Льды. Люди. Встречи

Люди Арктики

В бытность Полярной авиации Арктика для нас, работавших в ней, начиналась обычно в самой Москве, у трапа самолета. Небольшие, двухмоторные, очень неприхотливые Ли-2 связывали круглый год полярные станции, неспешно двигаясь от одной к другой, доставляя людей и грузы. Случайному человеку в этих местах делать нечего. Туда держали путь по делам служебным. Почти у каждого, кто там жил и трудился, был изрядный стаж зимовок и усвоенный на них неписанный уклад взаимоотношений. Называли себя эти люди полярниками и свято берегли свою "полярную этику".

Лето тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Ранним утром у назначенного в полет Ли-2 с нарисованным на носу белым медведем собираемся мы, отлетающие. Мы — это экипаж самолета, несколько человек возвращающихся отпускников, я, полярный художник, и маленькая девочка с родителями. Тогда еще не красили самолеты полярной авиации в красный цвет, и белый медведь в круге — творение мастера на все руки пилота Алексея Аркадьевича Каша — служил ее эмблемой. Закончив общими силами погрузку, покурив в сторонке, посмотрев последний раз на зелень московской окраины и сверкающий за ней шпиль Речного вокзала, заходим гуськом в машину. Замыкающий втаскивает дюралевую лесенку трап, складывает ее, закрывает дверь — и через минуту другую, подминая траву, идем на взлет. Уши еще не привыкли к шуму моторов, а уже начинаются разговоры. Они должны увести нас от оставленных дел и забот заглушить горечь разлуки с близкими и друзьями.

Пройдет четверть века, и эти наши "штучные" полеты станут историей. Понятие отдаленности изменят скоростные воздушные лайнеры, и в обиход войдут слова "турист" и "пассажир". У нас же, пока, они употребляются редко и, еще не обкатанные, звучат часто пренебрежительно. "Ты что? Пассажир, что ли? Давай! Давай нажми!" — выдохнет кто-либо, весь багровый от борьбы с неприподъемным ящиком. Иногда еще называют так новичков, впервые едущих в Заполярье. Держатся они обычно отчужденно, не вписываясь в непривычную им жизнь. Сейчас справа от меня неуверенно примостилась такая группка. Средних лет мужчина с женой и девочкой лет трех в незнакомой обстановке чувствуют себя неуютно. Самолет хоть и рейсовый, но кресел в нем нет. Это так называемый грузовой вариант. У него вдоль бортов идут холодные и узкие откидные дюралевые скамьи, и от того, что в них для каждого человека выдавлены прямоугольные ямки, похожие на ванночки для проявления фотографий, удобства не прибавляется. Приходится доставать что-либо из теплых вещей, подстилать под себя и отгораживать спину от промерзающего борта. Путь предстоит длинный, многодневный, и все привычно устраиваются, с возможным удобством, надолго. Пытаясь расшевелить своих соседей справа, советую устроить девочке "гнездо" на груде мешков, ящиков и личных вещей, занимающих все чрево самолета. Мой спутник оказывается бухгалтером, завербовавшимся туда же, куда лечу и я. Он рассчитывает без особого труда хорошо подзаработать. Ошибка многих! Зря большие деньги нигде не платят, а тем более в Арктике. Но я не разубеждаю: биография каждого — дело его собственных рук. Останется ли он человеком случайным или станет полярником — время покажет.

Пилоты включили печку-подогрев, и из ее сетки в переборке тянет струя сухого, горячего воздуха. Самолет слегка потряхивают течения воздуха от нагретой солнцем земли, мысли забегают вперед, и дом постепенно начинает представляться видимым издалека, с палубы ледокола, куда лежит мой путь. Приходят на ум прежние экспедиции, бесконечные версты и рожденные ими картины. Так будет, конечно, и в этот раз. Все пережитое в дороге и предстоящем плавании спрессуется воедино. Чем больше элементов войдет в этот сплав, тем более емкой и зрелой будет задуманная картина о людях Арктики. Она не серийный товар, сделанный на станке, не галстук и не мотоцикл. Ее надо пережить во всей сложности чувств и мыслей, рожденных жизнью. Только тогда найдет она путь к сердцу зрителя, западет ему в душу.

Эх, мысли, мысли! Как хорошо и просто думать и как трудно, взяв кисть, написать работу.

Первая ночевка ждет нас у жителей Кег-Острова. Поздно. В легком сумраке белой ночи мерцают, далеко за Двиной, огни Архангельска, последнего большого города на нашем пути. На другой день при ясной погоде, без происшествий, быстро долетаем до Амдермы. Сели самолет заправить и самим поесть. Солнечно, тепло, хорошо. Вышли, размялись, полюбовались на синеву Карского моря и рыжие волны берегового наката и заспешили в столовую.

Закат на Карском море. (Япония.)

Только расселись, кончив греметь в сенях рукомойником, как вошел второй пилот и объявил:

— По погодным условиям захода в штаб морских операций не будет. Всем туда летящим надо снять свои вещи и остаться здесь.

— Веселое дело! — говорю. — Мне как раз надо в штаб. А тут, я знаю, можно при любой погоде всласть насидеться. Борта идут перегруженные, когда кто возьмет — дело темное. Жди, пожалуй!

— Ну, а если мимо, в Хатангу, завезем? Вам веселее будет?

— Тоже, конечно, лихо! Скажите, а служебную почту в штаб вы здесь оставляете или с собой берете?

— Берем пока. Но почта не люди.

— Тогда я лечу с вами.

— Дело ваше, рискуйте.

Глядя на меня, бухгалтер с семьей тоже решает продолжать полет. Взлетев, вскоре входим в туман. Иллюминаторы застилает серая мгла. В самолете темнеет, и через некоторое время идем на посадку. С хрустом пробежав по прибрежной гальке, останавливаемся, далеко не долетев до цели. "Все! — выходя из пилотской кабины, говорит экипаж. — Приехали!" Наши вещи, почта выгружаются, и машина прямо с места идет на взлет, исчезая в сырой мути. Мы остаемся одни возле домика и недостроенной избушки. Сквозь дождевую пыль, сыплющуюся с низкого, мокрого неба, виднеются выжатые половодьем на берег глыбы льда и за ними, на конце косы, силуэты двух зачехленных самолетов. Ни души. Пусто, холодно и промозгло. В полной тишине слышен только звон осыпающихся со льдин граненых и длинных, как свечи, кристаллов льда. Вещи и почту заносим в домик. В нем сухо, пахнет жилым и относительно тепло. Как могу, помогаю устроиться своим спутникам. Настроение у них неважное. Пошутив, что белые медведи нас не съедят, выхожу на улицу. Пусть в тепле посидят, успокоятся и дочку покормят. Дергаться бесполезно. Не зима и не в голой мы тундре. Вон поблескивают наполненные водой свежие следы людей. Видимо, они еще сегодня ушли на речку с мудреным названием, в переводе означающим "Река, где поп утопился". В такую сырость ушедшие должны скоро вернуться, а, судя по следам, их много туда пошло. Вероятно, это ледовая разведка. Погода для осмотра льдов дрянь, и, наверное, экипаж сагитировал хозяина "аэропорта" сходить рыбки промыслить.

Дошел по косе до самолетов и вижу, что не ошибся. Вот этот сел недавно. Чехлы на моторах еще местами сухие. Забрался под крыло от мороси и замечтался. Кажется, оглянись — и увидишь рядом своих товарищей по прошлой экспедиции…

Неожиданно в тумане показывается группа непризрачных, настоящих людей. Среди них человек, выше всех на голову, окликает:

— Художник! О чем на дожде мечтаем? Как сюда попали?

— Константин Константинович! Здравствуйте! Я в штаб с рейсового. Погоды ему не дали. А вы как тут?

— А я с Мишей на ледовой разведке, лечу к себе на "Ермак". Вы ведь Михаила Яковлевича знаете? Вон он нас догоняет.

— Здравствуйте, Михаил Яковлевич! У меня тут подопечная семья с дитем. Летят по вербовке. Захватите по пути. Они в домике, и там же еще почта с рейсового оставлена. Для вас-то, ледовой, это не погода!

— Не погода! Не погода! Мужикам рыбки хотелось подбросить. Нанесло вас тут с пассажирами. Что теперь делать? С дитем, говоришь? Ну, пойдем, запросим погоду. Как у них там? Может, примут, — ворчит Михаил Яковлевич, справедливейший человек. Чего только не пережил он за свою летную жизнь, но всегда уравновешен. Вывести его из себя может только неправда. Согрешившего он беспощадно выбрасывает из числа своих друзей, как какую-нибудь сломанную и ненужную деталь.

Говорят, что хорошим людям природа сочувствует, и экипаж получает добро. Пока расчехляют и прогревают моторы, у нас тоже приподнимается туман. Посветлело, и мы взлетаем. Идем по прямой — галсами, низко, порой переходя на бреющий полет, все время осматривая снежно-белое замерзшее море. Гидролог за своим столиком у блистера ставит на карте условные знаки. По ним в штабе прочтут ледовую обстановку. Ее сейчас там уже ждут для открытия навигации. Константин Константинович тоже весь внимание. Прильнув к иллюминатору, он только изредка бросает короткие реплики.

В самолете от дополнительных баков с горючим чуть пахнет бензином. Равномерный гул моторов убаюкал девочку, и она безмятежно спит на разложенном спальном мешке. Дремлют успокоившись и ее родители. Однообразно тянется время. Наконец показываются суда, домики поселка, и наша недавняя вынужденная посадка, сжавшись в маленький дорожный эпизод, врезается в память, как первая страница рабочего дневника моей командировки. Садимся, нас ждет грузовая машина, а семью бухгалтера — вездеход. Расстаемся.

В штабе новый начальник. Я вижу его в первый раз. Окончив служебный разговор, Константин Константинович представляет меня. После наступившей паузы слышу:

— Что? Художник? Хватит с нас прошлогоднего писаки! Люди работать будут, а он пассажиром поболтается, поболтается да и сочинит клюкву развесистую…

Рост большой. Голос безапелляционный. Посадка за столом твердая. Бессильны тут московские удостоверения, бумажки разные…

— Напрасно вы так, — вступает Константин Константинович, — Это полярник. Он плавал у меня.

— С этого бы и начали. А то мало ли чепухи наносной бывает. — И, обращаясь ко мне: — Что, если вам поработать на флагмане у Воронина, походить с ним? А не сладится у вас там, перейдете на другой ледокол…

Владимиру Ивановичу Воронину меня представит Константин Константинович. Снабженный для порядка официальным направлением, выхожу из штаба и мы отправляемся сперва на "Ермак", стоящий, как и все суда, на рейде. На нем "приведем себя в вид", а потом уже пойдем представляться "по всей форме".

Авторитет и популярность Воронина были так велики, что в просторечии о его судне говорили так:

— Когда Воронин за караваном будет? — спрашивали капитаны транспортов, заходя в штаб.

— Видел Воронина Карскими Воротами идет. Тяжело ему. Лед там как в воронку набило! — говорил пилот, садясь за стол летной столовой.

— Зоя! Не слыхала, когда Воронин за углем придет? А то еще когда на Челюскин завоз будет. А я бы с Куроптевой, с прачкой, лучку бы своему туда послала…

Выйдя из штаба, идем на берег к ожидающему нас катеру с "Ермака" — дедушки ледокольного флота, как уважительно называют его моряки. С каждым судном связываются судьбы многих людей. Каждое судно — это частица истории мореплавания, истории страны. С детищем Степана Осиповича Макарова — "Ермаком" — связано немало ярких страниц истории не только русского, но и всего флота вообще. До последнего времени сохранилась неприкосновенной каюта адмирала, его кровать и на стене — порыжелая фотография, спуск "Ермака" со стапелей. Теперь по типу "Ермака" построены многие ледоколы и суда с ледовым поясом. Некогда непроходимый "ледовый погреб" стал судоходным трудами замечательных русских мореходов. Сложнейшие арктические плавания совершили капитаны: Белоусов, Вызов, Воронин, Марков, Миловзоров, Николаев, Пономарев, Сорокин, Хлебников… Трудно поставить точку, закончить список тех, кто сделал возможным невозможное. Пройдет время, и их именами назовут суда будущего, которым станут доступны полярные моря во все времена года.

'Ермак' на рандеву

Часы показывают позднее время, когда мы оставляем каюту Константина Константиновича и выезжаем к Владимиру Ивановичу Воронину на флагманский ледокол. С моря тянет холодом. Стоит полярный день. Его неугасающий свет озаряет поселок, скалистые острова с белыми пятнами снежников и стоящие на якоре суда.

Между ними, пересекая отражения огней, плавают "несяки" — отдельные небольшие льдины. Легкая дымка переходит в низкое серое небо, высветленное у горизонта белым отблеском ледовых полей. Неразукрашенный и нерасцвеченный пейзаж этот бесконечно влечет к себе.

И с каждым годом все больше и больше заселяют его жители степей, лесов, далекого юга и больших городов, находя себе тут вторую родину…

Вельбот быстро пробегает короткое расстояние, и вот мы у парадного трапа. На душе тревожно. Как-то сложится работа?..

Вахтенный докладывает, что у капитана прием. Входим. Деловые разговоры уже закончены, и Владимир Иванович, проводив гостей, приглашает нас за вновь накрытый стол. Мы сидим, беседуем, в воздухе веет таким спокойствием, что невольно забываешь о близком пути, где командиру флагмана предстоит решать судьбу навигации, брать на себя ответственность за суда, снабжение городов и поселков.

Приносят ключ от каюты. Воронин провожает меня, сам открывает дверь и желает спокойной ночи. Тронутый вниманием, прощаюсь и, отложив все сомнения и беспокойства на завтра, валюсь в постель. Утром будит шум брашпиля. Вирают якорь. Сейчас будем сниматься и поведем суда первого каравана. Скорее наверх. Обидно прозевать что-либо. Надо быстрее найти место на палубе, не заливаемое волной в шторм, с хорошим обзором, откуда можно писать в любую погоду. Середина судна занята надстройкой, оставляющей узкие проходы по бортам. На носу в непогоду не то что писать, а и находиться опасно. Остается кормовая часть с "видом назад".

Пока осматриваюсь, слышу голос Воронина:

— Игорь Павлович! Идите сюда!

Он стоит наверху, на ботдеке, одетый по-зимнему. Поднимаюсь. Владимир Иванович здоровается и, переходя с палубы на палубу, ведет меня к трапу на ходовой мостик. Это место у моряков издавна носит название "алтаря корабля", и доступ на него разрешен только штурманам и рулевым матросам. Подчиняясь воле капитана, шагаю впереди него по крутым ступенькам наверх и оказываюсь среди штурманов. С суровым видом, молча выстраиваются они вокруг меня, готовые турнуть вниз неизвестно откуда и по какому праву появившегося незнакомца. Начало навигации — дело торжественное, и все они в сборе. Воронина они не видят, а он, поднявшись за мной вслед, пряча улыбку в усы, выдержав паузу, нарушает молчание:

— Прошу, товарищи, познакомиться! Это художник такой-то. Он пойдет с нами. Его труд, с виду легкий, не проще и не легче нашего.

После взаимных представлений Владимир Иванович предлагает мне идеальное рабочее место на банкетке справа от электрического машинного телеграфа:

— Вам тут мешать не станут и обзор хороший.

Здесь, работая с раннего утра до позднего вечера, близко узнаю Владимира Ивановича. Коренной помор, с детства впитавший веками накопленные знания и опыт своих предков — землепроходцев и мореходов, он всегда находил точное и образное объяснение любому явлению. Идем мы по чистой воде. Штиль. На небе облачная пелена. Подернутая мелкой рябью, рыжеватая морская поверхность местами точно заляпана разной формы пятнами серовато-коричневого оттенка. Они четко выделяются своей темнотой, и кажется, что сама вода под ними другого цвета. Внушая своей неестественностью беспокойство, море трудно поддается изображению. Странное это явление длится долго, и я пишу, упорно пытаясь разгадать его причину. Видя мои старания, Владимир Иванович спрашивает:

— Что вы пишете?

— Вот в этой ряби разнопегой пытаюсь разобраться. Трудно ее уловить. Непонятная она какая-то, особенная.

— Засолонь это по-поморски. Где-то там облака таким манером солнце заслоняют. Погода переменится. Примечайте!

Однако чаще всего состояния пейзажа скоротечны. Их быстрая смена заставляет писать этюды маленького размера, чтобы не тратить время на освоение холста большого формата. Изучать явления арктической природы, овладевая их изображением, надо не только пейзажисту, но и тем, кто пишет полярный жанр. Нельзя вырвать действующих лиц в картине из среды, где они живут и работают. Невнимание к ней порождает незнание присущих ей особенностей и не привязанные к месту действия работы художника, когда он, стремясь придать им "местный колорит", прибегает к надуманной "полярной экзотике".

Каждое время года в высоких широтах имеет свои, только им присущие черты. Сейчас середина лета. Света и зажженных им красок хоть отбавляй. Чистота и прозрачность воздуха чеканят все до самого горизонта. Стоит выйти солнцу и заиграть на далеких берегах или ропаках и торосах, тут уже никакой палитры не хватает. Велико разнообразие льдов. Молодые, многолетние, то мелкобитые, то простершиеся бескрайними, уходящими за горизонт полями, они в каждом море имеют свои характерные формы и зеленые или голубые оттенки. Чем старше лед, тем он синее. Совсем старые — многолетние, пришедшие из высоких широт паковые льдины — зовутся капитанами "голубой глазок". Они необычайно прочны и опасны для судов. Летом, в ясные ночи, все заливается розовым светом низко стоящего, не заходящего за горизонт солнца. Тогда каждая неровность отбрасывает длинные синие или густо-лиловые тени. Если присмотреться, то видно, как каждый поворот снежной поверхности, каждая грань льда ловит отблески то зеленого, то золотого неба.

Когда потянет теплом или поблизости окажется чистая вода, пойдут колдовать белые, серые, а то и цветные туманы, путать пространство, и приходится много зубов обломать, чтобы справиться с ними кистью. Подует ветер, принесет хорошую видимость, откроются глазу облака — и застынешь, пораженный их многоплановым строем. Нет ни дня и ни часа, похожего один на другой. Умей только видеть, успевай написать.

Вот зашли за углем на Диксон. Сошли на берег и побежали в тундру. А там — какая красота! Звучный, богатейших красок ковер в их строгом сочетании незабываемо прекрасен. Недаром лег он в основу орнаментов и вышивок народов Севера.

Уголь взят — и снова в путь. Надо успеть за короткое лето провести множество караванов и отдельных судов. Навигация в самом разгаре, а чистой воды в этом году немного. Обычно идти приходится сплошными льдами. Капитаны ведут себя в них по-разному. Когда встречаются слишком осторожные или нетвердые в своем деле — их называет Владимир Иванович "капитаны чересчур дальнего плавания", — то следует команда: "На ведомом! Завалить якоря на палубу!" После чего, воткнув нос транспорта в кранец кормового выреза ледокола, берут его на короткий буксир и заводят в лед. Миль через десять — пятнадцать буксирные тросы отдаются, и капитану чересчур дальнего плавания приходится послушно следовать за флагманом в пробиваемом им канале и повторять все эволюции впереди идущего. Ни налево повернуть, ни вправо податься, ни назад уйти — канал слишком узок, а кругом до самого горизонта простирается сплоченный лед. Воронин быстро ходит от одного крыла мостика до другого, только изредка посматривая назад, на подопечное судно. Внешне спокойный, как всегда, заняв наконец свое обычное место у электрического машинного телеграфа, говорит, ни к кому вроде бы не относя своих слов:

— Была, помню, у стариков наших беломорских сказка. Жили в давние времена две сестры — Лень и Отеть. Вот спят они обе в избе на кровати. Просыпается Лень от того, что дым глаза ест, и говорит: "Слушай, Отеть, мы горим, пожалуй. Сильно дымно в доме". А Отеть в ответ: "Спи, знай, а дым мешает — одеяло натяни". Вот спят дальше. Спустя мало времени Лень опять говорит: "Отеть, а Отеть, пожалуй, так-то вот мы и сгорим — огонь видать". А та в ответ: "Далеко он. Спи пока". Спят дальше. Лень опять говорит: "Отеть, а Отеть, из избы уходить надо — огонь пятки жжет". А та в ответ: "Спи пока. Подожми ноги и спи — куда торопиться". Ну уж тут Лени невтерпеж стало — из избы выскочила, а Отеть так и сгорела.

— Так вот, — после паузы продолжает Воронин, — и с Ленью-то людям тяжело, а вот кабы еще Отеть не сгорела, ну тогда совсем беда.

День за днем идет проводка судов. Жизнь течет плавно и размеренно. В хорошую погоду, окончив вахту, выходят на корму кочегары. После жары у котлов хочется набрать полную грудь чистого, свежего воздуха, расслабить натруженные плечи и посмотреть вокруг на сверкающий белый простор. Тут же, у кормовой лебедки, упражняются с самодельной штангой курсанты мореходного училища, нагуливая себе мускулы. Владимир Иванович смотрит на это их занятие с иронической улыбкой. И когда вызванный на мостик для дачи "туманных сигналов" курсант, ухватив двумя руками подвешенное на тросике кольцо от гудка, тянет его, а гудок не гудит, только пар травит, и Воронин отстраняет его и, потянув одной рукой, говорит с усмешкой: "Что, не нагулял еще весу? Старайся давай!" — ребята не обижаются. И видно по всему, они с гордостью будут вспоминать, вернувшись с практики, дни, проведенные на флагмане, и рассказывать, что "сам Воронин" говорил с ними.

А "сам Воронин" прошел суровейшую жизненную школу от поморского мальчишки-зуйка до капитана. Говорить об этом не любил и только раз вспомнил в разговоре, как приходилось выбирать снасть рыболовную голыми руками на морозе и руки не мерзли, до того тяжело было.

Его отношение ко всякой работе было одинаково уважительно, лишь бы был труд, а не забава. В погожий день в часы капитанской вахты стали мы на границе тяжелых льдов и чистой воды на "рандеву", ожидать подхода очередного каравана. Уткнувшись носом в поле пакового льда, стоим неподвижно. Рулевой у штурвала. Машина чуть подрабатывает. Хорошо писать не торопясь, внимательно прослеживать во всех деталях сложную форму торошения, голубую снежницу и сине-зеленые подсовы в черной морской воде. Так проходит час, другой. Но вот потянул легкий ветерок, и нас стало относить. Приходится начинать другой этюд. Подходит Владимир Иванович. Спрашивает, кончена ли первая работа.

На полярной границе

Узнав, в чем дело, дает команду в машину и рулевому, ставит ледокол в прежнее положение и продолжает ходить по мостику от крыла к крылу.

Как-то позже я пошутил, что на этот этюд, кроме моей, пошла не одна тысяча лошадиных сил. Шутки он не принял, сказав:

— Дело-то оно все в том, что работа ваша только для дураков пустая да легкая!

Воронину было не чуждо литературное творчество. Мне навсегда запомнились нечастые вечера в его каюте, с треской, квашеной капустой и крепким чаем на столе. Тогда из верхнего ящика, что в левой тумбочке письменного стола, извлекалась пухлая папка рыжего картона. В ней сохраняется толстая рукопись, отпечатанная на машинке. Она не переплетена. Над ней еще идет работа. Это мемуары — галерея точнейших портретов, история многих плаваний за годы долгой жизни, с детских лет до последних дней. Ведется повествование ярким, сжатым и образным языком, которому могут позавидовать профессиональные писатели. Дар художника слова был у Воронина в крови и, вместе с чувством формы, сделал его труд бесценным документом.

Редко прочитывается больше десятка-другого страниц. Потом рукопись складывается, папка убирается обратно в ящик, и мы выходим на мостик.

Пришли осенние морозы. Ночи становятся темными и длинными. Штурманская служба с каждым днем все сложнее. То ли сказывается усталость, то ли близость зимы, но иногда, в минуты отдыха, Владимир Иванович говорит: — Боюсь дожить до той минуты, когда не хватит сил подняться на мостик. Ну а случится такое, уеду бакенщиком на остров и буду вот это дописывать.

Как бы смахивая минутный, несвойственный ему минор, открывает он тогда те страницы, где особенно ярок присущий ему юмор. Одна из них, как я помню, звучит примерно так:

"Идем в тумане. В каюту входит вахтенный. Докладывает:

— Слева по носу похоже, что земля просматривается.

Поднимаюсь на мостик. Телеграф на стоп. Действительно, когда туман проносит немного, то у горизонта что-то вроде земли виднеется. У меня на судне Шмидт и Визе идут. По карте в этом районе земли нет. Приглашаю их. Показываю. Смотрят — не видят. Приказал бинокль им сильный принести. Установили. Опять не видят.

— У вас, говорю, глаз не морской. Вам только навоз под сохой разглядывать.

Взяли курс к земле. Подошли с промерами малыми ходами. Остров оказался. Нанесли его на карту и легли на курс. Через год получаю я от Отто Юльевича письмо. Пишет мне, что остров этот теперь на карте обозначен будет и имя ему дано — "остров Шмидта". Прочел я письмо и отвечаю:

— Несправедливо это, по-моему. Остров следовало бы назвать "остров Спорный"."

Юмор у Владимира Ивановича беззлобный, как сама улыбка в углах глаз. "Дело все в том…" — говорит он, просто и наглядно развенчивая своего собеседника, не успевающего сообразить, как он попал на удочку.

Как и в записях, в устных рассказах никогда не слышится желания блеснуть чем-либо. Они всегда конкретны, лишены "я", очень разносторонни. Иногда, привалясь к телеграфу и не глядя на мой этюд, чтобы не мешать, рассказывает он о жизни Соловецкого монастыря, о первых плаваниях по Великому Северному морскому пути, об устройстве и жизни прежних полярных станций, или, как их в старину называли, зимовок. Вспоминает к случаю и бывальщины поморские, приметы и поговорки.

Общение с Ворониным оставило во мне неизгладимое впечатление, но мемуары его запомнились особенно ярко. В них главенствуют наблюдения над жизнью и людьми да вытекающие из них глубокие мысли. Стыд и позор тем, кто утаил рукопись после его смерти. Бесследно исчез этот документ — свидетельство освоения Великого Северного морского пути. Хочется верить, что рано или поздно всплывет он и расскажет потомкам о ярких событиях и людях славной, героической эпохи. Все меньше остается в живых ее свидетелей, а еще меньше — тех, кто участвовал в ее создании, находил в себе силы вести дневники, писать о себе и о своих сотоварищах. Вахтенные журналы и донесения — это голые факты о сделанном, а не о тех, кто делал. Вот почему каждая строчка живых воспоминаний скажет порой больше сухой цифры. Нашу Арктику "делают" люди. Люди будто и обыкновенные, как большинство наших современников, а в то же время и необыкновенные своим простым отношением к тому, что принято называть героизмом. И сами их взаимоотношения, получившие название "полярная дружба", стали примером для других. Арктическая история, назовем ее так, нужна в первую очередь не для прославления, а для последующих поколений. Достойно, а не зазорно иметь в своем прошлом больших людей и брать с них пример.

Мысль эту Владимир Иванович прямо не высказывал. Не в его натуре морализировать, но в минуты раздумья, когда сокровенное поднимается на поверхность, вспоминал он дела мореходов русского прошлого как пример высокой морали, образец мужества и чувства долга. В этих редких, но углубленных разговорах, пожалуй, чаще всего упоминал он имена Челюскина, Прончищева и его жены Марии.

…Необыкновенно легко и плодотворно работается мне в этом плавании. В каюте собралось множество пейзажных этюдов, рисунков и портретов членов команды — боцмана, электриков, кочегаров… — вошедших в галерею людей Арктики. Среди них особое место занимает портрет Владимира Ивановича Воронина. На нем он написан в своей любимой позе — навалясь грудью на телеграф и положа на его рукоятки руки в шерстяных варежках вязки его жены Пелагеи Ивановны. Так он читает развернутую перед ним природой Ледовую книгу. Иногда, устав, выпрямляется, заходит за штурвал со стоящим на широкой банкетке рулевым матросом и смотрит за корму на ведомый караван. Походив по мостику, возвращается к телеграфу и, опершись на него, снова смотрит вперед. Владимир Иванович постоянно думает о погоде, о своем ледоколе, о всем вверенном ему хозяйстве. Даже по ночам, не в свою вахту, поднимается он временами на мостик в ботах, варежках и старой кепке с помятым большим козырьком. Распахнув воротник и подставив морозному ветру голую грудь, внимательно вглядывается в небо и лед, смотрит, как следуют сзади суда. Потом минут десять — пятнадцать прислушивается, как ломается и шаркает лед под форштевнем, и уходит к себе в каюту. От этого вахтенным становится спокойнее, охватывает чувство домашнего тепла и надежности. В Воронине всегда ощущается внутренняя сила и твердость, способная не спасовать перед любым натиском обстоятельств. Таким я его понял и таким написал в портрете — без позы, как говорят "всегдашним". Работая, убеждался, что сделать ему памятник — задача для скульптора почти непосильная. Там нужна именно поза, нужен выразительный жест, а это все применительно к нему будет ложным, не соответствующим истине. Не подходило к нему и бытующее в литературе представление о капитанах как о "морских волках", живущих "морской романтикой" и ничем, кроме своего дела, не интересующихся. Само понятие романтики он как человек земной считал чем-то легковесным и моряку неподобающим.

Время идет. По вечерам малиново-красное солнце, выныривая из золотых облаков, уходит за горизонт. Скоро наступит осень. Надо спешить. Ледоколам работы много. Уголь нам подвезли в море, и земли мы не видим. Что делается на материке — не знаем. Однажды в сброшенных ледовой разведкой бумагах оказываются слова: "Художнику! Дома у вас благополучно. Сообщил, что вы здоровы". Это написал столь сурово встретивший незнакомого художника начальник штаба морских операций. Занятый до предела, он нашел время связаться по своей инициативе с моими близкими и сообщить мне об этом. Как это непохоже на надуманные рассуждения иных досужих критиков, что Арктику надо изображать обязательно хмурой, а людей ее — жесткими и суровыми.

Как-то, когда мы зашли в скопление тяжелого пака, навалил туман и началось сжатие. С нами был "Ермак", помогавший проводить большой караван малых судов, не приспособленных к плаванию во льдах. А они, все более уплотняясь, стали тороситься, грозя раздавить слабые корпуса. Из белой мглы раздаются гудки. Положение с каждым часом осложняется. Со всех сторон слышны усиленные репродукторами голоса. Все труднее ледоколам окалывать и собирать вместе своих подопечных. Видимость падает. Около нашего борта ледовые поля, стискиваясь, выжимают порой валы обломков, а мы должны выделывать сложнейшие эволюции, спасая караван. Воронина, не покидающего мостик, видят с близ находящихся судов, и их экипажам становится спокойнее…

Морозная радуга. (Министерство культуры СССР.)

Все окончилось благополучно. Мы на чистой воде. Настал момент расставания. Суда целы и построены в кильватер. Впереди и чуть в стороне стоит флагман и за ним "Ермак". Кажется, сама погода рада нашей победе. Опять светит солнце, и в легкой дымке, совсем рядом с нами, возникает бледная туманная радуга. Караван трогается, и суда, одно за другим, идут под нее, как под триумфальную арку. И нет почти ни одного, чтобы с мостика не донеслось: — Владимиру Ивановичу, моему учителю, спасибо! Капитану Воронину, наставнику, доброго плавания!

Малым ходом, медленно проходит процессия. Искренне и торжественно звучат слова признательности человеку, самоотверженно посвятившему всего себя, всю свою жизнь людям Арктики. А он, еще не сбросивший усталость, отвечает, как на параде, взмахами руки…

Все ближе сходятся утренние зори с вечерними. День заметно укоротился, и я с грустью улетаю домой. Там, в своей мастерской, боясь растерять впечатления и чувства, начинаю большую картину о Владимире Ивановиче Воронине. С раннего утра до позднего вечера, уходя домой только поспать, работаю над большим холстом. Проходит неделя за неделей, а я все еще полон воспоминаниями. Они толпятся перед глазами и в голове, не вмещаются в картину и, толкая под локоть, сбивают, мешают вести основную линию. Постепенно она все же выкристаллизовывается, все вливается в единое русло, и работа начинает ладиться.

Весь холст уже в работе, когда однажды вечером раздается звонок. Я никого не жду. Все знают, что у меня "рабочий запой". Недоумевая, спускаюсь вниз. Отпираю. На пороге Константин Константинович. Обрадованный, веду в мастерскую…

Константин Константинович подходит к картине. Большого роста, могучий. Стоит долго. Потом не таясь утирает слезу и тихо говорит: — А Володи-льдинки не стало.

Долго сидим мы, вспоминая Владимира Ивановича…

Капитан Воронин

Только через несколько дней нахожу в себе силы взять кисть, но она уже не может продолжать начатое. Другое содержание входит в картину. Теперь она должна стать памятником Воронину. Такой она и становится. Такой ее и знает зритель.

По зову долга

Холодный пасмурный день. Кажется, что в воздухе носятся сажа и копоть, лишая света воздух и небо. Оно закрыто сплошным, толстым слоем облаков. Из их серой массы вот-вот посыплется снег… Северная Якутия. Август. Высокие увалы коричневой тундры переходят в ровную террасу. Она, в свою очередь, спускается к морю Лаптевых. С верха террасы кажется, что на темно-серой гальке прибрежной полосы лежат желто-оранжевые карандаши. Это стволы деревьев — плавник. Когда-то росли они за сотни верст отсюда в тайге по берегам сибирских рек. Весенними половодьями подмывает берега, и вековые лиственницы рушатся в воду, начиная свое многолетнее странствие. Теряя в пути ветви и кору, они попадают из рек в море, и оно, окатав их, пропитав солью, выбрасывает на берега штормовой волной. Желтый цвет плавника не вяжется с суровыми, скупыми красками пейзажа. Кажется, что кто-то мазнул по картине кистью, собираясь переписать ее, но дни идут за днями, а все остается по-прежнему.

В море впадает река Оленек. Широкая, многоводная. На ее правом берегу когда-то, в очень давние времена, поселились русские и якуты. Всего несколько семей. Жили они, промышляя оленя, морского зверя, рыбу, роднились между собой, обживая суровый, безлюдный край. В наши дни селеньице разрослось и известно под названием Усть-Оленёкского. Живут в нем рыбаки, метеорологи, радисты… Да мало ли специальностей требуется сегодня на далеком Севере. Заходят к ним суда, прилетают самолеты, надежно связывая полярников с Большой землей. Это сегодня! Но не забыты здесь имена первооткрывателей.

На краю прибрежной террасы, у самого ее склона, стоит могила с оградой из потемневших, колотых бревен. На старом кресте, без одной перекладины, стертая временем и непогодой, вырезана надпись: "Лейтенанту Василию Прончищеву и его жене Марии. 1736 год".

Рядом со старым крестом, в ограде, стоит большой, более новый, с прибитыми к нему табличками из дерева и металла. Надписи на них — знак уважения к похороненным. Вокруг сгрудились домики поселка, а поодаль видны остатки двух срубов, вросших в сохранившую их мерзлоту. Тут зимовал один из отрядов экспедиции Беринга. Прончищев Василий Васильевич был его начальником, а Челюскин Семен Иванович — штурманом.

Семен Челюскин

Вот все, что я увидел и узнал, когда заехал сюда летом 1944 года. Был я тогда заместителем начальника горно-геологической экспедиции и вернулся в Москву только через год. История Прончищевых меня заинтересовала, и захотелось написать о них картину. Архивы, книги, разные источники… Все они вместе развернули передо мной героическую поэму и трагически тяжелый путь ее героев. О них я написал картины, а о пути, их прославившем, не могу умолчать.

Великая Северная экспедиция под общим руководством Витуса Беринга преследовала целый комплекс различных целей и распадалась на самостоятельные экспедиции, или отряды, для выполнения больших и ответственных заданий. Задачи каждого из них, по возможностям того времени, были грандиозными. Следовало проникнуть в неизвестное на маленьких судах, без связи, "проведать" и нанести на карту земли, моря и реки, места, где есть полезные руды, подвести под государеву руку народы местные — и еще многое другое. Все это самостоятельно! Своими средствами! За несколько лет предстояло обследовать, говоря современным языком, весь сибирский и дальневосточный север.

Потянулись из Москвы, Петербурга и других городов обозы. Впереди лежали тысячи верст пути. С обозами шли и ехали люди — ученые, моряки, солдаты, лекаря, рабочий люд, оторванный от семей и домов, — кузнецы, судовые плотники, конопатчики, парусных дел мастера… Все большие умельцы, чтобы самим работать и других наставлять. Корабли надо было строить на месте. Для них лес валить, сплавлять, сушить, разделывать на брус, на доски. Много чего надо было. Даже каторжным ссыльным дело нашлось. Стали дороги прокладывать, заводы ставить, города да поселки — "остроги" возводить. Зашумела жизнь там, где на сотни верст никто, кроме дикого зверя, не бывал.

Во всем мире не задумывали тогда экспедиций подобного размаха. Начальнику, капитан-командору Витусу Берингу, было дано много прав. Но и за все в ответе приходилось быть перед Адмиралтейств-коллегией. Сквозь мороз, разливы рек, горы и топи везли деньги, пакеты, донесения с назначениями в должности и фамилиями усопших, везли все и всех…

Чем больше узнавал я про людей и дела экспедиции, тем больше убеждался, что не нашла она еще себе романиста, могущего поведать людям о переплетении драматических и героических событий этой, по сей день кажущейся невероятной, страницы истории открытий и науки. Каждый участник достоин картины, но больше всего привлекли меня, художника, личности Василия Васильевича Прончищева, его жены Марии и Семена Ивановича Челюскина.

Прончищев прибыл в октябре 1734 года в Якутск. Город стоял почти весь деревянный, как и окружавшая его крепостная стена с квадратными башнями. За стеной, возле Лены, строились два судна — небольшой бот и дубель-шлюпка. Последняя предназначалась для отряда Прончищева, в который входили: лейтенант-командир, подштурман, штурманский ученик, знающий геодезическое дело, боцманмат, квартирмейстер, подконстапель, лекарь, иеромонах, два канонира, писарь, конопатчик, парусник, плотник, два матроса и двадцать шесть солдат. Для такого количества людей дубель-шлюпка была более чем скромных размеров: длина 21,4 метра, ширина по миделю 4,6 и осадка 2,1 метра. Люди отправлялись не на прогулку, а в длительное плавание в места дикие и безлюдные. Полагалось взять многомесячный запас продуктов, бочки с пресной водой, одежду, парусину и запасные паруса, канаты для стоячего и бегучего такелажа, блоки юферсы, большую и малую шлюпки, лесоматериалы, паклю, смолу, инструмент для кузнечного и плотничьего ремонта, бочки и котлы, боезапас для пушек и ружей, аптеку, навигационные инструменты, личные вещи, бумагу для карт и записей, канцелярию и, конечно, запас всевозможных подарков для местных жителей… Мне, изведавшему разные способы передвижения в Арктике по суху и по воде, невозможно представить себе, как складывались жизнь и быт на дубель-шлюпке. Мурманский рыбацкий бот типа "удлиненная косатка" только на три метра короче судна Прончищева. Но рыбацкий бот берет улова до девятисот пудов, а на дубель-шлюпку погрузили почти три тысячи пудов при команде в сорок с лишним человек. Правда, на боте занимает место движок вроде тракторного и небольшой запас соляра для него, но команда-то состоит из шести человек — матросов и рыбаков одновременно, размещающихся в тесном кубрике. В другом месте я расскажу, как тяжело приходится штормовать моторным ботам, хотя с мотором можно идти в любом направлении — и по ветру, и против него. Правда, парусные суда лучше отыгрываются на волне и реже берут на себя воду, но даже самые крупные из них приходят иногда в порт с большими повреждениями и без палубного груза.

Несомненно, что теснота и скученность на дубель-шлюпке были необычайные даже еще до того момента, когда пришлось перегрузить на нее все с шедших на буксире дощаников и взять на борт нарты и клетки с собаками. Ни один современный стивидор не взялся бы за решение подобной задачи. Однако этот "Ноев ковчег" не был исключением на парусном флоте тех времен, когда на сравнительно небольших парусных военных кораблях помещались сотни матросов и солдат.

Дубель-шлюпка, сверкая надраенной медью букв своего имени "Якуцк", отправилась в путь. С этого дня в конце июля 1735 года и до последнего часа своей жизни военный моряк Василий Прончищев отдавал все свои силы и знания порученному ему делу. Сила духа и обаяние его личности были таковы, что до нас не дошло ни жалоб на трудности, ни каких-либо сведений о трениях и распрях между его подчиненными. Это теперь проверяют людей на совместимость, а тогда все зависело от "духа", царившего в экспедиции.

До моря было более полутора тысяч верст. Широкая и многоводная Лена богата мелями и островами. Не зная русла, плыть по ней сложно и опасно. Ниже Алдана вода мутная и для питья малопригодная. Приставать некогда и рискованно, а пищу готовить надо. Пока ко всему приспособились, обжились — прошло немало времени. Течение в реке быстрое. Не заметили, как остались позади таежные берега, редкие поселения Жиганск, Кюсюр… Ветер с Харауллахского хребта гнал снежные заряды. Из распадков тянуло туманом. Казалось, что лето осталось позади и люди догоняют зиму. Река так широка, что виден только один из берегов. Прошли остров Кюсюр, и вот он, Столб, — высокая скала в начале дельты. В разные стороны расходятся протоки. Карт нет. Начался спад воды. Пошли самой глубокой — правой. При выходе из нее, на Быковом мысу, увидели невесть когда основанное жилье. Его остатки и часть кладбища недавно увидели свет. Сложенный ископаемым льдом и мерзлотой берег постепенно обваливается в море, показывая археологам страницы своей истории. Надо полагать, что жители поселения рассказали экспедиции о выходящих далеко в море мелях дельты и об отсутствии жилья на побережье до самого Оленька.

Перегрузив все с дощаников и отправив их в обратный путь, отряд повернул на запад. Блестя серыми отсветами хмурого неба, море дышало низкой желто-зеленой волной мелководья. Осень! Ни птиц, ни солнца. Тянущаяся в глубине вдоль берега горная возвышенность преграждала путь теплому дыханию материка. С севера тянуло холодом, и у горизонта лежал на облаках белый отблеск. Он говорил о близости льдов. Моряки называют его "ледяным небом". С хорошим ветром в парусах пошли обходить огромный язык дельты. Скоро разыгрался шторм. "Якуцк" перегружен и на волну идет с трудом. Ветром нагоняет несяки — отдельные льдины причудливой формы. Они опасны своей далеко идущей подводной подошвой.

Шторм идет

Через день ударил мороз. Такелаж и паруса обледеневают, люди стынут, к судну липнет снежура, сбавляя его ход, но отряд упорно пробивается вперед. Надо искать место для зимовки. На улучшение погоды надежд нет. Подойдя к становищу на берегу Оленька, решают ждать тут весны. Из плавника стали спешно сооружать себе жилье. Рассчитывать на дома поселян нельзя. Мне еще пришлось видеть подобные им в среднем течении реки. Под наше привычное представление, связанное со словом "дом", эти жилища не подходят. Низенькие и маленькие, стоят они прямо на земле. Полом им служит слежавшийся и утоптанный "культурный слой". Небольшая, в толщину одного бревна, квадратная дыра в стене заменяет окно. Летом его затягивают прозрачным пузырем, а зимой вмораживают в нее кусок льда. Потолком и крышей служит плоское земляное покрытие. Летом кладут на него перевернутую нарту, чтобы не гнили полозья и стягивающие ее ремни. Все нехитрое имущество хранится внутри жилья, где вокруг очага ютится вся семья. Укрываясь в таких домах, я задавался вопросом — почему люди, умевшие одним топором "ладить" просторные избы на высоких подклетах, возводившие чудной архитектуры деревянные церкви, башни и крепостные стены, создавшие замечательные памятники северного зодчества, здесь, на арктических рубежах страны, так легко заражались примитивным, почти пещерным устройством своего быта? Хатон, дом, юрта, тардоха… — как много разных названий и как далеко все это от того, что должен иметь оседлый человек.

Испуганные неожиданным приходом судна и попрятавшиеся жители становища начали возвращаться. Вскоре у них установились добрые отношения с отрядом. В его руководстве были образованные, энергичные люди, определявшие климат взаимоотношений. Постепенно стали приезжать из глубин тундры якуты, посмотреть на пришельцев, а может, и разжиться чем-либо. Для меня на всю жизнь останется загадкой, как разносятся вести по безлюдным пространствам снежной пустыни. Торбазами называют меховую обувь, а это явление — торбазной почтой.

Общение с местным населением принесло большую пользу членам экспедиции. Они научились ездить на упряжках, носить и шить меховую одежду, так как казенная форма для полярных условий непригодна. Здесь, на побережье, зимы суровые. Часто при морозах в сорок и более градусов дуют сильные ветры, наметая сугробы многометровой высоты.

Зима обещала быть ранней и суровой. Двенадцатого сентября сильным ветром нагнало лед. Однако дубель-шлюпку поставили на отстой так удачно, что ни подвижки, ни сжатия льда ее не повредили.

Зимовка проходила тяжело. Стены из просоленного плавника, отсыревая, промерзали. Скученность была страшная. Нужного количества свежего мяса и рыбы заготовить не удалось. К весне многие зацинговали. Не обошла цинга и Прончищева. Жить в Усть-Оленёкском пришлось долго. Река тут широкая. До дальнего берега восемь верст, а течение слабое. Припай с вмерзшим "Якуцком" простоял до августа. Только третьего числа, почти через год, экспедиция вышла в море.

Легко шли только до Анабары, а там повернули на север и дальше пришлось "с великою опасностью" пробиваться сквозь льды. Однако, несмотря ни на что, берега, встреченные острова, глубины — все наносилось на карту, собирались геологические образцы и велось по светилам определение широты и долготы. За редким исключением каждый день, каждый час был наполнен тяжкими испытаниями и для людей, и для судна.

Пробившись до широты пролива Вилькицкого, "Якуцк" встал, зажатый льдами, возле островов, ныне называемых островами Комсомольской Правды. Берег уходил на запад. Вместе с ним до самого горизонта шел сплошной припай. С востока нажимали поля толстого, старого льда. Вперед пути нет. Надвигается зима. Рисковать судном — значит рисковать людьми и успехом всего дела. А повернуть назад — значит на будущий год начать все с начала! Больной Прончищев уже не встает. Будет ли тот год легче и доживет ли командир? Ему становилось все хуже! Последние дни его подменяет Челюскин, но пока авторитет командира поддерживает веру в конечный успех. Что решить? Прончищев созывает консилиум.

Собравшиеся принимают единственно разумное решение — повернуть назад. Это будет не отступление, а возвращение, с сознанием того, что выполнена значительная часть дела, возвращение для подготовки к завершению его в будущем году.

Люди выходят на лед, долбят его пешнями, разворачивают "Якуцк" в обратный путь, проталкивая, протискивая, и чуть ли не на руках проводят к открытой воде. Мокрая, обмороженная, изнуренная многодневными усилиями, команда борется за жизнь. Многие больны, но еще достаточно рук, чтобы управляться с маленьким судном. Его перенаселенность становится спасительной. Выбравшись изо льдов, через неделю попадают в шторм. Отдыхать нельзя. Надо окалывать намерзающий лед, иначе дубель-шлюпка опрокинется. И снова борьба за жизнь, за то, чтобы, перезимовав в прошлогоднем логове, снова с нечеловеческим трудом и риском идти на приступ высоких широт.

Сейчас спортивные маршруты по Северу считаются героическими. Их страхуют с воздуха, сбрасывают продукты и все, что надо. По первому радиосигналу приходят на помощь. Как же можно тогда назвать подвиг первооткрывателей? Рассчитывая только на свои силы', без технического обеспечения извне и подстраховки, шли они в неведомое, открывая его для нас. Шли, не думая ни о славе, ни об известности, из простого чувства долга, гордясь уже тем, что им доверили выполнить "государево дело", хотя бы и ценой жизни.

В день консилиума на карте была поставлена высшая точка, конец маршрута, — 77 градусов 29 минут. Дойти до нее "Якуцку" в следующие годы не пришлось. Только через столетие значительно более совершенное судно сумело проникнуть в эти воды.

На подходе к зимовью скончался Василий Прончищев. Его похоронили шестого сентября. Мария Прончищева пережила своего мужа на несколько дней. Первая женщина-полярница похоронена в той же могиле. Память об этих людях, отдавших свои жизни во имя чувства долга, сохраняется в веках. На географических картах читаем: берег Прончищева, кряж Прончищева, мыс Прончищева, бухта Марии Прончищевой.

Штурман Семен Челюскин по старшинству принял команду. Как и Прончищев, он был моряком "петровской формации". Учился в Московской навигационной школе и в Петербургской Морской академии. В 1728 году его зачислили во флот в чине подштурмана. В 1733 году, произведя в чин штурмана, включили в состав Великой Северной экспедиции в качестве помощника Василия Прончищева. К такого рода назначениям ее организаторы подходили очень строго. Очевидно, рекомендацией мелкопоместному, провинциальному дворянину Семену Ивановичу Челюскину послужили личные качества и познания.

Поставив дубель-шлюпку на отстой, командный состав экспедиции занялся вычерчиванием карт и приведением в порядок дневников и наблюдений. Работать приходилось в тесноте, при дрожащем свете коптилки. К четырнадцатому декабря все удалось закончить, и в самый разгар полярной ночи Челюскин и геодезист Чекин, оставив "Якуцк" на попечение боцманмата Медведева, отправились в Якутск. С ними был солдат. Поклажи набралось много. Везли провиант в дорогу, журналы, карты, отчеты и геологические образцы. Читая материалы экспедиции, постоянно наталкиваешься на слова: отправили такого-то с тем-то туда-то… Если отвлечься от обстановки того времени, то эти строки не задерживают на себе внимания. Надо, однако, попытаться представить себе всю сложность подобных переездов. В подавляющем большинстве случаев не было ни дорог, ни ямщицкой гоньбы — ничего к услугам посылаемого. Сам выбирай себе путь через горы и тайгу или тундру, ночуй у добрых людей или просто в пути. А насчет питания себе, собакам или лошадям — промышляй как знаешь. Летом гнус одолевает такой, что иной раз лицо вспухнет и глаза заплывут, зимой мороз с ветром секут, от весеннего солнца снежная слепота нападает. Не испытав этого, хотя бы в малой доле, трудно себя представить в роли тогдашнего гонца, говорившего вместо "приехал" или "прибыл" — "добрался".

Восемнадцатого января караван Челюскина добрался до Сиктяхского зимовья на Лене. Местный сборщик ясака, облагая и грабя население, почитал себя полноправным властелином этих мест. Боясь огласки чинимого беззакония, он запретил давать Челюскину собак и выпускать его дальше. Вся округа боялась самодура, и только с большим трудом удалось солдату выехать с донесением в Якутск. Лишь двадцатого июня получили Челюскин с Чекиным "ордер", предписывавший сборщику дать им лодку с гребцами, на которой они прибыли наконец двадцать восьмого июля в Якутск.

Уже находясь в пути, Челюскин встретил гонца с дополнительным предписанием Беринга ждать распоряжений Адмиралтейств-коллегий в Якутске. Когда пятнадцатого сентября пришел "Якуцк" под командой Медведева со всеми больными и здоровыми участниками экспедиции, занялись ремонтом судна.

На берегу — не в плавании! Целый год Челюскин сохранял порядок и дисциплину в своем отряде, ожидая решения из Петербурга.

Полученное решение гласило: "… на дубель-шлюпку командиром вместо умершего лейтенанта Прончищева определен Харитон Лаптев, и велено им оную экспедицию, как высочайше вашего императорского величества соизволение есть, действием паки производить с наиприлежнейшим старанием…" Максимальный срок определяется в четыре года.

Новый начальник экспедиции был опытным, боевым командиром и обладал большими организаторскими способностями. Проезжая через Сибирь, он сделал очень много для организации работы и снабжения своего отряда и оснащения судна.

Двадцать шестого мая Лаптев, придя с груженым караваном с верховьев Лены, принял командование "Якуцком", и "был учинен всем служителям смотр". А восьмого июня экспедиция вышла в маршрут. В этом году вода стояла высокая, и после промеров пошли самой западной, Крестяцкой, протокой и уже девятнадцатого июля вышли в море. Рыжая опресненная речным выносом вода. Без большой волны и льда, она не сулила опасностей. Решили вести буксируемые дощаники до места прежней зимовки и там разгрузить. На траверсе Оленька пробились через ледовую перемычку, и через неделю "Якуцк" уже шел к Хатанге.

Мне в сороковых годах пришлось работать в этом районе, ходить со своей испытательской партией по летней и осенней тундре, плавать в ледостав по морю Лаптевых на колесном речном буксире, вырываться из ледового плена. Хорошо, помог подвернувшийся тогда уникальный бот с ледовой обшивкой из вязкого красного дерева, судовым набором из дуба, канадского бука и арагонской сосны и формой, как у нансеновского "Фрама". Вспоминая пережитое, я не могу не удивляться скорости продвижения отряда Лаптева, вынужденного часто останавливаться в ожидании солнца для уточнения координат и съемки берегов, расходуя драгоценное время. Несомненно, тут помогал опыт прошлого плавания, полученный Челюскиным и другими участниками экспедиции. Но надо отдать должное и уменью русских корабельных мастеров, построивших дубель-шлюпку из одной только лиственницы и ладно оснастивших ее парусами.

Если бегло описать трудный путь "Якуцка" до конечной точки — острова Фаддея, где Лаптев собрал консилиум, постановивший повернуть назад из-за непроходимых льдов и возвращаться к промысловому зимовью в устье Хатанги, получится непрерывная цепь схваток с природой. Это было как выход из окружения, только люди выбывали из строя, сраженные не пулей, а цингой. В непросыхающей, просыревшей одежде, часто без горячей пищи, на неотапливаемом судне в сентябре пришли в Хатангу. Собрав плавник, поставили жилье. Приближалась полярная ночь с зимними пургами и морозами. Занялись переброской снаряжения и продуктов, снятых с дощаников в Усть-Оленёкском, и подледным ловом рыбы. Борясь с цингой, стали есть строганину, по примеру местных жителей. Через месяц, похожий на аврал, закончили устройство на зиму, и Лаптев, Челюскин, Чекин и Медведев начали, по собранным материалам, составлять карту. Но надо было описать и материковую часть Таймырского полуострова, пока только юго-востока. Для ее обследования стали ходить, в самое суровое время года, в санные маршруты. Особенно далеко не уходили. Взятого на себя и собак питания надолго не хватало. На зимнюю охоту в этих местах нельзя рассчитывать. Олени еще осенью откочевывают на юг, переплывая реки. Тогда их нещадно бьют "на плаву", заготовляя мясо. Медведи устраиваются на спячку или уходят по льдам в погоне за морским зверем.

Полярная ночь на СП-12 (Министерство культуры СССР)

Ближе к весне, в мае, с Чекиным чуть не произошло несчастье, напомнившее всем о подстерегавшей их опасности. "Себе провианту и собакам стало мало очень, с которыми в безвестное место ехать было опасно". Эти скупые строки донесения не рисуют бедственного положения исследователя, вернувшегося пешком, потеряв почти всех собак, а говорят о трудностях и риске — этих обычных спутниках в полевой работе полярника.

Литература знает множество морских путешествий прошлого. Им посвящены научные труды с описанием судов и условий плавания, картины художников-маринистов, книги писателей — и незаслуженно, как бедные родственники, стоят в тени санные экспедиции. Войдя с Великой Северной экспедиции в обиход, многие годы собачья упряжка надежно служила ученым, и особенно географам и геологам. Этот, долгое время единственный, испытанный полярный транспорт дал возможность сделать замечательные открытия в Арктике и Антарктиде. Он применялся даже в двадцатом веке. Так, с его помощью был практически открыт и впервые обследован и нанесен на карту весь архипелаг Северная Земля. Одним из пионеров использования езды на нарте для научных целей был Семен Челюскин.

К весне, точнее началу лета, весь район, прилежащий к зимней стоянке, положили на карту, в приметных местах сложили из камней пирамиды — гурии и стали готовиться к плаванию. Началось томительное ожидание. Только тридцатого июля вынесло лед из Хатангской губы, и "Якуцк" смог выйти на чистую воду. Однако в море он уткнулся в непроходимую перемычку. Тундра уже давно очистилась от снега, зацвели камнеломки, песцы разбойничали, нападая на сидящих на гнездах птиц, а море оставалось непроходимым, скованным стылым спокойствием зимы. Светило незаходящее солнце, слепило до рези в глазах, но не могло растопить полярные льды. Под его лучами они маслились, разукрашенные кружевом зеленых и голубых снежниц — лужиц и озерков талой воды, но стояли прочно, ожидая способных их разломать ветров. Те, что приходили со стороны океана, были не только бесполезны, но и угрожали дубель-шлюпке смертельной опасностью. Земля точно радовалась своему пробуждению и забыла о море. Прошел целый месяц, пока она вспомнила о нем и дунула на него своим теплом. Зашевелились льды, ломаясь на большие и малые поля, и потянулись к своим собратьям, дрейфующим далеко за горизонтом.

Айон (замерзшая снежница)

С попутным ветром судно резво пошло на север. Казалось, ничто не предвещало осложнений, но вскоре "Якуцк" уперся в кромку невзломанного льда. Она тянулась от самого берега на северо-восток значительно южнее мест, достигнутых экспедицией под командованием Прончищева. Зайдя с севера, ветер перешел в шторм.

Его силы ломают крепчайшие старые льды, выжимая их друг на друга, громоздя валы торошения и угрожая сжатием. Даже современные ледоколы порой становятся беспомощной игрушкой природы. Нелегко представить себе бедственное положение, в которое попала дубель-шлюпка.

Сперва появилась течь, а потом, через несколько дней борьбы за спасение судна, стало ясно, что надо срочно все выгружать на лед и переходить на недалекий берег. Покалеченный "Якуцк" продержался на плаву недолго и тридцать первого августа с раздробленным форпиком и выломанным форштевнем прекратил борьбу, уйдя под воду вместе с частью выгруженного имущества. Все же удалось многое спасти, с великим трудом и риском перетащив на сушу на сделанных из бревен и досок волокушах и собственных спинах. До предела измотанным людям надо было тут же сооружать подобие юрт и долбить в мерзлоте землянки. Плавник скоро весь сожгли. Пришлось таскать его издалека, выдирая из-под снега и смерзшегося песка и гальки. В это трудное время, единственный раз за все годы, многие пали духом, потеряв веру в спасение. Больше месяца бедовали люди, пока не кончился ледоход на реках и не сошла вода с низин. Наконец можно пытаться двигаться на юг. Отряд тащил с собой все, на что хватало сил: больных, оружие, боезапас, приборы, записи и остальное имущество. Несколько истощенных собак и не скользящие по голой тундре нарты были скорее обузой. Ночевали прямо на земле, если был плавник — у костров. Через пять суток добрели до летней стоянки промышленников "Конечное". У них оставили на поправку двенадцать больных. Обычная поварня — скорее нора, чем избушка, но с очагом и добрыми людьми — превратилась в лазарет. Остальные пошли дальше и наконец, уже при больших морозах, двадцать первого октября, подошли к Хатанге и добрались до своего зимовья на реке Блудной.

Сегодня нашей Арктики

Трудный период спасения кончился. Надо было готовить новое наступление на Арктику. На этот раз — без судна, с голыми руками, последнее — отчаянное! Предшествовавшие годы оказались разведкой боем. Неудача на этот раз грозит стать поражением. А впереди лежит неизвестная по своим размерам и протяженности на север земля. Местные называют ее Таймырским полуостровом, но нет очевидцев, видевших ее морскую границу. Как назвать людей, не павших духом в течение стольких лет испытаний?

Восьмого ноября тысяча семьсот сорокового года собрался консилиум. В нем участвовали — Лаптев, Челюскин, Чекин и Медведев, будущие начальники отрядов. Надо, как сказано в инструкции, за невозможностью проводить работу морем продолжать ее посуху. Решено ходить в маршруты зимой, так как летом передвигаться по тундре на нартах нельзя. Решение консилиума вместе с другими документами отправляется двадцать первого ноября с матросом Кузьмой Суторниным в Петербург, в Адмиралтейств-коллегию. Одновременно сообщалось, что свободные от работы люди будут направлены на Енисей, "в жилое место, где имеется довольно провианта, к тому же и места здоровые".

Ждать ответа из столицы не приходилось. Его привезли бы почти через год. Взвесив все, приступили к организации баз на путях отрядов. Поражает дальновидность и энергия людей, их умение не терять присутствия духа в самых сложных обстоятельствах. В намеченные сроки приготовления были закончены, и маленькие подвижные группы исследователей отправились в путь. Каждой предстояло пройти многие версты, ведя съемку местности и нанося ее на карту, привязывая к широте и долготе с помощью астрономических наблюдений. В сумме собранный в маршрутах материал составил впоследствии весьма подробное описание берегов полуострова, его рек и частично Таймырского озера. Первое — и долгое время единственное описание, стершее белое пятно с географической карты!

Правда, не следует думать, что в более давние времена эти берега не посещались людьми. Найденные в сороковых годах нашего столетия остатки зимовья в заливе Симса говорят о проникновении русских в район пролива Вилькицкого задолго до Великой Северной экспедиции. Исследования датируют находку серединой семнадцатого века, а многие предметы в ней неопровержимо свидетельствуют о торговых целях мореплавателей, шедших по пути, теперь называемом Великим Северным. Слишком мала вероятность того, что найденные следы принадлежат единственной группе людей. Вернее предположить, что были и еще смельчаки, ходившие этим путем. Многим ли удавалось благополучно завершать свои походы — мы не знаем, так же как не знаем имен предприимчивых людей, ранее всех прошедших этим путем. История не сохранила нам описаний древнейших плаваний. Может быть, со временем удастся найти имена первопроходцев и лоции тех далеких лет, как теперь мы встречаем в иных поморских семьях более поздние…

Какие обстоятельства вызвали прекращение этих давних плаваний — неизвестно. Ко времени работы отрядов Лаптева о древних пришельцах никто не знал. Весь север Таймырского полуострова являл собой пустынный, ненаселенный край без всяких следов пребывания человека. Все это позволяет с полным правом называть Челюскина с его товарищами — первооткрывателями. Еще и еще раз приходится обратить внимание на исключительность результатов, полученных с огромным трудом и при крайне примитивных средствах наблюдения. Мы, современные люди, невольно мыслим привычными для нашего века достижений науки и техники категориями трудностей. Трудно отрешиться от привычного, а тем более перенестись в условия, бывшие больше двух веков назад. Художнику это кажется легче. По крайней мере, так говорят пишущие о нашем труде. Однако попробуйте, закрыв дверь мастерской и встав перед немым, белым холстом, превратить его не просто в раскрашенный рассказ о человеке или событии, а передать ту суть происходящего, которая заставила вас взять кисть. Вот почему я и для вас, читатель, не устаю повторять, казалось бы, одно и то же, поворачивая на разные лады, чтобы нагляднее или, пожалуй, ощутимее представить тот путь, пройдя который штурман Челюскин стал всемирно известным, достойным памятника человеком.

В первые годы своей работы в Арктике я на себе узнал, как много требует от человека езда на нарте даже на малые расстояния. Связывать и развязывать сыромятные упряжные ремни, разминая голой рукой закостеневшие на морозе узлы, пережидать в пути непогоду — входит в круг дорожных будней путника. Часто приходится помогать собакам тащить нарту в гору или в вязком снегу, а то час за часом протаптывать дорогу. Сердце готово выскочить из груди, дыхание обморозило все лицо, и когда наконец препятствие преодолено, до самых костей пробирает мороз разгоряченного человека. Хорошо, если его через несколько дней ожидают жилье и отдых. Наши же герои продвигались в нехоженных местах, диких и пустынных. Трудно понять, как им удавалось находить дорогу. Даже если есть компас и известно название места, куда надо попасть, как взять без карты нужное направление и в конце многонедельного пути найти в снежной пустыне спрятанный в сугробе дом? О своих бедах и тревогах дорожных они не писали. Разгадку успеха надо, вероятно, искать в навыках и приемах, заимствованных у коренного населения. В основе своей оно было кочевым или, во всяком случае, проводило большую часть жизни в пути и на протяжении столетий накопило опыт, необходимый для ориентации в арктических просторах. Объяснение это представляется убедительным, и все начинает казаться несложным и легкопреодолимым. Но только до тех пор, пока мы не представим себя вылезающими из спасительного снежного заноса, под которым пережидали вместе с собаками затянувшуюся пургу. Вся одежда просырела. Мороз за сорок. Надо непослушными руками откопать собак, запрячь их в уже поставленные на полозья нарты и сообразить, в какую сторону ехать. Это будни! Рабочие будни, которым нет места в отчетах и донесениях.

Вернемся к последнему этапу героического пути Челюскина. В те времена еще не знали хронометров, секстанты не могли дать точных показаний, и надо удивляться относительно малым погрешностям составленных карт. Примитивность огнестрельного оружия не гарантировала успешной охоты на медведя. Топливом служил случайно найденный кусок плавника. Спичек еще не знали, и разжечь его просоленную, сырую древесину было целым делом. Отсутствовала связь. Не было ни медикаментов, ни специальных очков, и люди надолго выходили из строя, пораженные снежной слепотой. Помимо здоровья, требовались исключительная воля и настойчивость, чтобы преодолеть все трудности и довести дело до конца.

Особенно поражает маршрут Челюскина. Поражает настолько, что известный полярный исследователь Врангель, сам прошедший путь от Колымы на восток, усомнился в его реальности. Потребовалось опубликование путевого журнала Челюскина, чтобы рассеять все сомнения и опровергнуть скептиков.

Действительно, на долю Семена Челюскина досталось самое трудное — обследовать берега от Хатанги до устья реки Таймыры. Но на Хатангу надо было еще попасть — Челюскин находился на Енисее — в Туруханске Он выехал оттуда четвертого декабря, в полярную ночь, на пяти собачьих упряжках, имея приданных ему в помощь трех солдат. К концу февраля группа уже достигла устья Хатанги. В это время года даже местные кочевники избегают дальних переездов. Без дороги, по каким-то устным рассказам и приметам, не потеряв направления, маленький отряд пересек в самом широком месте Таймырский полуостров и, пройдя более тысячи километров, прибыл в точку, откуда должен был начинаться основной маршрут.

В начале его лежало побережье, мало еще описанное, но все же виденное с моря и нанесенное на карту за время плаваний на "Якуцке". За ним простиралась неизвестность, полная всяческих неожиданностей.

Семнадцатого марта тысяча семьсот сорок первого года отряд Семена Ивановича Челюскина вышел в свой исторический поход. Это был даже не отряд, а маленькая группа, состоявшая из начальника и двух солдат. На каждого приходилась одна упряжка собак.

Из записей Челюскина следует, что отряд продвигался за сутки на двадцать, а то и сорок верст, ведя по пути съемку местности. Стоял полярный день. Все время было светло, и, конечно, люди выжимали из себя и собак все возможное. Время, отводившееся для сна и приготовления пищи, сводилось, очевидно, к минимуму, и продолжительность привала определялась количеством часов, необходимых для отдыха собак. От их выносливости зависели жизнь и работа всех. Как бы ни была хорошо подобрана упряжка, она требует большой заботы и внимания к себе. Так, учитывая все, экономя каждый час, отряд спешил вперед. А спешить приходилось. Никто не знал, сколько еще предстоит пройти вдоль изрезанного морем берега, пересекая порой лощины и хребты. Иногда карабкались на них, иногда обходили по льду. Опасались ранней весны с ее таянием, скрытыми под снегом зажорами и липкой, вязкой кашей вместо дороги. Хорошо, если все пойдет как по-писаному, гладко, без происшествий. Стоит только расслабиться, зазеваться — и они тут как тут. В пути надо всегда иметь несколько дней в запасе, учитывая возможность непредвиденных задержек. Не всегда зверь сам под пулю лезет, а промыслить его для питания своего и собачьего надо. Могут поломаться нарты или упряжь починять придется — порвется либо собаки ее по недосмотру погрызут. В это время года много ясных дней, и слепящий блеск солнца на снегу грозит снежной слепотой. Получил ее — и отлеживайся с нестерпимой болью несколько дней. Перемежаются такие звонкие дни с весенними пургами. Бывает, длятся они долго. Налетит такая посильнее — человеку на ногах не устоять. Да и куда путь держать, когда в белом месиве ничего не видно. Собаки тут ложатся, и поднять их нет возможности…

Эта весна была решающей в работе всех отрядов Харитона Прокофьевича Лаптева. Каждый из них спешил закончить дела на своем участке, а все вместе — выполнить в этом году порученную Адмиралтейств-коллегией съемку земель и островов между реками Леной и Енисеем. Обнаружение огромного материкового выступа, далеко простирающегося на север, под общим названием Таймырского полуострова уже само по себе было крупным географическим открытием, отметавшим различные умозрительные гипотезы географов. Но следовало еще измерить, отписать и нанести его на карту, вычертить границу с Ледовитым океаном, русла впадающих в него рек и не позабыть острова, ежели какие поблизости видны будут.

Неведение истинных размеров и очертаний полуострова наделило Челюскина самым длинным и сложным маршрутом. Проделан он был успешно благодаря необычайной энергии, выносливости и целеустремленности людей отряда, и в первую очередь его начальника.

Приобретя большой опыт арктических переходов, Челюскин твердо усвоил правило — не брать в дорогу непроверенных, случайных спутников. На этот раз он подошел к ним с особой требовательностью, и они его не подвели. До нас не дошло сведений о раздорах и неурядицах в этой маленькой группе. Это говорит в первую очередь о личности руководителя. Без настоящей спайки нельзя было осуществить проделанное.

К первому мая уже прошли мыс Фаддея, а шестого числа находились на широте семидесяти семи градусов и двадцати семи минут — почти против того места, где шесть лет тому назад "Якуцк" под командованием смертельно больного Прончищева повернул назад. Челюскин, верный продолжатель дела своего покойного командира, погнал нарты дальше на северо-запад. Восьмого мая достиг он мыса, названного им Восточно-Северным, а ныне именуемого мысом Челюскин. Так была достигнута крайняя, самая северная, точка Азиатского материка. На крутом берегу поставили знак — сложенную из камней пирамиду, укрепив на ее вершине древесный ствол — последний кусок плавника, взятый для костра и варки пищи. Тут же определили координаты мыса, записали на составляемой карте и занесли в путевой журнал. Одновременно Челюскин подробно описал мыс и местность вокруг него.

Никто из трех усталых людей не представлял себе, что пройдут годы и современные ледоколы поведут суда мимо полярной станции на мысе Челюскин и, проходя, будут приветствовать гудками первооткрывателей.

От мыса отряду предстоял еще далекий путь на юго-запад. Картографические работы требовали остановок. Приходилось опять и опять, держа голыми руками секстант, определять местоположение приметных мест, педантично наносить все изгибы береговой полосы, а голод гнал вперед. Каждый час промедления мог обернуться бедой, но коли надо — значит, надо, и продвижение отряда не превращалось в бегство. С каждым днем истощенные собаки тянут все хуже. Запас продовольствия давно кончен, а берег все петляет и петляет, и неизвестно, сколько еще верст предстоит нанести на карту и что ждет впереди…

Наконец дошли до мест, ранее описанных Лаптевым. Круг исследований замкнулся. Путевой журнал заполнен подробно и обстоятельно. Нет в нем только одного — жалоб на трудности. Не слышал о них никто от Семена Ивановича и в последующие годы службы на флоте в Петербурге.

Так был закончен коллективный семилетний труд экспедиции Прончищева — Лаптева, называемый историками самой сложной и тяжелой работой во всей истории Великой Северной экспедиции. Подвиг Семена Ивановича Челюскина справедливо оценен потомками, и имя его, стоящее в ряду имен русских народных героев, олицетворяет высочайшее понимание чувства ответственности и долга перед Родиной.

Земля Андреева

Кончилась Великая Отечественная война. Пришла Победа, заслуженная, долгожданная, требовательная. Она принесла радость конца разрушению, радость начала созидания. Не залечивать раны, а строить заново, поднимать на новый уровень страну звала она народ, и он взял этот огромный труд на свои плечи. Фронтовые требования, фронтовой почерк остались. Люди работали, не жалея себя. Беспечность и нерешительность осуждались как дезертирство. Размах созидания, огромный до неохватности, превратил всю страну в стройку. Советской Арктике предстояло стать одним из важных участков в народном хозяйстве страны. Наступление на зоны белого безмолвия пошло так стремительно, что молодежь, работающая сейчас в районах Северного и Южного полюсов, встречает еще в этих местах ветеранов, стерших с карт недавно бытовавшие слова и названия — Полюс относительной недоступности, "необитаемые острова", "Земля Андреева" и написавших новые — хребет Ломоносова, Обсерватория имени Э. Т. Кренкеля, Народный музей искусств в Тикси…

Отошли в историю героические "штучные" экспедиции. Они сделали свое большое дело еще в предвоенные годы. Пришло время освоения и исследований широким фронтом. Работа стала будничной, менее шумной, но зато более массовой и часто, по многим причинам, незаметной. Война приучила не болтать лишнего, не выхваляться достигнутым, а идти на плечах врага дальше, вперед. Хоть и не считалась Арктика врагом, но борьба с ее природой предстояла жестокая.

В этой обстановке была задумана, среди других, и наша экспедиция. Задание, очень ответственное и многосложное, возлагалось на большой коллектив научных сотрудников, а выполнение маршрута зависело от капитана, штурманов, механиков, дизелистов, электриков — одним словом, от всего экипажа по тому времени большого, современного ледокола. Маршрут был сложен своей необычностью. Нам предстояло посетить и обследовать еще нехоженные места в Ледовитом океане. Пока экспедиция шла, о ней, естественно, молчали, а потом она вошла в литературу, и результаты ее неплохо оценены.

Чтобы понять обстановку того периода, надо заглянуть в историю.

Солдаты науки

Задолго до войны Н. Н. Урванцев со своими спутниками открыл и нанес на карту тысячи квадратных километров полярных земель, жила и работала на самом острие земной оси папанинская четверка, наши летчики, Водопьянов и другие, совершали неслыханные полеты, прокладывая пути над Ледовитым океаном. Весь мир приветствовал советских арктических героев и исследователей. То были первые! Воистину герои! В описываемое нами время работа на льду и отношение к ней стали другими, и всем казалось, что ничего исключительного, за рамки выходящего, в маршруте нашем не было. Дело предстояло трудное и весьма трудное, ответственное, но для серьезной арктической экспедиции, как говорится, нормальное. Кто побоялся, тот остался дома, на какие-то немощи сославшись. Все мы шли не только по доброй воле, но с энтузиазмом великим. Каждому хотелось узнать легендами овеянную правду о нехоженых далях полярных, прикоснуться к покрывалу, скрывающему неведомое. И не просто прикоснуться, а проникнуть во всеоружии современной науки во всегда интригующее "неведомое". Научный состав экспедиции состоял из ученых самых разных специальностей: ледоисследователей, синоптиков, метеорологов, ихтиологов, микробиологов, химиков, географов — и даже инженера-конструктора по приборостроению. Нечего и говорить, что у каждого члена этого многообразного коллектива имелось все необходимое для наблюдений и сбора материалов. И каждый имел за плечами немалый стаж полевой работы. Более того! Многим Север был хорошо знаком по прежним годам. Одни ранее плавали в арктических водах, другие участвовали в создании полярных станций и зимовали на них.

Командование судном принял опытный, известный ледокольный капитан, в молодые годы плававший с Владимиром Ивановичем Ворониным — ветераном полярных экспедиций, всеми уважаемым мореходом. Члены экипажа быстро нашли общий язык с экспедиционным составом. Сблизили всех первые дни, когда начали переоборудовать служебные помещения под лаборатории. Представителей различных специальностей было на борту множество. Каждому нужны свои условия для работы и место для больших и маленьких приборов. Задачу решили просто: научный состав — на подвесные койки в кормовой кубрик, а аппаратуру — в помещения на верхней палубе и на саму палубу. Ледокол был не очень больших размеров, сварной, металлический без единого куска дерева, специальной постройки, и ни одного лишнего метра площади на нем не имелось. Зато он не зависел от угольных баз. Снабженный мощными дизелями, мог ходить многие месяцы вдали от берегов, не заходя в порты, что отвечало задачам нашей экспедиции.

Спартанские бытовые условия никого не смущали, и было в них только одно существенное неудобство. Во время шторма, когда судно брало палубой воду, попадание "к себе домой" представляло некоторую сложность. Но, во-первых, при известном навыке трудность эта была преодолима, а во-вторых, вся наша работа должна была проходить во льдах.

Итак, еще до отхода, пока стояли в доке, а затем в бухте, превращение обычного судна в ноев ковчег в основном было закончено. Кто только не принимал в нем участия! Сварщики, электрики, механики, такелажники, водолазы… и, конечно, сами авторы будущих научных открытий и трудов. Палуба превратилась в выставку всевозможных лебедок и вертушек. По бортам над релингами возвышались дополнительные шлюп-балки. От них шли к уткам и пагелям, через тали и просто так, тросы и тросики, важно называемые их хозяевами "бегучим такелажем". Теперь, когда современная техника создала огромный совершенный научный флот, наше судно выглядело бы несколько наивно, но, пожалуй, не так уж и примитивно даже для сегодняшнего дня. Одним словом, к походу все были готовы: журналы наблюдений открыты и карандаши очинены. Не было только рабочего места у художника, взятого в экспедицию вместе с двумя кинооператорами для зримой фиксации открытий и достижений. Правда, у них была и своя творческая программа, но руководство отвело ей второе место.

Начальник экспедиции был суховат и честолюбив, и ему не импонировали люди творческих профессий, без регалий и высоких званий. А его заместитель в такие частные вопросы не вмешивался. Это был милейший, общительный и как будто очень мягкий человек. Однако впоследствии ему поручали, и он решал их, многие сложнейшие задачи. Спустя несколько лет люди поднимали под его руководством целину приполюсных районов Арктики и Антарктиды. То ли он обладал даром видеть все дело в целом, то ли еще что, но задания большие и людей ему доверяли постоянно. Теперь его уже нет в живых, но добрая память о нем у всех, кто с ним работал, сохранилась и по сей день.

Все же рабочее место художнику нашлось. Ему отвели кожух дымовой трубы. Надо пояснить, что трубы как таковой у судна не было. Она ему не нужна из-за отсутствия дыма. Котлов с топками нет, угля нет, и дымить нечему. А от дизелей небольшой струйкой идет выхлоп, и для него достаточно вывести наверх тонкую трубочку. А так как ни ее малая величина, ни форма не соответствовали архитектуре ледокола, который в те годы не мыслился без солидной трубы, то поставили декоративную. Она и носила название кожуха. Сверху от дождя к нему была приварена крыша, в задней стенке сделана дверь, а по бокам снаружи, как и полагается настоящей трубе, прикреплены блестящие золотом серп и молот и отведена голубая полоса. Кожух внутри был большой, вместительный, с хороший деревенский чулан. Открыли в нем дверь, приварили внутри полки и сказали:

— Тут тебе, художник, и место. Сверху видно все. Трудись и до поры нам не мешай. А понадобится каракатицу какую или остров открытый зарисовать — покличем. Пожалуйста, нарисуй для науки со всей точностью.

Художник — я то есть — рад, конечно. Место не на ходу. Никто мешать не станет. Разложил по полкам свои материалы, закрепил на случай качки и выхода в море дожидаюсь. Думаю: вот как из бухты выйдем — сразу за работу примусь.

Наконец подошло время идти в рейс. Подняли якорь, запустили все шесть дизелей на полные обороты, и не успели еще суда на рейде прощальными гудками нам отсалютовать, как выкатился художник из своего "ателье" кубарем. Жара в нем поднялась сверхтропическая. Потекли из тюбиков краски. Из флаконов с растворителями стали пробки вылетать. Смех, конечно, по судну пошел, что, мол, искусство в трубу вылетело.

Забегал тут я. Начальник к себе не допускает. Говорит:

— Сейчас ему все равно делать нечего, а как во льды зайдем, так и в кожухе похолодает.

Пока на рейде стояли, оборудовались, плавсостав к нам присматривался и между собой оценку труда каждого давал. Увидали бедственное положение живописца и вскоре нашли выход. Старпом с первым помощником, невзирая на тесноту в нашем ноевом ковчеге, отвели ему место в крохотном угловом чуланчике из-под водолазного имущества, помещавшемся на ботдеке. Был он темный, без света, так же как и труба, но служил потом ему верой и правдой в течение всего рейса. Одна из стенок этой кладовочки шла вдоль правого борта, и другая в переборку переходила, что с лобовой стороны надстройки. Эта переборка была с дверью и отгораживала палубу ботдека от пушечной палубы. Ее еще после войны не срезали, и она выступала вперед как балкон. Потом, во льдах, она оказалась отличным местом для работы. Правда, обжигал холодный ветер, но обзор был зато превосходный. В волнение на чистой воде выходить на этот балкон нельзя было — волной убьет. Как-то осталась открытой дверь, и художника так водой к железной стенке пригвоздило, что едва оклемался.

Водолазы вначале поворчали, конечно, но что делать — потеснились. У них еще помещение было. Тем более, что пока пассажирами они шли. Это потом в спасателей наших превратились. А пока куда себя девать не знали. Сил и здоровья хоть отбавляй. Сидеть без дела привычки нет, вот и нашли себе развлечение — матросам и такелажникам все, что было подвижного, крепить по-штормовому помогали. Не одну сотню миль, до льдов, пройти предстояло. Ледоколы особенно волна качает. Форма корпуса у них такая — яйцевидная.

То, к чему готовились заранее, пришло позже. Еще до шторма море многим огорчения принесло. Вышли мы в Тихий океан, легли в дрейф. Погода тихая, как само название океана. Все кругом синее — и вода, и небо. Первая станция. Все собрались у своих приборов пробы всевозможные брать: воду с разных глубин, грунт со дна, живность всякую ловить сетками и тралами разными. Закрутились все лебедки разом, побежали тросы за борт. Подождали кто сколько, и завертелась вся техника в обратную сторону. И тут иные вместо прибора огорчения себе из глубин морских вытащили. Тросы оказались крутокрученными. Колышки на них пошли, а там и обрывы. Это еще полбеды — запасное оборудование было. Сложнее теснота оказалась. Встал вопрос, как тут вертушками за батометры не зацепиться, а батометрами в планктонную сеть не угодить. Сразу всем в воду свои приборы макать нельзя, а по очереди — никакого времени не хватит.

Получилась эта станция, как первая спевка в большом хоре, — все врозь поют. Однако не ругаются, а только подкалывают друг друга. Призвали тут боцмана, и стал он, вроде дирижера, на палубе распоряжаться, все в соответствие приводить. А капитан поглядывает и посмеивается только:

— Отдал я вам судно на забаву. Поиграйте, пока штиль стоит. Порепетируйте. Скоро серьез начнется.

Быстро против ожидания, часа за три, спевка-подгонка кончилась и научный хор был готов к следующему выступлению. Дальше все пошло, как по нотам.

В Охотском море отштормовали без происшествий. Только кинооператора чуть за борт не смыло. Когда волной поволокло, ребра ему помяло о запасной винт, что на палубе мы везли. Долго смеялись, шутили, что он эту махину литую с места сдвинул и палубу ободрал. Оператор шутки понимал и не обижался, тем более что он своего собрата художника за работой снять старался. Трудно, конечно, обеими руками камеру держать да еще объективом целиться, когда судно на сорок с лишним градусов из стороны в сторону валяет. Постонал, покряхтел он — но такие кадры схватил, что потом на экран в кинохронике они пошли.

Исследователи Антарктиды

Честь и слава кинохроникерам, работавшим и работающим в снегах Антарктиды и на дрейфующих льдах Арктики, заснявшим работу советского человека в суровейших областях нашей планеты. Наши "киношники", как их любовно звали, были из числа таких самоотверженных тружеников, много они в последующие годы в полярных экспедициях потрудились. Люди серьезные и немолодые, а в этот рейс капитану и начальнику не раз беспокойство причиняли. То на лед выскочат, то за борт вывесятся, то на верх мачты заберутся. Не из желания покрасоваться, конечно, а в поисках "точки" для лучшего обзора избранного сюжета.

Остались позади многие мили пути, синева Японского моря, зелень вод бухты Провидения, туманы кромки льда, ушел на юг далекий остров Геральд и началась работа во льду. Экспедиции бывают разные — уточняющие и открывающие. Мы шли в нехоженые места, и никто из нас не знал, в предстоящем пути, ни морских глубин, ни рельефа дна, ни течений и поведения льдов. Все это должны мы сами узнать и измерить.

На капитана легла большая ответственность за людей, судно и выполнение задания. Среди членов экспедиции он не появляется, приходя только в положенные часы в кают-компанию. Каждый углубился в свою работу, а времени на нее едва хватает. Растут таблицы, пухнут от записей папки, наблюдают, измеряют и, как говорят шутники из команды, химичат с утра до ночи на палубе и в лаборатории.

На материке еще стоит жара, дети и взрослые едят мороженое, а у нас уже пощипывает мороз и прихватывает металл сырые пальцы. Во время остановок-станций люди выходят на лед. Отрываясь от наблюдений, удивляются голубизне снежниц на старых паковых льдах. Их смерзшиеся поля, неровные, сплошь покрытые шрамами былых торошений, иногда разрисованы цепочками медвежьих следов. За одним из них, особенно любопытным, устроили охоту, но, к радости многих, только напугали большого и красивого зверя. Он ушел, в свою очередь напугав одного из горе-охотников, погнавшегося за ним с уже пустым ружьем.

Айон (голубая снежница)

Судно идет не по прямой, выискивая наиболее легкий путь. Когда неделю назад где-то далеко за южным горизонтом прошел остров Врангеля, штурман сказал в кают-компании:

— Идем там, где еще в свободном плавании суда не ходили. Мы пересекли линию дрейфа канадской шхуны "Карлук". Это одна из полярных трагедий прошлого. В девятьсот тринадцатом канадец Стефансон вышел в плавание для обследования островов в Чукотском море. Судно около Аляски вмерзло в припай, и Стефансон вместе с частью людей его покинул. Капитаном "Карлука" был известный полярный капитан Роберт Бартлет. Припай взломало, и вмерзшее судно понесло дрейфом на запад. В середине зимы оно получило пробоину, и экипаж организовал лагерь на льду. Небольшая группа, несмотря на неодобрение капитана, пошла к острову Геральд. Но туда они не дошли. В живых остался один. Он повернул обратно. По пути встретил еще одну группу, направлявшуюся к острову. Вид у людей был плачевный. Добравшись до лагеря, он узнал, что капитан собирается в путь на Чукотку, чтобы организовать спасательную группу. В бухте Провидения в это время уже была радиостанция. По переданному ею сообщению, находившаяся в районе острова Врангеля русская экспедиция на судах "Таймыр" и "Вайгач" занялась поисками потерпевших. Удалось спасти лишь несколько человек, добравшихся до острова…

— Я обращаю ваше внимание, — помолчав, продолжал штурман, — что мы идем здесь в свободном плавании! Своим ходом! Но, товарищи, будем помнить, что Арктика есть Арктика и даром своих тайн она еще никому не открывала. Бояться чего-либо у нас оснований нет, но и раньше времени кричать "ура" не следует.

Звучат эти слова серьезно. Мы вошли в сплошной паковый лед. С каждым днем становится все труднее и труднее продвигаться вперед. Ни трещин, ни разводий. Поля слились в белый массив, окружающий ледокол. Его возможности приближаются к прочности льда.

Полярные исследователи

Группа ледоисследователей уже не просит вытаскивать образцы его для изучения. Еще недавно они с помощью грузовой стрелы и под руководством боцмана поднимали их на палубу. Сверлили, стругали рубанком многотонную глыбу, называемую "кабаном", и, истерзав ее, отправляли за борт. Сейчас многолетние, пронизанные синеватым светом льды, прозванные мореходами "голубым глазком", очевидно, мстят нам за совершенное кощунство. Тысячелетиями хранили они тайны Полярного бассейна, а тут их ковыряют, в лупу рассматривают, как какую-нибудь водяную блоху.

Постепенно поворачиваем на запад. Пробиваемся вперед. Где-то, не так далеко, полюс относительной недоступности. Все меньше и меньше проходит за сутки ледокол. Пока не поздно, надо выбираться отсюда. Пейзаж меняет характер не в лучшую сторону. Весь рельеф его становится другим. Среди старых гряд торошения возвышаются большие нагромождения льда, осевшего всей своей громадой на дно. Это стамухи. Под нами оказывается мелководье. По всем признакам, тут нет дрейфа. Надо выбираться всеми силами. Если судно вмерзнет, то никуда его не вынесет и ему угрожает вечная зимовка. Как ни сложно положение, о нем никто не говорит, как и о том, что на таком рельефе почти невозможно сделать аэродром вручную. Жизнь течет своим чередом, и, может быть, это покажется читателю странным, но все с увлечением, еще более рьяно, чем до этого, продолжают собирать материал. Жадность к работе усугубляет мысль — никто тут еще не был и когда еще будет, неизвестно. И, конечно, смысл и движущие силы- этой увлеченности лежат не в честолюбивых словах "я первый", а в стремлении нащупать, а то и найти ответ на массу вопросов:

Где причины невероятных сжатий, нагромоздивших эти горы-стамухи?

Что могло занести сюда, за многие сотни верст, через тундру и Чукотское море, еще живую лесную моль? Она еще шевелилась, вмерзая в снег. Рассеянные повсюду вокруг, как черные точки, погибали бабочки, оторванные от своей родины — тайги.

Что за мелководье под нами? Может быть, это то, что осталось от легендарной Земли Андреева?

Последний вопрос был для художника самым интересным. Приходили на ум легенды, рассказанные ему древним слепым якутским сказителем Тимофеевым-Терешкиным. Легенды об исчезнувшей земле, о переселении эскимосов с северных берегов Якутии в другие страны через "большой лед"… Много тайн хранят полярные страны. Только небольшая их часть вошла в эпос северных народов. Борьба за существование оставляла слишком мало сил и времени на его создание, да и многое ушло, исчезло незаписанным. То же, что нам рассказывает сама природа, удивительно. Она рисует картины былого процветания этого края и затем жестокой поры великого оледенения, загадывая исследователям загадки одну интереснее другой. По сей день под толстым слоем камней и тундровой почвы скрываются остатки ледников. Точит их время, съедает морская вода. Так меняют очертания иные берега, исчезают острова. Может, и была Земля Андреева. Может быть, видели не призраки, а настоящие острова Санников, Андреев и другие пытливые люди на месте теперешних отмелей? Кто может утверждать это? Вопросы, вопросы и вопросы. Наука требует точности и доказательств. В ней нет места вымыслу. Но и без мечты нет науки. Многое в ней, еще недавно неоспоримое, меняется под напором новых фактов.

Мечтая, художник думает о больших и малых переменах, бывших тут, похожих на путь, по которому идет человеческое сознание. И пусть Земля Андреева будет не грудой земли и разрушенного льда, а символом вечной эволюции природы, ее жизни.

Странные мысли приходят иногда за работой. Однако, может быть, благодаря им иная картина, а порой просто маленький этюд, "выходят в люди", переживают иное многоумное, капитальное творение…

Экспедиция живет своей обычной напряженной жизнью, а капитан последние дни уже почти не выходит из "бочки" на марсовой площадке мачты. Ледокол борется. Теперь за кормой уже остается канал длиной едва в полтора его корпуса. Судовой инженер не сходит с палубы и все стоит и стоит на корме у релингов. Оградить винты и руль от поломки он не может, но уйти не в силах и часами прислушивается к их работе. А там, гонимая тысячами лошадиных сил, бурлит вода. Затягиваемые ею куски льда попадают между корпусом судна и гребными лопастями. На каждом винте по три лопасти, и постепенно винты теряют их одну за другой. Каждый раз тогда судно вздрагивает и лицо инженера морщится как от боли. Вот сломана последняя! Теперь наш ледокол лишен хода.

Собирается совещание. Решено проводить замену винтов на плаву. Другого выхода нет. В доке все было бы просто. Там есть краны, механизмы, можно подойти к любому устройству подводной части судна. Если высоко — то подкатить лесенку с площадкой. Мы всего этого лишены. Работать придется глубоко под водой. На ней плавают льдышки, льдинки, льдины. В любую минуту они могут передавить шланг с воздухом у водолаза и принести много других бед.

Ко всему, грузовые стрелы коротки и за корму не выходят. А туда придется выносить и опускать винты по тринадцати тонн каждый, потом насаживать их на гребные валы и крепить конусами. А до этого нужно снять эти самые конуса и то, что осталось от прежних винтов, и все это руками четырех водолазов. Четыре человека и тонны металла — вот соотношение сил. Вся надежда на инженера и такелажников. Решение находится, и теперь наступает очередь водолазов. Они мужественно идут в глубину. Настал их час!

Много времени, сил и нервов ушло, чтобы сделать невозможное и вернуть судну ход.

Георгий Седов

Пока техническая мысль аварийной группы искала выход, каждый продолжал свою работу. Не дремали и шутники. Синоптик, один из основателей полярной станции в бухте Тихой, где за много лет до того зимовало судно экспедиции Г. Я. Седова "Св. Фока", бывалый полярник, с большим авторитетом и неугомонным темпераментом, наклоняясь к уху избранной им жертвы, шептал:

— Сейчас радисты приняли предложение с материка эвакуировать добровольцев. Заявите капитану. Он формирует группу. Дает питание, одежду и провожатого. Пешком по льду, пока еще светло. Самое большее месяца через полтора группа дойдет до кромки. Там будет ждать судно. Специальное судно. На нем потопаете к дому Группа небольшая. Очень многим не говорите и торопитесь!

Несмотря на всю свою нелепость, выдумка в создавшейся ситуации выглядела правдоподобной. Однако, к огорчению шутника, спектакль не удался. Желающих не нашлось, и никто не пошел записываться в беглецы.

С новыми винтами ледокол пытается пробиться к югу. Опять инженер стоит на корме, опять капитан не выходит из бочки. Он не только наблюдает. Дальновидные конструкторы вывели в нее всю систему управления ледоколом. Идут дни и ночи, дни и ночи, похожие друг на друга. По вечерам в лабораториях начинают зажигать свет. Полярный день кончился. Всеми путями судоводители ищут слабых мест во льду. Для исследования атмосферы у нас есть привязной аэростат. Но и оттуда ни разводий, ни трещин не видно. Куда ни посмотри, до самого горизонта все одинаково.

Ледовая разведка

Пришла ледовая разведка. Опытный полярный летчик и крупнейший гидролог ищут нам путь, составляют карту ледовой обстановки. Вправо, влево, прямо, галсами, на разных высотах летает самолет, уходя за горизонт и снова возвращаясь. Судно встало. Ждет. На этот раз весь народ на палубе. Наконец самолет идет на нас. Ниже, еще ниже — и рядом на лед падает красный футляр — "вымпел". Пилот, заложив круг, видит, что вымпел взят, и уходит, качнув на прощанье крыльями.

Сброшенная карта говорит, что до разводий и молодых льдов еще много миль пути. И опять капитан почти не покидает бочку, а инженер — корму. Дни идут за днями. Успели уйти на дно лопасти новых винтов, пока мы увидели отдельные льдины с темными пятнами моржовых лежек и чистой водой вокруг. Медленно-медленно гребя обломками лопастей, ледокол приходит наконец в Певек.

Кто-то сказал, что нас просто не хотела отпускать Земля Андреева. "Землей Андреева" и назвали мы самый сложный и навсегда запомнившийся этап нашего пути. Снова ремонт, но теперь у пирса и на чистой воде. Мы ходим по берегу, забредаем в тундру. На ее темном фоне нам кивают кисточки пушицы. Нам хорошо и радостно, что все трудное позади, и в то же время немного грустно. Хорошо, что все обошлось, но каждому втайне жалко, что в этих необычных местах, наверно, больше не бывать…

С тех пор прошло много лет. Художник побывал на нескольких станциях "Северный полюс", в Антарктиде, да мало ли еще где, и везде было свое, особенное, характерное и на "Землю Андреева" не похожее. И чувства, и мысли там были другие. Может, это от того, что было ожидание чего-то несбывшегося, или просто первое знакомство с глубокой Арктикой неповторимо, а может, от того, что была молодость…

Может быть. Все может быть! Но красивую легенду о призрачных землях многие полярники любят. Да только ли одни полярники?

На краю света

Хорошее это понятие — край света. Образное! Особенно в сказках. Как скажут: "Это было на краю света" — так всем становится ясно, что дальше идти некуда и нет за ним ничего, даже царства волшебного.

Однако про "край света" и в жизни говорят. Всерьез! И, пожалуй, чаще всего в Арктике, особенно тамошние коренные народы. Есть на побережье Ледовитого океана и сейчас не одно место с таким названием. Звучит оно по-разному, смотря по тому, на каком языке говорят — на чукотском, якутском, эскимосском, эвенкийском или еще на каком.

Расскажу я вам, как мы на таком Краю Света были, как он выглядит, как за него заходили и что за ним увидели, узнали и пережили. Царства волшебного мы не искали. Оно только в сказках бывает, а у нас все было на самом деле. История эта длинная и похожа на многие, в этих местах бывшие. Потому-то и описать ее решили, что по ней и про другие, ей современные, представление получить можно. Ведь люди шли туда, чтобы Край Света только в названиях остался. Началось это еще в стародавние времена, и об этом историки все, что знали, написали. Мы же поведаем о днях недавних, лет сорок тому назад бывших, но для связности начнем издалека.

Есть на берегу Ледовитого океана бухта, обширная и глубокая, как небольшой залив. Вход в нее прикрывает скалистый остров. В давние времена нашли бухту чукотские охотники и поселились на ее берегу. Жили когда сытно, когда голодно, промышляя зверя. Жир и мясо съедали, а шкуры шли на одежду и жилища — яранги. Никогда никто не видел другого берега океана. Даже с вершины острова. Поэтому и назвали охотники свое поселение — Край Света. Море покрывал лед, и только летом его ненадолго взламывало и уносило ветром. Лето, короткое, с туманами, холодное, с трудом сгоняло снег. И тогда позади яранг открывалась тундра. Бескрайняя, каменистая, с мхами и болотами. В ней жили лемминги, песцы и полярные совы. Изредка приходили стада диких оленей. Это была желанная добыча. Тогда люди наедались досыта и ждали следующей удачной охоты. Иногда выходили, на лодках из шкур, за моржами и нерпой. Но море было суровым и, случалось, уносило лодку, а людей с нее забирали духи. Их боялись и попавших в беду не спасали. Так жили отцы и деды охотников. Они не роптали и не жаловались, потому что другой жизни не знали…

Пришли новые времена. Появились самолеты, пароходы. Один из них — "Челюскин" — раздавило льдами. Шаманы говорили, что так и должно быть. Но прилетели самолеты, спасли людей, и духи не воспротивились. Шло время, и все чаще стали приходить на пустынные берега новые люди. Они назывались "советские люди" и были хорошими друзьями. Потом на скалистом острове, где, кроме птиц, никто не жил, поселилось несколько человек. Им привезли на пароходе деревянный дом и много-много разных вещей и еды. Эти люди не охотились, а делали там, наверху, что-то свое и иногда помогали охотникам. Свою работу они называли — "наблюдать" и объясняли, что это очень нужно для судов и самолетов.

Тундра, Великая тундра молчалива, но всегда каждому ее жителю известно все, что делается вокруг. И на Краю Света тоже знали о советских людях, поселявшихся в ней. С каждым годом их становилось все больше, и они делали много хорошего охотникам и оленеводам. Росла и крепла дружба, и, когда мы попали в беду в бухте у скалистого острова, к нам пришли охотники с советом и добрыми вестями.

Великий Северный морской путь уже связывал восток и запад нашей страны, но таил еще много загадок. Решать их было необходимо, каких бы трудов, а подчас и героизма это ни требовало. Героями мы не были, но свою долю труда внесли.

В эти годы работали большие и малые экспедиции. Наша экспедиция кончила работу. Возвращаясь, зашли в бухту, к поселку Край Света, на большом двухтрубном ледоколе, таком же, как "Ермак" — дедушка ледокольного флота. С нами шел еще один, другого вида, не нашей постройки, но такой же сильный, как "Ермак". Носил он имя его строителя Степана Осиповича Макарова.

В то лето в бухте стоял лед и охотники в море не ходили. Однако нам надо было обязательно подойти к острову и сменить зимовавших на нем полярников. У нас на борту новая смена, уголь, продукты и все необходимое для жизни и работы трех человек. Они примут вахту и останутся нести ее на несколько лет. Каждый день радист будет сообщать результаты наблюдений своих товарищей на Большую землю. Его сигналы вместе с сигналами других таких "точек" в огромном полярном просторе должны помочь тем, кто в нем сейчас плывет и летает. И вот мы осторожно подходим к отвесной черной скале. Тут достаточно глубоко, и между ней и бортом остается несколько метров. Почти над палубой высоко в светло-сером небе темнеют брус, блок и на нем трос, идущий к нам на палубу. У ручной лебедки собралась группа желающих покрутить. Тут же груда ящиков, мешков и всякая мелочь. В большой плетеной сетке все поднимается наверх. После того как она съездила несколько раз туда и обратно, в нее садится четвертый помощник с разными бумажками и накладными. Выгрузка окончена. Четвертого спустили обратно вниз. Новая смена на острове желает нам доброго пути.

Можно отходить. Но что это? Ледокол с трудом разворачивается — и застревает, стиснутый со всех сторон. А наш спутник, поджидающий нас у входа в бухту, накреняется к острову и медленно, медленно движется левым бортом на его острый выступ — Вороний клык. Пока мы выгружались, началось сжатие. Оно пришло оттуда, с той стороны, из-за Края Света. Бухта сейчас — как мешок, и в нее все напрессовывает и напрессовывает лед. Он зеленый, не многолетний, но судам и этого достаточно. Двигаться нет возможности. "Макаров" безрезультатно напрягает всю свою могучую технику. Его продолжает нести на скалу, все так же накрененного и беспомощного. Невдалеке от нее он останавливается, притиснутый к выжатому у ее подножья валу торосов. Теперь всем нам остается только ждать, когда сможем выйти из бухты. Погода стоит серая, ровная. Белизна льдов сливается с белизной далекого берега, и он нераз-личим. Не видно под снегом и чукотских яранг. Обтянутые шкурами, по форме напоминающие полушария, они с незапамятных времен заменяли чукчам дома. Деревья на побережье не растут, плавника почти нет, и люди изобрели жилье из того, что приносил им охотничий промысел. Внутри яранги есть небольшое помещение, называемое пологом. В нем горит жирник и протекает вся домашняя жизнь. Кому случалось ехать зимой по тундре, порой уминая перед собачьей упряжкой "убродный" снег, и отлеживаться в сугробе, за нартой, в пургу, тот напрягает все силы, стремясь скорее забраться в душное тепло полога. Форма яранги несет в себе наилучшее решение палаточной конструкции. Конструктор Шапошников взял ее за основу современных экспедиционных палаток "КАПШ-1". Капши можно встретить и в Арктике, и в Антарктиде. Ветер их не сносит, и, при своем малом объеме, они очень вместительны. Правда, сборка на морозе этой на вид простой конструкции трудна. Пальцы примерзают к металлическому каркасу, и тогда ох как тяжело навинчивать разные барашки и другую мелочь. Но что в полярных экспедициях легко? Скажите мне! Стоим уже много дней. Палуба опустела. Темная глыба острова оттеняет белизну снега и нежные цвета сколов льда. Временами рисунок торосов меняется. Возникают новые. Падают ранее выжатые льдины. Если прислушаться — можно уловить шорох. Поверхность бухты живет. На пасмурном небе лежит белый отблеск. Нет ни птиц, ни зверей. Выйдя на палубу, человек стоит долго. Вслушивается, всматривается, и ему начинает казаться, что он один в огромном, чужом пространстве. Он стоит еще и еще в надежде услышать или увидеть что-то живое. Если выходит кто-либо, то разговор не клеится. Прозябнув, уходят в тепло.

На судне тесно, но зато уютно. Ледокол построен "по старинке". В кают-компании красного дерева длинные столы и удобные вращающиеся стулья-кресла намертво прикреплены к палубе. Все рассчитано на трудные плавания и возможные зимовки. Общих кубриков нет. Во всех каютах — и на самой корме, у кочегаров, и в надстройке, у комсостава, — чувствуется стремление скрасить жизнь, быт и труд. Теперь пришла другая эпоха, построены другие суда. Ветераны полярного флота "Ермак" и его соратники порезаны на металл. Кончилось время угольных паровых судов, их заменила более совершенная техника. Мало кто сейчас представит себе работу кочегаров у топки да еще на волне. Не каждому под силу перекидать в топку груду угля, да так, чтобы он горел как надо, "держал пар на марке". Тяжело, очень тяжело. Так, год за годом, год за годом, проходила вся жизнь, отданная морю. Незаметно передавалась и детям любовь к нему. Выросли на Руси особые морские кадры. Выросла с ними и спайка морская. Без специальных слов, таких, как коммуникабельность и совместимость, люди учились стоять друг за друга и ценить слово "товарищ". Хорошее слово! Правильное слово! Много помогло оно нам, когда в Арктике новую, сегодняшнюю жизнь делать стали.

Ходить с судна на судно запрещено. По льду сейчас бродить небезопасно. Он не устоялся, а опыта у людей нет. Да и белый мишка может из-за тороса вывернуться. Следы его в разных местах виднеются. Кое-где их много. Наверное, топтался, принюхиваясь. Глядя с борта, один чудак сказал на полном серьезе, что это кто-то в калошах прогуливался. Неинтересно безоружному с обладателем таких калош повстречаться. Если не задерет, то уж напугает наверняка.

Однако что-то вроде намека на тропинку между судами стало появляться. Так посмотреть — вроде никого на снегу и нет, а с каждым днем тропинка все заметнее становится. Неудержимо стремление людей к общению. Поговорить, пофилософствовать, а то и пошутить со свежим человеком так и тянет. В обиходе появилось слово "сосед".

— Слыхали? У соседей говорят — будем с ними кинокартинами меняться.

Или:

— А у соседей радист вот что слышал…

Так и у меня завязалось знакомство с соседом — первым помощником капитана. Удивительный это был человек. Замечательный рассказчик, фантазер. В нем пропадал прекрасный писатель-очеркист. Когда он начинал свое повествование, подкрепляя его истинными происшествиями из своей жизни, слушатели переносились с края света в избранные рассказчиком места. Исчезали чувство отдаленности, тесноты каюты, и вместе с автором рассказа они оказывались в тропической бухте на шхуне, поставленной на карантин. Начинало казаться, что всех одолевает жара и берег с пальмами так близок. Надо только обмануть бдительность чиновников, и можно пойти по мягкому прибрежному песку и выкупаться в прохладном ручье. А то, вместе с рассказчиком, мы сидим на катере и гоняемся среди льдин за обезумевшим от холода упавшим в воду поросенком. Погоня длится долго, все ею увлечены, и наконец мы держим за сползающую робу товарища, поймавшего свою жертву за уши. Он не в силах втащить в катер трехпудового поросенка и так буксирует его, перевесившись за борт до самого судна…

Эти беседы сблизили нас на всю жизнь. Помогло нашему сближению еще одно обстоятельство — жена капитана соседнего судна, прекрасный врач, умело и быстро залечила подмороженную во время писания этюда руку, и, вставляя кисть в бинты, я вскоре смог наверстать упущенное. Нельзя сказать, что спускаться и подниматься с одной здоровой рукой по штормтрапу очень удобно. Особенно если он укреплен на носу возле якорного клюза и болтается во все стороны, как ему заблагорассудится. Прогулки по льду мы с первым помощником совершали вдвоем, так же как и экскурсии в лазарет.

Верхоянье. (Япония.)

Жизнь составлялась из дней, похожих один на другой. У всех хватало забот: у команды — по судну, у членов экспедиции — с собранными материалами, и наше спокойствие не нарушали мысли о возможной зимовке затертых льдами судов.

Однажды к нам пришли с Края Света чукчи. Попили чаю, поговорили. Им показали кино, и, довольные, они отправились к себе в поселок. Вскоре они пришли снова. Не поднимаясь на палубу, прыгая перед носом судна на льду, кричали нам:

— Сейчас крепко! Крепко! А завтра уходи. Не уйдешь — зимовать будешь!

Надо родиться в этом краю, унаследовать опыт предков, скопившийся за много поколений, чтобы научиться читать нужные тебе страницы в книге природы. Обитатели Края Света не ошиблись. На следующий день сжатие стало ослабевать, и вскоре ледоколы смогли двигаться. Медленно выходим мы за остров и берем курс на восток вдоль берегов, так образно названных их обитателями. Путь предстоит непростой. У нас погнуло баллер руля и срезало часть заклепок, а у другого судна обломало лопасти одного винта и повредило руль. Однако оба идем своим ходом. Правда, мы движемся в канале, который пробивает нам другой ледокол. Кругом сплошные ледовые поля без разводий. Горизонта не видно, он закрыт морозным туманом. В нем порой исчезает наш поводырь. На ночь останавливаемся. Однажды, белым днем, не разглядев в тумане, наползли на старую льдину и застряли. Пытались рвать ее аммоналом. Один за другим гремели взрывы. Долго сыпались осколки на палубу, но льдина не поддалась. Прошло много времени, пока удалось сползти с нее. Идем дальше с большим трудом. Наконец суда становятся рядом для ремонта. Но сделать практически ничего не удается — только потеряли время. Осторожно пускаемся в путь дальше. И тут у ведущего нас ледокола выходит из строя второй винт. Он становится совершенно беспомощным. Запасных винтов у него нет. Он отдал их незадолго перед тем своему собрату.

Теперь нос потерпевшего упирается в наш кормовой вырез. Соединенные толстыми тросами, мы медленно движемся вперед. По выражению шутников, представляя угольно-дизельный гибрид. Передний тащит, а задний пытается управлять. Шутки шутками, но все же, несмотря на обрывы буксирных тросов, мучительно трудные швартовки и сопротивление сплоченных льдов, суда неуклонно продвигаются вперед. День за днем, миля за милей приближаясь к кромке льда. Там, на чистой воде бушует шторм и нещадно треплет маленькую, старую "Арктику", поджидающую нашего ведомого, чтобы взять его на буксир и освободить нас.

'Арктика' на Северном полюсе

Погода не улучшается. Земля нам помогает как может. Пришла ледовая разведка, сбросив вымпел с указанием пути для нас. Шторм усилился, и "Арктика" вынуждена уйти. Вскоре окружающие льды начинают "дышать". Это до нас доходит зыбь. Значит, кромка, долгожданная кромка, близко. Скоро должны ее увидеть. Как непохоже наше теперешнее продвижение на начало пути. Тогда, идя к бухте, ледоколы помогали другим судам, окалывали их, проводили, работали споро и энергично, чтобы закончить навигацию в срок…

Потемнело облачное небо на горизонте. Это "водяное небо" — отсвет чистой воды. Подойдя к ней, сбросили путы, связывающие воедино оба судна, заменив их на длинный буксирный трос. Временами, ослабевая, он исчезает в воде, а затем, прорезав волну, натянувшись и звеня, чертит прямую линию, сквозь летящую пену и брызги, к носу ведомого. Жутко смотреть, как его качает, беспомощного. Рыская из стороны в сторону, он ложится то на один, то на другой борт, показывая часть своего днища. Нас тоже качает жестоко. Тех, кто может, просят помочь кочегарам. В кают-компании многих не достает, а пришедшие — за стол не садятся. "Расклинившись" кто где, стоят, жонглируя тарелкой, стараясь сохранить за ней горизонтальное положение. Жидкая пища не готовится, а густой каши сколько угодно. Ешь за себя и за укачавшихся…

Прошли мыс Дежнева, бухту Провидения, где оставили многострадальный, лишенный винтов ледокол, и к ноябрьским праздникам пришли в бухту Моржовую на Камчатке. Арктический край света остался за кормой!

Из-за срезанных льдом заклепок вода в танках засолилась. Заменили ее на пресную, из ручья в куту губы, и сказали: "ВСЕ!". Теперь во Владивосток — и по домам. Судно — на ремонт, команда — на отдых, а члены экспедиции — за обработку материалов наблюдений. До будущего года, товарищи!