Глава VII ВОЗВРАЩЕНИЕ К КОРОЛЕВСКОМУ ДВОРУ. 1595 год

Мы не располагаем большим количеством сведений о возвращении Лопе в Мадрид и его встрече со столицей после долгой разлуки, но нам известно из некоторых источников и по некоторым косвенным данным, что несколько месяцев он провел у своей сестры Изабеллы и шурина Луиса Росиклера, по-прежнему готовых выполнить любую его просьбу. Они жили в том доме, где родился Лопе, в доме, располагавшемся рядом с мастерской его отца-вышивальщика, и были очень рады некоторое время наслаждаться обществом родственника, пользовавшегося их безграничным уважением. Кстати, восторженное отношение к Лопе они передали по наследству и своему сыну Луису, которому тогда исполнилось 20 лет. Юноша неплохо рисовал, делал робкие попытки утвердиться на литературном поприще и жадно впитывал все, что мог почерпнуть из творений дядюшки, не просто читая их, а буквально проглатывая. Нам известны проникновенные строки, написанные им в качестве похвального слова «Аркадии» Лопе.

Сам же Лопе, слишком долго лишенный суеты и блеска столицы, немедленно возобновил отношения с театральным миром, где его жаждал поскорее увидеть не один лишь Херонимо Веласкес. Он стремился попасть в этот мир, нет, в эту вселенную, где все превращалось в зрелище, в спектакль, в пьесу. В этом мире он испытывал силу своего обаяния, своей харизмы, он разделял царившее здесь пристрастие, причем всеобщее пристрастие, к иллюзорности, к обману, к игре, к некоторой искусственности, к перемене декораций и к переодеваниям, а также разделял и всеобщую любовь к слову и действию. Итак, все члены этого мира — директора трупп, авторы пьес, актеры, зрители (а публика в театрах в те времена выглядела весьма живописно) — все встретили его как героя и шумно отпраздновали его возвращение. Сцена была для него местом триумфа, где он блистал в ореоле славы, а в Мадриде она еще славилась богатством и отменным качеством репертуара, поражала ослепительными премьерами, количеством и разнообразием публики. Лопе правил в этом мире как истинный властелин, господин и хозяин, он заставил членов этого мира принять его таким, каким он был, со всеми его особенностями, которые состояли, по словам историка Жана Вилара, «в смешанном социальном положении и происхождении и в смелости в области языка». Его имя, ставшее синонимом театральной славы, порождало зависть и желание вступить с ним в соперничество; даже самые великие его соотечественники из числа литераторов не могли сдержать своих восторгов; сам Сервантес первый, скажем так, способствовал его возведению на театральный престол, признав факт своего поражения в борьбе с ним; признание, про которое можно сказать, что оно тем удивительнее и тем значительнее, что исходило от того, кто из-за отсутствия успехов в сфере драматургии был вынужден отречься от этой своей страсти. «Призываемый другими вещами, — писал Сервантес, — я оставил перо, до той поры посвященное театру. И вот тогда появилось это чудо природы, великий Лопе де Вега, присвоивший себе монаршую власть в драматургии; все актеры превратились в его вассалов и перешли под его юрисдикцию». А из-под пера Лопе без перерыва появлялись новые пьесы «Маркиз Мантуанский», «Франсесилья» («Французская булочка»), «Лекарство от невзгод» («Лекарство от невезения»), «Красавица, неудачно вышедшая замуж» («Неудачное замужество») и многие другие. Но вскоре и сама его жизнь как бы вписалась в замкнутый круг театральных перипетий, превратившись в одну из тех фарсовых интермедий, в которых повествуется о похождениях плутоватых молодцов и о их приключениях, интермедий, от которых публика приходила в дикий восторг в перерывах между комедиями.

На сей раз предметом страсти Лопе стала премиленькая вдовушка, одна из типичных обитательниц новой столицы, едва достигшая тридцатилетнего возраста, очень эффектная, с превосходной атласной кожей, наделенная тем особым «запахом женщины», который мгновенно разлился по истерзанной душе Лопе. Обладавшая некоторым состоянием, она испытывала свои чары в довольно неопределенном и странноватом слое общества, где пересекались представители особого мирка завсегдатаев игорных домов и… священнослужители. Донья Антония Трильо де Армента, так звали эту даму, в свое время вышла замуж за некоего Луиса Пуче (следует заметить, что Пуче — кастильский вариант каталонской фамилии Пуиг, очень распространенной в Барселоне, откуда и был родом сей господин). Отцом дамы был лейтенант Алонсо де Трильо, матерью — донья Мария де Ларедо. Донья Антония была прихожанкой церкви Сан-Себастьян, в которой и обвенчалась 28 января 1582 года. В этом приходе, как мы увидим, будут происходить дальнейшие события жизни Лопе, в этой же церкви состоится заупокойная служба во время его похорон. «Генеральный штаб» доньи Антонии располагался на Калье-де-лас-Уэртас, ибо на этой улице она владела несколькими домами, и Сервантес, похоже, жил какое-то время в одном из них; сама же она занимала дом на углу Пласуэла-дель-Матуте, тоже принадлежавший ей. Она была совершенно независима, ибо потеряла отца, мать и мужа, и из всей родни у нее осталась лишь очень верующая сестра, монахиня, донья Каталина, заточенная в стенах монастыря Санта-Инесс в городке Эсиха в Андалусии. Отношения с церковью у самой доньи Антонии были совершенно иными. Донья Антония де Трильо была вхожа в круги служителей церкви, где у нее было немало влиятельных покровителей, но присущая этой даме живость характера составляла резкий, странный и несколько забавный контраст с этой средой. Можно предположить, что Лопе, также общавшийся с представителями этих кругов, среди которых после возвращения нашел немало старых друзей, и познакомился с этой дамой у кого-нибудь из общих знакомых. Иногда представители этого круга встречались в местах, иносказательно именовавшихся «домами бесед», и донья Антония содержала одно из таких заведений в принадлежавшем ей доме. Там можно было встретить самое смешанное общество, там попадались и весьма подозрительные, если не сказать темные, личности, которых привлекали туда азартные игры и самые разнообразные утехи. Лопе был далеко не последним, кто блистал там и обратил на себя внимание в ходе этих развлечений. По причине своей известности он не мог остаться незамеченным и однажды привлек внимание нескольких бывших воздыхателей дамы своего сердца, имевшей богатый любовный опыт и богатое прошлое в сфере пылких чувств. Один из них, очень недовольный тем, что на его глазах даму веселил, обхаживал и приводил в восторг сей красивый и статный поэт, затмевавший всех тонким умом, принялся громко осуждать поведение, сегодня кажущееся обществу вполне приемлемым и допустимым, а тогда находившееся под запретом, то есть под официальным запретом, разумеется. Вот так и случилось, что имя Лопе де Вега еще раз появилось в списке лиц, против коих по искам были возбуждены дела в суде города Мадрида. Имя Лопе фигурировало рядом с именем доньи Антонии де Трильо по обвинению в незаконном сожительстве. В те времена правосудие вовсе не шутило с внебрачными связями, и если бывало доказано, что такие отношения действительно имели место, то каралось сие преступление изгнанием либо пребыванием на галерах, и оба эти наказания могли сопровождаться публичной поркой кнутом или плетьми. Власти предпринимали всяческие устрашающие меры потому, что в чрезвычайно религиозной католической Испании случаи внебрачных связей все множились, и дошло до того, что их количество уже едва не превосходило число таких случаев во Франции.

Итак, неужели Лопе вновь грозило изгнание? К счастью, дело это не получило дальнейшего развития и не имело печальных последствий, потому что человек, подавший иск, не нашел поддержки у какого-нибудь племянника кардинала, вроде Перрено де Гранвелла, пришедшего на помощь Херонимо Веласкесу, а также и потому, что обвиняемые в преступном сожительстве донья Антония и Лопе нашли поддержку если не у кардинала, то по крайней мере у нескольких влиятельных покровителей. Короче говоря, дело закончилось ничем: не было ни изгнания, ни галер, ни наказания плетьми. От него остался лишь легкий привкус скандала и так называемый автограф Лопе, то есть написанный его рукой сонет, посвященный донье Антонии. Приведем из него несколько строк не только потому, что он связан с эпизодом из жизни Лопе, но и потому, что этот сонет — занимательный образчик метода, к которому Лопе не раз прибегал в своем творчестве, а именно по нескольку раз использовал одно и то же произведение, меняя в нем имена. Так, этот сонет, написанный, без сомнения, для Елены Осорио, он посвятил Антонии, как он потом еще не раз проделывал, посвящая его другим дамам; впоследствии он вставил этот сонет в одну из своих комедий под названием «Командоры Кордовы», а также посвятил его прекрасной Камиле Лусинде.

Мне не надобно ничего, кроме возможности любить вас,

Мне не нужно иной жизни, Антония,

Кроме той, что я могу подарить вам,

И которую вы мне даруете,

когда я достоин вашего присутствия.

И мне не надо иного света, кроме блеска ваших глаз,

Чтобы жить, мне достаточно вас желать,

Чтобы восторгаться этим миром, мне довольно вас прославлять,

Чтобы стать Геростратом, довольно вас воспламенять.

Перо мое и мой язык

Воспели хором, чтобы вас вознести

В те высшие небесные сферы,

Где обитают самые чистые души.

Такие богатства и такие сокровища,

Благодаря пролитым мною слезам,

Будут существовать вечно, не ведая забвенья.

Вероятно, донье Антонии было очень приятно увидеть свое имя в этом стихотворении (конечно, не следует забывать о том, что это стихотворение — своеобразное «готовое платье» в стиле и духе Петрарки и неоплатонизма), перед силой и очарованием которого ни одна женщина того времени не могла устоять.

Как бы там ни было, угроза возбуждения уголовно наказуемого дела в суде, вероятно, произвела разрушительное действие на эту любовную связь, длившуюся не дольше, чем театральная интермедия. Возможно, Лопе наконец-то понял, что его известность никоим образом не совместима с жизнью, как говорится, вне закона, в подполье или в изгнании. Известность отныне как бы выставляла его в витрине, перед взорами общественного мнения, которое, по правде говоря, проявляло к нему максимум снисходительности. Но в литературных кругах дело обстояло иначе, ибо его дорогие собратья по перу зорко следили за ним и ждали лишь удобного случая, чтобы ему навредить. Действительно, Лопе было тридцать пять лет, он был знаменит и вызывал у литературных соперников чувство злобной досады и зависти. Понимал ли он, что его не пощадят, как только представится случай свести с ним счеты?

Театр — жертва успеха Лопе

Быть может, именно по этой причине Лопе почти совсем не жил в Мадриде? Следует признать, что в тот год в столице царила настоящая паника, вызванная угрозой распространения смертоносных болезней. Говорили об эпидемии кори, оспы или чумы, которая могла вскоре обрушиться на город, и в Мадриде начался настоящий феномен, именуемый исходом. Так, вероятно, Лопе оказался в Толедо. Там он написал новую комедию под названием «Безумная любовь», под которой и поставил свою подпись 4 июня 1597 года. Пьеса эта отличается необыкновенной легкостью стиля, на ней словно лежит отблеск истинного литературного счастья, которое Лопе испытывал в Толедо, находясь среди добрых старых друзей. Лопе состоял членом литературного кружка (по обычаю того времени именовавшегося академией), которым руководил кардинал дон Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, привлекавший в этот кружок писателей, которых он поддерживал и которым оказывал покровительство. Люди тонкого ума проявляли себя там самым лучшим образом в ходе творческого соперничества, и именно поэтому академия привлекала всех умных и образованных людей, даже если они оказались в Толедо «проездом», как это было с Сервантесом и как случалось с Лопе. В Толедо Лопе приступил к написанию одного из вариантов «Драгонтеи», который завершил уже в Мадриде год спустя. Именно во время пребывания в Толедо до него дошло известие о закрытии корралей в Мадриде, закрытие грозило в дальнейшем и всем театрам Иберийского полуострова. Причиной этого стала смерть доньи Каталины Микаэлы, герцогини Савойской, второй дочери Филиппа II и Изабеллы Валуа. Эта смерть, на год опередившая смерть короля, погрузила все королевское семейство в глубокий траур. Это событие очень сильно повлияло на жизнь королевского двора, где воцарились печаль и мрачная угрюмость не только из-за траура, но и из-за болезни Филиппа II. Следует представить получше, что собой представляла власть короля в последние годы XVI столетия, ведь Филипп II сам признал, что далеко не всё в его власти и далеко не всё он может. Увы, его драгоценного советника и секретаря Матео Васкеса уже не было при нем, он умер в 1591 году. Правда, существовало нечто вроде кабинета министров под названием «хунта», а проведение аудиенций было поручено племяннику короля эрцгерцогу Альберту, а затем его сыну и наследнику титула, будущему Филиппу III. Однако король продолжал подписывать все документы и внимательно следил за всеми государственными делами. Как раз в то время, когда Лопе находился в Толедо, в здоровье Филиппа II наступило ухудшение и он провел пятьдесят три дня в небольшой комнате в Эскориале, неподвижно лежа в постели и испытывая такие муки, что едва мог вынести прикосновения докторов. В результате заражения крови у него на теле появились гнойные фурункулы, и вскоре все тело превратилось в сплошную кровоточащую рану. Несмотря на сильнейший упадок сил, король упорно старался заниматься делами королевства, а также проявлял заботу о тщательнейшей подготовке своих похорон. Капитулировав перед неоспоримыми признаками скорой кончины, он, следуя духу времени, превратил свою опочивальню в настоящий символ отрицания тщеславия, в некий театр, доказывавший, сколь велико непостоянство всего земного. Предавшись смирению и покорности, к которым человека приводит осознание неизбежности «последнего поражения», он, как говорили, повелел положить около себя, на расстоянии вытянутой руки, человеческий череп и поставить около кровати гроб. Он как бы заставлял воплотиться те сильные образы, к коим прибегло Священное Писание, дабы поведать о тщете всего земного. Свидетельства, оставленные впоследствии любимым проповедником короля Франсиско Терронесом и монахами Эскориала, присутствовавшими при его смерти, — документы пронзительные и в то же время назидательные, в коих немало и душеспасительного. Эти свидетели поведали, что, находясь во власти невиданных страданий, которых ничто не могло облегчить, король воззвал о помощи к бесценным священным реликвиям, которые он собирал на протяжении всей жизни и которые повелел возложить на его тело так, чтобы они покрыли его целиком. Затем попросил, чтобы ему принесли плеть для самобичеваний, принадлежавшую его отцу Карлу V и еще сохранившую следы крови императора, а также потребовал, чтобы ему дали распятие, которое его отец держал в руках в миг кончины и которое сжимала в руках его мать, королева Изабелла Португальская, отдавая Богу душу. В то время как Франсиско Терронес и монахи погрузились в молитвы и старались внушить королю мысль об облегчении его участи и умиротворении, каковое должно было принести ему чтение псалмов и молитв, монарх испустил последний вздох. Произошло это 13 сентября 1598 года.

Но в то время, о котором мы говорим, Филипп II был еще жив и предавался умерщвлению плоти, потому как пребывал в крайне тяжелом состоянии. Так стоит ли удивляться тому, что при таких обстоятельствах хулители театра, богословы и моралисты всех мастей снова с превеликим усердием взялись за дело, дабы наложить запрет на спектакли? Следует заметить, что в противовес той печали и скорби, что царили при дворе, театр в столице процветал и постановки имели оглушительный успех. Увлечение театром охватило жителей не только Мадрида, но и многих провинциальных городов, таких как Валенсия, Севилья, Вальядолид. Повсюду можно было видеть, как восторженное возбуждение охватывало в одинаковой мере мужчин, женщин, юных девушек, мастеровых, студентов и приводило их к корралям. Театр, в тот момент оказавшийся жертвой своего успеха, должен был непременно стать жертвой своих врагов, указывавших на него как на преступника, заслуживающего сурового наказания. Среди самых ярых противников театра был архиепископ из Гренады дон Педро де Кастро, взявший на себя труд составить список всех несчастий, причиной коих могло стать это бесстыдное, непристойное, бесполезное искусство — прямой путь к распутству и разврату. Архиепископу усердно помогали три ученых-богослова: Гарсия де Лоайса, брат Гаспар де Кордова и брат Диего Лопес, чей доклад, содержавший длинный список грехов, порождаемых театром, стал своеобразным обвинительным заключением, представленным на подпись монарху. Враги театра торопили Филиппа, прямо-таки подстегивали его, уже измученного болезнью, уверяя, что речь идет о духовном и моральном здоровье его подданных и о защите и прославлении католической веры. И король, скорее уже мертвый, чем живой, сей документ подписал. Вот так в соответствии с королевским указом был наложен запрет на театральные представления.

Однако действовать таким образом означало недооценивать силу сопротивления публики, у которой за несколько месяцев настоящего содружества и даже сообщничества с богатой и мощной драматургией сформировался отменный вкус и выработалась потребность в театральных представлениях. Не следовало забывать и о том, что в театрах почти ежедневно объединялись, влекомые одной страстью, все слои общества: аристократы, буржуа, люди образованные и любители театра из самых низов, из народа. Оценили ли по достоинству противники театра мощь того «общественного блока», против которого они выступили? Столь великая популярность театра в народе тесно связана с одной из христианских добродетелей, воспеваемых церковью, а именно с милосердием. Если во Франции, согласно пословице, театр родился у подножия алтаря, то в Испании мода на театральные представления была неотделима от добрых дел, совершаемых людьми глубоко религиозными, а если говорить еще конкретнее, то прежде всего с довольно своеобразным начинанием кардинала Эспиносы, поспешившего прийти на помощь одной из конгрегаций верующих. Вскоре после того как Мадрид был провозглашен столицей, то есть вскоре после рождения Лопе, некое сообщество мадридцев, желавших оказать помощь городским беднякам, создало конгрегацию (то есть братство) Страстей Иисусовых с целью обеспечения нуждающихся едой и одеждой, но самой главной задачей братства было создание больницы для женщин, истерзанных болезнями, одиноких, покинутых и не имевших средств к существованию. Благодаря усердию членов братства такая больница была открыта на Толедской улице, и сей факт привлек внимание короля и его приближенных. По просьбе конгрегации, стремившейся увеличить сумму денежных средств, которой располагала бы больница, кардинал Эспиноса, председатель Совета Кастилии, одного из главных органов управления королевством, даровал этой конгрегации необычную привилегию, суть которой состояла в том, что ей дозволялось давать театральные представления в столице, сборы от которых шли бы на богоугодные дела. Начинание это было столь успешным, что вскоре у конгрегации появились последователи-соперники: два года спустя была создана другая конгрегация, именовавшаяся Братством Богоматери де ла Соледад (Пресвятой Девы Одиночества), обосновавшаяся около Пуэрта-дель-Соль и вскоре превратившая занимаемое ею здание в больницу для неимущих и страждущих. Два братства разделили поровну привилегию давать театральные представления, что повлекло за собой увеличение количества людей, пылавших страстью к театру, а соответственно, способствовало созданию новых театриков. Так родились три скромных «заведения», которым суждено было впоследствии стать тремя главными театрами Мадрида, где была увековечена слава Лопе де Вега и где во всем блеске показали себя все крупные драматурги золотого века. Речь идет о «Коррале-дель-Соль», располагавшемся на улице, носившей то же название, о «Коррале-де-ла-Пачека», открытом в 1582 году на том самом месте, где сегодня находится прославленный «Театро Эспаньоль» — на Калье-дель-Принсипе, на этой же улице нашел себе пристанище и третий театр — «Корраль-де-Бурхильос», к коему в 1584 году добавился еще и знаменитый «Театро де ла Крус». Эти театры пользовались большим признанием в крупных провинциальных городах и особенно в Валенсии.

Постоянно возраставшая потребность в новых драматических произведениях, призывавших к милосердию, которые должны были способствовать сбору денег, жертвуемых на благотворительность, и страстное увлечение всех слоев мадридского общества театром привели к тому, что в Мадриде произошел настоящий театральный взрыв, или театральный бум, как раз в то время, когда в столицу вернулся Лопе. Представления устраивались по вечерам и в праздничные дни, но под давлением публики спектакли стали давать еще и по вторникам и четвергам, а затем еще и ежедневно в течение трех недель до последнего дня карнавала перед Великим постом. Театры закрывались в первый день поста, и представления не давались вплоть до Пасхального воскресенья.

Итак, мы можем сделать вывод, что театр в Испании с момента возникновения был теснейшим образом связан с жизнью верующих, с жизнью церкви, и эта связь состояла не только в том, что первоначально религиозные братства использовали свое право на осуществление театральных постановок для сбора средств, направляемых на богоугодные дела, нет, эта связь ощущалась и в том, что существовало несколько различных видов пьес, при написании коих использовались совершенно разные стили. Действительно, здесь уместно напомнить, что театр, как явление полиморфное и всеобъемлющее, включал в свой репертуар и произведения совершенно особого жанра, носившие назидательный характер и затрагивавшие религиозные темы; мы имеем в виду знаменитые «ауто сакраменталь», в которых в своеобразной форме повторялись наставления, содержащиеся в катехизисе. Эти аллегорические пьесы, сюжеты которых в основном были построены на толковании священных таинств, таких, например, как таинство пресуществления или таинство евхаристии, способствовали упрочению религиозной культуры и основ веры в народных массах, и при этом не обнаруживалось никакой несовместимости этих пьес с пьесами светского театра, а также не наблюдалось и того явления, что мы сейчас назвали бы конкуренцией. Писали все пьесы одни и те же авторы, и роли в них исполняли одни и те же актеры; кстати, сам Лопе де Вега написал немало «ауто». Итак, следом за историком Б. Беннассаром можно сказать, что «испанский театр золотого века был, без сомнения, наилучшим фактором и наилучшей действующей силой, связывавшей народную культуру и культуру людей образованных, науку». Зная все вышесказанное, мы можем с большой легкостью понять, каков был статус людей театра в Испании в отношениях с Церковью, ибо сей статус резко, если не сказать радикально, отличался от того, что был у деятелей театра во Франции. Мы можем в связи с этим сравнить похороны Мольера, лишенного последнего причастия и погребенного в общей могиле с унизительной таинственностью и практически без соблюдения правил отправления погребального обряда, с теми пышными, почти национальными, государственными похоронами, на которые обрел право Лопе де Вега: погребальная церемония длилась чуть ли не неделю, и испанский драматург был погребен в склепе главного алтаря церкви Сан-Себастьян в Мадриде, хотя его образ жизни ни на йоту не был более примерным, чем образ жизни Мольера, и с точки зрения суровых требований морали чаще бывал гораздо более близок к такому понятию, как «скандал», чем к понятиям «назидательность» и «душеспасительность».

Короче говоря, как публика требовала зрелищ и удовольствий, религиозные братства и гражданские власти жаждали доходов, приносимых представлениями, дабы употребить эти деньги на богоугодные дела, и становилось ясно, что противникам театра будет с каждым днем все труднее продлевать запрет на осуществление постановок, после того как срок официального траура истечет. Когда Филипп III взошел на престол, народ приветствовал нового монарха радостными криками, пребывая во власти чувства свободы и веселья, владельцы театров поспешили вновь взяться за дело во время празднеств в честь бракосочетания короля с Маргаритой Австрийской и эрцгерцога Альберта с сестрой короля инфантой Изабеллой Кларой Эухенией. Вот так коррали вновь открыли свои двери в середине 1600 года, объявленного Святым папским престолом годом священным.

Лопе — секретарь маркиза Саррия

Находясь в Толедо и наблюдая за жизнью театра, Лопе счел благоразумным выбрать новое направление и для своего пера, и для своей жизни. Разумеется, он не бросил драматургию и в 1598 году поставил свою подпись под текстами трех крупных пьес: «Империал Отона» (империал — монета римского императора. — Ю. Р.), «Арагонские турниры», «Вдова, замужняя дама и девица» (в названии последней пьесы в довольно оригинальном порядке представлены три возможных общественных положения женщины). Он писал и лирические, и эпические произведения, но быстро осознал, что подобные творения могут принести ему лишь творческое удовлетворение или еще больше повысить его престиж в литературных кругах, но никак не могли обеспечить средствами к существованию, а потому вновь стал помышлять о том, чтобы поступить на службу к кому-либо из сильных мира сего, убедив возможного покровителя по достоинству оценить его опыт и качества секретаря.

Провидение способствовало знакомству Лопе с молодым вельможей по имени дон Педро Фернандес Руис де Кастро Андраде-и-Португаль, маркиз Саррия, которому после смерти отца предстояло стать седьмым графом Лемосским. Этот очень знатный, очень благородный, очень образованный, очень привлекательный дворянин был молод, ему только исполнилось 22 года, и он только что сочетался браком со своей двоюродной сестрой доньей Каталиной де ла Серда-и-Сандоваль, укрепив таким образом свое родство с великим и знатнейшим родом герцогов Лерма и с самим носителем этого титула, будущим фаворитом Филиппа III. Получивший прекрасное образование и наделенный большими талантами, сей молодой вельможа занимался литературой и покровительствовал писателям, а потому стал другом всем тем, кого в Испании могли причислить к людям выдающегося ума: среди них конечно же сам Лопе, Сервантес, Луперсио Леонардо де Архенсола, его брат Бартоломео Леонардо, Салас Барбадильо, Хуан Перес де Монтальван и многие другие. Немногим людям судьба и удача так благоприятствовали, и очень немногие вошли в историю так, как сей господин, — буквально осыпанный восторженными дифирамбами. Матиас де Новоа, верный летописец Филиппа III, обычно очень скупой на похвалы, писал о нем так: «Он прославился тем, что воистину предстал во всем блеске великодушия, преданности, стойкости, учтивости, способности здравого суждения, честности, неподкупности, умения давать дельные советы, добродетельности и своей глубокой религиозности, своей искренней веры. Можно было бы создать обширный том панегириков и похвал в прозе и стихах, с коими обращались к нему лучшие умы его времени».

Когда маркиз Саррия познакомился с Лопе, его отец, только что назначенный на пост вице-короля Неаполя, возложил на него перед отъездом все обязанности по управлению имуществом. Вот почему маркиз, только что получивший такие полномочия и к тому же пылавший страстью к литературе, пришел в восторг, когда ему предоставился случай взять к себе на службу уже ставшего знаменитым Лопе де Вега. Тот же понимал, что, находясь в услужении у такого господина, всячески покровительствующего развитию литературы, сможет завершить уже начатые произведения и получить определенные гарантии того, что ему будут обеспечены определенный комфорт и материальный достаток. В конце 1598 года маркиз способствовал опубликованию некоторых произведений Лопе и был весьма польщен, что тот упоминал о его существенной помощи.

Прежде всего, речь идет о «Драгонтее», гигантской эпической поэме, повествующей о деяниях английских пиратов, в частности о деяниях знаменитого корсара Фрэнсиса Дрейка, с которым Лопе был как бы косвенно знаком, так как в 1588 году испытал на себе его стратегию во время знаменитого похода «Непобедимой армады». В этом произведении, написанном под влиянием известия об уходе в мир иной человека, с которого был списан образ главного героя, прозванного Драконом и давшего свое прозвище названию всего произведения, Лопе явился выразителем тех чувств, что испытывал испанский народ после недавних жестоких схваток с англичанами. Вдохновение Лопе почерпнул в документах, опубликованных судом города Панамы, в которых говорилось о последних атаках, предпринятых Фрэнсисом Дрейком и его сыном Ричардом в 1595 и 1596 годах на заморские владения Испании, в основном на Пуэрто-Рико и Панаму, где в результате штурмов были завоеваны города Номбре-де-Диос и Портобело. В этих документах повествовалось о том, как испанцы, предводительствуемые полководцами доном Диего Суаресом и доном Алонсо де Сотомайором, дали решительный отпор англичанам, а также описывалось жестокое поражение, которое нанес английскому флоту дон Бернардино де Авельянеда, после чего из 54 кораблей противника на плаву осталось всего пять. Нашел в этих документах Лопе и рассказ о смерти Дракона, якобы предательски отравленного собственными солдатами. Результатом прочтения и осмысления этих документов стала поэма, состоящая из десяти глав, или песней, каждая из коих насчитывала семьсот двадцать восьмистиший, отличавшихся благородством и возвышенностью стиля и находившихся в абсолютной гармонии с аллегорической картиной, с которой и начиналось это творение Лопе. Итак, в самом начале перед читателем представали Религия и три ее почтенные дочери — Испания, Италия и Индия, явившиеся к подножию трона Господа нашего, дабы изобличить разбой и преступления, творимые неким драконом-пиратом, ведущим свое происхождение от адских сил и носящим имя Фрэнсиса Дрейка. Торжественность и нравоучительность, а также некоторая напыщенность, конечно, могут разочаровать современного читателя, и все же в поэме присутствует изящная и трогательная поэзия. Таковы, например, сцены, где описывается сила материнской любви, искренними человеческими чувствами проникнуто и описание жизни моряков, ибо здесь Лопе явно описывал свои собственные ощущения, испытанные во время похода «Непобедимой армады». В этой поэме удачно соседствуют точный, четкий, грубоватый язык моряков и утонченный язык высокой поэзии. Словно вдохновляясь размеренным ритмом текучего, плавного стиха, слово как бы обретает способность уловить и передать все фантазии, все надежды людей. Надо сказать, что выход в свет этого произведения предварял хвалебный сонет писателя, считавшегося знатоком морских походов, — самого Сервантеса, который после многочисленных путешествий по Средиземному морю участвовал в крупном морском сражении при Лепанто в 1571 году, где силами испанцев руководил Хуан Австрийский. Несмотря на то что успех «Драгонтеи» среди читателей был весьма относителен, все же она была опубликована вновь в 1602 году вместе с «Красотой Анхелики», эпической поэмой, написанной Лопе как раз во время похода «Непобедимой армады», и со сборником лирических стихотворений, названном «Созвучия» (или «Рифмы». — Ю. Р.).

В ноябре 1598 года, когда Лопе находился на службе у маркиза Саррия, вышел в свет и его крупный пасторальный роман «Аркадия», написанный в Альба-де-Тормес, где он находился во время изгнания под покровительством дона Антонио, герцога Альбы, ставшего главным героем романа под именем пастуха Анфрисо; собственно, ему роман и был посвящен. Однако же ради опубликования сего произведения в посвящении были сделаны изменения: вместо имени дона Антонио, герцога Альбы, там стояло имя Педро Тельеса Хирона, герцога Осуны, и имя его супруги Каталины Энтикес де Ривера, дочери могущественного и очень опасного человека — герцога Алькалы, то есть стояло имя той самой дамы, на которой, несмотря на решительные шаги, предпринятые Филиппом II, герцог Альба отказался жениться. Можно, пожалуй, поклясться, что Лопе получил некоторое удовлетворение от того, что показал, насколько он отдалился от дона Антонио, оказав столь высокую честь той, что доставила герцогу Альбе столько неприятностей. Однако следует добавить, что муж этой дамы, герцог Осуна, был не только замечательным полководцем и отчаянным храбрецом, но также поэтом и человеком очень благородным. Из письма, написанного Лопе много позже, в 1620 году, и адресованного графу Лемосу, известно, что однажды герцог Осуна отправил Лопе 500 экю, это была солидная сумма, почти равная той, что милостиво выплачивал Лопе герцог Альба в качестве годового жалованья, когда тот служил у него секретарем.

Продолжая сохранять необыкновенную работоспособность, Лопе вдохновенно трудился над третьим произведением, которое и опубликовал в начале 1599 года. Речь идет о пространной поэме, прославляющей Исидора-землепашца, чрезвычайно почитаемого в народе святого, считающегося покровителем Мадрида. День этого святого отмечают в Испании 15 мая и никогда не путают Исидора-землепашца со святым Исидором Севильским, архиепископом и одним из Отцов Церкви. В этой поэме, являющейся новаторским вариантом агиографического произведения, то есть жития святого, Лопе прославил самого смиренного, самого скромного из испанских святых. В этой поэме Лопе говорит устами жителя Мадрида, поклоняющегося святому и ежедневно молящего его о покровительстве и заступничестве, говорит изысканным, изящным, отличающимся мягкой плавностью языком. Он повествует о жизни этого трудолюбивого, терпеливого, милосердного человека, «доброго, как хлеб», по выражению самого Лопе. Автор создает целую серию картин простой жизни этого труженика, запечатлевая главные моменты его жизни.

Лопе вдохновила, воодушевила эта простота, в которой он, похоже, все более и более узнавал то, что станет сущностью его созидательного духа. Будучи весьма далеким от ученых рассуждений сторонников учения Аристотеля, Лопе жаждал душевной простоты и чистосердечности, той простой, даже бедной жизни, которой жил этот по-детски наивный человек, Исидор-землепашец, которого он с таким удовольствием превратил в идеального посредника между небом и Мадридом. Смешивая темы, касающиеся высоких сфер, божественности и святости, с темами, затрагивающими проблемы существования простого человека, делая наброски событий, вызывающих улыбку и слезы, изображая, как ослепительные вспышки человеческой мысли превращаются в длительные размышления, влекущие за собой взлет человеческого духа, Лопе описывал жизнь святого день за днем, прибегая к довольно простому языку. Восьмисложник, особый стихотворный размер, получивший в испанской литературе широкое распространение, в этой поэме как нельзя лучше соответствовал ее несомненной оригинальности, заключавшейся в том, что в ней воспевалась жизнь простого землепашца. Зачарованный, приведенный в болезненно-восторженное состояние, свойственное последователям мистического учения иллюминатов, озаренный (в мистическом значении этого слова) и в творчестве, и в жизни аскетичностью и скромностью этого существования, должного служить примером другим, Лопе сам в некотором смысле породил героя невероятного масштаба, героя национального и исторического, а вернее, внеисторического, над-временного, совершенного и превосходящего в своей возвышенности всех остальных его героев. Отметим, что Лопе таким образом еще раз вписался в контекст современности и что он писал свою поэму, основываясь на богатом документальном материале. Эти документы были ему переданы монахом братом Доминго де Мендосой, собиравшим их для того, чтобы в будущем можно было причислить Исидора к лику блаженных. Это произошло спустя двадцать лет благодаря тому, что однажды имя Исидора оказалось тесно связано с именем короля. Действительно, в то время Филипп III тяжело заболел, и жители одной деревушки, расположенной в окрестностях Мадрида, устроили торжественную процессию, неся мощи Исидора и моля защитника Мадрида, чтобы он отвел беду, грозившую Испании. Король выздоровел, и его исцеление было приписано вмешательству святого. Вот тогда без промедления Исидор был причислен к лику блаженных, а еще два года спустя, в 1622 году, канонизирован. По сему поводу в Мадриде был устроен пышный многодневный праздник, увенчавшийся турниром поэтов, проведенным в церкви Сан-Андрес (Святого Андрея), где покоились останки Исидора. Возглавил же сие состязание поэтов Лопе де Вега, чей немалый вклад в дело прославления святого способствовал значительному росту и его собственной популярности. С тех пор благоговейное почтение, с коим жители Мадрида относились к своему святому покровителю, нисколько не уменьшилось, и в соответствии с многовековой традицией ежегодно на рассвете 15 мая многолюдная процессия под названием «Паломничество святого Исидора» направляется в то место, где Исидор трудился и где он заставил забить святой источник. Этот солнечный, радостный весенний день бывал, в особенности в XVIII веке, отмечен всяческими дерзкими увеселениями и бесстрашными выходками. Гойя в своей картине «Большой луг святого Исидора» дает нам свое видение того, что представляли собой те празднества, и полотно это отличается особым блеском и живостью. Но вернемся к Лопе де Вега. Очень скоро поэма «Исидор» стала одной из самых популярных в Испании, и среди испанцев немного можно найти таких, что не знают трех строк, поставленных Лопе в качестве эпиграфа и отражающих наивную свежесть его мыслей и чувств:

Я пахал, сеял, собирал урожай

С набожностью, с верой и усердием,

И обрабатывал я землю, добродетели и небо.

Поэма «Исидор» воспринимается сегодня как одно из самых типичных поэтических произведений Лопе, для которых характерен особый, неповторимый стиль и которые берут читателя в плен своим новаторством, проявляющимся и в замысле, и в простоте используемых концептуальных средств. Эта поэма, в которой Лопе достиг вершин мастерства и в полной мере раскрыл свои дарования, еще более возвеличила его и способствовала росту его известности и славы, а также утверждению в умах идеи, что поэзия — это высший род искусства, а Лопе де Вега — истинный национальный поэт, способный передавать возвышенные чувства и говорить о божественном, используя простой, народный язык.

Хроника двух свадеб в королевском семействе

В начале 1599 года, в то время как Лопе занимался сочинительством и служил маркизу Саррия, новый монарх жаждал вырваться из мрачной и душной атмосферы, царившей во дворце со дня смерти его отца и грозившей теперь захватить всю страну, и виной тому, в частности, был указ о закрытии театров. Однако луч света, проникший из королевского дворца, породил некие надежды, и страна затрепетала в ожидании: срок официального траура еще не успел истечь, а из дворца уже дошла весть о подготовке к заключению двух брачных союзов. Это была своеобразная прелюдия, но не к народным увеселениям, а к королевским празднествам, и народ Испании во всех уголках страны приглашали принять в этих празднествах самое горячее участие. В начале февраля всех придворных призвали отправиться в славный город Валенсию. Молодой Филипп III, только что пышно отпраздновавший свое двадцатилетие, и его сестра инфанта донья Изабелла Клара Эухения отправились туда, чтобы встретить Маргариту Австрийскую и эрцгерцога Альберта, своих будущих супругу и супруга, которые должны были прибыть в Валенсию на корабле из Италии для заключения брачных союзов. Оба эти брака являли собой счастливое завершение последних сложных политических переговоров Филиппа II, 2 мая 1598 года, за три месяца до смерти, подписавшего в Вервене мирный договор с Генрихом IV, положивший конец его претензиям на французский престол и присутствию в Париже испанских войск, вошедших в город в 1590 году и находившихся там под предводительством Александра Фарнезе. Действительно, претензии короля основывались на том факте, что его любимая дочь инфанта Изабелла Клара Эухения была последней прямой представительницей рода Валуа и что ее признание в качестве наследницы французского престола путем ее бракосочетания с каким-либо французским принцем крови могло бы избавить Францию от угрозы смены династии. Однако же этого не произошло, и Филипп II отказался от мысли увидеть свою дочь французской королевой и в качестве компенсации вручил ей бразды правления в Нидерландах и дал в мужья своего племянника эрцгерцога Альберта. Это решение было принято в мае 1598 года, и не прошло и года, как все было готово к двойной королевской свадьбе. Хотя свадебная церемония никак не могла состояться раньше 18 апреля, нетерпение молодого монарха, чрезвычайно любившего празднества и развлечения, а также и нетерпение его сестры, уже давно пылко влюбленной в своего кузена, было столь велико, что в феврале брат и сестра вместе со всем королевским двором оказались в назначенном месте, то есть в Валенсии, и прекрасный город испанского Леванта засиял множеством огней, встречая дорогих гостей. Лопе, входивший в число тех, кто должен был прибыть в Валенсию, тоже страдал от нетерпения поскорее окунуться в атмосферу празднеств, он был несказанно рад вновь увидеть этот город, с которым его связывало столько приятных воспоминаний и в котором у него было столько добрых друзей. Он сопровождал своего господина и покровителя маркиза Саррия, одного из главных гостей на предстоящих торжествах, ибо этого дворянина пригласил лично сам король, и на Лопе была возложена ответственная миссия составить подробнейшую хронику этих королевских празднеств. Эта хроника прежде всего предназначалась для матери маркиза, графини Лемос, которая была вынуждена остаться в Неаполе рядом с мужем, только что ставшим вице-королем Неаполя; к тому же составление такой хроники было одной из главных обязанностей секретаря маркиза и придворного поэта, каковым тогда и являлся Лопе. В его обязанности входила также организация всяческих зрелищ и театральных спектаклей. Посему он устроил так, чтобы его сопровождали его друг Мельчор де Вильяльба и актеры его труппы, в репертуар которой обычно входили пять-шесть комедий Лопе.

Празднества в Дении

Сигнал к началу празднеств был дан 12 февраля 1599 года в Дении, портовом городке провинции Валенсия, расположенном на полдороге между Валенсией и Аликанте, в ленных владениях герцога Лерма, очень амбициозного фаворита короля, носившего в числе прочих титулов и титул маркиза Дении. Герцог придавал очень большое значение тому, чтобы именно ему принадлежала честь начать празднества, посвященные важнейшему событию в жизни монарха, быть может, руководствуясь при этом мыслью, высказанной еще Господом, что «во всем начало — это половина дела». Все произошло в соответствии с волей герцога: первая неделя торжеств прошла в его владениях, и мы знаем о них все до мельчайших подробностей благодаря описанию, данному Лопе в произведении, написанном в особом жанре «повествовательной поэзии» и носящем название «Празднества в Дении, данные в честь Его Величества короля Филиппа III». Эта поэма уже в мае следующего года была опубликована в Валенсии. Благодаря свидетельству Лопе мы знаем, что герцог Лерма, прибегнув к разным утонченным хитростям, пытался придать этим торжествам очарование скромной сельской жизни, но при этом не удержался от желания воздвигнуть на пути следования королевского кортежа триумфальную арку, украшенную короной из цветов, а также разнообразными гербами и девизами, тоже выполненными из цветочных букетов. При появлении монарха с триумфальной арки совлекли скрывавшую ее тонкую пелену, и в это время загрохотали пушки, салютуя монарху, загремели барабаны и запели трубы. Герцог, приветствуя монарха перед этим величественным сооружением, хотел опуститься на колени и обнять ноги государя, но тот не позволил ему этого сделать и приказал следовать с ним до галереи, где должно было состояться пиршество. Обед сопровождался театрализованным представлением, затем кортеж вновь тронулся в путь, чтобы насладиться и другими приготовленными зрелищами. Это были настоящие фантасмагории, устроенные в подземельях, куда можно было попасть через «разверстый зев» пещеры, служивший входом в природный лабиринт подземных ходов и гротов. Волшебное, феерическое зрелище, ожидавшее там гостей, вызвало восторженные и немного испуганные возгласы дам. Программа увеселений первого дня завершилась боем быков. Для второго дня герцог приготовил два вида развлечений: первое должно было напомнить об искусстве мореплавания и рыболовства, а второе — о военном искусстве. Всем дворянам предложили попеременно превратиться в рыбаков и воинов. Суть развлечения состояла в том, что сначала все должны были «выйти в море» и попытаться поймать крупную рыбу при помощи остроги; сия забава была одобрена всеми как новое и весьма оригинальное развлечение. Затем гости присутствовали на представлении, сюжет коего был такой: в ходе некоего подобия настоящего боя воины-христиане, желавшие отвоевать захваченные мусульманами земли, брали штурмом крепость, где находились турки. В последующие дни один за другим шли бесконечные турниры и состязания. Проходили они на особом ристалище (арене), где прекрасные лошади в роскошной сбруе и всадники, разодетые в парчу и расшитый золотом атлас цветов королевского дома и украшенный королевскими гербами, — все составляло великолепное зрелище! Затем гости вновь созерцали сцены рыбной ловли и морских сражений с пиратами, ставшие замечательным завершением этого прекрасного пролога двойной королевской свадьбы.

Король выказал полнейшее свое удовлетворение и свою признательность, когда, сопровождаемый приглашенными им лично гостями, распрощался с герцогом Лерма и по проселочной дороге выехал на большую дорогу, ведущую к главному городу, к столице провинции (когда-то тоже бывшей королевством) Валенсия, к городу, носящему то же имя. Однако как только королевский кортеж оказался в четырех лье от Дении, он подвергся нападению шайки разбойников, которых в Испании называли «бандолерос». Тотчас же на бандитов устремились отважные сеньоры, обнажили шпаги, отразили атаку, защитили короля и бросились в погоню за обратившимися в бегство разбойниками. Схватили их, и члены королевского кортежа немного успокоились и пришли в себя. Но каково же было всеобщее изумление, когда все эти разбойники, одетые, как мавры, сняв шарфы и причудливые головные уборы, пали на колени перед королем, распростерлись у его ног и сложили к его ногам и свои маскарадные костюмы, и фальшивое оружие. Как оказалось, нападение на королевский кортеж было последней забавой, организованной герцогом, последней комедией, короче, театральным спектаклем. Как все полагали, это был спектакль в новом стиле, задуманный Лопе и осуществленный в соответствии с данными им указаниями. Итак, на смену испугу пришло веселье.

Празднества в Валенсии

На сей раз кортеж действительно тронулся в путь, и 19 февраля Филипп III и его свита торжественно прибыли в город Валенсию.

Несомненно, король и его гости заметили, что столица «испанского Леванта» пошла на большие расходы, чтобы принять их достойно, ибо их приветствовали со всеми полагающимися для такого случая церемониями и с подобающей роскошью. Чего они, возможно, не знали, так это того, что через несколько дней после того, как король выбрал Валенсию в качестве места для королевского бракосочетания, граф Бенавенте, вице-король Валенсии, решил преобразить город и издал указ построить новый мост через реку Турия, отлить новые колокола для главного собора, а также соорудить Новые Королевские ворота, для постройки которых повелел использовать камни из крепостной стены, которой когда-то опоясали город мавры. Все эти работы были завершены к моменту прибытия короля. На улицах и площадях города возвели увитые цветами триумфальные арки, у колонн которых возвышались аллегорические фигуры, державшие щиты с девизами, прославлявшими короля, инфанту и их будущих супругов. Кстати, море тоже могло «не испытывать зависти» к суше, так как по просьбе графа маркиз де Лос Велес собрал в портовой бухте несметное количество кораблей, карак (португальских судов), урок (голландских парусных судов), барок, галер, каравелл, галеонов, и все они были богато изукрашены и представляли собой замечательное по красоте зрелище, предназначенное усладить взоры Маргариты Австрийской и эрцгерцога Альберта, которые должны были приплыть из Италии по морю.

Жители Валенсии, увидев королевский кортеж, в едином порыве испустили возглас восторга: король въезжал в город в сопровождении пятидесяти карет, а впереди шла колонна из пятисот лучников, выстроившихся в шесть рядов, пышные султаны из перьев, золото, шелка, кружево и атлас подчеркивали богатство и изящество монарха и его гостей, а значит, свидетельствовали и о мощи государства. Кортеж проследовал через ворота Святого Винсента и затем остановился у кафедрального собора, чтобы монарх мог поклониться святым мощам, после чего проследовал через ворота Львов и вступил под своды длинной галереи, ведущей во дворец, где короля и его гостей ожидала обильная трапеза.

Среди тех многочисленных празднеств, что продолжались всю неделю, предшествующую прибытию будущих супругов короля и инфанты, мы остановимся на двух зрелищах, имевших такой успех у короля, что он даже попросил, чтобы их представили его взору еще раз.

Первое увеселительное действо представляло собой настоящий спектакль, разыгранный на улицах города, то было зрелище аристократичное и колоритное: кавалькада всадников проследовала по улицам, и мужчины-всадники вели игру с находящимися на балконах дамами, причем их обмен яркими предметами подчинялся особым правилам, заставляющим вспомнить изысканно-любезное обхождение галантных кавалеров с Прекрасными Дамами конца Средневековья и начала Возрождения. Все действо происходило на улице, как бы «между двумя пространствами» или «между двумя уровнями», причем подчинялось оно особым правилам барочной сценографии и отличалось пышностью и блеском, интригой и живостью. Итак, первый «уровень», занятый одной из сторон в этой игре-состязании, представляли собой балконы — все балконы зданий на главных улицах города, украшенные цветами и фруктами, стали на время своеобразными святилищами своих хозяек, ибо на каждом балконе находилась дама, уподобившаяся Пресвятой Деве во славе, то есть державшаяся так, как обычно стоит на своей колеснице Богородица во время пасхальной процессии. Каждая дама ослепляла всех красотой своего наряда и сиянием драгоценностей. Второй же «уровень» в этой игре-состязании достался кавалерам: на улице, под балконами, восседали на своих превосходных скакунах в роскошной сбруе разодетые всадники, и у каждого к луке седла была приторочена плетеная корзинка, наполненная золотистыми плодами — валенсийскими апельсинами.

По особому сигналу каждый всадник, сделав свой выбор, то есть определив для себя балкон и даму, брал из корзинки апельсин и ловким движением бросал его ей, сопровождая свое «послание» эпиграммой. Дама, столь же ловко поймав плод, грациозно бросала его кавалеру, также сопровождая свои движения какой-нибудь репликой, долженствовавшей служить ответом на эпиграмму. Короче говоря, зрители наблюдали за замечательным обменом фруктами и эпиграммами, за чудесной дуэлью, где вместо выстрелов звучали галантные реплики, за словесной перепалкой, в которой дамы и господа соревновались в знаниях, культуре, остроумии и проказливости. На улицах города, охваченного всеобщим ликованием, воздух дрожал от мелькавших золотых плодов и звучащих изысканно-галантных фраз.

Второе зрелище понравилось королю по той причине, что по духу было глубоко народным и следовало традициям карнавала, устраиваемого перед Великим постом. Идею этого зрелища подал маркиз Саррия, а организовал сам Лопе де Вега. Действо совершалось на площади перед дворцом, где изнывала от нетерпения веселая толпа горожан, приветствовавших радостными возгласами короля и его гостей, показывавшихся в окнах и на балконах величественного здания.

Вот что мог описать Лопе в изящном романсе: «В честь счастливого бракосочетания Филиппа из Мадрида, лучшего из тех, кто живет на берегах Мансанареса, прибывшего в Валенсию, город Сида». Суть зрелища составляла оригинальная «версия» дуэли, в которой противоборствующими сторонами были Пост и Карнавал, чьи образы воплощали два всадника, отличавшиеся друг от друга видом и манерами, но обладавшие одинаковыми способностями веселить зрителей. Следуя примеру того, кого они взяли себе за образец, а именно прославленного итальянского комика Стефанелло Ботарга, они готовились к импровизациям, готовились засыпать друг друга и зрителей смешнейшими шутками. Первым появился всадник, изображавший Карнавал: взгромоздившись на гнедую ослицу, он размахивал руками, заставляя подпрыгивать и подрагивать множество предметов, которыми был обвешан. Одетый во все красное, начиная с чулок и штанов и кончая бархатной шапочкой, он потряхивал уздечкой, и прицепленные к ней бубенчики беспрестанно звенели. Затем ловкими движениями он заставил вертеться и вращаться кроликов, рябчиков и иных птичек, висевших у него на шее, а также прикрепленных к поясу и притороченных к седлу. Но более всего поражали его уста, ибо с них слетали слова, прославлявшие радости плоти, слова восторга и восхищения перед вкусной пищей; это была настоящая апология хорошему аппетиту, гурманству и даже жадности. Карнавал закончил свою речь, снял маску и получил в награду взрыв аплодисментов. Да, это был сам Лопе де Вега, чей талант заставил народные массы проникнуться любовью к театру. Лопе не описал в своей хронике это свое участие в представлении, но мы знаем о нем от многих свидетелей. Нам известно, что восторженные крики толпы смолкли только при появлении всадника, воплощавшего образ Поста, символа воздержания от пищи и прочих радостей жизни. Сей всадник был с головы до ног одет в зеленое и восседал на приземистом осле, держался он надменно, старался выглядеть величаво и сидел в седле прямо, как говорится, словно аршин проглотил, но его несколько неестественный вид резко контрастировал со скользкими угрями и муренами, с блестящей чешуей связок сардин, которыми он был обвешан. Да, он попытался стать воплощением скудной, постной пищи, но сия попытка потерпела неудачу, потому что толпа подняла его на смех и освистала. Оказавшись лицом к лицу, всадники посмотрели друг на друга оценивающими взглядами, обменялись шутками и прибаутками, к великой радости зрителей, затем они приблизились друг к другу, столкнулись и свалились со своих осликов. Оказавшись на земле, они продолжали толкаться, пинаться и пихаться, но драка была недолгой, так как, очутившись под балконом, где находились король с инфантой, оба пали на колени и Лопе заговорил с тем изяществом, что было ему присуще. Он произнес панегирик в честь короля Филиппа III и всего королевства. Сия речь, приносимая в дар и сочиненная по заказу, была продумана и составлена в соответствии с давно установленными правилами, но тем не менее проникнута вдохновением, которое и превратило ее в пылкую эпиталаму в честь будущих новобрачных, а эпилогом ее стал прекрасный романс, вызвавший всеобщий восторг, ведь Лопе владел этой поэтической формой в совершенстве.

Король выказал свое удовлетворение и благосклонно принял сию хвалу в поэтической форме, очаровавшую не только его, но и всю его свиту, которая тоже выказывала свой восторг. В особенности Лопе был тронут тем, как выказал свое удовлетворение маркиз Саррия. Лопе воспользовался всеобщим ликованием, порожденным его речью, и вновь взгромоздился на своего смешного «скакуна», чтобы вскоре вновь появиться на площади, но теперь уже вполне достойно, во главе праздничного кортежа молодых дворян, заполнивших дворцовую площадь. Эти благородные сеньоры, разодетые в парчу и бархат, расшитые золотом и серебром, принялись демонстрировать чудеса отваги и ловкости, выделывая на лошадях самые сложные фигуры и движения, самые сложные прыжки; эти чудеса и завершили празднества, предшествовавшие брачным церемониям. Сей достопамятный день для Лопе закончился тем, что он получил от маркиза Саррия восторженные комплименты за его столь удачные выдумки.

Пышный эпилог

Но вот в порт вошли прибывшие из Италии корабли, доставившие драгоценный груз — Маргариту Австрийскую и эрцгерцога Альберта. Они принесли радостную весть о том, что официально бракосочетание двух пар уже состоялось и союзы были заключены по доверенности в Ферраре, причем службу совершил сам папа римский Климент VIII. Сейчас же, 18 апреля 1599 года, двойное бракосочетание должно было состояться в кафедральном соборе Валенсии, куда прибывали высокородные гости, следуя друг за другом в соответствии со строгой иерархией, сей многочисленный кортеж выглядел чрезвычайно торжественно, пышно, роскошно и помпезно. Среди приглашенных, разумеется, все узнавали герцога и герцогиню Лерма, старого герцога Инфантадо с белой бородой, а также и маркиза Саррия, чье одеяние отличалось особой элегантностью. Маркиза сопровождали члены его семейства и приближенные, рядом с ним держался и Лопе де Вега. Король, всегда одевавшийся довольно просто, на сей раз надел одежды из золотой парчи, поражавшей воображение разнообразными оттенками этого драгоценного металла: от огненного до бледно-желтого. Он встретил ту, что уже была королевой, перед Вратами Апостолов, и они вместе двинулись к главному алтарю, а за ними последовали инфанта Изабелла Клара Эухения и эрцгерцог Альберт. Обе пары поднялись на пышно убранное возвышение, где и состоялась церемония бракосочетания.

Когда новобрачные вышли из Сеу (таково местное название кафедрального собора), то увидели огромную ликующую толпу. Повсюду раздавались вопли восторга, изумления и восхищения. Кортеж тронулся в путь, и зеваки имели возможность вдоволь насладиться редкостным зрелищем. Король и королева ехали в особой карете, изображавшей триумфальную колесницу, открытой со всех сторон, чтобы народ мог их видеть. Улицы были устланы коврами, ковры, гобелены и роскошные ткани свешивались из окон и с балконов. Повсюду возвели триумфальные арки, и самой необычной, самой замечательной была та, что возвышалась на Пласа-дель-Меркадо, то есть на Рыночной площади. Высотой она была более чем сто футов, и четыре мощные колонны коринфского ордера поддерживали три круглых свода. Украшали ее аллегорические барельефы, а с богато украшенных карнизов ниспадали флаги с гербами города и ленты с приветственными надписями. На широком фризе золотыми буквами было на латыни написано посвящение новой королеве, гласившее: «Маргарите Австрийской, дражайшей супруге могущественнейшего короля испанцев». Арка была увенчана изображением земного шара, который поддерживали две гигантские руки, а внизу шла лента с начертанным девизом: «Он мог бы сделать больше, если бы было что делать». Весь день продолжались роскошные празднества, и народ считал вполне справедливым то, что самой мощной державе Европы были дарованы самые сказочно прекрасные увеселения. Народ веселился, народ плясал. Когда на город опустилась ночь, во всех окнах зажглись факелы и свечи из белого воска, так что улицы были столь приятным образом освещены, что с одного конца улицы можно было видеть, что делалось на другом. Король танцевал со своей сестрой гальярду и павану, а эрцгерцог Альберт испросил у него разрешение танцевать с королевой. Были даны и театральные представления; знаменитый актер Вильяльба блистал в пьесе Лопе де Вега под названием «Бракосочетание души и божественной любви». Представление этой пьесы было своеобразным способом лишний раз напомнить о божественном происхождении королевской власти и еще раз подтвердить право людей театра принимать участие в прославлении величия испанской монархии. Затем вся Валенсия превратилась в место всеобщего ликования, где горели костры, где повсюду были цветы, где кареты то и дело застревали на узких улочках и не могли разъехаться, где повсюду раздавались веселые возгласы и сновали люди с зажженными факелами.

После двух недель бесконечных торжеств, в ходе коих слава Лопе увеличилась многократно, две королевские четы стали подумывать об отъезде. 4 мая 1599 года с пляжа Грао жители Валенсии могли созерцать украшенный флагами и штандартами корабль короля, который готовился покинуть порт и взять курс на Барселону; сопровождать королевское судно должны были двадцать галер. Все так и произошло. Именно из Барселоны в июле король с королевой отправились в Мадрид, а инфанта с эрцгерцогом — в свои владения во Фландрии.

Последовали ли за монархом в Барселону маркиз Саррия и его удалой секретарь? Ни один архивный документ не позволяет пока ответить на этот вопрос, хотя если уж очень хочется, то мы можем довериться, так сказать, «косвенному свидетельству», то есть тексту одного из произведений Лопе. Действительно, второе крупное произведение, написанное в жанре романа в гуще этих празднеств и торжеств придворной жизни, наложивших на него отпечаток, создает ощущение, что этот город каким-то образом присутствовал в жизни автора, пусть даже и эпизодически. Роман под названием «Странник в своем отечестве» начинается с описания «белого песка знаменитого пляжа Барселоны», куда героя выбросили морские волны. Барселона представляет для протагониста, для «любителя странствий» и «паломничеств по местам, связанным с именем Девы Марии», чрезвычайно важный пункт, ведь оттуда он сможет добраться до так называемого «святилища Монсеррат», до часовни, посвященной «Моренете», этой Черной Богородице, найденной пастухами в одной из пещер в горах Каталонии.

Гораздо более скромная свадьба

Но встретимся мы с Лопе де Вега вновь в другой часовне, и его присутствие на сей раз удостоверено документами, правдивость и истинность которых неоспоримы. Эти документы переносят нас в Мадрид, где мы оказываемся днем 26 июля 1599 года, когда лучи жаркого солнца рождали блики на воде, наполнявшей купель в баптистерии часовни церкви Сан-Хинес. Вокруг купели стояли люди и радостно переговаривались, глядя на младенца, только что окрещенного доном Херонимо Кампосом, приходским священником. Двух свидетелей таинства крещения, Маркоса Эстебана и Габриэля Руиса, сопровождала веселая толпа, в которой выделялся человек, буквально не сводивший глаз с ребенка. Этим человеком был Лопе де Вега, отец малютки Хасинты, ставшей плодом совершенно законного супружеского союза. Это краткое описание знаменательного события служит для нас доказательством, что еще один эпизод обогатил и без того богатую чувственную жизнь Лопе. Находясь на службе у маркиза Саррия, Лопе стал объектом (и довольно сговорчивым, надо признать) некоего любовного заговора и легко и быстро «сдался».

Итак, мы видим, что в жизни человека, обладающего богатым воображением и огромными творческими способностями, процесс обдумывания своего настоящего и будущего неизменно превращается в процесс возврата к прежним схемам, к прошлому опыту. Итак, Лопе вновь стал секретарем, правда, у нового патрона, и вот вам новый брак: на смену герцогу Альбе пришел маркиз Саррия, на смену Изабелле де Урбина — Хуана де Гуардо. Надо признать, что нет ничего удивительного в том, что известный сочинитель, не обладающий большим личным состоянием, ищет покровительства и финансовой помощи у знатного вельможи, точно так же как нет ничего удивительного в том, что известный ловелас и соблазнитель, легко поддающийся женским чарам, пытается найти в браке некий способ «совершить отвлекающий маневр», ищет своеобразного избавления, искупления грехов перед самим собой и перед обществом.

Следует заметить, что в данном случае если в выборе нового мецената можно было усмотреть некое повышение положения в обществе, то с браком дело обстояло совсем иначе. Этот новый супружеский союз был неким падением с высоты, потому что опустил Лопе в среду буржуа, а соответственно, означал отказ от мечты войти в высшее общество; с другой стороны, эту женитьбу можно было назвать и вступлением в ту сферу, где власть имеют деньги. Действительно, Хуана де Гуардо была дочерью Марии де Коллантес и Антонио де Гуардо, богатых и влиятельных буржуа, обитавших в Мадриде.

Брачный союз знаменитого литератора с юной дочерью богатых буржуа, дававших за ней большое приданое, не был сам по себе чем-то шокирующим. Но слава Лопе, коего теперь называли не иначе как Фениксом, породила слишком много завистников среди его собратьев по перу, быть может, и столь же талантливых, как он, но менее удачливых и не обладавших такими же способностями располагать к себе людей и покорять их своим талантом, коими обладал он; а потому некоторые из них ухватились за предоставленную возможность, чтобы утолить желание зло посмеяться над ним.

Самым безжалостным оказался Гонгора, поэт из Кордовы. Обрадованный возможностью подчеркнуть контраст между титульным листом «Аркадии», только что опубликованной Лопе, титульным листом, украшенным знаменитым гербом рода Карпьо, и тем, что Гонгора считал постыдным и унизительным для Лопе, а именно ремеслом его нового тестя, Гонгора с превеликим удовольствием предался ядовитой критике. К тому времени уже существовал тот жестокий сонет, в котором Гонгора, неудовлетворенный тем, что поиздевался над девятнадцатью химерическими башнями герба рода Карпьо, сказав, будто их, словно паруса, раздуло ветром, к тому же сравнил их с колбасами, сыграв на созвучии слов «torre» (башня) и «torrezno» (шкварки) во втором терцете. Гонгора словно стремился обесчестить своего соперника, подняв его на смех, но эти мелкие уколы и мелочные нападки в действительности скрывали более глубокие мотивы, а именно то, что Гонгора считал, будто они с Лопе занимали прямо противоположные позиции в литературе и что их эстетические воззрения были тоже радикально противоположны. Эти два поэта-гиганта, эти два великих литератора с этого момента будут вести непримиримую борьбу на литературном поприще, настоящую войну, в которую оба вовлекут своих прозелитов, то есть новообращенных поклонников. Надо уточнить, дабы быть верным исторической правде, что не Лопе был инициатором этих баталий, но и он не оставался в долгу в этих опустошительных сражениях, ибо всегда умел дать сдачи.

Но сейчас вернемся к началу 1598 года, когда Лопе женился на дочери Антонио де Гуардо, который не был, как на то намекал ядовитый, хотя и восхитительный Гонгора, обыкновенным мясником, а был одним из крупных мадридских поставщиков мяса и важным лицом, одним из тех, кто трудился в системе городского самоуправления Мадрида. Приведем некоторые цифры ежемесячного потребления мясных продуктов в столице и надеемся, что они смогут помочь нам уяснить, каково было тогда положение дел в городе. Итак, Мадрид ежемесячно поглощал не менее пятисот тысяч овец, шестидесяти тысяч ягнят, тринадцати тысяч свиней, двенадцати тысяч коров, а также значительное количество птицы и дичи. Так что можно смело утверждать, что доходы торговцев, имевших отношение к столь прибыльному делу, были более чем солидны. Мадрид, примеру коего последовали все крупные города Иберийского полуострова, выработал особую систему деятельности так называемых поставщиков (это могли быть как отдельные люди, так и настоящие торговые компании), которые должны были обеспечивать его бесперебойное снабжение, за что получали от города значительные привилегии. Поставщики мяса не только присвоили себе монополию на торговлю мясными продуктами, но еще и владели большими пастбищами, чтобы иметь возможность передерживать на них скот, предназначенный для отправки на бойню, ибо они должны были гарантировать качество забиваемого скота и поставляемого в город мяса. Антонио де Гуардо владел также и недвижимым имуществом в виде красивого дома, в котором он жил вместе с семьей, на Калье-де-ла-Консепсьон-Херонимо, а также владел домами на окраинах Мадрида, мясными лавками и складами. Сей торговец был настолько доволен своим положением, размахом своей торговли и своим могуществом, что его дочь, безумно влюбленная в знаменитого поэта, похоже, не сумела заставить отца прийти в такой же восторг. Да и как бы она смогла заинтересовать литературными успехами своего возлюбленного человека, чей разум был занят лишь помыслами о деньгах, о торговле, человека, которому истинное чувство любви должно было казаться чудовищным обманом, мошенничеством, спекуляцией. Не без ругани и ворчания уступил он желанию дочери и позволил ей выйти за Лопе замуж.

Благодаря помощи Гарсия де Лоайсы троекратное обязательное оглашение предстоящего бракосочетания было сведено к одному, а брачная церемония совершалась почти тайно, очень скромно, но в полном соответствии с ритуалом того времени, то есть в течение двух дней и в двух разных местах. Благословение на вступление в брак было дано отцом Габриэлем де Мальдонадо 25 апреля 1598 года в очень известной и посещаемой церкви Санта-Крус (Святого Креста), которую в Мадриде можно было увидеть издали благодаря высокой колокольне. Затем 3 мая все члены семьи и друзья отправились в живописную часовню Сан-Блас, стоявшую в уединенном месте на поросшем лесом холме в восточной части столицы. Это место по причине удаленности от центра Мадрида и уединенности многие драматурги, в том числе и сам Лопе, изображали в сценах дуэлей, ибо в Испании, как и во Франции, дуэли были под запретом. Там, в часовне, состоялась служба в честь бракосочетания и была осуществлена особая церемония «возложения венчального покрова»: суть этого красивого ритуального действа состояла в том, что будущих супругов накрывали одним покровом из прекрасной ткани. Свидетелей у новобрачных было трое: альгвасил Кастильо-и-Эскобар, Мельчор де Вильявьеха и Хуан Искьердо де Пинья (сей последний станет другом Лопе, и его верность будет воистину безгранична, как безгранично будет и его глубокое почтение к своему кумиру). Присутствовал на церемонии и нотариус Пабло Термине, ибо в данном случае был составлен брачный контракт. Действительно, Лопе обязался внести в качестве «предбрачного задатка» сумму в пятьсот золотых дукатов, а новобрачная в качестве приданого принесла значительную сумму в серебряных монетах: двадцать две тысячи триста восемьдесят два реала, доставшихся ей по наследству по материнской линии; сумма эта в четыре раза превышала «взнос» Лопе. Финансовая сторона этого брака, вообще-то бывшая вещью обычной и привычной для того времени, породила множество насмешек и брани со стороны тех, кто не желал понять, что не отличавшаяся особой красотой Хуана де Гуардо возмещала сей недостаток такими качествами, как уравновешенность и преданность, целомудренность и доброта. Кстати, известно, что Лопе так никогда и не увидел ни единого реала из этого приданого; опять-таки скажем, что подобное положение дел было столь же обычным, как и добрачные переговоры по поводу финансов, причем было присуще и бракам, заключавшимся среди представителей благородного сословия, а также случалось и в королевских семьях. Разумеется, Лопе мог бы подать в суд и начать процесс против этого жаднейшего и бесстыднейшего из тестей, незаконно присвоившего деньги дочери, потому что уж очень он хотел угодить своей тщеславной и ревнивой молодой жене. Надо сказать, что Сабина Нуньес, чрезвычайно занятая собой, очень старалась отвлечь мужа от обязательств, взятых им по отношению к своим детям от первого брака с Марией де Коллантес, той самой, что завещала своей дочери кругленькую сумму. Но отношение Лопе к деньгам было отношением поэта. Он не пожелал плутать в дебрях гнусных и низменных денежных разбирательств, а довольствовался тем, что принял создавшееся положение как данность, а потом использовал его в своем творчестве. В его пьесах можно найти массу упоминаний о выплаченном или невыплаченном приданом; так, в пьесе «Дурочка», одной из самых известных и популярных пьес Лопе, тема приданого является главной в двух первых сценах и представляет собой одну из основных «движущих сил» действия. Лопе поставит свою энергию на службу своему творчеству, на службу маркизу Саррия, у которого будет исполнять обязанности секретаря, на службу своим глубоким чувствам, но никогда не заставит свою жену отвечать за низость ее отца, за его гнусный поступок.

Каковы бы ни были впоследствии увлечения Лопе, все же он никогда официально не отрицал факта заключения второго брака, не отрекался от второго семейного очага, трогательно описанного во многих его произведениях. Правда, в одном из сонетов, который звучит как своеобразное признание, с одной стороны в любви, а с другой — в справедливости тех критических замечаний, что раздавались в его адрес со стороны других, Лопе вскоре после свадьбы заявил: «Хуана, достаточно того, что для меня ты красива».

Еще не раз Лопе будет стремиться подчеркнуть особый характер его взаимоотношений с Хуаной де Гуардо. Что явствует из некоторых документов, таких, например, как письмо, датируемое 28 октября 1598 года. Речь идет о простом разрешении приступить к публикации эпической поэмы «Красота Анхелики», и в этом документе Лопе перед своей подписью поставил инициалы своей жены. Действуя таким образом, он уподобился многим другим и, следуя куртуазной традиции, косвенным образом объявил о своей любви и верности; обычай этот прижился в Испании в XV веке, в период правления тех, кого именовали Католическими королем и королевой. Во времена Лопе сей обычай, распространенный в аристократической среде, стал всеобщим, и один из героев пьесы Лопе «Наставник Лукас» говорит о нем:

При королевском дворе принято,

Когда подписывают письмо,

Ставить перед своей подписью

Инициалы любимой особы.

Ничто не обязывало Лопе следовать этой традиции и изъясняться на таком языке нежной страсти, в особенности в документе, не составлявшем части интимной переписки, и уж конечно не требовала от него ничего подобного робкая, неприметная, скромная Хуана де Гуардо. Вот почему мы склонны думать, что речь идет о деянии, имевшем целью сорвать некий покров таинственности с истинного положения вещей, о «разоблачительном жесте», означавшем, что у человека имеются серьезные намерения доставить удовольствие, сделать приятное молодой женщине. Несколько лет спустя, когда Хуана де Гуардо уже утратит свои иллюзии, Лопе попытается возродить утраченное счастье. Когда Лопе и Хуана познакомились, наверное, с самого начала было очевидно, что она не способна была понять, какие ужасные потрясения придется ей пережить, если будет заключен брак между ней, невинной, любящей женщиной, которой она была, и мужчиной-творцом, наделенным богатейшим воображением; она уверовала в то, что призвана составить его счастье, не замечая между ними ни малейшего несоответствия. Когда Лопе перестанет искать удовольствий на стороне, он примется простодушно, чистосердечно, с какими-то особыми интонациями, в чем-то предвосхищающими интонации Виктора Гюго, воспевать притягательность добродетельной женщины и очарование жизни в семье, у скромного очага, в спокойствии и безмятежности, в благословенном месте, где так хорошо работать и вести семейную жизнь; это произойдет после рождения их сына Карлоса, которого Лопе называл Карлильосом, и особенно явно такие признания прозвучат в очень красивом стихотворении Лопе под названием «Послание к доктору Матиасу де Поррасу», к которому мы вернемся немного позже.

В этот период Лопе трудился над крупными, масштабными, многоплановыми произведениями; женитьба не мешала ему выполнять обязанности секретаря, не была она помехой и тогда, когда он должен был следовать за маркизом Саррия, покидавшим на время Мадрид, и Лопе сопровождал его, а потому оказывался вдали от Мадрида и от дома на Пласа-де-Лос-Мостенсес, где он обосновался с молодой женой; а происходило это не раз во время всяческих празднеств и торжеств, устраиваемых в честь короля, и Лопе блистал в такие дни своими организаторскими способностями, своей выдумкой и своим гением драматурга. Лопе продолжал проявлять свои многочисленные таланты и познания на службе у маркиза; он взял на себя ведение его переписки, а также заботу о библиотеке и некоторые другие обязанности, не входившие напрямую в сферу оказываемых им услуг. Он не уклонялся, например, от выполнения некоторых работ по дому, обычно поручаемых слугам. Именно он сам и скажет об этом с благодушным смирением в послании, включенном в текст «Филомены»: «Одевать и обувать вас, а затем раздевать и разувать стало для меня благотворным опытом, со всех точек зрения полезным, хотя, конечно, немного унизительным»; можно сказать, что в этих трогательных словах выражена несомненная глубокая привязанность к тому, кому они были адресованы. Итак, Лопе выполнял в общем-то непростые и самые разнообразные обязанности до конца 1600 года, и выполнял охотно, с неподдельным усердием и с присущим ему душевным благородством, руководствуясь при их исполнении глубоким уважением к своему патрону и покровителю. «Вам известно, — напишет он маркизу двадцать лет спустя, — как я Вас люблю и как Вас чту, ибо я почитаю Вас до такой степени, что мне было бы приятно спать у Ваших ног, как спят Ваши собаки». Маркиз щедро отплатил Лопе за столь почтительное отношение, оказывая ему покровительство и используя свои обширные связи в обществе, дабы облегчить ему процесс опубликования его произведений.

Перенесенная столица

Из-за отсутствия свидетельств и каких-либо косвенных указаний нам не известно, по каким причинам Лопе покинул службу у маркиза Саррия, но в 1600 году их дороги окончательно разошлись. Этот переходный период, обозначивший смену одного века другим, принес королевскому двору значительное число перемен, а соответственно, внес изменения и в жизнь маркиза Саррия, а также, как мы увидим, и в личную жизнь Лопе де Вега. Перемены, произошедшие в жизни Лопе, были в некоторой степени связаны с его участием в организации празднеств в Валенсии. Следует помнить и о том, что там маркиз и его секретарь работали совместно, как настоящие заговорщики, делающие одно дело. Вот там-то они и смогли заметить, какую пользу эти празднества, организованные в честь короля, принесли их главному организатору, церемониймейстеру, управлявшему всем, герцогу Лерма, чье тщательно продуманное, искусное поведение с хитросплетением тонко рассчитанных шагов не ускользнуло от их внимания. Герцог Лерма не только явно выказал, сколь великую благодарность он питает к молодому монарху, избравшему его в качестве наставника и щедро одаривавшему его своими милостями, он, этот хитрец и ловкач, еще и сделал совершенно неоспоримым в глазах всех свой статус признанного фаворита, в который его возвел Филипп III, доверив выполнение самых высоких обязанностей и одарив исключительными правами и преимуществами. Действительно, по возвращении в Мадрид герцог стал вершителем судеб в Испании и вершителем судьбы самой Испании, положив, таким образом, начало разрушительной эре фаворитов и их авторитарной системе управления.

На самом деле, в той форме правления, которую установил герцог Лерма и которую он осуществлял на практике на протяжении почти двух десятилетий, не было ничего нового, более того, она была возвратом к прошлому. Герцог Лерма всего лишь вернулся к старинной системе любимцев или фаворитов, существовавшей в Кастилии в конце Средневековья, от которой отказалась Изабелла I (Католическая), а также и первые два представителя династии Габсбургов.

Однако машина государственного управления, так сказать, созданная и запущенная Карлом V, а впоследствии несколько усовершенствованная его сыном, была столь сложна, что даже монарх, хорошо осведомленный о деятельности высшей бюрократии и чрезвычайно щепетильно относившийся к выполнению своих обязанностей, каковым был Филипп II, не мог более претендовать на то, чтобы единолично управлять этой машиной и отвечать за все ее механизмы. Новый государь, не обладавший ни твердостью, ни познаниями своего отца, был приговорен к тому, чтобы взять себе в помощники кого-то, кто покажется ему достойным доверия, и так случилось, что он был вынужден пользоваться услугами своего фаворита герцога Лерма. К несчастью для страны, герцог Лерма не обладал способностями, соответствовавшими его амбициям и его высочайшей миссии. Разумеется, выражаясь современным языком, в его актив можно вписать вполне похвальную попытку осуществления реформы бюрократического аппарата. Он попытался путем учреждения различных комитетов, наделенных полномочиями решать вопросы в узких рамках определенной компетенции, несколько разгрузить королевские советы, перегруженные необходимостью рассматривать огромное количество рутинных вопросов, а также одновременно ослабить силу власти высшей аристократии, старавшейся вернуть себе в государственных органах то влияние, которое она утратила около ста лет назад. Но для осуществления этих задач надобно было, чтобы герцог Лерма был более постоянен и настойчив в своих замыслах и намерениях, а также чтобы он окружил себя единомышленниками, как мы бы сейчас сказали, «эффективной командой». Однако те, кто стали его главными советниками, те, чьей помощью он в основном пользовался, такие господа, как Педро Франкеса и Родриго Кальдерон, как оказалось, были всего лишь мошенниками и аферистами, они прибегли к преступному лихоимству, к растратам, поставив свои личные интересы выше интересов государства. Если первый, коему было поручено печься о финансах страны, был изобличен в незаконных поборах и вымогательстве, арестован, подвергнут пыткам и приговорен к возврату в казну похищенных сумм, то второй был «нейтрализован» только после двадцати лет злоупотребления властью, деятельность его была прервана, правда, жестко, резко, даже жестоко, ибо он окончил свои дни на эшафоте, став жертвой немилости, в которую впал его покровитель герцог Лерма, низвергнутый с вершины власти. Кроме того, герцог Лерма использовал положение в обществе, которое занял благодаря милости короля, для того чтобы за несколько лет собрать в своих руках огромное богатство. Назначенный Филиппом III на должность командора Кастилии, герцог Лерма еще и получал от короля в награду за труды земли и существенные доходы, а потому смог разбогатеть в то время, как Испания, лишившаяся части своих доходов из-за истощения запасов серебра в колониях в Америке, вступала в период экономического спада. Страна нуждалась в радикальных изменениях, в проведении последовательной налоговой политики, но герцог Лерма довольствовался лишь временными уловками, вроде систематической продажи должностей, издания указов, разрешающих чеканку медной монеты, короче говоря, использовал классический арсенал средств, к коему обычно прибегает правительство, оказавшееся в безвыходном положении и по сути на пути к банкротству. Герцог частенько становился жертвой приступов меланхолии, но при этом позволял себе поддаваться головокружительной тяге к увеселениям, а потому организовывал всяческие празднества и шумные охоты, к великому удовольствию короля.

Вот в такой атмосфере бесконечных интриг, хитрых уловок и деспотических методов правления было принято ничем не оправданное, самоуправное решение, последствия коего оказали значительное влияние на жизнь не только Лопе, но и его покровителя. Суть решения сводилась к тому, что Мадрид надо избавить от функций столицы и королевский двор перевести в Вальядолид. Уже с 1 января жители Мадрида ощутили, что означают столь резкие перемены: кортежи карет и обозы покидали Мадрид и направлялись к городу на берегах реки Писуэрги. 11 января 1601 года королевская чета обосновалась в Вальядолиде, то есть перенос столицы состоялся; это означало, что был положен конец тому начинанию, в коем проявилась решительная политическая воля короля Филиппа II, когда он принял решение, что страна нуждается в постоянной столице, чье местоположение должно совпадать с географическим центром Иберийского полуострова, и подвигло его на такой шаг желание избежать раскола страны и раздробления ее сил. Официальная причина, выдвигавшаяся для оправдания переноса столицы, была смехотворной и крайне спорной: преимущество климата и более благоприятные условия проживания, а также вопрос гигиены. В действительности же герцог Лерма стремился избавить Филиппа III от единственного фактора, способного породить сопротивление его политике: от влияния тетушки короля, императрицы Марии Австрийской. Хотя вдовствующая императрица уже давно удалилась в мадридский монастырь реформированного ордена кармелиток, все же она не утратила интереса к государственным делам и, будучи дамой очень проницательной, питала к фавориту короля плохо скрываемую неприязнь. Она, должно быть, поняла, что герцог, рьяно пекшийся о своих собственных интересах, конечно же не упустит случая извлечь из этой «операции», то есть из переноса столицы, солидные барыши. И действительно, герцог получит не менее четырехсот тысяч дукатов, которые уплатят ему в качестве благодарности за посредничество в столь доходном деле власти новой столицы. Гораздо меньше повезло всем тем, кто в Мадриде, как говорится, жил «под сенью королевского дворца», всем тем, кто часто не без труда и не без усилий завоевал там свое место либо на службе при дворе, либо при государственной канцелярии, либо в сфере торговли, либо еще в какой-либо сфере, необходимой для обеспечения бесперебойной работы органов власти, и всем тем, кто от них зависел. Теперь эти люди должны были добровольно покинуть насиженные места и создавать себе на новом месте «жизненное пространство». Так вот, менее чем за полгода, с января по май, более пятидесяти тысяч человек, представителей самых разных профессий, покинули Мадрид.

Лопе не присоединился к этому исходу, за несколько месяцев опустошившему Мадрид и лишившему город чего-то очень важного, составлявшего его суть, к исходу, почти лишившему город жизни; кстати, Лопе не раз затронет эту тему в своих произведениях. Нет, он не позволит мощному потоку подхватить его и унести в город, где его отец «получил боевое крещение» в качестве мастера-вышивальщика. Нет, Лопе никогда не покинет Мадрид, город, где он родился и который в силу своей особенности и в силу своего влияния на жизнь всей Испании оставит неизгладимый след в его творчестве. Мадрид останется «портом приписки» Лопе на протяжении всех шести лет, что будет длиться «изгнание двора». Лопе не последует за маркизом Саррия, который, как и все знатные вельможи из окружения короля, переедет в Вальядолид. Поэт все это время будет пребывать в лихорадочном возбуждении, которое будет как бы гнать его в путешествие по Испании, из Мадрида в Толедо, из Толедо в Севилью, из Севильи опять в Мадрид. Зов его желаний, как бы составивший звенья одной естественной цепи с его творческим вдохновением, превратил его в паломника, в путешественника, в путника, «в странника в своем отечестве», как он назвал одного из главных героев своих романов. Действительно, вновь попав во власть причудливых поворотов судьбы, порождаемых чувственными страстями, вновь выслушивая властные повеления сердца, Лопе, без сомнения, именно в любви и любовных утехах найдет достойное вознаграждение за те беспокойства, что он испытал в результате сложившихся обстоятельств.

Загрузка...