Луч во тьме

Глава четвертая. ПОДПОЛЬНАЯ ПАРТОРГАНИЗАЦИЯ ДЕЙСТВУЕТ ВМЕСТЕ С ПАРТИЗАНАМИ

Николай Шешеня незаметно следовал за двумя парнями, которые медленно шли по Фундуклеевской. С плеч у них свисали мотки провода, в руках — сундучки с инструментом.

Шешеня мог поклясться, что с одним из них он где-то встречался. Но тогда у него не было усов. Впрочем, теперь добрая половина мужского населения Киева отрастила усы и бороды.

Ребята вышли на Крещатик, свернули вправо. Николай — за ними. Остановились. Усатый вынул из кармана кисет с махоркой, и… Шешеня вспомнил. Этот кисет Николай подарил в лагере военнопленных своему земляку командиру Дмитрию Кудренко. Шешене удалось бежать из лагеря, а Кудренко остался за решеткой. Николай с волнением рассматривал усатого. Тот осторожно, чтобы не обронить ни одной крошки, закручивал козью ножку. Да, никаких сомнений — это Дмитрий Кудренко.

— Митя, живой?!

Кудренко посмотрел на Николая и молча обнял его. Он сразу узнал друга, с которым побратался в лагере.

— Стало быть, в Киеве? Что делаешь? Где живешь? — сыпал вопросы Шешеня.

— Телефонные кабели прокладываем. А это мой напарник. Знакомьтесь.

— Алексей Кучеренко, — отрекомендовался юноша.

— А ты как устроился? — спросил Дмитрий у Шешени.

— Зарабатываю понемногу. Большей частью в порту, грузчиком, — соврал Шешеня.

— Может, к нашей компании присоединишься? Фирма солидная: «Общество Сименс». Рабочие руки нужны.

— Чего же, можно подумать.

— Когда надумаешь, приходи ко мне. У родителей живу, на Подоле. Запомни адрес: Фроловская улица, 3. Непременно приходи, — и Дмитрий крепко пожал руку Шешене.

«Фроловская, 3… Фроловская, 3», — зубрил Шешеня адрес Кудренко.

«Общество Сименс», занимавшееся телефонизацией Киева, помещалось на Крещатике, который гитлеровцы перекрестили в улицу Эйхгорна. Шефом общества был пожилой, вялый, равнодушный ко всему на свете немец Обертюр; всеми делами заправлял инженер Шварц — человек с холодными, стальными глазами. Второй инженер фирмы — Меринг ненавидел своего коллегу.

— Гестаповец. Проклятый гестаповец… — с презрением шептал Меринг, видя с какой наглостью разговаривает Шварц с русскими рабочими.

Меринг знал только контору и дом. Когда кончался рабочий день, он поднимался в свою комнату над конторой, плотно закрывал за собой дверь и присаживался к радиоприемнику. Меринг не знал русского языка, но все же любил слушать советские радиостанции. Как жаль, что он не понимает языка. Тогда бы он узнал, что действительно происходит на фронте. Тщетно было ловить правду на волнах фашистских радиостанций. Но все же он настраивался и на них. Слушая хвастливые, бредовые речи фюрера, инженер ясно представлял себе жизнь на родине, где в тюрьмах истязают лучших людей Германии. Хотелось послушать мелодии композиторов, любовь к которым внушала с детства мать. А в комнату врывались дикие марши, грубые фашистские песни.

Инженер внимательно присматривался к рабочим фирмы. Больше других его заинтересовали Кучеренко и Кудренко. Меринг всегда видел их вдвоем. Он знал, что это опытные, умелые работники.

Почему же так много неполадок в кабелях, которые они прокладывают? Неужели вредят…

Однажды, в субботу, когда все в конторе закончили свои дела, Меринг отважился. Он остановил Кучеренко и, с трудом подбирая нужные русские слова, волнуясь, тихо, чтобы никто не услышал, пригласил Алексея с Дмитрием вечерком прийти к нему в гости.

Алексей Кучеренко удивленно посмотрел на инженера. Чего надо этому немцу? Не провокатор ли? Но тут же ему вспомнилась сцена, свидетелем которой он был недавно: на обычное приветствие сотрудниц фольксдейче «Хайль Гитлер!» инженер Меринг ответил тихим «гутен морген». Кто знает, может быть, он честный человек. Ведь, говорят, четыре миллиона человек голосовали за Германскую компартию. Не всех же уничтожил или обманул Гитлер.

«Что ж, попробуем принять приглашение инженера», — подумал Кучеренко. И в тот же вечер Алексей с Дмитрием Кудренко постучали в дверь комнаты Меринга.

— Битте, битте, — услышали они радостный голос.

Меринг пригласил гостей сесть. Они листали немецкий журнал с большим портретом фюрера на обложке и молча смотрели на инженера. Вдруг тот поднялся, подошел к радиоприемнику, и в комнату, словно свежий ветер, ворвался знакомый голос советского диктора.

«…В районе Сталинграда идут ожесточенные бои. Отбивая атаки немцев, наши артиллеристы уничтожили около батальона вражеской пехоты, пять немецких танков, 70 автомашин…»

— Там — правда, — показал Меринг на приемник. — Тут — нихт, — и швырнул на пол немецкий журнал.

— Переводить? — удивленно спросил Дмитрий и, как умел, пересказал инженеру содержание передачи.

Угасал осенний день. Комнату наполнили сумерки. Только временами вспыхивал огонек сигареты Меринга. Он внимательно слушал.

Но вот из эфира понеслась музыка, грустная и приятная. Инженер поднялся:

— Данке, шпасиба, зеер гут, — и пожал рабочим руку.

Потом взволнованно стал говорить о том, как это плохо, что русские допустили немцев до Волги, что Советской Армии теперь необходима огромная силища, чтобы остановить Гитлера. Он сердечно и долго благодарил рабочих и просил их обязательно завтра пожаловать к нему опять.

В темноте ребята незаметно вышли из комнаты Меринга, и только на улице Алексей сказал:

— Ничего не понимаю. Неужели среди этих немцев есть порядочные люди?

На Фроловской, 3, в первой от ворот квартире, недавно поселилась семья Кудренко: отец — каменщик Иван Кузьмич, кряжистый старик (сейчас строек не было, и ему приходилось сапожничать); мать — маленькая, кроткая Пелагея Григорьевна, которая первая поднималась в этой семье и последняя ложилась спать; двое сыновей — Дмитрий и Федор, оба в отца — высокие, плечистые, и дочь Ольга со своей пятнадцатилетней дочуркой Людой.

Перед войной Кудренки жили на Трухановом острове. Они были завзятыми рыболовами, неутомимыми пловцами. Но оккупанты выгнали семью сродного, насиженного места. Когда дети нашли большую, вместительную квартиру на тихой Фроловской улице, старик запротестовал:

— Зачем нам четыре комнаты? Как их отопишь зимой?

— Зато удобная: два выхода имеет, — ответил Дмитрий.

Отец промолчал. Видимо, не зря сыновья думают о запасных выходах. Дмитрий — коммунист, советский командир, а студент Федор — комсомолец.

Оба попали в окружение, а затем и в плен, оба бежали из лагеря военнопленных. Возвратились домой раненые, измученные, отощавшие, но мать выходила сыновей, и теперь они работают в немецких фирмах.

Отца это очень угнетало. «Ой, не так живут сыны… Неужели будут на этот рейх работать?» — думал старик, ремонтируя старую, расползающуюся под руками обувь. Однажды он заговорил с Дмитрием.

— Сынок, вернутся наши, спросят: «Ты же коммунист, а чем народу помогал?» Что ответишь? Немцам телефончики прокладывал…

Дмитрий с нежностью посмотрел на отца и обнял его.

— Не будет вам стыдно за меня, батя. Если что случится, товарищам моим передайте: боролись с захватчиками ваши сыны. Кабели под скобами мы с Алексеем рубим. Вот оно как! Что можем, делаем… Недавно немного тола раздобыли и взорвали колодец, через который телефонные кабели проходят. Но об этом ни гу-гу, понимаете, батя? — Дмитрий говорил быстро, волнуясь, словно боялся, что не успеет обо всем поведать отцу.

Старик с глубоким вниманием слушал сына. Он был рад, что Дмитрий — честный и смелый человек, но в то же время тревога за его судьбу сжимала отцовское сердце. Иван Кузьмич только повторял:

— Хорошо, сынок, хорошо…

Внезапно этот разговор оборвался: в комнату вбежала внучка:

— Дядя Митя, вас кто-то спрашивает, — крикнула Люда и исчезла так же неожиданно, как и появилась.

— Гром и молния, а не девочка, — заворчал дед.

На пороге появился человек.

— Николай, дружище! Пришел! — воскликнул Дмитрий и бросился к Шешене.

Дмитрий провел гостя в свою комнату.

— Не выгонишь? — шутливо спросил Шешеня.

— Еще спрашиваешь, Коля. Может, тебе негде жить, так оставайся у нас.

Шешеня отрицательно покачал головой.

— Спасибо, Митя. Квартира есть. А вот Колей меня звать не надо… Я Жорж, — и вынул из кармана бумажку, которая свидетельствовала, что предъявитель сего Георгий Шешеня служит в немецкой армии и имеет право находиться днем и ночью на территории железной дороги.

Кудренко удивленно посмотрел на друга:

— Ты же говорил, что работаешь грузчиком в порту.

Шешеня рассмеялся:

— И там приходится, и тут… понимаешь?

— Кажется, понимаю, Жора, — Дмитрий немного помолчал, потом спросил напрямик: — Скажи честно, Николай, ты связан с подпольем? А мы с Федей и Кучеренко, словно слепые котята.

Как бы отвечая на вопрос Дмитрия, гость сказал:

— Нам нужна конспиративная квартира. Как думаешь, родители твои согласятся? Надо только предупредить их, что это очень опасно.

— С родителями поговорю. Уверен — согласятся. А мне с Федей какие угодно задания давай хоть сейчас.

— Оружие — вот что главное! Партизаны ждут его. Ищите. И люди в лесах очень нужны. Это, Митя, самое главное задание. Понимаешь?

— Понимаю!

(Из дневника Григория Кочубея).

10 сентября 1942 года. На Железнодорожном шоссе нельзя показываться. Снова появился какой-то тип. Руководящий центр запретил руководителям групп и членам центра нашей парторганизации даже приближаться к шоссе.

Нужны новые конспиративные квартиры.

Если б удалось выведать в гестапо, что им известно о нашем шоссе, почему они стали так им интересоваться. Надо непременно иметь там своего человека. Поговорю об этом со Станиславом.

Дела идут хорошо. Наладили изготовление нарукавных повязок, и теперь наши люди могут ходить по Киеву круглые сутки. Типография работает бесперебойно. Даже в краске уже не испытываем нужды — сами научились ее изготовлять. Жжем кабельную резину (ее много на свалках), подставляя кусок стекла, к осевшей копоти добавляем немного скипидара и олифы — вот краска и готова. Это Борис додумался. Вообще его группа работает смело.

Недавно сорвали отправку в Германию партии троллейбусов, которые изготовили на трамвайном заводе. Ну и помучили же подпольщики своих начальничков! То переставали действовать моторы, то не открывались двери, а то вдруг вылетали стекла. А когда наконец новенькие синие троллейбусы погрузили на платформы и шеф завода на митинге пожелал счастливого пути, таинственно исчезли сиденья. Говорят, шеф был до того расстроен, что даже не пожаловался в гестапо, чтобы его, чего доброго, не обвинили в беспорядках на заводе.

Хорошие новости и у Николая. Когда он рассказывал мне о визите молодых рабочих из «Общества Сименс» к инженеру-немцу, подумал: «Вот влипли!» Но оказалось, что немец стоящий. Ребята систематически навещают его, слушают московское радио и переводят ему советские сводки.

Немец быстро понял, с кем имеет дело, и между хлопцами и инженером теперь никаких тайн. Он помогает переводить на немецкий язык наши листовки для фашистских солдат, в которых мы призываем их бросать оружие. Инженер делает это с большим увлечением, а на днях даже сам пошел на вокзал и подбросил в эшелон, идущий на фронт, целую пачку листовок.

Вот какие у нас появляются друзья!

— Маша, прощайте! — Шешеня пожал маленькую руку Марии Степановны Омшанской.

— Уже идете? Присядем перед дорогой.

— Можно. — Шешеня сел в старинное, с полинявшей обивкой кресло, и пружины жалобно застонали под тяжестью его тела. — Сыграйте, Машенька.

Маша подсела к роялю. Посмотрела на Николая: что сыграть? Затем встряхнула головой, мол, сама знаю, и бетховенская «Аппассионата» понеслась далеко, далеко… Ему вспомнилась мирная, довоенная Москва, зал консерватории и талантливый юноша Эмиль Гилельс у рояля. Тогда Николай слушал «Аппассионату» впервые… Шешеня порывисто поднялся:

— Недаром Ленин говорил, что лучше этой музыки ничего на свете не знает. И я бы слушал ее ежедневно. Но нельзя, надо идти. Кто знает, вернусь ли…

— Не люблю глупостей! — Мария стукнула крышкой рояля.

В комнату влетел Костя, старший сын Марии Степановны.

— Ну, как там, сынок?

— Во дворе точно все вымерло.

Когда к матери приходили товарищи, Костя забирался с книжкой на веранду. Оттуда хорошо виден двор.

Шешеня еще раз попрощался.

— Котик, проводи меня, — попросил Николай.

— Сейчас! — и парень натянул на голову старую отцовскую кепку.

— Ну, желаю удачи, — Мария Степановна пожала руку Николаю и подошла к окну.

Вот Шешеня с ее сыном вышли на улицу. Омшанская смотрела им вслед. Высокая фигура Николая долго еще маячила между деревьями сквера, потом исчезла за углом. Мария Степановна устало опустилась на диван и задумалась.

В последнее время она быстро утомляется. Видно, дает себя знать нервное напряжение. Хорошо, хоть товарищи разрешили уйти с биржи труда. Марии казалось, что ее вот-вот там схватят, арестуют. Что тогда будет с ее мальчиками?

В пиджак Шешени Мария Степановна зашила небольшое письмецо. Если Николаю посчастливится добраться до партизанского отряда, то, может быть, оттуда удастся переправить письмо на Большую землю, а там уж оно разыщет майора Омшанского, и Георгий Андреевич, ее муж, узнает, что Мария и мальчики живы, здоровы. Тогда ему будет легче воевать, а ей — не так страшно в случае провала.

Костя проводил Шешеню до Житного базара. Оттуда до Святошина Николай доберется трамваем. У него в кармане удостоверение работника Политехнического института. Ведь тем, кто не работает, запрещено пользоваться трамваем. Впрочем, и работающим ездить можно только утром и вечером, и то лишь на задней площадке: трамвай только для арийцев.

До 49-го километра Житомирского шоссе Шешеня дойдет пешком, как это делали бородач Бойко и комсомолец Лазебный.

Крепкую группу создал Лазебный на 49-м километре. Основное ее задание — добывать продовольствие для партизан и киевских подпольщиков. Кроме того, Кочубей поручил группе Лазебного связаться с партизанским отрядом. И вот три дня назад к Марии Омшанской пришел парень с паролем от Лазебного. Юноша назвался Андреем и попросил немедленно связать его с Павлом. Мария Степановна в тот же день устроила встречу Кочубея с парнем.

Григорий застал Андрея в комнате Омшанской. Связной сидел возле рояля и одним пальцем подбирал какую-то незнакомую Кочубею мелодию. Увидев Кочубея, юноша смущенно оправдывался:

— Это я новую партизанскую песню вспоминаю… Анатолий просил передать, что партизаны найдены. Надо выслать к ним в отряд человека на связь. Через два дня он должен прибыть на 49-й километр к дорожному мастеру Питюхе, — и парень вынул из кармана истрепанный бумажный советский рубль.

Кочубей поднес деньги к коптилке. С краю надпись: «49. Мост. Коридор».

— С этим рублем пускай приходит к Питюхе, — объяснил юный связной.

…И вот Шешеня идет на связь в отряд. На 49-й километр Николай добрался лишь к утру.

Дорожный мастер Питюх — угловатый дядька в замусоленном брезентовом картузе ничем не напоминал подпольщика. Только глаза хитро моргнули, когда Николай подал ему смятый рубль с пометкой: «49. Мост. Коридор».

— Заходите! Перекусите и немного отдохнете, а потом — за дело, — сказал Юлиан Иванович и крикнул в хату. — Жена, налей-ка борща.

Через час они выехали. Конь бежал бодро. Юлиан Иванович молодецки посвистывал, размахивая кнутом, и поглядывал на Николая. Тот молча лежал на бричке. Он думал о том, как доберется до партизан, узнает о новостях на Большой земле, установит связь, возможно, с самим Ковпаком, о котором по стране слагаются легенды.

Вот уже поляна, мосточек… Дальнозоркий Юлиан увидел на фоне леса четырех всадников.

— Порядок! — воскликнул дорожный мастер и подхлестнул коня. — Веселее, Дружок!

Всадники, увидев бричку, на которой ехали Питюх и Шешеня, помчались навстречу.

— Кто такие?

— 49. Мост. Коридор, — произнес Питюх.

— Коридор хоть куда, далеко нас заведет! — ответил на пароль бородатый партизан с красной лентой на шапке, соскакивая с коня. За ним сошли на землю и остальные: среди них была молодая женщина, повязанная клетчатым платком.

— Товарищам из Киева привет! — шумели партизаны, пожимая руки Шешене и Питюхе.

— Ну, поехали, поговорим в лесу, — сказала молодуха.

Партизаны поскакали вперед, а им вслед покатился воз Питюхи. Маленький отряд направился в лес.

— Ого-го-го-о!.. — катилось по лесу эхо. Скорее, скорее туда, к островку советской земли, где не надо таиться, где можно носить красную ленту на папахе.

— Юлиан Иванович, дай мне вожжи, может, у меня Дружок быстрее побежит.

Шешеня не мог сидеть без дела. Скорее!

— Стой-й! — грозно раздалось из кустов, и Шешеня увидел дуло автомата, направленного на него.

— Свои, Витька! — крикнул бородач, и из кустов начали появляться партизаны.

А еще через полчаса Шешеня сидел в землянке и взволнованно рассказывал седому комиссару о Киеве, о партийном подполье, о зверствах фашистов.

В землянку ворвалась песня:

Это кто-то включил радио. Москва! Ее голос в партизанской землянке…

— Не слышал еще этой песни? — спросил молодой партизан у Шешени и стал подпевать:

Пели все, кто был в землянке, пели с чувством, вспоминая о своих друзьях, которые полегли в борьбе с подлым врагом. А Шешеня думал уже о том, что чем дальше, тем все больше ширится круг их друзей. Вот еще с одним партизанским отрядом установлена связь.

— Пускай поют, а мы давай пойдем, продолжим разговор, — перебил мысли Шешени тихий голос комиссара.

— Пойдем.

Николаю в лицо дохнула свежая сентябрьская ночь. Где-то крикнула сова, залаяла собака, под ногой замерцал светлячок. Комиссар сел на пенек. Шешеня примостился рядом.

— Только что получена радиограмма из Москвы, — сказал комиссар. — Приказано активизировать действия партизан, не пропускать на наших участках ни одного поезда с живой силой и техникой противника, идущего на фронт. А нас мало. Нужны бойцы. В Киеве есть люди, которые прячутся, без дела слоняются. Вербуйте их в отряд. Но люди нам нужны преданные, смелые — орлы!

Помолчав немного, комиссар продолжал:

— Между Кабыщей и Бобровицей, неподалеку от Нежина, в лесу собрались коммунисты, комсомольцы и бежавшие из лагерей военнопленные. Они сколачивают партизанский отряд «За Родину». Им нужно помочь. У них нужда во всем — в оружии, медикаментах, продовольствии, в теплой одежде…

Еще долго беседовали Шешеня с комиссаром. На заре комиссар спохватился:

— А теперь — спать! Утром хлопцы тебя из леса на дорогу выведут. Передай Омшанской, что ее письмо пошло в Москву.

…Николай спал крепко. Так спокойно не спалось ему еще с тех пор, как началась война. Разбудил его молодой звонкий голос.

— Вот так сон! Хоть стреляй — не проснется.

Шешеня вскочил на ноги. Перед ним стоял юноша в майке и вытирал полотенцем мокрые русые кудри.

— Только богатыри в сказках так спали, — смеялся юноша. — Можно подумать, не я, а вы, голубчик, пустили ночью под откос немецкий эшелон. Ну, поспали? Теперь дайте другому поспать. Прошу освободить мою лежанку, то есть населенный пункт. И простите, пожалуйста, — забыл представиться: родители нарекли Аркадием, партизаны — Поликарпом.

Шешеня крепко пожал руку шутнику и выскочил из землянки. Около нее на пеньке сидел Юлиан и, закинув вверх голову, что-то пил из горшочка.

— Поехали, Юлиан.

— Не мешай, — пробурчал тот. — Вот и твой паек, — показал он на кружку с молоком, накрытую ломтем хлеба.

Позавтракав, Юлиан и Шешеня тронулись в обратный путь в сопровождении вчерашних разведчиков во главе с кареглазой Татьяной.

— Здесь расстанемся. Мы поедем впереди, а вы подальше от нас держитесь. В случае чего, — мы незнакомы. Понятно? — сказала Татьяна, и партизанские кони привычно загарцевали в такт частушкам:

Вдруг Дружок заржал и поднялся на дыбы. Из-под моста выскочили полицаи.

— Бросай оружие!

— На-а! — и бородач метнул в гущу полицаев гранату.

— А-а-а! — в воздух взлетела оторванная рука.

Шешеня увидел, как свалился с коня, скошенный вражеской пулей, бородач, как полицай стащил с коня Татьяну. У Николая перехватило дыхание, он рванулся вперед, но сильная рука Юлиана Ивановича остановила его:

— Сиди! Ты должен возвратиться в Киев. Должен! Это твоя главная задача.

К бричке подскочили два полицая.

— Руки вверх!

— Вверх, так вверх, — улыбнулся Юлиан Иванович, медленно поднимая руки. — Нам-то что? Мы люди коммерческие. Спасибо, вызволили от партизан.

Шешеня молчал. Язык у него точно к нёбу прилип.

— Слезай с брички! — толкнул его полицай. — Где оружие?

Шешеня соскочил на землю.

— Документы показывай!

Шешеня вытащил из кармана бумажку. В ней значилось, что он направлен для закупки торфа.

— А где же торф? — сердито спросил полицай.

— В Макарове не достали. Сейчас в Кодру едем, может, там посчастливится, — сказал Шешеня и незаметно посмотрел на связанную Татьяну. Он прочитал в ее глазах: «Выкручивайтесь, удирайте, спасайтесь!» Это был приказ.

Полицай еще раз прочитал документ Шешени и крикнул:

— Погоняй, да гляди, больше не попадайся.

Юлиан Иванович дернул вожжи, Шешеня на ходу вскочил в телегу. Его сухие глаза, покрасневшие от ветра, смотрели на дорогу, по которой фашисты гнали в последний путь народных мстителей. А на мостике чернело мертвое тело бородача…

Михаил Демьяненко со своими товарищами устроил побег десяти военнопленных из Дарницкого лагеря. Беглецов спрятали на Трухановом острове. Женщины собрали для них платье и белье, дали помыться, накормили. Но долго держать их там было опасно. Решили вывести людей в партизанский отряд.

Приготовили документы на лесорубов, которые якобы едут в Кобыщу заготовлять дрова для Ярославской районной управы Киева. «Лесорубов» двумя группами вели Сергей Ананичев и Николай Шешеня. В мешках были патроны, медикаменты, гранаты — все, в чем нуждались партизаны в лесу. Операция прошла удачно. Руководящий центр парторганизации решил направить в лес вторую группу.

На этот раз в отряд шли киевляне. Трудней всего было переправить их через Днепр: билеты на катер продавали только тем, кто имел специальный пропуск. Неожиданно повезло: Машу Омшанскую устроили на пристани кассиром. И все же Кочубей волновался: он знал, что у Днепра шныряют переодетые гестаповцы. К этому времени в Киеве начал действовать «Аргус» — тайная гитлеровская организация, названная так по имени стоглазого мифического существа. Ее агенты — разный сброд, продажная сволочь, бандиты, убийцы, бывшие белогвардейцы — шатались по рынкам, на предприятиях, в столовых, очередях и подслушивали, шпионили за советскими людьми, выдавали их. Поэтому подпольщикам нужно было действовать очень осторожно: малейший непродуманный шаг, лишнее слово могли привести к провалу.

Переправлять людей решили под вечер, последним катером. Широкий Днепр катил тяжелые седые волны. Ветер бил в лицо не речной свежестью, а смрадом войны. Чего только не скрывала под собой холодная толща воды: человеческие тела, пароходы, танки, машины, разрушенные мосты…

Кочубей в переднике, с метлой в руках ходил по набережной, внимательно следя за тем, что происходит на причале.

Веселая и приветливая кассирша продавала билеты. У кассы появился Михаил Демьяненко. Омшанская, заметив Михаила, вытащила из кармана желтый платочек, вытерла им правый глаз и засунула платочек за отворот левого рукава. Это означало: не подходи, опасно!

Кочубей насторожился. Кого заметила Маша? Но вот появился Ананичев. На этот раз людей через Днепр Сергей перевозил один. На спине у него мешок, из которого торчит пила, за поясом — топор. Настоящий лесоруб! За Сергеем шли четверо мужчин. Истощенные, с обросшими бородами. Эти люди долгие месяцы не выходили на улицу, жили в погребах, скрываясь от фашистского плена. Ананичев начал проталкиваться сквозь толпу к кассе, но Маша снова вытерла желтым платочком правый глаз.

Кочубей подошел ближе. У кассы стоял юноша лет двадцати, в засаленной кепке и стареньком пиджачке. Кочубея точно током ударило. Где он видел этого парня? И вспомнил… Весной оккупанты устроили в Киеве празднование по случаю 53-летия со дня рождения Гитлера. Во всех православных храмах правили службу, гражданскому населению обещали выдать по пятьсот граммов пшеничной муки. У памятника Шевченко состоялся парад. Кучка продавшихся мерзавцев, одетых в красные шаровары и подпоясанных пестрыми кушаками, преподнесли генеральному комиссару Киевского округа Магунии — фашисту с лицом палача, портрет именинника. Нет, Кочубей не ошибся: среди «верноподданных» был и этот субчик…

До отхода катера осталось пять минут. Раздался первый звонок. Что делать?

К катеру подошла группа рабочих, видимо, возвращавшихся домой на Труханов остров. Кочубей начал подметать, сильно размахивая метлой. Остановился около Сергея, шепнул ему:

— Устрой возле кассы свалку. Надо оттеснить вон того типа в серой кепке, — и пошел дальше.

— Пани, скорее! Катер отходит, — подгоняет Сергей Омшанскую.

— Ишь, разболталась, краля! Слышишь, звонят на катере! — раздалось из толпы.

— Нахал! Это тебе не при Советах — обижать человека! — вступился за Машу какой-то старичок.

— Сударь, а вы не мешайте. Чего торчите у кассы? Завтра поговорите, — снова крикнул Сергей, и Кочубей увидел, как агент отскочил в сторону. Кто-то из хлопцев Сергея «нежно» обнял его:

— Поедем с нами, серая кепка, лес рубить. Поедешь, а?

Парень отмахнулся, выругался и пошел прочь, трусливо озираясь. Тем временем Маша сунула Сергею билеты. Раздался третий звонок. Бригада Ананичева прыгнула на катер.

Кочубей отдал Маше фартук, метлу и подался в гору.

Станислава Францевича Вышемирского, экспедитора хозяйственной части генерального комиссариата, где он работал уже более года, знали как человека спокойного, уравновешенного, дисциплинированного, преданного немецким властям. Начальник хозяйственной части Векманн доверял ему важные дела. Сейчас Вышемирскому поручено готовиться к приему высокого гостя, возможно, самого рейхскомиссара Украины гаулейтора Эриха Коха! В частности, он должен помочь оборудовать резиденцию в тихой Пуще-Водице. Все там должно быть удобно, красиво, уютно.

Вышемирский почтительно выслушал распоряжения начальника, поклонился, ловко выкинул руку вперед, крикнул «Хайль!» и вышел из кабинета.

Какой неприятный день! Станислав загрустил. Черт бы побрал этого проклятого Векманна с его высоким гостем.

В ближайшие несколько дней у Вышемирского не останется ни одной свободной минуты. Надо мотаться по разным учреждениям, встречаться с десятками людей, подыскивать мебель, выписывать продукты.

А у Станислава на эти дни были совсем другие планы. Например, сегодня он пригласил на прогулку фольксдейче Людочку, заведующую складом комиссариата, а на завтра у него назначено свидание с женщиной, которую зовут Катюшей. Он ее никогда не видел. Знает лишь, что у нее голубые глаза, что на ней должен быть зеленоватый мужской пиджак, с засученным левым рукавом, а в руке — черная клеенчатая сумка. Эта Катюша будет его ждать в четыре часа дня на бульваре Шевченко, около городской управы. В том месте к концу рабочего дня бывает много людей, и устраивать свидание не очень опасно. Он должен передать Катюше бумагу, так как запасы типографии на исходе. Все тяжелей становилось снабжать типографию бумагой, — там ежедневно выпускают по триста и даже больше листовок.

Когда Вышемирский с шофером Костей перевозили бумагу, он брал себе немного, чтобы не очень-то заметно было. Но в последнее время что-то не приходится возить бумагу, и Станислав вспомнил о длинной, как жердь, заведующей складом. Ему нужно только два-три раза погулять с Людочкой, и несколько пачек бумаги он, несомненно, достанет. Так было и два месяца назад… Они сидели тогда над Днепром в Царском саду, где с трудом можно было найти целую и чистую скамью. Станислав через силу развлекал стареющую фольксдейче, а она таращила свои белесые глаза и ржала, как лошадь.

— Пан Станислав, откуда вы знаете столько пикантных историй?

— Я же бывший актер. В петроградском театре на первых ролях был, — врал Вышемирский. — А теперь ударился в литературу. Роман пишу, но вот беда — нет бумаги.

— А большой этот роман? О чем, наверно, о любви? — и Людочка закатывала глазки.

— Вам первой, милая пани, дам почитать. Но раньше надо переписать набело, а вот бумаги нет, — намекнул «писатель».

— Ах, да! Бумага? Какие пустяки; приходите на склад, берите, сколько угодно.

Вышемирский действительно достал тогда немало бумаги. И теперь сумеет вырвать. Скажет, что нужно перепечатать роман в трех экземплярах.

Итак, достать бумагу и передать Катюше — его первое задание. Но было еще второе, куда более сложное. На Железнодорожном шоссе слоняется подозрительный человек. Загорный поручил Станиславу выяснить, не стало ли гестаповцам известно что-нибудь об их парторганизации. Это можно разузнать через одного знакомого парня, который завел дружбу с инспектором гестапо.

Дела важные, неотложные. Как же быть?

Вышемирский подошел к окну. С высокого здания на Банковской, в котором расположился комиссариат, открывался страшный вид на Крещатик: руины пожарища… Но ничего — скоро советские воины прогонят фашистов, и вырастут на Крещатике здания, еще более красивые, чем были. Только бы дожить до этого часа, только бы выстоять!

Выстоять! Вышемирский редко думал о том, удастся ли ему выжить, ведь каждую минуту в генералкомиссариате могли узнать о его связях с подпольщиками. Он не был трусом; ему даже казалось, что он делает мало, действует медленно. Он и сейчас об этом подумал, и кулаки у него невольно сжались от злости. Нет, обязательно надо встретиться с этим парнем! Вышемирский подошел к телефону:

— Валерий! Добрый день, дружище! Как ты смотришь на то, чтобы распить сегодня бутылочку неплохого вина?

Валерий смотрел на это весьма благожелательно.

С Катюшей Вышемирский смог встретиться лишь через четыре дня, когда особняк был готов к приему высокого гостя.

В условленное время — ровно в 4 часа — Вышемирский подошел к зданию городской управы и увидел небольшую, худенькую женщину в зеленом мужском пиджаке и с черной сумкой в руке; левый рукав пиджака был засучен. Женщина посмотрела на Вышемирского.

— Катюша, здравствуйте. Сколько лет, сколько зим! Как поживаете? — словно давнюю знакомую встретил Станислав женщину и крепко пожал ей руку.

— Здравствуйте, здравствуйте! — обрадовалась и Екатерина. — Пойдем, Стасик, посидим на скамеечке, поговорим… Как здоровье бабушки?

Когда они уселись в укромном местечке, вдали от людей, улыбка исчезла с ее лица:

— Я уже четвертый день прихожу сюда. Что-нибудь случилось? Мы все очень переволновались.

— Все в порядке. Был очень занят. Вот бумага, возьмите. Передайте Борису: шоссе вне всяких подозрений. Однако следует быть осторожными: в гестапо поступили листовки с подписью «Смерть немецким оккупантам!» от шпиков из Киева, Нежина, Бровар, Фастова…

Они распрощались.

Екатерина волновалась. Сегодня она выполнила первое задание, которое поручил ей двоюродный брат Борис Загорный.

Владимирская горка. Отсюда по крутым тропинкам она сбежит вниз, на Подол, как бегала сотни раз в детстве. Там она условилась встретиться с братом. Екатерина торопилась. Она с утра не была дома и беспокоилась о своих детях — четырехлетней Нонне, восьмилетней Эле и пятнадцатилетней Гале.

Что заставило ее, мать троих детей, связаться с подпольщиками? Ведь она никогда не интересовалась политикой, не была даже в комсомоле. Жила себе с мужем метеорологом, помогала ему составлять прогнозы погоды. А когда муж умер, целиком отдалась воспитанию дочерей. Поселилась в Мыльном переулке у родителей, в старой хате. Но и сюда, в заросший бурьяном гористый, безлюдный переулочек, в маленькие хатенки, ворвалась война.

Никогда не забудет Екатерина одного летнего дня 1942 года. Ничего не подозревая, возвращалась она домой с базара. На улице ее остановил старый Мюллер, сосед-немец. Его седые волосы шевелил ветер, а лицо было такое же белое, как волосы.

— Катя, тебе домой нельзя… Там гестапо. Беги, дочка, а то схватят… И не проклинай немцев. Эти ироды, захватившие Киев, убивающие невинных людей, — не немцы. Это фашисты, звери. Будь они прокляты! — старик Мюллер плакал. — А о дочках не беспокойся: пока они будут у меня, потом заберешь.

Екатерина поселилась на Кожемяцкой, где жили Загорные.

…Вот и Подол. Вот и улица, на которой ее ждет Борис. Она сразу заметила невысокую фигуру брата. Настоящий пан! К его рыжеватой шевелюре и острой бородке очень идет светло-серый костюм. Рядом с братом — высокий, русоволосый юноша. Борис взял юношу под руку и пошел с ним навстречу сестре. «Видно, свой», — подумала Екатерина.

— Наконец встретила! Вот возьми, — подала она брату сверток и шепотом передала слова Вышемирского.

Борис крепко обнял сестру:

— Катя, ты сегодня сделала большое дело! Спасибо, родная. Но отныне тебе придется встречаться со Стасиком чаще. И этого парня на всякий случай запомни, вероятно, он тебе еще пригодится.

Высокий улыбнулся Екатерине. Это был Сергей Ананичев.

(Из дневника Григория Кочубея).

8 сентября 1942 года. Квартира братьев К.[4] превратилась в арсенал. Сюда Сергей и Николай сносят оружие, которое им удается раздобыть. В последнее время нам везет: достаем много оружия. К этому делу привлекли парней, работавших в «Обществе Сименс». Но их деятельность там неожиданно оборвалась.

Начальство узнало о дружбе Меринга с рабочими-украинцами, и его выслали в Германию. Пришлось и наших ребят немедленно оттуда убрать.

Жаль мне этого Меринга, хотя ни разу его не видел. Много добра он нам сделал. Кто теперь будет переводить листовки на немецкий язык? Придется самому попробовать.

Хочется записать волнующую историю. Если бы писатель рассказал о ней в книге, рецензент, должно быть, заметил бы: «Надуманно, неправдоподобно». Но история о том, как Федор К. добыл пулемет и ящик гранат, на самом деле произошла в оккупированном Киеве.

Федя заметил, что чердак соседнего дома облюбовали два паренька, и вскоре подружился с ними. То были братья Миша и Коля. Дружба эта длилась несколько месяцев, и братья вступили в пожарную команду, которая охраняла днепровский мост. Пожарники носили серую форму с зелеными обшлагами полевой жандармерии.

Ребята рассказали Федору, что в помещении пожарной команды имеется кладовая, где хранится оружие: ящики с гранатами, пулемет, снаряды. Вскоре братья стали закадычными друзьями кладовщика.

Как-то Миша и Коля принесли Федору по гранате. Успех окрылил их, и они натаскали много гранат. Потом разобрали пулемет и по частям перетащили его к Федору.

В кладовой поднялась суматоха. Мальчишкам больше появляться там нельзя было. Федор поспешил сплавить их к партизанам. Пришлось и ему уйти в отряд: их частенько видели вместе. А чтобы окончательно замести следы, если вдруг гестапо вздумает искать Федора, мы послали его отца в редакцию газеты «Новэ украинськэ слово» и он подал объявление, в котором просил лиц, знающих о месте пребывания сына, не вернувшегося с работы, сообщить ему по домашнему адресу. Вскоре это объявление было опубликовано, и Федора гестапо не искало.