Любовь изгнанницы

12.

Лондон показался Анне серым и призрачным. Сидя в седле, она зябко куталась в розовый шелковый плащ, глядя на крутые темные крыши предместья Саутворк, за которыми возвышался бесконечный лес шпилей и колоколен столицы. Все было зыбким и неустойчивым сквозь пелену моросящего дождя. Анна почувствовала, что ей вовсе не хочется въезжать в столицу. До Лондона они добрались на удивление быстро. Лорд Стэнли взял на себя все хлопоты по сопровождению их кортежа, и Анна решила, что еще ни разу ей не доводилось путешествовать с подобным комфортом. Казалось, барон не упустил ни одной мелочи. Он хорошо знал дорогу, заранее рассчитал, сколько миль они будут делать в день, дабы продвигаться достаточно быстро, однако не загоняя лошадей и не причиняя особых неудобств разместившемуся в закрытом паланкине королю.

Барон заранее высылал вперед своих людей, и к их прибытию всегда уже был накрыт стол, растоплены камины, согрета вода и, если дело шло к ночи, приготовлены удобные постели. Для Генриха Ланкастера всегда отводилось отдельное помещение, куда он удалялся с Лэтимером, так что короля мало кто видел в дороге. Зато Анна все время была на виду, держась впереди кортежа рядом с бароном Стэнли. Поначалу, правда, она опасалась, что беременность не позволит ей чувствовать себя свободно в дороге, а лорд Стэнли что-то заподозрит, однако, к ее облегчению, все шло превосходно, она прекрасно ела, ощущала себя бодрой и лишь на особо тяжелых участках пути вдруг становилась на удивление осторожной.

За время пути она сблизилась с бароном. Он подробно поведал ей, что происходит в столице, сообщив, что ее дядя-епископ неплохо справляется со своими обязанностями, а ее сестра сейчас пребывает в замке Тауэр, ибо, едва Джордж взялся править в Лондоне, он тут же решил, что особняк Савой более не соответствует его высокому положению, и предпочел переселиться в древнюю королевскую резиденцию. Сейчас он в отъезде, а его очаровательная жена по-прежнему в Тауэре, и не пожелает ли принцесса также обосноваться в стенах этой старой крепости, где они с королем чувствовали бы себя увереннее, чем в недостаточно укрепленном Вестминстере. Но Анна неожиданно возразила.

– Боюсь, леди Изабелла сочтет это ущемлением ее в правах супруги второго протектора. К тому же Вестминстер гораздо более мне по сердцу, чем эта угрюмая крепость.

Лорд Стэнли ответил, что путь к Тауэру короче, чем в Вестминстер, и они скорее смогли бы укрыть короля. Анна упрямо промолчала. Барон больше не настаивал, поняв, что не все ладно между дочерьми Ричарда Невиля и принцессу не удастся уговорить остаться под одним кровом с сестрой.

Перед столицей они сделали остановку в замке Элтем, в семи милях от Лондона, где Стэнли предложил подготовиться к въезду в столицу, а заодно и дождаться сумерек, чтобы в полумраке не столь отчетливо виделось безумное, отсутствующее лицо Генриха.

И вот они уже двигались по Саутворку. В воздухе чувствовался запах торфяной гари, навоза, нечистот – типичный дух предместий. Анна царственно восседала на своем Мираже, сбруя и упряжь которого были украшены серебряными колокольчиками, весело позванивавшими в такт поступи коня. Горячий иноходец то и дело вскидывал голову, фыркал, плясал, порываясь вперед, так что Стэнли приходилось держать его под уздцы, а Анне изо всех сил натягивать поводья, чтобы сдерживать и заставлять идти чинным шагом. Король ехал на смирном соловом мерине.

Было решено, что в Лондон Генрих въедет верхом, ибо при въезде в Сити ему придется совершить церемонию принятия из рук лорда-мэра хрустального жезла. Это обстоятельство беспокоило всех, знавших о безумии Генриха, но уклониться можно было лишь в случае прибытия короля по реке.

Однако Лэтимер предупредил, что Генрих панически боится воды и может начать буйствовать при виде речных волн. Сошлись на том, что поскольку Генрих абсолютно не мог править конем, то барон Стэнли, как лорд-камергер двора, будет идти впереди, ведя в поводу лошадей короля и принцессы.

Анна покосилась на Генриха. Облачившись в серый бархат, он послушно держался за луку седла. В молодости он был неплохим наездником и сейчас машинально держался в седле. На голове короля была большая шляпа с широкой тульей и круглыми валиками полей, расшитых золотыми зубьями, наподобие короны. Шляпа, казалось, была чрезмерно тяжела – король сутулился, голова его клонилась, и было похоже, что он дремлет. Это всех устраивало.

Дождь сеялся мелкий, как мука. Анна ежилась в прилипшем к плечам плаще. Ее одели как можно пышнее, чтобы отвлечь внимание от короля, а самым ярким в ее гардеробе оказался розовый легкий плащ. Несмотря на великолепие переливающихся складок, струящихся, покрывая круп коня едва ли не до земли, он оказался слишком легок, и Анна дрожала в нем как осиновый лист.

В воздухе висела зыбкая мгла. Они медленно двигались среди темных деревянных домов Саутворка, а впереди шли лучники, освобождая кортежу дорогу. Анну поразило малолюдье. Не было обычно стекавшейся к приезду монарха толпы, лишь нищие жались к обочинам и клянчили милостыню. Но даже ремесленники не бросали работу, чтобы приветствовать кортеж венценосца. Кузнецы продолжали стучать молотами у горнов, лавочники толковали с клиентами у своих навесов, клерки пробегали мимо, верховые сторонились, хмуро поглядывая на процессию. Анна чувствовала кожей – Стэнли был прав, и в Лондоне вовсе не рады возвратившимся Ланкастерам.

Они миновали прямоугольную готическую башню Саутворкского собора и по Лондонскому мосту, который никто не потрудился украсить к приезду монарха, пересекли Темзу. Далее начинался Сити. Уже совсем стемнело, но барон все еще не приказывал зажечь факелы, и поэтому встреча с лордом-мэром и его шерифами произошла в полусумраке. По традиции, король получил таким образом право на въезд в старейшую часть Лондона, и лорд-мэр, в знак того, что временно слагает свои полномочия, вручил монарху хрустальный, украшенный жемчугом жезл, сохранившийся еще с англосаксонских времен. Жезл вручался символически, и король тут же должен был его вернуть, но сейчас произошла заминка.

Мэр стоял перед королем в своей роскошной пурпурной мантии, а король Генрих, казалось, по-прежнему продолжал дремать в седле. Вокруг послышался ропот, и Анна понудила Миража придвинуться боком к лошади короля и негромко приказала:

– Бери!

Генрих послушно принял жезл и так и остался сидеть с ним.

– Государь, а теперь – верните.

Король приподнял голову и стал рассматривать жезл. В это время кто-то зажег факел, его пламя заиграло на украшениях рукояти, и все увидели, с каким детским любопытством Генрих исследует блестящую регалию. Ропот стал громче. Мэр в недоумении протянул руки.

– Отдай! – резко, словно псу, приказала Анна, и Генрих, вздрогнув, уронил жезл. Тот упал в грязь, вокруг загалдели.

– Плохой знак! – слышалось в толпе. – Король уронил жезл Сити! Не долго ему властвовать здесь…

Анна сжала зубы и пустила Миража вперед. Конь короля тронулся следом, направляясь вверх по склону в глубь города.

Путь через Сити показался Анне бесконечным. Тем временем дождь усилился, короля пересадили в носилки, и они смогли двигаться гораздо быстрее. Полумрак города, шипение гаснущих под дождем факелов, стук закрываемых на ночь ставен, глухой не дружелюбный гул столицы – все это действовало на Анну удручающе.

Горожане указывали на нее, толкуя насчет ее мокрого насквозь облачения и того, что король рядом с нею еще более жалок. Кто-то в толпе съязвил, что она-то хоть и хорошенькая, но всего лишь принцесса Ланкастеров, а вовсе не королева, и неизвестно, станет ли ею когда-либо.

Выехав на Стрэнд, Анна пришпорила коня и галопом помчалась к Вестминстеру. За нею последовал весь кортеж, прохожие сторонились и чертыхались, когда их забрызгивали грязью.

Во дворе Вестминстера царила суета. Епископ Невиль встретил принцессу на ступенях, широко раскрыв объятия.

– Дитя мое, да ты промокла и вся дрожишь! Кто надоумил тебя в такую непогоду вырядиться в эту хламиду?

Анна пробормотала сквозь зубы приветствие и, предоставив Стэнли и Лэтимеру позаботиться о короле, поспешила в свои покои.

Важная Грэйс Блаун, выстроив придворных дам, собралась едва ли не речь произнести, когда Анна раздраженно ее оборвала:

– Вы что, не видите, в каком я состоянии? Велите лучше принести сухую одежду, легкую закуску и подогретого вина с корицей.

– Но разве вы не собираетесь отужинать в большом холле? Там уже все готово.

Анна лишь вздохнула. Она была слишком утомлена. Единственное, чего она хотела, – добраться до постели.

В огромном, выложенном изразцами камине полыхали сосновые бревна, уложенные высоко, как в погребальном костре. Анна сбросила плащ, потом сняла громоздкий головной убор с мехом, жемчугом и вуалью и облегченно встряхнула тяжелой гривой волос. Принесенное служанкой в чаше подогретое вино она несколько минут держала в руках, согревая озябшие пальцы, потом, обжигаясь, немного отпила, откусила от медового пирожка. На какой-то миг Анна расслабилась, глядя на огонь.

«Я дома, – подумала она, глядя на мрачную роспись стен. – Я у себя. Это моя опочивальня».

В покое было тихо. За витражами окон барабанил дождь, пучки свечей отражались в глянцевом полу, как в водах озера. От стен веяло холодом. Даже собак, которые обычно оживляли пустоту покоев, сегодня не было. Тускло мерцала позолота на мебели.

И вдруг Анна остро почувствовала, это вовсе не ее дом, что она здесь чужая, как и везде, где ей приходилось останавливаться. Вокруг нее чужие лица, праздные, равнодушные, лицемерные. И постоянное одиночество и пустота.

Ее отец, единственный, кто был ей защитой, всего себя посвятил борьбе за трон для Ланкастеров. Для Ланкастеров, которые даже не протянули ему руку помощи. Отец ее мужа безумен, со свекровью они враги, сестра предала ее, муж сестры стал изменником, а супруг… Она уже решила, как поступит с ним. Она солжет. Единственный огонек, что станет согревать ее жизнь, – дитя от возлюбленного. И она сохранит это дитя. Завтра же она потребует, чтобы начали приготовления к отъезду. Дорог каждый час!

Анна внезапно вспомнила о письме Эдуарда, торопливо встала и подошла к резному секретеру. Писем, прошений и петиций накопилось больше, чем она ожидала, но из всей этой кипы она выбрала лишь два пергамента: с красной розой на сургуче от Эдуарда и с медведем – от отца. Письмо герцога Уорвика она решила прочесть первым и уже взялась было за печать, как вдруг ее охватил страх. Не приведи Господь, окажется, что отцу по-прежнему ничего не известно… Она знала, насколько Уорвик доверял Кларенсу, как хотел видеть в нем сына и союзника. Герцог мог сам связать себя по рукам и ногам – по словам барона Стэнли, он отправил Кларенса за помощью в Глостершир и Уилтишир, а также для того, чтобы договориться с лордом Пемброком, сторонником Алой Розы, который держал свои отряды в Уэльсе и обещал явиться по первому же зову Делателя Королей.

Анна сломала печать, развернула свиток – и поразилась еще до того, как прочла хотя бы слово. Никогда в жизни Уорвик не писал столько. Обычно он ограничивался несколькими отрывистыми фразами. Это письмо было не таким.

«Дитя мое, я полагаю, что ты получишь это послание уже будучи в Лондоне. Я мог бы отчитать тебя за упрямство и за то, что ты не внемлешь моим советам, а остаешься в Кентербери, в ту пору как вам с королем следует как можно скорее воротиться в столицу…»

Руки Анны задрожали. Отец ничего не знал о безумии Генриха. Значит, и второе ее послание не достигло цели.

Уорвик писал далее:

«Но могу ли я журить мою девочку, когда сам выказал слабость и нарушил данное слово? Ты поймешь, о чем я пишу, но постарайся простить своего неразумного отца, моя принцесса. Бывают минуты, когда человеку слишком тяжело, когда он настолько несчастлив, что утрачивает власть над собой..

Да, я нарушил слово, Уорвик изменил себе, но, как известно, arcus nimium tensus rumpitur[39]. Я не выдержал. Прости меня. Ведь если не ты, мой ангел, то кто же еще пожалеет старого, больного Атланта, раздавленного непомерной ношей».

Анна читала, не узнавая отца. Словно бы не его рука начертала эти строки. Разве это он – сильный, никогда не жалующийся, никогда не доверяющий своих мыслей бумаге. Уорвик, составивший это послание, был совершенно другим человеком.

«Прости меня, Анна, прости за то зло, что я причинил тебе, выдав за Эдуарда Ланкастера. Я хотел сделать тебя счастливой, могущественной, ослепительной. Мой план оказался постройкой на песке: твой муж – сущее ничтожество, ты несчастна, и я глубоко сомневаюсь в том, что Ланкастерам удастся удержать трон».

Строки расплылись перед глазами принцессы. Не было ничего ужасней, чем сознание, что Уорвик заранее обрек себя на поражение, за которым не последует ничего, кроме смерти.

«…Ты молода, но я чувствую в тебе ту силу, что пламенела и во мне во дни юности. Твоя сестра – а я люблю вас обеих, как частицы моего сердца, – никогда не приносила мне столько радости, сколько ты, Анна, и благослови тебя за это Господь. Горько сознавать, что я так ошибся, выдавая тебя замуж. Но я заклинаю тебя, дитя мое: что бы ни случилось, держись за Джорджа и Изабеллу, они твоя родня, и только они помогут тебе, а отнюдь не Ланкастеры, которым я в безумии своем отдал тебя.

Прощай, Анна. Я не берусь предсказывать, что сулило нам провидение, но всегда помни, что твой отец до конца исполнил свой долг. Письмо это сожги. Надеюсь, это послание не слишком огорчило и встревожило тебя. Кто знает, может, мы еще свидимся, если Богу будет угодно.

Храни тебя Иисус Христос и его Пречистая Дева, дитя мое, а я молюсь за тебя и Изабеллу, и, если смерть настигнет вашего старого отца, знайте: последние мои помыслы были о вас».

Анна рыдала, как ребенок, от бессилия, нежности и ярости. Она не могла успокоиться и все прижимала к груди шуршащий пергаментный свиток.

Скрипнула дверь. Анна была готова послать в ад любого, кто потревожил ее в столь поздний час, но оказалось, что-то ее пес – Соломон. Дог, словно приплясывая, пересек зал и, повиливая хвостом, стал кружить вокруг принцессы, тыкаясь мордой ей в лицо и колени. Анна невольно улыбнулась и погладила огромную голову пса.

У Соломона были глаза разного цвета, именно это порой придавало его свирепой морде совершенно плутовское выражение. Он радостно заглядывал хозяйке в лицо, тихонько поскуливал, совал голову ей под руку, добиваясь ласки.

– Ты лукавый бес, – улыбаясь сквозь слезы, сказала Анна, – но мне приятно, что хоть ты мне по-настоящему рад.

Она вспомнила, что французский король Людовик, который любил окружать себя собаками, часто повторял, что лишь они одни могут быть верными друзьями – никогда не обманут и не предадут. Впрочем, сам он, что и говорить, вовсе не обладал этими достоинствами своих четвероногих друзей. Даже то, что он не вынудил королеву Маргариту поспешить на помощь своему союзнику Уорвику, являлось предательством.

Анна вздохнула и взялась за письмо мужа. Первые же строки заставили ее смутиться: «Мое драгоценное сокровище, моя удивительная супруга!». Письмо оказалось нежным и полным любви, оно было ответом на ее послание, написанное, в сущности, другому человеку. Анна испытывала угрызения совести, но вместе с тем и странное равнодушие. Все эти дышащие волнением строки не трогали ее, зато окончание письма привело в ярость.

Эдуард писал о своем желании как можно скорее соединиться с супругой, однако сообщал, что отправиться в Англию они не в состоянии из-за неважного самочувствия его матушки. Разумеется, он понимает, что тестю необходима помощь и поддержка, но не решается выехать без королевы и молит Бога, чтобы великий Делатель Королей по-прежнему оставался верен своей клятве, особенно сейчас, когда Эдуард Йорк с бандой приспешников вознамерился разжечь в королевстве смуту.

Анна в бешенстве швырнула пергамент в камин и несколько мгновений следила, как он коробится, охваченный языками пламени.

– Глупец! – зло сказала она. – Какой глупец! Ну что ж, как вы поступаете с моим отцом, так и я поступлю с вами. Лишь ложь и коварство будут отныне соединять нас с тобою, дражайший супруг!

Сердце заныло. Она понимала, что отец оказался в окружении своры лжецов и изменников. Кроме того, он болен. Как бы ей хотелось ни секунды не медля устремиться к нему, раскрыть глаза на измену Джорджа, вдохнуть в его усталую душу свою силу. Но она не могла. Она носила дитя, и этот ребенок был ее позором. Отец никогда не простит ей этого, ибо в его глазах она станет такой же изменницей, как и все прочие, кому он верил.

Анна подумала, что ей следовало бы ехать к отцу, едва она догадалась об измене Джорджа, но в ту пору она уже не была вольна в своих поступках, – и король помешал ей. Затем она была прикована к безумному Генриху, а те два письма, что она написала отцу, не сыграли своей роли. Словно какая-то тайная сила делала все, чтобы погубить их. Анна смахнула слезу. У нее было такое чувство, словно она видит сразу множество открытых дверей, хочет выйти, но всякий раз упирается в глухую стену.

И все же необходимо что-то делать. Да, она не может оказаться рядом с отцом, но вместо этого она поедет к мужу. Ей надо провести с ним хотя бы одну ночь, чтобы скрыть свой позор. И сделать это надо было как можно скорее, ибо каждый лишний день, что она проведет вдали от Эдуарда, приближает ее гибель.

Анна встала так резко, что разлегшийся у ее ног Соломон торопливо вскочил. Принцесса кликнула дежурную статс-даму и осведомилась, где сейчас находится епископ Невиль. Та не имела ни малейшего представления, однако один из явившихся на зов принцессы пажей сказал, что его преосвященство после службы остался в аббатстве Вестминстера, дабы помолиться над прахом Эдуарда Исповедника. Не откладывая, Анна отправилась в церковь аббатства. Она хотела немедленно сообщить протектору о своем отъезде и попросить приготовить все для ее отплытия. Дождь все еще моросил, когда Анна преодолевала расстояние между дворцом и церковью Вестминстера. Она закуталась в темный плащ с капюшоном и шла, держась за ошейник дога, не пожелав брать с собой сопровождающих.

Она приблизилась к церкви со стороны северного портала и, оставив пса у порога, ступила под своды. Внутри собор Вестминстера казался выше, чем снаружи, но сейчас, во мраке, он показался Анне необъятным. Вокруг не было ни души. Прихожане уже покинули церковь, монахи потушили все свечи и удалились, и теперь только перед ажурным золоченым алтарем неярко горела лампа и несколько свечей.

Робея, Анна смочила пальцы в чаше со святой водой, трижды осенила себя крестным знамением, преклонив колена и прочитав краткую молитву. Затем, медленно ступая по черным глянцевитым плитам пола, она прошла по северному крону трансепта [40] приблизилась к алтарю и, поднявшись по ступеням, оказалась в за алтарной части храма.

Здесь находилась монументальная гробница Эдуарда Исповедника. Перед нею также горела свеча, озаряя высокий цоколь гробницы, украшенный мозаиками, и золоченую ограду вокруг самого саркофага.

Епископа нигде не было видно. Анна медленно обошла вокруг гробницы, заглядывая в капеллы вокруг нее, и, пожав плечами, вернулась. Впереди возвышались хоры, а далее уходил во тьму огромный центральный неф, казавшийся призрачным и все же удивительно прекрасным с его ярусами арок, хоров и огромных стрельчатых окон высоко вверху. Колонны, отделявшие центральный неф от боковых, в полумраке были едва различимы, зато освещенные сероватым сиянием ночи кружева хоров и парящие на немыслимой высоте упругие линии стрельчатых арок и как бы распускающихся кверху пучков нервюр – выступающих ребер свода – казались непостижимыми в своей мерцающей неземной красоте.

Анна разглядывала все это почти машинально, размышляя, куда мог направиться Джордж Невиль: в монастырь ли при храме или возвратился во дворец, однако ее внимание неожиданно привлекли доносившиеся откуда-то слева голоса. Она бы ни за что не различила их, если бы не абсолютная тишина в соборе, ибо они были не громче шороха мышиных лапок. Анна осторожно двинулась в ту сторону, откуда шел звук, и вскоре различила свет за приоткрытой дверью. Этот ход вел в зал капитула, где Анна никогда не бывала. Зал принадлежал монастырю аббатства, и вход мирянам, тем более женщинам, туда был заказан.

Какое-то время она постояла в нерешительности, а затем легко, как тень, скользнула в узкий сводчатый коридор. В конце его, за полуоткрытой дверью, виднелся готический зал в форме многогранника с выложенным изразцами полом, в самом центре которого уходил вверх тонкий пучок мраморных колонн, от которого во все стороны, как крона пальмы, расходились нервюры свода.

Несколько мгновений Анна рассматривала великолепный зал, освещенный двумя серебряными канделябрами, и не сразу заметила епископа Невиля, сидевшего на возвышении близ одного из огромных, во всю стену, окон.

Лицо епископа оставалось в тени, руки, унизанные массивными перстнями, бессильно свисали с колен, а вся поза выражала такое отчаяние, такую подавленность, что Анна, привыкшая видеть дядю бодрым и исполненным достоинства, была поражена.

Рядом с Джорджем Невилем маячила темная фигура священника, который что-то говорил епископу, но отраженные сводами звуки странным образом дробились и разлетались, так что Анна не могла разобрать ни слова. И в то же время нечто в высокой дородной фигуре священника, облаченного в черную рясу с капюшоном, показалось ей знакомым. Она вся обратилась в зрение и слух, и в этот миг говоривший повысил голос, и принцесса отчетливо расслышала:

– И тогда неминуемо произойдет кровопролитие, погибнет множество невинных людей!

– Горе, горе мне! – воскликнул епископ, воздевая руки и тут же бессильно роняя их на колени. Голова его поникла.

Наступила тишина. Анна затаила дыхание, опасаясь выдать себя. Она узнала этот молодой и надменный голос: Джон Мортон. В дороге Стэнли говорил ей, что, уезжая, Джордж Кларенс оставил в Лондоне своего капеллана, а ее дядя приблизил к себе способного и образованного молодого священника. Но чтобы Джон Мортон мог иметь такое влияние на Джорджа Невиля, Анна и представить не могла.

Мортон высился над епископом как неумолимый судья, гордо выпрямившись и скрестив руки на груди, и в его позе не было и доли того смирения, которое приличествует священнику, представшему перед духовным главой. Он вновь повел речь, но так тихо, что принцесса смогла разобрать лишь отдельные слова в торопливом потоке речи.

– Горожане… сильный король… ворота… благословляет… безумец… не забыли услуг… всегда с уважением… роковая ошибка…

Анна не могла связать эти обрывки воедино, сколько ни вслушивалась. Неожиданно где-то позади раздался громоподобный лай, женские крики и детский плач. Священнослужители встрепенулись, а Анна со всех ног кинулась назад по проходу.

Перед алтарем в круге света она увидела огромную тень Соломона и двух женщин. На руках у одной заходился в крике ребенок, двое мальчиков постарше, хныча, жались к юбкам другой. Соломон гремел лаем, эхо которого, казалось, наполняет огромный свод.

Анна бросилась к алтарю и рванула дога за ошейник. Женщина с ребенком тут же метнулась прочь и исчезла в темноте бокового нефа, другая же, прижимая к себе детей, медленно отступала, с ужасом глядя на собаку.

– Спокойно, Соломон, спокойно! – приказала Анна и взглянула на перепуганную мать. Она хотела было сказать несколько ободряющих слов, но вдруг замерла.

Под отороченным дорогим мехом капюшоном сияло поразительной красоты лицо: точеные черты, огромные фиалковые глаза под тонкими дугами бровей. Золотистая прядь падала на чело женщины, и Анна тотчас поняла, кто стоит перед ней.

Какое-то время обе женщины неотрывно смотрели Друг на друга, потом королева Элизабет отступила в тень, увлекая за собой сыновей. В ту же секунду рядом с принцессой возник запыхавшийся епископ Невиль.

– Кто позволил пустить пса во храм! Анна? Так это ты снова взялась за свои сумасбродные выходки, едва успев вернуться?!

Анна глядела вслед удаляющейся королеве, пока ее силуэт и хрупкие фигурки ее сыновей не исчезли под сводами одной из галерей. Почти не думая, она ответила:

– Я не брала Соломона вовнутрь. Он, видимо, устал ждать меня под дождем и сам прокрался сюда. А тут случилась Элизабет Вудвиль с детьми. Она круто повернулась к епископу.

– Что, разве эта женщина может свободно входить сюда?

– Она находится под защитой церкви. Я сам разрешил ей, когда прихожан нет в соборе, молиться перед алтарем.

Голос епископа ослаб, в глаза племяннице он не смотрел.

– Ты давно уже здесь, Нэн?

– Мне сказали, что вы молитесь у гробницы Эдуарда Исповедника. Но вы были в зале капитула, беседуя с капелланом герцога Кларенса.

Епископ опустил глаза и медлительно погладил холеную бороду. Отблеск свечи скользнул по его перстням, и Анна увидела, как подрагивает рука Джорджа Невиля.

– О каком кровопролитии вы говорили, дядюшка? – в упор спросила принцесса.

– Мы говорили о событиях, которые могут произойти в самое ближайшее время, поскольку твой отец и Эдуард Йорк готовы вот-вот столкнуться…

Он говорил, по-прежнему не глядя ей в лицо.

Анна решила не отступать:

– Вы были так подавлены, и он как будто приказывал вам. Это странно. Епископ выпрямился.

– Я просто был утомлен. А Джон Мортон – не глупый молодой человек, и порой мне доставляет удовольствие побеседовать с ним.

– Куда же он исчез так поспешно, словно сбежал при виде меня?

– Я отправил его в клуатр[41] с поручением. А теперь идем. Не место пса там, где молятся Богу.

Он направился к выходу, и Анна, увлекая Соломона за ошейник, последовала за ним.

Дождь наконец утих. Было слышно лишь мелодичное падение капель да журчание воды по водостокам. Анна и епископ остановились под сводом портала. Над их головами горел кованый чугунный фонарь, и его багровое пламя отражалось в лужах. Соломон сбежал было по ступеням, но, увидев, что хозяйка не спешит, вернулся и сел у ее ног.

– Зачем я тебе понадобился в такое время? – спросил епископ.

Анна смотрела на брата отца. У него были такие же, как и у Уорвика, светло-зеленые широко поставленные глаза, но волосы казались более светлыми. Впрочем, это седина. За последний год Джордж Невиль сильно сдал. Даже его борода стала пегой от седины. А ведь второму Невилю было не более сорока. Анна вдруг почувствовала прилив нежности к нему.

Епископ всегда был ласков с племянницей и, хотя порой и бранил ее, на самом деле был искренне привязан к Анне. Год назад, когда она, всеми гонимая, оказалась в его Йоркском дворце, он не побоялся немилости короля Эдуарда и помог ей бежать. И это он познакомил ее с Филипом! Анна словно воочию увидела хмурый покой во дворце епископа, рослого рыцаря у камина и своего дядю, представлявшего ее как Алана Деббича.

– Дядюшка, – мягко сказала она, – мне хотелось бы вас кое о чем попросить. Епископ поежился.

– Может, поговорим у меня в покоях?

– Это не займет много времени. Как и год назад, я прошу вас отправить меня во Францию. Мне необходимо быть с супругом.

Епископ как-то странно взглянул на нее.

– Когда ты намереваешься отплыть?

– Завтра на рассвете.

Он о чем-то подумал, затем покачал головой.

– Завтра вряд ли это будет удобно. Ты так торопливо покинула мэра и шерифов, что даже не дослушала их речь, а ведь в честь вашего с королем возвращения в Гилд-холле будет устроен прием.

– Прием? Вот уж никогда бы не подумала! После голодной зимы, в пору, когда Эдуард Йорк и мой отец собирают войска, а судьба Англии в руках Творца!.. К тому же я видела, как встречал Ланкастеров Лондон.

– Видишь ли, Анна, вас слишком долго не было в столице. А у людей короткая память…Он вдруг умолк и задумался, словно забыв о ней. Его лицо было тревожным, между бровей пролегла борозда. По привычке он машинально коснулся бороды. Анна решилась прервать его размышления:

– А известно ли вам, дядюшка, что король Генрих не сможет присутствовать на приеме?

Епископ вздрогнул, словно очнувшись.

– Что? Да-да… Я был у его величества и имел возможность побеседовать с его камердинером Джейкобом Лэтимером. Бедный Генрих! Никто не должен догадаться о его состоянии. Именно поэтому ты никак не можешь уехать завтра. Отсутствие членов королевской семьи на приеме, устроенном в их честь, было бы оскорбительно. Ты единственная из Ланкастеров, кто сможет представлять династию. Король совершенно безумен.

Анна внезапно напряглась. Что-то здесь было не так… Что? Господь всемогущий, да ведь это Джон Мортон совсем недавно произнес это слово – «безумен», и она более чем уверена, что говорил он о короле. Откуда капеллан герцога Кларенса, которого в Кентербери и близко не подпустили к Генриху, мог об этом знать? Неужели дядя сказал ему?

Невозможно – священник слишком ничтожная фигура для родовитого и заносчивого Невиля, чтобы делиться с ним государственными тайнами. Скорее Джон Мортон уже знал об этом ранее. Ах, как бы ей хотелось расспросить епископа обо всем, доверившись ему, как и год назад. Но она не сделала этого. Несколько месяцев, проведенных при дворе, прибавили ей житейской мудрости.

– Идемте, дядюшка. Паперть собора действительно не самое подходящее место для таких бесед. К тому же я сверх всякой меры утомлена сегодняшним переездом и хочу спать.

Они стали спускаться по ступеням. Сделав неловкое движение, епископ оступился, Анна кинулась поддержать его и вдруг почувствовала, как Джордж Невиль ее обнял. Это было настолько неожиданно, что принцесса растерялась. Епископ прижимал к себе племянницу с такой нежностью, какой она никогда не подозревала в этом сухом человеке.

Он смотрел на нее, откинув капюшон ее плаща.

– Ты стала красавицей, Нэн. Боже, кто бы мог подумать…

– Но мне далеко до королевы Элизабет? – медлительно проговорила Анна, и чело ее невольно нахмурилось при упоминании о былой возлюбленной Филипа Майсгрейва.

Невиль покачал головой.

– Нет, Нэнси. У нее есть красота, ум, достоинство, но нет того покоряющего сердца очарования, какое приобрела с возрастом ты.

Голос его был мягок, и Анна, как всегда, не могла устоять перед добротой. «Он любит меня – и я люблю его! Между нами не должно быть места недоверию. Если и мы, люди одной крови, отгородимся стеной, на кого мы сможем уповать, кому доверимся в тяжкую минуту испытаний?»

Принцесса уже была готова поведать епископу о предательстве Кларенса и умолять его написать о всех последних событиях Уорвику, как вдруг что-то изменилось в лице Джорджа Невиля. При красноватом свете горевшего у входа в церковь фонаря Анна увидела, что это лицо стало жалким, испуганным и несчастным. Епископ сказал:

– Тебе действительно следует уехать во Францию. И хотя завтра ты должна быть в Гилд-холле, уже вечером, если ты не изменишь решения, тебя будет ожидать близ Тауэра снаряженный корабль.

Не взглянув в глаза племяннице, он прямо по лужам пустился в сторону дворца. Анна догнала его.

– Дядюшка, выслушайте меня!.. Но епископ лишь отмахнулся:

– Ступай спать, Нэн. Ты утомлена, а завтратебяждет суматошный день. Хотя, что может бытьлучшедля девушки, чем пир с танцами.

И он так неестественно расхохотался, что Анна растерялась. Но уже в следующий миг Анна твердо знала – она не станет ни во что посвящать епископа Джорджа Невиля.