Лилит

Глава 43 И ПРИШЕЛ СОН

Я не ощущал того, что происходило вокруг меня, не чувствовал глубокого, бесконечного холода, я был по-настоящему счастлив – даже больше, думаю, чем моя душа могла бы припомнить. Я не мог думать о тепле, как об источнике хотя бы малейшего удовольствия. Я помнил, что когда-то наслаждался им, но не мог вспомнить, как у меня это получалось. Холод успокаивал все тревоги, растворял в себе любую боль, утешал все печали. Утешал? Нет, не так. Печали таяли в ночи, подкравшейся ближе затем, чтобы восстановить все хорошее, чтобы стократ его преумножить. Я спокойно лежал, полный тихого ожидания, вдыхая влажные запахи щедрой Земли, знакомой с душами примул, ромашек и подснежников, которые спят в ней, дожидаясь своей Весны.

Как передать то удовольствие, которое может доставить этот мороз, когда спишь в нем, будучи в сознании, и зная также, что вставать не надо, можно лежать, вытянувшись, в полном покое! Насколько я остыл, словами не передать, так как становился все холоднее и холоднее – и жаждал еще большего холода. Я чувствовал себя все меньше и меньше, и все более и более счастливым, даже больше, чем можно представить. Я ничем не заслужил этого и никогда не молился ни о чем подобном, – и это было моим на основании того, что я был живым, а жив я был на основании той Воли, что жила во мне.

А затем пришли сны – толпами! Я лежал обнаженным на заснеженной вершине. Белая дымка волновалась вокруг меня, словно волны на море. В воздухе висела холодная луна, а вокруг луны и меня – ледяное небо, в котором жили я – и луна. Я был Адамом, который ждал Бога, чтобы тот вдохнул в мои ноздри дыхание жизни. Я не был Адамом, я чувствовал себя ребенком на груди у матери всего чистого и изначального, сияющей белым светом. Я был юношей на белом коне, скачущим с облака на облако в синих небесах; я не спеша торопился к какой-то возвышенной цели. Века я спал – или это были тысячелетия? Или только одна длинная ночь? Что проку спрашивать? Время ничего не могло со мной сделать; я был в стране размышлений – дальше ли, выше, чем семь измерений, десять чувств… Я думаю, я был там, где был – в сердце Бога. Я грезил в центре растопленного ледника; призрачная луна приближалась ближе и ближе; ветер и волны слышал я. Я лежал и слушал, как ветер, вода и луна воспевали мирное ожидание приближающегося освобождения. Я сказал, что засыпал периодически, но, как я это понимаю, то были торжественные, невесомые секунды, наполненные вечностью.

Затем внезапно, но ни разу не нарушив мое тихое счастье, все ошибки, которые я когда-либо делал, из самого далекого уголка моей еще земной памяти до настоящего момента, оказались со мной рядом. И в каждой из ошибок было мое собственное вполне сознательное я, признающее, отрекающееся, оплакивающее мертвое, примирившееся с каждым из тех, кого я обидел, кому причинил вред или оскорбил; каждая человеческая душа, о которой я думал плохое, стала непередаваемо дорога мне, и я смирил себя перед каждой из них, чтобы раз навсегда положить конец тем обидам, которые отдаляли нас друг от друга. Я рыдал у ног матери, наставлениями которой я пренебрегал; с горьким стыдом я признался своему отцу, что дважды солгал ему и долго старался забыть это, но так же долго об этом помнил и держал в памяти затем, чтобы в конце концов бросить эти две лжи к его ногам. Я был рабом всех тех, кого когда-то обидел. Сколько же заслуг нужно было, чтобы искупить вину перед ними! Для одного из них я построю такой дом, которого никогда еще не видела земля; для другого я вышколю таких коней, которых не видели до сих пор нигде на свете! Третьему я посажу такой сад, который нигде и никогда еще не расцветал такими чудесными цветами, и в нем будут тихие пруды, наполненные и оживленные бегущими водами! Я буду писать песни, чтобы сделать души людей более возвышенными, и буду писать сказки, чтобы они стали светлее! Я поверну силы мира в такое русло, чтобы они служили веселью и приносили людям радость открытия! Любовь наполнила меня! Любовь стала моей жизнью! Любовь была моей и того, кто меня создал, совершенная во всем!

Внезапно я оказался в полной темноте, в которой остались только блестки огоньков, которые живут в пещерах глаз, и я не мог уловить ни одного, даже призрачного, светляка. Но мое сердце, которое ничего не боялось и было исполнено бесконечной надежды, было спокойно. Я лежал, думая о том, каким будет свет, когда вернется, и что за новые создания придут вместе с ним, когда внезапно, без всякого сознательного усилия я сел и огляделся вокруг.

Луна заглядывала в низкие окна Палаты Смерти, горизонтальные, подобные окнам склепа. Ее длинные косые лучи текли над павшими, но еще не созревшими снопами жатвы Великого земледельца. Но нет, время жатвы настало! Собранные кем-то или сметенные мятущимся штормом, священные снопы пропали – здесь не было ни одного! Мертвые покинули меня! Я был один! У ужаса одиночества и забвения были такие глубины, о которых прежде я и не подозревал! Неужели прежде здесь не было ни одного вызревающего для пробуждения мертвого? Может, я всего лишь видел и их самих, и их красоту во сне? Откуда тогда эти стены? Почему пусты эти ложа? Нет же; просто они все уже встали! Они все уже за пределами вечного дня и забыли обо мне! Они оставили меня позади, одного! Стократ ужаснее могилы, которые оставлены их обитателями! Ведь их покой и даже одно лишь их присутствие успокаивало меня – наполняло мое сознание благословенным миром; теперь же у меня не было друзей, и те, кого я любил, были далеко от меня. Мгновение я сидел, застыв от ужаса. Я был когда-то наедине с Луной, которая светила с вершины небес; а теперь я был наедине с ней посреди огромного склепа; и она тоже оглядывалась вокруг, ища своих мертвых наводящим ужас бледным взглядом! Я вскочил на ноги и, пошатываясь, двинулся прочь из этого ужасного места.

Дом был пуст, и я выбежал в окружающую его ночь.

Здесь не было Луны! Стоило мне покинуть склеп, как поднялась клубящаяся дымка и скрыла ее. Но откуда-то издалека над вересками появился свет, смешанный с тихой журчащей музыкой; словно бы этот свет стекал, журча, с Луны. Спотыкаясь, я побежал по вересковому полю и вскоре оказался на берегу чудесного озера, окаймленного камышами и тростниками: Луна в разрывах облаков смотрела на долину чудовищ, залитую чистейшими, сверкающими и очень спокойными водами. Но звуки музыки текли дальше, наполняя собой тихий воздух, и звали меня за собой.

Я продолжил свой путь по берегу маленького озерца и забрался на вершину цепи холмов. Что за вид открылся моим глазам! Весь простор, где я израненными больными ногами перебирался туда и обратно через обжигающие каналы и ложбины на пересохшем русле реки, переполнился потоками, Ручейками, лужами – «река, что широка и глубока»! Как играла Луна в этих водах! Как собственным сиянием отвечали воды лунному свету – бесчисленные белые вспышки плясали над подводными камнями! И великая торжественная песня рвалась вверх из самого их сердца, песня узника, только что получившего долгожданную свободу. Я остановился на миг, глядя на все это, и мое сердце тоже возликовало: не вся моя жизнь была напрасной! Я помог этой реке вырваться на свободу! Мои мертвые не потерялись насовсем! Стоит только отправиться вслед, и я найду их! Я буду идти и идти за ними, куда бы они ни ушли! Может быть, мы встретимся только через тысячи лет, но наконец, наконец-то я буду держать их за руки. Отчего же еще так рукоплещет этот поток?

Я поспешил вниз с холма: мое странствие началось! Я не знал, куда направить свои шаги, но я должен идти, я должен идти до тех пор, пока не найду моих оживших мертвых! Поток, быстрый и широкий, бежал у подножия цепи холмов; я вошел в него, он был неглубок, и я перешел его вброд. Следующий я перепрыгнул, третий – переплыл; четвертый снова перешел вброд.

Я остановился, чтобы посмотреть на удивительной красоты вспышки и струи света, послушать множество рассеянных нот чудесной музыки бегущей воды. Повсюду то там, то здесь в воздухе зарождался трепет, чтобы превратиться в приятную гамму звуков, которая тут же присоединялась к общему реву и шуму. Временами мир бегущих вод набрасывался на меня, словно собираясь опрокинуть – не силой бегущего потока и не шумом освобожденной толпы волн, но величием тишины, которая вдруг превращается в звук.

Пока я стоял, тая от удовольствия, кто-то положил мне на плечо руку; я обернулся и увидел человека в расцвете сил, красивого настолько, словно его красота появилась из самого сердца счастливого создателя, юного, как кто-то, кто никогда не сможет состариться. Я вгляделся – это был Адам. Он стоял рядом со мной, большой и величественный, одетый в белые одежды, с лунным светом, запутавшимся в его волосах.

– Отец, – воскликнул я, – где она? Где мертвые? Неужели Великое воскресенье уже наступило и прошло? Меня одолел ужас, я не смог спать без своих мертвых; и я убежал из одинокого пристанища. Куда мне идти, чтобы я смог найти их?

– Ты ошибаешься, сын мой, – ответил он голосом, в каждом дыхании которого было утешение, – ты все еще в палате смерти, все еще лежишь на своей кровати, спишь и видишь сон, и мертвые все так же окружают тебя.

– Увы мне! Но если я только сплю и вижу сон, то как я узнаю, что это так, а не иначе? Сон лучше смотрится, когда знаешь, что, когда он кончится, то проснешься по-настоящему!

– Когда ты мертв достаточно, ненастоящий сон тебе не приснится! Душа, которая не лжет, не может ни создать что-то, чего нет на самом деле, ни позволить, чтобы в том, что она видит, появилась фальшь.

– Но, сэр, – промямлил я, – как я могу отличить ложь от правды, если и то и другое кажется таким настоящим и так похожим друг на друга?

– Неужели ты не понимаешь? – ответил он с улыбкой, которая могла бы рассеять все горести всех его детей, – ты и не сможешь легко отличать настоящее от поддельного до тех пор, пока не станешь достаточно мертвым; и, уж конечно, когда ты достаточно мертв – то есть вполне жив, ложь никогда не окажется поблизости от тебя. В данный момент ты, поверь мне, в своей кровати в доме мертвых.

– Я изо всех сил стараюсь поверить тебе, отец. Конечно, я поверю тебе, но пока не могу ни увидеть, ни почувствовать, что это – правда.

– И ты не виноват, что не можешь. Но так как даже во сне ты мне веришь, я помогу тебе. Протяни и открой свою левую руку и аккуратно сожми пальцы; и ты дотронешься до руки твоей Лоны, которая спит там же, где спишь и ты, и видит сон о том, как ты проснешься.

Я вытянул руку: она коснулась руки Лоны, настоящей, мягкой и живой.

– Но, отец, – воскликнул я, – она же теплая!

– И твоя рука такая же теплая, как и ее! Холод – это вещь, с которой незнакомы жители нашей страны. Ни ты, ни она еще не в лугах своего Дома, но каждый из вас теплый, живой и здоровый.

И тогда мое сердце возрадовалось. Но тут же его пронзила тень сомнения.

– Отец, – сказал я, – прости меня, но как я могу быть уверен, что это нечто большее, чем просто часть чудесного сна, в котором я прогуливаюсь, разговаривая сам с собой?

– Ты сомневаешься оттого, что любишь по-настоящему. Некоторые с готовностью верят в то, что жизнь – это иллюзия, если только она может всегда предлагать им мир приятных сновидений, твое же представление об этом иное! Будь доволен на время тем, что не знаешь этого наверняка. Придет час, и тебе его еще долго ждать, когда, став настоящим, ты увидишь настоящую же правду, и сомнения умрут навсегда. И тогда редко у тебя будет появляться возможность поизучать возможности иллюзий. И ты будешь точно знать, что не могло тебе сейчас присниться. Ты все еще не можешь распознать Истины, лежащие на поверхности, в лучшем случае ты видишь их словно через облачную дымку. Это то, что ты никогда не видел, кроме как через темное стекло – и это то, что, конечно же, нельзя увидеть, если оно не сверкнет своим собственным прекрасным сиянием в твои глаза, которые должны быть чисты и открыты – и, пока это не случится, у тебя нет другого выхода: придется сомневаться и изощряться в сомнениях до тех пор, пока не встретишься лицом к лицу с тем, в чем дольше ты сомневаться не сможешь, просто не останется такой возможности. Но для того, кто когда-либо видел хотя бы тень истины, и от нее осталась только надежда на то, что когда-то ему суждено увидеть ее вновь, но он попробует послушаться ее, – тот увидит настоящее, и сама Истина явится ему, и не уклонится от него в сторону, но останется с ним навеки!

– Мне кажется, я вижу, – сказал я. – Я думаю, я понимаю.

– Тогда запомни это и возвращайся. Испытания все еще ждут тебя, тяжелые испытания, такие, которых не было прежде. Запомни то, что ты видел. Конечно, ты еще ничего не знаешь о такого рода вещах, но то, чем они кажутся, или чем должны казаться, тебе понятно. Запоминай также и то, что тебе еще предстоит увидеть. Истина есть во всем, но лежит она иногда глубоко и проявляется в том, чем вещи кажутся.

– Как же это может быть, отец? – сказал я и широко раскрыл глаза, задав этот вопрос; ибо я слушал, понурив голову, не обращая внимания ни на что, кроме того, что говорил Адам.

Он ушел, и в моих ушах не было ничего, кроме звенящей тишины бегущих вод. Я вытянул руки, чтобы найти его, но ничто не коснулось моих рук. Я был один; один в стране снов! Самому себе я казался вполне проснувшимся, но я верил, что я сплю, потому что Адам мне это сказал.

Только во сне спящий должен что-то делать! Он не может сидеть и не шевелиться до тех пор, пока сон не устанет от него и уйдет. Я решил продолжить свои странствия и отправился дальше.

Я пересек множество каналов и подошел к широкой скале; там мне приснилось, что я устал, я прилег, и стал ждать, когда проснусь.

Я был уже готов подняться и продолжить свое путешествие, когда обнаружил, что лежу рядом с пещерой в скале, отверстие которой напоминало разверстую пасть могилы. Она была глубокой и темной, и я не мог разглядеть дна.

Тотчас же я вспомнил, что в детских снах падение всегда будило меня, и поэтому, если я хочу, чтобы сон прекратился, надо найти какую-нибудь возвышенность и броситься оттуда. Я должен проснуться. Бросив один короткий взгляд в мирные небеса и один – в бегущие воды, я перекатился через край впадины.

На миг сознание покинуло меня. Когда оно вернулось, я стоял на чердаке собственного дома, в маленькой деревянной комнатке, где был навес и зеркало.

Непередаваемое отчаяние, безнадежная пустота и тоска овладели мной, когда я понял, что между мной и моей Лоной лежит непроходимая бездна! Протянулась даль, которую не свяжет воедино никакая цепь! Пространство, Время, даже сам Способ Существования были твердынями, неподатливыми, непроходимыми, запершими меня здесь, в этом водовороте. Правда, может быть, все еще в моих силах вернуться, пройти через светлую дверь, проделать путь назад, в Палату Мертвых, и, если это так, значит, меня отделяет от дома мертвых только вересковая пустошь и отгораживает звездная ночь между мной и утренним солнцем, которое одно лишь могло открыть мне путь через дверь-зеркало и находилось сейчас так далеко от меня, где-то на другом конце света! Но куда более широкое море отделяло меня от Лоны – она спала, а я – проснулся! Я больше недостоин быть рядом с ней, которая спит, и не могу больше надеяться на то, что когда-то очнусь от этого сна вместе с нею! И есть вещь, в которой я виновен еще больше – я бежал от своего сна! Ведь этот сон придумал и сотворил не я; этот сон значил больше всей моей жизни, и я должен был досмотреть его до конца! А сбежав из этого сна, я оставил и сам священный покой, который был мне дарован! Я вернусь к Адаму, расскажу ему правду и подчинюсь его решению!

Я добрался до своего кабинета, бросился на кровать и провел в ней бессонную ночь.

Я встал и, исполненный равнодушия, обыскал библиотеку. Я никого не встретил по пути; дом казался мертвым; я сел почитать, чтобы дождаться полудня – ни одной мысли я не мог разобрать в этой книге! Изувеченная рукопись словно дразнилась со своего места над замаскированной дверью; и от вида ее я был просто болен – что мне эта фея вместе с ее колдовством!

Я поднялся и выглянул в окно. Там разгоралось сияющее утро. С веселым шумом фонтан вздымал вверх свои струи и с грохотом ронял их обратно. Солнце лучилось с вершины небес. Ни одна птица не пела, вокруг не было ни единой живой души. Ни ворон, ни библиотекарь не проходили мимо меня. Мир вокруг был мертв. Я взял другую книгу, снова сел и снова ждал.

Полдень был уже близок. Я поднялся вверх по лестнице на чердак, где было тихо и покойно. Я закрыл за собой дверь в деревянную каморку и повернулся затем, чтобы открыть дверь, которая вела прочь из-этого угрюмого мира.

Я покинул комнатку с окаменевшим сердцем. Все мои попытки оказались бесплодными. Я тянул за цепочки, регулировал положение навеса, настраивал зеркала так и сяк, но безрезультатно. Я ждал и ждал времени, когда стало бы возможным увидеть что-то в зеркалах, но оно все не наступало; зеркало оставалось пустым, ничто не отражалось в его древних сумерках. Зато в зеркале напротив я постоянно видел свое осунувшееся лицо.

Я вернулся в библиотеку. Ее книги были ненавистны мне так же, как прежде я любил их.

Эту ночь я провел без сна, от заката до восхода солнца; а утром возобновил свои попытки справиться с таинственной дверью. Но все было, как и прежде, напрасно. Я не замечал, как течет время. Никто не подходил ко мне; из глубины дома до меня не доносилось ни звука. Ни разу я не почувствовал себя уставшим – только одиноким, тоскливо одиноким.

Прошла вторая бессонная ночь. Утром я в последний раз отправился в комнатку под кровлей и в последний раз попробовать найти способ открыть дверь – его не нашлось. Моя душа умерла во мне – я потерял свою Лону!

Где она была? Была ли она хоть где-то? Была ли она когда-то где-то, кроме закоулков моего воспаленного мозга?

– Однажды я умру, – подумал я, – и тогда, прямо со своего смертного одра, я отправлюсь ее искать! И если не найду, я пойду к Отцу и скажу так: «Если ты не можешь помочь мне, я молю тебя, пусть меня не станет!»