Лирика 30-х годов

По рельсам бежала людская тень.

Ее перерезала тень трамвая.

Одна прокатилась в гремящий день,

Другая опять побежала — живая.

Ах, как хорошо в мире у теней.

В мире у людей умирают больней.

Как темно в этом доме!

Тут царствует грузчик багровый,

Под нетрезвую руку

Тебя колотивший не раз…

На окне моем — кукла.

От этой красотки безбровой

Как тебе оторвать

Васильки загоревшихся глаз?

Что ж!

Прильни к моим стеклам

И красные пальчики высунь…

Пес мой куклу изгрыз,

На подстилке ее теребя.

Кукле много недель,

Кукла стала курносой и лысой.

Но не все ли равно?

Как она взволновала тебя!

Лишь однажды я видел:

Блистали в такой же заботе

Эти синие очи,

Когда у соседских ворот

Говорил с тобой мальчик,

Что в каменном доме напротив

Красный галстучек носит,

Задорные песни поет.

Как темно в этом доме!

Ворвись в эту нору сырую

Ты, о время мое!

Размечи этот нищий уют!

Тут дерутся мужчины,

Тут женщины тряпки воруют,

Сквернословят, судачат,

Юродствуют, плачут и пьют.

Дорогая моя!

Что же будет с тобою?

Неужели

И тебе между них

Суждена эта горькая часть?

Неужели и ты

В этой доле, что смерти тяжеле,

В девять — пить,

В десять — врать,

И в двенадцать

Научишься красть?

Неужели и ты

Погрузишься в попойку и в драку,

По намекам поймешь,

Что любовь твоя —

Ходкий товар,

Углем вычернишь брови,

Нацепишь на шею собаку,

Красный зонтик возьмешь

И пойдешь на Покровский бульвар?

Нет, моя дорогая!

Прекрасная нежность во взорах

Той великой страны,

Что качала твою колыбель!

След труда и борьбы —

На руке ее известь и порох,

И под этой рукой

Этой доли

Бояться тебе ль?

Для того ли, скажи,

Чтобы в ужасе

С черствою коркой

Ты бежала в чулан

Под хмельную отцовскую дичь, —

Надрывался Дзержинский,

Выкашливал легкие Горький,

Десять жизней людских

Отработал Владимир Ильич!

И когда сквозь дремоту

Опять я услышу, что начат

Полуночный содом,

И орет забулдыга-отец,

Что валится посуда,

И голос твой тоненький плачет, —

О терпенье мое,

Оборвешься же ты наконец!

И придут комсомольцы,

И пьяного грузчика свяжут,

И нагрянут в чулан,

Где ты дремлешь, свернувшись в калач,

И оденут тебя,

И возьмут твои вещи,

И скажут:

— Дорогая!

Пойдем,

Мы дадим тебе куклу.

Не плачь!

К нам в гости приходит мальчик

Со сросшимися бровями,

Пунцовый густой румянец

На смуглых его щеках.

Когда вы садитесь рядом,

Я чувствую, что меж вами

Я скучный, немножко лишний,

Педант в роговых очках.

Глаза твои лгать не могут.

Как много огня теперь в них!

А как они были тусклы…

Откуда же он воскрес?

Ах, этот румяный мальчик!

Итак, это мой соперник,

Итак, это мой Мартынов,

Итак, это мой Дантес!

Ну, что ж! Нас рассудит пара

Стволов роковых Лепажа

На дальней глухой полянке,

Под Мамонтовкой, в лесу.

Два вежливых секунданта,

Под горкой — два экипажа

Да седенький доктор в черном,

С очками на злом носу.

Послушай-ка, дорогая!

Над нами шумит эпоха,

И разве не наше сердце —

Арена ее борьбы?

Виновен ли этот мальчик

В проклятых палочках Коха,

Что ставило нездоровье

В колеса моей судьбы?

Наверно, он физкультурник,

Из тех, чья лихая стайка

Забила на стадионе

Испании два гола.

Как мягко и как свободно

Его голубая майка

Тугие гибкие плечи

Стянула и облегла!

А знаешь, мы не подымем

Стволов роковых Лепажа

На дальней глухой полянке,

Под Мамонтовкой, в лесу.

Я лучше приду к вам в гости

И, если позволишь, даже

Игрушку из Мосторгина

Дешевую принесу.

Твой сын, твой малыш безбровый,

Покоится в колыбели.

Он важно пускает слюни,

Вполне довольный собой.

Тебя ли мне ненавидеть

И ревновать к тебе ли?

Когда я так опечален

Твоей морщинкой любой?

Ему покажу я рожки,

Спрошу: «Как дела, Егорыч?»

И, мирно напившись чаю,

Пешком побреду домой,

Почуяв на сердце горечь,

Что наша любовь не вышла,

Что этот малыш — не мой.

Есть у каждого бродяги

Сундучок воспоминаний.

Пусть не верует бродяга

И ни в птичий грай, ни в чох,

Ни на призраки богатства

В тихом обмороке сна, ни

На вино не променяет

Он заветный сундучок.

Там за дружбою слежалой,

Под враждою закоптелой

Между чувств, что стали трухлой

Связкой высохших грибов,

Перевязана тесемкой

И в газете пожелтелой,

Как мышонок, притаилась

Неуклюжая любовь.

Если якорь брига выбран,

В кабачке распита брага,

Ставни синие забиты

Навсегда в родном дому, —

Уплывая, все раздарит

Собутыльникам бродяга,

Только этот желтый сверток

Не покажет никому…

Будет день: в борты, как в щеки,

Оплеухи волн забьют — и

«Все наверх! — засвищет боцман, —

К нам идет девятый вал!»

Перед тем, как твердо выйти

В шторм из маленькой каюты,

Развернет бродяга сверток,

Мокрый ворот разорвав.

И когда вода раздавит

В трюме крепкие бочонки, —

Он увидит, погружаясь

В атлантическую тьму:

Тонколицая колдунья,

Большеглазая девчонка

С фотографии грошовой

Улыбается ему.

Оказалось, я не так уж молод;

Юность отшумела. Жизнь прошла.

До костей пронизывает холод,

Сердце замирает от тепла.

В час пирушки кажется хмельною

Даже рюмка слабого вина,

И коль шутит девушка со мною,

Все мне вспоминается жена.

Дивчину пытает казак у плетня:

— Когда ж ты, Оксана, полюбишь меня?

Я саблей добуду для крали своей

И светлых цехинов и звонких рублей! —

Дивчина в ответ, заплетая косу:

— Про то мне ворожка гадала в лесу.

Пророчит она: мне полюбится тот,

Кто матери сердце мне в дар принесет.

Не надо цехинов, не надо рублей,

Дай сердце мне матери старой твоей.

Я пепел его настою на хмелю,

Настоя напьюсь — и тебя полюблю! —

Казак с того дня замолчал, захмурел,

Борща не хлебал, саламаты не ел.

Клинком разрубил он у матери грудь

И с ношей заветной отправился в путь:

Он сердце ее на цветном рушнике

Коханой приносит в косматой руке,

В пути у него помутилось в глазах,

Всходя на крылечко, споткнулся казак.

И матери сердце, упав на порог,

Спросило его: «Не ушибся, сынок?»

Помыкает Паскевич,

Клевещет опальный Ермолов…

Что ж осталось ему?

Честолюбие, холод и злость.

От чиновных старух,

От язвительных светских уколов

Он в кибитке катит,

Опершись подбородком на трость.

На груди его орден.

Но, почестями опечален,

В спину ткнув ямщика,

Подбородок он прячет в фуляр.

Полно в прятки играть.

Чацкий он или только Молчалин —

Сей воитель в очках,

Прожектер,

Литератор,

Фигляр?

Прокляв английский клоб,

Нарядился в халат Чаадаев,

В сумасшедший колпак

И в моленной сидит, в бороде.

Дождик выровнял холмики

На островке Голодае,

Спят в земле декабристы,

И их отпевает… Фаддей!

От мечты о равенстве,

От фраз о свободе натуры

Узник главного штаба,

Российским послом состоя,

Он катит к азиатам

Взимать с Тегерана куруры,

Туркменчайским трактатом

Вколачивать ум в персиян.

Лишь упрятанный в ящик,

Всю горечь земную изведав,

Он вернется в Тифлис.

И, коня осадивший в грязи,

Некто спросит с коня:

— Что везете, друзья?

— Грибоеда.

Грибоеда везем! —

Пробормочет лениво грузин.

Кто же в ящике этом?

Ужели сей желчный скиталец?

Это тело смердит,

И торчит, указуя во тьму,

На нелепой дуэли

Нелепо простреленный палец

Длани, коей писалась

Комедия

«Горе уму».

И покуда всклокоченный

В сальной на вороте ризе

Поп армянский кадит

Над разбитой его головой —

Большеглазая девочка

Ждет его в дальнем Тебризе,

Тяжко носит дитя

И не знает,

Что стала вдовой.

Выдь на зорьке

И ступай на север

По болотам,

Камушкам

И мхам.

Распустив хвоста колючий веер,

На сосне красуется глухарь.

Тонкий дух весенней благодати,

Свет звезды —

Как первая слеза…

И глухарь,

Кудесник бородатый,

Закрывает желтые глаза.

Из дремотных облаков исторгла

Яркий блеск холодная заря,

И звенит,

Чумная от восторга,

Заревая песня глухаря.

Счастлив тем,

Что чувствует и дышит,

Красотой восхода упоен, —

Ничего

Не видит и не слышит,

Ничего

Не замечает он.

Он поет листву купав болотных,

Паутинку,

Белку

И зарю,

И в упор подкравшийся охотник

Из берданки,

Из берданки бьет по глухарю.

Может, также

В счастья день желанный,

В час, когда я буду петь, горя,

И в меня

Ударит смерть нежданно,

Как его дробинка —

В глухаря.

Я рожден для того, чтобы старый поэт

Обо мне говорил золотыми стихами,

Чтобы Дафнис и Хлоя в четырнадцать лет

Надо мною впервые смешали дыханье,

Чтоб невеста, лицо погружая в меня,

Скрыла нежный румянец в минуту помолвки.

Я рожден, чтоб в сиянии майского дня

Трепетать в золотистых кудрях комсомолки.

Одинаково вхож во дворец и в избу,

Я зарей позолочен и выкупан в росах…

Если смерть проезжает в стандартном гробу,

Торопливая, на неуклюжих колесах,

То друзья и на гроб возлагают венок, —

Чтоб и в тленье мои лепестки трепетали.

Тот, кто умер, в могиле не так одинок

И несчастен, покуда там пахнет цветами.

Украшая постельку, где плачет дитя,

И могильной ограды высокие жерди,

Я рожден утешать вас, равно золотя

И восторги любви и терзания смерти.

Когда я уйду,

Я оставлю мой голос

На черном кружке.

Заведи патефон,

И вот

Под иголочкой,

Тонкой, как волос.

От гибкой пластинки

Отделится он.

Немножко глухой

И немножко картавый,

Мой голос

Тебе прочитает стихи,

Окликнет по имени,

Спросит:

«Устала?»

Наскажет

Немало смешной чепухи.

И сколько бы ни было

Злого,

Дурного,

Печалей,

Обид, —

Ты забудешь о них.

Тебе померещится,

Будто бы снова

Мы ходим в кино,

Разбиваем цветник.

Лицо твое

Тронет волненья румянец.

Забывшись,

Ты тихо шепнешь:

«Покажись!..»

Пластинка хрипнет

И окончит свой танец.

Короткий,

Такой же недолгий,

Как жизнь.

Улетают птицы за море,

Миновало время жатв,

На холодном

Сером мраморе

Листья желтые лежат.

Солнце спряталось за ситцевой

Занавескою небес,

Черно-бурою лисицею

Под горой улегся лес.

По воздушной

Тонкой лесенке

Опустился

И повис

Над окном

Ненастья вестник —

Паучок-парашютист.

В эту ночь

По кровлям тесаным,

В трубах песни заводя,

Заскребутся духи осени,

Стукнут пальчики дождя.

В сад,

Покрытый ржавой влагою,

Завтра утром выйдешь ты

И увидишь

За ночь

Наголо

Облетевшие цветы.

На листве рябин продрогнувших

Заблестит холодный пот.

Дождик,

Серый,

Как воробышек,

Их по ягодке склюет.