальника штаба Одесского оборонительного района капитан 1 ранга С.Н. Иванов и группа штабных работников. Им, как и Л.А. Владимирскому, нужно до высадки десанта побывать в Одессе, уточнить подробности обстановки, снабдить боевой документацией командиров высадочных плавсредств, сосредоточенных в Одесском порту.

Присутствие на мостике старших начальников всегда меня несколько стесняло, особенно если сам еще не привык как следует к кораблю. Но с Львом Анатольевичем Владимирским чувствуешь себя в море легко и непринужденно. Он в любой обстановке исключительно тактичен, ни во что без надобности не вмешивается. За мелкие ошибки, которые и сам командир видит, отчитывать не станет.

До Тендры все шло хорошо. На море штиль. Машинная команда точно держит назначенные восемнадцать узлов. Экипаж спокойно пообедал на боевых постах...

А через несколько минут после того как открылся Тендровский маяк, сигнальщик доложил:

- Справа пятнадцать силуэт корабля и дым!

Скоро опознаем канонерскую лодку "Красная Армения" Одесской базы. Дым - не из трубы, канлодка горит. К тому же она полузатоплена.

Приближаясь, замечаем недалеко от горящего корабля держащихся на воде людей. "Фрунзе" стопорит ход, спускает шлюпки. Еще до этого мы связались по радио с буксиром, который недавно обогнали, и Л.А. Владимирский приказал ему идти сюда спасать людей.

Канлодку полчаса назад атаковали и подожгли фашистские бомбардировщики. Вскоре они появляются снова: то ли вернулись, чтобы потопить то, что осталось от канлодки, то ли издали заметили нас. Так или иначе, их целью становится теперь эсминец. Мы успели отойти от шлюпок и развить полный ход. Зенитные пушки и пулеметы открыли огонь, но главное наше оружие - маневр. Владимирский верен себе: и в бою не вмешивается в действия командира, дает маневрировать, как я считаю нужным, иногда что-нибудь советует.

Самолеты атакуют по-новому - сбрасывают бомбы из крутого пике. Когда они входят в него, бросается в глаза характерный излом плоскостей у фюзеляжа, знакомый еще только по таблицам. Это одномоторные Ю-87, с которыми мы раньше не встречались.

Самолетов восемь штук. Не знаю, сколько времени удавалось резкими циркуляциями увертываться от бомб с того мгновения, как пикировал на корабль первый: может быть, полторы минуты, может быть, две. Затем одна бомба упала близко у кормы. Опять у кормы, как тогда на "Ташкенте"!.. Бомба поменьше, чем в тот раз - видно по всплеску, да зато упала ближе.

Сразу умолкли зенитки - они все там, на юте. Вышел из строя руль. По телефону с запасного командного пункта и голосом с палубы докладывают, что затапливаются кормовые отсеки. Аварийная партия действует, но выправить положение ей трудно. Корма заметно оседает.

Корабль, оставшийся без руля, начинает самопроизвольно циркулировать вправо. Удерживать его на курсе можно только машинами. Сигналы телеграфа выполняются безупречно - нижняя вахта стоит на своих постах.

А с воздуха с диким ревом, заглушающим все остальные звуки, опять бросаются на нас пикировщики. Новый заход...

Охватывает страшная злость: нечем по ним ударить! Стреляют только пулеметы, а этого слишком мало. Столбы воды от падающих близко бомб закрыли горизонт. Чтобы что-нибудь различить вокруг, лезу на тумбу дальномера. За всплесками мелькнул буксир - он уже тут. Вызывали для экипажа канлодки, а того и гляди понадобится нам самим...

Еще заход пикировщиков - получаем прямое попадание в полубак. Взрыв сотрясает весь корабль. Сорвало козырек ходового мостика, телефон и все приборы. Упал рулевой, остававшийся на своем посту, хотя руль уже не действовал. Убит капитан 1 ранга Иванов. Ранен старпом Носов. Минуту спустя выясняется: в числе убитых на полубаке комиссар эсминца Дмитрий Степанович Золкин. Он пошел туда, чтобы проследить за затоплением носового артпогреба.

Корабль кренится на правый борт, но не тонет. Крепкий корпус эсминца не сокрушило и прямое попадание авиабомбы. Живет, не сдается и сердце корабля его машины. Но телеграф вышел из строя. Управление машинами переводим на голосовую связь - от мостика до люков цепочкой встают краснофлотцы.

Лев Анатольевич Владимирский по-прежнему рядом со мной. Вместе принимаем решение идти к Тендровской косе. Если крен будет увеличиваться, там можно приткнуть корабль к отмели, чтобы не дать ему опрокинуться.

Места, где карта показывает глубины четыре - шесть метров, совсем недалеко, но можем и не дотянуть - крен нарастает. И не прекращаются атаки самолетов. А маневрировать все труднее. Команды по цепочке идут слишком долго и порой искажаются - голоса заглушаются разрывами бомб. Контр-адмирал Владимирский решает спуститься на палубу, чтобы командовать прямо в машинные люки. "Цепочку" оставляем для связи между ним и мною. Лев Анатольевич просит почаще сообщать ему мои наблюдения - с мостика все-таки виднее общая обстановка.

Внезапно обнаруживаю, что я ранен. Должно быть, это произошло еще несколько минут назад. Тогда меня словно хлестнуло чем-то по реглану, а боль появилась только теперь. Захотелось вынуть засунутую в карман правую руку, а с ней что-то неладно, плохо слушается. Глянул на рукав - у плеча реглан изорван в клочья, сквозь китель сочится кровь. Почувствовалась боль и в боку.

На мостик взбежал лекпом: наверно, заметил снизу, что я себя ощупываю. Хочет сделать перевязку, но для этого надо раздеваться. А тут опять заходят самолеты. Отмахнулся от фельдшера - потом!

Эсминец снова встряхнуло. Еще одно прямое попадание. Куда угодило - сразу не поймешь. Мостик стал похож на изолированный от остального корабля островок: связи нет никакой и даже трап сорвало. Оставаться здесь дальше бессмысленно.

С большим трудом, перехватывая левой рукой за остатки поручней, спускаюсь на палубу. Первое, что ощутил, - палуба под ногами дрожит от работы машин. Значит, корабль движется. Кто-то из краснофлотцев подхватил меня под руку и ведет в пост энергетики. "Адмирал там", - поясняет матрос.

В посту энергетики застаю Владимирского, старшего инженер-механика Зызака и еще нескольких командиров подразделений. Корабль управляется теперь отсюда.

Владимирский уже распорядился, чтобы из кубриков вынесли все койки, расшнуровали и разбросали на палубе пробковые матрацы.

Проходит две-три минуты, и крен резко увеличивается. Корабль начинает медленно валиться на борт. "Пора!" - говорит Л.А. Владимирский. Я понимаю его и согласен. Командую в переговорные трубы:

- Всем наверх! На палубе брать спасательные пояса и матрацы!...

Кажется, вот-вот эсминец перевернется. Но вместо этого почувствовался вдруг не очень сильный толчок всем корпусом и заскрежетало под килем - корабль коснулся песчаного грунта. До отмели мы его все-таки довели. Но как боевой корабль эсминец "Фрунзе" фактически уже не существовал.

Бомбардировщики, разрядившись наконец, скрылись, но вряд ли окончательно. К борту эсминца подходит буксир "ОП-8". Он невредим - все пикировщики атаковали эсминец. На буксир переносят раненых, затем перебирается остальная команда. Подплывают те, кто успел броситься в воду. Мы с командующим эскадрой оставляем эсминец последними.

Чтобы перейти на буксир, надо сделать большой шаг, вроде прыжка. На это у меня не хватило вдруг сил, и я очутился в воде. Меня вытаскивают, и буксир отваливает от борта эсминца. Лев Анатольевич уже распоряжается на мостике.

Хочу подняться на мостик и я, но, сделав несколько шагов по палубе, чувствую, что трапа не одолею. Рядом появилась девушка с санитарной сумкой. Должно быть, она плавала на буксире коком, потому что привела меня на уютный маленький камбуз, где совсем по-домашнему топилась плита. Тут, у пышущей жаром плиты, она и сделала мне первую перевязку.

- Осколки вытащат потом, это я не сумею, - сказала морячка. - А теперь пойдем в кубрик. Там у меня уже лежат ваши. Уложу и тебя на койку.

Ее заботливость трогала. И было приятно, что она, не обращая внимания на ранги, так сердечно говорит раненому "ты". Но в кубрик я все же не пошел, остался на палубе.

О том, что произошло в этот злополучный день дальше, вряд ли стоит рассказывать так же подробно. Самолеты вернулись снова и атаковали буксир. Бомба попала в него при первом же заходе. "ОП-8" стал тонуть.

Я крикнул в люк кубрика: "Всем наверх!" Девушка-кок помогала раненым краснофлотцам выбираться на палубу. Буксир сильно кренился, чуть не опрокинулся, но капитан сумел прижать его к краю отмели. Словом, повторилось примерно то, что было уже пережито на "Фрунзе". И гражданская команда буксира вела себя так же мужественно, как экипаж эсминца. Моряки до последней минуты оставались на своих постах.

Когда буксир уже сидел на грунте, я снова оказался около люка кубрика, где раньше находились раненые. Глянул - а там барахтается, выбиваясь из сил (кубрик затопило через пробоины), и никак не может дотянуться до комингса все та же девушка. Я опустился на палубу, хотя это было очень трудно, и протянул ей здоровую руку. Ухватившись за нее, девушка выбралась наверх.

Потом я не раз ругал себя за то, что не узнал даже имени отважной морячки, которая прямо геройски держалась под огнем врага. Очень бы хотелось услышать, что она пережила войну, здорова и счастлива!

"Юнкерсы" еще несколько раз пронеслись над сидящим на мели буксиром, обстреливая его из пушек и пулеметов. На "ОП-8" появились убитые и раненые. Уже тут, на борту буксира, пуля фашистского стервятника оборвала жизнь инженер-механика "Фрунзе" Зызака. В числе легко раненных был и Л.А. Владимирский. Вскоре примчался торпедный катер, на котором все раненые были доставлены на Тендру. Там, оказывается, действовал небольшой госпиталь Дунайской военной флотилии, ушедшей уже с Дуная. Здоровые моряки, не дожидаясь оказии, добирались до косы вплавь.

В этот госпиталь попал и я. Контр-адмирал Владимирский после перевязки отправился на том же катере в Одессу. Он зашел попрощаться, когда меня начали готовить к операции. Мои дела оказались хуже, чем я думал.

- Прежде всего будем зашивать желудок, задело и его, - объявил мне главный хирург госпиталя дунайцев Н. Загуменный. - Благодарите судьбу, что вовремя к нам попали. Часа через два было бы поздно...

Очнулся я только на следующий день. Доктор Загуменный сидел у моей койки.

- Ну, теперь все должно быть в порядке, - сказал он. - Залатал вас как будто надежно.

И тут же сообщил, что, по поступившим на Тендру сведениям, десант в Григорьевке высажен успешно, наши войска под Одессой атакуют противника.

Что могло быть радостнее этого известия! Ведь после того как пикировщики за какой-нибудь час разделались с канлодкой, эсминцем и буксиром, не выходила из ума судьба основного отряда - дошли ли корабли с десантом до места.

Меня перенесли в санитарный У-2, замаскированный в кустарнике около госпиталя. Попутчиком оказался раненый командир дивизиона дунайских мониторов капитан 2 ранга Н. Кринов. Самолетик разбежался и пошел на бреющем к Севастополю. Уже когда благополучно сели на Куликовом поле и нас стали выгружать, летчик поделился оставшимися позади тревогами: привязался было "мессершмитт", но счастливо удалось уйти, прячась в складках крымских долин...

Несколько дней я был в тяжелом состоянии и почти не замечал окружающего. А в севастопольский Морской госпиталь тем временем дошли подробности высадки Григорьевского десанта, и в палатах только о нем и говорили. Настроение у всех поднялось. Успех этой операции многим казался началом коренного изменения обстановки под Одессой.

Как-то, когда мне стало уже лучше, я увидел в палате Льва Анатольевича Владимирского. Он тоже в конце концов оказался в госпитале, но засиживаться здесь не собирался: рана быстро заживала.

А в день наших общих несчастий контр-адмирал успел все же попасть к месту главных событий в самый их разгар: он прибыл на борт "Красного Кавказа", когда десант начинал высаживаться. Общее руководство операцией уже принял на себя С.Г. Горшков. Все, что случилось с эсминцем "Фрунзе", не отразилось на выполнении намеченного плана. А быть может, этот корабль еще и помог основному отряду тем, что отвлек на себя группу фашистских пикировщиков...

Десант поддерживали огнем крейсера и эсминцы, одесские батареи и бронепоезда. Одновременно с высадкой у Григорьевки 3-го Морского полка перешли в наступление в восточном секторе войска Одесского оборонительного района. Они соединились с десантом, и уже к исходу дня 22 сентября была разгромлена неприятельская группировка в составе двух дивизий. Противник понес большие потери и, утратив важные позиции, уже не мог обстреливать Одессу артиллерией.

Я спросил Л.А. Владимирского, где сейчас экипаж "Фрунзе". Оказалось, что все уже в Севастополе: раненые - здесь, в госпитале, а здоровых распределяют по кораблям. Погибло много хороших моряков, но все-таки большинство команды осталось в строю. Потери сократило то, что удалось довести эсминец до отмели. Перевернись он на глубоком месте, - погибло бы гораздо больше...

Лев Анатольевич рассказал, что пикирующие бомбардировщики атаковали в тот день и другие эсминцы. Но, те корабли отделались легче, может быть, потому, что поддерживали огнем друг друга. Да и зенитное вооружение на новых эсминцах все же сильнее. Но еще два корабля - "Беспощадный" и "Безупречный" - получили повреждения. И эти эсминцы "лечат" теперь рабочие Морзавода.

Контр-адмирал с горечью говорил, что наши корабли тяжело расплачиваются за несовершенство своей противовоздушной обороны. Несколько стволов мелкокалиберных зениток да пулеметы - недостаточная защита от групповых атак современных бомбардировщиков. И истребителей нужно больше, чтобы прикрывать корабли с воздуха, особенно если они действуют у побережья.

Возвращение в строй

Меня стали навещать Сергеев, Орловский, Фрозе. Пришел лейтенант Макухин и рассказал, как он воевал под Григорьевкой. В качестве высадочных средств туда брали катера и барказы с кораблей, остававшихся в Севастополе. Взяли и наш барказ. Макухин пошел его командиром, краснофлотцы Романов и Черноусов рулевым и мотористом. После высадки десанта они своим ходом привели барказ в Севастополь.

Потом в госпиталь повалили целыми группами старшины и краснофлотцы. Чуть не каждый - с букетом цветов... Иногда они появлялись в такое время, когда вроде и не полагалось быть посетителям. Спросишь: "Как же вы сюда проникли?" А гости отшучиваются - морская, мол, смекалка матросу всегда поможет, и начинают рассказывать корабельные новости.

Однажды вслед за такими неурочными визитерами в палату вошел начальник хирургического отделения Николай Тимофеевич Натока. Человек веселый и добрый, он в этот раз явно старался выглядеть рассерженным.

- Жалуюсь на ваших подчиненных, товарищ капитан третьего ранга, официально начал Николай Тимофеевич с порога. - Вся эта компания, видите ли, опять перелезла через забор. Факт засвидетельствован вахтером и сестрой-хозяйкой...

Дальше Натока не выдержал строгого тона и рассмеялся. Сердиться всерьез он, наверное, не умел. Но мне, конечно, пришлось настоятельно попросить "ташкентцев" не нарушать больше госпитального порядка.

А что люди шли и когда можно, и когда нельзя, - радостно волновало и, думаю, было самым лучшим лекарством. Приходили ведь не только те, кого я знал еще по другим кораблям или с кем успел на "Ташкенте" познакомиться поближе. На лидере почти триста пятьдесят человек, не считая прикомандированных. И были, конечно, краснофлотцы, с которыми мне за полгода не привелось толком поговорить. Но навещали и такие.

Причем многие, как мне становилось известно, наводили у врачей обстоятельнейшие справки о моем здоровье. Уже после я узнал: когда мои дела пошли на поправку, матросы сопоставляли получаемые в госпитале сведения о примерных сроках моей выписки со сроками ремонта... Их беспокоило, не получится ли так, что вести "Ташкент" в новые боевые походы придется не мне, а кому-то другому.

Быть может, не совсем удобно самому о таких вещах рассказывать, но для меня все это много значило. Я думал о том, как сближают, роднят людей пережитые вместе боевые испытания. Командовал кораблем не годы - всего лишь месяцы. Плавали и того меньше. А моряки, выходит, уже привыкли ко мне и тревожатся, не заменят ли меня другим командиром, если не успею "в срок" выздороветь. И мне очень хотелось "не подвести" их.

Вновь и вновь вспоминался наш боевой август. Он оставил глубокий след не только на стальном корпусе нашего корабля. То, что выпало на долю "ташкентцев" за этот первый месяц настоящего участия в войне, сделало всех нас дороже друг другу, чем могла бы сделать долгая совместная служба мирных лет.

Выздоравливая, я входил в курс корабельных дел. Ремонт лидера продвигался успешно. Даже Павел Петрович Сурин, обычно скептически относившийся ко всяким заводским срокам, стал поговаривать, что, если так пойдет дальше, двух месяцев может и не понадобиться.

Сокращать сроки помогал заводу сам экипаж. Оправдались слова Василия Ивановича Смирнова, сказанные на стенке дока перед моим уходом на "Фрунзе": "Как коммунисты, так и все..." Навещая меня в госпитале, Смирнов много рассказывал о том, как "развернулись" на ремонтных работах корабельные комсомольцы во главе со своим вожаком старшиной 2-й статьи Михаилом Смородиным. Немало комсомольцев, отличившихся в боевых походах и на ремонте, стали за это время коммунистами.

Однажды в госпиталь приехал член Военного совета флота дивизионный комиссар Николай Михайлович Кулаков. Его приезды раненые очень любили. Энергичный, неутомимый, деятельный, он умел и пошутить, и заразительно, от души, посмеяться, и всегда вызывал своим приходом радостное оживление даже в тех палатах, где лежали люди с тяжелыми увечьями. Что-то веселое рассказывал Николай Михайлович и в этот раз - смех слышался и в коридоре.

В это время мы лежали в маленькой палате-боковушке вдвоем с командиром эсминца "Беспощадный" капитаном 3 ранга Г.П. Негодой, которого схватил не считающийся с войной аппендицит. Обойдя соседние палаты, Н.М. Кулаков зашел к нам. Присел у коек, спросил о самочувствии, а когда сопровождавший его врач тактично удалился, насупил вдруг свои густые черные брови и негромко сказал:

- Вот что, командиры. Кажется, Одессу придется оставлять. Ждем решения Ставки. Но к эвакуации войск и базы флот уже начал готовиться... Здесь это только для вас.

Мы не сразу нашлись что ответить. Разорвись внезапно под окном бомба, это, пожалуй, не было бы для нас неожиданнее. Госпиталь, хоть и связанный множеством живых нитей с действующим флотом, все-таки был тем местом, куда весьма ограниченно доходили подробности положения дел на фронте. Здесь, как, может быть, уже ни в каком другом коллективе флотских людей, еще продолжали надеяться, что после Григорьевского десанта под Одессой вообще все пойдет на лад. Ведь так хотелось в это верить. И вдруг... "придется оставить". Это сперва не укладывалось в сознании. Если бы услышали не от Кулакова - ни за что бы не поверили.

Николай Михайлович понял наше состояние. Не дожидаясь вопросов, он вкратце рассказал, какая напряженная и опасная обстановка сложилась на непосредственных подступах к Крыму, оборона которого становится на юге главнейшей задачей. А оборонять одновременно и район Одессы, и Крымский полуостров - не хватает сил. Войска, защищающие Одессу, нужны здесь, в Крыму...

Все было логично. Но требовалось какое-то время, чтобы это осмыслить, пережить, принять умом и сердцем как неизбежное.

Член Военного совета доверительно поделился с нами и другими новостями, уже чисто флотскими.

- После эвакуации Одессы, - сказал Кулаков, - очевидно, перебазируем эскадру на Кавказ. Не потому, что не уверены в судьбе Крыма, а для того, чтобы лучше его защищать, опираясь на базы, надежно связанные с тылом и недосягаемые для фашистской авиации. Военный совет и штаб флота останутся в Севастополе... - Николай Михайлович немного помолчал и закончил: - В общем, выздоравливайте поскорее. Каждый командир и каждый корабль нужны в строю как никогда!

Брови его уже не хмурились. Кулаков опять выглядел бодрым и веселым, полным бьющей через край жизненной силы. Таким знал его весь флот, таким привыкли видеть его моряки и в хорошие дни, и в трудные.

К середине октября я стал "ходячим" раненым и начал бродить по коридорам госпиталя, заглядывать в другие палаты. Морской госпиталь непрерывно получал новые "пополнения" и все меньше походил на то спокойное тыловое лечебное заведение, каким был в начале войны. Раненых помещали куда только можно, нагрузка на персонал ложилась прямо неимоверная.

Почти в любое время суток можно было застать на работе сестру-хозяйку нашего отделения Анну Марковну Олещук. Дежурная сестра по фамилии Бурак, изумительно чуткая и заботливая, признавалась, что и сама уж забывает, когда ее настоящая смена: все равно в госпитале и день, и ночь. Этих двух самоотверженных тружениц я видел особенно часто и хорошо запомнил. А через несколько месяцев обе женщины оказались пассажирками "Ташкента". Но до того им еще предстояло перебраться вместе со всем госпиталем в инкерманские штольни и пережить, оставаясь на своем посту, три фашистских штурма...

16 октября флот закончил эвакуацию защитников Одессы, организованную так безупречно, что противник обнаружил уход наших войск с позиций уже после того, как последний корабль покинул порт. Об оставлении Одессы было объявлено в сводке Совинформбюро. И люди, только теперь узнавшие то, о чем предупредил Николай Михайлович Кулаков нас с Негодой, переживали известие так же тяжело, как тогда мы. В Крыму очень верили, что Одессу все-таки не сдадим.

Несколькими днями раньше навестивший меня Иван Иванович Орловский рассказал, что "ташкентцы", защищавшие Одессу в рядах морской пехоты, уже вернулись в Севастополь и дали знать о себе на корабль. Они в казармах Учебного отряда на Корабельной, где формируются новые морские бригады.

Ремонт на "Ташкенте" шел к концу. Я сказал Ивану Ивановичу, что буду добиваться скорейшей выписки - пора на корабль. Однако врачи предписали мне провести еще десять дней в ялтинском филиале госпиталя - бывшем военном санатории. Так в октябре 1941 года я впервые увидел Ялту. Застал ее тихой, малолюдной и тревожной.

Вообще пора была самая неподходящая для отдыха. Тяжелая обстановка сложилась под Москвой. Крым оказался отрезанным, и все повторяли слово "Перекоп", а что там, на перешейке, никто в Ялте толком не знал.

Шел четвертый день из назначенных мне десяти, когда в санаторном садике передо мною неожиданно предстал Сергей Константинович Фрозе. Я сразу понял: что-то произошло. Не такое было время, чтобы приезжать сюда из Севастополя без крайней необходимости.

- Товарищ командир, я за вами!-объявил Фрозе с ходу и, оглянувшись, продолжал вполголоса: - Дела неважные. Кажется, немцы уже в Крыму... "Ташкент" вывели из дока. Стоим в Южной бухте у заводской стенки. Предполагается контрольный выход, но, наверно, уже некогда. Собирайтесь, товарищ командир! У меня машина командующего эскадрой...

Через несколько минут черная "эмка" Льва Анатольевича Владимирского уже вывозила нас на Севастопольское шоссе.

В Севастополе отправился прежде всего на линкор, еще стоявший на своем обычном месте. Командующий эскадрой встретил приветливо и сердечно.

- Извините, что вытребовал досрочно,-сказал Лев Анатольевич. - Но обстановка - сами понимаете... Как рука? Как вообще себя чувствуете? Прямо говорите: управлять кораблем сможете, если, к примеру, завтра в поход?

- Смогу, товарищ адмирал!

Владимирский сообщил, что корабли эскадры решено рассредоточить по портам кавказского побережья.

- И всем нашим морякам должно быть ясно, - продолжал он, - это не эвакуация Севастополя. Мы все время будем сюда приходить. Но корабли надо беречь. Базироваться им целесообразнее там, где не падают бомбы.

"Ташкент" я застал в полном порядке. Места повреждений в корме трудно было даже отыскать. Исчез и гофр в районе полубака. Все стало, как прежде. Непривычно для меня выглядел лишь ют: к знакомым палубным сооружениям прибавилась невысокая, длинностволая зенитная башня. Из-за нее на юте стало как-то теснее.

Но было заметно, что к этому "приемышу", появившемуся на корабле не по проекту и "сверх штата", экипаж питает самые теплые чувства. Их вызывала и необычная история "башни смеха", и общая уверенность в том, что она очень пригодится. А шутливое прозвище, данное четвертой башне, выражало отнюдь не иронию, скорее - ласку.

Обходя корабль, я нашел и во внутренних помещениях отменный порядок. А ведь заканчивали ремонт и наводили чистоту в тревожные дни, когда в нескольких десятках километров отсюда враг ломился в ворота Крыма, а корабельные зенитчики не отходили от своих пушек...

Сразу заметил я и какое-то особенное, трогательно-предупредительное отношение краснофлотцев ко мне. Оно и потом проявлялось во многих мелочах. Если что-нибудь делалось вблизи моей каюты, люди старались не стукнуть, не загреметь, хотя на кораблях вообще-то не очень принято об этом заботиться служба есть служба. Товарищеская, дружеская внимательность сослуживцев была бесконечно дорога.

Приняв доклады командиров боевых частей и своих помощников, выяснив все, что мне требовалось знать, я снова побывал на флагманском корабле, чтобы официально доложить о состоянии "Ташкента" и о своем вступлении в командование.

Попутно решил там один внезапно возникший вопрос, так сказать, личного порядка.

Еще когда Фрозе вез меня из Ялты, мне показалось, что никогда не унывавший Сергей Константинович чем-то расстроен. Но расспрашивать не стал, объяснив это переживаниями в связи с общей тревожной обстановкой. А несколько часов спустя Сурин после доклада о делах электромеханической боевой части вдруг сказал:

- Василий Николаевич, что-то с Фрозе у нас неладно. Сам на себя не похож в последние дни. Поговорили бы с ним.

Наблюдательный все-таки человек Сурин. А еще говорят, будто ничего не видит, кроме своих машин...

Не успел вызвать Фрозе, как тот явился сам. Вижу - взволнован, но что-то мнется. Чтобы ускорить дело, спросил его прямо:

- Ну, что у вас стряслось? Выкладывайте.

- У меня, товарищ командир, весьма необычная просьба. Это касается близкого мне человека. Может быть, помните, вы видели со мной девушку в гостях у...- он назвал дом наших общих знакомых. - Это теперь моя невеста... И я подумал: может быть, вы разрешите взять ее на "Ташкент" до первого кавказского порта? Иначе ей трудно отсюда выбраться, пока нет справки о браке. А мне не до того было...

Просьба, действительно, необычная. Строгие флотские правила, оговаривавшие все случаи, когда на борту боевого корабля может оказаться постороннее лицо пассажир, такого случая не предусматривали. Семьи командного состава эскадры, отправленные на Кавказ еще до перебазирования кораблей, ушли туда на гражданском транспорте. А невеста - это даже не член семьи. Но, с другой стороны, как же с ней быть? Пассажирских рейсов нет, железная дорога перерезана...

- Я бы не против, Сергей Константинович, - сказал я как можно мягче. - Но ведь это не разрешается. Может быть, подвернется какая-нибудь оказия...

- Извините, товарищ командир. Я знал, что не следует поднимать этот вопрос.

Фрозе ушел. А мне стало казаться, что я отнесся к его просьбе слишком формально. Это не давало мне покоя, и, будучи снова на линкоре у контр-адмирала Владимирского, я доложил ему о беде помощника. Лев Анатольевич решил вопрос без долгих раздумий:

- Это действительно невеста старшего лейтенанта Фрозе? Ну так захватите ее на Кавказ. Что ж тут такого.

Вскоре мы стали запросто брать на борт пассажиров - эвакуируемых гражданских лиц, и в первую очередь женщин - сотнями, а затем и тысячами. Но в конце октября 1941 года, когда невеста помощника стала первой пассажиркой "Ташкента", это еще трудно было представить.

Вернувшись на "Ташкент", я объявил командному составу корабля:

- Итак, завтра идем с эскадрой на Кавказ. Будем считать это плавание ходовыми испытаниями после ремонта. Все, что нельзя было проверить на стоянке, проверим в море. Как полагается, начнем с того, что определим скорость хода на мерной миле...

Затем собрались партийные и комсомольские активисты. Шел деловой, предельно конкретный разговор о завтрашней задаче, о том, на что требуется обратить особое внимание. Поход предстоял достаточно напряженный, тревожной была общая обстановка. И все же этот вечер остался в памяти как что-то светлое, праздничное. "Ташкент" был снова в строю. Вернулся в строй и я.

Глава 5. Кавказские базы

"Плавать можем нормально"

В мирное время Сурин добрался бы до высших флотских инстанций, но не допустил, чтобы после такого ремонта корабль отправился без предварительных испытаний в морской переход, составляющий сотни миль. Теперь старший инженер-механик "Ташкента", разумеется, и не пытался протестовать против отмены контрольного выхода. Однако вся программа проверки корпуса и механизмов на ходу выполняется еще строже.

Внешне это похоже на ту "особую вахту", которую Павел Петрович выставлял в аварийных отсеках и вокруг них, когда лидер возвращался из-под Одессы с затопленным пятым кубриком и полуоторванной кормой. Как и тогда, опытнейшие старшины и краснофлотцы настороженно прислушиваются к звуку работающих турбин, дежурят в коридорах гребных валов и в румпельном отделении, наблюдают за корпусом в тех местах, где он заново сварен и склепан.

А Павел Петрович, сосредоточенный и хмурый, с неизменной записной книжкой в руках, неутомимо обходит свои дополнительные посты. Специальными наблюдениями и замерами заняты его помощники - командиры групп. Раны корабля залечены. Но машины впервые после этого вращают гребные винты, и инженер-механик еще не уверен, что не выявятся какие-нибудь дефекты, быть может, очень серьезные.

Отстав от эскадры, мы ранним утром определили скорость хода на мерной миле между Херсонесом и Балаклавой. Затем "Ташкент" прошел малым, средним, полным ходом значительные отрезки маршрута. И вот уже догоняем ушедшие вперед корабли самым полным. Павел Петрович тревоги не бьет, снижать ход не требует. Значит, пока все в порядке.

На борту лидера - несколько рабочих, занимающихся противоминным защитным устройством. Во время ремонта оно было перемонтировано, но что-то снова капризничает. Впрочем, чем дальше от берегов Крыма, тем меньше беспокоит это и старпома, и штурмана. Немцы сюда уже не залетают, и магнитных мин можно не опасаться.

А рабочие, доискиваясь причин неполадок, весь день проверяют различные участки обмотки. Замечая на палубе этих гражданских людей, вспоминаю про нашу пассажирку. Она наверху не показывается, наверное, Фрозе велел ей сидеть в каюте и не мозолить глаза морякам, занятым службой.

Сам помощник в приподнятом настроении, полон энергии. Когда снимались со швартовов по боевой тревоге и Фрозе помчался в корму на свой ЗКП, я услышал, как он весело похвастался кому-то на бегу:

- Опять я второй командир корабля! Соскучился уж - с августа им не был!

Называть себя в шутку вторым командиром Фрозе любил и раньше. Шутка шуткой, но случись что со мной и Орловским, окажись выведенным из строя главный командный пункт - и помощнику пришлось бы управлять лидером с запасного. На тренировках мы проигрывали такой вариант не раз. А под Одессой фактически пришлось переносить на кормовой мостик управление рулем.

Мы уже почти догнали эскадру, когда на мостик неторопливо поднялся Павел Петрович Сурин. Вид у него строгий и торжественный. Приблизившись ко мне, командир БЧ-V вытягивается, прикладывает к фуражке руку и рапортует:

- Товарищ командир корабля! После произведенного ремонта отклонений от норм в материальной части нет. Корабль может плавать нормально.

Слова сухие, официальные, но надо знать Сурина, чтобы оценить значение такого вот, без всяких оговорок, доклада.

Я крепко жму Павлу Петровичу руку. Механик стоит передо мною высокий и худой, с осунувшимся от бессонных ночей лицом. Но глаза веселые: сейчас у него словно гора свалилась с плеч. Столько тревог и сомнений осталось позади! О многих из них мне, наверное, даже неизвестно - мало ли ремонтных проблем возникало и решалось, пока я плавал на "Фрунзе" и лежал в госпитале.

Передаем на флагман семафор о результатах ходовых испытаний. "Ташкент" занимает свое место в походном ордере эскадры.

Вдоль кавказского берега корабли идут военным фарватером, за пределами которого на карте обозначено: "минные поля". Присутствие их у побережья совершенно естественно: это защита от неприятельских подводных лодок, которые всегда могут появиться, да и появлялись уже у наших кавказских портов.

Еремеев, как и положено по его штурманской должности, весьма внимателен к любым предупреждениям о минной опасности. Он всегда неусыпно следит, чтобы при маневрировании на фарватерах "Ташкент" не очутился слишком близко к их краю.

А тут вдруг оказалось, что противолодочный зигзаг, который следовало описать лидеру, находясь в ордере мористее линкора, увел бы нас за пределы фарватерной полосы. Еремеев всполошился. Приказав вахтенному командиру застопорить ход, я сам посмотрел в штурманской рубке карту. Действительно, чуть не вылезли на минное поле...

Пока разбирались, в рубку вбежал Балмасов.

- Товарищ командир, семафор с линкора!

Читаю на бланке: "Фактически мин здесь нет". Вот тебе на! В сердцах подумалось: "А может, мы и у Тендры зря осторожничали на этих военных фарватерах? Неужели нельзя доверить командирам кораблей эту тайну - где есть наши мины на самом деле, а где их нет?" Скажу тут же, что через некоторое время нас снабдили точными картами минных полей.

В хмурых сумерках пасмурного осеннего дня обозначилась слева по курсу характерная башня потийского элеватора. Гавань в Поти сравнительно небольшая, и ввод в нее крупных кораблей довольно сложен. Особой осторожности требует проводка их вдоль каменной гряды, насыпанной в качестве продолжения портового брекватера-волнолома. Линкор, насколько мне известно, раньше сюда вообще никогда не заходил.

И сейчас он отдает якорь сперва на внешнем рейде. Остальные корабли, кроме новых крейсеров, проследовавших в Батуми, становятся на якоря вокруг флагмана. Два или три миноносца остаются в море на ходу как ночной дозор.

Утром корабли один за другим вводятся в гавань. Буксиры подтягивают к стенке стальную громаду линкора. Видеть его у причала непривычно: в Севастополе "Парижская коммуна" всегда стояла у бочки в Северной бухте.

Входит в гавань и "Ташкент". Старпом с механиком сразу отправляются выяснять, где и как принимают тут корабли топливо и воду, где выдается хлеб и остальное продовольствие. Это лишь самые первые надобности, а есть и множество других. База должна обеспечивать корабль и боеприпасами, и шхиперским имуществом, и запасными частями, и текущим ремонтом, да мало ли еще чем.

В Севастополе береговые службы работали так, что их словно и не замечаешь - все налажено, все удобно. Там опыт обеспечения кораблей накапливался веками. И во всем размах - главная база! Как-то будет здесь?

Нам известно, что набрать воды в Поти просто, и вода хороша, годится для котлов. Хуже с мазутом: невелика пропускная способность топливного склада. Говорят, есть еще наливная баржа. На заправку топливом очередь, которую регулирует штаб базы. Старпом и механик настояли, чтобы я сам туда наведался и обеспечил интересы "Ташкента".

Походив по базовым учреждениям, я убедился, что кое-что, действительно, требуется "пробивать": на маленькую базу навалились большие заботы, и справиться со всем ей нелегко. Но флотский тыл ставит тут дело на широкую ногу, и скоро, очевидно, будет легче.

"Ташкент" почти сразу перебазировали из Поти в Батуми. Это самая южная из кавказских баз, самая удаленная от фронта, от Севастополя. Однако для нашего быстроходного корабля разница в расстояниях не будет особенно ощутимой.

Старпом и механик снова изучают "местные условия". С заправкой мазутом здесь хорошо: Батуми - порт, через который издавна экспортировалась нефть. На каждой причальной стенке оборудовано несколько точек для перекачки на суда жидких грузов, так что даже не надо подходить ни к какому топливному складу. Но Ивану Ивановичу Орловскому очень не нравится близкое соседство с этими "бензоколонками".

- Тут того и гляди все вспыхнет, - сетует беспокойный старпом. - Придется держать противопожарные средства в особой готовности.

Батумские моряки успели рассказать нашим товарищам про некоторые особенности стоянки у здешних причалов. Бухта вообще-то закрытая, но волна с моря часто идет так, что бьет корабли о стенку. Случается, не выдерживают швартовы;

- Сами увидите, что будет зимой, - говорили старожилы. - И двойные концы заводить придется, и вахту у них выставлять...

Что ж, двойные концы так двойные. И конечно, "сами увидим", раз это будет на ближайшее время наша база. И уж как-нибудь освоимся, тем более, что бывали тут и раньше много раз, хотя и не стояли подолгу. А что это не Севастополь с его изумительными, единственными на Черном море бухтами, так глубоко врезающимися в сушу и просто идеальными для стоянки флота, - знаем сами.

В Батумской гавани встречаем 24-ю годовщину Октября. Провели торжественное собрание. После него впервые за время войны - устроили концерт краснофлотской художественной самодеятельности.

Корабль выглядит празднично нарядным. За несколько тихих дней всюду наведена безукоризненная чистота, особенно радующая главного боцмана Сергея Филипповича Тараненко. Наш усач успел "малость освежить" борта и надстройки. Они подкрашены, где требовалось, все той же краской особого колера - с голубоватым оттенком, отличавшим "Ташкент" с самого начала. Голубой красавец выглядит и сейчас самым щеголеватым среди заполнивших бухту кораблей.

Над Батуми ярко сияет солнце. На приморских улицах и бульваре густая, словно летом, зелень деревьев. И так тихо, спокойно вокруг, будто и нет войны.

А в столице рано утром был парад на заснеженной Красной площади, и, наверное, прямо с парада войска пошли на подмосковные поля, где уже недели три или больше идут упорные бои. Трудно все-таки это представить: фашисты под Москвой...

В Крыму фронт под самым Севастополем, который с 30 октября объявлен на осадном положении. В Симферополе, Керчи, Ялте - немцы. Севастопольские береговые батареи, предназначенные не подпускать к главной базе флота вражеские корабли, повернули свои башни к суше и бьют по фашистским танкам. Бьют по ним и корабли - часть эскадры уже ушла из своих новых баз в боевой поход - в Севастополь.

Ждет приказа и "Ташкент". Знаем, что в Батуми не застоимся.

"Через перевал"

Приказ приходит несколько неожиданный: к 17 часам прибыть в Поти и встать там под загрузку боеприпасами для Севастополя. В качестве транспортировщика каких-либо грузов "Ташкент", не предназначенный для этого, используется впервые. И это может означать одно: Севастополю, отбивающему фашистский штурм, боеприпасы необходимы очень срочно.

Пока готовят машины, собираем с комиссаром актив артиллерийской и минно-торпедной боевых частей - командиров башен, старшин, краснофлотцев-коммунистов, комсомольских вожаков подразделений. Им в первую очередь надо объяснить специфические особенности поставленной кораблю задачи.

- Если командование, - говорю я собравшимся,- признало необходимым поручить самому быстроходному боевому кораблю флота доставку в Севастополь боеприпасов, то уже понятно, как нужны там снаряды. И ясно, что мы примем их на борт как можно больше. Столько, сколько сумеем разместить. Значит, боеприпасы будут не только в артпогребах, но и в кубриках. Будут, вероятно, и на верхней палубе. В погребах режим известный - там несется артиллерийский дозор, несколько раз в сутки проверяются температура и влажность воздуха, туда никто не посмеет войти со спичками в кармане. Превратить кубрики в артиллерийские погреба в полном смысле слова мы не можем, но меры предосторожности должны соблюдать так же строго. В каждом кубрике поставим вахту у клапанов затопления. А вы, моряки второй и третьей боевых частей, знающие, как обращаться с боеприпасами, будете артиллерийским дозором всего корабля. Кто за что отвечает - объявим. А пока разъясните своим товарищам, какая нужна осторожность, чтобы с кораблем ничего не случилось...

В БЧ-II и БЧ-III много коммунистов, восемь человек командного состава, до двадцати пяти старшин, в том числе такие авторитетные в экипаже, как старшина башни мичман Николай Феоктистович Семененко, главные старшины Григорий Сулименко и Виктор Рудман. Здесь и свой "комиссар" - младший политрук Григорий Беркаль. Все они становятся сегодня агитаторами: все объясняют сослуживцам, как потребуется себя вести, когда корабль примет опасный груз. На эту же тему выступил перед микрофоном корабельной трансляции узла Николай Спиридонович Новик.

Погода, кажется, решила усложнить для нас выполнение боевой задачи. Пока идем в Поти, ветер все усиливается, поднимая волну. Похоже, разыгрывается шторм. В ноябре это на Черном море не редкость.

Наступила пора, когда наше море часто выглядит совсем не по-южному. В холодные ветреные дни трудно придется зенитчикам - в отличие от моряков, несущих службу на других наружных постах, они находятся у своих автоматов практически бессменно. Правда, пока мы далеко от фронтовой зоны, еще не требуется всем быть на площадке. Но почти все уже там. Наверное, хотят опробовать в непогоду свое укрытие, только недавно сооруженное и прозванное на корабле дачей зенитчиков.

Главные конструкторы укрытия - два Сергея: старшие краснофлотцы зенитной батареи Самсонов и Шишков. По их предложению, между батарейной площадкой и корабельной трубой укреплены деревянные балки, по которым настлана дощатая "палуба", а сверху и по бокам "дача" затянута брезентом. Все сооружение, не исключая и брезентового шатра, тщательно покрашено в один тон с бортами и надстройками, дабы оно не портило внешнего вида корабля. Но главное - люди могут отдохнуть и немного согреться, оставаясь вблизи своих пушек.

В Севастополе корабельный боезапас принимали, бывало, в укромном уголке Северной бухты - у Сухарной балки. А если на рейде, то со специальной баржи. Красный сигнальный флажок "наш", поднятый на фалах, предупреждал всех вокруг, что на корабле идет работа, сопряженная с определенной опасностью.

В Поти эшелон с боеприпасами - сперва несколько вагонов, затем еще подали прямо на железнодорожную ветку, выведенную к причалам. У вагонов охрана. А грузить нашему же экипажу. Орловский и Фрозе расставляют командный состав по вагонам, кубрикам и загружаемым участкам верхней палубы, быстро налаживают всю работу.

Самый важный груз - "эрэсы", реактивные снаряды, которые вслед за специальными наземными подразделениями приняла на вооружение наша авиация. В госпитале один раненый летчик рассказывал мне, что можно сделать парой "эрэсов", если внизу - колонна танков или автомашин...

"Эрэсы" в тяжелых ящиках. Двое краснофлотцев кладут ящик на спину третьему и идут рядом, поддерживая и страхуя. "Эрэсами" загружаем прежде всего первый кубрик. В остальные идут артиллерийские заряды. Для ящиков со снарядами выделены такие участки верхней палубы, где груз легче укрыть и закрепить: надо учитывать штормовую погоду. Крепление ящиков талрепами - забота боцмана Тараненко и его команды. Растущие штабеля ящиков особенно тревожат Сурина. Павел Петрович ведет строгий учет распределяемых по кораблю тяжестей, тут же прикидывая, как скажется нагрузка на остойчивости "Ташкента".

Загружать верхнюю палубу не хотелось бы по многим соображениям. Но как иначе разместить содержимое поданных на причал тридцати вагонов? Из пяти наших кубриков три с половиной забиваем ящиками до отказа, сохраняя лишь проходы к клапанам затопления на случай какой-нибудь беды. Полтора кубрика оставлены для поочередного отдыха команды.

За погрузкой наблюдают представители штаба базы. Уж не знаю, стали бы они возражать или нет, если бы я заявил, что не считаю возможным полностью принять на борт всю эту партию. Но ведь это боеприпасы для Севастополя... А там трудно, фашисты нажимают... Нет уж, постараемся взять все!

Во втором часу ночи на лидер пришел командир Потийской военно-морской базы генерал-майор береговой службы М.Ф. Куманин. Он поинтересовался, как мы пристроили "эрэсы". Потом обошел весь корабль, на который уже переместился груз железнодорожного состава.

- Очень перегрузились, командир?

- Тридцать вагонов, - доложил я.

Может быть, это все-таки слишком много?

Довезем, товарищ генерал.

- Кораблю что-нибудь нужно? Дадим все, чем богаты.

Спасибо, товарищ генерал. На поход обеспечены всем.

Ну, тогда счастливого плавания!

Снимаемся этой же ночью. Сила шторма оценивается уже в восемь-девять баллов. Ветер юго-западный, с моря. Волны перекатываются через брекватер и насыпную каменную гряду. Сейчас самое сложное - пройти узким фарватером вдоль брекватера и гряды. Это почти полмили. Тут всегда держат только малый ход. Но, посмотрев, что творится вокруг, понимаю: на этот раз малый немыслим. Особенно для "Ташкента" с его высокими надстройками, которые сейчас подставятся ветру как паруса.

- Не снесло бы к берегу! - опасается старпом.

- Не снесет, Иван Иванович. Прикажите полный вперед!

Набирая скорость, "Ташкент" поворачивает из гавани на выходной фарватер. Сурин звонит на мостик из энергопоста: "Что случилось? Почему дали полный?"

Машины прогреты и, значит, готовы к любой нагрузке. Однако вопрос естественный: из порта выходят полным лишь при чрезвычайных обстоятельствах. Две минуты назад я и сам еще не знал, что потребуется к нему прибегнуть.

- Передайте механику, что полный дан из-за шторма, - говорю стоящему у телефона старшине.

Узкость остается позади. За брекватером и насыпью мы еще не чувствовали настоящей силы шторма. Не успел лидер повернуть влево, как на полубак обрушивается громадная волна, словно подкарауливавшая нас за каменной грядой. Весь корабль вздрогнул. На полубаке что-то хрустнуло.

Сбавляем ход - теперь уже можно. По переговорной трубе докладывают:

- В первый кубрик поступает вода!

Туда посылается носовая аварийная партия. С полубака что-то кричит из темноты мичман Тараненко. Он расписан там по съемке с якоря и швартовов, а команды "От мест отойти" еще не было. Что кричит - не разобрать. Машу ему, чтобы подошел поближе.

- Ни-че-го страш-но-го! - доносится на мостик хриплый боцманский бас. Сей-час за-де-ла-ем!..

Держась за штормовой леер, боцман бежит обратно.

Через несколько минут аварийная партия обстоятельно докладывает: в районе первого кубрика продавили палубу опорные стойки корабельного волнолома стального козырька, который прикрывает ведущий в кубрик люк.

Но вода попадает в кубрик, лишь когда полубак зарывается в волну. Ширина щелей десять - пятнадцать миллиметров. Временная заделка их уже заканчивается.

В общем, боцман прав: действительно, ничего страшного. И причина понятна в кубриках снаряды, и тяжелый нос корабля не поднялся на волну, а принял всю ее на себя. Давление на стойки оказалось чрезмерным. Но для данных условий выход из порта можно считать благополучным. А щели потом заварим.

Старпом приказывает боцману проверить, все ли на борту люди из тех, кто был с ним на полубаке.

- Не беспокойтесь, товарищ старший лейтенант, все целы, - тут же докладывает Тараненко. - Я им шумнул, как волна еще шла: "Живо на правый борт за башню, пока не смыло!"

Наш усач сумел разглядеть в темноте эту волну еще до того, как она ринулась из-за каменной гряды на корабль.

А "Ташкент" еще раз показал свои мореходные качества. Даже перегруженный, как легко он все-таки сбросил с себя навалившуюся водяную гору! Когда легли на курс против волны, шторм стал ему и вовсе не страшен.

Идем, как говорят черноморцы, "через перевал" - не вдоль берегов, а по кратчайшему маршруту, пересекающему центральную часть моря. И где-то посередине пути стихия заметно начинает утихомириваться, словно здесь встала какая-то невидимая преграда, перекинуться за которую у шторма не хватает сил.

Чем ближе к Крыму, тем спокойнее море. А в воздухе появляется вражеский разведчик. На этот раз - "Гамбург", крупный гидросамолет, "летающая лодка" с большим радиусом действия. Разведчик ведет себя осмотрительно: описывает круги на малой высоте, но на почтительном от нас расстоянии.

Сыграли боевую...

- Разрешите пугнуть его шрапнелью! - просит старший лейтенант Новик.

В последнее время наши артиллеристы, да и не только артиллеристы много спорили о том, можно ли эффективно использовать против неприятельской авиации орудия главного калибра. Раньше этот вопрос как-то не возникал. Предусматривались стрельбы главным калибром по любым морским целям, по подводным лодкам, по берегу, а по самолетам - нет.

- А почему не попробовать? - спрашивали лейтенанты командиры башен. Может быть, получится...

- Что ж, и я за то, чтобы попробовать, - соглашался Новик. - По низколетящим целям должно получиться...

Командиры эсминцев В. Тихомиров-Шегула и Г. Годлевский рассказывали мне, что о том же спорят и у них. Сама жизнь подсказывала: у кораблей есть еще неиспользованные возможности для отражения воздушных атак. И когда перед этим походом командир БЧ-II попросил разрешения держать в башнях наготове шрапнель, я дал "добро".

- Так пугнем его, товарищ командир? - повторяет Николай Спиридонович.

- Ладно, пугните первой башней. Посмотрим, что получится.

Довольный Новик исчезает за стальной дверцей КДП. Первая башня разворачивается на правый борт и открывает огонь. Перед "Гамбургом" возникают черные лохматые клубки шрапнельных разрывов.

Четыре залпа - и разведчик уходит прочь. Сбить не сбили, но действительно отпугнули фашиста. Небось такое не только для нас, а и для него внове!

Невольно задумываюсь, не было ли и раньше таких случаев, когда следовало ввести в действие против самолетов главный калибр. На "Ташкенте", пожалуй, не было - нас атаковали с больших высот... А вообще, очевидно, нужно смелее пробовать новое. Если война - школа, то такая, в которой требуется учиться очень активно.

Без помех со стороны противника подходим к Севастополю. Вся верхняя вахта пристально всматривается в открывающиеся перед нами бухты и город над ними.

Мы ушли отсюда не так давно, но Севастополь тогда еще не был в осаде. Его всегда называли морской крепостью. Теперь это крепость, обложенная врагом с суши. Тут Севастопольский оборонительный район, сокращенно СОР. Во главе СОРа командующий Черноморским флотом вице-адмирал Ф.С. Октябрьский. Ему подчинена и защищающая город Приморская армия.

Севастополь много пережил за последние дни и недели. Он и. сейчас отражает продолжающийся вражеский натиск. Но в час нашего прихода в городе тихо. Странно, пустынно выглядит без кораблей просторная Северная бухта. С крейсерских бочек, мимо которых идет "Ташкент", с жалобным писком взлетают стайки чаек.

Лидеру приказано швартоваться у Угольной пристани в глубине Северной бухты. Место стоянки совсем новое. По-новому и встречают.

Не успели мы закрепить швартовы, как на борт шагнул со стенки краснофлотец с телефоном. Краснофлотец подтянутый, бравый. Четко докладывает:

- Товарищ командир! Прибыл для установки аппарата прямой связи с КП флагарта...

Флагарт флота - капитан 1 ранга Август Андреевич Руль, черноморский ветеран. Для меня его имя давно стало чем-то неотделимым от Севастополя. Он и теперь тут - координирует огонь всех находящихся в главной базе кораблей.

Вслед за связистом прибыл представитель штаба ПВО. Он сообщает, что с этой минуты "Ташкент" включается в систему противовоздушной обороны базы. Новику передана схема, где обозначен наш сектор. При появлении в нем вражеских самолетов - открывать огонь без особого приказания. Артиллеристам сообщаются также условные сигналы о прекращении огня при вылете наших истребителей.

Еще при приближении к Севастополю старпом заранее беспокоился о том, как бы побыстрее сдать наш груз. Стоять тут с ним "Ташкенту" действительно было бы опасно. Но просить кого-либо об ускорении разгрузки не пришлось - к Угольной уже подходят машины.

Как и накануне в Поти, на стенку поданы в нескольких местах добавочные сходни. И по ним, теперь в обратном направлении - с корабля на берег, поплыли на матросских спинах тяжелые ящики. Прежде всего - "эрэсы". У грузовиков их подхватывают на руки красноармейцы. Машина за машиной уходят с боевым грузом.

- На склад? - спросил краснофлотец одного из солдат-водителей.

- Какой там склад! - отвечает тот. - Пойдут сразу в дело. У нас тут жарко!...

Через 25 минут после прихода "Ташкента" в Севастополь требовательно зазвонил телефон прямой связи, поставленный в штурманской рубке.

- Товарищ командир, нам дают целеуказание! - доложил возбужденный Новик.

В рубку кинулся вышедший было на крыло мостика штурман - сейчас срочная работа и ему.

А на КП флагарта, видно, на счету каждый ствол. И знают, что "Ташкент" разгружается, стоя к Угольной правым бортом. Цель дали такую, чтобы башни разворачивать на левый.

Разгрузка продолжается. Очередь дошла уже до ящиков со снарядами. Их перетаскивают к машинам, а другие снаряды - из корабельных артпогребов - в это время летят в грохоте орудийных залпов за севастопольские холмы.

Стреляем осколочно-фугасными по вражеской боевой технике, по скоплениям живой силы. В паузу между залпами комиссар объявляет по трансляции:

- Перенесли огонь на Симферопольское шоссе. Бьем по автоколонне... Смерть фашистским оккупантам!

Так мы включились в Севастопольскую оборону. Можно сказать, с ходу. Это было 21 ноября, в знаменательный для севастопольцев день, когда окончательно захлебнулся вражеский штурм, длившийся с небольшими перерывами с начала месяца. Пусть скромным, но все же вкладом в боевой успех защитников города явились и полтораста снарядов, выпущенных башнями "Ташкента" по указанным нам целям.

В этот приход в Севастополь нас поразило и восхитило в осажденном городе то, что стало потом привычным, - величайшая организованность во всем, что делалось для отпора врагу. Это было похоже на безупречно поставленную службу на образцовом боевом корабле. Только в иных, неизмеримо больших, масштабах. И за Севастополь становилось как-то спокойнее.

За стрельбу по береговым целям экипаж получил благодарность. Ночью и следующим утром мы несколько раз открывали огонь по самолетам. А затем новая задача - принять на борт раненых и следовать в Батуми.

Только что кубрики "Ташкента" были складами боеприпасов. Теперь им предстоит стать палатами временного плавучего госпиталя.

Сообщили, что раненых будет до четырехсот человек. Значит, надо готовить все пять кубриков, да еще оборудовать в них несколько десятков дополнительных мест, потому что стационарных коек не хватит. Через час-полтора раненые начнут поступать. А устроить их хочется получше.

Как повелось перед всякой новой задачей, собираем накоротке, буквально на несколько минут тех, кому важно объяснить ее в первую очередь. Сейчас это прежде всего наши медики во главе с военврачом 3 ранга Кудряшовым и хозяйственники с их начальником - интендантом 3 ранга Голубом. Вызваны также старшины команд, старшины кубриков. И конечно, присутствуют партийные и комсомольские активисты.

Четверть часа спустя в подготовку корабля к приему раненых включен уже весь экипаж, кроме вахты и тех, кто стоит наготове у оружия. Первым делом каждый краснофлотец готовит свою койку. Застилаются свежие простыни, меняются наволочки. За кубриками закреплены группы боевых санитаров - они будут ухаживать за ранеными на переходе. Выделены носильщики, которые встретят санитарные машины на стенке. Сделали как будто все, что смогли предусмотреть.

Машины подошли, и посадка началась. Снова понадобились добавочные сходни: в нос - один поток, в кормовые кубрики - другой. На стенке летучий сортировочный пункт, где корабельные медики решают вместе со своими коллегами из госпиталя, кого куда разместить.

Раненых привезли из убежища в штольнях. Многие - после операций. Но немало и таких, которые могут подняться на борт сами. Это большей частью уже инвалиды. Бойцов, способных быстро вернуться в строй, на Большую землю не отправляют.

Теперь уже и здесь в Севастополе говорят так про Кавказ и все, что за ним, - "Большая земля". А когда я впервые услышал эти слова в Одессе, помню, подумалось, что еще недавно их употребляли, пожалуй, одни полярники на зимовках. На войне слова приобрели новый смысл, стали значить больше, чем прежде.

Поднимаются на борт пехотинцы, летчики, моряки. В каждого, кто во флотской форме, впиваются десятки глаз: не "ташкентец" ли? Наших не видно. Но у многих моряков при приближении к кораблю светлеют лица, появляются улыбки.

А некоторые армейцы поглядывают на "Ташкент" с опаской. Слышали, наверное, что не все суда доходят до Большой земли.

Краснофлотцы-провожатые ободряют загрустивших: "Не кручинься, друг. Радуйся, что попал на самый быстроходный корабль!" Скорость хода "Ташкента" основной "успокоительный" аргумент. И в самом деле, нам ведь нужно на переход до Батуми всего 14 часов. Если ничто не помешает, к утру будем на месте.

Душевная внимательность к раненым - всеобщая. Пулеметчик Владимир Богданов, записной балагур и весельчак, подхватил под руку печального красноармейца с забинтованной головой и говорит ему на ходу:

- Сейчас я тебя на свою коечку устрою. С неё никакого моря и не увидишь иллюминатор броняшкой прикрыт...

"На свою коечку" приглашают и ведут многие. А чем еще может матрос лучше выразить внимание к незнакомому человеку, оказавшемуся на борту?

Есть среди раненых и гражданские люди, есть женщины. Это еще раз напоминает, что за дни штурма стал фронтом сам город. И при записи общего числа пассажиров в вахтенный журнал мы не делим их на военных и штатских. Все - севастопольцы.

После посадки медики и Фрозе быстро производят небольшие перемещения. Нескольких раненых переносят в корабельный лазарет, где до последнего момента сохранялись резервные койки. Женщин размещаем по возможности в каютах. Врачи, из госпиталя прощаются и сходят на стенку.

- Как будто все утряслось, - говорит Иван Иванович Орловский, подымаясь на мостик. - Будем сниматься?

Минуту спустя по кораблю гремят звонки аврала.

Входя утром в гавань Батуми, замечаем еще издали шеренгу санитарных автомашин, выстроившихся у причала. Возле них суетится, размахивая руками, высокий человек в черной шинели. Узнаю военврача 2 ранга Парцхаладзе, которого в базе называют старшим морским медицинским начальником. Флотский медик, беззаветно преданный своему делу, он возглавляет теперь обширное госпитальное хозяйство, куда отошла и гостиница "Интурист" на Приморском бульваре, и, как видно, неплохо подготовился к приему первой партии раненых севастопольцев.

Сквозь штормы и огонь

Следующий поход - в совершенно новом направлении: прямо на запад, вдоль южного Анатолийского, побережья Черного моря. Задача - отконвоировать до Босфора три танкера ("Туапсе", "Сахалин", "Аванесов") и ледокол "Микоян", построенный незадолго до войны в Николаеве.

Крупные танкеры, ходившие в мирное время с грузом нефти за границу, сейчас на Черном море не нужны. Эти суда, как и ледокол, пригодятся нашей Родине на других морях, да и будут там целее. По решению правительства они отправляются на Дальний Восток.

Ответственность за проводку танкеров и ледокола до Босфора возложена на командующего эскадрой Л.А. Владимирского. На "Ташкенте" поднят его флаг. Вместе со Львом Анатольевичем к нам на борт прибыл военком эскадры бригадный комиссар В.И. Семин. Для конвоирования выделены также эсминцы "Сообразительный" и "Способный".

Выходим из Батуми в ночь на 26 ноября. Небо затянуто тучами. Моросит дождь, временами с примесью мокрого снега. Все это нас вполне устраивает: меньше шансов быть обнаруженными противником.

Однако погода продолжает ухудшаться, так сказать, сверх меры. Усиливается ветер. Все крупнее волна. Барометр падает...

К утру шторм разыгрался не на шутку. Рулевой Андрей Мирошниченко, замерив анемометром скорость ветра, докладывает: "Двадцать пять метров в секунду!" По трансляции передано приказание: "На верхнюю палубу не выходить. Движение по кораблю только штормовым коридором".

От ударов волн вздрагивает весь корпус. То и дело волны прокатываются над задраенными люками и горловинами. В такую погоду по-настоящему оценишь прекрасно устроенную рубку "Ташкента". Защищая от ветра, она обеспечивает в то же время хороший обзор. Вращающиеся иллюминаторы сами сбрасывают со своих стекол водяные брызги. Надежно закрепленное кожаное кресло с высокой спинкой такое же, как в кают-компании, - сберегает силы, когда находишься здесь сутками.

Командующий и военком эскадры тоже в рубке. Комиссар корабля ушел вниз, в машинные и котельные отделения, где сейчас особенно трудная вахта.

Десятибалльный шторм треплет нас весь день. Сурин докладывает из энергопоста, что стрелка кренометра доходит от отметки 47 градусов. Предельный для "Ташкента" крен - 52 градуса. Стараюсь маневрировать так, чтобы до критического не дошло. Но очень уж трудно нашему быстроходу приспосабливаться к десятиузловой скорости, которую держит отряд. А больше не могут дать танкеры и особенно ледокол, он и так все время отстает.

На эсминцах еще тяжелее, чем на лидере. Они более валкие, да и штормовых коридоров не имеют. Порой "Способный" и "Сообразительный" совсем скрываются из виду за завесой дождя или густыми снежными зарядами, словно перенесшимися на Черное море из Заполярья. Тогда Л.А. Владимирский особенно тревожится за эсминцы. Но на запросы командиры отвечают, что пока все в порядке. Только крен доходит временами до 50 градусов...

Ночью волна если и стихает, то не намного. Внезапно командир идущего впереди "Сообразительного" капитан-лейтенант С.С. Ворков доносит, что с эсминца замечены силуэты неизвестных кораблей. Владимирский приказывает ему сблизиться с ними и выяснить, что это за корабли. Тем временем изготовляемся к бою. На своих постах и артиллеристы, и торпедисты. Правда, вести прицельный огонь или попасть в цель торпедой при такой качке трудновато. Но надо быть готовыми ко всему.

Корабли оказываются турецкими транспортами. Чтобы не вышло ошибки, они застопорили ход и освещают накрашенное на бортах крупное изображение национального флага - полумесяц на красном поле.

Даем отбой. Командир БЧ-III лейтенант Фельдман и его торпедисты явно разочарованы. Им еще ни разу не представлялось случая применить свое оружие. Вот и эта тревога ложная. Зря, выходит, промокли до нитки...

Около полудня 28 ноября расстаемся у Босфорского буя с судами, уходящими в дальние моря. Танкеры уже пошли к проливу, похожему издали на узкое ущелье в гряде прибрежных гор. Ледокол следует за ними. Его командир капитан 2 ранга С.М. Сергеев передает прощальный семафор, благодарит за проводку. Мы желаем товарищам счастливого плавания. Из Черного моря они вышли благополучно. Теперь им проскочить бы только восточную часть Средиземного, а дальше, за Суэцким каналом, пойдут уже спокойнее.

У Босфора было потише. А на обратном пути снова попадаем в зону распространившегося над Черным морем циклона. "Способный" направлен Л.А. Владимирским в Севастополь: дойти до Кавказа ему не хватает топлива. "Сообразительный" следует теперь в кильватере "Ташкента". Штормом на эсминце сорвало вентиляционные грибки, деформировало люки, есть и другие повреждения. Из носовых кубриков давно откачивают воду.

Вдруг "Сообразительный" резко накренился, чуть не лег на правый борт и остался в таком положении. Замедляем ход и запрашиваем, что случилось. Но на эсминце, кажется, еще сами это выясняют. Наконец узнаем: крен возник из-за оплошности трюмного, перекачивавшего топливо. Должно быть, вымотался парень вконец...