Маленькая Обитель

Бессонница

После несчастного случая, после ночи, проведенной в горах, с криками и ударами головой по низким веткам, после бесконечного дня в помещении большой больницы в ожидании тела девочки, находящейся в коматозном состоянии, да еще в компании молодой женщины, думающей только о том, чтобы «убежать», Воллар пешком добрался до старого города сквозь снег и туман. И поскольку не мог войти в Глагол Быть, пошел в свою квартиру и рухнул там.

Уже два дня он не появлялся, но мадам Пелажи привыкла к отсутствиям Воллара, его внезапным отъездам, странным прибытиям. Частенько он уезжал на распродажи старых книг, происходившие в другом городе, в километрах пути. Или же сидел, запершись, дома и спускался лишь после того, как дочитывал огромный роман. Ходил неизвестно куда. Разгуливал, например, по Большой обители, чтобы растратить опасную энергию. Ходил часами, сжигая застаревшую агрессию. Затем усаживался между глыбами, свалившимися с утесов, и снова читал, на открытом ветру, под дождем, а иногда и снегом, прикрывшись черным зонтом. Святой Иеремия с красным шарфом, огромная обезьяна, склонившаяся над Писаниями. «О! Как мне все это припоминается, Боже мой! Этот взгляд! Эта пустота! Это бодрствование! Эта усталость! Приходит человек. Темные дороги, все они позади него, все в нем, долгие темные пути, они в его голове, его боках, руках, ногах, а он сидит в алеющей тени, прочищая нос, дожидаясь рассвета. Заря! Солнце! Свет! Ах! Неторопливые лазурные дни для его головы, боков, и маленькие тропки для его ног, и всю эту ясность можно ощутить и впитать».

Вернувшись к себе, ему надо было напиться, сначала вода, литры воды, которую он пил прямо из бутылки и проливал на шею, на грудь. Он сбросил на пол всю свою зловонную одежду, свои разорванные шмотки.

Обнаженный, абсолютно обнаженный, белесый и рыжий, весь в синяках и ссадинах, он налил себе один бокал виски, второй, затем третий и захватил его с собой под душ. Вскоре под горячими струями воды, в пару, он присел, сгорбился, сжался, как большой кусок скверного мяса, на который стекала вода, а внутри бродил алкоголь. Сколько времени находился он под потоком воды, в опьянении? Промокший до костей, не вытираясь, он свалился наконец на кровать и заснул невероятно глубоким сном, как зверь, как ребенок. Погрузился в сон без кошмаров, видений и, главное, без фраз, тех фраз, что обычно произносились посреди его ночей сами по себе, и не было им конца. Потому что бессонница, до предела накаленная и ослепляющая, мучительная бессонница заставляла Воллара страдать задолго до несчастного случая. Уже многие годы, каждую ночь. Бессонница, а значит — чтение. И опять бессонница.

Что же произошло в этот вечер? После катастрофы, снега, ночи, гор, после больницы? Всегда страдающий бессонницей Воллар упал в большой чан с соком ночи, чистым, абсолютно черным и густым соком ночи, закупорившим в его черепной коробке дыры, через которые вырывались фосфоресцирующие фразы, скопившиеся в его не поддающемся сну мозгу.

Годами, каждую ночь, даже очень поздно ночью, если Воллар решал прекратить чтение, погасить лампу, закрыть глаза, бессонница тут же зажигала в его голове другой свет, и он был еще ярче прежнего. Бессонница навязывала другие фразы, порожденные тревогой и памятью.

Во время этих продолжительных бессонниц существовал прежде всего «странный голос», который начинал звучать, и этот то низкий, то суховатый голос кричал в ночи нечто вроде: «Не меня! Только не это!» Нельзя сказать, что это был в точности его голос, но он был ему удивительно знаком, быть может, то был ломающийся голос маленького мальчика, когда звуки, которые он издает, попеременно бывают то острыми, то слишком низкими.

«Нет! Не меня! Только не это!» — кричал голос. Или: «Хватит! Теперь достаточно!» Голос умолял. Голос ребенка хныкал в бессонной ночи. Он просил: «Не меня! Только не это!» точно так же, как выкрикнул бы «Мама!» из раздробленной груди, то самое слово, что молчаливо выкрикивают в любом возрасте на протяжении жизни и заглушают в темноте, слово «мама», произнесенное сухо, при отсутствии слез, в то время как на другой стороне бесконечной ночи отсутствующая мать, потерянная или умершая мать в отчаянии кричит, что она сама пока еще ребенок, что нет матери, нигде нет, как нет и взрослых, а есть только вечный ребенок, вечная девочка…

Тогда, чтобы перекрыть «странный голос», другие фразы начинали вырываться наружу. Тысячи фраз, закрученных памятью Воллара в большой клубок. Тысячи фраз, которые разматывались, освещали черноту, чтобы заглушить этот голос, без остановки повторявший: «Хватит! Не меня! Только не это!» Фразы, вырванные из книг с первого чтения в детстве. Вечное возвращение фраз, прочно закрепившихся в голове человека, обладающего необыкновенной памятью.

Голос тоски умолял, в то время как фразы с яростью вылетали из хранилища памяти: «Железная! Она должна быть железной, опирающейся на огромные подпорки, чтобы в эту ночь ее не раздавили, не выпотрошили все эти штуки, которые я видел моими замутненными глазами, те самые штуки, что живут в ней теперь, и это невыносимо».

«Нет, хватит!» — повторял голос тоски. А другой, напрягая звук, продолжал:

Крики голоса страха. Ночная дуэль. Поток других фраз. Без конца, без конца, вплоть до гнилого рассвета. Читатель Убийца против Мистера Кошмара.

«Увезите меня в каравелле, в старой и легкой каравелле, на форштевне, или, если хотите, в пене, и забросьте меня далеко, далеко…»

Но никакой каравеллы не видно. Бескрайняя бессонница. А голос страха кричал: «Хватит! Достаточно! Приди и увези меня, матушка каравелла… Ты же знаешь, что я в тысячу раз больше нуждаюсь в тебе сейчас, когда почти состарился, в тысячу раз больше нуждаюсь в твоем теле и твоих руках, мама, даже если ты мертва, даже если ты стала совсем маленькой и тоже кричишь на другом краю этой ночи, такой непохожей на ночь».

А другой голос возражал: «У меня одного больше воспоминаний, чем у всех людей, копивших их с тех пор, как мир существует. Мои сны подобны вашему бодрствованию. Моя память, месье, — как груда мусора».

Когда рассветало, Воллар в конце концов засыпал тревожным сном. А через час или два кошмар или луч света будили его. Он резко вскакивал, опрокидывая стопки книг, окружавшие его смятую постель. Книги на ночном столике, книги на всех предметах обстановки. Даже в ванной или в кухне — книги. В тени, под слоем пыли.

Воллар всегда смотрел на себя в зеркале с удивлением. Впалые глаза с глубокими кругами и без очков на жирном, бледном и слегка заросшем пятне лица. Без возраста. Обнаженного в тишине. Одиночество мяса: член, живот, ягодицы. Обрывки мыслей.

И с наступлением рассвета — фразы, которые замолкают одна за другой. Ненадежный покой. «Моя память, месье, — как груда мусора…»

Наконец утро! Воллар мог снова углубиться в чтение, проглотив более полулитра кофе. Книги дожидались его. Повсюду. Стопки книг. Новых и старых.

Как бы то ни было, этот первый сон после несчастного случая был особенным. Настоящий сон! Воллар еще находился во власти тягучего оцепенения, барахтался в последних наплывах черноты, но вдруг встал, голова раскалывалась при воспоминании о катастрофе, а мелодия несчастья звучала в полную силу.

С пересохшим горлом, вытянув руки, он пробирался среди книг, пустых бутылок, каких-то коробок с лекарствами, загромождавших комнату… Странно, но он чувствовал, что впредь ему будут мешать собственные руки. Они уже не ложились на предметы так, как прежде. Руки убийцы. «Руки д'Орлака».

Вот так в самый неожиданный момент можно оказаться в самом центре закоренелых убийц. Вернулось давно забытое ощущение насилия, скрытого насилия, и старое «опасение убить».

В конце утра он спустился в лавку, где мадам Пелажи частенько работала с восьми часов, даже если открывала магазин точно в девять. Она разбирала счета, расставляла книги, принимала посылки.

Постоянно находилась здесь, быстрая и внимательная. Она тоже, по-своему, являлась памятью. Но памятью эффективной, а не «грудой мусора». У нее можно было получить сведения о распроданной книге, имени забытого автора по обрывкам названия или точном названии книги по предполагаемой фамилии. После непродолжительных поисков она всегда отвечала: «Нет, месье, это не Медуза Жоржа Губе, а именно Гидра Гийома Лубе…»

Каждый вечер после закрытия она уносила в своей сумке две или три книги, аккуратно завернув их в прозрачную бумагу. Она прочитывала все, очень быстро, по диагонали. Не руководствуясь собственным вкусом, никому не рассказывая о своих предпочтениях, если таковые у нее и были. Она читала по профессиональной обязанности, хотела иметь возможность изложить или напомнить, по-своему, содержание любой книги: исследования языка животных, философского эссе или сложного романа. Не было такого труда на полке, о котором она не могла что-то сказать, если даже приходилось прибегнуть к потрясающим импровизациям, изощренным упрощениям, которые несмотря ни на что становились для клиента небольшой подсказкой.

В то утро Воллар вошел через заднюю дверь пустого магазина, проворчал что-то, здороваясь с мадам Пелажи, но даже не взглянул на только что распакованные книги, новые издания, переиздания, современные биографии, первые романы. Когда Воллар замечал новые книги в картонных коробках, его взгляд загорался странным волнующим светом, а по губам пробегала улыбка наслаждения. Он любил также разрезать упаковки точным ударом ножа, а затем быстро вытаскивать содержимое. Захватывающие томики, источающие свои фразы, как струйки крови. Неизменная и неутолимая потребность. После стольких лет. Дрожь удовольствия сотрясала Воллара. И тогда руки захватывали эти кирпичики письма. Он ощупывал, поглаживал их, оценивал, переворачивал, лихорадочно открывал, вдыхал запах клея и бумаги, уже пробегал их, пуская слюни и разглядывая, чуть не разрезая взглядом, составлял какое-то мимолетное, но приемлемое представление о тексте, затем подбирал несколько томов, которые собирался просмотреть следующей ночью.

Мадам Пелажи сразу заметила, что случилось нечто серьезное, но продолжала работать, не задавая вопросов. «Так что же сегодня не так? — хотела она спросить. — А? Что с вами опять случилось, Этьен?» Но она поняла, что ни бессонница, ни головные или желудочные боли, ни неудобоваримое или потрясающее чтение не могли настолько выбить книготорговца из колеи. Следить глазами за крупной фигурой Воллара, который шел по магазину, не прикасаясь ни к одной книге, было страшновато.

Он резко открыл входную дверь и исчез, устремившись на улицы, откуда доносился скрежет лопат, расчищающих тротуары от снега.

Гипсовая маска

Снег на дороге к больнице, примятый шинами и людьми, превращался в месиво. Бежевая грязь с каждым часом становилась все более вязкой. Однако посетители продолжали тянуться к этой крепости, забитой изувеченными телами, пациентами, страдающими разными заболеваниями, людьми на грани угасания, жизни которых еще некоторое время поддерживали аппараты. Тела, пронзенные трубками и иглами, тела, покрытые гипсом. А также новорожденные и недоношенные дети, жаждущие жить. Воллар пытался понять, за каким прямоугольником с опущенной шторой, на каком этаже находилась девочка. Дышала ли она еще? Открыла ли глаза? Он быстро продвигался, шлепая по грязи, стараясь не задеть, а может быть, и опрокинуть проходящих мимо людей, которых отвлекал снег.

Застекленные двери со скрипом раскрылись перед ним автоматически, вытягивать руки было незачем, и он проник в мрачный аквариум большого и очень шумного вестибюля. Зеленые растения разрослись здесь, как водоросли, в молочном свете неоновых ламп. Самые разные люди плавали в этих мутных водах с разной скоростью: плохо выбритые мужчины в пижамах, женщины с обритой головой, в пеньюарах, с погашенной сигаретой в зубах, широко шагающие девушки в белых халатах, укутанные старики, растерявшиеся посетители…

Вдруг посреди этой толпы Воллар узнал Терезу Бланшо, мать девочки. Она чуть не прошла мимо, не заметив его, очень быстро шагала к выходу, приложив руку к груди, словно задыхалась и нуждалась в свежем воздухе. Воллар ухватил ее за локоть.

— Вы покидаете вашу дочь? Как она?

Он удерживал Терезу, грубо притянув ее к себе. Тереза своими маленькими ручками попыталась оттолкнуть рыжеволосый кулак Воллара, но он упорно не отпускал ее.

— Все по-прежнему… Она ровно дышит, но не пошевелилась. Она там, в том же состоянии, как вы ее видели. Такая бледная… Ее ручки… я никогда не замечала, какие они худенькие.

— Вы уходите?

— А что, по-вашему, мне делать?

— Но они велели…

— Поговорить с ней? Да, кажется, с ней надо постоянно разговаривать, но у меня не получается. Я пыталась…

— И что?

— Когда начинаю рассказывать ей что-то, что угодно, мне кажется, я боюсь, что она меня услышит. Да, услышит и по-прежнему будет молчать, слушая меня.

Тереза освободилась. Оторвавшись от Воллара, она уже делает первый, затем второй шаг к выходу.

— Извините меня, — очень быстро говорит она, — но я долго пробыла с Евой. Теперь мне нужно выйти. Мне необходимо подышать, покурить. Я немного покатаюсь в машине. Сделаю круг. Но вернусь, понимаете, вернусь… Попытайтесь и вы поговорить с ней.

И Тереза скользнула к выходу, оставив застывшего в нелепой позе Воллара в центре толпы. Он предпочел не садиться в один из шести огромных, переполненных, медленно поднимающихся лифтов и бросился к лестницам, проталкивая свои сто десять килограммов веса к этажу, где находились покалеченные тела, поломанные части тела, пробитые черепа, распухшая плоть. Необходимо было растратить физическую и умственную энергию перед тем, как встретиться вновь с малышкой.

Добравшись до коридора, ведущего к палате Евы, он бедром задел металлическую тележку, на которой позвякивали склянки, перевязочные материалы, инструменты. От произведенного шума медсестра обернулась, готова была возмутиться, но, узнав высокого мужчину, смягчилась, одарив его искренней и профессиональной улыбкой сочувствия.

— А! Вот и папа девочки, нашей маленькой Евы… Прекрасно. Вы поговорите с ней. Главное, не останавливайтесь, настаивайте… Подбодрите ее. Скажите, что она может слышать вас, что в конце концов услышит, что она здесь.

— Но я не ее… — пробормотал Воллар.

— Приблизьтесь прямо к уху вашей дочери, и вы увидите…

Так что же, стать папой, здесь! Отцом-самозванцем. Лихач выступит в роли замечательного родителя. Без стыда! Что в десять раз тяжелее. Ужасны эти руки и железное тело притворного отца, приближающегося к погруженному в коматозный сон незнакомому ребенку. Но вместе с тем это возмутившее его, притворное, случайно навязанное другими людьми родство каким-то таинственным образом завораживало его.

Он лишь слегка склонился над восковым личиком девочки. Тело ее было прикрыто белой простыней, но руки обнажены, руки, как палочки, белые и хрупкие веточки с очень тоненькими неподвижными пальчиками, почти без ногтей.

Глаза все еще закрыты, большой и гладкий лоб. Дыхательной маски уже нет. Но на этот раз Воллара особенно поразил ее царственный облик, внушительное спокойствие, связанное наверняка с ортопедическим аппаратом и перевязкой в форме тюрбана. Ребенок погрузился в продолжительное летаргическое состояние, волшебный сон на семь или сто лет. Жертва колдовства.

Он не притронулся к ней, не коснулся, но почти поневоле придвинулся к маленьким ноздрям, расширившимся черным дырочкам, которые, казалось, уже не дышат и не трепещут.

Он долго сидел на металлическом стуле, ощущая эту бессознательность, это отсутствие, производившие большее впечатление, нежели любое движущееся и сохраняющее сознание тело. Оно не шевелилось, но это был тот самый ребенок, чей единственный, переполненный ужасом взгляд он уловил сквозь ветровое стекло. Где же был этот взгляд теперь? Разбился, как стекло?

Приблизившись губами совсем близко к гладкой щечке ребенка, Воллар испугался своего собственного дыхания, нарушавшего глубокую тишину в палате. Он резко отпрянул.

Ему хотелось заговорить, но слова, приходившие ему в голову, были неподходящими. Слова копошились у него в голове, но он не мог произнести их вслух. Сказать: «…Да, это я причинил тебе это, знаешь, это был я, под холодным дождем, той ночью, когда ты выскочила. Ты слишком поздно заметила… ничего не могла сделать… Но почему ты так бежала, Господи? Ты плакала… Мы увидели друг друга, ты помнишь? Ничего нельзя было остановить. Совсем ничего».

Но ни один звук не сорвался с ее губ.

Тот, кто хоть однажды кричал: «Не умирай!» дорогому человеку, живому существу, которое уже не слышит, которое уходит, переселяется в иной мир, тому, кто уже так далек и не может ответить, все те, кто вопил в тишине, хотя ни один звук не доносился изо рта: «Не умирай! Не уходи! Еще не время», или в отчаянии кричал: «Умоляю тебя, открой глаза в последний раз, скажи, что ты слышишь меня, сделай знак, пошевели пальцем, хотя бы чуть-чуть. Не умирай!», эти люди в какой-то мере поймут, что ощущал Воллар.

Но он молчал, слышал только собственное дыхание, неуместные хрипы в горле. Ему тяжело было от самого себя. Никогда раньше он не чувствовал себя таким грузным и все подавляющим.

Шло время. Медсестры проскальзывали в палату, производили какие-то необходимые действия по уходу за больной, проверяли работу аппаратуры. И исчезали… Воллар оставался. А Тереза не возвращалась.

Тишина. Лицо принцессы. Гипсовая маска. И тогда в палате прозвучали слова. Эти фразы произносил он, Воллар. Громким голосом. Мощным голосом, четко передающим текст, всплывший из далекого прошлого. Воллар ясно видел книгу, печатные буквы старого издания, серый шрифт на плохой бумаге. И коричневые пятнышки на полях.

«Казалось, это ангел, так она была красива;… лишь глаза у нее были закрыты, но слышалось тихое дыхание, и это означало, что она не мертва. Король приказал, чтобы ей не мешали спокойно спать до тех пор, пока не настанет час пробуждения. Добрая фея, спасшая ей жизнь и повелевшая спать сто лет, была…»

Воллар поймал себя на том, что рассказывает историю ребенку, скрывающемуся под гипсовой маской. Он излагал первую возникшую в его памяти историю. Очень далеко, на глубине прозрачного моря, принцесса, мягкая нежная кожа в этой голубизне. Прекраснейшая из принцесс, но ни ног, ни стоп: рыбий хвостик.

Воллару было неловко слышать, как его собственный голос раздается в тишине палаты. Он слегка выдохся, но продолжал говорить, будто читал напечатанные страницы, развернутые у него перед глазами: «Часто по ночам она замечала луну и звезды, свет которых, разумеется, был очень бледен… Когда что-то, похожее на черную тучу, закрывало их, она знала, что это кит или корабль, нагруженный людьми, проплывает над нею».

Слова сказки, будто след книготорговца-кита, плывущего над лицом утонувшей девочки, которая была не мертвой, не заснувшей, а погруженной в кому, быть может, окончательно.

Обычно лицо другого человека — это странная ткань. Малейшие сокращения плоти, крохотные складочки на поверхности кожи свидетельствуют о том, что он слышит. Даже тот, кто спит, даже безучастное или закрытое лицо не в состоянии противостоять легкому восприятию слов, которые выливаются на них. Но лицо Евы было маской не живой и не почившей инфанты с ее натянутыми ноздрями, приоткрытым ртом, ушной раковиной под высоким тюрбаном, своего рода крохотным лабиринтом, у входа в который стоял растерянный минотавр Воллар, обладающий всего лишь нитью, разбивающей фразы, и ничего не знающий об Ариадне, с которой он, быть может, никогда не встретится.

Это маленькое неподвижное тельце воплощало ужасное одиночество, в котором Воллар распознал в какой-то мере оборотную сторону собственного одиночества. И суть здесь не только в одиночестве раненой, погруженной в кому девочки, но в одиночестве существа отдалившегося, ослабшего, опустошенного, побледневшего. И это ужасно, поскольку сопряжено с молчанием и медленным уходом.

В сравнении с таким одиночеством в чистом виде то, что переживал пожилой, истерзанный человек вроде Воллара, было пустяком. Его одиночество связано с повышенной ролью плоти, переизбытком памяти, нелепостью тела, поставленного в то или другое место. Он одинок, потому что его слишком много. Одинок, но его одиночество смехотворно или просто печально. Несчастье и дискомфорт со времен далекого детства.

Ничего общего с ощущением, что реальность могла быть вдруг поглощена этим бледным личиком, этими ноздрями, этим приоткрытым ртом. Такое впечатление, что мир мог сам себя поглотить через тело девочки, сам себя ввергнуть в далекое внутреннее пространство, определить которое можно только словом «нигде».

Для того, чтобы смягчить это тяжелое ощущение, после первой сказки Воллар и стал рассказывать другие, случайно приходившие ему в голову, но как всегда великолепно сохранившиеся в его памяти. Тексты, выражавшие нечто детское.

«В то время я немного напоминала ласточку, родившуюся вчера, очень высоко на уголке крыши, и время от времени начинавшую открывать на краешке гнезда маленький птичий глазик, и, увидев оттуда только двор и улицу, я воображала, что вижу глубины мира и вселенной…»

Медсестры осторожно просовывали головы, предлагали поухаживать за больной, но не осмеливались прервать Воллара, голос которого был слышен из коридора.

«…Затем, поневоле закрыв глаз, еще замутненный сознанием, я вновь на целые дни погружалась в прежнее ночное спокойствие».

Воллар рассказывал до ночи, но на следующий день после полудня пришел опять, поговорив, наконец, с мадам Пелажи. Она внимательно выслушала его, нахмурив брови, нервно покуривая сигарету, и ничего не сказала, не выразила ни сочувствия, ни огорчения по поводу несчастья. И только заявила: «Да, вам надо делать это, Этьен. Навещайте девочку. Говорите с ней. Потратьте столько времени, сколько понадобится. А здесь я обо всем позабочусь».

И Воллар вновь приступил к своим декламациям громким голосом, приходил в больницу изо дня в день, сталкиваясь иногда с торопливой задыхающейся Терезой, которая очень быстро исчезала. Он непременно возвращался в течение двух недель.

— Вы приходите намного чаще, чем ваша дама, — сказала ему медсестра, ухаживавшая за больной по утрам. — Я заметила, что она не решается долго разговаривать с девочкой. Очень жаль. Ведь это надо делать. Вы увидите, в один прекрасный день произойдет перелом. Никто не знает, какое слово, какая речь сможет разбудить ее. Одна фраза может вызвать реакцию. За этот кончик нити надо тогда потянуть, и все остальное вернется. Кома — очень загадочная вещь, понимаете…

Однажды, обернувшись, Воллар обнаружил, что Тереза незаметно вошла и села у изножья кровати дочери. Он не слышал, как она появилась. Мокрые волосы, неизменная прядь у глаз и, несмотря на жару, пальто на плечах, словно готовилась уйти. Сидела сжавшись, скрестив руки, сосредоточившись. Теперь Воллар рассматривал ее, продолжая говорить. Вдруг его поразило сходство Терезы с Евой. Она выглядела такой юной. Слишком юной. Почти как ребенок. Копия вернувшейся Евы. Маленькая девочка-мать.

— Я слушала вас, месье Воллар, — сказала ему Тереза.

— Долго?

— Мне очень нравится, что вы рассказываете. Такое впечатление, что я узнаю эти вещи.

— О! Это книги, которые я прочитал давно, но запомнил навсегда, фрагменты текстов, всплывающие в памяти… случайно. Вот и все.

— Хотя я никогда не читала много книг. А если читаю, то все сразу забываю. Не знаю, почему. А вы…

— Знаете, это не преимущество… даже не дарование. Просто я живу с такой памятью.

— Хорошо, я поцелую ее в лоб и затем уйду. Мне нужно…

— Я знаю…

Шли дни. Воллар все громче наговаривал на ухо Еве тексты, переполнявшие его и копошившиеся в памяти. Персонал больницы оставлял его в покое.

На улице растаял снег, но горы, окружавшие долину, отличались ослепительной белизной. К вечеру на проспектах, уже погруженных во тьму, у прохожих возникало ощущение, что они с трудом проплывают по враждебному океану, тогда как вверху, не слишком далеко, голубой и мерцающий свет на вершинах гор манил, приглашая подняться и подышать на недоступной поверхности.

Чудо пробуждения

Приближался отвратительный период рождественских праздников. Огни, позолота, колокольчики, тошнотворная музыка и широкая властная улыбка товаров. Покупать что угодно под предлогом необходимых подарков. Обязательные подарки. А почему не книги?

Зимний период, время покупок и раздражения. Многолюдные улицы, тротуары, забитые укутанными людьми с неизменными грудами пакетов, — неизбежная суета одуревших покупателей.

Как обычно, пробираясь в толпе, Воллар постоянно натыкался на прохожих, которых становилось все меньше по мере того, как он приближался к больнице.

В глубине души он был рад, что не остался в магазине, не вынужден, бурча, выслушивать требования людей, появлявшихся в книжной лавке лишь один или два раза в году в поисках не книги, а вещи, которую можно подарить: «Вы завернете мне это в подарочный пакет?»

Испытание, предстоящее ему, было иного рода: проход, белые коридоры, пропахшие болезнью и лекарствами, импровизированный рассказ, словесный марафон. Но это испытание показалось ему вдруг чем-то точным, необходимым, как будто существование могло свестись к движению туда-сюда между книжным магазином и сверхсовременной больницей. Воллар никогда не считал литературу успокоением, а чтение утешением. Напротив. Безумное чтение, которому он всегда предавался, прежде всего означало желание прочувствовать боль ближнего. Рану одинокого мужчины, смятение одинокой женщины. Читать означало проникнуться этим страданием, понять его. За фразами, даже самыми красивыми, выстроенными наилучшим образом, всегда слышать крики. От книжного магазина до больницы, от больницы к книжному магазину — скольжение от одной раны к другой! С одной стороны — шепот или жалоба книг, расставленных по полкам. С другой — стоны тех, кто за долю секунды перескочил от здоровой беззаботности к ампутации. От здоровья к коварной и смертельной болезни. Быстро шагая со слегка опущенной головой, спрятав руки в карманы или беспорядочно размахивая ими в воздухе, Воллар ощущал себя странным связующим звеном между двумя мирами. Все остальное — прохожие, товары, Рождество, продукты, пробки — кружилось в нереальном пространстве.

По вечерам, когда Воллар задерживался в больнице, мадам Пелажи позже закрывала Глагол Быть. Позволяла клиентам заходить, а если покупателей не было, терпеливо выслушивала Бонкассу, который никогда не уставал поносить мировую литературу, «изничтожать» новых авторов и почти всех старых, а также издателей и покупателей, которых ни в коем случае теперь нельзя называть читателями, о! — нет, только потребителями! И Бонкасса принимался объяснять, до какой степени произведение, которое он создавал изо дня в день на протяжении лет, порывало со старыми слабостями, леностью современных и творивших давно писателей… нескончаемое, феноменальное произведение, но это литература, черт возьми! — восклицал он.

Мадам Пелажи как можно дольше ждала возвращения Воллара, и он, измученный, молчаливый, в конце концов распахивал стеклянную дверь. И тогда мадам Пелажи проворно набрасывала на себя маленькое черное пальтишко, закуривала сигарету, хватала свою нагруженную книгами хозяйственную сумку и устремлялась в ночь. Она прекрасно видела, что Воллар бросает теперь на книги «больничный взгляд», так же, как понимала, что он уносил в больницу свой скрипучий «книжный голос».

Наконец наступило то зимнее утро с прекрасным голубым небом, утро, пронизывающий свет которого врывался в отдельные палаты. Воллар, будто завороженный собственной речью, позволял своему голосу выполнять работу чтеца. В очередной раз голос нарастал в лабиринте, обладающем невероятной слышимостью. Но в тот день этот голос замирал, запинался, обрывался, бормотал, словно приближался к секретной комнате. Вдруг, в то время как голос без остановки произносил что-то, Воллар заметил, что ребенок широко открыл глаза: два больших черных глаза ничего конкретно не разглядывали, но «смотрели». Этот пугающий взгляд почти застыл напротив лица. Взгляд, открывшийся сразу, как рана, как неизвестный цветок.

Мигающие веки. Слабенькое движение зрачка. И, наконец, еле заметное колебание вокруг глаз, в уголках рта. Гипсовая маска, уничтоженная внезапной нежностью. Но Воллар не мог прерваться посреди очень красивого, очень простого и, быть может, волшебного текста, который он произносил звонким голосом. «…и в этот момент, так и случилось… Случилось нечто необыкновенное… И никогда уже не повторится это ощущение силы, которое даже теперь, спустя столько времени…»

Он рассказывал, не переводя дыхание, будучи уверен, что некоторые слова, но какие? — лепестки… дрожь… шпалеры… волны жизни? — обладали невероятной властью оживлять неодушевленное, вызывать душу-лепесток, душу, подобную волне.

Закрывшись несколько раз, глаза ребенка долго оставались открытыми. Как будто за ними что-то воспринималось. Как будто девочка пыталась понять. Словно возвращалась. «Крохотная ласточка на уголке крыши!»

Да, совсем еще маленькое существо было здесь. Сознание пока еще не вернулось, появилась лишь очень хрупкая способность восприятия. Не ребенок по имени Ева, но живая сущность детства, детское присутствие, которое смиренно принимал Воллар.

Новость не замедлила распространиться. Очень скоро небольшая группа белых халатов стояла у изголовья ребенка, проявившего все симптомы возвращения, «чуда пробуждения».

В разгар волнения появилась Тереза. Привыкшая врываться внезапно, она сначала не поняла, как вести себя, когда все отстранились, пропуская ее к ребенку, чтобы она могла обнять малышку. Тереза поцеловала ее в щечку и произнесла упавшим, срывающимся голосом: «Я здесь, Ева, это твоя мама…» Затем она огляделась в тревоге, будто проверяла по обращенным на нее взглядам, хорошо ли сыграла свою роль. Словам, сорвавшимся с ее губ, в большей степени недоставало энергии, нежели убежденности, но медсестры растрогались. Тереза старалась изо всех сил и несколько следующих дней провела в больнице, ухаживая за Евой.

Она снимала свое пальто, засучивала рукава и сидела у кровати, улыбаясь, трогая пальцами щеки ребенка, который начинал двигаться, поворачивал голову направо, налево, взглядом следил за лицами, приоткрывал рот, но ничего не произносил. Воллар, за несколько прошедших недель привыкший оставаться наедине с девочкой в тишине, которую нарушал лишь его собственный голос, тоже не знал, как себя вести. Он выходил в коридор, чтобы не мешать, и издалека наблюдал за тем, что происходило, затем, увидев, что Тереза, взгляд которой он перехватывал несколько раз, тоже ничего не говорит ему, он исчез, широко шагая.

Терезе объяснили: «На этот раз ваша дочка вышла из комы. Оставайтесь с ней. Подбодрите ее, воскресите в ее памяти точные, счастливые моменты. Она должна вновь обрести ориентиры, вспомнить людей и события…»

Тереза была охвачена паникой. Ни одного счастливого, по-настоящему счастливого воспоминания не промелькнуло у нее в голове. О чем рассказать? Разве что о езде на машине по унылой местности? О времени, убитом в пригородных закоулках? О встречах после опоздания? О гостиницах… о вокзале, о магазине, пассажирах? Неизменный запах обивки. Те же тусклые зеркала.

«Ева, ты помнишь заднюю комнату ресторана, где мы спали с тобой на матрацах, которые разложили после работы, и где пахло супом и застоявшимся табаком?» Или: «Помнишь красивый дом, где такой старый, такой одинокий и милый месье приютил нас с тобой на зиму? Просторные тихие комнаты, огонь в камине. Старый месье рассказывал мне о своей покойной жене. В конце концов он стал принимать меня за нее. Ты была еще такой маленькой. Совсем крохой, плакала по ночам, что раздражало старого месье, у которого никогда не было детей. Он сердился. Однажды я взяла твою колыбельку и ушла…»

Расплывчатые картинки всплывали в памяти Терезы, но она могла лишь молчать около своей онемевшей дочери.

Случай Евы Бланшо на время заинтересовал врачей, они появлялись ненадолго, с важным видом изучали ее карту, наскоро осматривали ребенка, затем уходили. В первые дни медсестры стали снова заходить в палату с веселым видом и обращались к Еве громким голосом:

— Здравствуй, Ева! Ты хорошо себя чувствуешь нынешним утром?

Ева отвечала легкими движениями, широко распахивала глаза, а потом замирала.

Вскоре лица незаметно потускнели. Снова начали перешептываться. Врач откашливался и качал головой. Ева задумчиво оглядывалась вокруг, слегка шевеля рукой или пальцами, если ее об этом просили. Казалось, она все понимает, но лишь слабо реагирует.

Диагноз был объявлен:

— Видите ли, мадам Бланшо, ваша дочь будет жить. Ее органы выздоравливают. Кости срастаются очень быстро. К сожалению… некоторые травмы, по-видимому, непоправимы. Серьезные нарушения могут проявляться…

Врач пригласил Терезу в тихий кабинет. Она заметила лишь его перхоть, морщинистый лоб, руки, исполняющие смешной танец, контрастирующий с торжественным и приглушенным тоном голоса.

— Дорогая мадам, медицинская наука зачастую приходит в такое замешательство, в которое трудно поверить. Что касается вашей дочери, то это победа, но вместе с тем поражение… Каждый случай уникален, сложен, загадочен. Ваш приятель, то есть тот месье, судя по тому, что мне говорили… Он проявил необыкновенное упорство. Но не все функции будут восстановлены…

Тереза интуитивно понимала, что должна задать вопрос. Она открыла рот. Врач ответил, не дожидаясь:

— Нет, вы увидите, она снова научится ходить, передвигаться. Благодаря сеансам по восстановлению все может пойти очень быстро, но…

— Но?

— Ева больше не заговорит! Вы, конечно, сможете общаться с нею. Она будет понимать некоторые вещи, научится делать так, чтобы ее немного понимали, но говорить больше не сможет. Центры речи неизлечимы. Но, как всегда, кто знает… Я предпочел поставить вас… Нужно подготовиться… встретиться лицом к лицу… Девочка — инвалид.

Тереза, едва не лишившись чувств, слышала, как звучат слова: инвалидка, мать девочки-инвалида, мать, обреченная на инвалидность маленькой девочкой… Ева навсегда останется с нею. Немая Ева, прикованная к ней. Никогда не удастся уехать!

Врач со складкой на лбу продолжал говорить.

— Вот почему специализированные центры — хорошее решение. Некоторые из них расположены совсем рядом, в Обители. Всего в получасе езды на машине. Вы сможете часто навещать ее.

Повторяя «да, да…», Тереза пыталась положить конец беседе. До сих пор просидев на краешке стула, она выпрямилась и попятилась к двери. И все еще слышала: «Ничто не мешает надеяться. Всегда надо надеяться. Каждое тело — загадка. Загадка тел».

Оказавшись, наконец, одна в коридоре, Тереза подумала о своей тетради, исписанной нелепыми фразами. У нее возникло желание записать туда большими буквами: «Каждое тело, его загадка. Загадка тел». Потом она больше не думала об этом.

Вскоре Ева смогла покинуть больницу. В новой одежде она была похожа на любую девочку с черными глазами и черным пушком. Но пришлось поддерживать ее до санитарной машины, нести, как куклу. Бледное тельце, на котором еще заметны швы. Худоба. Большой лоб. Лицо растерянного гермафродита. Печаль без возраста.

Взгляд ее блуждал. То, очень смутно, он будто улавливал образы, наплывавшие издалека, то впивался в незначительную деталь: перламутровую пуговицу, шерстяную нить, розовую таблетку, крошку хлеба, пар на стекле… Она ничего не говорила, абсолютно ничего, но, казалось, и не испытывала в этом нужды. Она реагировала на некоторые просьбы, брала то, что ей предлагали, протягивала некоторые предметы, которые у нее просили, ела одна и очень скоро смогла передвигаться маленькими шажками, не прибегая ни к чьей помощи.

Попав в специализированный центр Обители, она неожиданно доставила немало удовольствия своим наставникам. Ходила по коридорам, аллеям парка, как по ниточке, балансируя худенькими ручками, одна, совсем одна, молча.

Логопеды были раздосадованы, не добившись от нее малейшего даже гортанного, даже дыхательного звука. И никакой артикуляции. Молчание. В отличие от других пациентов, постоянно озабоченных, пугливых, Ева решительно устремлялась вперед, сворачивая вскоре в любом направлении, рискуя пошатнуться, потерять равновесие. Это было не смелостью, а каким-то чудовищным безразличием. Приходилось нагонять ее, просить остановиться. Тогда она вставала, как статуя, молча, напротив грандиозной панорамы гор, открывавшейся с террасы специализированного центра.

Книготорговец Воллар больше не встречался с Евой. Не хотел ее снова видеть. После того как подтвердилось, что она вышла из комы, он вернулся в свою берлогу и все дни проводил в Глаголе Быть, читая, расставляя книги, возобновляя прежние разговоры с постоянными клиентами, терпя Бонкассу в конце дня. Новости о девочке он узнал по телефону. Не упустил ничего, что касалось диагноза. Двигательная функция восстановлена. Но немота. Отсутствие.

По ночам во время бессонницы борьба между «злым голосом» и фразами из книг возобновилась. Но что за важность! Воллар хотел теперь забыть ребенка. Забыть о несчастном случае. Читать, читать, забыть. Забыть последний детский взгляд, переполненный страхом. Забыть хруст раздавленного тела. Забыть гипсовую маску. Забыть череду текстов, рассказанных в лабиринте отсутствия. Он вспомнил столько книг. Столько рассказал. Измученный, подавленный, Воллар сидел за столом, опустив голову.

«Ты будешь рассказывать от имени того, кто создал тебя из сгустка крови! Ты будешь рассказывать от имени того, кто создал тебя из плевка! Ты будешь рассказывать от имени того, кто создал тебя из чернильного пятна! Ты будешь читать и рассказывать…»

Воллар желал теперь лишь одного — укрыться в складках большого холста, окруженного и заставленного книгами.

На это можно было рассчитывать, если бы не приход Терезы Бланшо. Если бы не этот неуместный визит в конце весны. Она распахнула стеклянные двери Глагола Быть однажды после полудня, в ужасную погоду. Леденящие потоки воздуха в тенистых переулках, тягостная изнуряющая жара на залитых солнцем площадях. Зачем она пришла? На секунду, коснувшись пальцами дверной ручки в форме книги, она замешкалась, затем вошла и направилась в глубину лавки. Мадам Пелажи была одна. Она сообщила молодой женщине, что не знает, где находится Воллар. Разочарованная Тереза готова была уйти, но затем стала очень медленно слоняться по магазину, совсем не обращая внимания на выставленные повсюду и сваленные грудой книги.

— Месье Воллар может прийти с минуты на минуту, — уточнила мадам Пелажи, закуривая сигарету и резко выпуская дым через ноздри.

Получив предложение подождать, Тереза потопталась на месте, потом тоже зажгла сигарету и застыла перед застекленной дверью. Прошел час, затем два. Мадам Пелажи не удивлялась, не задавала вопросов, она понимала.

Даже для того, чтобы убить время, чтобы отвлечься, Тереза ни на секунду не склонилась над книгами. Казалось, для нее книги не существуют. Не могло быть и речи о том, чтобы прочитать название, ненароком погладить обложку или наугад пробежать глазами страничку текста.

Стоя у выхода, в какие-то моменты даже протягивая руку, чтобы открыть дверь, она спохватывалась и продолжала ждать с невозмутимым видом, тихонько наблюдая за тем, как по маленькой площади туда-сюда мельтешат прохожие, а в лавку входят покупатели, вынуждающие ее слегка отстраниться, тогда как другие выходят из нее со своими книгами.

Свою большую, очень тяжелую сумку она держала, крепко прижав ее к груди. В глубине этого пахучего вороха находилась ее тетрадь на пружинке. Вдруг она проворно сунула в сумку руку, достала слегка помятую и истрепанную тетрадь, но не решилась открыть ее, ограничившись лишь тем, что тетрадь была теперь при ней, как талисман, как смехотворный щит, исписанный магическими заклинаниями. Поперек одной страницы она написала: «Загадка тел. У каждого тела — своя загадка». Но здесь были также другие, более пространные изречения, записанные кое-как, кусочки, вырванные из того или иного текста: «Несчастье каждого человека своего рода капля воды в море. Однако каждая капля воды сама по себе подобна морю». Или еще: «Завидовать всем тем, кто идет ко дну. Но слишком тяжело видеть, как они тонут… ПЕЧАЛЬНО И НЕВАЖНО».

Минуту спустя Тереза снова сунула тетрадь в сумку и стала ждать.

Когда Воллар вошел через заднюю дверь, он тут же узнал фигурку молодой женщины, которую разглядел, казалось, через бинокль, повернутый в обратную сторону. Тереза со спины. Тереза против света, такой он увидел ее в первый раз.

Тяжело шагнув несколько раз, он оказался позади нее. Она резко обернулась, едва не бросилась к нему, но удержалась, как будто уже не понимала, зачем пришла. Книготорговец никак не приободрил ее. Огромный человек, опустив руки, ждал.

— Ева?

Тереза поспешила сообщить ему новости:

— Все еще в специализированном центре, да, и еще надолго. По-прежнему не произносит ни слова. Но очень тихая. Послушная. До удивления. И очень слабенькая. Почти ничего не ест. Подносит пищу к губам, держит во рту, ждет, пока ей скажут, что нужно проглотить. Иногда она теряет сознание, как и предвидел доктор. Страдает, наверное, когда все ее черты искажаются, а тело становится несгибаемым. Но ей уже лучше, лучше. Она подходит, когда ее зовут. Гуляет по парку. Любит разглядывать все вокруг, собирать какие-то вещи на земле. Они занимаются с нею. За ней хорошо ухаживают.

— Я знаю… Вы хотели видеть меня?

Воллар сердито откашлялся.

Тереза слегка покривилась, но в конце концов изложила цель своего визита. Объяснила, что больше не может бывать в специализированном центре каждый день и даже часто! Кстати, она только что получила работу в километрах от города, в километрах от Обители. Место более или менее постоянное, прилично оплачиваемое, но действительно очень удаленное. У нее почти не осталось денег. И тогда, в очередной раз, она — продавщица, официантка или кассирша. А в лучшем случае снова будет работать в баре, по целым дням и ночам, за кассовым аппаратом…

— Вы же понимаете, месье Воллар, не так ли? И тогда я подумала о вас. Сказала себе, что, быть может, поскольку вы один в этой местности знаете ее и так заботились о ней… Понимаете? Одно посещение время от времени. Если у вас есть свободное время, в воскресенье, например… Там, вчера, я написала письмо, подписала бумаги, указала ваше имя. Все в порядке. Вам разрешено видеть ее, иногда водить на прогулку. Понимаете?.. А мне необходимо уехать. Я приступаю завтра…

Рассерженный Воллар потирал ладони, массировал себе фаланги пальцев.

Вдруг Тереза, не задумываясь, накрыла своими маленькими ладошками кисти Воллара, сложенные в большую костистую связку, покрытую коричневыми пятнами и рыжими волосами, и впилась в нее, как в заросшую лишаем скалу. И Воллар позволил ей сделать это. С мужчинами Тереза была способна на такие смелые непроизвольные действия. Смелость легко достижимая, потому что ей было абсолютно наплевать на них! Очень рано простившись с детством, Тереза усвоила, что с мужчинами она может позволить себе делать все, что хочет. Но чего, в сущности, хотела, в точности не знала совсем.

Итак, вцепившись в эти загадочные руки, слегка запыхавшаяся молодая женщина на всякий случай напомнила адрес центра, куда поместили Еву. Объяснила, где находится удаленная зона с большими торговыми точками, где она будет теперь работать продавщицей, официанткой или кассиршей.

Воллар ощущал пальцы Терезы, нежно опущенные на его руки, но не шевелился, — так летом позволяют бабочке на краткое мгновение опуститься на плечо, на щеку. Лето наступало. И бабочка улетела.

Большая Обитель

Как все огромное, гора Обители скрывает немыслимое количество волнующих и привлекательных изгибов. Как будто загадочная душа таится в посеребренных складках скалы. Однако мирная картина природы налицо: сосны, травянистые проталины, серые утесы, известковые пики, потоки, расселины и пастбища, но очень скоро возникает подспудное ощущение, что мощная рука взрыхлила землю в этом месте, создав геологический хаос, пригодный для утаивания мыслей, сокрытия тел и удаления от мира в очевидную близость неба.

Веками в затаенной сердцевине этого центра скалы раздавался монастырский звон, то глухой, то хрустальный. Далекий гул колоколов, подобный отзвукам глубочайшего одиночества, передающимся от одного места к другому сквозь разломы и трещины. В отличие от других горных массивов, Обитель не позволяет легко обойти ее. Это своего рода лабиринт из нескольких плато, поскольку все места, которые на карте кажутся близкими, вершины, небольшие долины, уступы на самом деле полностью разделены.

Именно в Обитель приходил Воллар и бродил здесь до изнеможения. Гуляя здесь, он говорил, изматывал себя ходьбой и словами. К вечеру, когда пространство меняется вместе со временем, когда тень деревьев протягивается над лугами, заросшими зверобоем и чертополохом, когда черный пихтовый лес образует очень четкий угол с еще залитым солнцем лугом, Воллар валился в высокую траву среди камней, вдыхая запах земли и коры, и там наконец-то мог открыть книгу, любую книгу, тексты которой либо соответствовали пейзажу, либо противоречили ему в высочайшей степени.

Прошло две недели с тех пор, как Тереза приходила в Глагол Быть. Воллар не возвращался в Обитель после несчастного случая и, главное, совсем не собирался навещать малышку Еву несмотря на настойчивую просьбу ее матери. И вот одним майским утром, в воскресенье, он вдруг осознал, что едет в своем грузовичке по извилистой дороге, что ведет вверх, к той деревне, где находился специализированный центр. Он не понимал, почему выбрал это направление. Вовсе не хотел посещать ребенка. Медленно ехал по узкой дороге, пересекающей лес. Потихоньку приближался. Он лишь издали посмотрит на то место, где теперь жила девочка.

Центр, так же, как другие медицинские учреждения, возвышался над деревней, на узком горном выступе, защищенном от северного ветра широкой скалой, а также дубовыми и еловыми деревьями. Уединенное, безопасное место. С давних пор эти учреждения были санаториями. Хриплый кашель и мокрота в чистом воздухе у волшебной горы. Но теперь внизу, в долинах, кашель уже не был смертельным. Санатории утратили смысл. Теперь внизу, в долинах, чаще погибали в столкновениях. Людей калечили или убивали в дорожных авариях. Отсюда — параличи, травмы, увечья, ампутации. Книготорговцы давили девочек.

Воллар поставил грузовичок на деревенской площади, на всякий случай сунул несколько книг в сумку и пешком направился к внушительным зданиям медицинских центров. Указаний Терезы было достаточно для того, чтобы найти тот из них, где прозябала травмированная, онемевшая, но вновь обретшая способность двигаться Ева. По пути ему попалось несколько инвалидных колясок, в которых перемещались молодые пациенты с атрофированными ногами, ортопедическими аппаратами, поддерживающими шею, и худенькими руками, их подталкивали другие довольно крепкие молодые люди, болтавшие между собой.

Он помедлил, затем вошел в какой-то заросший травой парк, заканчивавшийся широкой площадкой, нависающей над ландшафтом. И там опять, на свежем воздухе, — группа помятой травмированной молодежи и несколько зрелых мужчин, оснащенных костылями, протезами. Воллар пошел дальше. Сумка, набитая книгами, ударяла его по бедру. Он повстречал человека с длинными седыми волосами, который очень медленно продвигался, опираясь на прогулочное приспособление. И снова инвалидные коляски.

И тут Воллар сразу определил, что девочка, неподвижно стоявшая у небольшой стены из серого камня лицом к грандиозной горной гряде с еще заснеженными вершинами, что протянулась с другой стороны долины, эта девочка была Евой. Он узнал ее даже со спины, как узнавал ее мать. У нее отросли волосы. Вытянув руки вдоль тела, она не шевелилась. Потерянный взгляд, обращенный очень далеко, очень высоко, к снегу, голубому небу. Подул легкий ветерок, и Ева слегка повернула голову. Каштановая прядь ее волос приподнялась от дуновения свежего воздуха.

Когда Воллар заметил этот, даже не печальный, но опустошенный, невыносимо беспомощный взгляд, он понял, что зашел слишком далеко, увидел больше того, что мог вынести: слегка испугался, что вновь увидит взгляд девочки. Но почему? Она ведь была здесь. Живая. Застывшая.

Тщетно все, что он мог еще сделать или сказать. Суета сует.

Он быстро удалился из парка центра и спустился по дороге в деревню, где яркое солнце освещало серо-розовые крыши и желтые стены, по которым тянулись вверх старые глицинии. И Воллару захотелось остаться в этом месте. Одному, в полнейшем безразличии к окружающему, на этом труднодоступном балконе среди гор. Прозвонили полдень. Колокол гудел, не переставая. Спортсмены всех возрастов в крепкой обуви складывали свои рюкзаки у каменной стены и рассаживались на террасах гостиниц. Воллар ощутил голод и жажду. В свою очередь присел за один из деревянных столиков на деревенской площади, откуда открывался вид на обширный пейзаж, и машинально положил перед собой первую попавшуюся книгу из сумки. «Я повсюду искал счастья, но нигде не нашел его, помимо того уголка, где сидел с книгой».

Поесть, попить, почитать в шуме разговоров и звяканье бокалов. Общий наркоз. Солнечная пена в пиве. Космическое безразличие и одновременно страх, хотя вроде бы «все хорошо».

Чуть позже он снова сел за руль своего грузовичка и поехал с небольшой скоростью. Сжавшись всем телом. Выставив руку за опущенное стекло. К свежему воздуху лицом. Еще раз он протер толстые стекла очков, но окружающие его горы, леса, деревни, луга, дороги видел смутно, почти все расплывалось. Как обычно, в голове мелькали фразы, помогавшие воспринимать пейзаж на расстоянии.

Он ехал вперед на лоне великолепной природы. Дорога без конца поднималась вдоль широких изгибов, протянувшихся по склону горы. Свет уходящей весны обволакивал дымкой высокие травы и свежую листву деревьев. Все растворялось то в золотистых испарениях, то в синеватой дымке, навеянной тенью. Мир, как загадочная улыбка бога, не знающего пределов, слишком счастливого оттого, что окончательно покинул свое творение и свои создания.

Вдруг Этьен Воллар обнаружил широкую гладь зеленой и глубокой воды. Плоское, как железный лист, неестественное озеро с крутыми берегами. Слишком спокойное, почти нереальное высокогорное озеро тянулось, суживаясь, до проема в ущелье, откуда низвергалось бурным водопадом, грохочущим меж голых скал вплоть до долины, расположенной дальше, намного ниже.

И тогда он разглядел мост, худосочную арку над входом в ущелье. Подъехав еще ближе, но все больше замедляя ход, он увидел цветные пятна на мосту, силуэты. Остановив машину на приличном расстоянии, отправился пешком. Дорога была почти безлюдной и запыленной; там и сям валялись обломки скалы, сорвавшиеся со склона горы. Воллар шел в тишине среди запаха земли. Мост был совсем рядом. Вдруг послышался протяжный крик, отражаемый эхом. Громкий крик, вопль восторженного ужаса, торжествующей радости. Кто-то только что спрыгнул. Эхо отозвалось также градом аплодисментов, затем опять послышались крики, на этот раз крики удовольствия, триумфа.

Воллар ступил на мост, посреди которого суетилась группа молодых людей. Плакат гласил: «Европейский центр по прыжкам на эластичной веревке: 108 метров в пустоту!» А повыше светящимися буквами: «Испытайте восторг головокружения», и что-то похожее на довольно плохо изображенного человека-птицу. У парапета один из мужчин невозмутимо запустил лебедку с мотором, чтобы поднять человека, который только что спрыгнул и теперь висел на конце троса. Воллар наклонился и увидел молодое тело, которое поднималось, элегантно ухватившись одной рукой за конец эластичного жгута. Свободной рукой в желтой перчатке человек посылал воздушные поцелуи небольшой группе тех, кто ждал, склонившись над пропастью, в глубине которой кипел водопад.

Это была девушка в ярко-красном костюме для восхождения. Она со смехом ступила на парапет. Сняла такой же красный шлем, и каскад белокурых волос разметался по ее затылку и плечам. Мальчики протянули к ней руки, ладони. Многих из них она поцеловала. Все эти молодые люди казались сообщниками. Все они, одетые по-спортивному, с вызывающим легкомыслием очевидно наслаждались жизнью, своими телами, окружающими вещами, освещением. Воллар скромно прислонился к парапету. Новый прыгун уже стоял над бездной. Устремив взгляд далеко вперед. Сосредоточившись, в шлеме и перчатках. Скрестив руки на груди. Сдвинув ноги. Конец эластичного троса прочно прикрепили к его щиколоткам. Всеобщее молчание. Ожидание. Он глубоко вздыхает, затем с громким криком, пикируя прямо в пропасть, прямо в черноту, бросается в этот бессмысленный водоем, во влажную тьму, будто готов разбиться на самом дне о сверкающие скалы.

Конечно, в последнюю секунду трос натягивался, извивался, снова натягивался, замедляя свободное падение, все больше тормозя его, задерживая в соответствии с точно рассчитанной длиной веревки, и в тот момент, когда человек должен был удариться о землю, он подскакивал, вновь поднимался к небу, а за ним мягко извивалась длинная нить.

И тело снова падало. Затем опять вскакивало. Человек кричал со все большим восторгом. Человеческое йе-йе. Гигантский маятник. Сердце Воллара билось, вырывалось из груди. Странная смесь отвращения и страха. Он приблизился к группе, чтобы взглянуть в лицо того, кто поднимался. Белокурая девушка сняла свой комбинезон, ее красивые плечи выступали из-под ярко-красной ткани, обнаженные загорелые плечи, длинные руки, а движения непринужденные, что очевидно, естественно.

«Что в них есть такое, чего нет у меня? Почему они могут прыгать? Жить так же, как прыгают? Дышать, говорить друг с другом, смотреть на вещи с такой легкостью?»

Три мужчины и две женщины в пестрой облегающей одежде прыгнули опять. Человек, отвечавший за лебедку, взглянул на Воллара. Несколько молодых людей с любопытством разглядывали его.

— Кто угодно может прыгнуть вот так? — спросил Воллар убитым, почти охрипшим голосом. Откашлялся и повторил: — Кто угодно?

— Конечно, месье, все могут прыгать. Надо победить страх. Страх перед бездной. При условии, что человек не является сердечником, конечно. Но нет никакого риска. Все рассчитано.

Воллар снова прочистил горло, поправил очки и услышал, как говорит:

— А цена за прыжок? Какова она? Сегодня еще можно прыгнуть? Надо занять очередь?

Несколько человек подошли ближе. А мужчина с лебедкой с искренним удивлением сказал: «Но вы интересуетесь этим для себя?», сделав упор на «вы» и вместе с тем оглядев Воллара с ног до копны волос, будто оценивал его вес.

«Нет, не для себя, для друга, молодого человека», — собирался ответить Воллар, но его голос, совершенно самостоятельно, произнес:

— Да, для себя, я хотел бы попробовать. Это возможно?

Мужчина с лебедкой был намного ниже Воллара. Коренастый, с резкими чертами лица, спокойный. Он еле заметно улыбнулся, и эта улыбка застыла на его губах, будто он осознал нечто очень важное, что поразило его. Привычка спортсмена, сохраняющего хладнокровие в горах, вынудила его ответить:

— Да, нет проблем. Если хотите попробовать, можете сделать это. Через несколько минут, когда закончат те, кто уже записался.

Но у Воллара сложилось впечатление, что застенчивая улыбка, которую успел стереть со своих губ этот человек, пробежала по губам других слушавших его молодых людей. И Воллар почувствовал, что попал в абсолютно нелепое положение. И ему не по себе. Вдали от книг и книжной лавки. Он одинок в окружении этих пестро одетых мускулистых ангелов. Слишком красивых, слишком подлинных людей.

Вскоре его окружила группа молодых храбрецов, которые пытались кое-как прикрепить подвязку, завязать кожаные ремни вокруг его щиколоток. Никто больше не смеялся, но отсутствие смеха было еще тяжелее. Воллар не столько испугался, сколько растрогался, наблюдая, с каким непонятным усердием трудились эти люди, делавшие вид, что их не удивляет, почему довольно пожилой мужчина в огромной серой куртке, широченных серых брюках и мокрой от пота белой рубашке захотел спрыгнуть с этого моста.

— Придется снять очки перед прыжком, хорошо?

Белокурая девушка предложила подержать его куртку.

— Мы дадим вам шлем, не волнуйтесь. И перчатки.

Было очень светло. Другие машины припарковались неподалеку от моста. Появилось несколько зевак. Некоторые — с фотоаппаратами. Можно было посмотреть и заснять этого человека в смешном облачении. Такого грузного и вместе с тем уязвимого. Неловкого. В последнюю минуту, чтобы победить охвативший его парализующий страх, Воллар сам задал вопрос, касающийся его собственного веса.

— Слишком тяжел? Да нет, не беспокойтесь, — ответили ему. — Эластичность рассчитана на вес, достигающий ста пятидесяти килограммов.

Его заставили поставить ногу на маленькую скамеечку. Одна ступенька. Другая. Он слышит жужжание камескопа. Кто-то снимает его на пленку. Он стоит на парапете. На краю бездны. Небольшая толпа хранит молчание. Его сердце бьется. Тошнота чуть не опрокидывает его. Что он здесь делает? Возвышаясь над маленькой группой людей, он мог бы приступить к рассказу о чем угодно. Прочесть наизусть. И немного успокоиться. Изложение текста не позволило бы ему потерять сознание.

Он предчувствует черную воронку. Скалы. Сто восемь метров падения в бездну. Он успевает вспомнить, что даже в бассейнах, когда в школе заставляли окунаться в хлорированную воду, он никогда не погружался в нее. И в море также!

Сзади, в могильной тишине, он слышит: «Пошел!» Руки его прижаты к бедрам. Солнце сияет. Мост залит светом, но Воллар дрожит. Ему снова говорят: «Когда соберетесь…»

Но Воллара пугает только одно: что ноги не удержат его, что он скорее рухнет, нежели прыгнет в эту пугающую дыру. И тогда его пытаются приободрить раз, другой, после чего раздается первый смешок, затем бравада.

А ему хочется лишь набраться сил и сделать шаг назад. Уйти. Вырваться из этой ловушки. Наконец, он слышит: «Ладно, такое случается, может случиться. Это страх. Не принуждайте себя». «Ужасное освобождение: пресловутое «такое бывает…»» при всех неудачах. «Такое случается», которое слышали и будут слышать все те, кто, устав от самого себя, не может принять нелепого и смехотворного вызова.

— Месье, так бывает, понимаете… Не настаивайте. Вам помогут спуститься.

Тогда Воллар смиряется. Шатается на скамеечке. Новому претенденту на прыжок уже не терпится, он слегка отталкивает его. Воллару хотелось услышать, как они смеются. Но нет, никто не смеется и не хихикает. Ему возвращают очки. Белокурая девушка рассеянно протягивает его куртку. Он удаляется по мосту, и никто не смотрит, как он уходит. Ему необходимо поскорей запихнуть что-то в пищеварительный тракт, нужно заполнить чем-то рот, живот, голову. У края моста есть разъездной торговец. Воллар покупает пиццу, пиво. Пена стекает по его бородке. Затем, хотя он думает только о том, как бы покинуть эти места, Воллар съеживается неподалеку от обочины дороги, около утеса, в тени сосен.

Ему хотелось погрузиться в неудачу, в пустоту, которую он никогда не сможет заполнить. Постепенно Воллар успокаивается.

Он сидел под этим утесом. Никто уже не думал о нем. И тогда начали всплывать фразы. Слишком знакомые фразы. Откуда они появлялись, эти проклятые строки? Из какой бездны поднимались они? «…самая мрачная битва, какую только можно себе представить. Она происходит в неосязаемой тьме, ничего под ногами, ничего вокруг вас, без свидетелей, никакого призыва, никакой славы, и никакой великой страсти к победе, так уже, как и страха поражения».

К концу дня солнце склонилось к закату за вершинами, возвышающимися над озером. Мост, нависающий над пропастью, поглотила тень. Прыгунов на эластичном тросе стало меньше. Они отдыхали, болтали, пили все вместе.

Наступил час, когда овладевают своими эмоциями, вспоминают преодоленный страх. Мысленно возвращаются к другим страхам, пережитым в горах, на льду, в снегу, к головокружительным подъемам по замерзшим потокам, к погружениям в далеких морях. Молодые люди сидели на корточках вокруг лебедки с выключенным мотором. Слышен был гул водопада, и время от времени рев хищника сопровождал угасание дня. Зеваки ушли уже давно. Великое спокойствие. Ожидание вечера, очередного вечера.

Никто не задумывался, зачем совершаются эти смехотворные прыжки. Чтобы доказать что-то себе? Доказательство, тут же теряющее смысл, разумеется. Доказательство чего?

Нет, молодые люди, очарованные мгновением, по-дружески относились к реальности. Их тела немедленно обретали свое место в мире, немедленно согласовывались с другими телами. Это было так. Девушки и юноши могли спокойно смеяться и болтать между собой.

Человек с лебедкой начинал собирать оборудование. Бродячий продавец пиццы исчез. Молодые люди очень медленно расходились. И тогда они увидели, как к ним возвращается огромный мужчина, о котором никто больше не думал. Серая куртка переброшена через руку, рубашка заправлена в брюки. На лице — намек на печальную улыбку. Быстро положив куртку на парапет, он дал понять, что хотел бы снова надеть экипировку, каску. Поднял пару кожаных перчаток и надел их, как боксер, готовящийся к бою. Затем протянул очки блондинке.

От него исходила неистовая решимость, глубокое исступление, к которому молодые люди не были готовы, этого неистовства они не могли понять и подчинились ему почти автоматически. Нависла глубокая тишина. Солнце не светило. Рев хищников и гул водопада. Едва снарядившись, Воллар ступил на парапет и, не дожидаясь сигнала, не приняв позы прыгуна, тяжело, неловко бросился в бездну, закрутившись вокруг собственной оси, размахивая руками во все стороны, при этом полы рубахи выбились из-под брюк и хлопали, как малюсенькие крылья. Ничего похожего на прыжок ангела: падение тяжелого тела. Воллар падал до тех пор, пока гигантская сила не удержала его вдруг за щиколотки, постепенно снижая скорость, при этом дно проема приближалось, а ледяной холод окутывал его.

Когда падение достигло предела, Воллар почувствовал, как его тело сильно подбросило к небу, как будто сто десять килограммов стали вдруг невесомы. Возникло ощущение, что он колеблется в неустойчивой вечности, не зная, поднимается ли или опять опускается, затем — новое падение, новый подъем, и снова падения.

Понемногу пружинные движения ослабевали. Смешные толчки прекратились, трос полностью размотался и повис, а огромное тело еще раскачивалось, как балансир, над черной и липкой скалистой массой. Воллар понапрасну изгибался, припомнив, как делали это другие прыгуны, ему не удавалось ухватиться за трос, связавший его щиколотки, как и выпрямиться, поднявшись на метр или два по веревке. Он продолжал висеть, привязанный за ноги, видел, что застрял в десяти метрах над землей, едва не разбившись, и ждал, что лебедка заработает и его поднимут механическим способом.

Ему было трудно обрести нормальное дыхание. Ноздри, глаза, волосы были запачканы рвотой. Потому что его слегка вырвало, этого неудачника-Эдипа без роковой судьбы и комплексов, вырвало, пока он висел на огромной резиновой пуповине. Но он ясно ощущал, что фразы, цитаты из книг крепко застряли, копошились в его мозгу.

Его подняли. Поддержали. Помогли очиститься, поправить рубашку, надеть куртку и очки. Никто ничего не сказал. Ни у кого не возникло и малейшего желания посмеяться. Организаторы невероятно быстро собирали снаряжение, тогда как Воллар, спотыкаясь, удалялся по мосту, затем по дороге, чтобы добраться до своего грузовичка.

Когда он разместился в кабине, прижался грудью к рулю, ощущая боль в щиколотках и стук в висках, в нос ему ударил исходящий от него запах. Рубашка и брюки его промокли от пота. От рвоты слиплись волосы, бородка. Очки были отвратительны. «Я воняю, я теперь воняю», — сказал он себе. И подумал, что помимо пота и рвоты от него воняло также страхом, тем странным запахом трупа и прогорклого сока, который, в конце концов, пропитывает все.

Маленькая Обитель

В следующее воскресенье Воллар без колебаний отправился в специализированный центр. Пришел к заместителю директора, который зевал, чуть ли не теряя челюсть, но в груде бумаг на своем маленьком столе в конце концов нашел письмо Терезы Бланшо, разрешающее некоему «месье Воллару (Этьену), книготорговцу по профессии», навещать маленькую Еву, восстановление которой проходило с трудом.

Воллар удивился, что ему не пришлось удостоверять свою личность, но, ничего не сказав, последовал за заместителем директора по коридорам.

— Должен вам признаться, месье Воллар, что мы вас очень ждали здесь. Вы ее дядя? Родственник? Впрочем, меня это не касается! Но желательно, чтобы девочку навещали. Ее маме пришлось согласиться на работу далеко отсюда, так мне кажется… Она очень редко приходила, а когда появлялась, оставалась совсем ненадолго. Однако ребенок чувствует себя хорошо, но перемен нет. Последствия, кажется, необратимы. Прежде всего потеря речи.

Они вошли в просторный зал, где молодые люди, пострадавшие в ужаснейших катастрофах, играли в карты, сидя в инвалидных креслах; жесткие корсеты стягивали им грудь, а подбородок поддерживали ортопедические повязки. Телевизор исторгал густой настой цветной чуши. Некоторые инвалиды голосом, приобретшим удивительно глухое или срывающееся с перекошенного рта звучание, ругались между собой из-за пачки сигарет. Их неуклюжие и театральные жесты выглядели непристойно.

Ева сидела в этом шуме, как раз под полочкой с установленным на ней телевизором, не обращая внимания на дым сигарет и вопли. Задумчиво созерцала что-то. Блуждая взглядом. Взглянув на нее, Воллар, неизвестно почему, подумал о кинопроекторе, который, крутясь и щелкая, распространяет луч теплого света, при этом пленки, заполненной кадрами, в нем нет.

Он, как можно ниже, присел перед очень тихим и слабеньким ребенком. Протянул широко раскрытую огромную ладонь, но девочка не отреагировала. Тем не менее она увидела эту руку, и можно было подумать, что в глубине ее глаз с залегшими по краям кругами мелькнул иронический лучик. И тогда Воллар осторожно потянул Еву за руку, как сделал бы это с маленьким животным, лягушонком или горным кузнечиком, и положил ее в свою ладонь. Незаметно, две несоразмерных руки закрылись одна в другой. Воллар едва сжимал свою ладонь, но маленькие пальчики тоже шевелились, тихонько цеплялись, соглашаясь сгибаться в этой теплой плоти, перечерченной линиями жизни, неудачи и сердца.

— Конечно, вы можете повести ее на прогулку! Конечно же! Она выходит гулять с группой, но никто не водил ее одну на прогулки, по дорожкам вокруг центра. Ее мама редко находила для этого время. Ноги у Евы теперь здоровы.

Воллар и Ева вышли из здания центра и удалились. Воллар слегка наклонялся, чтобы держать за руку девочку, она позволяла вести себя и молчала. Вскоре они вышли на природу, побрели по грунтовой дороге неизвестно куда… Нельзя было угадать, рассматривала ли девочка горный пейзаж или ничто не привлекало ее внимания, но казалось, она, несмотря ни на что, улавливала некоторые вещи, глубоко дышала, раздувая ноздри и временами закрывая глаза, словно взвешивала свежий ветер на легких весах своих век.

Воллар, стараясь преодолеть привычку широко шагать, соизмерял свою походку с мелкими шажками этой легкой, как перышко, фигурки, тихое послушание которой создавало иллюзию доверия. Они медленно продвигались между редкими дубами по тропинке, окруженной высокой травой и каменными глыбами, затем между елями, плотно прижавшимися друг к другу. Немного напряженный книготорговец следил за выступающими из земли корнями и камнями, сжимая посильнее ладонь, укрывшуюся в его руке, но Ева шла, не спотыкаясь. Под ними, между стволов время от времени просматривался специализированный центр.

Поскольку дорога становилась все круче, Воллар решил свернуть и направился в сторону луга. Он шел наугад. Хотел порадовать ребенка настоящей прогулкой. У него возникло ощущение, что Большая Обитель закроется над ними, как огромная рука. Все было неопределенным в этой свежести, этой пьянящей, как алкоголь, атмосфере.

Они вышли на широкую площадку, заросшую густой и мягкой травой. Каменные глыбы, свалившиеся с горы и покрытые оранжевым мхом, напоминали первобытных сбившихся в кучу животных, уткнувшихся мордами в землю.

Воллар подумал тогда, что можно отпустить руку девочки, освободить ее, слегка подтолкнуть, чтобы она решилась пройти вперед одна в лучах такого света. Сделать несколько шагов по-настоящему самостоятельно. Немного собраться с силами. А может быть, и сорваться, побежать, как животное, спущенное с узды или поводка.

Но Ева не спеша снова сунула руку в сжатую ладонь Воллара и, глядя далеко вперед, подождала, когда он снова пойдет дальше. Что он и сделал, медленно двинувшись вперед и свободной рукой ощупывая неровности камней, свалившихся сюда века назад.

Через три дня он пришел снова. На этот раз они с Евой кое-как добрались до бурной и прозрачной речки, протекавшей на другом лугу. Он терпеливо заставил Еву войти по колено в пенистую воду. Сильно пахло землей и размокшим деревом. Камни у воды были скользкими. Некоторые из них перекатывались под ногами. Воллар вошел в русло реки в своих тяжелых ботинках, намочив обшлага брюк, зачерпнул горстями воду и протянул Еве эту расплескивающуюся емкость.

Подождал, при этом вода лилась между фалангами, но вскоре девочка приблизилась к его пальцам и похлопала по воде сначала тихонько, потом посильнее, так что несколько капель засверкали на солнце. Когда воды не осталось, Воллар снова проделал то же самое. Но девочке это надоело. Она перестала играть.

Тогда он протянул ей влажный камень, который она поначалу поднесла к щеке, но Воллар, ухватив девочку за руку, помог ей бросить его в воронку воды. Затем он проделал те же движения с другим камнем, направляя и поддерживая худенькую ручку, помогая пальцам кидать.

Черные глаза Евы, по-видимому, следили за чередой всплесков, как будто эта игра доставляла ей явное удовольствие. Несмотря на молчание и отсутствие счастливого выражения лица, Воллару казалось, что он угадывает детское удовольствие, знакомое ему по далекому и абсолютно безликому детству. Он сам ощущал мурашки давно забытой непосредственной радости. Бросить булыжник в воду. Прицелиться и кинуть. Создав брызги. Воронки и круги по воде. На глазах у Евы он стал бросать все более тяжелые камни, чтобы вызвать все более мощные струи.

Ева стояла неподвижно, разинув рот, слегка вытянув руки вперед. Она не улыбалась, но Воллару показалось, что печальный свет понемногу угасал на дне ее зрачков.

Прошло несколько дней. Воллар вновь пришел в специализированный центр. Затем явился еще несколько раз. Ева очень быстро уставала и могла дойти только до реки. У Воллара даже сложилось впечатление, что она незаметно старалась увлечь его в эту сторону. Однажды он развязал шнурок на ее сандалиях, чтобы она вошла в свежую воду, поддерживал ее, помогал поставить ноги то на большие камни, которые сдвигались с глухим скрежетом, то в поток воды, омывающий ей лодыжки кружевом пены.

Наконец он приподнял ее, вытер ноги своей курткой и посадил в пену. Вокруг них все было тихо. В ближайших рощах — лишь стук клюва дятла, хруст ветки. Во время этих прогулок Воллар почти не разговаривал с Евой. Молчание против молчания. Он старался ходить медленным шагом. Помогал ей пережить тысячи разнообразных ощущений. Как-то раз, после очередного купания ног в потоке, Воллар, стоя, как обычно, откашлялся и пошел вперед, высоко поднимая колени, затем с забавной серьезностью стал декламировать: «Однажды цапля на своих длинных ногах, со своим длинным клювом, вытянувшимся на конце длинной шеи, отправилась неизвестно куда…»

Ева, сидевшая на камне и согревавшая ноги курткой Воллара, казалось, смотрела на него и слушала, а он растягивал слова и звонко произносил в тишине: «Она вышла к реке… Волны были прозрачны, как в самые погожие дни…»

Книготорговец изображал гордую осанку цапли. Поднимал лапы, вытягивал шею. В ботинках у него было полно воды. Он повторял: «прозрачны!» и, наклонившись вдруг, вспенивал воду, словно карп или щука. И опять повторял: «с длиииинным клювом… Длиииинной шеей!» Вдруг, когда Воллар театрально произнес: «Все тянулись к берегу, птице оставалось лишь поймать…», он заметил, что Еву бросило в дрожь. Она побледнела. Глаза ввалились и заблестели. Он испугался. Укутал ее в куртку, откуда выглядывала маленькая удивленная головка, затем поднял ее на руки и спустился по дороге к специализированному центру.

Сколько раз приходил он за Евой, чтобы повести ее на более или менее дальние прогулки по причудливым местам Большой Обители? Ждала ли она его? Доставляли ли ей удовольствие эти эскапады?

Он гулял с нею среди дикой природы, между зелеными бархатными стволами и нагромождением скал и ветвей. Но Ева уставала все быстрее и быстрее. И по-прежнему не реагировала. Несколько раз она пыталась сама бросить камни в воду. Казалось, наслаждалась ходьбой по воде. Но оставалась непостижимой. Заметив усталость девочки, Воллар старательно поддерживал ее, но стоило ей споткнуться, как он поднимал Еву сначала на руки, затем на плечи, иногда указывая пальцем на дерево, вершину, облако или же останавливался, чтобы она послушала клич ближайшего дятла.

В деревнях, по которым он проезжал на своем грузовичке, Воллар покупал шоколадные батончики, булочки с изюмом, душистый хлеб, но Ева едва откусывала маленький кусочек. Она была почти не в состоянии идти.

Когда он нес Еву на плечах, она казалась ему легонькой, слишком легкой, и он поддерживал ее за запястья до тех пор, пока она не засыпала, прижавшись щекой к его шевелюре. Они шли вдоль стен монастырей, отдыхали на скамейках, встречали прохожих. Заходили в затерянные в лесу часовни. Однажды, когда их застал сильный дождь, Воллар ударом плеча выбил дверь лесной хижины. Развел огонь, стал рассказывать басни и изображать полет крупных хищных птиц.

Но Ева сидела молча. Почти неразличимая за перегородкой из матового стекла, она будто отражалась в зеркалах великой пустоты.

Как-то раз они повстречали таких же молчаливых монахов в белых стихарях, которые бродили по перелескам с корзинами в руках, наклоняясь к корням и опавшим листьям.

Для Воллара Ева становилась маленькой Обителью. Молчальницей, не принесшей обета молчания. Бледненькой монахиней. Девочкой-затворницей. Ребенком, лишенным голоса и радости, лишенным детства. Но в ходе этих блужданий по Обители, как ни странно, рядом с этой девочкой Воллар ощущал не подавляющую тяжесть ужасной катастрофы, а необъяснимое умиротворение, облегчение, успокоение, вызванное ритуалом медленного хода, тишиной и созерцанием самых незначительных вещей. Каким образом такое маленькое существо, посылающее столь мало сигналов, могло вызвать у него это ощущение хрупкого равновесия, неустойчивой, но благотворной необходимости? Смутное чувство, что все могло свестись к этому хождению от книжной лавки до больницы, особенно усиливалось, когда он вместе с Евой отправлялся из специализированного центра на дикую природу. Он прекрасно понимал, что это ощущение временно. И с горечью предчувствовал конец этого неощутимого, как дым, согласия, отчетливо сознавая, что девочке не вылечиться, даже ее состояние улучшится, что чудеса — не более чем соединение искусства врачевания и случайности.

Несколько дней жизни посвятить прогулкам в обществе девочки, согретой солнечным светом и припорошенной пыльцой, среди великолепия лугов и лесов, ему было достаточно. Когда он держал крохотную ручку в своей, собственное тело стесняло его меньше, и, вернувшись домой, оставшись в одиночестве над лавкой Глагол Быть, он легче переживал бессонницы, во время которых борьба между пугающими фразами и теми, что хранились в памяти, утрачивала мучительную силу. Засыпая перед рассветом, он иногда видел во сне, как ходит один по Обители, среди нагромождения серых скал, что он потерял малышку, ищет ее, зовет.

Ева становилась ребенком, которого у него не было и никогда не будет ни от одной женщины. Ощутимая радость Воллара-пустоцвета: «Да, радость, радость, которая могла бы быть, если бы я… радость, которую должны испытывать те, кто может сказать «мое дитя», те, кто может спокойно думать «мой сын, моя дочка… Мой малыш, он здесь, рядом со мной, какой доверчивый… Вот он засыпает, а я не сплю… Он засыпает с этой тряпочкой в руках, с истрепанным вконец плюшевым зверьком. Он дышит, он здесь… Я глажу его мягкие щечки, пушок на затылке… Он нуждается во мне, как я нуждаюсь в этом запахе рождения, витающем вокруг него…» Те, кто действительно имеет детей, осознают ли они, что означает обыкновенное чудо обновления жизни? Понимают ли они, что такое энергия детства? Ощущают ли они силу незаметного, удивительного, игривого «да», позволяющего осуществиться продолжению рода, того «да», что повисает над наихудшим, как веточка новой надежды?»

Ева становилась также ребенком, каким был Воллар, каким мог быть в недостижимом прошлом. Обманчивый дождь слов «я вспоминаю» проливается всегда. Внезапное возвращение в детство. Я вспоминаю о кладбище мух, убитых ударом тряпки и выложенных на полу, синих, слегка окровавленных мухах. Я вспоминаю о раненой птице, найденной в уголке сада, птице, которую добили скорее из тревожного любопытства, нежели из сочувствия, подержав ее головку в воде бассейна. Я вспоминаю о глазах, распахнутых в черной ночи, и о двери шкафа, остававшейся приоткрытой, так как оттуда должна была выскочить какая-то штука. Я вспоминаю о том дне, когда болел гриппом, страдая от жара, лежал один, завернувшись в одеяло, читал сказку, в которой снег валил крупными хлопьями. Зачарованный всего двумя словами: «Шел снег…», я, будто поразившись странной тишине, неожиданно поднял голову и обнаружил, что за окном, на улицах города каким-то чудесным образом пошел снег, и все становилось белым. Могущество сказки! Преображение мира через снег и слова. Я вспоминаю о долгих минутах неподвижности, моментах наблюдения, так и не закончившихся ничем в детстве. Я вспоминаю о ненадежной защите того неловкого тела, которое все растет, полнеет, и об одиночестве за очками с толстыми, как люки подводной лодки, стеклами. Отвратительное воспоминание об обеспечивающем защиту одиночестве и ужасной растерянности.

Пока длились прогулки, призраки детства бродили вокруг Воллара, как будто Ева обладала властью притягивать их, приручать. Чем молчаливее была Ева, тем ближе возникали призраки.

Девочка имела обыкновение стоять, тихонько покачиваясь то на одной, то на другой ноге, слегка наклонив голову, блуждая взглядом, опустив руки или скрестив их, при этом прядь ее темных волос развевалась на ветру. Или она сидела, ладонями рук прикрыв свои худенькие ножки, и поражала тем, что способна была ничего не слышать. Иногда девочка наклонялась, чтобы поднять камешек, подносила его ко рту, затем бросала безо всякой цели. А порой пальчиками обрывала лепестки ромашек или под присмотром Воллара раскрывала зеленую оболочку еще не раскрывшихся маков, чтобы вынуть из них красные росточки. Ее ручки превращались в маленькую клетку для встревоженных кузнечиков.

Именно в эти мгновения призраки детства кружились вокруг старого Воллара. Призраки непонятного и туманного детства. Детства без времени, которое он вспоминал без умиления и сожалений. Но Воллар понимал, что прогулки по Обители, этот просвет в его жизни не может длиться долго. Девочка слабела все больше. Несколько шагов, и возникала одышка. Лицо искажалось страданием, которое ни в чем не выражалось, но, судя по всему, изнашивало тело, вызывало худобу, придавало восковой оттенок лицу.

Поскольку персонал центра сожалел о почти полном нежелании Евы принимать пищу, Воллар всегда приходил с фруктами, шоколадом, фруктовыми пирожными, но девочка ничего не ела. Она угасала.

Однажды, в первые же минуты прогулки, ограниченной теперь маленьким кругом по аллее парка, с девочкой случился странный припадок. Глаза ее вращались, закатывались, она потеряла равновесие, медленно скатилась на землю; Воллар еле успел отнести на руках почти безжизненную девочку в медпункт. Он видел белую пену, стекающую изо рта ребенка и заливающую ее рукав, отметил, что она почти ничего уже не весила.

«Эпилептический припадок», — поставил диагноз врач, а заместитель директора, как всегда зевая, обеспокоился: «А мамаша, значит, больше не приходит?»

Воллар понял, что за эти долгие недели Тереза Бланшо целиком переложила все заботы на него. Сделала его отцом, старым преданным дядюшкой или близким родственником, возложившим ответственность за Еву на себя, в то время как другой мужчина, существующий где-то и, быть может, не подозревающий ничего о своем отцовстве, спокойно занимался своими делами.

Тереза приходила лишь два раза, второпях; и регулярно звонила, ненавязчиво справлялась о дочери, прекрасно зная, что мужчина из Глагола Быть водил девочку на прогулки. Но ей было неизвестно, что лесной воздух Обители, влажный и резкий воздух горы, который вдыхали в разломах этих скал, где ревут водопады, еще больше подрывал здоровье больного и бессловесного ребенка, девочки с травмированной головой.

Внезапно, сам не понимая, почему берет на себя такое обязательство, Воллар услышал, как объявляет врачу и заместителю директора сильно раздраженным или отчаявшимся голосом, что найдет эту перелетную мать, заставит ее осознать, в каком состоянии находится ее дочь, убедит во что бы то ни стало приехать и все время находиться рядом с дочерью, по крайней мере, все то время, что осталось. Покинув центр, Воллар намерен был привезти Терезу Бланшо, а самому отказаться от смехотворной роли временного отца. Он думал о той пелене детства, которую не сумел удержать меж своих толстых пальцев.

Забвение книг

Надо было найти Терезу Бланшо как можно скорее. Именно это повторял себе Воллар. Объяснить, в каком плохом состоянии находилась ее дочь. Убедить вернуться и не уезжать слишком скоро.

Воллар понял, где находился район больших торговых площадей, куда, по утверждению Терезы, она отправилась работать, но он не мог вспомнить (да и сказала ли она ему об этом?), о какой должности шла речь. Кассирши, парикмахерши или продавщицы? Если только она не стала официанткой в баре? Регистраторшей? Он оставил Еву в тяжелом состоянии. Знал, что она будет ослабевать еще больше, не сможет поправиться и угаснет. Спускаясь с горы, он старался забыть тысячи ощущений, пережитых в обществе девочки, но поневоле слышал звук камней, падающих в воду, хруст ветвей в тишине, стуки клюва дятла по коре и все еще чувствовал тепло ладони девочки. Это привело его в ярость. Его жизнь, вся его жизнь, оставшаяся далеко позади, вовсе не нуждалась в инъекции сентиментализма.

Вернувшись в город и добравшись до маленькой площади, где находился Глагол Быть, он по необычному волнению в квартале понял, что произошло другое несчастье.

— Огонь? Где? В книжном магазине?

Воллар пробился сквозь толпу кашлявших зевак, а между тем клубы густого дыма стелились по земле, залитой большими потоками воды. Едкий запах разъедал ноздри, дыхательные пути. Воллар увидел, что двери Глагола Быть, погруженные во тьму, были разбиты, пол превратился в мутный водоем, на поверхности которого, как водные растения, плавали страницы.

Пожарные уже скручивали пожарный рукав, а другие, в сапогах и касках, выскакивали из задней комнаты, волоча оттуда бесформенные, подгоревшие и промокшие груды. Воллар представился тому, кого назвали капитаном, и он подвел его к полицейским, стоявшим на пороге. Ему спокойно объяснили, что произошло, словно событие относилось к разряду удручающей рутины.

— Несомненно, это из-за плохого контакта у вашего электрического счетчика… Искра, видимо, подожгла вещи или упаковку из пластикового материала, и они очень медленно горели, но повалил черноватый и едкий дым, окутавший весь магазин. Густой дым поначалу охватил все книги, затем стены, проникая повсюду, да, и именно отвратительный дым поднял тревогу… Повезло! Очень повезло! Зданию, кварталу. К счастью, по-настоящему ничто не загорелось! Но кое-что погибло за эти часы…

Воллар понимал, что речь шла даже не о слишком разбушевавшемся пожаре. В своих предрассветных кошмарах он иногда видел Глагол Быть в огне: большой искрящийся и трескучий костер из книг, ужасное и чудесное зрелище. Но катастрофа, случившаяся в этот день, была намного ужасней и безобразней: медленное, как будто приглушенное горение, распространяющее дымку черного пепла, которая весь день нарастала в магазине, оседала на книгах, загрязняя и пропитывая все, просачивалась даже в книги, между страницами. Вонючая лягушачья слизь, поглощающая слова и фразы, возвращающая каждый текст в изначальное чернильное месиво. Ни одна книга в магазине не уцелела.

Торопясь загасить огонь в заднем помещении, пожарные опрокинули витрины. Коробки с экземплярами старых книг промокли в грязной воде. Литература не скрутилась в жестоком пламени аутодафе: она жалким образом утонула в мутной синтетической грязи, траурном снегу, уничтожившем все, что могло быть написано, в коллективном саване, искусственной пене, покрывшей интеллектуальное наследие тысяч писателей.

«Вот так!» — услышал Воллар. Он обнаружил, что госпожа Пелажи стояла рядом и механически повторяла сквозь зубы эти слова. Ему позвонили соседи. Она подбежала к телефону. Мадам Пелажи присутствовала на пожаре все время: видела, как взламывали двери, как заливали книги. И была сосредоточена, нахмурена, как обычно, но очень спокойна.

— Знаете, Этьен, все книги погибли. Все пропало, все непригодно: мои книги счетов также испорчены, как и наши архивы. Все!

И она все еще подбирала там и сям едва уцелевшую книгу, которую пыталась понапрасну обтереть своим рукавом, прежде чем отбросить в сторону, в грязь, где растворялись тексты.

Электричество было отключено, пожарные прожекторы высвечивали гигантскую тень Воллара на этом безотрадном фоне. Он прошел в глубь того, что было его убежищем, его заполненной фразами раковиной, подошел к запачканному, но неповрежденному креслу и большому опрокинутому столу. Некоторые портреты писателей, развешанные на стене, уцелели. Их лица были еще различимы под обгоревшим слоем. А взгляды, устремленные с другой стороны далеких несчастий, как мертвые лучи, проникали сюда несмотря ни на что.

Мадам Пелажи кругами ходила в темноте. Она и Воллар никогда не проявляли особой симпатии друг к другу. Только уважение на расстоянии. Обращение на «вы». Лаконичность. Профессионализм. Или привычные фразы: «А, это вы, Этьен?» Или: «Меня не будет, мадам Пелажи… Не знаю, когда…» — «Не волнуйтесь, занимайтесь своими делами, вы же знаете, я прослежу за всем». И тихим голосом, сквозь зубы, но достаточно громко, чтобы услышал Воллар: «…Как всегда!»

Но в воскресенье вечером, в день пожара, тот необычный день, когда дневной свет только угасал, а зеваки разошлись, разочарованные зрелищем, когда пожарные уезжали в своем огромном красном грузовике под вой сирены, означающей прощание, Воллар в залитых водой ботинках, одежде, пропитанной отвратительной копотью, положил руку на плечо совсем низенькой мадам Пелажи. Она не склонила голову к руке Воллара, а он не привлек ее к себе, но они стояли так, бок о бок, она, скрестив руки, он, хрипло дыша, и оценивали размеры бедствия. Однако она украдкой погладила толстые пальцы книготорговца.

Чуть позже мадам Пелажи, никогда, так сказать, не посещавшая квартиру Воллара, поднялась туда за ним, и они, ничего не говоря, вместе выпили и просидели с разных сторон кухонного стола до глубокой ночи. Тыльной стороной ладони Воллар скинул книги, которые показались ему вдруг неестественно целыми, и поставил бутылки и бокалы. После чего они проглотили по большому глотку красного вина, прекрасно сознавая, что находятся непосредственно над разоренной лавкой, настолько запах проник во все.

После долгой молчаливой паузы Воллар просто заявил:

— Я убежден, что девочка умрет.

Мысли мадам Пелажи были поглощены лишь картинами книг, плавающих по воде чернильного цвета. Она попыталась представить себе вместо них лицо бледной, лишенной дара речи больной девочки, умирающего ребенка. И ей это удалось.

— Я спущусь и запру двери на цыпочку, — сказал Воллар. — Вода еще долго будет стекать. Завтра предприму необходимые действия. Но, как только смогу, начну разыскивать мать. Так нужно! Вы помните ту женщину, что стояла и ждала меня в лавке? Да, стояла и ждала, не глядя на книги, как вы мне сами сказали…

— Помню. Странная девица.

— А теперь идите отдыхать, мадам Пелажи. На этот раз я сам всем займусь.

— На этот раз я согласна.

Воллар провел ужасный день в обществе страховых агентов, оценивавших ущерб, экспертов, озадаченных ветхостью электропроводки, специалистов по очистке помещения и вывозу хлама. Но хламом были книги, страницы которых слиплись теперь в рыхлые и клейкие тома.

Неразбериха за неразберихой, и Воллар прервал все формальности. Он спешил отправиться на поиски той, кого называл то «мадам Бланшо», то «мать девочки», той, о ком заместитель директора центра сказал: «Эта дама — просто ветер», а мадам Пелажи предсказала: «Мыльный пузырь, поверьте мне, Этьен, прозрачность, которая витает мгновение и вдруг «пуф!» и нет ничего, вот увидите, Этьен, увидите…»

Выехав на шоссе, он миновал добрую сотню километров. Скоростные машины обгоняли его, и казалось, он стоял на месте.

По рассказам Терезы Бланшо, надо было добраться до района больших магазинов, гигантского пространства из бетона, забитого складами товаров, магазинами, украшенными цветными вывесками, стоянками машин, станциями обслуживания, которые располагались на подступах к другому городу региона. Решив, что нашел это место, Воллар съехал с дороги и повел свой грузовичок среди тысяч припаркованных автомобилей.

Огромные сверкающие слова бросились ему в лицо, чрезмерно раздутые, но хрупкие, как недавно накачанные мускулы культуристов, слова. Слова, с приятной агрессивностью поглощающие все пространство. Грузовичок Воллара медленно продвигался среди нагромождения щитов. Машины были уже прижаты друг к другу, но их прибывало все больше. Угадывались злые взгляды за дымчатыми ветровыми стеклами, руки душителей, сжимающие руль или переключатель скоростей. Буфера, как челюсти акул. Но главное, вблизи этих супермаркетов копошились уставшие тени, которые подталкивали тележки, нагруженные товарами, или слонялись под объективом камер, под присмотром охранников и их собак среди картинок ужасающего счастья.

Воллару удалось избавиться от своей машины, и он бродил теперь по торговому центру. Наблюдал за ритуалом закупок, руками, перебирающими продукты, стремящимися ухватить, набрать побольше, прежде чем сунуть в щелки банковские карты.

Однако, рассматривая каждую молодую женщину, одетую в блузку яркого цвета, Воллар не мог удержаться от чтения ярких реклам, не прослушивать внимательно рекомендации из громкоговорителей. Он поневоле прочитывал огромные слова, светящиеся на плакатах или свисающие с потолков.

Он обнаружил столько нелепых объявлений, что даже забыл, зачем пришел сюда, что его задача — найти мадам Бланшо. Воллар, конечно, искал ее, но его тормозило это наивное и дикое чтение; хотя он приехал с замутненным сознанием и тяжелым сердцем, но все же позволил увлечь себя этим неожиданным, но вполне допустимым легкомыслием. Он даже наслаждался тем, что все эти рекламные призывы забивают ему глаза и голову. И чем дольше бродил среди покупателей, тем отчетливее ощущал, что какое-то странное умиротворение охватывает его. Как будто переместился на другую сторону полного разочарования, за стену тревоги. Обрел успокоение, безграничный, многокрасочный покой.

Разумеется, Воллар искал Терезу Бланшо, но вдруг возникло ощущение, что он плывет, приятно погружается в некое ничто. Парадоксальное, наконец-то видимое и реализовавшееся ничто. Совершенное ничто! Чистое ничто. Легкое ничто. Ничто без историй и осложнений. Видимые знаки того, что не требует ничего другого, помимо восприятия.

Когда тележка, переполненная продуктами и подталкиваемая покупателем, ударяла его по щиколоткам или бедру, он не испытывал никакого гнева, напротив, жестом давал понять, что все хорошо, это не имеет никакого значения и он сожалеет, что немного помешал ровному продвижению вещей и людей.

В то же время Воллар отчетливо понимал, что важно планомерно исполнять задуманное, найти эту Бланшо как можно скорее. Он расскажет ей о Еве, девочке в дебрях тишины, которая чахла, умирала там, наверху, в Обители. Властный голос нашептывал ему: «Надо найти мать девочки», но этот разумный голос не доставлял удовольствия, которое он испытывал, разгуливая между словами и вещами. Этот голос был так же бесполезен, как тот, что долго шептал на ухо Терезе Бланшо: «На этот раз ты должна появиться вовремя к моменту ухода из школы!» или же: «Ева — твоя дочь, и ты должна вести себя как настоящая мать!»

Воллар, в свою очередь, становился прозрачным, весело разгадывал все, что попадалось ему на глаза, наслаждаясь отсутствием важности всего, почти всего.

Воллар опомнился. Как узнать о ней? Он старался разделить женщин в больших магазинах на две категории: тех, кто распределяет товары по этикеткам, и тех, кто приобретает их. А Тереза? В тот день, когда она пришла в книжный магазин, он, в сущности, не обратил на это внимания. Кассирша? Продавщица? Парикмахерша? Официантка? Да какое это имеет значение?

Безграничная легкость охватила Воллара. Успокоительное ощущение банальности происходящего. Для его поисков оставалось время и пространство, окружающее Терезу. Он искал не слишком усердно, просто обходил торговые галереи, но с волнующей радостью вкушал теплую смесь надоедливой музыки и слащавых слов. Старый книготорговец, как ослепленный бык, медленно обходил арену.

За стеклами освещенных парикмахерских салонов суетились девушки с усталыми личиками. В открытых и шумных барах молодые женщины возились со стаканами, деньгами, сигаретами. Сидя за позвякивающими кассами, другие женщины, вырядившиеся в яркие цветные кофточки, выставляли товары на своих чудесных столиках, товары, снабженные красивыми этикетками для прочтения.

Ни одна из этих женщин не была Терезой Бланшо, но все они немного напоминали ее. Везде были одинаковы!

Воллар плыл по воле волн, прокручивая восхитительно бессмысленные, успокаивающие фразы. Он уже не понимал, где находится. Был доволен. Его взгляд блуждал, как у опьяненной птицы, и вдруг ему показалось, что он разобрал надпись «Книжный магазин», изображенную розовыми буквами на синем фоне. Между линией телевизоров, крупным планом демонстрирующих изображения пресмыкающихся, и нагромождением оригинальных украшений были сложены товары, с виду бесспорно напоминающие книги. Воллара это взволновало. Он мог бы кинуться туда, схватить любой из томов. Но ничего такого не сделал. Не возникло желания. Эти книги казались ему такими же далекими, как зеленоватые рептилии, ползающие по экранам.

Он хотел лишь продолжить свое блуждание, приятное парение по поверхности, не имеющей никакого значения… Один, в хорошем расположении духа, в раю слов, вырывающихся на мгновение, как мыльные пузыри.

Именно в этот момент запыхавшаяся Тереза бросилась к нему, прижав руку к груди.

— Месье Воллар, я только что увидела, как вы проходили. Побежала за вами. Меня оттолкнули. Я потеряла вас из виду. Здесь столько народу. Вы ведь искали меня, не так ли?

Воллар не знал, что ответить. Изобразил улыбку, но уже не понимал значения встречи. В этой случайности было что-то очень тяжкое, ибо она отрывала его от приятного продвижения, многозвучной прострации, чудесным образом опустошившей его мысли и прогнавшей старые фразы.

Тереза говорила, слишком много говорила: облегчение продлилось недолго.

— Я закончила свою работу и свободна сегодня вечером. Я работаю в Свадебном мире: восемьсот квадратных метров свадебных платьев, товаров для брачных церемоний, понимаете?

Воллар понимал, с наслаждением повторяя про себя слова «Свадебный мир».

— Я знаю, вы будете говорить со мной о Еве. Несколько дней назад я звонила: она не очень хорошо себя чувствует. Каждый день я говорю себе, что брошу эту работу и на предельной скорости помчусь к ней, погляжу на нее, что-то сделаю, хоть что-то. А потом пережидаю до завтра.

Продавщица и книготорговец шли теперь рядом в беспокойной ночи. Тереза держала за руку Воллара, поглощенного созерцанием красивых букв кроваво-красного цвета, высвеченных на фоне неба, еще не погрузившегося во тьму.

— Я справлялась о ней чаще, чем вы думаете. И припомните, ведь когда она была в больнице, я делала то, что могла. Разговаривать с нею? Но что, по-вашему, могла я ей рассказать? Я же не такая, как вы: не умею подбирать слова, фразы… Хотя в глубине души и люблю это. Между прочим, я записываю то, что мне нравится, в тетрадь… А сама ничего хорошего не могу сказать. Я слишком часто передвигалась. Вот что я написала, послушайте: «Вся моя жизнь сдвинута, как размытая фотография». Да, месье Воллар, моя жизнь не только невзрачна, она абсолютно расплывчата. Слишком много мест, слишком много людей, слишком много мужчин. И все они одинаковы!

Тереза почти повисла на руке Воллара, двумя руками ухватившись за него, но он почти не слушал ее.

— Знаю, Ева могла принести мне удачу, составить мое счастье. Говорят, что для некоторых женщин появление ребенка меняет все. А мне было тяжело стать матерью. Напрасно думают, что можно быть матерью в полном одиночестве, понимаете. Ведь при этом остаешься девочкой. Девочкой, у которой есть дочь. К тому же постоянно ощущаешь окружающий тебя мрак, а также туман в голове. И постоянное желание куда-то уйти, найти что-то другое и…

— …убежать?

Хрупкая молодая женщина и высокий мужчина подошли к краю железного мостика, перекинутого через шоссе. Они поднялись по нему, остановились посередине, а внизу, под ними, мчались скоростные машины. Огромные грузовики, предназначенные для больших магазинов, следовали один за другим в грозовом грохоте, что вынуждало Терезу кричать громче.

Воллар прислонился к проржавевшим перилам, а молодая женщина непроизвольно прижалась к нему, ухватившись за отворот его куртки, как будто хотела взобраться на гору Воллар.

— Я хотела сказать вам, что для меня очень важен ваш приход именно сегодня. Это знак!

— О! Понимаете, знаки, — возразил Воллар, — они миллиардами проявляются каждую секунду. Снегопад знаков. Белых или черных.

— Но вы пришли, и я знаю, что вы не такой, как все, то есть как все другие мужчины.

— Вы заводите такие речи каждый раз, когда оказываетесь с мужчиной?

— Да нет, вы другой… Сильный. Далекий и совсем близкий. Не знаю… И кроме того, я думаю о том, что вы сделали для Евы.

— Задавил ее, например? Расколол ей череп? Лишил дара речи на всю жизнь?

В отчаянии подняв голову к Воллару, Тереза выкрикнула тогда:

— Прошу вас. Не оставляйте меня в одиночестве. Не бросайте меня.

Она уткнулась лицом в грудь огромного и тяжелого, как скала, мужчины, зарылась носом под его руку, но не плакала, потому что уже не умела плакать.

— Успокойтесь! Вы дрожите, — просто сказал Воллар, мягко обняв ее. Затем осмотрелся: — Приятная, однако, погода. Лучше взгляните, как все спокойно: эти дороги, протянувшиеся во всех направлениях, магазины, стоянки, вывески. Все кажется незаконченным и вместе с тем завершенным. Наконец-то завершенным! И навсегда незаконченным! Посмотрите: идет снег! Хлопья знаков, которые ничего не означают.

Тереза прижалась еще сильнее и, несмотря на теплый воздух, съежилась, потом начала дрожать. Не говоря ни слова, Воллар снял куртку, ту самую куртку, в которую уже укутывал Еву, и набросил ее на плечи молодой женщины.

Он думал лишь о том, как прикрыть это хрупкое существо, но вопреки всякому ожиданию вынужден был признать, что прижимал к себе не растерянного ребенка, а женщину, прикосновение к которой, ее теплота, запах сильно волновали его.

Так давно подобная чувственная искра не пробегала с такой скоростью по его эпидерме к животу.

Тело женщины у его груди, волосы женщины под его губами, пальцы женщины, цепляющиеся за его рубашку! После столь успокоительной прогулки в незначащем пространстве это было восхитительным ударом ниже пояса, нанесенным кулаком в шелковой перчатке, внезапным желанием, вернувшимся из какого-то далекого прошлого? Разорвать ткань, коснуться бледных грудей, подержать в своих руках маленькую жизнь, осторожно обнять тело, жаждущее объятий, заняться любовью с волшебной куколкой, подарить ей жизнь и наслаждение, до последней вспышки, последней капли человечности, пролитой в невозможность всякого соединения. Он легко приподнял Терезу Бланшо над землей, губы ее пощипывали бородку Воллара, зубы искали его губ, ногам женщины не удавалось сжать тело Воллара, а руки обнимали его за шею.

Непредсказуем и нелеп был этот короткий момент смятения и слияния между двумя существами, которые никогда не должны были встретиться. Долгий взлет и застывшее парение над территорией больших магазинов, погружавшихся вокруг них во тьму.

Не разжимая объятий, Воллар медленно пошел по мостику. Он казался большой обезьяной, шагающей по серым джунглям с детенышем, повисшим под ее животом, и одновременно самцом, совокупляющимся с хрупкой самкой другой породы. Он шел.

Шел тяжело, кусая, облизывая или лаская кусочки плоти, — книготорговец без книжного магазина, читатель без книг продвигался в неясной ночи. С другой стороны мостика раскинулся пустырь.

Достигнув самого темного пространства, странный и возбужденный гермафродит мягко рухнул на землю, присел и покатился в складку земли, неглубокий ров, дыру с почерневшей травой и немыслимыми отбросами.

Позднее они оторвались друг от друга, без слов и злости встали и пошли в разные стороны.

Каждому — своя пустыня. Каждому — свой снег в душе.

Уже на следующий день Тереза приехала в центр, где угасала, погибала в детской простоте Ева. До самого конца, до неразличимого последнего вздоха, мать оставалась рядом с дочерью, что-то говорила ей, находя слова, иногда.

Когда Ева умерла, Тереза очень скоро и очень далеко уехала. Она больше никогда не встречалась с Волларом. Она, конечно, так и не узнала, каким образом смерть настигла и его.

После того, как нашел, а затем покинул Терезу ночью на безлюдном пустыре, книготорговец Воллар в последний раз побывал в центре. Стояла осень. Он прошел несколько шагов по парку, затем кто-то заверил его, что мадам Бланшо сидит у изголовья девочки, и тогда он повернул обратно.

Он старался больше не думать о девочке, о ее худобе, бледном личике, молчаливых губах. Произошел быстрый переход ребенка в мир вещей, и еще быстрее промелькнуло появление этой девочки в его жизни.

И снова фразы зазвенели в его голове, но он уже не обращал на это внимания. Чужой язык. Бессмыслица.

Глагол Быть был выставлен на продажу, вскоре на его месте появилась парикмахерская. Впредь в помещении, где лежали горы книг, можно было видеть, как под щелканье ножниц, которыми орудовали парикмахерши, на сверкающие плиты падают пучки волос.

Бывший книготорговец сохранил свою прежнюю квартиру, но почти каждый день уезжал покататься по головокружительным дорогам Обители. Часами он гулял по тропинкам. Вел свой грузовичок исключительно наугад. И вот однажды вечером, ничего не предугадывая, оказался около худосочного мостика, переброшенного через пропасть, откуда он по глупости прыгал на эластичном тросе.

Его голова, части тела, органы хранили воспоминание о головокружительном падении, затем о смешении пьянящего и тягостного чувства. Дрожь и падение. Ложный выход из лабиринта.

В этот осенний вечер, после великолепного дня, окрашенного голубизной, серебристыми, желтыми и красными тонами, на мосту не было никого. Выключив мотор, Воллар подождал одно мгновение, потом вышел. Удар захлопнувшейся дверцы зловеще отозвался среди изгибов скал. Ущелье уже погрузилось в тень, но очень высоко в еще золотистом небе кружили огромные птицы. Воллар тихо шел, прислушиваясь к грохоту водопада, яростно обрушивающегося на сверкающие черные камни. Склонившись над бездной, он видел не скалы, а спины огромных животных, издевательски погружающих голову в тину и пену. Вокруг него задувал ветер. Опустошенность этого уголка мира. Пустота и тщетность ухода в Обитель при отсутствии мускулистых и загорелых молодых красавцев, игравших в прыжки над бездной, но умевших жить с очевидной легкостью.

Воллар прошел еще несколько шагов до середины моста. Тьма поглощала все, быстрее и быстрее. Ни одна машина не подъехала. Никто уже не пройдет по этой маленькой затерянной дороге вплоть до завтрашнего утра.

Облокотившись на парапет и простояв так с минуту в горной тишине, обрекающей на то же одиночество, что и дорожный шум, Воллар, как ему показалось, ясно услышал фразу, которая, как собака, завертелась вокруг него: «…лишение контактов, я знал это, в конце концов, стало для меня катастрофой, точно так же, как прежде они стали для меня необходимостью и счастьем…»

Затем другая фраза привязалась к нему, затем еще, но они были пока несмелы, призрачны, и Воллар понял, что эта нашептывающая и наплывающая масса будет нарастать с каждой минутой и нарушит его новый покой. Тогда с удивительной ловкостью он перекинул одну ногу, затем другую через перила и сел над краем пропасти. Далеко внизу все менее различимые черные звери шевелили спинами, поднимали свои бесформенные плечи в серебристой пене водопада. И эти грязные животные превращались в таинственные замкнутые в себе громады.

Книготорговец Воллар, не отрывая взгляда от того, что было внизу, встал на парапет, как в тот пресловутый день, когда его обрядили, обвязали, прикрепили к огромному эластичному тросу, когда он прыгнул только для того, чтобы снова подняться, опять упасть и еще раз выпрыгнуть.

Голова у него слегка кружилась. Он по-прежнему слышал приглушенное звучание старых фраз, но он уже не понимал, ворочаются ли они в груди, крутятся вокруг головы или поднимаются от водопада, как ядовитое испарение.

«Обе его ноги свесились наружу… достаточно было отпустить то, за что они цеплялись, и он был бы спасен… прежде чем оторваться… посмотрел вниз… в тот момент, когда ледяной воздух неудержимо проникал ему в рот, он понял, какая вечность открывалась перед ним, приветливая и неумолимая вечность».

Проклятая фраза старалась казаться ласковой и приспособиться как можно лучше к ситуации.

Зарычал хищник, и этот долгий рык напоминал крик новорожденного или ребенка, который умирает. Воллар сделал шаг вперед.

Его последний шаг в пропасть, наполненную звуками того, что написано, что позволило себя читать.

Его первый шаг в забвение книг.