Литературное приложение «МФ» №08, сентябрь 2011

Вадим Попов vadgpopov@gmail.com Татьянина мыза на Горелом озере

Девушку на противоположном берегу озера Стас увидел не сразу. Космы тумана то закрывали другой берег, то стелились вдоль воды, как клочья несвежей желтоватой ваты. Сначала он услышал песню, слова которой были неразличимы. Атональные обрывки мелодии отражались от воды и едва слышно долетали до него. Внезапно дунул ветер. Чуть быстрей двинулись по воде клочья тумана, а потом внезапный порыв рванул воздух так, что Стасову шляпу забросило в кусты, а поплавок удочки моментально оказался под прибрежной корягой. Он матюгнулся, бросил удилище и полез освобождать леску. Только потом, когда Стас начал искать в кустах свою панаму цвета хаки, он вдруг понял, что, несмотря на усиливающийся ветер, песня с другого берега озера слышится всё сильней.

Он обернулся.

Тонкая фигурка в длинном сарафане стояла на камне во весь рост, опустив сжатые кулаки вниз и подняв лицо к небу. И она пела всё громче и громче. Он понял, почему не может назвать эту мелодию красивой. В ней было что-то от близящегося погромыхивания в небе, когда оно затянуто тучами, а ласточки летают низко над землёй.

Мелодия всё убыстрялась, голос поднимался всё выше, и тут девушка выбросила руки вперёд и вверх, разжав кулаки. Песня оборвалась.

А потом фигура на валуне исчезла, словно растаяла в воздухе.

Стас решил, что он моргнул, и девушка просто ушла. Хотя вроде бы он и не моргал… Камень на противоположном берегу был пуст, и только ветер тревожил тёмную торфяную воду. Но и он через минуту стих, и на озеро вновь опустился туман.

Это была нелепая попытка убежать от самого себя. В первую очередь от собственных мыслей. От заливаемых ленивым осенним дождиком жёлтых комьев на свежей могиле. От фотографии на столе в гостиной. От дыры в сердце, которая, как казалось Стасу, становится всё шире и шире, и вскоре поглотит его целиком.

Олесю хоронили в пятницу. Проводив после поминок подруг и родственников жены, Стас с трудом выставил из квартиры лучшего друга Игорька, порывавшегося «побыть с ним, чтоб одному не так тяжело было», и напился. На следующий день он позвонил завотделением и попросил отпуск. Виктор Ильич ситуацию понял, был немногословен и мягок, но после соболезнований попросил из отпуска не опаздывать. Стас покидал вещи в рюкзак, поймал машину до Ленинградского вокзала, купил полку в плацкарте и уехал.

«Татьянина мыза». Странное эстонское словечко «мыза», обозначало странное место: хутор не хутор, так, свой дом на отшибе. Выражение «Татьянина мыза» в их семье было синонимом Тмутаракани или Бобруйска, поскольку в такой глуши, как сестра его бабушки Лиды Татьяна Тимофеевна, никто из родственников не жил. Никакими особенными достижениями баба Таня известна не была, и в Москву на памяти Стаса не выбиралась. Но в семейных застольях, что бы ни праздновали, за здоровье Татьяны Тимофеевны всегда говорился отдельный тост, и хоть упоминали о ней редко, но с уважением и даже тайным благоговением.

Стас был у бабы Тани всего раз, на каникулах, классе в шестом. Телефон туда с тех пор так и не провели. Подумав, он рассудил, что телеграмма всё равно опоздает, и проще будет искренне извиниться за приезд в гости без предупреждения, поэтому ограничился тем, что накупил гостинцев. С тех своих каникул он запомнил, что баба Таня любит шоколад. Сама поездка в памяти почти стёрлась, оставив только размытые радостные воспоминания от леса, воды, неба, пойманной рыбы и собранных грибов.

Он сошёл с поезда в райцентре, подавил желание опрокинуть стопку в замызганной привокзальной рюмочной и зашёл в местную церковь. Строение было то ли новое, то ли слишком тщательно отремонтированное, выкрашенное снаружи в неприятный розовый цвет, почти такого же оттенка, как красовавшийся на крыше вокзала вылинявший лозунг, призывавший к перестройке и ускорению. Стас вошёл. Внутри стояла духота и пахло горячим воском. Несколько старушек возле алтаря обернулись на него и зашептались. Стас беспомощно взглянул на иконы. Почемуто он вспомнил, что городская сестра Татьяны Тимофеевны, его бабушка Лида, особо почитала Николу-угодника. Стас подумал, что хорошо бы поставить свечку за упокой души. Но надо ли? Олесю в детстве крестили, но к религии она всегда была равнодушна. Или попросить кого-нибудь показать икону Николы-угодника, посмотреть в глаза лика и попросить…о чём ему просить? Мёртвых не воскресишь.

Он не заметил, когда рядом с ним появилась фигура в чёрном.

«Вам помочь? Вы нездешний? У вас горе?».

Слова, обращённые к Стасу, были произнесены тоном-скороговоркой сплетницы на лавочке возле подъезда. Седой поп был на полголовы ниже его, кожа на лице была красноватая, с редкими крупными порами, выцветшие голубоватые глазки под белёсыми бровями смотрели заинтересованно. Стасу это напомнило о любознательных сослуживицах на работе, в тот момент, когда ему позвонили в ординаторскую и сообщили про Олесю. «Насмерть?! Такая молодая?! А как?!». Из вежливых вопросов высовывало свой хоботок досужее любопытство. И, как и тогда, Стас почувствовал почти непреодолимое желание ударить задающего вопросы с размаху в лицо, так, чтобы разбить его в кровь.

Он молча отвернулся от старика и вышел.

Автобус до нужной деревни пришёл далеко не сразу, зато потом он очень удачно поймал попутку до Татьяниной мызы. Водитель, который отрекомендовался Никитичем, работал в лесничестве. Бабу Таню он знал и величал исключительно по имени-отчеству. А узнав, что Стас приходится ей дальним родственником, сразу преисполнился к нему неподдельным уважением.

— А вот что редко навещаете её — это зря, — сказал Никитич, после того как они обсудили Горбачёва, Рейгана и футбол. —

Пусть бабка неродная, а у кого ж ещё ума-то набраться, как не у Татьяны Тимофеевны?

— Какого ума?

— Такого… Того самого! — Никитич постучал жёлтым от табака указательным пальцем по виску.

— Вот ты сам по профессии кто? — спросил он.

— Врач… — пробормотал Стас. Никитич хмыкнул.

— В семьдесят четвёртом с братом, кстати, с тёзкой твоим, Стасиком, неудачно на охоту сходили. Кабан ему бедро так распластал, что дай боже… Хорошо, что недалеко от Татьяниной мызы были. До больницы не довезли бы, кровью запросто истечь мог… А так — до сих пор на своих двоих скачет, Татьяну Тимофеевну благодарит… Вот и думай сам, чему учиться…

Стас удивился. Он никогда не задумывался о том, кто баба Таня по профессии.

— Так она что — фельдшер?

Никитич хохотнул.

— Может, и фельдшер. Тебе лучше знать, внучок племянчатый.

«Нива» остановилась.

— Приехали. Через те ёлки стёжка как раз к мызе выведет. Если захочешь поохотиться — спроси меня в лесничестве. А Татьяне Тимофеевне поклон.

Стас поблагодарил водителя, попрощался и остался один посреди лесной дороги. Указанная Никитичем тропка уходила между двумя склонившимися навстречу друг другу елями. Он прошёл этими лесными воротами и вдруг остановился. Ощущение чужого присутствия пробежало по шее и затылку топотком мелкой дрожи.

Вокруг были только старые ели, не слишком густой подлесок, да уходящая вперёд тропинка. И ещё по сравнению с дорогой здесь было темновато. Казалось, рот открылся сам: неожиданно для себя Стас произнёс «Здравствуйте!». Ответ последовал мгновенно.

В бархатном сумраке под одной из елей возник остроухий силуэт, открывший два жёлтых глаза. Стас запоздало ругнул себя за то, что так и не вынул нож из рюкзака. Большая волчица, жмурясь, вышла вперёд и потянула носом воздух. Потом внимательно взглянула на него глазамиогоньками, развернувшись, степенно ушла с тропки и скрылась между деревьями. Стас перевёл дух, покрутил головой, скинул рюкзак, достал нож, прицепил его к ремню джинсов и осторожно пошёл по тропинке.

Татьянина мыза появилась перед ним сразу, словно выросла из-под земли. Стас был здесь четырнадцать лет назад, но ему показалось, что он словно вчера ушёл отсюда, настолько знакомо всё выглядело. За тёмными досками забора была видна всё та же старая изба, вокруг которой шумели на ветру те же старые яблони. Сквозь открытую настежь калитку он пошёл по вросшим в дёрн камням дорожки к дому. Дверь беззвучно открылась и Татьяна Тимофеевна вышла на крыльцо. Казалось, появление Стаса её ничуть не удивило.

Ощущение возврата в прошлое захлестнуло его ещё сильнее: за прошедшие годы баба Таня практически не изменилась. Он вспомнил, что ещё тогда, когда он приехал сюда мальчишкой, его поразило полное несходство Татьяны Тимофеевны с его бабушкой. Её сестра баба Лида была полноватой улыбчивой старушкой, этакой хрестоматийной бабушкой в очках, с непременным вязаньем и вечной готовностью поделиться поучениями из личной сокровищницы житейской мудрости.

А Татьяна Тимофеевна была высокая, статная, с годами лицо её не становилось менее красивым, но делалось всё темнее, словно чем старше она становилась, тем больше тепла и света от окружающего мира ей требовалось. Прямая, как палка, она ходила ловкой, совершенно не старушечьей походкой, а пепельно-белые от природы и потому не подвластные седине волосы заплетала в толстую косу.

— Здравствуй, Славик.

Ещё одно детское воспоминание возникло из небытия: никто, кроме бабы Тани, так не звал его. Он не любил уменьшительных форм от своего имени и за Славика (как и за Стасика), когда был помоложе, мог и по морде дать. Но в речи Татьяны Тимофеевны это имя, как ни странно, оказывалось на своём месте, не дразнило, а ласкало.

Она была немногословна. Когда после бани, сидя на веранде, Стас отдавал должное пирогам с ежевикой, машинально следя за искривлениями своего отражения в золотом боку самовара, Татьяна Тимофеевна молчала, и, казалось, думала о чём-то своём, разглаживая фольгу распечатанной шоколадки. Выслушав его рассказ об Олесе, она обошлась без дежурных сочувственных фраз, а только покачала головой.

— Сам, гляжу, о смерти думаешь? Мол, жить незачем, когда всё немило.

Голос у неё был ровный, без возраста.

— А жил-то ты всего ничего. И видел — того меньше.

Стас хотел возразить, но почему-то промолчал, словно язык прикусил.

Татьяна Тимофеевна подпёрла щёку рукой. На пальце блеснуло тонкое серебряное колечко.

— У меня знакомые прошлым летом гостили, в этом году снова приедут, так всякую снасть оставили. Утром посмотри в сарае, там и удилища, и лесы, и лодка надувная найдётся. Рыбу-то ловить умеешь? Вот и наловишь мне рыбки. Тесак-то чего нацепил?

— Татьяна Тимофеевна, я тут волчицу видел…

— А… ну волкам в лесу добычи без приезжих докторов хватает. Так что не бойся. Ты сам-то не охотник?

Стас мотнул головой.

— А как угадал, что волчица, а не волк?

— Показалось так…

Татьяна Тимофеевна хмыкнула.

— Ну да ладно, ступай с утра рыбку ловить. На Горелое озеро от калитки налево прямая стёжка выведет. Не ошибёшься.

… Проснувшись на рассвете, Стас взглянул в окно и замер. Возле калитки сквозь туман виднелись два обращённых друг к другу силуэта. Высокую фигуру в джинсовом сарафане и платке на плечах он узнал сразу. Сидевший рядом остроухий звериный силуэт был ему тоже знаком. Ему вдруг показалось, что он слышит безмолвный разговор, где нет слов, только почти физически ощутимое взаимное тепло окутывает эту пару. Потом ему показалось, что баба Таня и волчица медленно поворачивают головы в его сторону, и Стас отскочил от окна.

«Чего только не учудит перегруженная психика … Вот у меня уже и сирены на утесах поют… и в воздухе растворяются… и баба Таня с волками дружит…»

Стас с удилищем на плече и ведром в руке медленно шёл по тропинке к дому. Полумрак пронзали иглы пробивавшихся сквозь хвойные кроны солнечных лучей. Из-за этого чередования тени и света он не сразу заметил фигуру в старой коричневой плащ-палатке, стоявшую поперёк тропинки. Когда Стас подошёл вплотную и замедлил шаг, человек откинул капюшон и произнёс:

— День добрый.

Стас непроизвольно поморщился от уже знакомой интонации и с неприязнью посмотрел в голубоватые глазки священника. Под распахнутой плащ-палаткой на старике была выцветшая штормовка и тренировочные штаны с вытянутыми коленями, заправленные в густо вымазанные глиной резиновые сапоги.

— Добрый, — отозвался Стас. Разговаривать ему не хотелось, и он решил, что если за пару фраз разговор не будет исчерпан, то он просто отодвинет старика плечом с тропинки и пойдёт своей дорогой.

— На Горелом озере небось рыбачили? И как — клюёт? Улов хорош?

Манера священника закидывать собеседника короткими вопросами не изменилась. И, как тогда в церкви, Стас почувствовал неожиданный приступ неприязни.

— На Горелом. Клюёт. Хороший, — односложно ответил Стас.

Тот покивал, и вдруг сказал:

— Улов, может, и хорош, а место нехорошее. Там никто из местных не то что рыбу ловить — просто мимо ходить не хочет. Боятся! И вам, молодой человек, не советую. А вы-то небось и не знаете, отчего озеро-то Горелым зовут? А?

Стас пожал плечами.

— А место-то плохое, да… Тут колдуньи жили, ворожеи. Много честного народу сгубили, да-а. Но слава богу, нашлись праведники…

Старик попытался размашисто перекреститься, но рука его, поднесённая ко лбу, вдруг остановилась.

За спиной Стаса один за другим сухо щёлкнули взводимые курки.

Потом из-за его правого плеча показались спаренные воронёные стволы, и женская рука с тонкими длинными пальцами, на одном из которых в солнечном луче блеснуло серебряное колечко, с неожиданной силой отодвинула Стаса с тропинки в сторону.

— Ты грехи-то все замолил, Серёженька? Двустволка в руках Татьяны Тимофеевны была направлена в живот старика. Всё тем же ровным голосом она спросила:

— Что замолк, божий человек?

Её голос изменился. Стасу слышался в нём стылый ледяной хруст и злое потрескивание, с какими по весне бегут зигзаги разломов по мутному подтаявшему льду, предвещая скорый скрежет льдин в бурлящей воде.

— Язык проглотил? Говорю, грехи все замолил, Сергунчик?

Старик, наконец, опустил руку и сделал шаг назад.

— Да ты чего, Тимофеевна?! Побойся бо…

— Нет, Серёженька, хорошо бы ты для начала сам своего бога побаивался. Какая вера в тебе, а? Комсомольцем ты у нас был. Полицаем был. Теперь вот рясу напялил на старости лет. Грехи замаливаешь? Вот я и интересуюсь — всё замолил? Молчишь? Ну, так я тебе скажу: ежели не всё, то топай отсюда. Не нравится тебе Горелое — так и не шляйся здесь. А то неровен час, нарвёшься — тут тебя, праведника нашего, и прикопают. Тайга большая, никто не сыщет. Зато всей округе радость будет.

Старик открывал и закрывал рот, чуть слышно шлёпая губами. А потом скрипуче сказал:

— Зря ты так, Тимофеевна…

— Беги отсюда, говорю. Не искушай меня, старая я стала и никого не боюсь. Да и то, вон у меня свидетель какой — человек неместный, образованный.

Она не сводя глаз со священника, качнула головой в сторону Стаса.

— Скажет что ты, шизофреник, на нас изза ёлки с ножиком кинулся — и меня любой суд оправдает. Так что беги в город и сюда не возвращайся. Ну! Мотай, праведник!

Татьяна Тимофеевна приподняла двустволку так, что дула уставились прямо в побелевшее лицо старика. Тот по-бабьи всплеснул руками, и, грозя почему-то Стасу пальцем и пятясь, стал отступать по тропинке, пока не скрылся за деревьями. Потом они услышали поспешное шарканье ног.

— Аника-воин… — невесело сказала баба Таня и аккуратно опустила курки в безопасное положение.

Стас вертел в руке чашку с компотом и не знал, как начать разговор.

— Я думал, это озеро так зовут из-за цвета воды… вода здесь тёмная… как горелая, ну и…

Баба Таня стояла к нему спиной и крошила ножом петрушку. Маняще пахло ухой. Двустволка была прислонена к стене летней кухни.

— Старая история, — сказала Татьяна Тимофеевна и села напротив него.

Она молчала так долго, что Стас уже подумал, что на этом разговор и кончится. Помолчав с минуту, она вдруг спросила:

— Видел чего, рыбак?

Стас кивнул и, опустив взгляд с неизменно спокойного лица бабы Тани на клеёнку, вдруг увидел, что руки её еле заметно подрагивают.

— Девушку видел на камне… Пела она.

— А-а… — протяжно сказала Татьяна Тимофеевна и повторила: — Старая история…

Она покосилась на двустволку у стены и начала рассказывать.

— Серёжку здесь не любят. Его отец ещё в коллективизацию искал тут, кого бы раскулачить, пока не утонул. И сын его в ту же подлую породу пошёл. Лупили его, мелкую сволочь, да, видно, мало. А на том берегу Горелого озера действительно стоял дом с хозяйством, и жили там знахарки… три сестры их было… как в той пьесе… Вот… Отец их помер в начале тридцатых, а мать и его раньше. Сперва к матери, а там и к дочкам вся округа со своими хворобами ходила.

Татьяна Тимофеевна встала с табурета и нож снова застучал по доске. «Как сказку рассказывает…», — подумал Стас.

— Перед войной к средней этот Серёжка и посватался. От ворот поворот получил и зло затаил…доносы на них, говорят, писал, да без толку. Этой средней, можно сказать, повезло — она в Питер подалась, на врача учиться, потому в живых и осталась… она в Питере в блокаде и застряла, а тем временем сюда финны пришли. Серёжка из комсомольцев в полицаи подался. Финны тогда «ненациональное» население, ну, русских в первую очередь, в лагеря сгоняли… Но сёстры, кажется, из вепсов были… чудь… про таких здесь говорят «странные люди», «не наши»… Финны их до поры не трогали. Серёжка то ли сказал финнам, что они русские, то ли донёс, что сёстры партизан раненых выхаживают… словом, он полицаев да финнов к ним привёл. А на мызе у них действительно лазарет был… бойцы вместе с сёстрами и отстреливались, пока избу гранатами не закидали… младшей тринадцать лет было… а старшей двадцать два. Одна плешь от пожарища на том берегу осталась. Её тоже Горелой зовут. Вот и весь сказ…

— А этот… Серёжка?..

— Умом тронулся. Сёстры-то знали, видать, кто их предал, ну и… пожелали ему перед смертью… а предсмертные проклятия самые страшные. Вы, молодые, небось, во всё это не верите, а?.. Так он по психушкам после войны лежал, за дружбу с финнами пытались Серёжку к суду привлечь, да свидетелей не осталось. Потом ему голову починили, не совсем, конечно, потом он даже в партию вступил, в профсоюзах баклуши бил. Году в восьмидесятом то ли своровал чего, то ли его прошлое снова всплыло — повыгоняли его отовсюду. С тех пор к богу и потянулся…

— Так он что, вправду священник? Баба Таня искренне и зло расхохоталась, демонстрируя мелкие острые зубы.

— Скажешь тоже, — вымолвила она, отсмеявшись. — Таких, как Серёжка, здесь никто не жалует. Сейчас всяких сект да самозваных церквей повылазило — так он уж год как где-то рясой обзавёлся, и болтать стал, что, дескать, в какой-то церкви его в сан посвятили. Прихожане разок, как он в местную церковь зашёл, вежливо его выпроводили. Отец Никифор-то, местный батюшка, бить его запретил, мол, что с дурака взять. Но иногда Серёжка в райцентре в церковь заскакивает, пока там одни бабки, — в рясе своей покрасоваться.

Стас ухмыльнулся.

— Неужто видел?

— Было… — Он взъерошил пятернёй волосы. — Мне он не понравился.

— И никому не нравится. — Она вздохнула. — Будет случай, я тебя с отцом Никифором познакомлю. Мы с ним под чаёк такие диспуты устраиваем… Хороший мужик, будь я помоложе…

Татьяна Тимофеевна усмехнулась и принялась щедро посыпать уху зеленью.

— Так что мне делать? — спросил Стас.

— С чем?

— С Горелым озером этим! С девушкой той поющей!

— А что хочешь, то и делай.

Баба Таня разлила уху по тарелкам и пожала плечами.

— Хочешь на Горелую плешь сплаватьпоглядеть? Так лодка надувная в сарае.

Хочешь из головы выкинуть — так иди рыбачить на других озёрах, их вокруг вон сколько.

— А зачем же вы, Татьяна Тимофеевна, меня на это Горелое озеро за рыбой послали?

Баба Таня бросила на него через плечо недоумённый взгляд.

— Так оно к моему дому ближнее, Славик.

— А это чучело в рясе чего хочет? Меня от озера отгоняет? Боится чего-то?

— Пёс его знает…

Татьяна Тимофеевна подвинула к Стасу доску в отметинах от ножа и серый каравай.

— Люди говорят, что сам он к Горелому озеру после войны ни ногой. За три версты обходит. Может, опасается, что раскопаешь ты чего на берегу… может, обронил он тогда какую-нибудь свою вещь именную, вроде солдатского «смертного» медальона… были такие у полицаев, нет? Или боится, что та история снова всплывёт. Он, гад, понимает, что найдись какой свидетель или доказательство — для таких дел срока давности нет. В этих местах война как вчера кончилась.

Стас неловко дёрнул ножом и полоснул лезвием по пальцу. Порез мгновенно набух каплей, увесисто стукнувшей по потемневшей доске столешницы.

Надувная лодка из тёмно-зелёной резины была практически новой. В утреннем тумане, глушившем плеск вёсел, она двигалась плавно и почти бесшумно, словно огромная океанская черепаха. Другой берег выглядел в тумане как трудноразличимое скопление теней. В какой-то момент Стасу послышался плеск по правому борту, но туман скрывал всё. Он забрал чуть левее камня, на котором видел накануне девушку, и, чтобы выйти на берег, довольно долго грёб вдоль стены камыша.

На усыпанном плоскими валунами берегу тумана было меньше. Через несколько минут камни под ногами сменились травой, а вдалеке среди деревьев показалось что-то большое, тёмное и приземистое. Он ускорил шаг и двинулся к деревьям. Краем глаза он даже не увидел, а скорее ощутил какое-то движение в тумане, но когда обернулся, ничего не увидел. Потом где-то позади едва слышно хрустнула ветка. Стас покачал головой. «Дурь какая… как персонаж фильма ужасов подпрыгиваю… зачем я сюда вообще попёрся?.. Глупость…».

Сооружение впереди оказалось заросшей травой обгорелой печью с развалившейся трубой. Стас прошёл между деревьев и провёл рукой по чёрным кирпичам. От сруба почти ничего не осталось, лишь пара прогнивших брёвен в гуще травы.

«Чего я здесь жду? Появления призраков?».

Стас задумчиво посмотрел на деревья вокруг.

«Яблони… Интересно, как они растут здесь, на севере, такие высокие… Не слышал о таком…»

Он заглянул в печь. Внутри не было ничего, кроме нескольких сухих листьев.

«А ведь у бабы Тани тоже растут яблони… надо у неё спросить будет, как так получается…».

В голове Стаса всплыл ещё один кусок его полузабытых каникул на Татьяниной мызе: ломтик яблока в белой керамической кружке на сбитой из сосновых досок столешнице.

Он услышал сзади шорох, а потом его ткнули в поясницу чем-то твёрдым.

— Нашел чего? Всё разузнал? Не дёргайся только… и руки кверху подыми!

Голос был знаком до отвращения.

Приподняв локти, Стас медленно разогнул спину и обернулся. Полицай стоял рядом, и от него здорово разило водкой. В руках он держал «шмайссер», приклад автомата был сложен, а дуло направлено

Стасу в живот и слегка ходило из стороны в сторону. Старик был достаточно пьян для того, чтобы сдуру спустить курок, но достаточно трезв для того, чтобы не промахнуться.

— Сапоги снимай.

— Что?!

— Говорю, сапоги сними наполовину, ноги в голенищах держи и к берегу шлёпай потихоньку. А будешь умничать — шмальну.

«Умный, гад», — подумал Стас, опуская руки.

— Медленно!

Серёжка отскочил на шаг назад, а дуло автомата, дёрнувшись, уставилось Стасу в лицо.

— Медленно снимай.

Ковылять в наполовину снятых болотных сапогах было неудобно. Подошвы тащились сбоку, цепляясь за камни, и пару раз Стас чуть не упал. Тогда его конвоир, шедший сзади, отскакивал в сторону, люто матеря его и всех его родственников.

— Зачем я вам? — Стас постарался говорить с полицаем максимально нейтральным и спокойным голосом, словно с алкашом в приёмном отделении. — Я ничего не видел и ничего не знаю. Я…

— Заткнись и шагай, гнида! На берегу поговорим.

«Эх, Олеся-Олеся… ещё немного и увидимся… похоже, я сам себе накликал… И опять нож не взял, дурак…»

На берегу старик загнал Стаса к самой воде и велел залезть на тот самый камень.

— А теперь надевай сапоги!

«Ну да, стоять на камне в сапогах будет скользко, всё продумал, сволочь…сейчас бы на него прыгнуть…». Но Сережка держался от него метрах в пяти, ствола не опускал и явно был настроен серьёзно.

Стоя во весь рост на гранитной глыбе под прицелом пьяного старика, Стас ощущал себя полным идиотом.

— Ну, а теперь рассказывай, чего искал, — проговорил Серёжка, для убедительности поводя стволом из стороны в сторону.

Стас начал открывать рот, чтобы произнести слова, которые смогли бы образумить вооружённого недолеченного психа, но в это момент за спиной полицая возникла знакомая фигура и, сделав пару шагов, упёрла двустволку Серёжке в спину.

— Только выстрели, Серёженька, в патронах картечь, тебя по всему берегу расплескает, — ласково пообещала баба Таня.

— Не шуми, Тимофеевна, я твоего внучка племянчатого при любом раскладе положу.

Стас услышал, как баба Таня тихо вдохнула и выдохнула.

— А ты чего хотел, Серёженька?

Стас внимательно смотрел на полицая и ждал, когда тот, наконец, хотя бы чутьчуть развернёт голову к собеседнице за своей спиной. И тогда у Стаса будет шанс. Даже если ему не повезёт, баба Таня всё равно пристрелит этого урода. Стас чуть согнул колени и приготовился прыгнуть, когда услышал странный звук.

Белая фигура перед ним, казалось, соткалась из тумана сама собой.

Полупрозрачная девочка-подросток в сарафанчике с улыбкой обернулась к нему, а потом медленно, но уверенно двинулась к старику.

— Н-нее… — Глаза полицая широко распахнулись, а с лица мгновенно схлынула краска. Он поднял «шмайссер». — Н-нее-нн-а-дд-а!..

Глуховато раскатилась автоматная очередь, пули прошили призрачную фигуру и выбили гранитную крошку из камня под ногами Стаса. Через долю секунды он прыгнул вперёд и в сторону, поскользнувшись, прокатился по камням и вскочил на ноги, чтобы броситься на старика. Стасу казалось, что он уже сжимает его шею.

Тот оказался быстрее. Призрачная девочка, которой пули явно не причинили вреда, подходила к нему всё ближе, но, не отрывая от неё глаз, Серёжка разворачивал автоматное дуло в сторону Стаса.

«Почему баба Таня не стреляет?».

Серая тень беззвучно выскочила из тумана одним гигантским прыжком, сбив полицая с ног. «Шмайссер» застучал длинной бесконечной очередью, в воздух брызнули кровавые фонтанчики, но волчица только сильнее смыкала челюсти на горле старика. Два сплетённых тела, разбрызгивая воду и кровь, катались по мелководью. Стас рванулся вперёд, но баба Таня остановила его, схватив за плечо. Старик с повисшим на нём зверем, шатаясь, поднялся на ноги, сделал несколько шагов в озеро, а потом резко провалился под воду.

Стас смотрел на пузырьки воздуха и кровавые разводы на поверхности воды, а потом прямо из воды поднялся второй призрак. Это была молодая женщина, красивая и… Её лицо… Стас понимал, что она на кого-то похожа, на кого-то… Чуть улыбнувшись, она проплыла мимо него и остановилась справа от бабы Тани. По левую руку Татьяны Тимофеевны стояла девочка-подросток.

Стас смотрел на них и потрясённо молчал. Девочка, женщина и старуха смотрели то друг на друга, то на него одинаковыми светлыми глазами и улыбались. Стас не мог ничего понять в этом безмолвном разговоре, а только ощущал ласковые волны приязни, омывавшие и его…

Призраки растаяли внезапно, мгновенно растворившись в воздухе.

Татьяна Тимофеевна молча сунула Стасу в руку двустволку, провела тыльной стороной ладони по глазам и пошла на мелководье. Она выловила из розоватой воды автомат, щёлкнув, вынула магазин и закинула далеко в воду, потом так же утопила и сам «шмайссер».

Начало накрапывать, всё сильнее и сильнее, а потом из-за облака выглянуло солнце. «Как же это называется, — вдруг подумал Стас, — когда и дождь, и солнце сразу?». И вспомнил. «Царевна плачет»… Да, «царевна плачет».

Плыть на деревянной плоскодонке бабы Тани было куда удобнее, чем на резиновой лодке, которая сейчас плескалась на верёвке за кормой. Обыскав берег, они убедились, что бывший полицай пришёл пешком.

— А что делала младшая сестра тогда, на камне, когда я её увидел?

— Просила духов о помощи, чтобы отомстить… чтобы её старшая сестра обрела покой и вместе с ней ушла к мёртвым.

— Значит… сестры были не просто знахарками? И Татьянина мыза, наверное, сперва на том берегу озера стояла? — спросил Стас, ёжась под мелким дождём и налегая на вёсла.

Татьяна Тимофеевна молча кивнула. Сыроватая штакетина «беломора» потрескивала у неё между пальцев. Затянувшись, она прятала её от капель в широкий рукав брезентового плаща.

— Когда младшую сестру убило, старшая успела попросить о мести.

— И стала… превратилась… в волка? Она кивнула.

— И получила долгую жизнь, такую долгую, чтобы война кончилась, чтобы убийца пересилил страх и вернулся на Горелую плешь.

— А что ж она его сразу не…?

— Большая просьба — большая цена. Только вместе сёстры могли отомстить. И только на этом месте. Вот и стал Серёжка как заговоренный, думаешь, его в войну, да после никто прибить не пытался?.. Вон он, каким живчиком по лесам шастал, пока к рыбам не отправился, и не скажешь, что старик. Правильно чуял, гад, что это место для него опасно, но чем — так и не догадался. Думал, небось, что там его смерть хранится, как у Кощея, на конце иглы, а игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце… вот и вспугнул ты его… Ты уж Славик, извини, что мы на тебя, как на живца, эту сволочь ловили. Если бы не ты — не пришёл бы он к нам на Горелую плешь.

Я ж тогда нарочно масла в огонь подлила, когда велела ему здесь не появляться…

— Тогда на тропинке?

— Да.

Стас помолчал.

— Всё в порядке. Думаю… я должен был сюда приехать.

Баба Таня смерила его долгим взглядом.

— Татьяна Тимофеевна! — Стас встрепенулся. — А как же баба Лида? Ну, три ж сестры или всё-таки четыре, а?…

Она улыбнулась.

— И она мне сестра, бабушка твоя. Мы в блокаду в одной коммуналке жили, «зажигалки» вместе на крыше тушили, да помереть друг дружке не дали… какое ж родство крепче может быть, Славик? Как её родители умерли, чтоб её в детдом не отправили, взяла Лида мою фамилию, и по отчеству стала Тимофеевна. Война дело мутное, после блокады, думаешь, кто-то в метриках ковырялся?

Татьяна Тимофеевна затушила окурок о подошву сапога, убрала в пустой спичечный коробок, сунула его в карман и сказала:

— Поезжай-ка ты завтра обратно к себе, внучок. Я не думаю, что эту мразь кто-то сильно искать будет, а всё же светиться тебе, красавцу, здесь особенно не стоит. Кроме Никитича-лесника, тебя никто особо не видал, а ему я скажу, чтоб не трепался. А через пару месяцев, или через полгода, словом, как захочешь, приезжай сюда снова. За это время воздухом вашим городским надышись, да подумай, так ли тебе оно надо — там жить? У нас-то хорошему доктору в больнице всегда рады, без работы не останешься.

Стас улыбнулся.

— Я подумаю.