Лимб

Глава 3

Вырываюсь на поверхность, отфыркиваясь — вода попала в нос. Прямо как в старые добрые годы, когда я ходил в бассейн. Три месяца исправно глотал хлор каждые среду и воскресенье, но плавать так и не научился. Тренер говорил, я безнадёжен…

Опять эта долбанная суицидница! Что-то лопочет про ангелов.

— День Сурка какой-то, — проговорил я. — Ты ж ненастоящая, да?

Я влепил ей пощёчину. Она даже не вздрогнула, продолжая глупо лыбиться. Что ж не улыбаться, ей ж мерещится скорый отход в лучший мир, или что она там себе придумала?

— Нет там лучшего мира, — сказал ей я. — Только огромная полупустая камера пыток, которая берёт то, чего ты больше всего боишься. И это даже ещё не Ад, а Чистилище. Но ты-то, самоубийца, не заслужила и Чистилища. Так что, счастливого пути в преисподнюю!

Я откинулся на противоположную стенку джакузи. На кафельном полу стояла бутылка и пустой бокал. Моя героиня приняла на грудь для храбрости перед величайшим действом в своей жизни?

Не тратя время на раздумья, я схватил бутылку и прихлебнул из горла. Красное сухое. Кто ж знает, через сколько чистилищных лет сектанты начнут гнать алкоголь? Если им вообще можно его пить, а то уж я этого не помню…

Не могу сказать, что вкус меня впечатлил.

— Что дешёвку-то такую купила? Квартиру обставила по классу люкс, а проводить себя в последний путь денег не хватило?

Девушка попыталась сфокусировать на мне взгляд. Она была не слишком красива… но смерть сама по себе мало кого красит. Если б я был художником, решившим запечатлеть её смерть (а почему бы и нет? нарисовали же смерть Марата?), я бы, несомненно, ничуть не колеблясь солгал своей кисточкой. Убрал бы круги под глазами, сами глаза сделал не такими красными и маленькими, удлинил бы нос, очертил скулы… А вот бежево-кремовые стены остались бы неизменны.

— Только вот ты не Марат и даже не босховский скупец, чтобы кто-то искал эстетику в твоём дохлом теле, — сказал я и толкнул под водой её ногу своей.

— Что видели? — опять полюбопытствовал Доктор.

— Цинизм, — отозвался я.

— М-м?

— Собственный, кстати. Смерть плохо на меня влияет. Ну и осознание лживости ваших декораций тоже. Кончилась фантазия? Или забыли, что уже крутили мне это кино?

— Боюсь, всё было по-настоящему, — сказал Доктор, ничуть не оскорбившись. — Скажите «а».

Я открыл рот, не успев подумать, что надо бы воспротивиться, и потусторонний собеседник повозил мне по языку ватной палочкой, которая тут же отправилась в следующую банку. Доктор написал на ней слово «Цинизм» и убрал в ящик стола.

— А теперь — точно прощайте.

Я поднялся с кушетки и направился к выходу, но Доктор подскочил ко мне, ретиво схватив за рукав простынной тоги.

— Ну что же вы? Обиделись? На обиженных воду возят.

— Дайте мне хотя бы одну причину остаться.

Доктор помешкал лишь мгновение.

— Слепим вместе душу, а? Вы же никогда ещё этого не делали!

Звучало заманчиво, так что я решил временно простить Доктору его издевательства и попытки уверить меня в безумии. В конце концов он сам, кажется, не понимает, что такого несёт. Для него это просто разговор. Этическая бездарность!

— Идите за мной, — Доктор потащил меня в угол пространной комнаты. Каждый шаг его дышал страхом того, что я взаправду решил прекратить благотворительность и не развлекать его своим присутствием.

Пол плавно становился из бетонного кожаным, из неживого живым. Из него даже росли светлые ворсистые волосы, длиной с мою ладонь. Из потолка тоже, только более длинные — они иногда касались моей головы, оставляя на причёске лохмотья пыли, и я еле успевал их стряхивать. Фонарик Доктора высвечивал то тут, то там сталактиты этих нитей, иногда нервно перескакивая на «пол». Может, раньше пол был таким же мохнатым, но Доктор истёр растительность постоянной ходьбой?

Тут я понял, что мы уже ни в каком не доме, а внутри гигантского организма, и он живёт, дышит… но знает ли, что по его сосуду или кишке, словно по коридору, бредут два паразита?

Становилось влажно и жарко. Теперь стало меньше волос, то тут и там на стенках появлялись большие сплюснутые пузыри.

— Где мы?

— Тс-с! — шикнул мой гид и тут же шёпотом добавил: — Пришли, выбирайте, какой нравится…

Я не понял, о чём это он, и тогда Доктор сунул мне фонарь, а сам достал из кармана ножик и принялся отрезать от стенки один из пузырей.

Тут мне на нос свалился ошмёток пыли. Я не сдержался и оглушительно чихнул. Доктор дёрнулся, нож сорвался и пропорол пузырь наискосок. Тот тут же вывалил на докторовы руки прозрачную слизь. Туннель дёрнулся в спазме, и я еле устоял на ногах.

— Тьфу, испортил, — пробормотал Док и принялся за другой пузырь.

Я не видел его лица, поскольку светил только на руки с пузырями, но знал, что он сейчас хмурится, да и вообще его мина выражает крайнее волнение. Даже не ездит мне по ушам за чих!

— Всё, готово. Уходим.

Доктор отобрал у меня фонарик и сунул в руки пузырь. Мы поспешили на выход.

Никогда не думал, что буду так рад вернуться в это сюрное жилище.

— Надо опять точить, — сказал его хозяин. — Больше всего ненавижу затупившиеся ножи… Кладите мешок на стол.

Я повиновался. Доктор сделал на коже пузыря маленький аккуратный надрез и сцедил часть слизи в ведро, на котором я недавно сидел.

— Подайте мне черты, которые вам нравятся.

«Скальпель, сестра!»

Я открыл шкафчик письменного стола. Моему взору открылись два десятка подписанных банок и колб.

— Выбор негустой, — заметил я.

— Есть ещё на складе, — махнул рукой Доктор. — Но я вам его не покажу, а то будете выбирать до четвёртого пришествия.

— Четвёртого?..

— Ну да. Думаете, фигура речи такая?

— Вы хотите сказать, что Иисус приходил уже три раза?

Доктор кивнул.

— Сам не видел, коллеги рассказывали. Второе его пришествие осталось вовсе незамеченным, он затерялся среди тысяч других проповедников. Его сподвижники рассказывали о чудесах, но мало ли что приписывали в то время святым мученикам? В общем, он уже никого не удивил. Третье было совсем недавно, но закончилось лечебницей для тех самых, душевно-болезных. А он ведь и умереть от старости не может, бедняжка…

— На Земле сейчас в психбольнице сидит настоящий Иисус Христос? — повторил я, ошарашенный. Признаться, я раньше в него вообще не верил, но Доктор же не иеговист с брошюркой, а лицо компетентное в духовных делах. Ну, я почему-то был в этом уверен… пока он не сказал следующую фразу.

— Нет чтоб махнуть рукой и поразить громом неверующих санитаров, а потом пробить молнией стену и выйти на свободу! Так нет, он терпит и прощает, терпит и прощает… То ли дело Зевс. Чуть заметит красотку взаперти, сразу бац молнией, и потом бегают по чужому дворцу маленькие зевсятки…

— Да вы меня опять стебёте, — прервал я его восторженную байку. — Я-то сам хорош, сижу, расставил уши пошире, чтоб лапши больше влезло…

— Очень неприятно, что вы пытаетесь приписать мне ложь, — насупился Доктор. Только сейчас я заметил, что он натолкал в мешок кучу всякого барахла.

— Э нет, вытаскивайте обратно, я ж это всё не одобрил. Мы делаем эту душу вместе, забыли?

Доктор пододвинул мне пузырь, мол, вынимай сам. Я подцепил пинцетом какой-то тряпичный обрывок.

— Это что?

— Любовь к нытью. С носового платка одной многодетной матери. Рожала и плакалась, что не сладить с такой оравой, потом опять рожала и опять плакалась…

— Этого только не хватало, — я бросил платок в пустую банку. Доктор тут же подписал её. — А это? — на конце пинцета мерцал блётсками огрызок крашеного ногтя. Я сначала и не разобрал, что это именно ноготь.

— Самолюбование.

— Ладно, пускай будет. Гляжу, вы и волос глупости положили?

— Безрассудства, — поправил меня Доктор.

— Тоже сойдёт. Вата цинизма пусть тоже остаётся…

— Это другая вата, задумчивости.

— А где моя?..

Доктор подал банку.

Так я ковырялся в мешке ещё с четверть часа и, кажется, совсем простил Доктора. Я ж отходчивый.

Когда дело было сделано, я отдал ему мешок и, глядя, как тот ловко орудует ниткой с иголкой, вдруг ощутил груз снизошедшего осознания.

— И вот все люди… или хотя бы половина из них имеют такие души… Ну, которые выращены из чужих слюней и соплей — в пузыре из кишки какого-то гигантского существа? И я сам создан точно так же?

Это было так мерзко, что меня самого передёрнуло.

— Ага, — отозвался Доктор, вытирая руки о тряпку. — Думали, что вы — высшее существо, рождённое из света?

— Не так пафосно, но…

— Будь люди сотканы из света, счастья и добра, разве устроили бы они на своей планетке такой звиздец?

Жаргонное слово прозвучало из уст этого существа совершенно чуждо. Я схватился за голову.

— Пожалуйста, скажите мне, что это ещё одна ваша дурацкая шутка. Я не буду злиться, я уже понял, что у нас с вами совсем непересекающийся юмор…

— Строить такую лабораторию ради шутки над вами… — Доктор обвёл полное маточных гроздей помещение рукой. — А вы себя переоцениваете.

Мы все созданы из дерьма. Неудивительно, что мы его и устраиваем вокруг себя. Мой мир сжался до крошечной точки, и эту точку сейчас смыло в канализацию.

— Убейте меня, — простонал я.

— Я не могу, — отозвался тот как-то грустно. — Не убивайтесь вы так. Подумаешь, вышли из грязи! Вон, в вашей главной книжке написали почти честно: первый человек леплен из глины. Вас же это не обескураживало?

— Идите вы…

Доктор вздохнул. Сопереживает или играет со мной?

— Вы можете отправить меня на Землю в определённое место? — наконец сказал я, до сих пор не отнимая рук от лица.

— Куда вы хотите? — оживился собеседник.

— К тому самому парню в психушке, про которого вы говорите, что он настоящий Иисус.

— Это можно.

— Вот видите, всё-то вы можете, оказывается.

— …но только взамен вашей истории. Что было дальше?

И я радостно воспользовался возможностью отвлечься.

Разрушать себя — то была истинная поэзия жизни… И это разрушение не приводило к уничтожению. Стремишься к нулю, но никак не можешь его достичь, как та парабола… или гипербола? Она — единственное, что я вынес из курса математики, ведь мне было искренне её жалко! Она хотела нуля, но ей было не суждено до него дотянуться, бесконечно, бесконечно… Бедная гипербола обречена. Вот и я верил, что не приду к нулю, хотя меня это ничуть не печалило.

Никакой слащаво-розовой пелены на глазах, которую навязывало общество, состоящее из нас самих. (Я, кстати, был одним из главных навязывальщиков, одним из лучших игроков в «нормального»).

Моё утро начиналось в два-три часа после полудня, и под боком часто попадался кто-то, чьего имени я не помнил, а к вечеру забывал и лицо. К чему запоминать, что нарисовано на йогуртной этикетке? Особенно, если ты сам — такая же этикетка для других?

Проверял почту, делал три-пять звонков. Потом бросал телу на кровати ключи, говорил, что надо оставить их в цветочном горшке перед дверью, мгновенно собирался и исчезал… чтобы, не приведи небо, мне не пришлось осознавать, с кем я был. Вдруг это некто из самого презираемого мной сорта людей?

— Тоже «касты»?

Нет. Но я не хочу сейчас об этом.

Итак, я катался по городу. Одна встреча, вторая, третья… Последняя обычно переходила в посиделки ради «наладить контакт», плавно перемещалась в ресторан или клуб, я беспрестанно шутил, восхищался, умело слушал… и ближе к ночи меня затягивал туман. А завтрашнее утро начиналось точно так же, как и вчерашнее. Одинаковые лица, одинаковые ценности, одинаковые слова…

И если я видел в зеркале своё отражение, то непременно спрашивал себя:

— Неужто я такой же, как они?

И находил ответ: нет, я не такой, я нормальный, я просто мимикрировал.

Вы представьте это заляпанное зубной пастой и грязными отпечатками зеркало, которое я не оттирал лет шесть, к нему прилепились какие-то волосы, бр-р-р… и в нём отражаюсь я, считая себя «нормальным».

— А что, если все вокруг тоже «нормальные», и тоже пытаются мимикрировать? — спрашивал я и это, но гораздо реже. Ведь я смотрел людям в глаза, искал в них искру и всякий раз не находил.

Вы не подумайте, я любил людей. Как же я их любил… и ещё сильнее ненавидел — за то, что просрали свои искру, причём каждый. За то, что стали просто телами, куклами… как марионетки на вашей витрине.

— Я так и не понял, в чём та искра, которую вы, в отличие от всех прочих, сохранили.

Задать этот вопрос может только тот, у кого её нет! У вас вообще есть душа? Вы наделяете душами других, но кто создал вас? Доктор другого уровня? Я знаю, что души у вас нет. Вы же потусторонняя тварь, хоть и самая приятная из тех, кого я встречал.

Искра не равна душе… но чтобы она горела, душа нужна. Без души никак. Иначе вы машина, функция… Но без искры тоже… Я понятно объясняю?

Ну и ладно. Короче, я искал искру, чуть ли не с фонарём днём по улицам ходил, а её всё не было.

Столкнёшься с соседкой на лестнице — нет в ней искры!

Созвонишься с заказчиком — нет в нём искры!

Придёшь в бар с приятелями — нет в них искры!

Не горят, тлеют, зато улыбаются. И я улыбаюсь. «Как ваши дела, мадам Апле?!» А видел я её дела в… в…

— Глупец, — усмехнулся Доктор. — В каждом живом существе есть душа. Но вы придумали к ней в довесок какую-то искру и оттого не могли её найти — она ведь воображаемая.

А вот и нашёл. После тысяч пустых лиц, пустых глаз, пустых сердец — в которых ничего не горело — я встретился, наконец, с тем человеком, который мне позвонил. Он был грязен, как бездомный, худ, оборван, растерян, бит — если не людьми, так жизнью…

Но стоило мне на него взглянуть, как я понял: вот человек с искрой. И я привязался к нему в тот же момент. Мне захотелось сделать для него что угодно, хоть самого себя возложить на алтарь — лишь бы он был неподалёку. Тогда я видел бы, что я не сошёл с ума, что я не один.

«О Господи! Ты тот человек, которого я искал всю свою жизнь! Я вижу в тебе пламя… Мой собрат!» — подумал я, а вслух сказал:

— Привет, как дела?

Я ведь разучился говорить что-то другое.

Его взгляд блуждал по моим апельсинным паласам и модерновым аркам, по вылитым из латуни голым телам и россыпи рисованных глаз на стенах, — и ничего не выражал. Я устрашился: ему не по нраву моё жилище, вдруг повернёт назад? Ему что-то не нравится? Что именно? Скажи, что, и я тут же выброшу это в окно!

Его равнодушие было жарче любых чужих эмоций.

«Он в беде… надо ему помочь!» — вдруг осенило меня. Я схватил его за руку и потащил отмывать. Мой гость, до тех пор пассивный, на пороге ванной вдруг засопротивлялся, и я выпустил его руку.

Меня одолела паника — что, если мой новоявленный собрат так выглядит из идеологических соображений, а я его оскорбил? Тогда я побежал на кухню, сгрёб оставшиеся со вчерашнего подсохшие канапе и тарелку с горстью унылых креветок и принёс ему. Как дары богу.

Гость взял блюдо и начал механически жевать, поглядывая на меня сквозь спутанные, слипшиеся длинные волосы. Настороженный, как грязный кот, которого я подобрал на улице и пытаюсь приручить. А он думает: располосовать радушному хозяину лицо пятернёй или дать погладить себя по шерсти?

Точнее, это я думал, что приручаю его, а на самом деле всё было наоборот.

Пока же мне оставалось только гадать, что за кошмар такой свалился на бедного парня и наивно жалеть его. Я присмотрелся к одежде — та была дорогой, брэндовой, я разглядел ярлычки, — но теперь превратилась в рубище. Нет, не из-за идейности он решил забомжевать, подумал я. Даже в том, как он брал еду из тарелки, была некая грация — недостижимая для меня самого; такие как он, обычно едят серебряными вилками из золотых тарелок — с самого детства… моя обставленная по высшему дизайнерскому разряду кухня тут же показалась мне убогой и недостойной.

А гость всё смотрел то в тарелку, то на меня, будто взвешивая за и против. Меня вдруг осенило: ему не понравилось, как я панибратски схватил его и куда-то потащил.

— Он оскорбился тем, что его хотели «отмыть»?

Скорее, псевдосексуальным подтекстом того, что я делал. Ну, я почему-то так подумал. В моём щенячьем поклонении и правда могло привидеться что-то рабское-развязное. Я этого эффекта не желал.

Хотя… не уверен. Просто моё жилище пропахло сексом, и половина моих мыслей, пока я там находился, сводились к нему. Вот и опасения повернулись туда же. Не знаю…

Доев, гость сказал, что ему нужны материалы для работы. Мол, он скульптор, хотел организовать через меня выставку, но его статуи украли. Моё сердце облилось кровью при этих словах!

Ладно, Док, я не буду описывать дальше каждый наш чих, скажу только, что я купил тому парню всё, что он просил — все эти скребки и штихели, проволоку, мешки с гипсом; поселил у себя на складе — ведь ему негде было жить; обеспечил едой и свежей одеждой…

Я убеждал себя в том, что инвестирую в него как в скульптора, как в проект, который окупится. Но на деле, я инвестировал в чувство собственного не-одиночества. А ему… ему было всё равно. Ему не нужен был друг. Он казался самодостаточным. Жил в своём мире, а в моём лице видел только кормушку.

Он действительно оказался драным кошаком с улицы, если вы понимаете, о чём я… Нет? Ну, для котов мы всего лишь слуги, которые приносят пожрать и обеспечивают кров. Вот и я для него был кошачьей обслугой. Паркетом, на котором можно твёрдо встать ногами среди болота опасной жизни и творить безраздельно. Его творчество… нет, оно никогда бы не окупилось. Это было творчество безумца. Не гения-безумца, а просто сумасшедшего. Шипы на злобных мордах, десятки клыкастых ртов на одном теле… Когда я увидел его первую статую, не знал, что и думать. Разве что «Лепил бы ты и вправду кошек…»

…А ещё, как и кот, он мог смотреть часами в стенку.

— Мне показалось, или вам не нравятся женщины?

Дурацкий вопрос. Мне вообще никакие люди не нравятся. Но от женщин мне досталось больше.

Иногда я спрашиваю себя: почему? С чего всё началось? И каждый раз возвращаюсь в один чёрный день. Всё бы отдал, если б у меня было это всё, чтобы тот день изменить. Я испытал за один вечер столько стыда, сколько потом не ощущал за всю жизнь.

Нет, капитально всё началось ещё раньше, с детства, с младенчества, с того самого дня, как мать довела отца и он сбежал от неё — а потом она принялась за меня… Но осознал опасность, исходящую от женского рода, я только в четырнадцать. В то лето матушка сочла нужным сослать меня в детский лагерь. Думала, это поможет ей наконец обустроить личную жизнь. Будто бы дело было во мне!

Лагерь оказался не простой, а языковой — чтоб я проводил время с пользой. Что ж, я взаправду не пинал балду, научившись материться на ещё трёх языках в дополнение к родному.

Весёлое было времечко. Море, фрукты, баскетбол. За всё лето я не попал по кольцу ни разу, но мне всё равно нравилось играть. Я по-настоящему отдыхал, больше душой, чем телом.

Итак, в тот чёрный вечер я ныкался с сигаретой за корпусом — ждал приятелей, таких же подростков, возомнивших себя никотиновыми наркоманами. Они пополняли мой кошелёк своими карманными деньгами, пока я воображал себя крутым воротилой.

Но вот послышался голос нашей тренерши, необычайно резкий. Может, мне эта резкость почудилась: женщина говорила по-немецки. Слов я разобрать не мог.

Голос всё приближался и приближался, и я уже верил, что мне сейчас будет полный хэндэ хох. «Кто ж меня сдал?» — думал я, судорожно втаптывая окурок в землю. Пачку, которой надлежало сегодня быть распроданной, я швырнул через забор — вдруг тренерша меня обыщет?

Как ни в чём не бывало, я вышел из-за угла, мурлыча песенку себе под нос. Ни дать ни взять, примерный ученик.

Тренерша была не одна, она вела за руку девчонку лет семи-восьми, её и отчитывая. Увидев меня, надзирательница наша спросила:

— Присмотришь за Мартой? Я сейчас вернусь.

В её вопросе было больше приказа, чем, в сущности, самого вопроса. Она пролаяла мелкой Марте какую-то фразу — видно, сказала, чтоб та меня слушалась, и скрылась в дверях.

Я вздохнул. Пока дождусь тётку — помру со скуки! И правда, прошла минута, две, пять, десять, а тренерши всё не было. Или для меня минута тянулась как пять, не знаю.

— Что ты умеешь? — спросил я Марту на ломаном немецком. Вообще, я хотел спросить, «Во что ты умеешь играть», чтобы скоротать с ней время за картами, но не смог сформулировать.

— Танцевать, — ответила та, и сделала «волну» руками.

Тут на дорожку вырулила компания моих братанов.

— Чё, нянькой подрабатываешь?

— Идиоты, не видите — стриптизу её учу, — весело отозвался я. Ну а что, она ж немка, не понимает, что я несу. — Платите — и будет вам личный сеанс.

Мы поржали, и приятели мои ушли за угол, а я остался на своём посту.

Буквально через полминуты на улицу выскочила целая делегация разъярённых училок и воспиталок. Господи, как же они на меня орали; каким матом только не крыли. Я ничего не мог разобрать, и только открыл рот, чтобы узнать, что происходит, как на меня посыпались уже тумаки.

Училки потащили меня в корпус, продолжая поносить малолетним извращенцем, сутенёром, грязным ублюдком и куда более худшими словами, которые сами запрещали нам произносить.

Марта разревелась от их ора, которого не понимала, и на меня обрушилось ещё больше ударов — будто бы это я довёл девчонку, а не они.

И тут я понял: они сидели в комнате на первом этаже, нажирали свои килограммы за «Скарлетт», когда я на расстоянии трёх метров озвучил свою дурацкую шутку про стриптиз!

— Постойте, это была всего лишь шутка, — проговорил я. Меня никто не слышал, не слушал, не хотел услышать. Ревущую Марту увели, а меня заперли в пыточной с десятком «плохих полицейских». Их гнева и презрения почти хватило, чтобы физически раздавить меня.

Тут и я не мог уже сдержать слёз; не от того, что на меня кричали, а от несправедливого этого обвинения, от невозможности сказать хоть слово в своё оправдание.

Через час, когда из меня выдавили и признание, и раскаяние, меня оставили одного, запертым в их комнате. Моя мать была уже в пути — ехала забирать из лагеря своего сына, «развязавшего международный скандал». И я знал: каток из училок скоро покажется мне ягодками.

Позор был так невыносим, что я уже готовился повязать петлю на люстре, когда окном показался ещё один наш учитель. Мы звали его Рыба — из-за внешности.

— Что случилось? — спросил Рыба, увидев моё опухшее от страданий лицо.

Прерываясь на всхлипы, я рассказал ему всю историю.

— И это всё? — он поднял одну бровь.

— Да…

— Дурачок ты, — спокойно сказал Рыба и пошёл дальше по своим делам.

Вот тогда я однозначно уяснил разницу между мужчинами и женщинами.

— Этого хватит — пока, — отозвался Доктор. Он сидел, скрестив ноги, и качал резиновый тапок на носке — того и гляди, свалится. Почему-то я подумал: «Кто же родится, если добавить в душу часть этого тапка?» Видимо, и сам начал сходить с ума. Хотя что же я, я ж и так давно поехавший. Моё тело лежит где-нибудь в психушке, а я пускаю слюни в рукав, воображая, что говорю с Доктором из Чистилища.

— Тогда, жду вашу часть сделки. Извольте отгрузить её мне в мозг, — усмехнулся я.

— Это ж не галлюцинация, право. Вы переноситесь душой через неявные врата, а не я транслирую вам мультики в голову.

— Тогда почему я был мокрым, когда вернулся?

— Потому что вы и есть душа?

— Это вопрос?

— Где?

— Перестаньте, — я схватился за голову, — просто отправьте меня туда, куда обещали.

Доктор коснулся моего лба.

Опять вода! Смело выныриваю. Передо мной — суицидница.

— Док, почините навигатор! — кричу я в потолок. — Вы издеваетесь?!

Или…

— Это ты? — обратился я к девушке в розовой воде, не веря своим глазам. — Ты — реинкарнация Христа… да?

Нет, не может этого быть. Тогда зачем я здесь, снова и снова? Доктор делает это намеренно? Или нет?

Я понял! Я должен что-то исправить, что-то поменять. Видимо, в прошлый раз скорая не успела приехать.

Опять выскакиваю из ванной, бегу на кухню, ищу аптечку. Взял бинты и йод. Н-да… Не очень хороший из меня реаниматор… реаниматолог… воскрешатель?

И я бегу с банкой йода в вытянутых руках, твёрдо намеренный мазать им резаные вены, бегу, пока не поскальзываюсь и не бьюсь головой о кафель.

— Да ничего я не видел, — опережаю вопрос Доктора, потирая лоб. Голова гудит от удара об угол. — Опять та же девка. И опять мне её не спасти. Что за день Сурка вы мне устроили?

Тот открывает рот, но я тут же перебиваю:

— Я куда просил меня отправить? Ко Христу! А вы что сделали? Специалист, называется! Веры вам больше нет.

И я опять засобирался на выход. Доктор пытался остановить меня, хватал за простыню в цветочек, увещевал, но я был непреклонен.

— Подумайте над своим поведением, — сказал я, хлопнув дверью.

— Ну что, как там дивный новый мир? Как стройка? Как генномодифицированные мысли? — зашептал я на ухо какой-то девушке из сектантов, приобняв её за плечи. Она дёрнулась от моего прикосновения и вся сжалась. Была б ежом — выпустила бы шипы, пронзила бы мою бесцеремонную плоть, уничтожила — и больше не касалась моих мерзких останков. Я подкрался к ней на улице недалеко от отеля.

— «Фу какой противный», — протянул я, опережая её слова. — Подходит, за плечи лапает? Кто ему на то разрешение дал? Отвратительно.

Не буду с ними церемониться. С одним в своей жизни поцеремонился — и вот чем закончилось.

— Вы откройте своё сердце, наполните его любовью и всепрощением, — опять заговорил я тихо-тихо. — Вас же учили в общине… разве нет? Любовь — это единственное, чем мы спаслись с грязной Земли, измерения глупых смертных… так любите своего ближнего, любите меня…

И я обнял её крепче.

— Нас спасла не любовь, а Намерение и его твёрдость, — сдавленно отозвалась девушка.

Ах да, я перепутал секты. Но отступать было поздно.

— Что есть Намерение, как не высшее проявление любви? — промурлыкал я.

— Отпусти меня, — девушка вырвалась. — И не подходи больше! Не то тресну!

Она была похожа на Мирей Матье в лучшие годы, только выше, тощей щеками, короче носом и рыжеватая. То есть, совсем не похожа на Матье. И, она определённо напоминала мне кого-то ещё, но кого?

— Я же ближайший сподвижник Мессии, он говорил мне больше, чем вам. Разве не хотите узнать, что именно?

— Не подходи ко мне! — выпалила она, убежав в гостиницу.

Единственное, чего мне на самом деле от неё хотелось, так это растерянности, может, злости. Я их получил. Теперь мне не одному плохо.

Пока меня не было, гостиничный холл пребразился. Стал уютным, как настоящий Дом с большой буквы. Камин, кресла, пледы, книжные полки… Какая-то книга корчится в огне — моя «Паразитология», скорее всего.

Одни тёплые тона, будто бы мы не в гостинице на почти-парижской улице, а в шале или домике «под Скандинавию».

— А вы молодцы. Всё выглядит… чудесненько, — сказал я Давиду. Тот отдыхал рядом, болтаясь в кресле-качалке туда сюда, как маятник. Его голова того и гляди, отвинтится и улетит… как тапок с ноги Доктора. Только тапок не улетел — волшебный был.

— Спасибо, — ответил вице-лидер всея секты. — Рад, что тебе нравится. А как твоё сознание? Удалось привести в порядок?

— Да так… забиваю всем подряд, чтобы червячку было не пролезть, не протиснуться…

— Зря. Ты бы наоборот, учился пустоте. Без мыслей. Понимаешь, о чём я?

— Понимаю, да не смогу так сделать, — вздохнул я, усаживаясь в кресло напротив. — Я ж не просветлённый.

— А зачем девушку пугал? Там, на улице?

Откуда он знает? В окно смотрел!

— Пытался завести друзей, только и всего.

— Объятия и шептанье на ухо — средства для тех, кто остался на той стороне, — назидательно выдал Давид. Даром что палец вверх не поднял, как бородатый китаец с картинки. — Здесь собрался цвет человечества, люди с ярчайшим потенциалом. И у них наилучшие душевные качества. Не надо пытаться их соблазнить.

— Я и не пробовал. Она не так поняла. И вы тоже.

То была правда. Даже сам Давид мне был бы интересней в качестве мишени.

— Хорошо, — сказал он как-то грустно. Даже перестал раскачиваться в кресле. — Данте, вы поймите… мы вам пошли навстречу, дали кров, а вы вот как нам отплачиваете…

Теперь ему удалось меня устыдить. Неужто я сам превратился в ту неблагодарную кошку, которую ругал, сидя пред Доктором?

— Обещаю исправиться, — проговорил я. Мне даже удалось пустить два ручейка из глаз… и сам не знаю, были они искренними или нет.

— Славно, — Давид кивнул. Ну или дёрнулся — кто знает, вдруг тик у него?

Он ушёл в угол, откуда пахло глинтвейном — я уже по запаху понял, что безалкогольным, и разочаровался. Я же остался сидеть в кресле и задремал. А когда проснулся, увидел у себя на коленях плед, весь в кленовых листьях. Кто-то укрыл меня, пока я спал.

Не-Матье подошла ко мне с кружкой.

— На, возьми.

— Яд?

Она фыркнула.

— Всё-таки прислушалась к словам о любви? — я сообразил на лице фирменную улыбку.

— Да блин… я по-братски пришла. Чтоб ты знал, я не в обиде.

— Ах, ты не признаёшься себе, но ничего страшного в том нет, — проронил я, прихлёбывая, — я тебе подыграю.

Она не отвечала, но и не торопилась уходить.

— Ты что-то хотела? — прервал я молчание.

— Где Мессия? — прямо спросила не-Матье.

— Как тебя кстати, зовут?

— Хлоя.

— Прекрасное имя для такого прелестного цветка. Так вот, Хлоя, ты сама понимаешь, почему хочешь знать?

— Потому что чувствую себя брошенной, — ответила она, не раздумывая. — Он нас сюда привёл… но где он сам? Ты ж типа его друг, должен знать.

— Разве тебе тут плохо?

— Хорошо, но…

— Тогда к чему вопросы? Он выполнил перед вами свои обзательства.

— …и бросил нас.

— Он же не нянька.

— Ты сам не знаешь, где он, так? — Хлоя выбила кружку из моих рук. Та покатилась по полу, оставляя за собой кровавый след.

Да знаю я! Но не могу ж сказать всю правду. Она прозвучит безумнее любой лжи.

Мне оставалось только строить мудрый вид, качаться и разглядывать фонарики под потолком. Теперь моя очередь строить из себя бородатого китайца с картинки.

Я притворился, что пытаюсь стать одним из них. Конечно, мне так и не удалось обуздать свой ум… но я перевешивал картины, которые мои новые коллеги создавали своим умом, двигал стулья и всё такое. Когда они возмущались, я рубил их порывы на корню своим: «Я дизайнер! Мне лучше видно!».

Изображение бурной активности — что может быть лучше, чтобы влиться в коллектив?

По моим внутренним часам прошло два-три дня, прежде чем в стакане не отразился Доктор, сдвигая коричную крошку к периметру.

— Ну хватит дуться, — сказал он беззвучно. С тем же успехом он мог говорить мне «Пора б обуться» — я толковал движения его губ.

Вообще, я чуть не облился кипятком, когда он появился, так что как минимум одна новая причина дуться у меня была. Я взял чайную ложечку и разметал его лицо по поверхности чая… Не поворачивается у меня язык называть безалкогольный глинтвейн глинтвейном.

Вынул ложку — теперь Доктор отражался в её алюминии.

— Ай-я-яй, — сказал он. — А у вас уютно!

— Хотите в гости?

Я не боялся, что кто-то увидит, как я говорю с ложкой. Все и так думали, что я малость тронутый.

Док зашевелил губами, но я не понял, что он говорит на этот раз.

— А?

Шевеление.

— А?!

Злобное шевеление.

— Не понимаю!

— Гора к Магомету не ходит! — раздался ор в моей голове, такой громкий, что меня контузило. Ну, я так решил.

Так что следующий час я лежал на полу и думал о том, почему роза называется розой? Rose. Какое странное слово, такое странное — будто бы его мог придумать только я. А ведь раньше оно мне не казалось странным.

— С тобой всё в порядке? — Хлоя.

— Да, я просто устал. И я тебя не слышу, я контужен, — отозвался я.

— Он устал, — повторила Хлоя кому-то.

В стекле фонарика, которому не нашлось места под потолком — такому же лишнему как я — опять Доктор. Трясёт своим мерзким мешком и что-то хочет мне сказать.

— Не хочу никуда идти, там ураган, — захныкал я.

— Не преувеличивай, всего лишь ветер, — сказал кто-то мимопроходящий.

Пришлось собираться в путь.

Я протискивался сквозь лоно бушующей стихии. Она рвала целые деревья с корнем, она хлестала меня пощёчинами, осыпала ледяными иглами с каждым порывом. Буря выла, билась, бесновалась, желала моей смерти, а я — такой хрупкий и беззащитный, что я мог ей противопоставить — кроме тонкой простыни в цветочек, в которую был завёрнут? Когда Доктор найдёт мой заиндевевший во второй раз труп, он пожалеет, что отправил меня в эту адову дорогу…

— Нет никакого урагана, — сказал какой-то голос. — Хватит уже страдать. Просто ветер! Где ты увидел деревья, вырванные с корнем? Ты про тот листок на обочине?

Хм, голос похож на мой… Это же я сам с собой разговариваю!

— Привет. Как дела? — робко подумал я.

— Отвратительно!

— О, у меня тоже!

Мы радостно помолчали.

Очередной приступ ярости небесной сбил меня с ног, я покатился кубарем, безуспешно пытаясь спрятать лицо, тут же покрывшееся ссадинами, словно стигматами…

— Какая ярость небесная? Под ноги надо было смотреть, вот и не споткнулся бы о кирпич!

Я прогнал этого второго меня. С ним моё путешествие…

— «Путешествие»? Дорога на соседнюю улицу!

…становилось совсем неинтересным.

Сквозь смерч и смерть пробился я к жилищу Доктора, протянул руку к спасительной двери… Но вот ветер донёс до меня запах слежки. Я оглянулся.

Хлоя! Наблюдает за мной. Всё думает, я приведу её к Мессии.

Хочу ли я раскрыть ей личность Доктора? Я взвесил все «за», коих у меня было ноль штук, и все «против», которых было ровно столько же. Задачу мою это не решило, но я всё-таки вошёл в здание.