Лишенная детства

5 ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

Грузовичок проезжает мимо меня, я чувствую на себе тяжелый взгляд Да Круса, однако упорно продолжаю смотреть себе под ноги. Только не смотри на него, Морган, ни в коем случае не смотри! Пока я ощущаю его присутствие за своей спиной, меня не покидает чувство, что жизнь моя висит на волоске, и я мечтаю только об одном — бежать, скорее, скорее! Как только автомобиль исчезает из поля зрения, я как сумасшедшая несусь к тайнику, о котором никто, кроме меня, не знает — к нише в каменной ограде, которая окружает сад, где я временами краду спелые фрукты. Здесь я чувствую себя в безопасности. Если Да Крус вдруг передумает и повернет назад, ему ни за что меня не отыскать.

Скукожившись в своем укрытии, я жду, затаив дыхание. Мимо проезжает машина, но я ее не вижу, и сердце просто взрывается страхом: я уверена, что это он. Как случилось, что он меня отпустил? Сейчас он наверняка осознал, какую ошибку совершил. Он ищет меня, я в этом уверена. И я, окаменев от ужаса, сдерживаю рыдания. Звук мотора удаляется. Теперь пора действовать. Затаившись на краю утонувшего в темноте сада, — перепуганная, измотанная, с ощущением боли в каждой клеточке тела, — я пытаюсь перестать паниковать и придумать план собственного спасения. Только на этот раз — никаких ошибок! Во-первых, нужно подождать еще немного и убедиться, что Да Крус не вернулся, потом выбраться из тайника, добежать до дома, броситься в спасительные объятия родителей, а потом рассказать все, и пускай этот мерзавец гниет в тюрьме до седых волос!

И тут в мою душу закрадывается сомнение.

Даже седой, он все еще будет в состоянии причинить мне вред. Эта мысль внезапно перечеркивает весь мой план. И я начинаю стремительно подсчитывать: если Да Крус, которому сейчас около сорока, получит двадцать лет тюрьмы за все то ужасное, что со мной сделал, он выйдет как раз тогда, когда при нормальных обстоятельствах ушел бы на пенсию. Но и в шестьдесят вполне можно убить человека! И он поклялся, что убьет меня, если я на него донесу. Я до сих пор ощущаю давление его пальцев на горле, вижу кулак, который бьет меня в висок. Его холодные глаза, моя шея в его руках, его угрозы… Я не могу думать ни о чем другом. Выдать его — означает умереть.

У меня в голове хаос.

Я не хочу умирать. Я хочу жить, хочу стать археологом, хочу смотреть, как растут брат с сестрой! И потом, если я расскажу, как к этому отнесутся здесь, в городке? Его жена, всегда такая обходительная, с ума сойдет от горя. Я представляю ее большие черные глаза покрасневшими от слез, ее дом станет «домом насильника», а дети впадут в жуткую депрессию. Я сказала это несколько минут назад, чтобы спастись, но теперь действительно в этом уверена: если я расскажу правду, его дети никогда не смогут оправиться от такого удара. Они потеряют отца, будут расти с ужасным клеймом «детей извращенца». В школе за их спинами будут перешептываться. Им придется жить в аду: меня станут жалеть, а они превратятся в объект издевательств и насмешек. Если я все расскажу, то разрушу семью, опозорю двух детей. И окажусь виноватой во всех этих ужасах. А мне этого вовсе не хочется.

Но, с другой стороны, если я промолчу, что и кто помешает ему сделать это снова? Он решит, что может пользоваться мной опять и опять. Если развязать ему руки, сохранив этот омерзительный секрет, кошмар может повториться.

Ни за что! Я хочу, чтобы меня выслушали, защитили, помешали ему снова прийти за мной. Я расскажу правду, и мне все поверят, вот увидишь, мамочка! Отправив его гнить в тюрьму, я поступлю правильно, потому что плохие люди не должны оставаться безнаказанными.

Я все расскажу.

На улице уже совсем темно, когда я наконец выбираюсь из укрытия. Я несусь к городской площади, все время ускоряя бег. Я боюсь, что на дороге каждую секунду может появиться грузовичок, и тогда я пропала. И вот я уже лечу, задыхаясь, на всех парах, и вижу отца, который разговаривает с мамой моей подружки Сюзи у порога ее дома. Кароль! Папа! Какое это облегчение — просто смотреть на них! Я делаю последний рывок, а добежав, замедляю шаг. Мой отец явно взволнован, у него красное лицо и взгляд такой же мутный, как в худшие вечера… Я бросаюсь в объятия Кароль — взъерошенная, обессиленная. Рыдая, я прижимаюсь лицом к ее плечу, а мой отец смотрит на меня с недоумением.

— Морган, ты давно на часы смотрела? Мы всех на ноги подняли, мать с ума сходит! — заявляет он.

Но я захлебываюсь слезами и не могу ему ответить. В течение нескольких часов, думая только о том, чтобы выжить, я прошла через ад, затаив дыхание, а теперь я наконец могу дышать, и воздух обжигает мне горло. Я совершенно расклеилась: меня захлестывает ужас, и я цепляюсь за Кароль, умоляю ее меня спрятать, скорее, скорее, пока он меня не увидел, пока я не попала снова в его мерзкие руки! Она спрашивает у меня, что случилось, она проявляет настойчивость, и я, заикаясь и всхлипывая, шепчу ей на ухо несколько слов.

Я говорю очень тихо, но она слышит. Она отрывает меня от своей груди и смотрит ласково мне в глаза. Лицо у нее белое как полотно. Срывающимся голосом она говорит, что теперь все будет хорошо, что она идет звонить жандармам, и велит отцу поскорее привести мою мать.

— Да что тут, черт побери, происходит, хотел бы я знать? — вспыхивает тот.

— Твоя дочь только что сказала, что ее изнасиловали. Скорее иди за женой!

Отец хватает меня за руку и начинает трясти, как грушу:

— Что ты опять придумала, Морган? Ты понимаешь, что несешь?

Его слова кажутся мне пощечинами.

— Надеюсь, ты не врешь, потому что полицейских нельзя вызывать без повода!

Его слова убивают меня. Он мне не верит! Разве не достаточно просто посмотреть на меня, чтобы все стало ясно? Я чувствую себя одинокой как никогда раньше… Кароль уводит меня к себе в кухню, захлопнув дверь у отца перед носом. Мы слышим, как он, не переставая ругаться, удаляется по улице в сторону нашего дома.

В доме Кароль, как обычно, тепло. Она и ее мать суетятся вокруг меня, стараясь утешить. Но я не хочу ни горячего шоколада на молоке, ни одеяла. Я не испытываю голода, мне не холодно, просто мое тело меня больше не слушается, и я чувствую только тупую боль в ухе и как по щекам катятся слезы. Я не хочу думать, не хочу говорить, хочу только, чтобы меня оставили в покое…

Когда в комнату входит моя подруга Сюзи, она сразу понимает, что произошло что-то ужасное. Сжавшись в комок на кухонном диванчике — ноги поджаты, волосы упали на лицо, — я вся истекаю слезами. Она обнимает меня и спрашивает, что случилось. Я молчу, и тогда за меня отвечает ее бабушка:

— Ее изнасиловали.

Мгновение — и Сюзи тоже начинает рыдать, а у меня щемит сердце: это из-за меня она так расстроилась… В окно я вижу бегущую по улице мать. Она влетает в кухню, встревоженная и растрепанная. Едва переступив порог, она пытается меня обнять, но я не хочу, чтобы она ко мне прикасалась! С некоторых пор я избегаю ее ласк, ведь я уже не ребенок. Когда она меня обнимает, я злюсь и смущаюсь, и сегодня дистанция между нами становится еще больше из-за того, что я чувствую себя оскверненной, и из-за моего гнева. Я чувствую себя слишком грязной для объятий. И вообще, где она была, когда Да Крус меня увозил? Почему ничего не сделала, чтобы ему помешать? Я ненавижу ее. И мне очень плохо. Мне ужасно больно видеть ее обезумевшей от страха, с перекошенным лицом, и понимать, что она, как и я, уже успела с головой окунуться в горе… И вдруг раздается чей-то крик. Это мой отец явился в дом Кароль и сразу начал вопить:

— Кто? Кто этот мерзавец, кто с тобой это сделал? Отвечай немедленно!

Чем больше он надрывается, тем сильнее я плачу и тем меньше говорю. Если я назову отцу имя, кто знает, что он вздумает сделать? Не хватало только, чтобы все стало еще хуже, так что я молчу. Кароль, моя мама и даже Сюзи сначала просят, а потом требуют, чтобы он заткнулся. Бесполезно. И тут за дело берется бабушка. Ее способ оказывается эффективнее: тапи militari[12] она хватает моего отца за шиворот и выталкивает из дома, потребовав, чтобы в ближайшее время он не вздумал вернуться.

Так что жандармы, приехав к дому Кароль, в качестве «комитета по встрече» получают изрыгающего ругательства индивидуума, который мечется возле входной двери, — моего отца. Мне стыдно и страшно. Сюзи сжимает мою руку. Ощущать рядом ее присутствие для меня — огромное облегчение, а гостиная тем временем заполняется людьми в форме. Вокруг меня начинают суетиться четверо или пятеро мужчин и одна женщина. С телефонной трубкой в руке и блокнотом в кармане, они перебрасываются непонятными словами, говорят что-то о процедуре, прокуроре, и вообще имеют очень озабоченный вид. Неужели меня оставят наедине со всеми этими чужими людьми? Эти взрослые, что они собираются со мной сделать? Я шепотом прошу Сюзи пообещать, что она не оставит меня одну. Она говорит, что я не должна переживать, она и шагу не сделает из комнаты.

— Мы заберем девочку для допроса.

Ни за что! Я цепляюсь за спинку кухонного диванчика, потом за руку подруги, я кричу, чтобы меня оставили в покое, я никуда не пойду с этими типами, я хочу остаться здесь, с Сюзи! Жандармы уступают, и мы — моя мать, моя подружка и я — оказываемся в гостиной Кароль в обществе двух полицейских, мужчины и женщины, которые не сводят с меня глаз.

— Расскажи, что с тобой произошло, Морган, — тихо просит женщина-полицейский.

Пришло время все рассказать, но у меня не получается. Слова застряли где-то в горле, которое сжалось от страха. Все мое тело сотрясает дрожь, с которой я не могу справиться, и собраться с мыслями я тоже не могу. В моем сознании сегодняшний день превратился в жуткую игру-пазл, и все его элементы покачиваются на волнах океана безысходности. Грудь моя сотрясается в конвульсиях, я опускаю глаза… Не могу взять себя в руки. А потом это начинает выходить из меня обрывками, сбивчиво: скотч на губах, лес, кусок брезента. Спущенные штаны. Я рассказываю, потому что так надо, не вдаваясь в детали. Иногда меня перебивает своим вопросом дама-полицейский или всхлипы Сюзи, которая никак не может перестать плакать. Сначала слезы тихо катились по ее щекам, но по мере того, как я рассказывала, они полились потоком. Мои истерзанные гениталии, позы, которые он заставлял меня принимать, и боль, которую я при этом испытывала, сперма повсюду в машине… Моя подружка, которой едва исполнилось одиннадцать, все это слышит. Моя мама сидит рядом с ней и с каждой минутой становится все бледнее, и каждое мое слово, как мне представляется, еще больше леденит ее кровь и добавляет тоски в ее мокрые от слез глаза. И чем сильнее напрягается ее тело, чем сильнее она кусает губы, чем громче становятся рыдания Сюзи, тем легче мне говорить. Эффект, производимый моим рассказом на других, ошарашивает меня. Воплощенные в слова, зверства Да Круса становятся осознанной реальностью, и пережитое кажется мне еще ужаснее. По мере того как я рассказываю, я снова ощущаю толстые пальцы на моей шее, вес его тела на моем животе, его слюну у меня во рту…

Никогда раньше я не чувствовала себя такой грязной.

Мне хочется вычистить себя изнутри, я готова часами оттирать свое тело хлоркой, чтобы смыть следы, которые его оскверняют. Но сейчас еще не время: дама-полицейский спрашивает, кто «это» сделал. Я отвечаю на ее вопрос, и она не успевает произнести ни слова, как в полной тишине, повисшей в комнате, звучит дрожащий голосок моей подружки:

— Отец Седрика?

Для Сюзи это еще один страшный удар. Седрик для нее — не просто знакомый, они крепко дружат, и мысль о том, что он как-то связан с моей драмой, убивает ее окончательно. У нее явно нервный срыв, мне же становится еще хуже. Я больше не могу говорить, даже держать глаза открытыми мне тяжело, крики Сюзи пронзают меня насквозь, и хочется мне теперь только одного — помыться. Скажите, мне теперь можно в душ? Я сделала то, что требовалось, я все рассказала, отпустите меня! В ответ я слышу «нет». Мне еще предстоит поездка к судебно-медицинскому эксперту. Оказывается, это часть его работы — подтверждать факт изнасилования с медицинской точки зрения. Доктор также возьмет образцы жидкостей, которые Да Крус мог оставить в моем теле. Но хотя бы в туалет мне сходить можно?

— Иди, только побыстрее, — говорит мне один из жандармов. — И постарайся не подтираться.

Я киваю в знак согласия, хотя даже не попыталась вникнуть в его слова, и бросаюсь домой. Мама не отстает от меня ни на шаг. Влетев в ванную, я закрываю дверь на задвижку и сдираю с себя грязную одежду. Как бы мне хотелось сжечь ее! Через несколько минут мама начинает волноваться, почему я не выхожу, и у нее есть на то основания. Унитаз в нашем доме находится рядом с большой ванной, и она неодолимо влечет меня к себе. Ну наконец-то! Наконец-то я могу помыться. Я раздеваюсь догола. Плевать я хотела на все запреты! Мне нужно освободиться от этой скверны. И я уже ступаю ногой в воду, когда мама начинает тарабанить в дверь:

— Морган, прошу, только не делай глупостей!

Она умоляет меня не уничтожать доказательства, и я, рыдая, соглашаюсь: она права. Мы выходим из нашего дома, а я даже не смогла помыть руки. На «скорой» нас отвозят к судмедэксперту. В полночь я переступаю порог кабинета пожилого доктора, которого, вероятнее всего, разбудили специально ради этого случая. Кабинет выглядит так, словно на дворе — начало девятнадцатого столетия, но никак не двадцать первого. Вдоль стен стоят книжные шкафы из темного дерева, на полках теснятся старые книги. Посреди комнаты возвышается стол. Доктор похож на собственный кабинет: он такой же суровый.

Сперва он осматривает мое ухо, после чего делает заключение, что барабанная перепонка лопнула. Ясно одно: если она не восстановится сама собой, понадобится пересадка тканей. Его слова меня пугают, я боюсь навсегда остаться глухой и начинаю паниковать. Доктор просит меня раздеться и лечь на стол, чтобы он мог произвести полный осмотр. Потом я вижу, как он склоняется надо мной с металлическим инструментом в руках. Да, он собирается ввести его в меня, чтобы проверить состояние моей девственной плевы. От страха мое тело буквально деревенеет. Это кошмар после кошмара. Я сильно сжимаю ноги, и доктор обреченно вздыхает:

— Если ты не раздвинешь ноги, у меня ничего не получится.

Я вижу, что он сердится.

— Лежи спокойно!

Который раз за сегодня я слышу эти слова! Отчаяние накрывает меня, и я снова начинаю плакать. Однако эксперт настроен решительно, он обязан исполнить свой долг, как бы мне ни было плохо. Мама подбадривает меня взглядом, а он тем временем силой раздвигает мои бедра, просит быть умницей… Он берет мазки, какие-то образцы, да бог знает что еще! Как я теперь жалею, что вообще раскрыла рот! Если бы я этого не сделала, то была бы сейчас дома, с родителями, лежала бы, свернувшись калачиком, под одеялом, а напротив висел бы постер с моим любимым Жибюсом! А вместо этого кто-то снова выворачивает меня наизнанку!

Вернувшись домой, я спешу под душ. Обжигающе горячая вода стекает по шее, плечам, смывает с меня грязь и мои слезы. Я тру себя мочалкой, тру ожесточенно, потому что еще с большим удовольствием я содрала бы с себя эту оскверненную кожу и надела бы новую. Если бы мне сейчас под руку попался кусок наждачной бумаги, я бы стерла себя в кровь. Когда же, по прошествии часа, я наконец закрываю кран, то вижу, что похожа на вареного рака. Мама провожает меня до постели.

— Теперь отдыхай, моя радость, — говорит мне она. — Все наладится, ты не волнуйся…

Я еще слышу ее голос, когда падаю головой на подушку, и тут же забываюсь глубоким сном.

На следующее утро оказывается, что отоспаться не получится: на рассвете приходят полицейские, и мне предстоит выдержать второй допрос. Мне снова нужно рассказать все, с начала и до конца. Но на этот раз все серьезнее. Рядом нет ни мамы, ни подружки Сюзи, нет внимательной дамы-полицейской, готовой утешить, и я не в гостиной Кароль, где чувствую себя в безопасности. Меня привезли в Питивье и отвели в просторную комнату, совсем голую и очень белую, к специалистам по делам несовершеннолетних. И этот допрос будет записан на видеопленку.

Каждая мелочь имеет значение.

Полицейские, которые ведут дознание, хотят знать, какого цвета был грузовичок, и точное место, где произошло изнасилование. А откуда мне это знать? Я стараюсь дать им желаемое, и как можно скорее, чтобы эта пытка наконец закончилась; я напрягаю каждую клеточку своего серого вещества, чтобы вспомнить мельчайшие детали, от которых многое может зависеть и которые так их интересуют, — дорожные знаки, которые я заметила, когда мы ехали, и название фирмы-производителя трусов, которые были вчера на моем насильнике. Я пытаюсь вспомнить, что именно он говорил, когда издевался надо мной, и подробности начинают сыпаться сами собой. Я до того погружаюсь в эту грязь, что меня начинает тошнить, и усилия мои представляются мне тщетными: мне кажется, что дознаватели мне не верят. Они берут запись моего вчерашнего допроса и сверяют с сегодняшними показаниями.

Вчера я сказала, что мы проезжали через Амийи, но ведь эта деревушка находится в пятидесяти километрах от Эшийёза! Может, то была Мийи-ла-Форе? И не затруднит ли меня описать трусики, которые были тогда на мне? Они были новые, правильно? Какой марки был нож? И почему я его отбросила? Когда он вышел из машины за сигаретами, почему я не убежала?

Медленно холодная змея заползает в мою черепушку; я начинаю чувствовать себя виноватой. Виноватой в том, что не убила Да Круса, что не смогла сбежать. Виновата во всем, и это меня убивает. Когда камеру выключают, где-то через час с четвертью, у меня больше нет ни слов, ни слюны, ни сил. Я хочу вернуться домой, хочу в постель, хочу тишины. Но в расписании на день значится совсем другое: мне предстоит отправиться в детскую больницу в Фонтенбло. Надеюсь, что проведу там два-три часа, этого должно хватить на дополнительный осмотр и анализы, но меня ждет неприятный сюрприз: медсестра ласково сообщает, что я проведу здесь неделю — мне надо прийти в себя и пройти «курс лечения». «В палате с тобой будут еще две девочки, — добавляет она. — Если что-нибудь понадобится, вот звонок». Затем мадам-белый-халат скармливает мне горсть разноцветных таблеток, и я моментально улетаю на небеса. Завтра и послезавтра — idem[13]: таблетки, еще таблетки — и я парю. Но туман у меня в голове, оказывается, еще не самое худшее. Хуже этого — беседы с психологом.

Эта дама не понравилась мне с первой встречи, и тем не менее мне приходится видеться с ней каждое утро. Со своим тихим голосом и приторной улыбкой, она — мое ежедневное ярмо. Ей, наверное, наше общение тоже особой радости не доставляет, потому что в ее присутствии я становлюсь такой же разговорчивой, как рыба-еж. Теперь я не доверяю никому. Все взрослые внушают мне опасение, особенно мужчины. Не может быть и речи, чтобы я осталась наедине с представителем мужского пола. Все врачи в больнице уже об этом знают, и даже мой отец, когда приходит меня навестить, не может не заметить, что я его избегаю. Однако это объективная реальность: взрослые внушают мне страх. Женщин я боюсь чуть меньше, но доверять незнакомым людям? Ни за что! То же относится и к этой женщине-психологу, которая смотрит на меня с притворным сочувствием, — я попросту с ней не разговариваю. Каждое утро я жду от нее какой-нибудь новой гадости, подвоха. Она делает вид, что понимает меня, но я-то прекрасно знаю, что никто на это не способен. Никто! Ну кто может ясно представить себе, что мне пришлось вынести? Или поставить себя на мое место там, в лесу? Даже я сама уже не могу поверить в случившееся. Дни проходят, сегодня уже четверг, но для меня время остановилось. С воскресенья, в любое время дня и ночи, у меня перед глазами вдруг всплывают отвратительные картины того дня, я ощущаю вкус его слюны и толчки внизу живота. Страх накрывает меня волной, когда я лежу на своей кровати или говорю по телефону с мамой.

Я нахожусь здесь и там одновременно. Кто может понять это?

И в своем кошмаре я чувствую себя ужасно одинокой.

И потом, эта дама-психолог постоянно делает не то. Во время нашей первой встречи она протягивает мне большой лист бумаги и предлагает взять ручку и излить всю ненависть, которую я испытываю к «человеку, который тебя изнасиловал». Если задуматься, я могла бы сплошь исписать не то что лист, а целую тетрадь оскорблениями, но сейчас из меня почему-то ничего не выходит. Я не знаю таких оскорбительных слов, которые могли бы вместить в себя все то, что я к нему чувствую. Для меня все, что я пережила, — из разряда невыразимого, непередаваемого словами, непостижимого. Я могу это описать, когда того требуют полицейские, но не могу об этом думать. И это меня ошеломляет. Когда я вспоминаю о Да Крусе, мне никакие мысли в голову не приходят. Я только ощущаю жуткий страх, с которым невозможно совладать, который невозможно описать и выразить словами, страх, который затопляет мой мозг и блокирует все мои мысли и действия. Перенести его на бумагу означало бы принизить, уменьшить ужас, который внушает мне мой насильник. Поэтому я не пишу вообще ничего.

— Ты на него сердишься? — спрашивает у меня психолог, часто моргая.

На него — не знаю, а вот ее я бы с удовольствием стукнула, засунула бы ей в глотку и ее листок, и ручку вдобавок. Она смотрит на меня своими дебильными маленькими глазками, а я… я до сих пор опасаюсь за свою жизнь. Я боюсь, что он вернется, боюсь окружающих, боюсь воспоминаний, боюсь смерти. С тех пор как я в больнице, я по многу раз в день принимаю «лечение» — горы таблеток, и это становится еще одним поводом для волнений. Если я глотаю столько пилюль, значит, я действительно больна. Да Крус занес в мое тело какие-то жуткие микробы, возбудители болезни, наверняка неизлечимой, но никто не осмеливается сказать мне правду. А может, он навсегда порвал что-то у меня внутри, ведь там, в лесу, мне так и показалось… От всех этих «а может» у меня голова идет кругом, появляется животный страх, из-за чего исчезает аппетит и портится настроение.

— Ты принимаешь лечение против СПИДа, — как-то утром сообщает мне одна из медсестер. — Тебе назначена тритерапия, поскольку ты имела незащищенный половой контакт.

После ее объяснений я погружаюсь в отчаяние. Совершенно ясно мне только одно: вполне вероятно, что я скоро умру. Через несколько недель мне предстоит сдать анализы, чтобы выяснить, заразилась я или нет, а пока мне придется жить с этим страхом, как под бетонной плитой, которая в любой момент может рухнуть мне на голову. Успокаивающие, которыми меня закармливают, помогают мне справиться со всеми этими новыми ужасами. Целый день я живу в легком тумане, который защищает меня от окружающих и сглаживает приступы неконтролируемого страха. Ночью я проваливаюсь в черную дыру. Таблетки втягивают в себя тени кошмарных снов и мрак воспоминаний. И вдруг в какой-то момент я оживаю. Я даже начинаю понемногу болтать с девочками, которые делят со мной заточение. Одна — анорексичка, а другая — очень симпатичная несостоявшаяся самоубийца, у которой очень красивая одежда, и она умеет играть в гольф. Мы разговариваем о шмотках и о музыке. Я начинаю наведываться в игровую комнату больницы, потому что там есть компьютер с интересными программами. На нем я изменяю фотографии своей маленькой сестры — пририсовываю ей русые кудри или усы. Это меня развлекает, потому что в такие минуты я ни о чем не думаю, а когда я показываю Рашель эти маленькие карикатуры, она хохочет. Я очень люблю ее улыбку и смех. Я вижусь с ней каждый день — с моей сестричкой, которая едва научилась ходить. Когда мама приходит меня навестить, она всегда берет ее с собой. Мы разговариваем обо всем и ни о чем, и мама изо всех сил старается меня подбодрить, а Рашель все это время сидит у нее на коленях.

Но я все-таки хочу знать.

Я хочу быть уверена, что Да Крус не сможет прийти сюда за мной, хочу доказательств того, что в больнице я в полной безопасности. Мама меня успокаивает: она своими глазами видела, как жандармы приехали арестовать этого мерзавца — в понедельник на рассвете. Похоже, наш соседушка не удивился, увидев представителей закона, и послушно проследовал в участок. Там он сразу признался, что изнасиловал меня. Теперь его точно надолго запрут в тюрьму, добавляет мама, так что я могу быть спокойна. Потом она меняет тему и кладет мне на постель перечень моих домашних заданий.

Я рада, что могу заняться учебой, я не хочу вернуться в класс с мыслью о том, как много мне придется наверстывать.

Руководство коллежа поставили в известность о случившемся, но мои соученики ничего не знают. Мои подружки уже начали волноваться, они названивают мне домой и спрашивают, что со мной стряслось. У мамы для всех заготовлена спасительная ложь: «Морган попала на неделю в больницу с аппендицитом». Я неохотно разрешаю маме рассказать правду, в общих чертах, но только моим самым близким подругам. Из коллежа однажды утром я получаю великолепную открытку, подписанную всеми моими друзьями. Их «Выздоравливай скорее!», нацарапанное чернилами всех цветов радуги, согревает мне душу куда лучше, чем отвратительный густой больничный суп. В эти дни мне просто необходимо оказаться в обществе тех, кто меня знает и любит. Мамы мне мало; мне хочется вернуться к моим друзьям, снова стать такой же, как все. Чувство принадлежности к группе, ощущение безопасности, которое оно дает… Я всегда искала его, и теперь нуждаюсь в нем как никогда. Мои соседки по палате — симпатичные девчонки, но довольно скоро их разговоры мне надоедают. Лишние килограммы, родители, которые их не любят, — вот о чем они предпочитают говорить. Сейчас от меня вряд ли можно ждать сострадания, поскольку собственная ноша кажется мне слишком тяжелой. Их жалобы меня утомляют. Скорей бы вернуться домой…

Я с нетерпением жду, когда же наконец смогу сесть дома за стол и до отвала наесться вкусной еды маминого приготовления, но особенно я скучаю по коллежу, по нашим с подружками шумным разговорам, по шуточкам и смеху. Мне очень хочется снова погрузиться в повседневную жизнь, забыть на школьном дворе во время перемены о лесе, снова занять свое место среди моих товарищей. Это кошмарное воскресенье — я вычеркиваю его из жизни. Как если бы его и не было. Подружки, домашние задания, оценки — вот мои ориентиры, они помогут стереть воспоминания о соприкосновении с адом. Я представляю себе, что вернусь — и все пойдет своим чередом, как если бы и не было этой последней недели, этого воскресенья, когда мой мир разрушился. Прошло семь дней, которые я прожила, горстями поглощая таблетки, но завтра я возвращаюсь домой. Очень скоро я вернусь в класс, я просто не могу дождаться этого момента! В школе ничего не изменится, именно на это я надеюсь; ничего не изменится, разве что мои лучшие подружки, те, кто знает, что со мной произошло, будут смотреть на меня еще ласковее. Я думаю об их нежных улыбках, о поцелуях радости при встрече после недельной разлуки, и утешительное тепло согревает мне душу, когда я в последний раз забираюсь под белую больничную простыню.

Завтра я вернусь в свою привычную жизнь, я ни на секунду в этом не сомневаюсь.

И я представления не имею, как сильно ошибаюсь.