Лучи жизни

1. Обеими ногами на земле

После решения Верховного суда Чьюз как будто вернулся к той исходной точке, с которой начинал борьбу за «лучи жизни». Но вместе с тем он сознавал, что положение сейчас уже не то, каким было в начале борьбы. Несмотря на то, что «первый тур» кончился вничью, профессор чувствовал себя победителем. Правда, он не добился своей цели, но и враг, уже предвкушавший радость победы, в последний момент дрогнул и трусливо отступил. Чьюз понимал, что это произошло потому, что его поддержали тысячи людей — ученых, рабочих, студентов — внутри страны и за ее пределами. И теперь он по-настоящему поверил, что, опираясь на эти силы, можно победить.

Профессор готовился к выступлению на собрании, назначенном «Ассоциацией прогрессивных ученых». Из предосторожности он переселился в лабораторию, под защиту металлических стен, дверей и ставен. В эту крепость были перенесены кровать, книги, даже ненавистный телефон. А снаружи ее охраняли студенты. Вокруг дома день и ночь расхаживали патрули. В городе дежурил специальный штаб, готовый по первому требованию выслать резервные отряды. «Пожалуй, если так пойдет дальше, — с горечью думал Чьюз, — придется нацепить на себя кобуру с револьвером, саблю, за пояс — гранату… Самый подходящий вид для мирного ученого в демократической стране!»

Уединение Чьюза нарушил телефонный звонок. Профессор Уайтхэч, крупный специалист по электротехнике, просил разрешения навестить знаменитого изобретателя. Это удивило Чьюза. Когда-то они работали в одном университете. Со времени ухода из университета Чьюз почти не встречал его. В последние годы имя Уайтхэча не появлялось на страницах специальных журналов.

Чьюз принял гостя в кабинете. Уайтхэч сильно изменился. Это был высокий худой старик, совершенно лысый, с острым, пронизывающим взглядом. Говорил он медленно, резким, скрипучим голосом.

Уайтхэч прежде всего выразил возмущение кампанией, которая велась против «лучей жизни», и удовлетворение решением Верховного суда.

Такое вступление не понравилось Чьюзу — ведь было совершенно очевидно, что решение суда вынужденное. Однако он промолчал, ожидая, что будет дальше: не для выражения же своих чувств приехал Уайтхэч.

— Профессор, — продолжал гость после некоторого молчания, — наша беседа, независимо от ее исхода, должна остаться тайной. Впрочем, вы сами это поймете: я возглавляю секретную государственную лабораторию, работающую над теми же проблемами лучистой энергии, что и вы.

Чьюз был поражен. До сих пор ему не приходило в голову, что «лучи жизни» может искать кто-то другой. Теперь ему было странно, что он никогда не думал об этом.

— Я приехал к вам с предложением, — неторопливо продолжал Уайтхэч. Объединим наши усилия.

Чьюз молчал.

— Я имел удовольствие присутствовать на вашем докладе и демонстрациях. Теперь я буду иметь честь продемонстрировать вам действие целой серии лучей, открытых моей лабораторией. Воздерживаюсь от предварительных описаний — вам интересней будет видеть их в действии. К сожалению, в наших работах есть пробел. Это как раз тот тип лучистой энергии, который так блестяще разработан вами. Здесь мы отстали, а это имеет очень большое значение для наших целей.

Страшное подозрение с внезапной силой охватило Чьюза.

— Каких целей? — спросил он.

Уайтхэч несколько мгновений молчал, пристально глядя на Чьюза.

— Вы правильно поняли меня, — сказал он наконец. — Я имею в виду использование лучистой энергии как высокоэффективного оружия.

— «Лучи жизни» для этого не годятся! — резко возразил Чьюз.

Вот оно то самое, чего он больше всего боялся, о чем не хотел и думать, что скрывал не только от других, но и от себя. «Лучи жизни» — как новое, страшное оружие войны!

— Почему не годятся? — спокойно спросил Уайтхэч. — Я сам видел, как вы убили мышонка вашими лучами.

— Вы хотите убивать людей! — воскликнул Чьюз.

— Принципиальной разницы нет. Конечно, убить мышонка на расстоянии одного-двух метров проще, чем уничтожать скопления людей на расстоянии десятков километров. Но все дело, очевидно, в энергии лучей, а это в свою очередь зависит от тока и мощности питающей электростанции. Понятно, в военных условиях не всегда можно пользоваться постоянными станциями. Моей лабораторией разработаны проекты передвижных мощных станций — как сухопутных, так и воздушных. Современный самолет поднимет весьма сложный агрегат из двигателя, генератора, трансформатора и прожектора.

— Энергия моих лучей не может быть доведена до такой степени, — сказал Чьюз. — Вы это легко поняли бы, если бы знали их сущность.

— Что ж, давайте посмотрим, в чем дело. Уверен, что вместе мы найдем выход, — лучи пригодятся.

— Я не пригожусь!

— Не торопитесь с решением, профессор.

— Мы говорим на разных языках. Я — научный работник, и для меня наука только то, что служит благу человечества.

— Никто иначе и не думает, — спокойно сказал Уайтхэч. — Но научный работник прежде всего реалист. Ему не пристало витать в облаках мечтаний, он должен стоять обеими ногами на твердой почве фактов. К благу человечества надо двигаться, используя исторически сложившиеся институты. Вы сами прекрасно доказали это, профессор, в полемике с вашим уважаемым сыном. Я с удовольствием читал вашу статью.

Чьюзу стало мучительно стыдно от этого напоминания.

— Если я даже тогда и заблуждался, — сказал он, — то никогда не одобрял такой «институт», как война.

— Я понимаю вас, профессор, — продолжал Уайтхэч. — Ученые всегда пацифисты. Я тоже пацифист. Но нельзя же просто декларировать пацифизм, надо создать для него условия. Мы, ученые Великании, в исключительно благоприятном положении: мы и патриоты и космополиты. Только под руководством Великании может быть создано мировое сверхгосударство, мировое правительство. Вот единственный практический путь к благу человечества. И на этом пути лишь одно препятствие: агрессивная Коммунистическая держава. Мы, ученые, должны создать средства защиты от нее…

— Знаете, профессор Уайтхэч, я не специалист в политике, но для того, чтобы верить в угрозу со стороны Коммунистической державы, надо быть просто глупцом. Впрочем, для того чтобы говорить об этом, достаточно быть недобросовестным человеком.

— Я не говорю о непосредственном нападении. Посмотрите, как коммунисты обеспечивают себе господство во всех новых государствах.

— А вы хотели бы навязать этим государствам наш строй? Откровенно говоря, я так хорошо познакомился с ним на собственном опыте, что не возьмусь никому его рекомендовать.

— Профессор Чьюз, да вы законченный коммунист! — воскликнул Уайтхэч, теряя терпение.

— Ошибаетесь, профессор. Я ученый, и поэтому пытаюсь честно разобраться в тех фактах, которые сам наблюдаю. Но я действительно готов согласиться с коммунистами в том, что ни господам Докпуллерам, ни нашему государству, которое верно им служит, не нужно, чтобы люди были здоровы, сыты и счастливы. И все-таки я не сторонник коммунистического учения. Нет, я призываю не к насилию, а к человеческому разуму. Разум человечества — это прежде всего ученые, они творят науку, творят чудеса, они создают все. Они, ученые, создадут и тот разумный строй, который достоин человечества. Но настоящие ученые, а не те, кто, подобно вам, профессор Уайтхэч, изменил науке.

— Науке изменили вы, — раздраженно сказал Уайтхэч. — Наука всегда служит тому обществу, государству, строю, которые ее создали. А вы хотите создать какую-то науку над государством. Вам этого не позволят.

— Посмотрим.

— Вижу, что возвращаться к цели моего посещения бесполезно. Жаль. Ну что ж, вы понимаете, профессор, что это вопрос времени: вскоре Y-лучи найдем и мы. У меня прекрасная лаборатория, высококвалифицированные помощники. Между прочим, вместе со мной работает известный вам инженер Ундрич.

Уайтхэч торжествующе посмотрел на Чьюза.

Ундрич! Теперь Чьюзу стало понятно, что именно искал этот его помощник, сжигая аппаратуру. Хорошо, что он вовремя удалил его из лаборатории. Опыты тогда были лишь в начальной стадии. Ундрич мало знает, а на самостоятельное мышление он не способен.

Уайтхэч встал.

— Я не советовал бы вам, профессор Чьюз, пытаться осуществить ваше изобретение. Я делаю заявку в Палату патентов.

Откланявшись, Уайтхэч удалился. Чьюз чувствовал, что в его последней фразе скрыта угроза, но смысл ее так и остался ему неясен. После отъезда Уайтхэча он сейчас же вызвал по телефону Ношевского и попросил его немедленно приехать. Однако и ему он не рассказал о предложении Уайтхэча: никто не должен знать о смертоносном действии Y-лучей. Он только сообщил адвокату о том, что некая лаборатория работает над лучистой энергией, и повторил странную фразу, сказанную Уайтхэчем на прощание.

— Если руководитель лаборатории получит патент, — объяснил Ношевский, — он может остановить по суду осуществление вашего изобретения и требовать возмещения понесенных им убытков.

— Но он сам признал, что у него нет лучей такого типа, как мои.

— Это все равно. Начнется длительный судебный процесс. Вам придется доказывать. Может быть, раскрыть секрет.

— Что же делать?

— Надо опередить его и самому взять патент.

Чьюз молчал. Нет, пойти на это он уже не мог: теперь никому нельзя было доверить секрета «лучей жизни»!

2. Первое применение «лучей жизни»

Изобретение «лучей жизни» принесло Чьюзу столько волнений, что теперь, казалось, уже ничто не может его удивить и взволновать. А между тем встреча с Уайтхэчем встревожила его больше, чем все пережитое.

Вот когда он болезненно ощущал свое одиночество. Ему необходимо было с кем-нибудь посоветоваться. Но он чувствовал, что не решился бы открыть ужасной тайны никому, кроме Эрни…

Прошло несколько дней после визита Уайтхэча. Как-то поздно вечером в лабораторию постучали. Чьюз узнал голос студенческого коменданта Меллерта. Профессор рассердился: он не терпел, когда его отрывали от работы.

Услышав, однако, что на его имя получена телеграмма, Чьюз впустил коменданта. Уж не от сына ли телеграмма? Действительно, Эрни сообщал, что через неделю будет дома.

В порыве радости Чьюз рассказал Меллерту о размолвке с сыном и о том, как преследование «лучей жизни» убедило его в правоте Эрни. Жаль, что он опоздает на собрание…

— А знаете, профессор, — сказал вдруг Меллерт, — собрания вовсе и не нужно.

— То есть, как не нужно? — Чьюз поднял голову и с недоумением посмотрел на студента.

— Разве вы не убедились, профессор, что все эти планы убивать микробов нереальны. Пора наконец дать вашему изобретению целесообразное направление.

— Что вы там болтаете? — настораживаясь, спросил Чьюз.

— Нет, это не болтовня. Я имею к вам деловое поручение. От господ Докпуллера и Мак-Кенти.

— От этих убийц! Сейчас же покиньте мой дом!

— Не торопитесь, профессор. Господа Докпуллер и Мак-Кенти приглашают вас вступить в учреждаемое ими общество по производству сверхмощного оружия. Заметьте, на совершенно равных с ними правах. Их капитал — ваши лучи.

— Оставьте мой дом, Меллерт, или я прикажу задержать вас.

— Вот документ. Прочтите, профессор. Нужна ваша подпись.

Меллерт вынул из полевой сумки сложенный вдвое лист, развернул его и положил на стол. Первым инстинктивным движением Чьюза было оттолкнуть бумажку, сбросить ее на пол. Но, может быть, мальчишка просто врет? Нет, все было именно так: Докпуллер, Мак-Кенти и Чьюз учреждали «Общество для производства сверхмощного оружия». Соглашение было скреплено подписями Докпуллера и Мак-Кенти. Так вот каков Мак-Кенти! «Нет вещи, на которой я не согласился бы заработать!» — так, кажется, сказал он. Что ж, эти люди ни на чем так хорошо не зарабатывали, как на войне.

— Возьмите, молодой человек! — Чьюз наконец отбросил лист. — Можете идти!

— Ваш ответ?

— Ответа не будет. Если господа Докпуллер и Мак-Кенти желают заняться производством оружия, это их дело. Я тут ни при чем.

— Вы шутите, профессор!

Чьюзу надоела эта комедия. Он нажал кнопку звонка, вызывая охрану.

Меллерт нагло улыбнулся.

— Просто удивительно, профессор, каким непредусмотрительным человеком вы меня считаете. Там никого нет. Роберт спит у себя. Студентов я отпустил.

— Послушайте, Меллерт, вы мне просто надоели. Уходите!

— Простите, профессор, без лучей я не уйду.

— Это что, угроза?

Чьюз вспомнил предупреждение Мак-Кенти о том, что лучи могут отобрать силой.

— Нет, зачем же? — спокойно сказал Меллерт. — Разве я смею… Вы сами согласитесь. Я подожду.

— Убирайтесь вон! — не выдержал наконец Чьюз и вскочил со сжатыми кулаками. Он пошел к двери — крикнуть, по крайней мере, Роберта.

Меллерт преградил дорогу.

— Извините, профессор, я не могу вас выпустить.

— Насилие?.. Что ж, молодой человек, вынимайте револьвер.

— Да что вы, профессор, — улыбнулся Меллерт. — Так бывает только в детективных фильмах, а у нас деловой разговор.

Чьюза передернуло. Мальчишка явно издевается над ним. Что же делать? Позвонить по телефону? Он не подпустит.

Чьюз сел за стол. Меллерт уселся напротив.

Прошло пятнадцать минут, бесконечно длинных, томительных и глупых. Меллерт, видимо, сам почувствовал это.

— Профессор, все-таки надо решать.

— Я сказал.

— Окончательно?

— Окончательно.

— Тогда позвольте мне позвонить по телефону. Я вызову людей. Мы увезем ваши приборы. И вас, конечно… Очень жаль, но раз вы не хотите… А пока разрешите, на всякий случай…

Меллерт протянул наручники.

— Как вы смеете!..

— Войдите в мое положение: что мне остается? Ей-богу, не могу придумать ничего лучшего.

Наручники были круглые, блестящие, с цепочкой… Чьюз живо представил себе, как бандиты входят в лабораторию, забирают все приборы, а его самого везут в наручниках по величайшему городу Великой Демократической республики.

Он проиграл. Они окружили его шпионами. Согласиться? Может быть, это даст отсрочку? А потом апеллировать к ученым, к обществу… Доказать, что его силой заставили подписаться, что подпись недействительна. Не одни же бандиты кругом!..

Между тем Меллерт уже коснулся руки. «Посмел-таки, негодяй! Надо решать…»

— Давайте ваши бумаги!

Меллерт на мгновение окаменел. Потом он поспешно вынул из сумки листы, развернул их и положил на стол. Чьюз еще раз внимательно прочитал соглашение. Сверхмощное оружие! Сжав зубы точно от сильной боли, он подписал все три экземпляра.

Меллерт по-мальчишески подпрыгнул.

— Я чертовски рад! Поздравляю вас, профессор! Вы — мужественный человек! Если бы вы разрешили пожать вашу руку… Ну, не надо, не надо!

— Замолчите и убирайтесь. Сделали свое дело — чего ж еще?

— Да, да, профессор. Вот вам один экземпляр, эти — наши. Теперь разрешите позвонить…

— Потом, потом…

— Нет, профессор, там ждут… Зачем откладывать? Приедут инженеры. Примут у вас оборудование. Вы не беспокойтесь, это будет быстро. Все уже готово…

Чьюз понял, как наивна была его надежда на отсрочку.

Он отошел в сторону. Меллерт взялся за трубку телефона.

И вдруг Чьюзу пришло в голову… Но успеет ли он? До распределительного щита шагов пять… Один прожектор как раз направлен в нужную сторону… На момент Меллерт повернулся спиной…

Но ведь это же будет убийство!.. «Не убий!» — сказал тогда Мак-Кенти, а теперь подослал грабителя, чтобы похитить лучи и убивать ими людей. Почему же Мак-Кенти может убить миллионы людей, а Чьюз не имеет права убить одного убийцу?..

Бешеная ненависть охватила Чьюза. Он сам не заметил, как очутился у щита, схватил рубильник…

Меллерт уже говорил:

— Ландыш? У телефона Фиалка.

Шум заставил его обернуться.

— Прочь от щита! — хрипло крикнул он. В левой руке он продолжал держать телефонную трубку, правой расстегивал кобуру.

— Сумку и оружие — на стол! — крикнул Чьюз. — Вон отсюда! Иначе убью!

Выстрел, треск включенного рубильника, гудение прожектора раздались одновременно. Пуля, взвизгнув, ударилась в мраморный щит. В то же мгновение гневное гудение прожектора оборвалось. Свет погас…

Чьюз неподвижно стоял в темноте и прислушивался. Что с Меллертом? Ток был включен непосредственно к прожектору, без реостата. Максимальная энергия лучей…

Чьюз слушает… В полной тишине раздается какой-то странный повторяющийся звук… Может быть, это крадется Меллерт? У него револьвер, а Чьюз теперь обезоружен…

Чьюз зажигает спичку. Какой-то предмет на привязи раскачивается у стола. «Тик-так, тик-так». Совсем маятник. При мерцающем свете спички Чьюз не столько видит, сколько догадывается, это — телефонная трубка. Выпав из руки Меллерта, она раскачивается на проводе. Где же Меллерт? У стола лежит что-то темное.

Чьюз пересекает зал. Меллерт распростерт на полу. Трубка продолжает раскачиваться. Чьюз вспоминает, что там, на другом конце провода, — они. Там слушают, ждут…

Он хватает трубку.

— Фиалка, Фиалка!.. Ландыш слушает. Фиалка! — надрывается трубка.

Бешенство снова охватывает Чьюза. Ему хочется крикнуть врагам, что лучей они не получат, никогда не получат! Но он сдерживается и осторожно кладет трубку на рычаг.

Чьюз сам удивляется своему спокойствию. Подойдя к Меллерту, он наклоняется и щупает пульс… Мертв… Энергия лучей достаточна, чтобы убить человека. Что ж, лучи испытаны теперь и с этой стороны.

Он подходит к прожектору, открывает его, вынимает трубки, рассматривает их… Ну, конечно, ток был слишком силен, он никогда не включал такого… Выдержав только мгновение, трубки сгорели, произошло короткое замыкание. Но и этого мгновения для лучей оказалось достаточно, чтобы убить человека.

Чьюз подходит к щиту, вставляет новый предохранитель и включает свет.

Все так же спокойно он садится в кресло и погружается в глубокую задумчивость.

Если бы полчаса назад ему сказали, что он способен убить человека, он не поверил бы. Он — убийца! Но сейчас он не чувствовал ни раскаяния, ни ужаса, ни даже просто неловкости. О, если бы Меллерт пошевелился, он снова убил бы его! Значит, иногда можно и убить? Нужно убить? Значит, это совсем не то, что говорят философы, моралисты…

Он думал о лучах. Не «лучи жизни», а «лучи смерти»! Конечно, Докпуллер и Мак-Кенти не оставят его в покое. Он убил одного — они пришлют за лучами тысячи. Еще бы — «сверхмощное оружие»!

Договор лежал на столе. Все его возмущение обратилось против этой бумажки. Он ее подписал! Позор! Чьюз в бешенстве схватил ее и разорвал на мелкие клочки.

Но тут же он вспомнил, что в сумке Меллерта лежат еще два экземпляра. Он вынул их, разорвал один и вдруг остановился: что он делает? Ведь это же обвинительный акт против Докпуллера! Он предъявит его собранию ученых. Как иначе он докажет, что они предлагали ему? Как оправдает убийство Меллерта?

Он аккуратно сложил уцелевший лист и спрятал его в потайной сейф, где хранились чертежи.

Надо было убрать труп. Никто не должен знать, что «лучами жизни» убит человек. Если подвергнуть его облучению, он сохранится дольше обычного. Потом, после собрания, он решит, что с ним делать.

3. Западня

Всю ночь Чьюз не спал. Металлическая дверь в лабораторию была закрыта. И все же моментами он чутко прислушивался, не ворвались ли в его дом сообщники Меллерта?

Утром раздался телефонный звонок: спрашивали Меллерта. Откуда? Из студенческой охраны. Действительно ли охрана или сообщники Меллерта? А может быть, это одно и то же? Чьюз уже ничему не верил.

Он ответил, что Меллерт уехал вчера вечером в город и не вернулся.

Немного позже опять справлялись о Меллерте. Охрана или они?

Потом звонил Ношевский. Он сообщил об исчезновении Меллерта. Возможно, враги что-то замышляют…

Снова позвонили из штаба охраны. В связи с исчезновением Меллерта, штаб решил усилить охрану дома Чьюза. Прибыл вооруженный отряд. Чьюз не возражал. Но двери он не открыл и из лаборатории не вышел.

Так началось второе самозаключение Чьюза. Собрание ученых должно было состояться через два дня, и Чьюз решил до этого не выходить из лаборатории.

О Меллерте больше не справлялись, очевидно, они знали, на что он шел, поняли, что с ним случилось.

Под вечер телефон снова зазвонил. Чьюз колебался: брать трубку или нет?

На этот раз звонила Луиза. Джо пропал. Ушел, как всегда, с няней погулять и пропал. Луиза рыдала, и Чьюз с трудом ее понимал. Разумеется, она заявила в полицию, звонила во все больницы, в морги. Может быть, несчастный случай. Она с ума сойдет…

Чьюз уже не слушал. Все стало ясно. Вот оно! Началось! Он не сомневался, что это были они!

Ночью Чьюз то впадал в тяжелое забытье, то просыпался в холодном поту. Нет, лучше вообще не ложиться! Он зажег свет.

Едва дождавшись рассвета, он позвонил Луизе. Ничего нового.

Через два часа позвонила Луиза. Ее вызвали по телефону, с ней говорили. Джо украден. Чтобы выкупить его, нужно пятьдесят тысяч. Где их взять?

У Чьюза отлегло от сердца. Обыкновенная кража!

— Луиза! — радостно закричал он в трубку. — Успокойся! Приезжай за чеком…

Луиза приехала и рассказала подробности. Ей звонили, сообщили о том, что Джо в полной безопасности. Ей позвонят еще, чтобы назначить время и место для передачи денег… Затем к ней явились репортеры. Они уже откуда-то узнали. Пришлось рассказать им…

Чьюз выписал чек, и успокоенная Луиза уехала.

Едва дверь за ней закрылась, раздался телефонный звонок. Мягкий мужской голос просил профессора назначить час и место для важного делового свидания. Желательно сегодня же.

Они!

Нет, профессор занят, он не может выйти из лаборатории.

Профессору нечего беспокоиться: безопасность ему гарантируют…

— Кто гарантирует?

— Вы знаете…

— Не желаю знать!..

— Однако речь идет о Мышонке.

Джо!

— Вы получите деньги у матери.

— Еще одно условие. Более важное. Мать не должна знать.

— Я слушаю.

— Где Фиалка? Вы, конечно, тогда слушали, — знаете, кто это…

Они!

— Фиалки нет! — твердо сказал Чьюз.

— Совсем нет?

— Совсем!

— Забудем о ней. Нас интересует другое. Вы понимаете, профессор?

— Не хочу понимать!

— Тогда с Мышонком будет то же, что и с Фиалкой.

— Подождите… дайте подумать… до завтра.

— Пожалуйста, пожалуйста… Часов до десяти утра, не правда ли? Чтобы завтра же можно было все уладить. Но это — последний срок. Разговор, конечно, остается между нами. Понятно? Иначе Мышонок…

Итак, он должен решать… Но разве это можно решить? Что делать?

Он вспомнил о пятидесяти тысячах. Зачем они Докпуллеру? Чепуха! Значит, не Докпуллер?

Он догадался: это просто маскировка. Кто подумает, что дело в «лучах жизни»? Кто подумает о Докпуллере? Обыкновенная кража! Газеты, конечно, уже сообщили о пятидесяти тысячах.

Снова зазвонил телефон.

— Дедушка, ты? Я скоро к тебе приеду. Мы заехали с няней к одному дяде. Он добрый. А какой у него заводной паровоз! Он подарил мне его. Как настоящий, только меньше!

— Джо, Джо! — закричал Чьюз, но в трубке раздался уже знакомый мужской голос:

— Вашей невестке пришлось рассказать о втором условии. Посоветуйтесь с ней.

Чьюз понял, что его окружают со всех сторон.

4. «Детский король» Том Айртон

Так как Великания была не монархия, то в ней и не было одного короля. Королей было много. Том Айртон считался «детским королем».

Трудно сказать, почему он стал именно «детским королем». Но кто объяснит, почему Блэйк стал «мясным королем», а Бурген — «королем покойников»? Главное быть «королем», а на чем зарабатывать — на нефти, мясе, покойниках или детях не все ли равно?

Может быть, Айртон выбрал свою специальность потому, что, брошенный родителями с детства, он скитался по людям и с юности хорошо узнал жизнь. Он понял, что глупая природа совсем не сообразуется с материальным положением людей. У бедняков, которым и одного-то ребенка нечем прокормить, дети плодятся, как кролики. А в почтенной богатой семье порой и капитала некому завещать. Том Айртон решил, что эти несообразности природы необходимо исправить.

Начал он робко, с пустяков, а теперь его фирма гремела, филиалы имелись во всех крупнейших городах страны. У него всегда были в наличии здоровые веселые дети любого пола и возраста, по умеренным ценам. Он задушил мелких конкурентов. Здоровье его ребят гарантировалось медицинскими свидетельствами первоклассных врачей. А цены в самом деле были умеренные (много ли возьмешь за такой товар?). И все-таки Том Айртон быстро разбогател — сырье он скупал еще дешевле. Если в семье растет куча ребят, а отца нет или он без работы, право же, одного или двух уступят за бесценок. Хотя мать и обливается при этом горькими слезами — женская слабость! — но на агента-спасителя она смотрит все-таки благодарными глазами. По крайней мере, Том Айртон был уверен в этом. Разве он не облагодетельствовал и семью и ребенка? Во всяком случае, он никого ни к чему не принуждал: хотите продать ваших детей — продавайте, не хотите пусть они умирают голодной смертью. Договор о «передаче» ребенка составлялся по форме и заверялся нотариусом. Закон прежде всего!

Когда положение фирмы «Том Айртон» упрочилось, она расширила свою полезную деятельность. Теперь она уже могла позволить себе покупку детей не только существующих, но и ожидаемых. Естественно, что в этом случае расценки снижались. Сначала платился задаток, а остальная сумма выдавалась после рождения ребенка. Айртон гордился тем, что помогает будущим матерям.

Впоследствии, когда фирма «Том Айртон» выросла в огромное коммерческое предприятие, владелец ее несколько пересмотрел свои взгляды на законность. В сущности, что такое законность? Условность, не больше. Есть же страны, где вполне законная торговая деятельность фирмы «Том Айртон» была бы вообще невозможна. Смешно сказать, но там это считалось бы преступлением!

Словом, Том Айртон стал философом. Теперь в его приюты-базы поступали дети не только купленные, но и — как бы это сказать по-деловому? — взятые взаймы. Конечно, их возвращали родителям, но, понятно, за известное вознаграждение; в цивилизованном обществе всякая услуга должна быть оплачена.

Справедливость, однако, требует отметить, что этим способом фирма «Том Айртон» добывала детей только в богатых семьях, которым ничего не стоило заплатить несколько тысяч за своего ребенка. Господин Айртон даже считал, что его деятельность помогала формированию нормальной семьи. Известно, что люди начинают по-настоящему ценить вещь, когда ее теряют и тем более когда платят за ее возвращение хорошую цену.

Кроме того, Айртон был убежден, что это стимулирует не только любовь родителей к детям, но и любовь детей к родителям. Право же, любить родителей за то, что они произвели тебя на свет, — по меньшей мере странно. Подумаешь, велика заслуга! Но если за тебя не поскупились заплатить несколько тысяч — это уже действительно достойно любви и уважения. К тому же, это воспитывает в детях послушание: если отец тебя еще и купил, то он твой хозяин и его надо слушать…

Таковы были морально-философские предпосылки деятельности Тома Айртона.

Айртон создал первоклассные базы-приюты, в которых удобно было содержать детей. Огорченный отец представлял себе мрачную картину: его наследник валяется в темном подвале, связанный по рукам и ногам. Он и не догадывался, что его отпрыск беспечно резвится с такими же сорванцами на солнечной лужайке одной из баз всемирно известной фирмы «Том Айртон». Только полиция очень хорошо знала об этом. Следовательно, Том Айртон мог быть совершенно спокоен. Конечно, закон неподкупен — тем дороже надо платить его слугам.

И Чьюз не мог, конечно, догадаться, где Джо.

Том Айртон не поймал мальчика на улице, не набросил ему на голову мешок, не всунул кляпа в рот. К бульвару, где Джо гулял со своей няней, подъехал изящный автомобиль. Любезный шофер передал няне записку от мамы Джо. Мама писала, чтобы они на этой машине ехали к одному дяде, она подъедет туда позднее. Так Джо оказался у старого дяди. Правда, мама почему-то не приехала, он уже немного соскучился по ней, но все-таки ему было весело.

Дядя относился к нему с большой сердечностью. Джо был очень выгодный клиент. Назначенная за него сумма во много раз превышала таксу.

Айртон отвел Джо отдельную комнату, завалил его игрушками, книжками, картинками, подарил паровоз и игривого пушистого котенка.

Правда, он не одобрял телефонных разговоров мальчика с родными. Он считал, что это ни к чему. За мальчика и так заплатят. Однако он был очень доволен, когда Джо рассказывал родным о том, как ему хорошо в гостях у доброго дяди.

Дело в том, что господин Айртон действительно был очень добр. Да и кого не сделала бы добрым многолетняя работа с детьми! Надо было видеть, как, сидя среди своей детворы, дедушка Том счастливо улыбался, гладил детские головки и ласково пошлепывал шалунов, забиравшихся к нему на колени.

Том Айртон отлично изучил детскую натуру! Он никогда не вмешивался в драки мальчишек. Он понимал, что мальчику свойственна воинственность и ее надо в нем воспитывать. «А ну-ка, Боб, дай сдачи Фреду!» — кричал он в азарте. Понятно, он и его помощники следили за тем, чтобы все было прилично и чтобы ребята не калечили друг друга (убытки!). Но он охотно позволял Бобу поставить легкий фонарь Фреду, а сам в это время размышлял: «Боже мой, есть же на свете чудаки, воображающие, будто когда-то не станет войн. Посмотрели бы они на детей».

Том Айртон, как уже сказано выше, был философ. К сожалению, в этой области он оставался лишь талантливым дилетантом. Поэтому он никогда не узнал, что эти его размышления совершенно совпадали с некоторыми тезисами знаменитого трактата «О природе человека», принадлежавшего перу доктора философии Сэмсама. В этом объемистом труде Том Айртон мог бы с сочувствием прочесть такие строки: «Драки детей — вот неопровержимый аргумент против беспочвенных и вредных мечтаний об исчезновении войн. Увы, война так же необходима природе человека, как воздух, пища и деньги».

Именно из-за философского склада своего характера Том Айртон остался холост и бездетен. «Зачем мне жена? — говорил он. — Ссориться? У меня добрый характер. Детей рожать? Я их могу купить сколько угодно». Правда, он остался и без детей. Не одного хорошего мальчика он уже присмотрел для себя, но на хороших ребят всегда был спрос и приходилось уступать их покупателям.

Словом, Том Айртон был переполнен добродетелями. Он был свободолюбив («Дайте каждому свободу делать свои прибыли»), но не вольнодумен. Он признавал равенство людей, но с разумными ограничениями («Господь бог для того и создал одних белыми, других черными, чтобы никто не посмел вообразить, будто все равны»). Он был в меру прогрессивен и в меру консервативен и даже клуб для себя выбрал такой, в названии которого очень удачно сочетались демократия, консерватизм и романтика: «Свободолюбивый троглодит». Он был религиозен, но не фанатичен: будучи членом церковной организации «Христовы овечки», он искренне верил, что только «овечки» внидут в царствие божие, но это не мешало ему иметь деловые отношения и с инакомыслящими. Он голосовал за ту политическую партию, победа которой приносила более благоприятную конъюнктуру для фирмы «Том Айртон». Он субсидировал «Орден рыцарей великанского духа». Являясь горячим патриотом, он в то же время был и космополитом, то есть считал, что Великания — для стопроцентных великанцев, а остальные страны — тоже для них. Он был убежден, что те народы, которым не посчастливилось родиться великанцами, ждут мудрого руководства Великании, а мешают этому только козни красных. Но скоро красных уничтожат — и тогда фирма «Том Айртон» откроет свои филиалы по всей вселенной. Короче говоря, господин Том Айртон был идеальным воплощением великанского образа мыслей.

Обидно, что Луиза Чьюз ничего не знала о Томе Айртоне и не подозревала, в каких надежных руках находится ее Джо. К сожалению, она всецело пребывала во власти устарелых представлений о кровожадных похитителях детей в стиле Чарльза Диккенса.

5. Мать, ребенок и человечество

Луиза переходила от отчаяния к бурной радости и от радости снова к отчаянию… Но это было то отчаяние, которое не обессиливает человека, а удесятеряет его силы. Она готова была бежать на край света и драться со всем миром. Но куда бежать? С кем драться?

Узнав о том, что Джо жив, Луиза обезумела от счастья. Полученные от Чьюза пятьдесят тысяч жгли ей руки. Она горела от нетерпения отдать их. Но телефон молчал — и отчаяние снова охватывало ее: «Вдруг с Джо что-нибудь случилось?»

Она почти не отходила от телефона, не отводила от него глаз, точно гипнотизируя его.

Когда звонок наконец раздался и в трубке зазвучал голосок Джо, она сделала страшное усилие, чтобы не лишиться чувств. Вцепившись одной рукой в край стола, другой она все плотнее прижимала трубку к уху. Боясь перебить Джо, она только повторяла:

— Джо… мальчик… Мышонок.

А Джо лепетал, что ему хорошо, что паровоз — как настоящий, что дядя очень добрый, но почему мама так долго не едет, она же обещала… И когда он заплакал, она снова сделала над собой отчаянное усилие, чтобы не лишиться чувств.

— Джо, я сейчас приеду. Потерпи, голубчик! Позови скорее дядю… Джо!.. Джо!..

Но трубка умолкла. Луиза соединилась с телефонной станцией, негодовала, доказывала, требовала. У нее спросили номер телефона, и они поняла, что опять нужно ждать…

И опять продолжалась эта жестокая игра с телефоном. Он и для нее превратился в орудие пытки.

Она сразу узнала прежний голос, он не переставал звучать в ее ушах. Да, она готова внести пятьдесят тысяч, сейчас же, сию же минуту. Куда идти? Но голос говорил еще о каком-то условии.

— Какое условие?

Она была готова на все.

— Профессор знает. Поговорите с ним…

Больше ей ничего не сказали. Она помчалась к старику. Он готовился к этому разговору и все-таки испугался, увидев ее глубоко запавшие глаза, ее лицо, осунувшееся от мучительной борьбы отчаяния и надежды.

— Отец… они сказали… еще одно условие…

Она задыхалась.

— Они объяснили, какое? — спросил Чьюз.

Инстинктом матери она поняла, что нужно солгать.

— Сказали…

— Они объяснили, зачем им лучи?

— Лучи? — испуганно воскликнула Луиза.

Чьюз понял, что она ничего не знала. Ну, конечно, они не рискнули заговорить об этом по телефону. Впрочем, все равно: разве он сумел бы скрыть от нее?

Луиза уже овладела собой.

— Не все ли равно, отец? Они вернут Джо. Отдайте им лучи. На что они вам?

Чьюз молчал.

— Они убьют Джо… — чуть слышно сказала Луиза и сама испугалась, что посмела произнести эти слова вслух.

— Лучи нужны им для войны. Я хотел спасти человечество, а они хотят уничтожить его.

— На что мне человечество, если не будет Джо?..

Ему нечего было ответить матери.

Заметив, что он колеблется, Луиза схватила его за руку, крепко сжала ее и торопливо заговорила:

— Отец, вы любите Джо! Вы не хотите убить его.

Он молчал, сгорбившись в своем кресле и закрыв глаза рукой.

— Вы — убийца! Вы — убийца детей! — Луиза выпрямилась, глаза ее заблестели ненавистью. — Вы мечтали спасти человечество, а убили собственного внука. Вы сыноубийца! — Но вдруг она упала на колени и обняла его ноги. — Отец, простите! Я схожу с ума от горя. Вы добрый… Вы любите Джо… Спасите его…

Она уткнулась лицом в его колени. Плечи ее сотрясались от рыданий.

Старик испытывал к ней любовь, жалость, нежность, но что он мог сделать?

— Луиза, милая, пойми, я люблю Джо, я готов спасти его, готов всем пожертвовать, готов отдать за него жизнь, но это… Не могу, пойми, не могу… Не имею права…

— Не можете? — Она задыхалась. — Значит, не любите! Я не отойду от вас, я буду около вас дни и ночи, я изойду слезами, я вымолю у вас Джо!

— Луиза, прекрати эту пытку. Пойми, если бы я мог…

— Вы — зверь! — Она отшатнулась от него. — Я не верю вам! Что вам до человечества! Разве вы можете любить человечество? Вы не любите даже собственного внука!

Пошатываясь, она отошла к стене, опустилась на пол и беззвучно зарыдала.

Чьюз не пытался ее утешить. Чем он мог утешить ее? Она хотела только одного, и все его утешения могли лишь оскорбить ее.

Сгорбившись, молча сидел он в своем кресле. Молча стояли вокруг созданные им металлические чудовища. Они мучили эту женщину, мучили его, из-за них должен был погибнуть маленький Джо. Неужели он сам создал их? Пусть будет проклят тог час, когда он это сделал!

6. Единоборство со смертью

После дождя в воздухе еще плавают маленькие капельки… По саду несется бурный ручей. Бумажные кораблики качаются на его волнах. «Дедушка, дедушка, кораблики плывут!» — кричит Джо, прыгает, визжит и восторженно хлопает в ладоши… Но это уже другой, первый Джо, его сын… «Мой Джо давно умер!» удивляется старик, и редкие слезы катятся из-под сомкнутых век по его сморщенным щекам.

Чьюз полулежит в своем кресле. Тяжелое забытье охватило его. Голова упала на грудь, руки со вздувшимися жилами беспомощно-жалко лежат на коленях…

Рядом с Джо он видит свою жену Эвелину. Она тоже жива. А он, Эдвард Чьюз, совсем молод, он еще студент… Тяжелое, но прекрасное время! Правда, приходится потуже стягивать пояс: трудно и учиться и зарабатывать в одно и то же время. И все-таки, черт возьми, хорошо: он молод, полон энергии, полон любви к науке и к Эвелине. Он чувствует, он знает, что эта любовь поможет ему преодолеть все препятствия…

Он — молодой врач. Конечно, он предпочел бы заниматься научной работой, а не лечением случайных пациентов. Но он должен зарабатывать на жизнь. У него жена, она ждет ребенка.

К сожалению, пациентов мало… Он слишком молодой врач, у него еще нет имени. Его отец — мелкий конторский служащий — умер, когда Эдварду исполнилось всего пятнадцать лет. С тех пор он предоставлен самому себе.

Джо — какой это был живой ребенок! В год он уже бегал; падал, ставил себе шишки, но почти никогда не плакал.

Ему не исполнилось еще и двух лет, когда налетела эта страшная эпидемия детского паралича. Не только он, молодой врач, но и старые заслуженные профессора оказались перед ней студентами первого курса. Жестокая болезнь внезапно проникала в семьи и жадно набрасывалась на свою жертву. Иногда она выбирала одного ребенка, иногда косила всех подряд. Одни умирали, другие выживали, но редко они оставались прежними детьми — большей частью они превращались в маленьких парализованных калек.

Эвелина и Эдвард ничего не говорили друг другу, но с одинаковым ужасом ждали своей участи. «Но почему же обязательно Джо?» — думал Эдвард.

Страшная гостья появилась в соседней квартире. Не взяв ни одной вещи, они в панике бросили свою квартиру, бежали за город и поселились в одиноком домике, вдали от людей, как новые Робинзоны. Эдвард даже бросил практику ведь было неизвестно, как болезнь распространяется. Он почти ничего не зарабатывал, и семья жила на небольшие сбережения, доставшиеся Эвелине в наследство от тетки.

Летнее солнце и сосновый простор прекрасно действовали на Джо. Мальчик выглядел превосходно. А через месяц он заболел, и еще через неделю они его похоронили.

Старый Эдвард Чьюз неподвижно полулежал в кресле, и скупые слезы ползли по его щекам.

Молодой Эдвард Чьюз шел за гробом своего маленького сына. Стройные стволы сосен распространяли крепкий аромат смолы, ярко светило летнее солнце, оглушительно звенели кузнечики, разноцветные бабочки, гоняясь друг за другом, суетливо порхали с цветка на цветок.

Среди этого пышного великолепия цветущей природы медленно ползла маленькая процессия: детский гроб на катафалке, две лошади в нелепом похоронном убранстве, возница в столь же нелепом, бутафорском цилиндре, отец, мать.

Эдвард Чьюз никогда не был религиозен, но теперь природа казалась ему храмом, в котором звучит неумолчный гимн Всеобщему разуму. Как же этот Всеобщий разум допустил смерть Джо?.. Нет, человеку остается рассчитывать только на свой разум. Но как он жалок, как жалок сам человек!.. Маленький Джо так и не успел стать человеком… Человеческая жизнь продолжительностью в два года… Как бессилен разум, как бессильна наука!

После похорон они вернулись в затихший домик и боялись посмотреть друг другу в глаза. Эдвард думал, что Эвелина сойдет с ума. Нет, она не плакала, она только молчала, слишком много молчала… А через два года она весело смеялась, подбрасывая в воздух маленького Эрни. Все-таки жизнь — удивительная вещь. Все способен пережить человек, кроме своей смерти!

Эрни заболел, когда ему было четыре года. Ничего особенного: «нормальная» детская скарлатина. Эдвард был уже врачом с большим опытом, но он не знал, что ему делать с сыном. Приглашенные врачи и профессора только неодобрительно покачивали головой: форма болезни оказалась тяжелой. Неужели и Эрни погибнет?

Эвелина обезумела: она вцепилась в сына. Дни и ночи она не отходила от него. Мать сделала то, чего не могла сделать наука. Эдвард был глубоко убежден, что именно Эвелина спасла Эрни. Но все пережитое окончательно подорвало ее силы. Хотя открывшийся через год туберкулез не мог иметь прямой связи ни со смертью Джо, ни с болезнью Эрни, Эдвард был уверен, что он развился так бурно потому, что упал на подготовленную почву.

Эдвард и без того любил сына, но после смерти жены он перенес на него всю свою любовь. В маленьком Эрни жили для него и Эвелина, и Джо. Второй раз он так и не женился. Врач, уже со средствами, он полностью отдался науке. Но и в науке были для него все те же Эрни, Эвелина, Джо. Болезни и микробы стали для него не просто объектом холодного исследования, а личными врагами. Всю жизнь не мог он освободиться от ужаса того дня, когда скорченное тельце двухлетнего Джо в страшных конвульсиях боролось со смертью. Врач, видевший сотни смертей, он так никогда и не примирился с ними. С ужасом смотрел он на каждую новую смерть, в каждом умершем ребенке видел Джо, в каждой умершей женщине Эвелину.

Двадцать лет он искал средство против ненавистных ему врагов — болезни и смерти. Неужели же он нашел это средство только для того, чтобы погиб второй Джо, которого он любил не меньше, чем первого?

…Резко затрещал телефон. От профессора потребовали ответа. Что он мог сказать? Он ничего так и не решил.

Издали продолжал звучать голос Эвелины: «Сбереги Эрни!» Маленький Джо кричал: «Дедушка, кораблики плывут!» У стены на полу все в той же позе сидела Луиза и смотрела на него расширенными от ужаса глазами. Она поняла, что значил этот звонок…

Чьюз решительно схватил трубку. Он согласен. Он никогда не будет на них работать, но он отдаст им свое открытие.

Он передал им все — дезинфекторы, микробораспылители, чертежи, тетради. Двое приехавших отрекомендовались инженерами, он подробно объяснил им, как получать лучи и как управлять ими. Он обязался больше никому не открывать секрета. За это он получит Джо. Если же он нарушит обязательство, Джо снова исчезнет и тогда уже безвозвратно — в этом он может быть уверен. Никакая охрана, никакая полиция не помогут.

Они увезли все вплоть до ящика с трупом Меллерта…

…Потрясенный, стоял профессор Чьюз среди опустошенной лаборатории… Смерть, которую он преследовал двадцать лет, которую он уже поймал и готовился уничтожить, снова выскользнула из его рук… Он выпустил ее в мир…

7. Восстание машин

Густой туман застилает глаза. Рокочущий гул все нарастает и переходит в грозный рев…

Сознание возвращается к Чьюзу. Только что он выступил перед собранием ученых. Он рассказал им все.

— Вернуть «лучи жизни»! — несется тысячеголосый крик. — К ответу Докпуллера!

Чьюза подхватывают на руки и выносят на улицу… Улицы переполнены народом.

— Лучи украдены! К ответу Докпуллера!

Волна возмущения перекатывается от улицы к улице, от площади к площади. Вся столица на ногах. Как жалкие щепки, вертятся в водовороте толпы беспомощные отряды полицейских. Радио напрасно призывает к спокойствию.

— К черту спокойствие! Довольно! — кричат разъяренные люди. — За решетку Докпуллера! В клетку зверя!

Люди бросают работу. Рабочие уходят с заводов и фабрик, служащие из контор. Правительство призывает возобновить работу, но никто не слушает. Организации ученых, студентов, рабочих требуют ареста Докпуллера, посмевшего украсть «лучи жизни» для того, чтобы превратить их в «лучи смерти». Правительство отвечает, что оно не имеет права вмешиваться в частные дела граждан Докпуллера и Чьюза: свобода есть свобода.

— Долой правительство Докпуллера! — кричат люди.

Радио приносит весть: Народный комитет взял власть в свои руки. Отдан приказ об аресте Докпуллера…

Чьюз поехал в город, чтобы передать свое изобретение Народному комитету. Он ликовал: лучи победили!

Чьюз ехал по улицам, переполненным возбужденными людьми. Его узнавали и приветствовали восторженными криками.

Внезапно раздался пронзительный вой сирен.

— Воздушное нападение! — крикнул шофер Гарри, обернувшись к Чьюзу.

Чьюз выглянул из машины. Высоко в небе кружили три больших самолета. Но к ним с разных сторон уже неслись десятки истребителей. Сейчас все будет кончено…

Вдруг с истребителями начало происходить нечто странное. Они переворачивались, сталкивались в воздухе и, калеча друг друга, падали. На смену им шли новые эскадрильи, но и их постигала та же участь. А три больших самолета, даже не изменив строя, продолжали кружить над городом.

— Профессор, ради бога, что это такое? — дрожащим голосом спросил Гарри.

Чьюз и сам ничего не понимал.

— Истребители словно взбесились, — сказал Гарри и вдруг воскликнул: Профессор, смотрите, что это?

На реке показался пароход. На полном ходу он врезался в соседний устой моста. Смертельно раненая громада резко накренилась. Покосившаяся труба еще продолжала дымить. Раздался страшный взрыв: огромное облако пара, смешавшись с черным дымом, поднялось над мостом.

Внезапный удар обрушился на машину, в которой сидел Чьюз. Профессор выбрался наружу. В машину попал большой обломок парохода. Автомобиль был исковеркан. Поодаль лежал мертвый Гарри.

Чьюз вышел на набережную. Повсюду он видел страшные картины разрушений: на мостовых и на тротуарах громоздились разбитые машины, везде лежали трупы.

На набережной горел огромный дом. Никто не тушил пожара, и пламя быстро охватывало этаж за этажом.

Чьюз шел дальше — и везде видел те же картины непонятной катастрофы. На улицах не было ни души.

Похоже было, что во всем городе он остался единственным живым человеком. Многомиллионный город внезапно скончался от разрыва сердца. И вдруг Чьюз понял: нет, это не разрыв сердца. Это — его лучи! Как же он не догадался раньше?

Он отдал Докпуллеру три прожектора. Уайтхэч вооружил ими самолеты.

И всюду, куда проникали лучи, люди мгновенно погибали. Машины, вырвавшись из-под власти людей, довершали смерть и разрушение…

Чьюз вошел в огромное здание центрального вокзала. Переступая через трупы, он выбрался на перрон. Пути и платформы были загромождены обломками разбившихся поездов. От одних вагонов — остались лишь щепки; другие, полуразрушенные, валялись на путях; иные, столкнувшись, поднялись на дыбы, точно схватились в единоборстве. Паровоз сломал упор тупика и врезался в стену вокзала, пробив в ней большую брешь. Но люди погибли не от крушения: лучи, видимо, застигли их еще в пути. Поезда, лишенные управления, с мертвыми машинистами и с мертвыми пассажирами обрушивались на мертвый вокзал.

Выбиваясь из сил, Чьюз бродил по мертвому городу и спрашивал себя: не для того ли случай сохранил ему жизнь, чтобы он мог увидеть плоды своего изобретения?

8. Пещерные люди

Наконец он понял, куда идет. Он сам боялся признаться себе в этом, но узнал улицу, где жил Эрни.

Дойти до дома Эрни ему не удалось: вновь появились самолеты. Прижавшись к земле, он с ужасом следил за ними. Неужели они повторят налет? Но от самолетов отделились как будто крупные хлопья снега. Листовки! Одна из них упала рядом с Чьюзом, и он подобрал ее. Войдя в вестибюль дома, он нащупал в кармане спички и в их мерцающем свете прочел: «…самый гуманный способ войны… наши лучи ничего не разрушают… не причиняют боли… не калечат… лучи только уничтожают сопротивляющихся… сопротивляться бесполезно… сдайтесь — и вы спасены!..»

Самый гуманный способ войны! Это он изобрел его — и теперь людей уничтожали вместо микробов!

Но к кому же обращался Докпуллер? Разве в городе еще остались живые? В эту минуту снаружи донеслись выстрелы, и Чьюз выскочил на улицу. Яркие лучи прожекторов скрещивались в ночном небе. Одному из них удалось поймать самолет, и в тот же момент загремел выстрел. Самолет перевернулся и, оставляя огненно-дымный след, ринулся вниз.

Значит, в городе еще остались живые. Не все были убиты, не все сдались. Борьба продолжалась.

Прожекторы были установлены где-то неподалеку. Их лучи по-прежнему бегали по небу. Сейчас самолеты ответят своими лучами. Один раз он спасся от них, удастся ли спастись во второй раз?

Напротив Чьюз увидел вход в метро. Огибая обломки автомобилей, он перебежал улицу. Вестибюль был забит трупами. Наступая на кучи мертвых тел, Чьюз бросился в зияющую темноту тоннеля.

Внезапно до него донесся приглушенный звук человеческих голосов…

Он сделал несколько шагов и зажег спичку. Мрак чуть-чуть отступил. В самом деле, это были живые люди… Они сидели и лежали на каменном полу.

…Людей было много. Когда непонятная смерть стала носиться в воздухе, когда машины взбесились и начали калечить друг друга, люди бросились в метро. Не все успели добежать. Многих передавили бесновавшиеся машины. Многие были задавлены в толпе, спешившей протиснуться в узкие проходы. Многих смерть застигла в тот момент, когда они успели ступить на спасительную лестницу.

…Люди были не только на станциях, но и в тоннелях, на рельсах… Немногим посчастливилось устроиться в поездах. Сначала горело электричество, но затем оно погасло.

Все это он узнал от невидимых соседей, предварительно рассказав им о том, что происходит наверху. Люди хотели подняться в город — ужасно было сидеть в подземной темноте.

Страшная усталость охватила Чьюза. Он опустился на цементный пол и, несмотря на пронизывающий холод, задремал. В полузабытьи он вспомнил о Джо. Где он сейчас? Вероятно, тоже мерзнет в подземном мраке. А может быть… Нет, об этом он не в силах даже и подумать…

Горькое чувство снова овладело Чьюзом: он хотел спасти детей «лучами жизни», а теперь приходится спасать их от «лучей смерти»!

Но усталость сковала мысли. Время перестало существовать. Чьюз засыпал, просыпался и снова засыпал. Он не знал, сколько времени прошло — несколько минут, несколько часов, несколько дней?..

Его разбудили голоса. Кто-то пришел сверху и принес новости.

Народный комитет сообщил по радио, что «лучами смерти» вооружены только три самолета. Один из этих самолетов сбит.

Когда будут сбиты остальные, Докпуллер окажется бессильным.

«Сколько тысяч людей погибнет, прежде чем его обезвредят?» — подумал Чьюз.

Несколько смельчаков ушли наверх. А может быть, они просто сошли с ума? У них не было сил сидеть в подземном мраке. Они очень проголодались — может быть, наверху найдется что-нибудь съестное? Никто их не удерживал — не все ли равно, где погибать?

Один из ушедших вскоре вернулся: наверху все еще шел бой, и он не решился выйти на улицу.

Вентиляция не работала, и с каждой минутой дышать становилось все труднее. Чьюз задыхался. Сердце то останавливалось, то начинало бешено колотиться. Он почувствовал, что умирает, и обрадовался этому. Теперь ему было все равно. Дело его жизни обратилось против него.

«Что будет с Джо?» — тоскливо подумал Чьюз, но в это мгновение мрак подступил к нему со всех сторон, и сердце остановилось.

9. Чума-модерн

Когда он очнулся, ярко светило электричество. Над ним склонились люди в белых халатах с нашивками Красного Креста на рукавах. Он поднялся сам. Люди спешили к эскалаторам — трупы были убраны, и оставшиеся в живых торопились подняться наверх.

Ожило радио. Народный комитет сообщил, что сбит еще один «самолет смерти». Единственный уцелевший самолет не отваживается показаться над городом. Вряд ли он и покажется: очевидно, Докпуллер боится потерять «лучи смерти». В столице возрождается нормальная жизнь. Количество жертв очень велико. Точные цифры устанавливаются.

Но, выйдя из метро, Чьюз увидел, что говорить о нормальной жизни было еще рано. На улицах по-прежнему валялись обломки машин вперемежку с трупами. Количество жертв по одним сведениям превзошло миллион человек, а по другим достигало четырех миллионов.

Чьюз добрался наконец до дома Эрни. Квартира была пуста. «Живы ли Джо, Луиза?» Он вошел в комнату Джо. Все стояло на своих местах. С этажерки внимательно смотрел большой плюшевый медведь, которого он недавно подарил внуку.

Чьюз решил ждать.

Часа через два он услышал на лестнице голосок Джо и бросился навстречу. Да, Джо был жив. Луиза, плача, рассказывала о том, что им пришлось пережить. В момент нападения они были недалеко от метро — это их спасло.

Он предложил немедленно перебраться к нему. Город снова может оказаться под угрозой. Металлические же стены его лаборатории непроницаемы для лучей.

Им пришлось идти пешком, так как никакого транспорта не было. Джо хныкал. Луиза пробовала нести его на руках, но вскоре выбилась из сил. Они добрались только к вечеру.

В особняке Чьюза также не было ни души. Ни Роберта, ни экономки, ни дворника… Луиза поспешила уложить вконец измученного Джо. Затем они перенесли в лабораторию из кладовых все пищевые запасы. Спустив металлические занавеси, они приготовились к длительной осаде.

Потянулись однообразные дни. Только изредка Луиза с Джо ненадолго выходили в сад. Вскоре пришлось и от этого отказаться: радио оповестило о том, что в городе появилась неизвестная болезнь. Народный комитет призывал население к спокойствию. На следующий день радио передало сообщение Докпуллера. Он снова требовал, чтобы бесполезное сопротивление было прекращено. «В наших руках, — кричало радио, — есть средство даже более действенное, чем „лучи смерти“. Болезнь, поразившая город, не что иное, как особый экспериментальный вид чумы, которая отличается от натуральной большей стойкостью возбудителя и большей быстротой передачи. Нам не требуется содействия зараженных крыс, как при натуральной чуме. Передача инфекции полностью механизирована при помощи особых микробораспылителей, представляющих последнее слово медицинской техники. Если сопротивление будет продолжаться, наши микробораспылители извергнут на вас новые миллиарды чумных бацилл высшего качества».

Так профессор Чьюз узнал о том, что и другое его изобретение стало орудием борьбы.

С каждым днем рвались последние нити, которые еще связывали металлическую темницу с миром. Замолчало радио… Погасло электричество…

Может быть, они на своем металлическом островке только и остались в живых? Зачем тогда бороться? Раньше или позже — они тоже должны будут сдаться…

Но все-таки Чьюз старался уберечься от страшной гостьи. Воду он подвергал химической обработке. Воздух освежался только при помощи кислородных аппаратов.

Вскоре начались непреодолимые затруднения. Вместе с электрическим светом исчезло и тепло. Перестал работать водопровод. Голодные и замерзающие, сидели они в огромной металлической коробке при мерцающем свете спиртовой лампочки. Все чаще ими овладевала странная сонливость. Джо капризничал. Он требовал, чтобы его пустили в сад: у него нет больше сил сидеть в темноте.

Через несколько дней мальчик заболел. Голова его пылала, он бредил и все время требовал, чтобы его пустили в сад.

Под утро Чьюза разбудил страшный крик. Он бросился к Джо. Луиза лежала на полу без сознания. Лоб Джо был холоден, как лед. В неверном свете спиртовки Чьюз увидел огромные черные пятна, исказившие лицо мальчика. Страшная гостья ворвалась в металлическую крепость…

— Это я убила его! — едва очнувшись, истерически закричала Луиза.

Однажды, когда Чьюз спал, она подняла металлическую занавесь и позволила Джо высунуть голову в форточку. Он выглядывал полминуты… Больше сна ему не позволила. Неужели за эти полминутки?..

— Все равно, Луиза, он умер бы. Все человечество погибло.

Она не поняла.

— Но почему Джо? Он такой маленький…

Спиртовка погасла… горючего не осталось. Да и зачем? Все равно конец! Человечество погибло…

Холодно, очень холодно… Надо умирать, а так хочется согреться…

10. В самом надежном месте

Когда Чьюз пришел в себя, он очень удивился, что потеплело и что он еще жив. В лаборатории мирно горела дежурная лампочка. Неужели дали ток? У стены на полу сидела Луиза. А маленький Джо?..

— Где Джо? — спросил Чьюз.

Луиза посмотрела на него непонимающим взглядом.

— У них.

Чьюз осмотрелся. Все его приборы стояли на своих местах. Так это был сон! Какое счастье, что это только сон! Лучи еще у него. Миллионы людей еще не погибли.

Чьюз посмотрел на часы: скоро они позвонят. Он задумался. Надо успеть…

— Луиза, — неожиданно сказал Чьюз, — поезжай домой. Отдохни…

— Но Джо?

— Я обещаю… Я спасу его…

— Вы отдадите лучи?

— Оставь меня одного… Я верну Джо…

Тон его был столь решителен, что Луиза уступила.

После ее ухода Чьюз снова погрузился в размышления.

Опасаясь подозрений, враги замаскировались. Он разоблачит их. Воры вернули бы Джо просто за деньги. Если же они не вернут — станет окончательно ясно, что ребенка украл Докпуллер. Они вынуждены будут вернуть Джо, чтобы избежать разоблачения.

Чьюз припоминает весь ход борьбы за лучи, и ему становится ясно то, чего он раньше не понимал. Все эти предложения Докпуллера, Мак-Кенти, судебный процесс, попытка запретить лучи — все было направлено к тому, чтобы овладеть новым смертоносным оружием. Ему боялись сказать об этом открыто. Убедившись, что лучей он не отдаст, они организовали разведку Уайтхэча и сейчас же после нее — прямой удар Меллерта. О, «ученый» Уайтхэч, конечно же, служит у Докпуллера и Мак-Кенти. Впрочем, он сам говорил, что наука служит строю, создавшему ее…

Теперь они не оставят его в покое до тех пор, пока не отнимут лучи. И он бессилен защититься от этих «королей смерти»…

Но лучи они все-таки не получат никогда. Никогда! Он не может спасти свое изобретение, не может укрыть его от убийц — значит…

Чьюз подходит к прожекторам, открывает их, вынимает длинные, причудливо изогнутые, полупрозрачные трубки. Он садится за стол и кладет трубки перед собой. Неподвижным взглядом смотрит он на них. Вот они лежат перед ним, десятки лет напряженной работы, бессонные ночи, страхи и сомнения, горечь неудач и радость открытий, смелые надежды… надежды принести счастье человечеству…

Он чувствует, что слезы застилают ему глаза. Пусть… Никто не видит этих слез…

Он хватает со стола металлический брусок и с размаху бьет по трубкам. Со звоном разлетаются осколки…

Плохо понимая, что он делает, точно во сне, с искаженным от боли лицом, Чьюз подходит к прожекторам, вынимает провода, отвинчивает и разбирает части… Взор его падает на микробораспылитель. Он вспоминает сон: могут использовать и его. Он подходит к аппарату, разбирает его, развинчивает.

Потом достает из сейфа чертежи, тетради. На полу, на металлическом листе, раскладывает костер…

…Неподвижно сидит он в своем кресле… Кончено… Лучей больше нет… Он сам убил свое детище…

…А все-таки он не уступит! Он жив — значит, живы лучи!

Он укрыл их от убийц в самом надежном месте — в своем мозгу. Теперь он может не бояться за них, и руки у него развязаны для борьбы. Он будет бороться. Придет время — он возвратит человечеству «лучи жизни»!

11. Дезинфекция земного шара

Доклад профессора Чьюза об Y-лучах собрал около пятнадцати тысяч ученых, врачей, инженеров. Интерес к докладу был так велик, что на этот раз отказать в помещении было невозможно. «Ассоциация прогрессивных ученых» сняла зал цирка. «Юные девы», «золотые рубашки» и «легионеры» грозили разогнать собрание. Профессиональные союзы и студенческие организации призвали своих членов к защите ученых. Правительство было вынуждено вмешаться, чтобы предотвратить столкновение, которое могло бросить тень на репутацию свободолюбивой Великании. Всякие уличные демонстрации в день собрания ученых были воспрещены. Район цирка наводнили полицейские.

Аудитория была несколько разочарована, когда стало известно, что профессор Чьюз не будет демонстрировать своих аппаратов. Многие из участников собрания приехали из провинции, знали об опытах Чьюза только по газетам и журналам.

Прежде чем начать доклад, Чьюз попросил извинить его: он лишен возможности продемонстрировать свои опыты, почему — об этом он скажет несколько позже. Перейдя к докладу, профессор нарисовал картину всеобщего блага, которое принесло бы человечеству его изобретение, если бы оно было осуществлено. Мир навсегда избавился бы от болезней и голода. Но осуществление этого открытия натолкнулось на непреодолимые препятствия. Чьюз рассказал о всех своих мытарствах.

— Вы, цвет науки, — говорил он, обращаясь к ученым, сидевшим в зале, и в старческом голосе его слышался с трудом сдерживаемый гнев, — вы, отдавшие науке всю свою жизнь, скажите: зачем мы работаем? Помните ли вы в свифтовском «Гулливере» ученого, который всю жизнь пытается добыть солнечные лучи из огурцов? Вы думаете, это насмешка над ученым средневековья? О нет, это полностью относится и к нам!

(Движение в зале.)

— Конечно, мы заняты более важными делами. А что толку? Что с того, что я нашел лучи, убивающие микробы? С таким же успехом я мог бы искать солнечные лучи в огурцах. А может быть, и впрямь всю жизнь я этим и занимался? Я мечтал о том, чтобы мои лучи проникли в самые темные углы, куда не заглядывает солнце. Какая глупость! Даже бесплатные солнечные лучи не могут туда проникнуть. А за искусственные лучи надо платить!

И вот я спрашиваю вас — а что если бы солнце добралось до самых темных уголков? Может быть, оно собственными силами уничтожило бы микробов? Если бы всем беднякам хватало солнца, если бы они жили, как люди, — что было бы тогда? Мы пытаемся добыть людям солнечные лучи из огурцов, вместо того, чтобы добыть для них солнечные лучи из солнца!

(Движение в зале.)

— Двадцать лет я искал «лучи жизни», а они оказались не нужны. Впрочем, нет! Для них нашлось применение. Три дня тому назад представитель Докпуллера и Мак-Кенти предложил мне использовать мое изобретение, да, да, не уничтожить, а именно использовать! Правда, с одной небольшой поправкой: энергия лучей должна быть увеличена, чтобы они убивали не только микробов, но и людей.

(Сильное движение и шум в зале.)

— Вы возмущены? А они были удивлены моим отказом! Разве не всегда наука вооружала войну? Вот зачем нужна наука, вот зачем мы с вами работаем! Мы считаем себя друзьями человечества, мы носим пышные титулы профессоров, докторов и академиков, а мы просто бандиты, нет, в тысячу раз хуже бандитов те никогда не проливали столько крови!..

(Шум и крики в зале. Чьюз наклоняется к самому микрофону.)

— Вы оскорблены? — яростно кричит он. — Правильно! Это оскорбительно! Но почему же мы кричим только в этом зале? Почему мы не заявим на весь мир, что не хотим быть бандитами? Почему мы прикидываемся слепыми?

Возмущенный голос из зала:

— Мы не прикидываемся слепыми! Мы говорим, мы протестуем!

Профессор Чьюз (раздраженно):

— Говорите? Протестуете? Выносите резолюции протеста и морального осуждения? А дальше?

Тот же голос:

— А чего же вы хотите? Наше оружие морального порядка.

Все смотрят на старика, сидящего в первых рядах. Это профессор Безье, известный своими гуманистически-пацифистскими идеями и крупными изобретениями в области химии. Чьюз тоже узнает его.

Профессор Чьюз (гневно):

— Моральное оружие? А разве танки, пулеметы, пушки, которые мы изобрели, разве ваши газы, профессор Безье, моральное оружие? Почему же войне мы даем настоящее, боевое оружие, а против войны выступаем с моральным оружием?

Профессор Безье (несколько обескураженно):

— Чего же вы хотите?

Профессор Чьюз:

— Чего я хочу? Немногого. Хочу, чтобы наука несла людям не смерть, не голод, не нищету, а здоровье, изобилие, счастье. Довольно издеваться над наукой! Пора, господа ученые, сочувствовать свою силу. Прометей, прикованный к скале, — это величественно, трагично. Но Прометей, впряженный в триумфальную колесницу современного олимпийца Докпуллера, — это позор, это кощунство, это мерзость!

Нетерпеливый голос из зала:

— Что же вы предлагаете?

Профессор Чьюз:

— Мы должны потребовать от правительства, чтобы оно не смело пользоваться нашими изобретениями для убийства людей. Наши изобретения должны быть немедленно и полностью использованы для блага человечества. Именно для этого выбирал народ правительство, а не для того, чтобы оно заботилось лишь о прибылях господ предпринимателей. Те же предприниматели, которые не желают подчинить свои корыстные интересы интересам народа, должны быть лишены права распоряжаться заводами, фабриками…

Испуганный голос из зала:

— Это их собственность!

Профессор Чьюз:

— А разве не отбирают собственность у сумасшедших? Разве выпускают на улицу сумасшедшего с ножом только потому, что нож его собственный?..

Профессор Безье (поднимается с места, раздраженно):

— Это игра словами. Никто не имеет права лишать собственности. Никакое правительство не пойдет на это. Мы не имеем права предъявлять такие требования. Мы сами поставим себя в смешное и глупое положение. И разве в этом демократия? А конституция, а парламент, избранный народом? Мы узурпируем его права…

Профессор Чьюз (перебивает):

— Народ? Разве народу нужны прибыли Докпуллера, а не хлеб? Разве народу нужна война, а не здоровье? Хорошо, давайте обратимся к народу. Давайте скажем ему, что мы, ученые, уже сегодня можем полностью накормить его, одеть, дать ему изобилие, но нам мешают правительство, промышленники, финансисты. Скажем, что мы, ученые, сами готовы организовать разумную жизнь, если правительство не хочет или не может этого. Народ поддержит нас!

Профессор Безье (в ужасе):

— Это призыв к революции!

Профессор Чьюз:

— Мне нет дела до того, как это называется.

Профессор Безье:

— Но истинный ученый всегда — против насилия.

Профессор Чьюз (зло):

— Истинный ученый? Зачем же вы изобретаете газы и взрывчатые вещества, которыми убивают людей?

Профессор Безье (обиженно):

— Я не могу дискутировать так беспорядочно.

Профессор Чьюз:

— Я уступаю вам место. Собрание не возражает?

Голоса:

— Просим!

Профессор Безье поднимается на трибуну.

Профессор Безье:

— Мы, ученые, — гуманисты, ненавидим насилие и не пойдем на него даже ради спасения человечества. Но, к счастью, в этом и нет нужды. Простая арифметика показывает, что от новых насилий общая сумма их, и без того большая, только увеличивается. К счастью, наука открывает новые пути к освобождению. Оставьте коммунистам ваши призывы, профессор Чьюз, — они не только аморальны, но и попросту старомодны. Именно благодаря науке приведены в движение громадные силы, ведущие к лучшей организации общества. Организация и регулирование индивидуальных действий стали механической необходимостью, независимо от социальных теорий. Наука поможет всем конструктивно мыслящим людям мирно, без насилия, эволюционно организовать новое, совершенное общество. Именно этой великой, мирной, созидательной цели, а не кровавой бессмысленной революции должны посвятить свои силы ученые!

Вознагражденный аплодисментами, профессор Безье с достоинством возвращается на место.

Профессор Чьюз (растерянно):

— Я ничего не понял… (Смех.) Что такое конструктивная работа? Вот я изобрел лучи, хотел ими лечить, а, оказывается, ими хотят убивать. Что же мне делать, профессор Безье? (Пауза. Профессор Безье не отвечает.) Вероятно, просто продать их, как вы продаете свои газы, а хозяева жизни уже сами сконструируют из них то, что им нужно. Это и есть конструктивная работа? (Смех, шум. Чьюз вдруг раздражается и говорит в сильно повышенном тоне.) Да, да, я знаю, вы этого хотели бы, профессор Безье. Но я сделал иначе: я уничтожил свое изобретение. (Возгласы удивления, шум.) Я мог бы уже сегодня искоренить болезни, но мне мешают Докпуллер, Блэйк, Хэрти… Так кто же виновен в болезнях — микробы или докпуллеры?

Голос из зала:

— Микробы в пиджаках!

— Я мечтал о дезинфекции земного шара — да, она нужна, но ее надо начинать с другого конца: надо выкурить всех этих докпуллеров, мак-кенти, блэйков…

Господа ученые! Я зову вас к дезинфекции земного шара! Мы не одни — с нами все прогрессивное человечество! Есть же страна, где ученые действительно работают для счастья людей. Если это возможно там, то почему невозможно у нас? Подумайте, — речь идет о жизни человечества. Быть или не быть? Мы, ученые, будем виноваты, если мир погибнет. Мы, ученые, обязаны спасти человечество, иначе зачем же наука?

Часть зала аплодирует, другая — в недоумении молчит: это совсем не то, чего ждали от доклада Чьюза. Профессор Безье вновь поднимается со своего места.

Профессор Безье:

— Вы с чрезвычайной легкостью решаете мировые вопросы, профессор Чьюз. Вы зовете нас к насилию, но способны ли вы сами на это? Можете ли вы убить человека? Даже такого, которого вы же называете микробом?

Профессор Чьюз (кричит):

— Да, могу! Докпуллер подослал ко мне бандита, который обманом пролез в мою лабораторию и силой пытался отнять у меня лучи. Он получил их: я убил его лучами!

(Мертвая тишина в зале.)

— Он силой заставил меня подписать соглашение. Вот у меня в руках этот позорный документ. (Чьюз высоко поднимает бумагу над головой.) Вот подписи Докпуллера, Мак-Кенти, вот моя подпись, но я заявляю, что меня принудили силой, я отказываюсь от своей подписи. Они никогда не получат лучей. Я мог бы уничтожить это соглашение, я сохранил его, чтобы показать вам всю гнусность докпуллеров. И это еще не все! Они — докпуллеры, мак-кенти — украли моего внука и требуют взамен лучи. История с выкупом, о которой кричат газеты, только для отвода глаз. Я даю пятьдесят тысяч — пусть вернут ребенка! Вы увидите, что дело не в деньгах, вы поймете, кто украл ребенка. Что же, нельзя убивать детоубийц? Я — старик, но собственными руками душил бы их!

Чьюз в страшном возбуждении. Вдруг силы изменяют ему: он падает… В зале смятение, все вскакивают с места, крики: «Врача!» Первым вбегает на возвышение Ношевский и склоняется над профессором. Подбегают еще несколько человек. Чьюза уносят.

12. Патриотический долг

Открыв глаза, Чьюз увидел склонившееся над ним лицо Ношевского. Рядом с ним стояли люди в белых халатах, и Чьюз вообразил, что он все еще лежит в метро, прячась от «лучей смерти».

— В городе остались живые? — спросил он.

— О чем вы, профессор? — с беспокойством сказал Ношевский.

Но Чьюз уже все вспомнил.

— Что они решили? — сказал он, хватая Ношевского за руку.

— Кто? — снова не понял Ношевский.

— Что решили ученые?

— Ученые… разошлись…

— Разошлись? — Чьюз приподнялся, опершись на локоть, и недоверчиво посмотрел на Ношевского. — Как разошлись?

— Видите ли, профессор, вы долго были без чувств. А потом заснули… Прошло около трех часов. Естественно, они разошлись.

— Но что они решили?

— Просто разошлись…

Чьюз долго молчал. Затем, кряхтя, приподнялся и сел. Так он сидел довольно долго, опустив голову на грудь.

— Я еду домой, — вдруг сказал он.

Ему подали пиджак, и он направился к двери.

— Я провожу вас, — сказал врач, пожилой человек в белом халате.

— Если разрешите, мы последуем за вами, — раздался еще чей-то голос.

Тут только Чьюз заметил, что в комнате было еще два человека. Лицо одного из них показалось ему знакомым. Несомненно, где-то он видел его. Ну, конечно: это был тот самый следователь, который после взрыва донимал его глупыми намеками. Быстро слетелись вороны!

Дома они немедленно взялись за него, попросив врача подождать в соседней комнате.

— Профессор, вы сделали сообщение чрезвычайной важности, — сказал следователь.

Чьюз промолчал.

— Ваши лучи могут быть смертельными для людей. И потом вы говорили… будто проверили…

— Да, я убил одного мерзавца, — спокойно сказал Чьюз. — Он пытался отнять у меня лучи…

Чьюз поднял металлическую занавесь и прошел в лабораторию. Он показал следователю стеклянный ящик с трупом Меллерта.

— Придется назначить вскрытие, — сказал следователь. — Вы говорите, профессор, он пытался отнять у вас лучи? Будьте любезны рассказать.

Чьюз рассказал обо всем, не упустив ни одной подробности.

— Интересно увидеть соглашение, о котором вы говорите, — заметил следователь.

Чьюз полез во внутренний карман пиджака: соглашения не было.

Ужасное подозрение мелькнуло в голове Чьюза. Он держал договор в руках, когда обращался к ученым. Потом он потерял сознание. Больше он ничего не помнил. Конечно, там были агенты Докпуллера. Значит, они воспользовались его обмороком…

Он растерянно посмотрел на следователя.

— Я показывал его на собрание.

— Возможно, — сейчас же согласился следователь, — мне не удалось быть на собрании. Впрочем, вы сами понимаете, что такой документ надо исследовать. Посмотреть из зала недостаточно…

Чьюз молчал. Его начинала охватывать апатия.

— Вы понимаете, профессор, мы вам верим, — вкрадчиво сказал следователь. Но что поделать, такая уж мерзкая наша профессия: нужны доказательства. Соглашение хоть отчасти доказывало бы что-то, а так… — следователь развел руками.

— И все-таки, я думаю, есть выход, — сказал другой чиновник, до сих пор молчавший. — Патриотический долг подскажет профессору этот выход. Изобретение должно быть передано государству. Тогда все эти мелочи отпадут, не правда ли? — он показал на стеклянный гроб Меллерта.

— Безусловно, — охотно согласился следователь.

— Я, профессор, хотел бы с вами договориться.

— Я уже предлагал свое изобретение государству. Его не приняли, равнодушно сказал Чьюз.

— Но не военному ведомству, — веско возразил чиновник.

— Военное ведомство безнадежно запоздало. Видите… — ученый показал на металлические скелеты прожекторов…

— Мы восстановим.

— Нет, господин представитель военного министерства, ничего восстанавливать мы не будем. Вы слышали, о чем я докладывал сегодня ученым?

— Мне передавали, — небрежно ответил чиновник. — Вы погорячились, профессор… Бывает… Мы не придаем значения вашей речи.

— Зато я придаю, и очень серьезное, — отрезал Чьюз.

— Вы хотите сказать…

— Вы отлично меня поняли… Лучей нет — и не будет.

— Не забывайте, профессор: вы гражданин Великании. Вы не имеете морального права отказать родине в защите.

— Моральное право! — воскликнул Чьюз, и глаза его опять вспыхнули. — А где была ваша мораль, когда я предлагал уничтожить болезни и голод? Разве это не было бы лучшей защитой родины? Где была ваша мораль, когда на меня клеветали, когда нападали на мою лабораторию?.. Моральное право! Вы все еще пытаетесь разговаривать со мной, как с ребенком, потому что я ученый. Да, ученые так поздно выходят из детского возраста, что им иногда не хватает для этого целой жизни. Но мне стукнул семьдесят один год — можете меня поздравить: это мое совершеннолетие. Я больше никому не позволю водить себя за нос.

— Я очень огорчен, профессор, что разговор принимает такой недружелюбный характер, — с чувством сказал военный чиновник. — Очень огорчен! У вас совершенно не великанский образ мыслей. Я должен обратить ваше внимание на одно щекотливое обстоятельство: отказывая родине в передаче военного изобретения…

— Оно не военное! — раздраженно перебил Чьюз. — Это вы хотите превратить его в военное…

— …вашего военного изобретения, — настойчиво повторил чиновник, — вы совершаете антивеликанский поступок и лишаете нас возможности ликвидировать это недоразумение, — он снова показал на Меллерта.

— Совершенно верно, — подтвердил следователь.

— Мне безразлично, — сказал профессор действительно безразличным тоном.

— Не совсем, — возразил следователь. — Это — опыты над живыми людьми со смертельным исходом. Вы знаете, как карает за это закон?

— Вы сами не верите в то, что говорите, — сказал Чьюз. — Да, я убил, но для того, чтобы защитить человечество.

— Государственные законы знают отечество, а не человечество, — строго оказал чиновник. — Вам и предлагают прийти на помощь отечеству. А человечество тут ни при чем.

— Не знаю, что вы еще от меня хотите, — устало ответил Чьюз, — я сказал вам все.

— Боюсь, что вы не поняли нас, профессор, — пришел на помощь своему товарищу следователь. — Вы недооцениваете те последствия, какие влечет убийство для преступника… Да, да, для преступника, — упрямо подчеркнул он, перехватив протестующий жест Чьюза.

— Господа представители Великой Демократической республики! — тихо, почти торжественно произнес Чьюз. — Мой внук был мне дороже жизни. Но я пожертвовал им… ради человечества… ради науки… Чем же еще вы хотите запугать меня?

— Вы упрямы, господин Чьюз, — раздраженно сказал следователь. — Вы очень упрямы! Но вы об этом пожалеете. Будьте любезны прочесть этот ордер. Вы арестованы. Надеюсь, что в новой обстановке вы сумеете проникнуться великанским образом мыслей.

13. Доктрина Ванденкенроа

Чьюз ожидал, что его доставят в тюрьму, и отнесся к этому совершенно равнодушно. Нервный подъем, с которым он выступал на собрании ученых, сменился разочарованием и апатией.

Привезли его, однако, не в тюрьму, а в небольшой уединенный особняк на одной из окраин города. Квартира состояла из кабинета, библиотеки, столовой и спальни. Решеток на окнах не было, но в саду Чьюз то и дело замечал каких-то людей, видимо, избегавших попадаться ему на глаза.

На следующий день снова пришел следователь. Он твердил одно и то же и так надоел Чьюзу, что тот перестал не только отвечать, но и слушать.

— Вы, профессор, находитесь в плену у самой смешной иллюзии, — сказал следователь уходя. — Вы вообразили себя чем-то вроде короля ученых. Кто же пошёл за вами? Вы арестованы — и ни один ваш коллега пальцем не двинул, чтобы освободить вас. Вы не король, а пешка!

— Может быть. Но не забывайте, что пешка не отступает, — возразил ученый.

— Зато она бесславно погибает.

В этот же день Чьюзу подали машину. «Вероятно, теперь уже тюрьма», — решил он.

Машина долго шла по широкой автостраде, потом свернула на пустынную шоссейную дорогу. Молодой человек, сидевший рядом с Чьюзом, молчал всю дорогу. У въезда в рощу машину остановила группа военных. Молодой человек вполголоса сказал им несколько слов, и машина двинулась в глубь рощи.

Распахнулись решетчатые ворота высокой железной ограды, и машина подошла к небольшому особняку. Навстречу выбежал молоденький офицер. Он попросил подождать в приемной и скрылся за массивной дубовой дверью. Через мгновение он вернулся.

— Пожалуйста, профессор, — сказал он, изогнувшись в изящном поклоне. — С вами желает говорить военный министр генерал Ванденкенроа.

Он открыл дверь и пропустил Чьюза в большой светлый кабинет, увешанный географическими картами. В глубине, за письменным столом, сидел генерал. Он поднялся навстречу Чьюзу.

— Рад видеть вас, профессор, — сказал он низким, трубным голосом. Прошу… — и, указав на кресло против стола, сел.

Это был огромный, широкоплечий человек, с бравой грудью, украшенной тремя рядами орденских ленточек. С его громадного бритого лица смотрели выпуклые рачьи глаза. Говорил он тем мощным голосом, который, вероятно, способен воодушевлять войска на парадах. В комнате же этот голос заставлял пожалеть, что у обладателя его нет приспособления для регулирования звука.

— Конечно, я огорчен, профессор, что вас, так сказать, ограничили, но это уже не по моему ведомству, — генерал развел руками. — Хочется помочь вам. Надеюсь, мы договоримся. Вы, конечно, понимаете, профессор, о чем речь. Великания нуждается в вашем изобретении. Оно очень своевременно…

— Господин генерал, обо всем этом со мной уже говорили, и мой ответ вам, очевидно, известен.

— Э, да кто говорил? Что они понимают, что могут сказать? — генерал пренебрежительно махнул рукой. — Вы курите, профессор? — спросил он, придвигая коробку с сигарами. — Жаль… Прекрасные сигары… Если разрешите, я закурю…

Не ожидая ответа, генерал закурил.

— Я понимаю вас, профессор. Вам мерещатся мертвые города с населением, убитым вашими лучами, горы детских трупов и прочие кошмары. Да, да, я понимаю вас, более того — я сочувствую вашим идеям. Пора спасти человечество от ужасов войны! Всю жизнь я мечтал о том, как сделать войну невозможной.

Чьюз смотрел на него с нескрываемым удивлением.

— И не только мечтал, но даже создал собственную доктрину, — с гордостью сказал генерал. — Знаете, чего ей не хватало? Сверхмощного оружия! Вы его изобрели, профессор.

— Это не оружие! — упрямо сказал ученый.

— Не спорю, — сейчас же согласился генерал. — Конечно, не оружие. Ведь если вы передадите нам, военным, ваши лучи — война навеки исчезнет.

— Не понимаю…

— Сейчас поймете… Каждое оружие действует даже и тогда, когда оно непосредственно не применяется. Пушки убеждают не только залпами, но и красноречивым молчанием. Они как бы предупреждают противника: не затевай войны!

— Может быть, сначала и предупреждают, но потом все-таки стреляют, возразил профессор.

— Как раз потому, что это — несовершенное оружие. Вы, профессор, конечно, знакомы, с трактатом доктора философии Сэмсама «О природе человека»?

— Не имел времени…

— Как видите, иные генералы больше интересуются наукой, чем ученые. Генерал самодовольно улыбнулся и взял со стола объемистый том. — Моя настольная книга. Изумительный труд. Какая глубина мысли! Рекомендую прочитать! Разрешите процитировать… «Драки детей — вот неопровержимый аргумент против беспочвенных и вредных мечтаний об исчезновении войн». Замечательно верно! Эта глубокая философская мысль и послужила отправным пунктом для моей доктрины. Почему до сих пор все попытки избежать войны кончались крахом? Потому что, продолжая аналогию, дети заключали между собой мирные договоры о том, что они не будут драться. Наивно, глупо… Разве так предупреждают драки? Нет, надо присматривать за расшалившимися детьми. Но это даст эффект лишь в том случае, если у воспитателя все время будет в руках предупреждающее средство: розги. Не сочтите меня, профессор, за рутинера: я вовсе не сторонник телесных наказаний. Я рассматриваю розги только как предупреждающее средство. Одного вида их достаточно для того, чтобы дети вели себя прилично. Уверяю вас: люди — те же дети. Человечеству тоже необходим воспитатель.

«И этот говорит о человечестве!» — с удивлением подумал Чьюз.

— Пушки, танки — чепуха, это есть у всех! Дайте детям палки — конечно, они передерутся. Но монопольное сверхмощное оружие в руках наиболее культурной, демократической, талантливой расы — это тот воспитатель…

— С розгами, — вставил Чьюз.

— Совершенно верно: с розгами, который сделает войны ненужными и невозможными. Как видите, генерал оказался миролюбивее философа!

— Насколько я понял, генерал, — спросил Чьюз, — вы хотите превратить мои лучи в розги для человечества? Пороть лучами?

— В том-то и дело, что розги достаточно показать. Где-нибудь на острове Уединения в Спокойном океане мы устраиваем небольшую, но эффектную постановку под названием: «Новые научные опыты с лучистой энергией». Мы направляем лучи на стадо баранов или овец, и через секунду все готово! Конечно, военные атташе смотрят и ужасаются, корреспонденты записывают, фотографы снимают, кинооператоры вертят ручки своих аппаратов, радио разносит по всему миру предсмертное блеяние овец и баранов… Мировая сенсация! Газеты об этом только и пишут. В кинотеатрах только и демонстрируют научно-документальный фильм об опытах на острове Уединения. И после всего этого нам лишь остается приступить к воспитанию. «Дети, что это вы затеяли какую-то глупую игру в новую демократию? Зачем вам новая, когда есть отлично зарекомендовавшая себя старая демократия?»

— Во главе с Докпуллером, — снова вставил Чьюз.

— Хотя бы и так, — согласился генерал. — Где еще возможен Докпуллер? Он был разносчиком газет, — вы знаете это, профессор? Из разносчиков в миллиардеры — это возможно лишь в стране демократии, при великанском укладе жизни.

— Как вам сказать? — заметил ученый. — Шантаж и розги — доктрина не новая…

— В мировом масштабе! — восторженно воскликнул генерал, но тут же спохватился: — Однако к чему такие вульгарные слова, профессор? Дипломатия их не знает. А это именно дипломатия! Нам, военным, ничего не остается, как облачиться в дипломатические фраки, а прежние мундиры вместе с пушками и пулеметами сдать в исторические музеи. На земле воцарится вечный мир. Чего не могли добиться разные там Кампанеллы, того добьемся мы, генералы…

— Боюсь обидеть вас, генерал, — вдруг сказал Чьюз, — но должен заметить, что ваша доктрина мирового господства не отличается особенной новизной. Недавно мы были свидетелями полного краха доктрины подобного рода…

— Вы меня нисколько не обижаете, — спокойно возразил генерал. — Я не из тех, кто пугается названий. У фашистов не было подходящего оружия. У нас оно будет. В этом вся разница.

— Только в этом? — Чьюз хитро прищурился. — Теперь, генерал, я вас вполне понял. Но, заметьте, фашизм тоже был уверен в непобедимости своего оружия. Однако не все покорились… А если и теперь не все испугаются?.. Если у некоторых найдутся даже свои лучи или что-нибудь вроде этого… Тогда как?

Генерал поднялся из-за стола, огромный, грузный, грудь его раздулась, орденские ленточки тревожно зашевелились.

— Уничтожим! — прорычал он.

Из резиденции генерала Ванденкенроа машина отвезла профессора Чьюза уже в тюрьму.

14. Потомки Джордано Бруно

Осуществление своего открытия он начинал с добровольного заключения в металлической лаборатории. Это было всего лишь четыре месяца назад. Теперь трагикомедия с «лучами жизни» также кончилась заключением, но уже тюремным.

Мог ли он когда-нибудь думать, что попадет в тюрьму? Скорее бы он допустил, что окажется на луне или на Марсе. Для ученого это было бы вероятнее.

Чьюз ходил по камере — три шага вперед, три назад. Итак, он прожил семьдесят лет, вероятно, уже всю свою жизнь; делал удивительные научные открытия, но наиболее удивительным из них была все-таки сама жизнь. Только теперь он открыл ее. Только теперь он узнал, понял, почувствовал, что в жизни существуют подлость, глупость, война, тюрьма, голод…

В сотый раз он оглядывал нехитрую обстановку своего неожиданного жилья. Койка, табурет, стол — все это было крепко привинчено к стене. Здесь даже предметы были лишены свободы. Тусклый свет с трудом проникал сквозь небольшое грязное окно. Оно было под самым потолком, и все-таки его закрыли металлической решеткой.

Он почти вплотную подходил к стене, опускался на корточки и пытался заглянуть снизу в просвет окна, чтобы увидеть небо. Но в окно была видна лишь какая-то грязно-серая масса, может быть, соседняя стена…

Иногда ему начинало казаться, что мир перестал существовать. В своей загородной лаборатории он привык к тишине, но здесь тишина была особенная: какое-то молчание небытия. Нельзя было понять, как среди огромного шумного города мог возникнуть этот остров молчания.

Он очень удивился, когда, подсчитав, понял, что находится в тюрьме всего шесть дней.

Шестой день ознаменовался необычайным происшествием: тюремщик, приоткрыв оконце в двери, сообщил о посетителе.

Когда Чьюза ввели в комнату, дневной свет ослепил его, и он зажмурил глаза.

Адвокат Самуэль Ношевский крепко пожал ему руку. Их оставили вдвоем.

Чьюз жадно слушал. Джо вернулся. «Милый мальчик, наконец он на свободе!»

Но возвращение Джо газеты использовали в интересах Докпуллера. Ношевский принес пачку газет, различавшихся между собой только названиями. Все они негодовали, что Чьюз посмел обвинить Докпуллера в краже ребенка.

Чьюз тихонько смеялся. Пусть его теперь ругают! Все-таки им пришлось вернуть Джо и без лучей.

В газетах было напечатано заявление Луизы. Она подтвердила, что необходимые для выкупа пятьдесят тысяч получила от профессора Чьюза. Ее спрашивали, что она знает о требовании отдать за ребенка «лучи жизни». Она отвечала, что никогда не слышала об этом.

— Чем же, однако, объяснить заявление Чьюза? — допытывались у нее.

— Дед очень любит внука и в то же время боится похищения лучей, — отвечала она. — Кроме того, он очень переутомлен. Нервное расстройство…

Старик был потрясен. Значит, и Луиза против него? Но он сейчас же взял себя в руки: она не могла поступить иначе, ее, конечно, заставили так отвечать. Ради Джо она готова на все. Понимает ли она хотя бы, что это он, дед, сдержал свое обещание спасти внука?

Только теперь Чьюз понял, как удача с Джо осложнила его собственное положение. Ведь если кража ребенка не имела никакого отношения к лучам, то и никакого покушения на лучи вообще не было. Было просто убийство Меллерта. Именно в этом духе и высказывались все газеты. «Ученый-убийца! — захлебывались „Горячие новости“. — Убийство человека в экспериментальных целях! — кричали они. — Не сам ли злодей Чьюз, — спрашивала газета, — открыто, цинично называл людей „микробами в пиджаках“?.. Над этими „микробами“ он уже творит свои смертоубийственные „опыты“.»

Особенно возмущало газету то, что коварный изобретатель сам же и уничтожил свои приборы. «Убийца всегда стремится уничтожить орудие убийства, — писала газета. — Но ему ничто не поможет. Улики налицо!»

«Ученого убийцу — на электрический стул!» — тоном приговора требовала газета «Руки по швам!», орган ордена «Вольных тюремщиков вредных мыслей». Газета сообщала, что преступник пытался бежать в Коммунистическую страну. Власти вовремя захватили убийцу в его кровавом притоне. Видя безвыходность положения, он в бессильной злобе уничтожил свои приборы.

Газета «Рекорд сенсаций» рекомендовала властям и вообще всем желающим хорошенько пошарить в подвалах, катакомбах и застенках злодейского притона Чьюза, порыться в его саду и во дворе. «Нет никаких сомнений, — утверждала газета, — что там покоятся кости сотен замученных жертв». Газета напомнила все случаи загадочных исчезновений за последний год. «Теперь ясно, — догадывалась газета, — что разговоры о каких-то бандитских трестах были досужей чепухой. Нет, все дороги ведут в кровавый застенок „ученого“ Чьюза!»

«И какое коварство! — кипел от негодования „Вечерний свет“. — Убить коменданта студенческой охраны, той самой, что, хотя и заблуждаясь, искренне и самоотверженно стояла за Чьюза! Хороша благодарность! Пусть же студенты из разных „Союзов защиты Чьюза“ призадумаются над тем, кого они защищали».

Газеты посвящали прочувствованные строки Меллерту. Репортеры интервьюировали родственников, квартирную хозяйку, соседей — все эти интервью рисовали образ честного, скромного, трудолюбивого, аккуратного, доброго юноши. «Бывало, мухи не обидит», — сказала двоюродная тетя Меллерта сотруднику «Горячих новостей». «Очень вежлив, при встречах всегда раскланивается, хотя мы и не знакомы», — сказала соседка («Вечерний свет»). «Очень аккуратен: ни разу не задержал платы за квартиру», — сказала хозяйка («Рекорд сенсаций»). «Держался великанского образа мыслей», — сказал содержатель бара, куда покойный нередко забегал выпить. Образ мыслей человека, как известно, лучше всего раскрывается во время выпивки, так кому же и знать его, как не содержателю бара, — поясняла газета «Руки по швам!». «Чистил зубы нашей пастой „Идеал“», — сказал представитель фирмы «Великий парфюмер». По сообщению следственных властей в комнате пострадавшего обнаружен начатый тюбик пасты «Идеал». По заявлению врача, производившего вскрытие, зубы пострадавшего найдены в цветущем состоянии. Паста «Идеал» сохраняет зубы идеально белыми и делает вашу улыбку неотразимой. Чистите зубы пастой «Идеал».

Последнее интервью, наиболее пространное, было напечатано во всех газетах. Обвинение Чьюза против Докпуллера было разбито в пух и прах.

«О каком вообще обвинении может идти речь? — возмущались „Горячие новости“. — Кто видел этот мифический договор, на котором строит свое „обвинение“ Чьюз? Да, он потрясал перед изумленной аудиторией каким-то листком, но на столь почтительном расстоянии, что никто ничего не видел. Где же теперь этот грозный обвинительный „документ“? Увы, его нет, но господин Чьюз не смущается, — он требует, чтобы ему верили на слово. Слышали ли вы что-нибудь более мерзкое, чем это „честное слово“ убийцы?..»

«Если бы соглашение было у меня, я им доказал бы!» — с горечью подумал Чьюз. Он спросил Ношевского:

— Как вы думаете, договор у них? После собрания он исчез.

Ношевский помолчал, внимательно осмотрелся вокруг, подошел к двери, послушал… Потом он сел рядом с Чьюзом и, наклонившись к его уху, тихо сказал:

— Он у меня.

Чьюз удивленно взглянул на Ношевского.

— Когда вы потеряли сознание, я подбежал первым. Прежде всего, я спрятал соглашение, — так же тихо объяснил Ношевский.

— Почему вы тогда же не сказали? — хотя и возмущаясь, но тоже тихо, в тон Ношевскому, спросил Чьюз. Он понимал, что здесь и стены имеют уши.

— Чтобы соглашение сразу попало в лапы следователю? Кроме того, как вы докажете, что его принес вам Меллерт? Не забывайте, что там ваша подпись. Знаете, куда соглашение попало бы от следователя? А уж Докпуллер, будьте покойны, заставил бы вас выполнить все обязательства: подпись есть подпись.

— Что же делать?

— Это единственный оставшийся экземпляр? — спросил Ношевский.

Чьюз кивнул.

— По-моему, и его надо уничтожить. Без вашего согласия я не решался. Сейчас он надежно спрятан.

— Нет, нет, Ношевский, я не согласен. Надо опубликовать. Понимаете, пусть этим я не сумею защитить себя, но Докпуллер будет разоблачен: там есть его подпись.

— И ваша.

— Неважно. Я рассказал, что меня заставили силой. Моя подпись недействительна. Лучей я им не дам никогда, — слышите, — никогда! Докпуллер хочет получить эту бумажку, но вряд ли он хочет, чтобы содержание ее стало известно публике.

— Да кто ее напечатает? «Горячие новости»? «Рекорд сенсаций»?

— Найдутся люди, которые напечатают, — возразил Чьюз, вынимая из пачки газет «Рабочего».

— Коммунистическая газета?! — не то удивляясь, не то ужасаясь, воскликнул Ношевский.

— Э, бросьте, Ношевский, — сказал Чьюз. — Я уже не раз обращался к «Рабочему»… Вы это знаете…

— Как хотите, — с явным неодобрением ответил адвокат.

— Я хочу именно так, — подчеркнул Чьюз. — Смотрите, что они пишут. — Он развернул газету.

«Рабочий» призывал к решительной защите профессора Чьюза.

«„Лучи жизни“, оказавшись в надежных руках народа, — писала газета, — дали бы всеобщее изобилие, уничтожение болезней. Это, разумеется, невыгодно монополистам. Докпуллер пытается силой завладеть „лучами жизни“, чтобы превратить их в „лучи смерти“. Что и говорить, коммерсантам, промышленникам, финансистам куда приятней заработать на убийстве людей, чем проиграть на изобилии.

Никогда перед трудовым народом не было такой реальной возможности обеспечить себя дешевой пищей, спастись от болезней, как теперь. Не допустим гибели великого мирного изобретения и превращения его в сверхмощное оружие!

Свободу Чьюзу! „Лучи жизни“ — народу!»

Итак, рабочие откликнулись на его зов. А что же ученые?

Он спросил об этом у Ношевского.

— Конечно, ученые не верят газетной клевете, — ответил адвокат. — Но… Ношевский замялся.

— Что же? Говорите, — настаивал Чьюз.

— Многие все-таки считают, что убийство недостойно ученого…

— Значит, лучше было отдать лучи?

— Этого, конечно, не думают…

— Так что же они вообще думают? — уже раздражаясь, крикнул Чьюз.

— Говорят, что нужно было отдать преступника в руки правосудия…

— Как чемодан на хранение? Узнаю школу профессора Безье.

Ношевскому начинало казаться, что Чьюз слишком уж резок. Может быть, тюрьма так на него подействовала?

— Успокойтесь, профессор, — сказал он как можно миролюбивее. — Большинство ученых за вас. «Ассоциация прогрессивных ученых» поручила мне защищать вас. В наше время общественное мнение кое-что значит. Слава богу, мы живем не в средние века…

— О да, романтическое средневековье вытеснено рационалистическим веком техники, а торжественный костер — индустриальным электрическим стулом.

— Профессор, я понимаю вашу горечь, но вы преувеличиваете. Электрический стул вам не грозит. Ученые погибали на кострах, но еще ни один из них не погиб на электрическом стуле.

— И это позор для ученых!

— То, что их не сажают на электрический стул? — в изумлении воскликнул Ношевский.

— Да, именно это, — резко ответил Чьюз. — Сожженный Джордано Бруно — это позор для инквизиторов, но профессор Безье, торгующий отравой для людей, — это позор для ученых. А профессор Уайтхэч, который в секретной лаборатории ищет лучи для убийства людей? Вот наши ученые! Бруно пошел на костер. А нынешних ученых не сжигают, не сажают на электрический стул. Они сами идут к пушечным королям и служат им. Почему же одинокий Бруно пошел за науку в огонь, а нас тысячи, но мы не можем, не хотим защитить науку, защитить человечество? Почему?

Чьюз спрашивал с такой страстностью, как будто от ответа на его вопрос зависела судьба мира. Но Ношевский молчал.

— Мне стыдно, что я ученый! — воскликнул Чьюз, тяжело дыша.

«Да ты и впрямь потомок Джордано Бруно!» — подумал Ношевский. Ему захотелось сказать Чьюзу что-то значительное, как-то высказать ему свое уважение, но он вдруг почувствовал, что не находит слов: не потому ли, что в душе его не было этого пламени, а только тлел слабый огонек слегка насмешливого, но почти всегда равнодушного скептицизма?

Вошел тюремщик. Свидание кончилось.

Ношевский пожал руку профессору. После нескольких дней одиночного заключения эти четверть часа утомили старика. Лицо его осунулось, глаза погасли, на лбу и на щеках резко обозначились морщины.

Ношевский покинул тюрьму с тяжелым чувством. Он упрекал себя в том, что не нашел нужных слов и не высказал их этому удивительному старику.

15. Мильон терзаний старого демократа

Ношевский никак не мог отделаться от тяжелого чувства, оставшегося у него после посещения тюрьмы. Перед ним вновь и вновь возникало осунувшееся, изможденное лицо старого ученого. Долго ли он выдержит в тюрьме? Необходимо прежде всего добиться его освобождения!

Поможет ли делу опубликование договора? Адвокат не был в этом уверен. Соглашение подписано обеими сторонами и поэтому является обоюдоострым оружием. Конечно, опубликование его доказало бы, что Докпуллер действительно стремится превратить «лучи жизни» в «лучи смерти», — но и только. Никаких доказательств того, что Чьюз подписал соглашение под угрозой насилия, — нет, Убийство Меллерта остается неоправданным. С другой стороны, Ношевский, как юрист, не мог не понимать, что опубликование договора дало бы Докпуллеру повод требовать и его выполнения — любой суд подтвердил бы это. Конечно, Докпуллер добился бы освобождения Чьюза, но тогда ему удалось бы завладеть лучами.

В особенно трудное положение ставило Ношевского то, что Чьюз требовал, чтобы договор был опубликован в «Рабочем». Адвокат понимал, что в другую газету действительно не имело смысла обращаться, но все-таки… коммунистическая газета. За всю свою многолетнюю адвокатскую практику он никогда не прибегал к помощи коммунистов. Гордившийся своим последовательным демократизмом, он, конечно, не одобрял правительственных репрессий против коммунистов, но в то же время не одобрял и самих коммунистов. Идти к ним, говорить с ними, признать, что только они могут напечатать правду, — все это было очень неприятно старому адвокату. Он старался уверить себя, что это будет вредно и для Чьюза, еще больше озлобит и без того злобных врагов, окончательно закрепит за ним кличку коммуниста. И, наконец, еще где-то глубже, в подсознании, таилось опасение, как бы обращение к коммунистам не повредило его адвокатской практике. Впрочем, эту мысль Ношевский гнал от себя. Он никогда не признался бы в ней даже самому себе.

Можно было, конечно, опубликовать соглашение в бюллетенях «Ассоциации прогрессивных ученых» и в других изданиях подобного рода, но все это были журналы с ограниченным тиражом, распространявшиеся лишь среди ученых.

В этих терзаниях адвокат провел целый день, так ни на что и не решившись. А на следующее утро, просматривая газеты, он был поражен: газета «Свобода» взяла Чьюза под защиту. Сколько уже раз этот орган, называвший себя радикальным и независимым, менял свое отношение к Чьюзу!

Газета называла глупыми, смехотворными и вредными попытки обвинить профессора Чьюза в смертоносных опытах над людьми.

«Какой убийца публично, по собственной инициативе, признается в этом? — спрашивала газета. — Профессор Чьюз имел полную возможность скрыть убийство, никто его не заподозрил бы. Единственный вывод: это действительно была самооборона, защита своего изобретения. Надо расследовать, кто и зачем пытался похитить лучи. Независимо от того, кто бы это ни был, виновный должен держать ответ перед лицом закона. А старый ученый, вплоть до окончания следствия, должен быть освобожден хотя бы под залог (а, в сущности, достаточно и честного слова, ведь это же не уголовный преступник, а ученый!). Правительственная партия сделала серьезную ошибку, допустив арест ученого по обвинению в совершенно нелепом преступлении. Вообще всей своей политикой по отношению к профессору Чьюзу правительство показало полное непонимание интересов страны. Вместо того, чтобы договориться с ученым и использовать лучи в интересах народа и республики, оно равнодушно смотрело на травлю ученого, оно арестовало его, оно заключило его в тюрьму, подвергая опасности его жизнь (вспомните его возраст!). Правительственная партия ответит за эти ошибки на выборах: начавшиеся забастовки являются первыми, но грозными предупреждениями».

Ношевский читал — и не верил своим глазам. «Неужели это писала та самая „Свобода“, которая недавно сама травила Чьюза? Не она ли вытащила на свет версию о старящем действии лучей? Что же это — очередной трюк со скрытыми целями? Или газета в самом деле все-таки способна объективно рассуждать?» Во всяком случае, надо иметь большую смелость, чтобы так решительно выступить против правительства. Несомненно, Керри показал себя храбрым и независимым человеком. «Какие бы цели он ни преследовал, сейчас нам с ним по пути, — решил Ношевский. — Опубликование договора явится лучшим ответом на вопрос о том, кто и зачем пытался похитить лучи».

Словом, Ношевский решил обратиться в «Свободу». Он не сомневался, что такой шаг одобрил бы и сам Чьюз: лишь отсутствие выбора заставило его остановиться на «Рабочем». Правда, «Свобода» несколько раз меняла фронт, но все же эта газета солиднее, чем коммунистический «Рабочий». К тому же, разоблачение врагов Чьюза будет даже убедительнее в устах недавнего врага. Савл превратился в Павла — это произведет впечатление!

Но внезапное решение не заставило Ношевского забыть об осторожности. Он, разумеется, не таскал соглашения в кармане пиджака. Не понес он его и в редакцию. Даже теперь, когда никто, кроме Чьюза, не знал, что соглашение находится у него, он все же не чувствовал себя в безопасности. Конечно, агенты Докпуллера присутствовали на собрании ученых и теперь рыщут в поисках документа.

В редакцию он принес заранее заготовленную фотокопию соглашения, Керри принял его, как всегда, любезно. Он очень заинтересовался копией, но сказал:

— Вы понимаете, господин Ношевский, нам нужен оригинал. Он всегда должен быть под рукой. Мы вступаем в борьбу с самим Докпуллером. Конечно, мы независимы и не боимся никого! Но нам нужны неопровержимые доказательства. Вы юрист и понимаете: против нас начнут судебное дело.

Адвокат, хотя и был согласен с доводами редактора, все же насторожился: выпустить соглашение из рук он ни за что не хотел. Ношевский все-таки не чувствовал полного доверия к новому «союзнику». Да и зачем редактору соглашение? В случае надобности Ношевский представит его суду.

Ношевский умолчал о своих опасениях и выдвинул только это последнее возражение. Керри, конечно, понял и обиделся:

— Простите, господин Ношевский, наше сотрудничество возможно только на основе полного доверия. Раз вы нам не доверяете… — Керри развел руками.

Ношевский снова почувствовал себя во власти мучительных терзаний. Может быть, он упускает единственный случай опубликовать документ в солидной газете? В то же время опыт старого юриста предостерегал его от опрометчивого шага.

Керри видел, что адвокат колеблется, и молчал с демонстративно обиженным видом.

— Я подумаю, — сказал Ношевский прощаясь.

— Как хотите, — сухо ответил Керри.

Возвращаясь домой, Ношевский терзал себя одним и тем же вопросом: правильно ли он поступает? И вдруг ему пришла в голову простая мысль: а ведь «Рабочему» он не побоялся бы оставить соглашение… Коммунисты никогда не выдали бы его Докпуллеру. Значит, все-таки надо идти туда? Но ведь это же коммунисты!..

Терзания продолжались.

16. Раки и крабы

Выступление «Свободы» в защиту Чьюза впервые связало борьбу вокруг «лучей жизни» с предвыборной борьбой. Парламентские выборы приближались. Избирательная кампания, конечно, не могла остаться в стороне от событий, взволновавших всю страну. Рабочие требовали освобождения Чьюза и использования «лучей жизни» для производства продовольствия. «Свобода» снова резко выступила против правительственной партии.

Избирательная система в Великании, как и все в этой стране, называлась демократической и была очень проста. В стране были две основные политические партии, программы которых обычно формулировались столь кратко, что их легко привести полностью.

Программа партии РК: «За республику, за демократию, за свободу народа!»

Программа партии КРБ: «За демократию, за республику, за народную свободу!»

Более подробно программы партий не разрабатывались из опасения стеснить внутрипартийную демократию, которая была превыше всего!

РК и КРБ — так назывались эти партии. Полные их названия не сохранились. Весьма вероятно, что эти буквы, как всякие сокращения, некогда что-то обозначали, но уже много лет все пользовались исключительно сокращенными названиями, и с течением времени избиратели, да и сами партийные деятели, естественно, забыли, что же именно обозначали эти буквы. Конечно, пройдохи-историки, которые, как известно, расшифровали даже египетские иероглифы, могли бы, наглотавшись пыли в партийных архивах, докопаться до смысла этих таинственных букв, но, видимо, надобности в этом было меньше, чем в расшифровке египетских иероглифов. Дело в том, что партии уже давно назывались: «Раки» и «Крабы». Все так привыкли к этим названиям, что стали видеть в них и самую сущность программы обеих партий.

Перед очередными выборами отсутствие развернутых программ компенсировалось избирательными лозунгами, платформами и обещаниями. Все это в равной мере служило тому, чтобы обеспечить победу на выборах, а следовательно, опять-таки было совершенно одинаковым у обеих партий.

Естественно, возникал вопрос: чем же все-таки руководствовались избиратели? Почему одна партия побеждала, а другая проигрывала?

Ответить на этот вопрос весьма просто. Если последние три года у власти стояли раки, то большинство избирателей еще помнило, что своих предвыборных обещаний раки не выполнили. О том же, что три года назад совершенно то же самое случилось и при крабах, избиратели, естественно, уже успели позабыть. Поэтому на очередных выборах побеждали крабы. Через три года роли менялись — и побеждали раки.

Так как программы и платформы были абсолютно одинаковы, то предвыборная борьба шла, главным образом, вокруг личных качеств кандидатов. Раки, например, широко оповещали избирателей, что у кандидата крабов двоюродный брат пять лет назад был уличен в шулерстве и жестоко бит. Крабы отвечали, что кандидат раков сам шулер, а если пока и не уличен, то только благодаря ловкости рук.

Кроме того, предвыборная борьба шла вокруг партийных букв. Расшифровывались они так, как это было полезно в данной конъюнктуре. Когда раки считали полезным обвинить крабов в реакционности, они называли их консерваторами-рабовладельцами, когда же, напротив, выгодней было обвинить их в революционности, то раки утверждали, что КРБ — это не что иное, как крайние революционеры-безбожники. Крабы соответственно расшифровывали раков то как реакционеров каменнолобых, то как революционеров-анархистов, крикунов.

Кроме того, использовались следующие варианты:

Раки:

* радикалы-конституционалисты;

* республиканцы-консерваторы;

* реформисты-карикатуристы.

Крабы:

* конституционалисты-радикалы;

* консерваторы-республиканцы;

* карикатуристы-реформисты.

В названии крабов, как видно, нерасшифрованной оставалась буква Б.

Впрочем, один из столичных старожилов, старик лет девяноста, который, как подобает старожилу, все знал и все помнил, как-то заявил в интервью корреспонденту «Горячих новостей», что политическая партия крабов пошла от спортивного клуба рекордсменов бокса. Партийные деятели крабов не считали нужным отречься от такой родословной, во-первых, находя ее достаточно почетной, а во-вторых, надеясь, что она привлечет к ним голоса любителей бокса.

Поговаривали даже о том, чтобы эмблемой партии избрать кулак.

Таким образом, некоторая загадочность в названиях партий, приятная уже сама по себе, являлась вместе с тем стимулом для полнокровной избирательной борьбы.

С другой стороны, она позволяла каждой партии гостеприимно открывать двери перед людьми самых разнообразных взглядов: каждый расшифровывал название той или иной партии сообразно своему политическому вкусу.

Много шуму вызвал конкурс, проведенный «Институтом опроса общественного мнения». Участники конкурса должны были ответить на один вопрос: в чем разница между обеими партиями? До сих пор никто не задумывался над этим вопросом. Теперь прославленные чемпионы кроссвордов, ребусов и шарад тщетно ломали голову над неожиданной загадкой. Спортсмены забыли о футболе, бейсболе, баскетболе, члены клубов уклонились от своих прямых обязанностей, канцелярские служащие забросили дела — все только и делали, что искали проклятую «разницу». Конкурс, так необдуманно начатый институтом, перерастал в национальное бедствие. Премию размером в двадцать тысяч едва не получила десятилетняя девочка. Ее лаконичный ответ гласил: «Разницы никакой. И раки и крабы одинаково безобразные звери». К сожалению, она не могла обосновать свое суждение. Но то, что было не под силу незрелому уму подростка, блестяще выполнил такой оригинальный мыслитель, как автор прославленного трактата «О природе человека», доктор философии и социологии Сэмсам.

«Нет разницы! — прогремел на всю страну его вещий голос. — Нет разницы, не может ее быть и не должно быть, потому что она противоречила бы великанским понятиям демократии и свободы! В самом деле, если бы разница была, то можно было бы утверждать, что одна партия более права, чем другая, следовательно, у одной партии мог бы образоваться более значительный постоянный контингент избирателей, а это повело бы к тому, что она захватила бы власть навсегда. Только наличие двух партий предоставляет великанцу свободу выбора, а отсутствие разницы между партиями гарантирует ему непогрешимость. Такой порядок настолько естественно демократичен, что может быть подтвержден любым количеством аналогий из мира животных. Когда аист устает стоять на одной ноге, он не философствует на тему о разнице между своими ногами, а попросту меняет ногу».

Доктор Сэмсам получил премию.

Избиратель Докпуллер и все подобные ему избиратели, несомненно, придерживались тех же взглядов, что и доктор Сэмсам.

Благодаря этому «короли» были наиболее демократическим элементом в избирательной системе Великании, являя собой изумительный образец широчайшего и просвещенного свободомыслия: они одинаково щедро финансировали обе партии как для целей рекламы (это называлось избирательной кампанией), так и непосредственно для покупки избирательных голосов (свобода торговли, как одна из основных свобод в Великании, естественно, ничем не ограничивалась).

Благодаря всем этим демократическим удобствам избиратели сейчас же после выборов забывали, кого они выбирали, а избранные депутаты забывали об обещаниях, которые они дали.

Эта демократическая идиллия тянулась до приближения новых выборов. Теперь время выборов настало — и все вспомнили: по пути прогресса и свободы последнее время страну вели раки.

17. Господин Докпуллер держит ответ перед лицом закона

Генеральный прокурор республики господин Уолтер Брайф недовольно посмотрел на бумажку, которую положил перед ним секретарь. Это была самая обыкновенная повестка о вызове гражданина Великой Демократической республики к прокурору для показаний по делу номер такой-то. Повестка была напечатана типографским способом; секретарь проставил только фамилию. Это-то и не понравилось прокурору. Он неодобрительно посмотрел на своего молодого секретаря Чарли и принялся сам сочинять повестку. Он сердился, морщился, повестка не удавалась. С одной стороны, надо было сохранить достоинство закона и государственной власти, с другой же стороны…

После длительных раздумий и колебаний он вызвал секретаря и отдал на машинку результат своего хотя и краткого, но нелегкого труда. Итак, повестка была отправлена. «Вследствие представившейся необходимости, генеральный прокурор ВДР Уолтер Брайф просит господина Джона Докпуллера-старшего пожаловать в один из ближайших дней для дачи показаний в процессе предварительного следствия по делу профессора Эдварда Чьюза-старшего» (имеющиеся в стандартном тексте указания на санкции в случае неявки прокурор благоразумно опустил).

В один из ближайших дней к генеральному прокурору, вместо господина Докпуллера, пожаловал ответ. «Г-н Джон Докпуллер-старший поручил сообщить генеральному прокурору ВДР г-ну Уолтеру Брайфу нижеследующее. По состоянию здоровья г-н Дж. Докпуллер лишен возможности посетить в ближайшие месяцы г-на генерального прокурора. Однако, если г. Уолтер Брайф имеет к г-ну Докпуллеру срочное дело, г. Докпуллер готов принять его в любой день, кроме воскресенья и среды». Подписано: «Профессор Ферн».

— Чарли, приготовьте все к поездке. Вы будете сопровождать меня, — сказал господин Брайф, вертя в руках письмо. — Ничего не поделаешь, старику девяносто шесть лет, — заметил он примирительно.

В тот же день генеральный прокурор прибыл со своим секретарем в резиденцию господина Докпуллера. Двухчасовой перелет нисколько не утомил прокурора, и он намеревался тотчас же приступить к исполнению своих обязанностей. К сожалению, господин Докпуллер отдыхал. Гостей попросили подождать.

— Ничего не поделаешь, старику девяносто шесть лет, — сказал генеральный прокурор своему секретарю, когда они остались вдвоем в огромной приемной, увешанной картинами и портретами.

Прошел час, другой. Генеральный прокурор начал проявлять признаки нетерпения. Он уже осмотрел все картины и рамы на них, познакомился со всеми предками Докпуллера и убедился, что не дальше как прадед нынешнего миллиардера был, судя по его костюму, грузчиком или угольщиком. Господин Докпуллер не только не стыдился своего плебейского предка, но, наоборот, гордился им.

— Вот она, демократия! — наставительно сказал генеральный прокурор своему молодому секретарю.

По указанию патрона, Чарли заполнил ответы на все формально неизбежные вопросы протокола. Не отнимать же у Докпуллера время на расспросы о его фамилии, возрасте, занятиях!.. Отвечая на вопрос о занятиях, секретарь запнулся:

— Миллиардер, что ли? — неуверенно спросил он.

— Свободный предприниматель, — строго сказал генеральный прокурор.

Когда не оставалось уже решительно ничего, чем можно было бы заняться, в приемную торжественно вошел седой господин в костюме, представлявшем собой фантастическую смесь всех эпох и стилей. На нем были туфли на высоких каблуках и с серебряными пряжками. Белые чулки, плотно обтягивавшие икры, и короткие панталоны из светлого шелка с бантами на коленях напоминали о временах французских Людовиков. Темно-синяя бархатная куртка с золотыми пуговицами, позументами, аксельбантами, медалями, орденами и лентами заставляла предположить, что это не кто иной, как главнокомандующий армией одной из тех экзотических республик, где генералов больше, чем солдат.

Молодой Чарли поспешно вскочил, по неопытности приняв вошедшего за самого Докпуллера: юноша ни разу в жизни не видал живого миллиардера. Но это был только дворецкий. Он позволил себе спросить, не угодно ли господам осмотреть картинную галерею, где они смогут увидеть оригиналы Рафаэля, Рембрандта, Рубенса и прочих господ художников, выполнявших заказы господина Докпуллера.

Генеральный прокурор раздраженно заметил, что у него нет времени смотреть картинные галереи, и попросил передать господину Докпуллеру просьбу поторопиться с приемом. Главнокомандующий с достоинством выслушал и, торжественно звеня медалями, удалился. Через час он вернулся с приглашением пожаловать к господину Докпуллеру.

Чарли почувствовал, что наступил тот исторический момент, о котором он с гордостью будет рассказывать внукам и который намного повысит гонорар за его мемуары (материалы для них Чарли уже собирал). Илья-пророк, взятый на небо живым, вероятно, не чувствовал такого благоговейного трепета, какой испытывал сейчас молодой секретарь. Сам генеральный прокурор сделал героическое усилие, чтобы сохранить на лице привычное выражение достоинства, независимости и справедливости.

Господин Докпуллер полулежал в громадном кресле. Со стороны казалось, что он спит. Лишь губы его иногда шевелились. Возле него сидел профессор Ферн. Он молча указал гостям на кресла. Гости сели, и Чарли был очень рад этому: от волнения у него подкашивались ноги. Ни вид старика, очень похожего на труп, который забыли похоронить, ни карикатурная фигурка его советника — ничто не нарушало величия минуты. Это были миллиарды, а не все ли равно, в каком виде они являются!..

Генеральный прокурор господин Уолтер Брайф отступил от обычной формы допроса (к тому же, многие сведения уже были записаны) и коротко объяснил причины, вынудившие его обеспокоить господина Докпуллера.

Докпуллер спал.

— Сам господин Бурман интересуется делом и просил представить ему доклад, — сказал прокурор.

Докпуллер проснулся.

— Кто? — переспросил он.

— Бурман, — повторил прокурор.

— Кто это? — спросил Докпуллер.

— Президент республики, — склонился Ферн к патрону.

— А… а… — равнодушно протянул Докпуллер. Немного пожевав губами, он снова спросил: — Какой это? Не припомню что-то…

— Был юрисконсультом у Блэйка, — сейчас же дал справку Ферн.

— А… а… — Докпуллер опять пожевал губами и снова закрыл глаза.

Генеральному прокурору очень не понравилось такое начало, и он решил перейти на более официальный тон. Чарли тоже чувствовал себя очень плохо: он никак не мог сообразить, надо ли записывать этот разговор в протокол. Да и вообще писать было неудобно: столика не подали, попросить же он стеснялся.

— Профессор Эдвард Чьюз показал, — сухим, официальным тоном начал прокурор, — что некто Меллерт, проникший обманом в его лабораторию, был убит им в порядке самообороны при попытке насильственно отнять его изобретение. По заявлению того же Меллерта Чьюзу, он выполнял поручение господина Докпуллера. Что вы можете показать по этому поводу, господин Докпуллер?

Докпуллер спал.

Прокурор посмотрел на Чарли, Чарли — на прокурора. Потом оба они посмотрели на Ферна. Ферн сидел неподвижно, как изваянный из камня уродливый божок, и равнодушно молчал.

Генеральный прокурор подождал и, не дождавшись ответа, продолжал:

— В лаборатории профессора Чьюза найдены обрывки бумаг. Некоторые куски исчезли, другие обгорели, но нам удалось склеить, хотя и с пробелами, два документа. Оба одинаковы, благодаря чему один восполняет пробелы другого. Можно понять, что это договор об организации общества по производству сверхмощного оружия, каковым являются изобретенные Чьюзом лучи. На одном реставрированном документе сохранилась ваша подпись, господин Докпуллер. Что вы можете показать по этому вопросу?

Докпуллер спал.

— Господин секретарь, предъявите господину Докпуллеру названный мною документ, — тем же подчеркнуто официальным тоном сказал прокурор.

Чарли вытащил из портфеля странную бумагу, которая несколько смахивала на тряпку, сшитую из разноцветных лоскутьев. Он нерешительно держал ее в руках, не зная, что с ней делать дальше.

— Господин Докпуллер, признаете ли вы свою подпись? — повысил голос генеральный прокурор.

Докпуллер открыл глаза.

Чарли хотел было поднести бумагу, но Докпуллер сказал:

— Не признаю.

— Не угодно ли, однако, взглянуть? — настаивал прокурор.

— Не признаю, — повторил Докпуллер, не проявляя к документу ровно никакого интереса.

— Должен ли я понимать это таким образом, что ваша подпись подделана?

Докпуллер закрыл глаза.

— Я повторяю вопрос: подпись подделана?

— Объясните, Ферн, — не открывая глаз, промолвил Докпуллер.

— Господин Докпуллер этого не сказал. Он сказал только, что не признает своей подписи, — разъяснил Ферн.

— Но позвольте, — изумился прокурор, — если подпись не подделана, остается только ее признать.

— Вы так думаете? — Докпуллер открыл глаза. — Ваш президент признает свою подпись?

— Не понимаю, при чем тут президент…

— Объясните, Ферн. — Докпуллер закрыл глаза.

— Господин Бурман не так давно подписал международное соглашение, — начал Ферн тоном терпеливого учителя, объясняющего урок неспособному ученику. — Во всех газетах была воспроизведена его подпись. Во всех кинотеатрах было показано, как господин Бурман подписывал соглашение своей вечной ручкой. Есть ли сейчас хоть один пункт из этого соглашения, который не был бы нарушен? Недавно ваш министр публично заявил, что возврата к этому соглашению быть не может. Что же, господин Бурман сместил министра за то, что он не признает подписи президента?

— Но позвольте, какое все это имеет отношение?.. — растерялся генеральный прокурор.

— Как какое отношение? Президент не признает своей подписи под международным соглашением, а вы подсовываете господину Докпуллеру какую-то лоскутную бумажку и требуете, чтобы он признал подпись!

Прокурор молчал.

Чарли, которому впервые пришлось присутствовать при таком допросе, окончательно запутался и, показывая на протокол, тихонько спросил прокурора:

— Про президента писать?

— Не надо! — сердито буркнул прокурор. — Пишите: Докпуллер не признал своей подписи.

Чарли склонился над своими бумагами.

— Чем, однако, объяснить, — возобновил допрос генеральный прокурор, — что Меллерт, как утверждает Чьюз, предъявил этот договор от вашего имени, господин Докпуллер?

— Объясните, Ферн. — Докпуллер говорил уже тоном вконец измученного человека.

— Господин Докпуллер полагает, что преступники, желая скрыть свое имя, прикрылись его именем.

— Зачем?

— Чтобы в случае провала направить следствие по ложному пути.

— Вы так думаете?

— Господин Докпуллер так думает.

— Кто же эти преступники?

— Это уже ваше дело… — улыбнулся Ферн.

— Какие основания у вас так думать?

— Это ваше дело найти основания, — опять улыбнулся Ферн.

Генеральный прокурор господин Уолтер Брайф задумался. Он, кажется, начинал понимать. Ферн посмотрел на прокурора и понял, что тот начинает понимать. Докпуллер не открывал глаз. Он и без того знал, что его обязаны понять. Один Чарли решительно ничего не понимал и вопросительно смотрел на прокурора.

— Вы записали, что господин Докпуллер не признает подписи? — сердито спросил прокурор у секретаря. — Этого достаточно.

Гостей провожал Ферн. В приемной вновь возник величественный дворецкий.

— Вильям, проводите господина секретаря к машине, он подождет господина генерального прокурора, — распорядился Ферн. — Простите, господин Брайф, что я задерживаю вас, — сказал он с любезной улыбкой. — Хотелось бы поговорить доверительно.

— Я слушаю вас.

— Позвольте мне быть откровенным. Неужели вас не тяготит государственная служба? Зависеть от интриг партийных политиканов, подвергаться незаслуженным нападкам оппозиции, выслушивать грубую брань неблагодарной, невежественной толпы, сознавать свое бессилие удовлетворить законные интересы уважаемых, почтенных граждан, нет, это слишком мучительно! Господин Докпуллер давно меня уговаривает выдвинуть свою кандидатуру в президенты. А зачем? Разве частная служба не дает мне больше возможностей?

— Я не понимаю, господин Ферн, к чему вы все это мне говорите? — сказал Брайф, хотя он уже кое-что понимал.

— И ради чего? — не слушая прокурора и как бы размышляя вслух, продолжал Ферн. — Конечно, для людей высших идеалов материальная сторона дела на последнем месте. Но все же, смею вас спросить, почему полная забот и тревог государственная служба вознаграждается настолько хуже частной? И, наконец, представьте себе, что произойдет какая-нибудь глупая случайность, какая-нибудь превратность выборов. Тогда достойному государственному деятелю остается только одно: вернуться на лоно природы и сажать капусту. Нет, покорно благодарю за такую демократию!

Ферн попал в больное место: по мере того как приближались выборы, генеральный прокурор все чаще подумывал о превратностях судьбы. Теперь он молчал, и Ферн видел, что гость его понял.

— Я это к тому говорю, — продолжал он уже увереннее, — что если бы вы господин Брайф, когда-нибудь подумали о частной службе, фирма Докпуллера всегда была бы рада воспользоваться вашим ценным опытом. Мы были бы очень рады видеть своим юрисконсультом столь выдающегося деятеля.

Ферн поклонился. Брайф в свою очередь ответил полным достоинства молчаливым поклоном. Генеральный прокурор республики и главный советник господина Докпуллера торжественно пожали друг другу руку. Подоспевший дворецкий проводил генерального прокурора и усадил его в машину.

На обратном пути господин Уолтер Брайф был молчалив. Юрисконсульт Докпуллера, черт возьми, это звучит неплохо! Господин Бурман раньше был юрисконсультом у Блэйка. Если юрисконсульт Блэйка мог стать президентом, то почему не сможет стать им юрисконсульт Докпуллера? Ферн прав: от дома Докпуллера до президентского кресла ближе, чем от кабинета генерального прокурора. «Президент республики господин Уолтер Брайф!..»

Прокурору показалось, что даже солнце, выглянувшее в эту минуту из-за облаков, стало светить ярче.

18. Частные дела свободного предпринимателя

Проводив генерального прокурора, Ферн вернулся к шефу за инструкциями.

Докпуллер по-прежнему дремал в кресле. По комнате нервно расхаживал Докпуллер-младший.

— Ничего они в тюрьме от него не добьются, — возбужденно говорил он. — Все эти обещания военного министра — чепуха!

— На то и власти, чтобы глупить, — не открывая глаз, философски промолвил Докпуллер-старший.

— Ну, эти уж слишком глупы! — раздраженно сказал сын. — Кто их просил вмешиваться? Заморят старика, загубят лучи.

— Джонни, меньше говори! — недовольно сказал отец. — Ты не в парламенте. Ферн, кто у нас сейчас эти, как их?..

— Раки, — с полуслова понял Ферн.

— Они портят мне пищеварение, — сказал старик и пожевал губами. — Обновите меню, Ферн.

Ферн склонил голову.

— Займитесь этим… Направьте… Чьюза освободите…

Ферн снова склонил голову.

Докпуллер закрыл глаза.

Ферн осторожно, на носках вышел из комнаты.

Самолет генерального прокурора еще не достиг столицы, как следом за ним направился другой самолет. В тот же день профессор Регуар вызвал к себе редактора «Свободы», господина Керри. А на следующий день «Свобода» выступила в защиту профессора Чьюза, несказанно удивив этим даже такого искушенного в политике человека, как Ношевский.

19. Мильон терзаний старого демократа (окончание)

Ношевский провел отвратительный день. Он никак не мог принять решения. Вечером он, наконец, решил, что завтра же отправится в редакцию «Рабочего». Но утром его снова поразила «Свобода». Газета категорически требовала немедленного освобождения Чьюза. «Несправедливо и позорно держать в тюрьме знаменитого престарелого ученого, — писал Керри в статье за собственной подписью. — И за что? Только за то, что он посмел защитить свое изобретение от ловких и сильных преступников! Интересы тех, кто скрывается за похитителями, противоречат интересам государства и народа. Правительство само совершает преступление, заключая в тюрьму изобретателя, вместо того чтобы упрятать туда настоящих преступников».

Черт возьми, это было сильно! Не хватало только имен преступников. Но в этом был виноват он, Ношевский. Ведь это он отказал Керри в документе, который позволил бы назвать имена.

Ношевский уже собрался идти в «Свободу», но как только он представлял себе, что отдает Керри договор, сомнения возвращались с новой силой.

Неизвестно, как поступил бы, в конце концов, старый адвокат, если бы в дело не вмешалась новая сила: Ношевского посетил профессор Регуар.

Он начал без обиняков: ему известно, что в распоряжении господина Ношевского находится некий документ, интересующий господина Докпуллера.

Ношевский пытался сообразить: откуда это стало известно? Странно. Во всяком случае, в «Свободу» теперь он не пойдет…

В самом деле, почему Регуар явился к нему сейчас же после того, как Керри узнал, где находится соглашение?

Регуар молчал, ожидая ответа.

Ношевский осторожно сказал:

— Не знаю, о чем вы говорите…

— Нет, знаете, — любезно, но твердо возразил Регуар. — Зачем нам играть в прятки? Мы можем легко договориться…

— Я просил бы вас переменить тему, господин профессор, — тоже любезно сказал Ношевский. — Надеюсь, у вас ко мне дело?

— Я и говорю о деле. Простите, мне неясно, зачем вам, собственно, этот документ? Вы хотите его опубликовать? Но он подписан вашим подзащитным. Вы окажете плохую услугу профессору Чьюзу.

Ношевский не выдержал:

— Кажется, там есть еще кое-какие подписи…

— Вы могли бы поступить разумней и… выгодней. Если бы вы согласились уступить, то вознаграждение…

— Я не продаю совести! — вскипел Ношевский.

— Конечно, ничего не следует продавать за бесценок, — спокойно возразил Регуар. — Но, скажем, полмиллиона… или миллион…

У Ношевского перехватило дыхание.

Регуар заметил это мгновенное колебание. Но Ношевский уже сумел справиться с собой. Его охватило острое чувство стыда и за эту минутную слабость и за то, что Регуар успел заметить ее.

— Убирайтесь вон, или я… я ударю вас! — крикнул он срывающимся голосом и бросился к Регуару.

Тот отступил на шаг и удивленно поднял брови.

— Успокойтесь, господин Ношевский. У нас деловой разговор.

Ношевский сел за стол, надеясь, что гость уйдет. Но Регуар вовсе не собирался уходить.

— Если вас не устраивает эта сумма, назовите свою, — после продолжительной паузы сказал он.

Ношевский молчал. У него не было сил негодовать, кричать, возмущаться… Да и к чему все это: никто не убедил бы Докпуллера и его советников в том, что есть вещи, которые не продаются.

Регуар ждал ответа. И вдруг Ношевскому пришла в голову новая мысль. Они боятся, что он опубликует соглашение. А что если попробовать этой ценой добиться освобождения Чьюза?

Ношевский решился.

— Речь могла бы идти о другом, — сказал он как можно спокойнее. — Об обязательстве не публиковать соглашение.

— Этого мало, — разочарованно сказал Регуар.

— Как угодно. На большее я не соглашусь…

— Какая же у нас гарантия, что вы не нарушите обязательства?

— Я могу уничтожить соглашение на ваших глазах. Других экземпляров не сохранилось, тут уж прошу поверить моему слову.

— Охотно верю.

Регуар не только верил: после посещения прокурора он знал, что реставрированные экземпляры находятся в надежных руках и не могут скомпрометировать Докпуллера. На несколько секунд он задумался. Конечно, это было не то, что нужно. Но все-таки…

— Вы разрешите мне подумать? — вкрадчиво сказал он. — С тем, конечно, чтобы за это время документ не был опубликован.

Замысел его был прост: пока он будет думать, «Информационная служба» Докпуллера разыщет соглашение.

— Я хочу предупредить о своих условиях, — сказал Ношевский.

— Это не имеет никакого значения, — небрежно заметил Регуар. — Конечно, это не та сумма, которую мы могли бы предложить за договор…

— Я говорю не о деньгах, — с досадой сказал Ношевский. — Согласится ли Докпуллер на освобождение Чьюза? В силах ли он вообще это сделать?

Регуар с трудом сдержал готовую прорваться радость. Ношевский даром отдавал ему документ… Ведь Докпуллер и без того распорядился устроить освобождение Чьюза.

Он принял глубокомысленный вид.

— В силах ли Докпуллер? Вы, вероятно, шутите, господин Ношевский! Такого вопроса для господина Докпуллера не существует. Захочет ли он — вот в чем вопрос! Однако когда же вы передадите нам документ?

— Не передам, а уничтожу, — поправил Ношевский.

— Хотя бы так…

— После освобождения Чьюза.

Регуар сделал вид, что раздумывает. Но он уже понимал, что нужно немедленно согласиться. Освобождение Чьюза потребует нескольких дней — за это время «Информационная служба» достанет документ хотя бы из-под земли.

— Я согласен, — сказал Регуар. — Вы даете мне честное слово, что после освобождения Чьюза уничтожите договор у меня на глазах?

Ношевский поклялся, что поступит именно так.

Регуар откланялся. У него хватило такта ограничиться поклоном, без попыток рукопожатия.

После его ухода Ношевский вздохнул спокойно: наконец-то он покончил с этим делом, и притом самым разумным способом.

Но уже в следующую минуту Ношевский спросил себя: «Почему советник Докпуллера так охотно согласился на освобождение Чьюза? Нет ли тут какого-нибудь обмана? Впрочем, если Регуар обманет, соглашение сейчас же будет опубликовано в коммунистической газете».

Ношевский долго убеждал себя в том, что поступил правильно, пока наконец не понял, что он далеко в этом не убежден.

Спокойствие покинуло его. Неужели он ошибся? Да, Чьюз хотел другого. Чьюз хотел опубликовать соглашение и разоблачить Докпуллера, а он, Ношевский, уничтожит договор и поможет Докпуллеру уйти от ответственности. Зато Чьюз будет на свободе. Но захочет ли он сам купить свободу такой ценой?

Терзания возобновились с новой силой.

20. Великая встряска

В тот же день, выйдя из дому, чтобы отправиться в свою контору, Ношевский попал в водоворот уличной драки. Спокойно миновав возбужденных людей, он уже садился в машину, когда его вдруг с силой ударили по голове.

Сутки ему пришлось провести в больнице, а дома его ждал новый сюрприз: ночью, когда прислуга ушла, его холостяцкую квартиру ограбили. Воры почти ничего не взяли, но решительно все перевернули. Обои, обивка мебели, плитки паркета — все это было ободрано и вывернуто наизнанку.

Теперь Ношевскому стало ясно и вчерашнее происшествие. Сначала обыскали его самого, потом обыскали его квартиру. Он понимал, что за этим последуют новые сюрпризы.

Голова еще болела, и он решил остаться дома. Горничная кое-как привела в порядок спальню. Он прилег и задремал. Его разбудил телефонный звонок. Из конторы сообщали, что какие-то молодцы ворвались в помещение, побили стекла, разбросали папки с делами, переломали мебель. При этом они кричали: «На фонарь защитников Чьюза!»

Ношевский поспешил в контору и нашел там картину полного разгрома. Возмущенный, он позвонил по телефону и потребовал Регуара. Ему ответили, что профессора нет в столице.

На другой день квартиры всех служащих его конторы вдруг оказались ограбленными. Все служащие, вплоть до курьеров, стали попадать в уличные драки, их сбивали с ног, рвали у них из рук портфели.

Ношевский временно закрыл контору и распустил служащих по домам. Квартира его ремонтировалась, и он поселился в гостинице. Вскоре он перестал выходить из номера: не только на улице, но и в коридорах гостиницы его, как модную кинозвезду, преследовали назойливые «поклонники».

И все же Ношевский не подозревал, какие силы он поднял на ноги. Чуть ли не вся «Информационная служба» была мобилизована, и все-таки соглашение не удалось обнаружить. Регуар был в бешенстве. Пришлось привлечь на помощь бюро Вундертона. Сыщики сбились с ног. Дело дошло до того, что агент Вундертона, не разобравшись, принял агента Докпуллера за одного из служащих Ношевского, слегка хлопнул его по голове и, пока коллега приходил в себя, обыскал его. Главам «информационных» учреждений пришлось улаживать конфликт дипломатическим путем.

На пятый день непрерывных поисков Регуар признал свое поражение и направился в гостиницу к Ношевскому. Чьюз был наконец освобожден.

— Где ваше слово? — набросился на Регуара Ношевский. — Вы не могли дождаться, пока я предъявлю вам соглашение. Ваши молодцы поломали мне мебель, выгнали меня из квартиры, чуть не пробили мне голову.

— Вы ошибаетесь…

— Может быть, и теперь, как только я выну соглашение, ваши молодчики налетят на меня и вырвут его из рук?

— Вы преувеличиваете, господин Ношевский.

— Я требую, чтобы мне была обеспечена безопасность.

— Я готов обеспечить вам что угодно, — в нетерпении закричал Регуар, — но покажите договор!

21. Институт организации всеобщего счастья

Среди многочисленных социальных, культурных и прочих институтов, учрежденных и субсидируемых Докпуллером, почетное место занимал Институт организации всеобщего человеческого счастья. Никакое другое учреждение так убедительно не свидетельствовало о благородстве Докпуллера. В самом деле: достигнув высшего человеческого счастья стоимостью во много миллиардов, он все-таки не считал мир совершенным и жаждал организации счастья для всего человечества. Каждый гражданин Великании, независимо от пола, возраста, национальности, образовательного и имущественного ценза, размеров налогового обложения, имел полную возможность представить в институт любой проект организации человеческого счастья. За лучшие проекты назначались крупные премии имени Докпуллера.

В отличие от других докпуллеровских учреждений, этот институт обосновался в столице. Его возглавлял маститый социолог доктор Кунктатор. Он чрезвычайно тщательно изучал каждый проект с точки зрения социологической, исторической, экономической, этической, юридической и всяких иных возможных точек зрения. Проект проходил через десятки комиссий, подкомиссий, подподкомиссий и отвергался только после самоотверженного труда сотен ученых-специалистов. Справедливость требует отметить, что пока еще ни один проект не был одобрен. Но доктор Кунктатор не терял надежды: это был не пылкий юноша, а старик, убеленный сединами и умудренный опытом. Он понимал, что проблемы человеческого счастья не так-то легко разрешить. Хорошо, если это удастся нашим праправнукам. Забраковав один проект, доктор Кунктатор принимался за другой в неистощимой надежде, что, может быть, здесь он увидит наконец пути к человеческому счастью, и в твердой уверенности, что этого не случится.

Доктор Кунктатор и его подчиненные работали не спеша. Они понимали, что торопиться некуда: человечество так долго ждало своего счастья, что, очевидно, привыкло к ожиданию и могло подождать, пока этот вопрос будет всесторонне изучен и благоразумно разрешен в кабинете доктора Кунктатора. Кроме того, доктор Кунктатор и его подчиненные получали хорошие оклады и потому почитали своим долгом работать тщательно и без всякой спешки.

Прожектера обычно принимал сам доктор Кунктатор. Он был изыскано любезен.

— Рад вас приветствовать! Решили осчастливить человечество?..

Прожектер сконфуженно улыбался.

— Да, вот… надеюсь…

— Отлично, отлично… Что там у вас? О, увесистая папка, солидный труд. Очень интересно. Примите, Гарри.

Гарри, молодой человек лет двадцати двух, принимал труд, а доктор Кунктатор тем временем продолжал беседу:

— Надеюсь, вы не коммунист?

— Что вы, что вы, господин директор!

— Впрочем, коммунисты избегают наш институт: они понимают, что это бесполезно.

— То есть, как бесполезно? — Лицо посетителя вытягивалось.

— Не вообще бесполезно, — поправлялся доктор, — коммунисты понимают, что бесполезно представлять нам их разрушительные проекты.

Зарегистрировав проект, Гарри сообщал его номер: 5002. Астрономическая цифра, видимо, пугала посетителя.

— А скоро? — робко спрашивал он.

— То есть, вы хотите спросить, скоро ли будет рассмотрен ваш проект? догадывался доктор Кунктатор. — Как вам сказать? Сейчас мы изучаем номер две тысячи двести семьдесят пять. За год мы успеваем изучить в среднем пятьдесят-сто проектов… Работа кропотливая, сами понимаете…

Посетитель делал беглый подсчет, и его невольно бросало в дрожь. Волнение гостя не ускользало от проницательных глаз доктора Кунктатора.

— Не бойтесь, — бодрым, успокаивающим тоном говорил он, — рукописи хранятся у нас по последнему слову техники. Да вот, пожалуйста…

И гостеприимный хозяин любезно вел посетителя по анфиладе просторных комнат, где, как солдаты на параде, стройными рядами стояли высокие полки. На них покоились тысячи проектов спасения человечества, терпеливо ожидая, когда их забракуют. Электрифицированная лестница, с изящным моторчиком, бесшумно катилась вдоль полок, пока взобравшийся по ее никелированным ступенькам Гарри искал местечко для вечного успокоения проекта № 5002. Сеть серебристых трубок, живо напоминавшая орган, из которого вот-вот польются торжественные мелодии, опутывала полки. Показывая на это сложное сооружение, доктор Кунктатор говорил тоном хранителя музея, гордящегося своим детищем:

— Усовершенствованная система стационарных электропылесосов. Сконструировано специально для нашего института. Уникум! Рукописи идеально сохраняются.

Доктор ловко выхватывал с полки объемистый том, перелистывал его и в полном восторге восклицал:

— Посмотрите на дату: пятидесятилетняя давность. Но ни одной пылинки! Свеж, как новорожденный младенец.

— А идеи не устарели? — неуверенно спрашивал посетитель.

— Что ж, идеи… — строго говорил доктор. — Разумное не старится. Вечные идеи вечно молоды…

Потрясенный посетитель осторожно, почти на цыпочках, уходил из святилища, где усовершенствованные пылесосы предохраняли от порчи человеческое счастье…

Однажды доктор, как обычно, приготовил для очередного посетителя свою изысканно любезную улыбку. Но вдруг ее сменило крайнее изумление, а затем лицо доктора так просияло, будто в институт собственной персоной пожаловало само всеобщее счастье.

— Какая честь! Профессор Регуар!

Регуар величественно кивнул доктору и с вопросительным видом обернулся к сопровождавшему его человеку (которого ни доктор, ни Гарри сначала даже не заметили, так же, как не замечают звезд в сиянии солнца). Незнакомец назвал себя автором проекта № 5008 и попросил господина директора выдать его труд. Доктор Кунктатор строго заметил, что труды возвращаются авторам не раньше, чем они будут забракованы, и что господину автору проекта № 5008 следует терпеливо подождать этого момента. Но Регуар только повел пальцем — и Гарри тотчас покатил на своем изящном сооружении в самый дальний угол.

Не прошло и минуты, как проект № 5008 был найден.

Незнакомец раскрыл объемистый том и выдернул из него страницу.

— Пожалуйста! — сказал он и показал страницу профессору Регуару.

Тот потянулся к ней, но дерзкий незнакомец, к ужасу доктора и Гарри, отдернул руку.

— Вы и так отлично видите, — сказал он, — а впрочем, можно и ближе.

К полному изумлению доктора Кунктатора, незнакомец аккуратно разорвал страницу и поднес клочки к глазам профессора Регуара.

— Узнаете?

Регуар кивнул.

Незнакомец достал зажигалку, чиркнул и осторожно поджег клочки. Затем, взяв под мышку проект № 5008, откланялся и направился к двери.

— Вы не оставляете свой труд? — растерянно спросил доктор Кунктатор, окончательно потерявший надежду что-нибудь понять.

— Больше он вам не нужен, — ответил незнакомец. — Тут мои старые речи…

Когда он скрылся, доктор Кунктатор обратил недоумевающий взор к профессору Регуару, но, встретившись с ним глазами, затрепетал.

Не спуская испепеляющего взгляда с обомлевшего доктора, Регуар медленно приблизился к нему и очень тихо спросил:

— Известно ли вам, что вы прозевали?

Доктор Кунктатор в изнеможении опустился в кресло.

— Что? — еле слышно пролепетал он.

— Мы сбились с ног, — не отвечая, продолжал Регуар, — мы обшарили весь город, заглянули в каждую щель… Как же вы не видели? Как вы смели не видеть?

— Очередь не дошла… — слабым голосом, но твердо ответил доктор Кунктатор. В нем проснулась профессиональная честь: он встал на защиту традиций своего института.

— Очередь? — рявкнул Регуар. — Для такого дела нет очереди. Перед ним все ваши дурацкие проекты — ничто, дрянь, мусор!

— Да что же это такое? — чуть слышно спросил доктор. Силы опять покинули его.

— Всеобщее человеческое счастье! — загремел Регуар и, уходя, так хлопнул дверью, что трубки усовершенствованного пылесоса жалобно застонали.

На другой день в институт пришло вежливое письмо за подписью профессора Регуара. В письме сообщалось о том, что ввиду болезни доктора Кунктатора и поступившей от него в связи с этим личной просьбы, господин Докпуллер освобождает его от обязанностей директора института организации всеобщего человеческого счастья.

Впрочем, институт продолжает работать и даже сохранил свои традиции. Но новый директор, которому Гарри рассказал бесславную историю доктора Кунктатора, прежде чем принять проект, лично его перелистывает. Не слышно, однако, чтобы он наткнулся на что-нибудь сенсационное. Не слышно также, чтобы институт одобрил хотя бы один проект.

22. Директива номер…

Несмотря на самые успокоительные заверения президента Бурмана, несмотря на обнадеживающие прогнозы авторитетного общества экономических исследователей, кризис охватывал страну со скоростью пожара. Усилия «пожарных команд» оставались безрезультатными. Одним из главных способов борьбы стало молчаливое соглашение не произносить неприличного слова «кризис». Как известно, этот способ ведет свое начало от наших доисторических предков, накладывавших «табу» на названия всего, что грозило опасностью. Во всяком случае, такие слова, как «перерыв», «спад», «депрессия», звучали как-то приятнее и меньше портили настроение «королям».

Каждый день закрывались все новые предприятия и рабочие выбрасывались на улицу. Там и здесь вспыхивали стачки протеста против массовых увольнений, переходившие в столкновения и настоящие бои рабочих с заводской охраной, полицией и войсками. По призыву коммунистической партии и профессиональных союзов по всей стране в один и тот же день состоялась демонстрация: на улицы вышло около полутора миллионов рабочих. Цифра эта, заботливо скрываемая газетами, была, конечно, известна и правительству и «королям». Несмотря на всю предупредительность ученых-экономистов, у «королей» начинало портиться настроение. Единственное исключение представлял «король слез» господин О'Квенти: конъюнктура требовала все большего количества слезоточивых бомб.

Благоприятной считали конъюнктуру и крабы. Деятели этой партии и в устных выступлениях и на страницах газет не уставали обличать раков как виновников депрессии и призывали на предстоящих выборах голосовать за крабов, единственно обладающих секретом процветания.

В эти бурные дни образовалась новая политическая партия. Лидер прогрессивных депутатов в парламенте Рони заявил, что раки и крабы одинаково не способны удовлетворить интересы народа: РК и КРБ — это «роялисты капитализма» и «капиталистические роялисты бизнеса», в равной мере защищающие интересы некоронованных «королей». Новая партия приняла наименование левых демократов. По установившимся традициям, членов партии ЛД стали называть людьми. Начал выходить печатный орган новой партии — «Голос людей».

Старые партии дружно набросились на дерзких нарушителей двупартийной свободы. «Люди — это антивеликанское исчадие, — писал „Рекорд сенсаций“. — Раки и крабы — вот истинные выразители великанской демократии». «К великанской свободе, — утверждали „Горячие новости“, — могут вести не люди, а раки и крабы».

Президент Бурман был крайне встревожен положением в стране и, главное, падением своих шансов быть избранным на новый срок. Необходимо было немедленно принимать какие-то меры. Состоялось расширенное, а затем узкое совещание кабинета министров. Официальных сообщений опубликовано не было, что, впрочем, не помешало газетам передавать самые точные, подчас даже интимные подробности совещания. Много толков вызвали сведения о разногласиях, якобы возникших среди министров. «Горячие новости» видели их причину в том, что министр торговли отбил любовницу у министра финансов. Солидная «Честь» сообщала, что некоторые члены кабинета, видя неизбежность провала раков, переметнулись на сторону крабов. «Можно только приветствовать такую политическую мудрость и предусмотрительность», — с удовлетворением заключала «Честь». Газета «Руки по швам!», захлебываясь от восторга, рассказывала, что генерал Ванденкенроа сидел на заседании молчаливый и непроницаемый, как сфинкс. На предложение президента высказаться «величественный генерал» поднялся во весь свой могучий рост и громоподобным голосом сказал лишь два слова: «Гордиев узел!» При этом он столь выразительно разрубил воздух своей мощной дланью, что присутствующим все стало ясно без всяких пояснений.

Сообщения об энергичном жесте генерала оказалось достаточно для того, чтобы акции компаний по производству вооружения (упавшие было, подобно всем остальным) вдруг снова подпрыгнули.

Газеты сообщали также о мужественном поведении генерального прокурора Уолтера Брайфа, который выступал на заседании почти так же решительно и лаконично. «Довольно сентиментальничать!» — сказал он.

Эта реплика очень подбодрила всех «королей», за исключением господина О'Квенти: он боялся, что слова генерального прокурора окажут неблагоприятное влияние на такую патриотическую отрасль промышленности, как производство слезоточивых бомб. Как бы в самом деле это демократическое сентиментальное оружие не было бы вытеснено более эффективным. Впрочем, как деловой человек О'Квенти поспешил внести в министерство внутренних дел проект замены слезоточивых газов отравляющими и наметил соответствующее переоборудование своих заводов.

Новое «антисентиментальное» веяние сразу же уловили «Рыцари великанского духа», «Легионеры свободы», «Вольные тюремщики вредных мыслей», «Пророки великанской эры», «Золотые рубашки», «Стражи великанской девственности», «Великания прежде и превыше всего!», «Львы-вегетарианцы», «Средние люди сегодня», «Драконы XX века» и прочие многочисленные лиги и ордена, с числом членов от двух и больше. Отряды всех этих организаций, во главе со своими вождями, пророками, «чародеями», «циклопами», двинулись к редакции коммунистической газеты «Рабочий» с плакатами: «Довольно сентиментальничать с коммунистами!», «Коммунисты угрожают безопасности государства!», «Покончить с красной опасностью!».

У здания редакции их ждал неприятный сюрприз: выстроившись в несколько рядов, перед зданием стояли рабочие. Воодушевляемые криками и приказами своих «вождей», «рыцари» попытались взять крепость лобовой атакой. Завязались горячие рукопашные схватки. «Рыцари» были оттеснены. Рабочие перешли в наступление, и ряды «рыцарей» дрогнули. Женщины и дети, свесившись из окон, неистово кричали: «Гоните докпуллеровских молодчиков! В шею докпуллеровцев!» Вдруг в одном из окон раздался пронзительный женский крик — из расстроенной толпы «рыцарей» послышалось несколько выстрелов. В тот же момент из переулка на улицу ворвались, гудя сиренами, полицейские автомобили. Рабочие бросились к зданию редакции. Полицейские, соскочив с машин, стреляли в спину бегущим. Оттесненные было «рыцари», «легионеры», «золоторубашечники», «вольные тюремщики» снова ринулись вперед.

Отряд полицейских и их добровольных помощников ворвался в помещение редакции. Пока полицейские производили тщательный обыск в комнатах редакции, «рыцари» громили типографию.

А на улице бой не ослабевал. Даже женщины оставили свои наблюдательные посты и, выбежав на улицу, с кулаками бросились на полицейских. Толпа настолько смешалась, что в ней уже невозможно было разобрать сражающиеся стороны. Полицейские вынуждены были прекратить стрельбу.

Вскоре к ним подоспело подкрепление: на улицу, лязгая гусеницами, ворвались три танка. За ними следовали машины с пехотой.

Через час рабочие были разогнаны. Санитарные машины подбирали убитых и раненых. Когда наконец улица опустела, по ней прошли автомобили-цистерны, смывая кровавые пятна с мостовой.

«Порядок» был восстановлен, но город оказался на военном положении. По обезлюдевшим улицам рабочих кварталов расхаживали вооруженные патрули. Неистово гудя, мчались полицейские автомобили и мотоциклеты. На перекрестках стояли танки и броневики. И все же полицейские настолько не чувствовали себя хозяевами положения, что командующий экспедиционным военно-полицейским корпусом потребовал подкрепления.

На следующее утро «Рабочий» не смог выйти — типография была разгромлена, машины повреждены, бумага сожжена. Рабочие трудились всю ночь, стараясь привести типографию в порядок.

«Голос людей» возлагал ответственность за кровопролитие на министра внутренних дел и на начальника полиции, который, вместо того, чтобы обуздать бесчинствующих «рыцарей», приказал открыть стрельбу по безоружным рабочим. Двадцать пять рабочих было убито, около ста человек ранено. Газета писала, что военный министр генерал Ванденкенроа превысил свои полномочия, послав на помощь полиции танки.

Остальные газеты, лишь вскользь упоминая о столкновении у редакции «Рабочего», обрушили на приученные ко всему головы своих читателей новую потрясающую сенсацию. Особенно красноречивы были заголовки в «Свободе»:

ЗАГОВОР КОММУНИСТОВ ПРОТИВ ГОСУДАРСТВА

КОММУНИСТЫ ПЫТАЛИСЬ ПОХИТИТЬ ЛУЧИ ЧЬЮЗА ДЛЯ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ДЕРЖАВЫ

НАЙДЕНА СВЕРХСЕКРЕТНАЯ КОММУНИСТИЧЕСКАЯ ДИРЕКТИВА No…

ОБНАРУЖЕН КОММУНИСТ, ПЫТАВШИЙСЯ ПОХИТИТЬ ЛУЧИ

«Мы знали, мы предвидели, мы предупреждали! — кричала „Свобода“. — Мы требовали, чтобы перестали наконец укрывать хитрых и ловких преступников, пытавшихся похитить лучи Чьюза. Наконец-то, хоть и с большим опозданием, наши нерадивые власти пошли туда, где с самого начала надо было искать преступников: в редакцию коммунистической газеты. Здесь-то в результате обыска, произведенного по предписанию генерального прокурора республики г. Уолтера Брайфа и в полном соответствии с конституционными гарантиями, был обнаружен следующий секретный документ:

ДИРЕКТИВА No…

КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ ВЕЛИКАНИИ

Строго сверхсекретно

Настоящим предписываем вам овладеть лучами, изобретенными профессором Чьюзом. Изобретение должно быть передано в военных целях Коммунистической державе, представитель которой не замедлит к вам явиться.

В целях конспирации предписывается всю операцию замаскировать. К ученому следует явиться в качестве представителей крупных промышленников с предложением о заключении договора на эксплуатацию лучей. Есть основания полагать, что ученый охотнее согласится на это предложение, чем на предложение, исходящее от коммунистов. Кроме того, в случае неудачи, это отведет подозрение от нас и направит возбуждение общества против капиталистов Великании.

Примите все меры предосторожности. Не останавливайтесь ни перед чем. В случае необходимости уничтожьте Чьюза.

Председатель Тайного Мирового Коммунистического Центра

(подпись неразборчива)».

Далее заголовки кричали:

ЗАМАСКИРОВАВШИЙСЯ ПРЕДСТАВИТЕЛЕМ ДОКПУЛЛЕРА НЕКИЙ МЕЛЛЕРТ ОКАЗАЛСЯ КОММУНИСТОМ!

В его полевой сумке обнаружен коммунистический билет. Преступник — член коммунистической партии и одновременно красный агент. Настоящая его фамилия в интересах следствия сохраняется в тайне.

Соседние колонки были посвящены Чьюзу:

Старый ученый, как истинный великанец, героически встретил нападение иностранного агента-коммуниста. Под дулом пистолета он, безоружный, убил врага Великании и человечества. Он уничтожил свои приборы, чтобы они не попали к коммунистам. Генеральный прокурор республики г. Уолтер Брайф отдал распоряжение о немедленном освобождении проф. Чьюза. Герой-ученый возвратился в свою лабораторию.

Мы говорили, мы предупреждали, мы поднимали свой голос в защиту проф. Чьюза, мы требовали его освобождения. Теперь «Свобода» рада поздравить замечательного ученого, которого наша газета так долго отстаивала от несправедливых нападок и от преступного недомыслия правительства.

На следующей полосе сообщалось:

ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ПРОКУРОР г. УОЛТЕР БРАЙФ ОТДАЛ ПРИКАЗ О НЕМЕДЛЕННОМ АРЕСТЕ ГЛАВАРЕЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ

КРАБЫ ВНОСЯТ ЗАКОН ОБ ОБЪЯВЛЕНИИ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ ВНЕ ЗАКОНА

Далее следовало сенсационное разоблачение раков:

В УКРЫТИИ КРАСНЫХ ЗАГОВОРЩИКОВ ПОВИННО ПРАВИТЕЛЬСТВО

РАКИ РАСПЛАТЯТСЯ ЗА СВОИ ПРЕСТУПЛЕНИЯ

РАКИ ПОТАКАЛИ КРАСНЫМ

РАКИ ЗАКЛЮЧИЛИ В ТЮРЬМУ ЧЬЮЗА

РАКИ ВЫЗВАЛИ ДЕПРЕССИЮ И БЕЗРАБОТИЦУ

КРАБЫ ВЫДВИГАЮТ ЗАКОН ПРОТИВ КОММУНИСТОВ

КРАБЫ СПАСУТ ОТЕЧЕСТВО

ОТДАДИМ ГОЛОСА КРАБАМ!

На новой полосе развертывалась бурная атака на «людей»:

ИМЕЮТ ЛИ ЛЮДИ ПРАВО НА СУЩЕСТВОВАНИЕ?

НОВУЮ ПАРТИЮ ПОДДЕРЖИВАЮТ КОММУНИСТЫ

НОВАЯ ПАРТИЯ ЗАПЯТНАЛА СЕБЯ СВЯЗЬЮ С КРАСНЫМИ ЗАГОВОРЩИКАМИ

НАМ НУЖНЫ НЕ ЛЮДИ, А КРАБЫ

ДОЛОЙ ЛЮДЕЙ — ДА ЗДРАВСТВУЮТ КРАБЫ!

«Свобода» мастерски вскрыла и другую сторону дела.

Коммунистическая держава готовится напасть на Великанию, — писала газета. — Кто может поверить миролюбивым заверениям Коммунистической державы после того, как ее представитель пытался похитить наше величайшее мирное изобретение, чтобы превратить его в ужасное истребительное оружие и обрушить на наши головы? Свободные великанцы, коммунисты хотят уничтожить вас лучами, изобретенными в вашей же стране! Какое коварство!

Наша газета всегда высказывалась за то, чтобы «лучи жизни» были использованы только в мирных целях. Читатели помнят нашу последовательную борьбу за «лучи жизни», наши протесты против превращения их в оружие. Но теперь, перед лицом кровожадной Коммунистической державы, мы первые заявляем: лучи должны стать мощным оружием, которое защитит Великую Демократическую республику от коммунистического вторжения. Лучший вид обороны — нападение! Лучи должны стать собственностью государства. Мы уверены, что профессор Чьюз, который не поддался на обман коммунистов, а мужественно отстоял свое изобретение, поможет спасти Великанию от нападения Коммунистической страны. Великанцы! Перед лицом смертельной опасности забудьте свои случайные мелкие раздоры, объединяйтесь, спасайте Великанию от коммунистов внутренних и внешних!

Солидные газеты «Время» и «Честь» были несколько умеренней по тону, но по содержанию не отставали от «Свободы». Что же касается «Горячих новостей» и «Рекорда сенсаций», то они требовали немедленного уничтожения Коммунистической державы.

Неожиданный поворот дела вызвал бурное ликование среди «королей», а также среди «рыцарей» и прочих «драконов XX века». Акции военной, металлургической, химической промышленности резко поднялись. «Депрессия — уже пройденный этап», — объявило по радио общество экономических последователей. Ванденкенроа и Брайфа называли спасителями отечества. Шансы турмана окончательно пали. В кругах крабов заявляли о возможности выдвижения на пост президента кандидатуры «железного генерала», который умеет рубить гордиевы узлы. Господин Уолтер Брайф также обеспечил свое положение. «Довольно сентиментальничать!» повторяли за ним деловые люди, переходя от страха к крайней отваге. Господин О'Квенти срочно переоборудовал свои заводы.

Но вдруг оказалось, что рабочие тоже не хотят «сентиментальничать». Весть о расстреле рабочих прокатилась по столице как сигнал тревоги. Повсюду на собраниях и митингах рабочие ораторы призывали к отпору. Из рук в руки передавались номера «Рабочего», выходившего теперь нелегально. Газета разъясняла, что под флагом борьбы с коммунизмом слуги монополистов, возглавляемые «величественной марионеткой» Ванденкенроа, начинают наступление против всего трудового люда. «Это они своим безрассудным хозяйничанием, писала газета, — довели страну до кризиса, а теперь не видят другого выхода из него, кроме войны. Вот почему генеральный прокурор Брайф не останавливается перед самой чудовищной провокацией. Она достаточно опровергается заявлением профессора Чьюза на собрании ученых о том, что его изобретение пытались похитить Докпуллер и Мак-Кенти. Именно монополистам оно нужно, чтобы ввергнуть мир в новую безумную войну, чтобы поддержать свою шатающуюся власть, чтобы обеспечить себе новые неслыханные прибыли. Вашу кровь, — кровь ваших детей докпуллеры готовятся превратить в свое золото. Долой поджигателей войны!»

Волнение продолжало нарастать. Огромная демонстрация прошла по центральным улицам столицы. «Мы не позволим себя расстреливать!» — было написано на плакатах и транспарантах. «Долой поджигателей войны!», «Долой тех, кто отказывает нам в мясе, а нас превращает в пушечное мясо!», «Мы хотим не войны, а мира и пищи!», «Нам нужны лучи жизни, а не лучи смерти!»

«Железный генерал», упоенный недавней победой, снова выслал в помощь полиции танки. Но на этот раз возмущенные демонстранты подожгли танки бутылками с горючей смесью. Среди рабочих снова были убитые и раненые.

Чаша терпения рабочих переполнилась. Заводы, еще продолжавшие работать, и предприятия общественного обслуживания останавливались. Профессиональные союзы один за другим объявляли забастовку. Организовался центральный стачечный комитет. По его разрешению в городе продолжали действовать лишь водопровод и канализация. Метро, автобусы, грузовые автомобили, воздушные поезда прекратили движение. Столица приняла необычный вид. Люди заполнили не только тротуары, но и проезды улиц. Изредка сквозь толпу, неистово гудя, медленно пробирался грузовик с плакатом: «С разрешения стачечного комитета».

Биржа ответила на события катастрофическим падением акций.

Президент Бурман выступил по радио с речью, в которой призывал к спокойствию, к разумной уступчивости, взаимопониманию и подчинению своих мелких эгоистических интересов общим интересам Великании. Проникнувшись сознанием новой для себя миссии примирителя враждующих социальных сил, господин президент мобилизовал все свое красноречие. Перед мысленным взором его колыхалось море голов — у репродукторов и лес рук, приветствующих своего президента-примирителя. Он чувствовал, как его шансы снова повышаются…

На самом патетическом месте в кабинет вошел личный секретарь президента. Он почтительно стал в стороне и, как показалось президенту, с умилением слушал. Это еще более вдохновило господина Бурмана.

Терпеливо дождавшись паузы, секретарь осторожно сказал:

— Простите, господин президент, вы можете передохнуть… Вышло недоразумение… Дело в том, что радиостанции уже полчаса бездействуют…

23. Феникс из пепла

Предстоящее свидание с Чьюзом не радовало Ношевского. Он ехал к профессору с тяжелым чувством. Его не покидало сознание того, что он сделал нечто непоправимое и Чьюз не может быть им доволен.

Старик поджидал его вдвоем с сыном. Как Ношевский и ожидал, после взаимных приветствий и поздравлений Чьюз сразу же заговорил о соглашении. Где оно, что с ним, почему оно не опубликовано? Его необходимо сейчас же опубликовать, чтобы разоблачить новую фальшивку Докпуллера.

— Соглашение уничтожено, — с трудом выговорил Ношевский.

— Кто его уничтожил?

— Я.

— Вы?

Ношевский сказал Чьюзу все те слова, которые столько раз говорил себе. Чьюз напряженно слушал, лицо его темнело.

Сын, подойдя к креслу, осторожно доложил руку на плечо старика.

— Спокойно, отец, спокойно.

— Как вы смели? — едва сдерживая себя, спросил старик. — Разве для этого я его у вас оставил?..

— Позвольте, профессор, — возразил адвокат, — если уж на то пошло, вы его мне не оставляли. Правильней сказать, что вы его потеряли. Я подобрал его и спрятал, когда вы упали в обморок. Если бы не я, оно непременно попало бы в лапы Докпуллеру. Этого не случилось — первый выигрыш. Второй выигрыш — я добился вашего освобождения.

— Я вернусь сию же минуту в тюрьму. Дайте договор! — воскликнул старик, вскакивая с кресла, как будто и впрямь порываясь бежать в тюрьму.

Сын удержал его за руку.

— Успокойся, отец! Возвращаться в тюрьму незачем. Хотя бы уже потому, что Ношевский здесь ни при чем. Неужели вы, господин Ношевский, в самом деле думаете, что это вы освободили отца? Неужели вы не понимаете, что они не стали бы долго держать его в тюрьме? Ведь это значило бы погубить секрет! Пустить же фальшивку против коммунистов вы им действительно помогли. Еще бы! Вы уничтожили документ, изобличающий Докпуллера!

Ношевский молчал. Молодой ученый говорил именно то, о чем он уже сам догадывался, но в чем не смел сознаться даже самому себе.

— Я не понимаю, почему вы вообще не выполнили моего поручения? раздраженно спросил Чьюз. — Почему вы не передали договор в редакцию «Рабочего»?

— Очевидно, господин Ношевский постеснялся иметь дело с коммунистами, сказал Чьюз-младший.

Ношевский вздрогнул, как от пощечины.

— Ничего удивительного, — спокойно продолжал Чьюз-младший. — Эта болезнь сильно распространена среди нашей интеллигенции. Но как бы там ни было, господа докпуллеровцы добились своего: они уничтожили компрометирующий документ и соорудили фальшивку против коммунистов.

— Положим, они добивались другого, — сказал Ношевский, чтобы хоть отчасти оправдаться. — Они вовсе не хотели уничтожить документ. Они хотели завладеть им. Не забывайте, что он подписан профессором Чьюзом. Мне предлагали за него миллион.

«Зачем я это сказал?» — сейчас же пожалел он.

— Миллион? — переспросил Чьюз и прищурился. — Хорошая цена. Почему же вы не согласились?

Он повернулся к сыну:

— А впрочем, может быть, и согласились. Откуда мы знаем?..

У Ношевского задрожали губы. Он не мог произнести ни слова.

— Это ты уж напрасно, отец, — укоризненно сказал Чьюз-младший.

— Не знаю, не знаю… — недовольно проворчал старик. Видимо, он уже пожалел о сказанном. — Может быть, ошибаюсь. Прошу извинить. Но господин Ношевский огорчил меня не меньше.

Обида была так глубока, что Ношевский даже не стал оправдываться. Так и не сказав ни слова, он откланялся и ушел.

Дома он долго не мог прийти в себя. Как могло случиться, что его заподозрили в такой подлости?

Немного успокоившись, Ношевский стал вспоминать все свои поступки один за другим. Вдруг он со всех ног бросился в ванную. Перевернув все вверх дном, он нашел наконец конверт, в нетерпении разорвал его и извлек оттуда пачку старых фотопленок. Он быстро перебрал их, и лицо его осветилось радостной улыбкой. Он нашел то, что искал.

Это была фотокопия договора, которую Ношевский носил в редакцию «Свободы». Какое счастье, что сыщики не наткнулись на нее!

Керри не согласился опубликовать копию без подлинника договора согласятся ли коммунисты? В случае надобности он даст показания о том, как был уничтожен подлинник.

Ношевский решил сейчас же ехать к Чьюзу. Но мысль о том, что ему снова придется говорить со стариком, остановила его. Он позвонил по телефону, попросил Эрнеста Чьюза немедленно приехать к нему и передал ему фотокопию.

Коммунисты согласились опубликовать ее и без подлинника. Помещение редакции и типографии «Рабочего» все еще было занято полицией, но газета продолжала выходить нелегально. Газета поместила документ, разоблачающий Докпуллера, и рассказ Чьюза о том, как Меллерт принудил его дать подпись. Эти же материалы были напечатаны в Рабочем бюллетене стачечного комитета и в газете «Голос людей».

Ношевский с удовлетворением рассматривал номер «Голоса людей» с фотокопией договора. Он чувствовал, что хоть отчасти искупил свою вину. За чтением газеты и застал его Регуар. Вот уж кого Ношевский никак не рассчитывал видеть у себя! Он жалел, что толком не расспросил горничную, прежде чем согласился принять посетителя.

— Что вам угодно? — неприязненно спросил Ношевский.

— Вы не слишком гостеприимны, — усмехнулся Регуар и, не ожидая приглашения, подсел к столу. — Я привел напомнить вам о честном слове. — Он ткнул пальцем копию договора, воспроизведенную на газетном листе.

— Честное слово? — рассердился Ношевский. — Я свое слово выполнил. К сожалению, выполнил. И не вам, господин Регуар, говорить о чести.

— У меня нет охоты спорить с вами, господин Ношевский. Вы нарушили условия нашего соглашения. Надеюсь, вы понимаете, что это значит?

Регуар в упор посмотрел на Ношевского.

Тот понял.

— Что ж, вызывайте Брегера, — сказал Ношевский.

— Есть другой выход. Прочитайте.

Регуар достал бумагу с текстом, напечатанным на машинке. Это было письмо Чьюзу. Ношевский сообщал, что он передал договор Докпуллеру, и рекомендовал Чьюзу признать его как бесспорный юридический документ. Письмо заканчивалось сообщением об отъезде Ношевского за границу.

— Что это? — спросил адвокат.

— Перепишите и подпишите, — ответил Регуар.

Ношевский догадался.

— Вы подделали документ?

— Ну что значит подделали? Наши подписи там настоящие, а подпись Чьюза не хуже настоящей. Все это условности! Соглашение было подписано? Было. Вы его сожгли. А мы восстановили. Вроде той мифической птицы Феникс, что, сгорев, выходит из пепла возрожденной. Подумайте: ведь Чьюз не видел, как вы уничтожили соглашение. Ему и в голову не придет, что это дубликат.

— Фальшивомонетчики! — в ярости закричал Ношевский. — Секретная коммунистическая директива тоже из вашей мастерской?

— Слушайте, Ношевский, мы даем вам возможность исправить ошибку. За подлинник я предлагал вам миллион, за дубликат вы получите полмиллиона…

Не соображая, что он делает, Ношевский перегнулся через стол и ударил Регуара по щеке.

Регуар вскочил и испуганно оглянулся: не видел ли кто-нибудь? Затем он вынул платок и вытер щеку.

— Вы плохо воспитаны, Ношевский, — презрительно сказал он уходя. — Я драками не занимаюсь. На вашу физиономию найдутся другие руки.

Ношевскому стало ясно, что он обречен. Позвонить в полицию? Бессмысленно… Что он скажет? Что Докпуллер хочет убить его за отказ от подлога?.. Его поднимут на смех. Спрятаться? Куда от них спрячешься!.. Выбежать на улицу? Но едва он выйдет, его опять «случайно» собьют с ног. В центре столицы, среди многих тысяч людей, он беспомощен, он обречен…

По крайней мере, нужно позвонить Чьюзу. Но Ношевский вспомнил, что служащие телефонной станции сегодня присоединились к забастовке.

Ехать к Чьюзу! Предупредить его! Рассказать обо всем! Остаться у них! Там безопаснее.

Он послал горничную за машиной.

В тот же момент к дому, где жил Ношевский, подъехал санитарный автомобиль. Врач и два санитара в белых халатах с красными крестами поднялись на лифте. Мальчик-лифтер высадил их на пятом этаже. Врач вынул из кармана ключ и открыл дверь.

Услышав стук входной двери, Ношевский удивился: неужели уже вернулась горничная? Он вышел в переднюю. К нему шли санитары в белых халатах. Он все понял и бросился в кабинет за оружием… Сильные руки схватили его сзади. Что-то мягкое окутало его лицо, резкий запах ударил в нос. Он потерял сознание.

Санитары положили Ношевского на носилки и бережно внесли в лифт. Мальчик-лифтер посмотрел: а, этот адвокат…

— Что с ним? — тихо спросил он.

— Ничего, скоро пройдет, — сказал доктор.

Больной спал, мерно дыша.

Когда горничная возвратилась, лифтер рассказал ей, что адвоката увезли в больницу. Несколько дней она искала хозяина по всем городским больницам, но так и не нашла.

В тот же день, когда Ношевский исчез, профессор Чьюз получил письмо. Прочитав его, он возмущенно воскликнул:

— Мерзавец! А ты защищал его, — и он протянул письмо сыну.

Ношевский сообщал Чьюзу о том, что он передал соглашение Докпуллеру, и рекомендовал признать его. Он также извещал профессора о своём отъезде за границу.

— Он так искренне обиделся, — удивленно сказал Чьюз-младший. — Он утверждал, что соглашение уничтожено. А зачем он передал нам фотокопию? Все-таки это очень странно…

— О, подобным господам ничего не стоит прикинуться искренними.

И старик рассказал сыну о предательстве Уиппля. Впрочем, этот Уиппль кончил все-таки самоубийством. Вероятно, его замучила совесть. Может быть, и Ношевский, продав договор, почувствовал угрызения совести и вернул, по крайней мере, фотокопию.

Эрни молча слушал. Больше о Ношевском они не вспоминали.

Вечером, когда сын уехал, Роберт доложил о посетителе, Чьюз вышел в переднюю и обомлел: Регуар!

— Как вы посмели? — воскликнул Чьюз.

— Может быть, вы все-таки пригласите меня в кабинет? — спросил Регуар, заметив, что хозяин не трогается с места.

— Нет! — резко ответил Чьюз. — Роберт, останься!

— Здесь не совсем удобно, — сказал Регуар, оглядывая переднюю. — Впрочем, если хотите…

Так они и стояли друг против друга в передней, старый ученый и советник Докпуллера, а несколько поодаль выжидательно поглядывал на них Роберт.

Видя, что ему не предлагают даже сесть, Регуар сказал:

— Профессор, надо кончать. Вы дали свою подпись и не можете не уважать ее.

— Этой подписи я не уважаю, — ответил Чьюз. — И я не уважал бы себя, если бы мне не удалось благодаря этой подписи спасти лучи от вас.

— Но любой суд признает законность этого документа, — и Регуар вынул из портфеля соглашение.

— Да, суд признает, — согласился ученый. — А что дальше? Суд постановит распилить профессору Чьюзу череп, вынуть оттуда секрет и преподнести его на атласной подушечке господину Докпуллеру — так, что ли? Напрасно заплатили миллион за эту бумажку!

Регуар с удовлетворением отметил эти слова — очевидно, Ношевский что-то рассказывал. Это было очень кстати. Но упорство Чьюза раздражало Регуара.

— Профессор, соглашение опубликовали вы. Мы готовы были забыть о нем, вы сами его воскресили.

— Я опубликовал его, чтобы опровергнуть вашу фальшивку о коммунистах.

— Вы ничего не опровергли. Каждому ясно: раз профессора Чьюза не наказывают за убийство, значит, он убил коммуниста. Нет, профессор, теперь нам с вами по пути.

Но тут произошло то, чего уж никак нельзя было ожидать от старого профессора. Он как-то боком, по-воробьиному, подскочил к гостю и неловко размахнулся. Сухой треск пощечины разбудил старого Роберта, успевшего вздремнуть, прислонясь к стене. Верный слуга бросился на помощь хозяину. Но оскорбленный гость остолбенел от изумления. Несколько придя в себя, он принялся тереть платком щеку (опять левая!).

— Ну, знаете… знаете… — только и повторял он, не находя слов.

— Ничего, ничего, господин, — приговаривал Роберт, осторожно подталкивая его к выходу. — У профессора рука легкая…

— Ну, знаете… знаете… — как заведенный, повторял Регуар, пока Роберт не усадил его в машину.

24. Голубь с оливковой ветвью

Всеобщая забастовка приобрела такой размах, что даже сам Докпуллер встал со своего кресла и, заботливо поддерживаемый сыном, расхаживал по комнате, стараясь понять, как могли произойти такие невероятные вещи.

В эти дни многие почтенные люди нервно шагали по своим кабинетам, стараясь собраться с мыслями. К этим людям принадлежал и президент республики Бурман. Он чувствовал, что на его президентские плечи свалилась непомерная тяжесть. Его, Бурмана, обвиняют в покровительстве коммунистам! Теперь уже ясно, что на президентских выборах он провалится. Ну и черт с ним! У Блэйка было и спокойней и доходней. Вряд ли Блэйк будет против его возвращения! Надо будет позондировать почву…

Все эти частные соображения нисколько не помешали господину президенту выступить на созванном в тот же день заседании кабинета с большой речью о всеобщей забастовке, о национальном кризисе, о высоком долге, о трудных проблемах, поставленных историей, о высоких идеалах, о необходимости героических решений…

В тот же день личный представитель президента господин Фреди Джофаредж, неотразимый красавец неопределенного возраста (молодой в женском обществе и пожилой в кругу сановников), подъехал на своей сверкающей машине к загородному особняку профессора Чьюза.

Фреди Джофаредж вручил ученому письмо президента. Президент сообщал, что он уже давно со все возрастающим вниманием и интересом следит за научной работой профессора Чьюза. Он считает, что пришло время поставить вопрос на чисто практическую почву.

«Следует признать справедливость вековых чаяний народных масс, создавших своим трудом нашу прекрасную страну, — писал президент. — Наш великий народ заслуживает того, чтобы навсегда избавиться от призрака голода и от болезней. История возложила на меня, как на президента великой нации, почетную задачу преодолеть все трудности и привести наш славный народ к великому изобилию, процветанию, здоровью и счастью. Я прошу вас, высокоуважаемый профессор, по мере ваших сил помочь мне в выполнении этой славной миссии. Не сомневаюсь, что высокое сознание гражданского долга подскажет вам, господин профессор, правильный ответ на мое предложение, от которого, как вам, конечно, понятно, зависит судьба не только нынешнего, но и будущих поколений…»

Перевернув страницу, Чьюз добрался наконец до дела. Президент спрашивал высокоуважаемого профессора, на каких условиях он согласился бы передать в собственность государства открытые им лучи. В том случае, если условия окажутся приемлемыми, он, президент, внесет в палаты законопроект об учреждении «Государственной комиссии по изучению и исследованию практических возможностей к использованию в мирных целях лучистой энергии», каковую комиссию, естественно, должен будет возглавить достойный изобретатель…

Чьюз молчал, стараясь собраться с мыслями. Наконец победа! Лучи признаны! Вот когда он добился признания! Не ученые помогли ему, а рабочие, их требования, их забастовки. Испуганное правительство вынуждено уступить…

Но Чьюз уже привык к хитростям и уловкам противника. Может быть, письмо президента — тоже маневр, смысл которого ему пока неясен?..

— Я должен быть уверен, что не возникнет вопрос об использовании лучей как военного оружия, — сказал Чьюз.

— Вчитайтесь в письмо господина президента, — любезно ответил Джофаредж. Речь идет о борьбе с голодом и болезнями. Да и самое название комиссий достаточно определенно: комиссия для использования в мирных целях, подчеркиваю: мирных…

— А как же с фальшивкой против коммунистов?

— Профессор, это не имеет никакого отношения к делу. Следствие идет своим чередом. Можете не сомневаться, что правосудие восторжествует.

— Когда правосудие восторжествует, я и передам вам лучи.

— Почему же народ должен ждать? — воскликнул Фреди, и его лицо — тончайший инструмент для выражения тех чувств, каких он не испытывал, — моментально изобразило огорчение. — Народ уже сегодня просит: дайте нам лучи, дайте дешевую пищу! Что мы ответим народу?.. Скажем, что профессор Чьюз просит немного подождать?..

— Я передам лучи государству только в том случае, если коммунисты будут оправданы, — сказал он.

— Профессор, вы хотите оказать недопустимое давление на суд… По конституции наш суд независим.

— С нашим судом я знаком по личному опыту, — раздраженно перебил Чьюз. — Я должен написать президенту…

— Как вам угодно, профессор. Все же я не советовал бы вам связывать эти два вопроса. Я рекомендовал бы написать президенту два письма: одно — чисто деловой ответ на его предложение, другое — ваши пожелания относительно суда над коммунистами.

Чьюз снова задумался. Чиновник рассуждал логично. Профессор решил последовать его совету. Он написал президенту два письма. В одном, довольно пространном письме, он резко протестовал против той грубой инсценировки, которая была состряпана вокруг попытки похищения лучей. Другое письмо было кратким: профессор соглашался безвозмездно передать лучи государству. При этом он подчеркивал, что речь может идти только об использовании их для мирного строительства — никакой другой работы он вести не будет.

Фреди Джофаредж прочитал письмо и медленно встал, всем своим видом показывая торжественность минуты.

— Господин профессор Чьюз! Я безмерно счастлив, что судьба отвела мне скромную роль голубя, который принесет истомленному ожиданием человечеству благостную оливковую ветвь мира.

Он долго говорил о своем преклонении перед бескорыстным подвигом благородного ученого.

Чьюз с облегчением вздохнул, когда гость был, наконец, сдан на руки Роберту.

25. Большой день «Национального единения»

Ввиду напряженности положения президент созвал объединенное заседание обеих палат и обратился к нему со специальным посланием. Президент призывал депутатов вывести страну из кризиса.

Десять страниц послания были посвящены рассуждениям о свободе, демократии, прогрессе, процветании, счастье, идеалах и о многом другом. К сожалению, большинство депутатов ничего этого не слышало. Дело в том, что в парламенте давно установился обычай дремать во время «преамбул». При этом выставлялось сторожевое охранение, которое будило депутатскую массу, когда оратор приближался к практическим предложениям.

Кроме «сторожевых» депутатов, в зале бодрствовали только председатель, стенографистки и оратор. Наконец «сторожевым» депутатам тоже стало не под силу бороться с непреодолимыми приступами дремоты. Но в это время оратор прочитал: «На основании вышеизложенного вниманию палат предлагаются нижеследующие законопроекты». «Сторожевые» депутаты принялись энергично будить своих товарищей. Некоторые из проснувшихся поднимали руки, вообразив, что уже пришло время голосовать. Впрочем, минут через пять было организовано напряженное внимание. Но оратор тем временем уже кончил. Путем взаимных расспросов, под несмолкаемый стук председательского молотка, удалось все-таки выяснить, что сейчас будут обсуждаться законопроекты об объявлении Y-лучей собственностью государства, о запрещении преследований за участие во всеобщей забастовке и о запрещении заговорщических партий. Ввиду важности вопросов и напряженности положения президент просил объявить заседание палат непрерывным, пока не будут приняты все законы. Депутаты единодушно удовлетворили просьбу президента, но потом долго смотрели друг на друга с удивлением: как они могли решиться на такой безумный поступок?

После небольшого перерыва, позволившего депутатам подкрепиться в буфете, выступили министры здравоохранения и земледелия. Докладам о применении лучистой энергии они предпослали обстоятельные общие обзоры, во время которых «сторожевое» охранение четыре раза будило парламент. Были оглашены законопроекты об объявлении Y-лучей собственностью государства, об учреждении «Комиссии по исследованию и изучению практических мер к использованию в мирных целях лучистой энергии», письмо президента профессору Чьюзу и ответ ученого. Гром аплодисментов был так оглушителен, что всем спящим поневоле пришлось проснуться. Председатель с удовлетворением констатировал полное национальное единение. (Новый взрыв аплодисментов.)

Несколько позже оказалось, что единение было не таким уж полным. Лидер фракции левых демократов («люди») Рони заявил, что он хотел бы видеть законопроект о лучистой энергии более определенным. Он напомнил, что тридцать лет назад была создана аналогичная «Государственная комиссия по исследованию и изучению практических мер к использованию водных ресурсов».

— Я вижу на лицах моих коллег изумление, — сказал Рони, повернувшись к скамьям раков и крабов. — Вполне законно: лишь немногие специалисты помнят о существовании этой комиссии. За истекшие тридцать лет фирмы Докпуллера и Мак-Кенти соорудили не одну гидроэлектрическую станцию, а комиссия — ни одной. Комиссия незаметно скончалась после бесплодной борьбы за свой проект гидротехнических сооружений на реке Св. Мартина. Нельзя допустить, чтобы наш сегодняшний энтузиазм имел такой же жалкий финал.

Рони предлагал изменить самое название: это должна быть «Комиссия по использованию в мирных целях лучистой энергии».

(Смех на скамьях раков и крабов. Возгласы: «Испугался названия!»)

— Дело не в словах, — возразил Рони. — Профессор Чьюз выработал «план оздоровления» страны. Этот план должен стать составной частью принимаемого закона. Закон должен предусмотреть обязательное применение лучистой энергии для производства продовольствия. Если это не будет сделано, Докпуллер, Мак-Кенти и Блэйк «незаметно» задушат комиссию.

(Аплодисменты слева; шум на скамьях раков и крабов.)

Выступившие вслед за Рони раки и крабы доказывали нецелесообразность его предложений — они способны лишь затянуть дело. Закон необходимо сейчас же принять. Авторитет профессора Чьюза служит достаточной гарантией того, что комиссия будет работать плодотворно. Военный министр, генерал Ванденкенроа, выступил в прениях, с негодованием отверг попытку Рони внести раскол в национальное единение.

— Я рад сообщить, что это единение гораздо глубже, чем предполагают его противники. В руках у меня документ, показывающий, что господа Докпуллер и Мак-Кенти не только искренне желают применения Y-лучей, но и чрезвычайно много сделали для того, чтобы лучи были переданы государству.

(Возгласы изумления на всех скамьях. Генерал потрясает над головой бумагами. Крики: «Слушайте, слушайте!». «Сторожевое охранение» будит спящих.)

— Позвольте огласить письмо господ Докпуллера и Мак-Кенти президенту.

(Крики: «Просим! Внимание! Слушайте!»)

— «Президенту республики. Мы, нижеподписавшиеся, Джон Докпуллер и Ральф Мак-Кенти, доводим до вашего сведения, что Y-лучи, иначе именуемые „лучами жизни“, являются нашей частной собственностью в совместном владении с изобретателем их — профессором Чьюзом, основанием чего служит прилагаемое соглашение с изобретателем об организации „Общества по производству сверхмощного оружия“. Но, желая опровергнуть гнусные измышления о нашем стремлении использовать лучи в своекорыстных целях, стремясь прийти на помощь государству в тот момент, когда красные заговорщики похищают военные секреты для Коммунистической державы, угрожающей нашей безопасности, и, наконец, демонстрируя нашу добрую волю к национальному единению, мы безвозмездно уступаем государству наши права на Y-лучи с тем единственным условием, чтобы „Обществу по производству сверхмощного оружия“ было гарантировано преимущественное „получение государственных заказов“.»

— Вот вам, господа, единый фронт народа (широкий жест в сторону депутатских скамей), свободных предпринимателей (патетический шлепок по письму Докпуллера) и науки (неопределенный жест в пространство). Отныне Великания владеет секретом, который заставит преклониться перед ее волей любую силу в мире. И я думаю, господа депутаты, что выражу ваши единодушные мысли и чувства, если от имени страны, народа, парламента и правительства принесу глубокую признательность нашим национальным гениям — господам Докпуллеру, Чьюзу и Мак-Кенти. Да здравствует национальное единение!

(Гром, взрыв, обвал аплодисментов. Многие депутаты вскакивают на скамьи, пляшут, потрясают кулаками, портфелями и котелками. Стук пюпитров. Удары председательского молотка. Пение партийных гимнов: «Мы, крабы, — властители моря и суши…», «Раки всегда без страха идут вперед…» Через час пятнадцать минут тишина восстанавливается.)

Слово берет депутат Рэдчелл. Появление на трибуне коммунистического депутата сразу портит настроение ракам и крабам. (Шум и крики: «Красный заговорщик!»)

Через сорок пять минут Рэдчелл начинает свою речь. Он заявляет, что все ораторы, выступившие после депутата Рони, сами разоблачили лицемерие правительства и обеих поддерживающих его партий. Они доказали, что не хотят использования лучистой энергии в мирных целях. Комедия с созданием комиссии только маневр для обмана изобретателя, для обмана народа.

(Шум на скамьях раков и крабов.)

— Военный министр, — продолжает Рэдчелл, — в своем усердии услужить хозяевам прочитал их письмо и этим разоблачил их подлинные цели. Впрочем, это уже ни для кого не секрет. Монополисты и правительство хотят использовать лучистую энергию для войны. Докпуллер и Мак-Кенти, которые тщетно пытались приобрести или отнять лучи у изобретателя, теперь хотят получить их в качестве подарка из рук правительства, да еще делают вид, будто это они преподносят государству подарок. Генеральный прокурор спешит на помощь и стряпает фальшивку против коммунистов.

Председатель:

— Будьте осторожны в выражениях, депутат Рэдчелл. Вы не имеете права называть сообщение прокурора фальшивкой.

Рэдчелл:

— Но ведь военный министр сам разоблачил своего коллегу. Пусть он объяснит: как коммунист, пробравшийся к Чьюзу якобы с тем, чтобы похитить лучи для Коммунистической державы, вынудил профессора Чьюза подписать договор в пользу Докпуллера? Крабам и ракам логика, конечно, не нужна, но каждый непредубежденный человек скажет: господин прокурор, господин генерал, концы с концами у вас не сходятся!

Ванденкенроа (с места):

— Не путайте разные вещи. Договор подписан профессором Чьюзом позже: уже после того, как профессор был освобожден и убедился в вероломстве коммунистов.

Рэдчелл:

— Неправда, генерал!

Председатель:

— Депутат Рэдчелл, вторично предупреждаю вас. Будьте осмотрительнее в выборе выражений.

Рэдчелл:

— Передо мной номер газеты «Рабочий», где профессор Чьюз опубликовал договор. Давайте сверим текст и даты. Другого договора Чьюз никогда не подписывал. Но и от этой вынужденной подписи он отказался. Военный министр торжественно зачитал здесь письмо Докпуллера, а почему от парламента, от народа скрывают то письмо Чьюза, где он снова опровергает обвинение против коммунистов?

Ванденкенроа:

— Какое письмо? Письмо профессора прочитано.

— Другое письмо…

— Никакого другого письма нет.

— Ложь!

Возглас этот раздается с верхней галереи. Все поворачиваются, часть депутатов встает. Наверху шум. Человек пробирается к барьеру и, свесившись в зал, кричит:

— Ложь! Отец прислал такое письмо!

(Шум, крики: «Чьюз-младший!», «Выведите его!», «Оскорбление парламента!»)

Председатель (стучит молотком и старается перекричать шум):

— Приказываю удалить мешающих работе парламента.

(На галерее возгласы: «Насилие!», «Где свобода слова?», «Прочтите письмо Чьюза!»)

Председатель (в ярости):

— Удалите постороннюю публику! Всех! Немедленно!

(Невероятный шум, крики. Охрана выводит публику с галереи.)

Через полчаса Рэдчелл получает возможность возобновить речь:

— Я требую, чтобы было прочитано письмо, о котором говорил сын Чьюза.

Председатель:

— Депутат Рэдчелл, в третий раз призываю вас к порядку. Вы не имеете права ссылаться на безответственные выкрики посторонней публики.

Рэдчелл:

— Профессор Чьюз-младший отвечает за свои слова. Я требую…

Председатель (раздраженно):

— Депутат Рэдчелл, немедленно прекратите пререкания с председателем. Извольте подчиниться!

(Крики: «Гоните красного!»)

Рэдчелл:

— Хорошо, господин председатель. Вы правы. Такова свобода в нашей Великании. Она, эта свобода, означает, что прокурор может свободно клеветать на коммунистов, военный министр может свободно расстреливать рабочих и свободно устраивать провокации, чтобы разжечь мировую войну, господин председатель может свободно удалять постороннюю публику из парламента. Но ведь «посторонняя публика» есть и за стенами парламента. Ее вы не удалите, потому что это весь трудовой народ, это рабочие. Они не позволят ни расстреливать себя, ни гнать на бойню ради интересов докпуллеров. И что бы вы тут ни решали, господа депутаты, рабочие отвечают: долой поджигателей войны!

(Громовой рев. Крабы и раки вскакивают с мест. В воздухе мелькают сжатые кулаки. Под общий шум Рэдчелл сходит с трибуны.)

Через полтора часа непрерывного рева председатель, основательно поработавший молотком, заявляет, что перед голосованием закона о создании комиссии по лучистой энергии депутат Лудвер желает внести дополнения от имени левых демократов («люди»).

Лудвер предлагает назвать комиссию так, как ее называл Рони, и включить в закон «план оздоровления», а также указания об использовании энергии в сельском хозяйстве.

— Развернувшиеся прения, — продолжает Лудвер, — в особенности выступление депутата Рэдчелла, а также оговорка в письме профессора Чьюза о мирном использовании лучей требуют принятия специальной статьи, категорически запрещающей использование лучистой энергии в военных целях.

(Новый взрыв негодования среди раков и крабов. Крики: «Люди продались коммунистам!», «Красный подпевала!»)

Через полчаса выступает генерал Ванденкенроа с решительным возражением против всяких дополнений, в особенности последнего, по следующим причинам:

* во-первых, в названии комиссии сказано: «в мирных целях» — это значит, что ни в каких иных целях комиссия работать не имеет права;

* во-вторых, профессор Чьюз в своем письме пишет, что он будет работать лишь в области мирного строительства — это ограничение действительно лишь для него самого, а не для лучей;

* в-третьих, если профессор Чьюз передает лучи для мирного строительства, то господа Докпуллер и Мак-Кенти передают их для укрепления военной мощи страны, что дает правительству юридически обоснованное право всесторонне пользоваться ими;

* в-четвертых, возражения коммунистического депутата против письма господ Докпуллера и Мак-Кенти не обоснованы, так как с юридической и деловой точек зрения договор при всех условиях есть договор;

* в-пятых, военное министерство не считает себя вправе оставить страну безоружной перед лицом красной измены и готовящегося нападения Коммунистической державы; уважая, однако, требование профессора Чьюза, военное министерство согласно, что комиссия будет работать лишь в мирной области, всю же иную работу с Y-лучами военное министерство берет непосредственно на себя.

Председатель предупреждает, что необходимо ускорить темпы работы. Переговоры со стачечным комитетом результатов не дали: электрический ток в парламент подан не будет, а свечи получены в ограниченном количестве — на всю ночь не хватит.

Крабы и раки требуют прекращения прений и немедленного голосования. Рэдчелл заявляет, что он будет голосовать против закона в настоящем его виде. Рони говорит, что его фракция от голосования воздержится, но в случае принятия закона внесет те дополнения, о которых говорил Лудвер.

Голосами раков и крабов закон принимается в настоящем виде, дополнения отвергаются.

(Очередной взрыв. Председатель что-то отчаянно кричит, его не слышат, он поднимает над головой свечи. Депутаты понимают намек и через двадцать минут умолкают.)

Служебный персонал разносит свечи. Их так мало, что каждую приходится разрезать на несколько частей. В зале нет ни канделябров, ни подсвечников, ни люстр — свечи устанавливаются прямо на пюпитрах. При столь необычном освещении зал принимает фантастический вид.

Министр труда оглашает законопроект о беспрепятственном восстановлении возвращающихся на работу и о запрещении преследований за участие во всеобщей забастовке. Министр отмечает истинно демократический характер закона. Но в то же время он указывает на то, что для продолжения забастовки теперь уже нет никаких оснований, продолжать ее могут лишь красные заговорщики. Поэтому на лиц, в течение двух ближайших суток не явившихся на работу, действие закона не распространяется.

(Овация. Но многие свечи гаснут, и аплодисменты быстро смолкают.)

Рэдчелл заявляет, что этот «либеральный» закон, в сущности, является грубым приказом закончить забастовку в течение двух суток. Распоряжение о прекращении забастовки может дать только стачечный комитет. Вместо этого закона парламент должен потребовать смещения и наказания министра внутренних дел, военного министра и начальника полиции, виновных в расстреле рабочих.

(Шум, крики: «Долой красных!» Отчаянные вопли: «Осторожно, свечи!»)

Голосами крабов и раков закон принимается. Принимается также обращение к рабочим с призывом прекратить забастовку, ввиду того, что утвержденный парламентом закон о лучистой энергии принесет всем благоденствие.

Несмотря на общую усталость, по залу пробегает оживление, когда председатель сообщает, что на очереди законопроект о запрещении заговорщических партий. Министр юстиции разъясняет, что закон относится не только к тем партиям, которые, подобно коммунистам, непосредственно помогают иностранной державе, но и к тем, которые поддерживают эти заговорщические партии.

— А мы сегодня были свидетелями, — грозно говорит министр, — как люди, вместо того чтобы поддержать раков и крабов, во всем поддерживали коммунистов.

(Голоса: «Позор!»)

Рони просит министра наконец ответить, что же фальшиво: так называемая секретная коммунистическая директива или так называемый договор между Докпуллером и Чьюзом?

Рэдчелл (с места):

— Оба фальшивы!

(Крики: «Заткните красным глотки!», «Вон заговорщиков и их помощников из парламента!», «Раки и крабы, объединяйтесь против людей!»)

Разъяренные раки и крабы бросаются на своих противников. Людям угрожает серьезная опасность: раки и крабы подавляют их количеством. Общая свалка. Страсти разгораются, но в это время гаснут свечи. Отчаянный крик:

— Господа депутаты, свечи кончились!

Насмешливый возглас Рэдчелла:

— По домам, господа депутаты, ваша игра не стоит свеч!

26. Рабочее место ученого

Профессор Чьюз с нетерпением ждал сына. Он счел неудобным лично явиться на заседание парламента, где должен был разбираться вопрос о создании комиссии по лучистой энергии.

То, что сын не вернулся вечером, не удивило старика: заседание, очевидно, затянулось. Но когда сын не явился и на следующее утро, Чьюз начал волноваться.

Эрнест Чьюз запаздывал не по своей вине. Охрана грубо вывела его из зала и составила акт об оскорблении парламента. Затем он попал в руки полиции, которая на всякий случай продержала его до утра, пока не явился начальник. Узнав о том, что перед ним сын знаменитого ученого, изобретение которого обсуждалось в парламенте, полицейский чиновник, в конце концов, отпустил «нарушителя порядка».

Чьюз, между тем, в нетерпении шагал по кабинету. Роберт принес утренние газеты. Теперь в связи с забастовкой их было совсем немного. Чьюз вынул из пачки первую попавшуюся. Это оказалась «Свобода».

Чьюз надел очки, и залп заголовков ударил в него с газетного листа:

ВЕЛИКИЙ ДЕНЬ НАЦИОНАЛЬНОГО ТОРЖЕСТВА И ЕДИНЕНИЯ

ВСЕМОГУЩИЕ ЛУЧИ — СОБСТВЕННОСТЬ ВЕЛИКАНИИ!

ИХ ПЕРЕДАЛИ НАРОДУ СЛАВНЫЕ ПАТРИОТЫ И НАЦИОНАЛЬНЫЕ ГЕНИИ ДОКПУЛЛЕР, ЧЬЮЗ И МАК-КЕНТИ

ИЗ РУК ЭТИХ ВЕЛИКИХ ВЕЛИКАНЦЕВ ПАРЛАМЕНТ ПРИНЯЛ ЧУДЕСНЫЙ ДАР

ОТНЫНЕ ВЕЛИКАНИЯ ИМЕЕТ ДЕШЕВУЮ ПИЩУ

ОТНЫНЕ ВЕЛИКАНИЯ НЕ ИМЕЕТ БОЛЕЗНЕЙ!

ОТНЫНЕ ВЕЛИКАНИЯ ВСЕМОГУЩА!

ЛЮБАЯ СИЛА В МИРЕ ПОДЧИНИТСЯ ВОЛЕ ВЕЛИКАНИИ!

ТАК СКАЗАЛ ВОЕННЫЙ МИНИСТР ГЕНЕРАЛ ДЖЕМС-АРЧИБАЛЬД ВАНДЕНКЕНРОА

ПОРА ОБУЗДАТЬ КОММУНИСТИЧЕСКУЮ ДЕРЖАВУ, ГОТОВЯЩУЮСЯ НАПАСТЬ НА НАС

НАПРАВИМ НА КОММУНИСТИЧЕСКУЮ СТОЛИЦУ ВЕЛИКАНСКИЕ ЛУЧИ!

УМЕРТВИМ ДЕТЕЙ В ИХ КОЛЫБЕЛЯХ, СТАРУХ — ЗА ИХ МОЛИТВАМИ, РАБОЧИХ — ЗА ИХ РАБОТОЙ!

Чьюз вскочил из-за стола. Что это — бред? Он нажал кнопку звонка и одновременно закричал:

— Роберт! Роберт!

Прибежал запыхавшийся Роберт.

— Машину! Быстро! Сейчас же!

Он разложил газету на столе и склонился над ней. Его душил гнев. Он скомкал газетные листы и с силой швырнул их на пол… Подлецы!

И вдруг Чьюз зло рассмеялся: лучей у них нет! Лучи уничтожены.

Чьюз поднял газету, разгладил ее листы и снова принялся читать. Каждая строчка источала яд ненависти, вражды, насилия, смерти!

Роберт доложил о приезде сына. Слуга таинственно прошептал:

— С профессором Эрни этот… коммунист…

И многозначительно посмотрел на хозяина.

С профессором Чьюзом-младшим действительно приехал Гоувард Рэдчелл, коммунистический депутат парламента.

Старик бросился к ним.

— Послушайте, что же это такое? Обман, наглый, подлый обман средь бела дня. Ведь это же не правители, а какие-то мелкие жулики!

— Положим, крупные, — возразил Эрни.

Эрни и Рэдчелл рассказали Чьюзу о вчерашней парламентской комедии.

— Особенно хорош был генерал Ванденкенроа, — усмехнулся Рэдчелл. — Вы знаете его, профессор?

— Имел сомнительную честь…

— Кандидат в фашистские диктаторы. Все эти «золотые рубашки», «легионеры», «рыцари», «вольные тюремщики» только и мечтают о том, чтобы генерал въехал в столицу на белом танке и чтобы они под его командованием уничтожили обветшалую демократическую бутафорию. Тогда они могли бы выступить во всей своей фашистской красе, без всяких фиговых листков. Сам Докпуллер подкармливает генерала. И знаете, почему выбор пал именно на него? Широкие плечи, могучая грудь, трубный голос…

— Вряд ли Докпуллер поблагодарит его за вчерашнюю болтливость, — заметил Эрнест.

— Докпуллер, конечно, был уверен, что у генерала хватит ума не оглашать его письма, — сказал Рэдчелл. — Но когда господа генералы входят в раж, они окончательно теряют способность соображать и выбалтывают самые сокровенные секреты. Теперь этот кукольный кандидат в диктаторы получит хорошую нахлобучку! Может быть, даже Докпуллер прикажет подыскать другого генерала этого товара, сами знаете, вдоволь.

— Да, отец, — сказал Эрнест, — все дело в том, что ты породил великана. Наше же государство, пока им командуют докпуллеры, может называться Великанией — увы! — только в ироническом смысле. Конечно, страна наша велика. Докпуллеры, оседлав ее, возомнили и себя великими. Самая нелепая, самая смешная мания величия! Именно они-то, докпуллеры, мешают и нашей стране и нашему народу стать по-настоящему, по-человечески великими. Великания! Нет, они превратили нашу страну в «Великоманию», в страшилище и посмешище для всего культурного человечества. Тюрьма даже в сто этажей — все-таки тюрьма. Вот почему душно тебе, отец, почему твоему изобретению, этому настоящему великану, тесно в Великании докпуллеров. Они могут применить его только для войны, чтобы поработить весь мир, чтобы превратить всю нашу планету в тюрьму…

— Так что же делать? — с тоской спросил старик.

— Мне не хотелось воскрешать нашего старого спора… Вся беда в том, что ты аполитичен.

— Я аполитичен? — Старик вскочил как ужаленный. — Да, было время, я многого не понимал, я ошибался… Но теперь, ты же видишь, Эрни, все изменилось…

— И все-таки ваш сын прав, — спокойно сказал Рэдчелл. — Вспомните, как вы пришли к ученым и бросили свой призыв. Вы думали, что все сейчас же пойдут за вами. Вы думали, что стоит лишь вам прозреть, как прозреют и все ваши коллеги. А они взяли и не прозрели… — Чьюз молчал. — А когда вы убедились в том, что они не прозрели, то сразу впали в панику. Я был на собрании и слышал вас. Вы заклинали их, вы предупреждали, что мир без них погибнет. Но вы забыли о миллионах простых работающих людей, которые не собираются погибать.

— Ради них, ради их спасения я только и говорил, — перебил Чьюз.

— Но вы видели в них лишь объект для спасения — вот они беспомощно ждут, пока их спасут учёные. А эти люди спасут не только себя, но и вас и все человечество. Конечно, ученые могут помочь им, и еще как помочь! Но без миллионов простых людей ученые — просто нуль.

Чьюз молчал. Но, странно, прямые и резкие слова Рэдчелла не обижали его. Наконец-то он начинал понимать, что такое это таинственное абстрактное человечество, о котором все говорили по-разному. Вовсе оно не таинственно и не абстрактно. Это — миллионы людей труда, в том числе и он, профессор Чьюз, потому что и он прежде всего трудящийся человек.

Рэдчелл некоторое время молчал.

— И вот теперь, — снова заговорил он, — после того, как вы призывали уничтожить «микробов в пиджаках», эти микробы приняли новое обличье. А вы сразу поверили им и отдали им свои лучи. И вы еще сердитесь, когда вас называют аполитичным!

«Да, да, он прав, — думал Чьюз. — Они явились ко мне в обличье голубя с оливковой ветвью».

В дверь постучали.

— Вас хотят видеть, профессор, — сказал вошедший Роберт. — Вчерашний господин… От президента.

— А, голубь! — закричал Чьюз, вскакивая с кресла. — Давай его сюда!

Рэдчелл и Чьюз-младший с удивлением посмотрели на старика.

Фреди Джофаредж, придав лицу официально-торжественное выражение, приготовился к длинной речи. Он лишь колебался, как назвать ученого: по-старому — «высокоуважаемый господин профессор» или по-новому — «господин председатель государственной комиссии»? В последний момент он решил, что скажет и то и другое.

Войдя в кабинет, он увидел профессора Чьюза-младшего и — о, ужас! коммунистического депутата. Это так озадачило Фреди, что приготовленная речь сразу вылетела у него из головы.

— А, господин голубь! — воскликнул Чьюз. — Оливковых ветвей притащили?

Фреди был шокирован, но лицо его сохранило величественное выражение.

— От господина президента, — сухо сказал он, передавая Чьюзу большой пакет.

Это было официальное сообщение о назначении профессора Чьюза на пост председателя «Комиссии по изучению и исследованию практических возможностей для использования в мирных целях лучистой энергии». Оно сопровождалось любезным личным посланием президента (на восьми страницах).

Ученый не стал его читать.

— Передайте президенту, что это назначение мне не подходит.

Фреди так изумился, что лицо его чуть не потеряло своей величественности.

— Но, господин профессор, еще вчера…

— То было вчера, — перебил Чьюз. — Вчера я принял вас за голубя. А сегодня вижу, что вы за птица.

И тут — впервые в жизни — лицо изменило Фреди Джофареджу. Он уже не мог скрыть своего возмущения.

— Но, профессор… Лучи — уже государственная собственность. Никто не может отменить закон. Государственная власть… Прерогативы…

— Я уже сказал! Сейчас вы получите письмо президенту.

Чьюз присел к столу. Фреди не знал, что ему делать. Будь он наедине с профессором, он, конечно, переубедил бы его. Но этот коммунистический депутат. Он молчал, но выражение лица у него было явно насмешливое. И он даже не пытался скрыть этого. До чего невоспитанный человек! Впрочем, что можно требовать от коммуниста? Конечно, это он повлиял на профессора!

Чьюз встал из-за стола и прочел вслух:

— «Господин президент! Вчера на ваше предложение о передаче государству „лучей жизни“ для мирного использования — подчеркиваю: мирного — я ответил согласием. Но вчера же в парламенте военный министр заявил об использовании лучей в военных целях, и это было поддержано парламентом. Ввиду нарушения правительством нашего соглашения я считаю себя свободным от принятых обязательств. Впрочем, судя по всему, правительство заинтересовано лишь в военном применении лучей, а так как для этих целей оно, по заявлению генерала Ванденкенроа, получает лучи от господина Докпуллера, то, следовательно, мой отказ не имеет никакого значения».

— Вот, господин голубь, получайте письмо и летите с благостной вестью так, кажется, вы изволили вчера выразиться?

Эрнест Чьюз не выдержал и рассмеялся.

— Но закон, закон! — растерянно повторил Фреди.

— Что ж, закон остается в силе, — успокоил его Эрнест. — Государственной собственностью станут те лучи, которые передаст вам национальный гений Докпуллер.

Убедившись, что дальнейшие препирательства бесполезны, господин Фреди Джофаредж, личный представитель президента республики, с величественным видом удалился из кабинета.

— Теперь дело пойдет в Верховный суд, — сказал Эрнест. — Там будут долго выяснять, значит ли это вообще передачу или передачу только в мирных целях, и как дважды два четыре докажут тебе, отец, что ты неправ и что лучи нужно отдать.

— Никакие силы в мире не заставят меня отдать им лучи! — гневно воскликнул старик. — Мне стыдно, что я было поверил им… Это не люди! Скажите, разве в них есть что-нибудь человеческое, какие-нибудь человеческие чувства?

— Может быть, и есть, — усмехнулся Рэдчелл. — Вероятно, господин Докпуллер любит своих правнуков так же нежно, как и вы, профессор, своего Джо. Возможно, господин Мак-Кенти так же трогательно умиляется приходу весны, как иной поэт или ребенок. О, на эту тему можно было бы даже написать целый роман! Но, видите ли, все это, нисколько не помешает им отправить на тот свет миллионы людей, если это увеличит их миллионы. Так стоит ли говорить о «человеческих чувствах» этих господ?

— Да, наука не может служить человечеству в мире докпуллеров, — сказал Чьюз. — Этот мир надо разрушить. Я — ученый, значит, я обязан помочь в этом. Я рядом с вами, Рэдчелл, Эрни! На этом буду стоять — и не сойду.

1956–1961