Мальчишки с улицы Пала

8

В день сражения выдалась чудесная весенняя погода. С утра, правда, моросил дождь и на перемене мальчики уныло поглядывали в окна, думая, что он испортит все дело, но к полудню дождик вдруг перестал и небо прояснилось. Через час уже ласково сияло весеннее солнце, и мостовая совсем просохла. А когда мальчики расходились по домам, стало опять тепло и с будайских гор повеяло ароматной свежестью. Лучшей погоды для сражения нельзя было и желать. Кучи мокрого песка в фортах немного подсохли, а что он сырой, было даже кстати: бомбы получались прочнее.

В час поднялась страшная беготня. Все помчались домой, и без четверти два на пустыре уже, волнуясь, шумело войско. У некоторых от обеда даже остался ломоть хлеба в кармане, и они доедали его, отщипывая по кусочку. Но возбуждение было все же не так велико, как накануне. Тогда никто еще не знал, что будет. Появление послов рассеяло тревогу, которая сменилась суровым ожиданием. Теперь все знали, когда нагрянет враг и как будет протекать битва. Все загорелись воинственным пылом и жаждали скорей очутиться в гуще боя. Но за полчаса до сражения Бока внес изменение в план военных действий. Когда войско собралось, все с изумлением увидели, что перед фортами номер четыре и номер пять тянется длинная, глубокая канава. Более пугливые, решив, что это дело вражеских рук, обступили Боку:

— Ты видел эту канаву?

— Видел.

— Кто ее вырыл?

— Яно выкопал сегодня утром по моему распоряжению.

— Зачем?

— Потому что план сражения частично изменяется. Посмотрев в свои записи, Бока подозвал командиров двух первых батальонов:

— Видите этот ров?

— Видим.

— Знаете, что такое шанец?

Те представляли себе это довольно смутно.

— Шанец, — сказал Бока, — делается для того, чтобы расположившееся в нем войско было скрыто от неприятеля и могло начать бой в удобный для себя момент. План сражения изменяется: вам теперь не придется стоять у входа с улицы Пала. Я понял, что это неудачно придумано. Вы со своими двумя батальонами спрячетесь в этом рву. Когда неприятельский отряд войдет через калитку, форты сейчас же начнут бомбардировку. Неприятель не заметит рва у штабелей и направится прямо к фортам. Когда они будут от вас в пяти шагах, вы высовываетесь и начинаете бомбардировать их песком. А форты продолжают вести огонь. Тут вы выскакиваете из шанца и бросаетесь на врага. Но сразу к выходу его не гоните, а подождите, пока мы не управимся с другим отрядом. Гоните, только когда я прикажу трубить атаку. После того как мы запрем другой отряд в сторожку, гарнизон первых двух фортов перебежит в остальные, а армия улицы Марии поспешит к вам на подмогу. Значит, вы должны только задержать их. Понятно?

— Конечно.

— Тут я прикажу трубить атаку. К тому времени нас будет вдвое больше, чем их, потому что у них половина войска будет уже сидеть в сторожке. Но по правилам во время атаки превосходство в численности допускается; только в одиночном бою нельзя вдвоем нападать на одного.

Пока Бока объяснял все это, Яно подошел ко рву и несколькими ударами мотыги подровнял края. Потом вывалил в него тачку песка.

Между тем гарнизон фортов сновал на штабелях, усердно трудясь. Форты были устроены так, что из-за поленьев виднелись только головы, которые то исчезали, наклоняясь, то вновь показывались. Там изготовлялись песочные бомбы. На верхнем уступе каждого форта развевалось маленькое ало-зеленое знамя; только на угловом, третьем по счету, знамени не было. Это знамя в свое время унес Ферн Ач. Но его не стали заменять другим, а решили отбить у неприятеля.

Мы помним, что это испытавшее много превратностей знамя оказалось в конце концов у Гереба. Похищенное Фери Ачем, оно сначала было спрятано в Ботаническом саду, в развалинах замка. Оттуда его унес Немечек, чьи маленькие следы были обнаружены на песке. Но в тот памятный вечер, когда мальчуган, свалившись с дерева, вдруг очутился среди краснорубашечников, Пасторы вырвали знамя у него из рук, и оно снова вернулось к томагавкам, в тайный арсенал врага. Напоследок его оттуда выкрал Гереб, чтобы заслужить благодарность мальчишек с улицы Пала. Но Бока тогда же сказал ему, что выкраденное знамя им не нужно: они хотят вернуть его в честном бою.

Поэтому накануне, как только послы краснорубашечников удалились с пустыря, другое посольство — посольство мальчишек с улицы Пала — отправилось с этим знаменем в Ботанический сад.

Когда они туда прибыли, происходил как раз большой военный совет. Послов было трое: Вейс, Чонакош и во главе их Челе. У него был белый флаг, а красно-зеленое знамя, завернутое в газетную бумагу, нес Вейс.

На деревянном мостике им заступили дорогу часовые:

— Стой! Кто идет?

Челе, не отвечая, достал из-под полы белый флаг и молча поднял его над головой. Часовые, не зная, что полагается делать в таких случаях, обернулись к острову и закричали:

— Гейя, гоп! Здесь чужие пришли!

На крик к мосту вышел Фери Ач. Ему хорошо было известно, что означает белый флаг, и он пропустил пришельцев на остров.

— Посольство?

— Да.

— Что вам нужно?

Челе выступил вперед:

— Мы принесли обратно знамя, которое вы у нас похитили. Оно вернулось к нам, но не так, как мы хотим. Возьмите его завтра в бой, и мы постараемся отбить его. А не сумеем — пускай остается у вас. Вот что велел вам передать мой генерал!

Челе подал знак Вейсу. Тот с глубокой серьезностью развернул бумагу, вынул из нее знамя и, прежде чем отдать, поцеловал его.

— Начальник арсенала Себенич! — крикнул Ач.

— Нет его! — прозвучало в ответ из густого кустарника.

— Он ведь только что был у нас с посольством, — сказал Челе.

— Верно, я и забыл, — ответил Фери Ач. — Тогда — его заместитель!

В одном месте кусты раздвинулись, и перед главнокомандующим предстал маленький, юркий Вендауэр.

— Прими у послов знамя, — сказал Фери Ач, — и спрячь в арсенал.

Затем обратился к посольству:

— Во время сражения знамя будет у Себенича. Так и передайте.

Челе хотел было снова поднять белый флаг в знак того, что посольство отбывает, но командир краснорубашечников спросил:

— Знамя вам, наверно, Гереб принес?

Послы молчали.

— Гереб? Да? — переспросил Ач.

— На это я отвечать не уполномочен! — щелкнув каблуками, отчеканил Челе. — Смирно! Ша-гом марш! — скомандовал он своим подчиненным и покинул краснорубашечников.

Недаром про Челе говорили, что он — франт, недаром отличался он изяществом! Надо отдать ему справедливость — это было сделано молодцевато, по-военному. Никого не выдал врагу, даже изменника.

А Фери Ач почувствовал себя пристыженным. Вендауэр со знаменем в руках стоял и таращился вслед уходящим.

— Чего рот разинул?! — накинулся на него главнокомандующий. — Неси знамя на место, живо!

Вендауэр побрел исполнять приказание, думая: «А молодцы все-таки эти ребята с улицы Пала! Второй раз утерли нос грозному Фери!»

Вот как знамя вернулось к краснорубашечникам. Потому-то его и не было на форте номер три.

Часовые уже сидели верхом на заборе: один — на ограждавшем пустырь с улицы Марии, другой — на том, который выходил на улицу Пала. Из хлопотливой сутолоки, кипевшей между штабелями, вдруг вынырнул Гереб. Он подбежал к Боке и, остановившись перед ним, сдвинул каблуки:

— Господин генерал! Позвольте доложить: у меня просьба.

— Какая?

— Господин генерал, вы назначили меня сегодня в крепостную артиллерию на форт номер три, потому что он угловой и там опаснее всего. И еще потому, что на нем нету знамени, которое я вам уже принес один раз.

— Так. Чего же ты хочешь?

— Прошу перевести меня в еще более опасное место. Я уже поменялся с Барабашем, который назначен в шанец. Он хороший бомбометчик, от него будет польза в форте. А я хочу сражаться в открытую, из шанца, в первом ряду. Пожалуйста, разрешите.

Бока оглядел его с ног до головы:

— А ты все-таки молодец, Гереб!

— Значит, можно?

— Можно.

Гереб отдал честь, но остался стоять перед генералом.

— Ну, что еще? — спросил тот.

— Я хочу только сказать, — не без смущения ответил артиллерист, — что очень обрадовался, когда ты сказал: «Молодец, Гереб». Но мне очень больно, что ты говоришь: «Все-таки молодец».

— Я тут ни при чем, — улыбнулся Бока. — Это уж ты сам себя вини. А сейчас — нечего нюни распускать. Кругом марш! Занять свое место!

И Гереб твердым шагом удалился. Радостно спрыгнул он в ров и сразу занялся изготовлением бомб из сырого песка. А из шанца высунулась чумазая физиономия Барабаша.

— Ты ему разрешил? — крикнул он Боке.

— Разрешил, — откликнулся генерал.

Словом, ему не очень-то доверяли, этому Геребу. Так всегда бывает с теми, кто хоть раз обманул. Им не верят, даже когда они говорят правду. Но слово генерала рассеяло последние сомнения. Барабаш вскарабкался на угловой форт, и снизу было видно, как он, взяв под козырек, доложил начальнику гарнизона о своем прибытии. В следующее мгновение обе вихрастые головы уже исчезли за парапетом. Оба взялись за работу: вместе со всеми стали складывать бомбы в пирамиды.

Так прошло несколько минут. Мальчикам они показались целой вечностью. Нетерпение возросло до того, что послышались восклицания:

— А может, они раздумали?

— Струсили!

— Тут какой-то подвох!

— Они не придут!

В начале третьего адъютант объехал боевые позиции и передал приказ стать «смирно», прекратив всякую суету, так как генерал желает в последний раз произвести смотр войскам. Когда он, завершая свой объезд, объявил об этом на левом фланге, на правом уже появился Бока — молчаливый и строгий. Сначала он сделал смотр армии улицы Марии. Там все было в порядке. Два батальона застыли по обе стороны больших ворот. Командиры вышли из рядов.

— Так, хорошо, — сказал Бока. — Задачу свою знаете?

— Да. Мы притворимся, что убегаем.

— А потом… в тыл им!

— Есть, господин генерал!

Затем Бока осмотрел сторожку. Открыл дверь, вставил в замочную скважину большой ржавый ключ и повернул его, пробуя, действует ли замок. Потом проверил готовность первых трех фортов. Гарнизон, из двух человек в каждом, налицо. Песочные бомбы, сложенные пирамидами, — под рукой. В форте номер три бомб втрое больше, чем в остальных. Этот форт был главным. Тут уж не двое, а трое бомбардиров встали навытяжку при появлении генерала. В фортах четвертом, пятом и шестом лежали запасные бомбы.

— Этих бомб не трогайте, — сказал Бока. — Они понадобятся, когда по моему приказу сюда перейдут артиллеристы из других фортов.

— Есть, господин генерал!

В форте пятом напряжение достигло такой степени, что один не в меру усердный артиллерист, увидев генерала, даже воскликнул:

— Стой! Кто идет?!

Другой толкнул его в бок. А Бока прикрикнул:

— Ты что, генерала своего не узнаешь? Осел! И добавил:

— Такого расстрелять не жалко!

Растерянный артиллерист до смерти перепугался, не сообразив впопыхах, что подобная казнь не очень вероятна. Да и Бока не заметил, что на сей раз он, хоть и редко это с ним бывало, сморозил глупость.

Он пошел дальше, к шанцу. В глубоком рву на корточках сидели два батальона. С ними был и блаженно улыбавшийся Гереб. Бока взошел на бруствер.

— Ребята! — воскликнул он, воодушевляясь. — От вас зависит исход сражения! Сумеете задержать неприятеля до тех пор, пока армия улицы Марии сделает свое дело, — битва выиграна! Запомните это хорошенько!

Громкие крики раздались в ответ. Забавно было видеть, как скорчившиеся во рву фигурки вопят от восторга и размахивают своими фуражками.

— Тише! — крикнул генерал и вышел на середину пустыря. Там его уже поджидал Колнаи с трубой.

— Адъютант!

— Слушаю!

— Надо занять место, откуда видно все поле боя. Полководцы всегда наблюдают за ходом сражения с вершины холма. А мы взберемся на сторожку.

Через минуту они уже стояли на крыше сторожки. Труба Колнаи сверкала на солнце, придавая адъютанту чрезвычайно воинственный вид. Бомбардиры в фортах даже показывали на него друг другу:

— Гляди, гляди…

А Бока извлек из кармана театральный бинокль, уже появлявшийся однажды на сцену — в Ботаническом саду. С ремешком бинокля через плечо, он был ни дать ни взять сам великий Наполеон. Во всяком случае, полководец, черт возьми!

И они стали ждать.

Историк должен придерживаться точной хронологии. Поэтому мы отмечаем, что ровно через шесть минут на улице Пала зазвучала труба, — но чужая. Заслышав этот звук, батальоны встрепенулись.

— Идут! — пробежало по рядам. Бока слегка побледнел.

— Сейчас, — сказал он Колнаи, — сейчас решится судьба нашей державы.

Спустя несколько мгновений оба часовых, спрыгнув с забора, помчались к сторожке, на крыше которой стоял генерал. Остановившись внизу, они отдали ему честь:

— Неприятель приближается!

— По местам! — приказал Бока, и часовые убежали: один спрыгнул в ров, другой присоединился к армии улицы Марии. Приложив бинокль к глазам, Бока тихо сказал Колнаи:

— Подыми трубу и держи наготове.

Колнаи повиновался. Бока быстро отнял бинокль от глаз. По лицу его разлился румянец.

— Труби! — с одушевлением воскликнул он.

И труба запела. Краснорубашечники остановились перед обоими входами. Серебряные острия их копий сверкали на солнце. В своих красных фуражках и рубашках они походили на красных дьяволят. Их горнисты тоже затрубили атаку, и воздух наполнился призывными трубными звуками. Колнаи трубил не переставая.

— Тата… тра… трара… — неслось с крыши сторожки. Бока с биноклем в руках искал Фери Ача.

— Вон он!.. — вдруг воскликнул генерал. — Идет с отрядом, который наступает с улицы Пала… Там и Себенич… знамя наше несет… Да, жарко придется армии улицы Пала!

Отрядом, подошедшим с улицы Марии, командовал старший Пастор. Над отрядом развевалось алое знамя. Все три трубы пели не умолкая. Но краснорубашечники, сомкнув ряды, неподвижно стояли у ворот.

— Они что-то замышляют, — промолвил Бока.

— Пускай замышляют! — воскликнул адъютант, на мгновение перестав трубить. Но в следующую секунду уже снова дул изо всей мочи.

— Тата… тра… трара…

Внезапно трубы краснорубашечников смолкли. Их отряд, стоявший на улице Марии, разразился оглушительными боевыми кликами:

— Гейя, гоп! Гейя, гоп!

И ринулся в ворота. Защитники мгновение помедлили, словно собираясь принять бой, но потом сломя голову бросились наутек, как и предусматривалось планом.

— Браво! — воскликнул Бока и поспешно обернулся к улице Пала.

Однако отряд Ача и не думал входить на пустырь, а стоял на улице, перед открытой калиткой, словно прирос к месту.

— Что это они? — промолвил Бока с тревогой.

— Какая-нибудь, хитрость, — дрогнувшим голосом отозвался Колнаи.

Они снова посмотрели налево. Наши бежали, и краснорубашечники гнались за ними.

Тут Бока, до той поры серьезно и не без испуга наблюдавший за неподвижным отрядом Ача, вдруг выкинул такое, чего не делал ни разу в жизни: подбросил вверх фуражку, испустил дикий вопль и принялся плясать, как сумасшедший, на ветхой кровле, которая чуть под ним не проломилась.

— Спасены! — восклицал он.

Потом, подскочил к Колнаи, стиснул его в объятиях и, расцеловав, пустился в пляс вместе с ним. Адъютант ровно ничего не понимал.

— Что с тобой? Что ты? — спрашивал он в недоумении. Бока указал в ту сторону, где в бездействии стоял со своим отрядом Ач.

— Видишь?

— Вижу.

— И не понимаешь?

— Не понимаю.

— Ах ты, дурачина… Да ведь мы спасены! Победили! Неужели не понимаешь?

— Нет.

— Видишь, они стоят не двигаясь?

— Конечно, вижу!

— Не входят… ждут…

— Ну, ждут.

— А почему ждут? Они ведь ждут, пока корпус Пастора покончит с армией, прикрывающей пустырь с улицы Марии. Только после этого они пойдут в атаку. Я это сразу понял, когда увидел, что они не нападают одновременно. Нам повезло! Они составили точно такой же план сражения, как мы: хотели вытеснить половину нашего войска на улицу Марии (это поручено Пастору), а оставшуюся половину атаковать потом сразу с двух сторон: Фери Ач ударил бы спереди, а Пастор — с тыла. Но теперь им придется облизнуться! Пошли!

И Бока стал спускаться с крыши.

— Куда ты?

— Идем, идем. Тут смотреть нечего: они все равно не тронутся с места. Скорей на помощь армии улицы Марии!

Армия улицы Марии отлично делала свое дело. Рассеявшиеся бойцы ее беспорядочно бегали между тутовыми деревьями, у лесопилки, для пущего правдоподобия восклицая:

— Ой! Ой!

— Нам крышка!

— Все пропало!

Краснорубашечники с криком их преследовали. Бока следил теперь только, попадется ли враг в ловушку. Вдруг наши у лесопилки исчезли. Половина скрылась в каретном сарае, половина — в сторожке.

— За ними! Лови их! — подал команду Пастор. И краснорубашечники кинулись за ними, в обход лесопилки.

— Труби! — закричал Бока.

Маленькая труба звонко протрубила сигнал к началу бомбардировки. Тонкие детские голоса с трех первых фортов ответили ей торжествующими кликами. В ту же минуту послышались глухие удары: в неприятеля полетели песочные бомбы. Раскрасневшийся Бока весь дрожал от возбуждения.

— Адъютант! — крикнул он.

— Я!

— Лети к шанцу и скажи, чтоб подождали. Пускай подождут! Начинать только после сигнала атаки. И форты улицы Пала тоже пусть ждут!

Бока еще не договорил, как адъютант уже бросился исполнять приказание. У сторожки он лег на живот и под прикрытием земляного вала, ползком, чтобы не увидел неподвижно стоявший у ворот неприятель, пробрался к шанцу. Шепотом передав приказ крайнему во рву, он так же ползком возвратился к генералу.

— Все в порядке, — доложил он.

Крики за лесопилкой слились в сплошной рев. Краснорубашечники решили уже, что победили. Но три форта палили вовсю, и это мешало нападающим взять штабеля приступом. На крайнем — славном третьем — форте, скинув куртку, в одной рубашке, как лев, сражался Барабаш. Он только и делал, что прицеливался и швырял бомбы в Пастора-старшего. Мягкие песочные бомбы одна за другой шмякались в черноволосую голову Пастора, и каждую Барабаш сопровождал восклицанием:

— На-ка, дружок!

Пастор яростно отплевывался от залеплявшего ему рот и глаза рыхлого песка.

— Погоди, я до тебя доберусь! — злобно завопил он.

— Попробуй доберись! — отвечал Барабаш, снова прицелившись и метнув бомбу.

Раз! И у краснорубашечника снова оказался полон рот песка. Форты разразились неистовым «ура».

— Покушай песочку! — крикнул разгоряченный Барабаш и обеими руками метнул в Пастора сразу две бомбы.

Не заставили себя ждать и две другие. Угловой форт работал на славу. А пехота сидела притаившись в каретном сарае и сторожке, ожидая приказа. Краснорубашечники были уже у фортов и лезли напролом.

— На штабеля! — снова отдал приказание Пастор.

— Бац! — воскликнул Барабаш, угодив предводителю прямо в нос.

— Бац! — подхватили этот клич остальные форты, обрушивая на головы уцепившихся за поленья краснорубашечников целый ливень песка.

Бока схватил Колнаи за руку.

— Песок на исходе, — сказал он. — Я отсюда вижу. И Барабаш кидает уже одной рукой, а ведь в угловом форте бомб втрое больше, чем в других…

Огонь и правда стал как будто слабей.

— Как же быть? — спросил Колнаи.

Но к Боке уже вернулось самообладание.

— Победа будет за нами, — сказал он.

В этот момент форт номер два прекратил бомбардировку. Видимо, песок иссяк.

— Теперь пора! — воскликнул Бока. — Живо в сарай! Наступление!

А сам одним прыжком очутился у сторожки и, распахнув дверь, крикнул внутрь:

— В атаку!

Оба батальона мигом выскочили наружу: один из сарая, другой из сторожки, — и вовремя. Пастор уже занес ногу на парапет форта номер два. Но кто-то, вцепившись сзади, стащил его вниз. Краснорубашечники растерялись. Они думали, что обратившееся в бегство войско скрылось в штабелях и назначение фортов — не допускать туда противника. И вдруг те, кого они только что преследовали, ударили им в тыл!..

Авторитетные военные корреспонденты, участвовавшие в настоящих войнах, утверждают, что в сражении самое страшное — паника. Полководцы и сотен пушек не так опасаются, как малейшего замешательства, которое обычно за несколько секунд разрастается в полнейший хаос. Но если паника страшна настоящему войску, с ружьями и пушками, как же было не поддаться ей горстке маленьких пехотинцев в красных спортивных рубашках?

Они не поняли, в чем дело. В первую минуту никто даже не сообразил, что это — те самые беглецы, которые только что от них скрылись. Краснорубашечники решили, что перед ними совершенно новое войско. Только узнав некоторых в лицо, они увидели, что столкнулись со старыми знакомыми.

— Откуда вы? Из-под земли, что ли, выскочили? — вскричал Пастор, когда две сильные руки ухватили его за ногу и стащили на землю.

Теперь и Бока сражался. Высмотрев себе подходящего противника, он схватился с ним и, борясь, понемногу стал оттеснять его к сторожке. Краснорубашечник, видя, что с Бокой ему не сладить, изловчился и подставил ножку. С фортов, откуда внимательно следили за поединком, раздались протестующие крики:

— Позор!

— Ножку подставил!

Бока упал, но тотчас вскочил на ноги.

— Ты ножку мне подставил! Это не по правилам! — крикнул он и поманил к себе Колнаи.

Вдвоем они моментально водворили барахтающегося краснорубашечника в сторожку и заперли его там.

— Вот дурак! — тяжело дыша, сказал Бока. — Если б он по правилам боролся, я бы с ним не сладил. А так — мы имели полное право пойти на него вдвоем.

И он снова поспешил в бой — туда, где противники, разделившись попарно, один на один боролись друг с другом. Бомбометчики осыпали краснорубашечников остатками песка, сохранившимися в первых двух фортах. А форты, которые смотрели на улицу Пала, молчали. Они выжидали.

Колнаи хотел было сам схватиться с кем-нибудь врукопашную, но Бока прикрикнул на него:

— Не лезь в драку! Ступай передай приказ: гарнизонам первых двух фортов перейти в четвертый и пятый!

Колнаи пересек поле битвы и передал приказание. С первых двух фортов тотчас исчезли знамена — бомбардиры взяли их с собой на новые позиции.

Один победный клич гремел за другим. Но самый громкий прозвучал, когда Чонакош схватил Пастора — самого грозного, непобедимого Пастора! — поперек туловища и, подняв в воздух, донес до сторожки. Мгновение — и Пастор в бессильной ярости заколотил ногами в дверь, но уже изнутри…

Тут поднялся невообразимый шум. Краснорубашечники чуяли уже свою гибель, а теперь, лишившись предводителя, совсем потеряли голову. Оставалось только уповать, что отряд Ача исправит положение. Но пока их одного за другим вталкивали в сторожку при новых и новых взрывах ликования. Эти торжествующие вопли доносились и до корпуса, неподвижно стоявшего у входа с улицы Пала.

— Слышите? — с гордой улыбкой кивал Фери Ач в сторону пустыря, прохаживаясь вдоль строя своих бойцов. — Скоро нам подадут сигнал.

Дело в том, что у краснорубашечников был уговор: как только корпус Пастора покончит с выставленным против него заслоном, Пастор и Фери Ач по звуку трубы атакуют одновременно с двух сторон. Но к этому времени горнист Пастора — малыш Вендауэр — уже сидел в сторожке и вместе с остальными пленными кулаками и ногами барабанил в стенки, а труба его, полная песка, преспокойно лежала в форте номер три среди прочей военной добычи…

Пока у лесопилки и сторожки развертывались эти события, Фери Ач подбадривал своих:

— Главное — терпение. А как услышим трубу — вперед!

Но долгожданного сигнала все не было. Крики и вопли стали затихать и слышались теперь так глухо, словно исходили из закрытого помещения… Когда же батальоны в ало-зеленых головных уборах втолкнули в сторожку последнего краснорубашечника, испустив при этом такой торжествующий рев, какого пустырь еще не слыхивал, отряд Фери Ача охватила тревога. Младший Пастор вышел из рядов.

— По-моему, там что-то неладно, — сказал он.

— Почему?

— Потому что это не их голоса, а чужие. Фери Ач прислушался. И в самом деле, горланили чужие. Однако он притворился спокойным.

— Ничего особенного, — заявил он. — Просто наши сражаются молча. Это мальчишкам с улицы Пала туго приходится, вот они и орут.

В это мгновение, точно в опровержение слов Фери, со стороны улицы Марии ясно послышалось «ура».

— Ого! — сказал Фери Ач. — «Ура» кричат.

— Кому туго приходится, тот «ура» кричать не станет! — возбужденно отозвался младший Пастор. — Зря мы, пожалуй, решили, что отряд моего брата наверняка победит…

И Фери Ач, — а он был малый неглупый, — понял, что расчеты его не оправдались. Понял, что и битва теперь уже проиграна: ведь ему одному придется принять бой со всем войском мальчишек с улицы Пала. А долгожданный сигнал трубы — последняя слабая надежда — все не раздавался…

И вдруг вместо него зазвучал совсем другой сигнал — чужой, обращенный к войску Боки. Он означал, что весь отряд Пастора, до последнего человека, взят в плен и заперт в сторожке и что теперь начинается общее наступление с пустыря. И действительно, по звуку трубы армия улицы Марии разделилась на два отряда. Один показался у сторожки, а другой вынырнул из-за форта номер шесть. Шли они в порванной одежде, но с сияющими лицами, торжествующие, закаленные в огне победоносного сражения.

Теперь Фери Ач знал уже с полной уверенностью: войско Пастора разбито. Несколько мгновений он пристально глядел на появившиеся батальоны, потом быстро обернулся к младшему Пастору.

— Но если их разбили, где же они? — возбужденно спросил он. — Если их вытеснили на улицу, почему они не бегут сюда?

Они с Пастором оглядели улицу, а Себенич даже сбегал на улицу Марии. Никого. Громыхала только груженная кирпичом телега, да несколько прохожих мирно шли по своим делам.

— Нигде никого нет! — с отчаянием в голосе доложил Себенич.

— Что же с ними случилось?

И тут только Фери вспомнил про сторожку.

— Их заперли! — вскричал он вне себя от гнева. — Разбили и заперли в будке!

На этот раз догадка его, в отличие от недавнего опровержения, сразу подтвердилась. Со стороны сторожки послышались глухие удары: это заключенные колотили кулаками в дощатые стенки. Но тщетно: маленькая сторожка была заодно с войском улицы Пала. Ни стены ее, ни дверь не поддавались, стойко выдерживая удары. Тогда пленники устроили кошачий концерт, надеясь привлечь этим внимание корпуса Ача. Бедный Вендауэр, у которого отняли трубу, рупором приставил ладони ко рту и, надрываясь, «трубил» в них.

— Ребята! — воскликнул Фери Ач, обращаясь к своему отряду. — Пастор потерпел поражение! От нас зависит спасти честь краснорубашечников! Вперед!

Они как стояли длинной колонной, так и вступили на пустырь и беглым шагом устремились в атаку. Но Бока, успевший уже снова взобраться вместе с Колнаи на крышу сторожки, крикнул что было мочи, заглушая стучавших, визжавших и бесновавшихся у него под ногами пленников:

— Труби! В атаку! Форты, огонь!

И подбегавшие ко рву краснорубашечники вдруг отпрянули. Четыре форта одновременно обрушили на них свои бомбы. Туча песка заволокла все, и наступающие на мгновение перестали видеть.

— Резерв, вперед! — скомандовал Бока.

Вынырнув из-за штабелей, резерв ринулся прямо в пыльный вихрь, навстречу атакующим. Но пехота в шанце по-прежнему сидела на корточках, дожидаясь своей очереди. А из фортов одна за другой летели бомбы, и нет-нет да и угодит какая ненароком в спину кому-нибудь из мальчишек с улицы Пала.

— Не беда! — восклицали они. — Вперед!

Пыль стояла столбом. Как только иссякал запас бомб в каком-нибудь форте, защитники принимались швырять сухой песок прямо горстями. А посреди пустыря, всего шагах в двадцати от шанца, кружились, топчась на месте, оба перемешавшихся друг с другом войска, и в туче пыли мелькала то красная рубаха, то фуражка с ало-зеленым верхом.

Но мальчишки с улицы Пала уже устали, а солдаты Ача вступили в бой свежие. И временами казалось, что они все же продвигаются к шанцу. Иначе говоря, войско Боки было не в силах сдержать неприятеля. Но чем ближе краснорубашечники подвигались к фортам, тем чаще становились попадания. Барабаш и на этот раз избрал себе мишенью предводителя: он стал бомбардировать Фери Ача.

— Ничего! — раздавались его крики. — Кушай на здоровье! Это всего-навсего песочек!

Проворным бесенком вертелся он на уступе форта, скалясь, гикая и с молниеносной быстротой наклоняясь за новой бомбой. А от мешочков с песком, которые притащил с собой резерв Ача, не было никакого прока: каждый боец был необходим в строю, их побросали на землю.

С крыши сторожки и с поля боя все неслось волнующее, вдохновляющее пение труб — Колнаи и меньшого Пастора. Краснорубашечники были в десяти шагах от шанца.

— Ну, Колнаи, — воскликнул Бока, — покажи свою удаль! Беги в шанец, не глядя на бомбы, и труби там, внизу, тревогу! Пусть открывают огонь, а кончится песок — выбегают!

— Гаго! Го! — издал боевой клич Колнаи и спрыгнул с крыши.

Теперь уже не ползком, а во весь рост помчался он к окопу. Бока что-то кричал ему вслед, но ничего нельзя было разобрать из-за адского шума в сторожке, неумолчного пения трубы и криков наступающих. И Бока только следил, успеет ли адъютант добраться до окопа, прежде чем краснорубашечники обнаружат спрятанных там солдат.

Какой-то здоровяк отделился от сражающихся, подскочил к Колнаи и, поймав его за руку, схватился с ним. Ну, теперь конец: Колнаи не передаст приказа.

— Пойду сам! — в отчаянии воскликнул Бока, спрыгнул вниз и помчался к окопу.

— Стой! — взревел, увидав его, Фери Ач.

Полагалось бы принять вызов полководца противной стороны, но это значило все поставить на карту. И Бока понесся дальше, к шанцу.

Фери Ач — за ним.

— Удираешь, трус? — кричал он. — Врешь, догоню! И он действительно догнал его — как раз когда Бока спрыгнул в ров. Бока успел только крикнуть:

— Огонь!

И в следующее мгновение десяток свежих бомб обрушился на красную рубаху, красное кепи и красное лицо подбежавшего Фери Ача.

— Ах вы, черти! — завопил он. — Из-под земли стреляете?

Но тут бомбардировка разгорелась по всей линии. Форты били сверху, шанец — снизу. Песок бушевал, и в общий крик влились свежие голоса: завопил окоп, до той поры вынужденный молчать. Бока счел момент подходящим для последней, решительной, атаки и прошел в конец окопа, оказавшись не меньше чем в двух шагах от краснорубашечника, который боролся с Колнаи. Тут он взобрался на бруствер, достал ало-зеленое знамя и, подняв его над головой, отдал последний приказ:

— Все в атаку! Вперед!

И вдруг точно из-под земли выросло целое новое войско. Устремившись в атаку сомкнутым строем, но тщательно избегая поединков, оно стало оттеснять краснорубашечников от шанца.

— Песок весь вышел! — раздался с форта крик Барабаша.

— Спускайтесь вниз! В атаку! — на бегу отозвался Бока.

Тотчас на стенах фортов показались ноги, руки, и бомбардиры спустились на землю. Они составили второй боевой порядок, который двинулся вслед за первым.

Бой принял ожесточенный характер. Краснорубашечники, чуя скорый конец, уже не очень-то считались с правилами. Им правила были нужны, пока они думали, что и по правилам победят. А теперь они отбросили всякие условности.

Это становилось опасным. Ведь краснорубашечники и без того хорошо держались, хотя их было вдвое меньше.

— К сторожке! — завопил Фери Ач. — Освободим наших!

И оба войска, описав полукруг, стали перемещаться к сторожке. Этого мальчишки с улицы Пала не ожидали. Враг теперь стал ускользать от них. Как гвоздь, внезапно согнувшись, уходит из-под молотка, так уклонилась влево и неприятельская колонна. Впереди мчался Фери Ач, и в голосе его уже звучали торжествующие ноты:

— За мной!

Но в следующее мгновение он остановился как вкопанный. Из-за сторожки навстречу ему вынырнула маленькая фигурка. Предводитель краснорубашечников застыл от неожиданности на месте, а за спиной его сгрудилось все войско.

Перед Ачем стоял маленький мальчик, на целую голову ниже его. Подняв вверх обе руки, словно запрещая идти дальше, этот худенький белокурый мальчуган тонким детским голоском крикнул:

— Стой!

Войско пустыря, поначалу оцепеневшее от такого оборота дела, испустило звонкий крик:

— Немечек!

И в ту же самую минуту тщедушный, больной мальчуган схватил огромного Фери поперек туловища и одним отчаянным усилием, на которое это щупленькое тельце сделали способным только пылавший в нем жар, только горячечное, полуобморочное состояние, повалил растерявшегося полководца на землю.

Но тут же сам упал на него, потеряв сознание.

Краснорубашечников охватило смятение. Их армию словно обезглавили: падение полководца решило ее судьбу. Воспользовавшись минутным замешательством, войско Боки, взявшись за руки и образовав цепь, оттеснило от сторожки застигнутого врасплох неприятеля.

Фери Ач с трудом поднялся, отряхивая с себя пыль. Лицо его пылало яростью, глаза сверкали. Оглядевшись вокруг, он увидел, что остался один. Войско его беспомощно топталось уже где-то у самого выхода, окруженное торжествующими мальчишками с улицы Пала, а он стоял здесь — одинокий, посрамленный.

Возле него на земле лежал Немечек.

Но вот последнего краснорубашечника вытолкали на улицу, заперли калитку на засов, и все лица озарились хмельной радостью победы. Грянуло «ура», раздались торжествующие клики. А Бока тем временем сбегал на лесопилку, привел оттуда словака и принес воды.

Все обступили лежащего на земле Немечека, и гремевшее за минуту до того «ура» сменилось могильной тишиной. Фери Ач стоял поодаль, хмуро поглядывая на победителей. В сторожке по-прежнему буянили пленники. Но теперь было не до них.

Яно бережно поднял Немечека и уложил его на земляной бруствер. Лицо и лоб ему смочили водой. Несколько минут спустя мальчик открыл глаза и с утомленной улыбкой осмотрелся. Все молчали.

— Что такое? — тихо спросил он.

Но все так растерялись, что даже не ответили и только, не сводя глаз, смотрели на него.

— Что такое? — повторил он и, приподнявшись, сел на насыпи.

— Ну как? Лучше тебе? — спросил, подойдя к нему, Бока.

— Лучше.

— Ничего не болит?

— Ничего.

Немечек улыбнулся. Потом спросил:

— Мы победили?

Тут ко всем вдруг вернулся дар речи. Все в один голос воскликнули:

— Победили!

Никто не обращал внимания на Фери Ача, который стоял возле штабелей, угрюмо, с тоскливой злобой созерцая эту идиллию.

— Мы победили, — сказал Бока, — но под конец чуть не случилась беда: только благодаря тебе удалось ее избежать. Не появись ты и не застань Фери врасплох, они бы освободили пленных, а тогда уж и не знаю, что было бы.

— Неправда! — как будто даже с сердцем возразил белокурый мальчуган. — Это вы только нарочно говорите, чтобы меня обрадовать. Потому что я болен.

И он провел рукой по лбу. Теперь, когда кровь возобновила свой бег, лицо его опять стало красным от жара. Он весь пылал.

— А сейчас, — сказал Бока, — мы отнесем тебя домой. Довольно глупо было приходить. Не понимаю, как родители тебя пустили.

— А они не пускали. Я сам пришел.

— Как это — сам?

— Папа ушел, костюм понес на примерку. А мама вышла к соседке, суп тминный для меня подогреть, и дверь не заперла — сказала, чтоб я крикнул, если мне что нужно. Я остался один, сел в постели и стал слушать. Ничего не было слышно, но мне показалось, что я слышу. В ушах у меня шумело — кони мчались, трубы пели, раздавались крики. Мне почудился голос Челе; будто он кричит: «Сюда, Немечек, на помощь!» Потом показалось — ты кричишь: «Не ходи, Немечек, ты нам не нужен: ты ведь болен; хорошо было приходить когда мы забавлялись, в шарики играли, а теперь ты, конечно, не придешь, когда мы тут сражаемся и вот-вот проиграем битву!» Так ты сказал, Бока. Мне послышалось, что так. Ну, тут я сразу выскочил из постели, но упал, потому что давно лежу, совсем ослаб. Кое-как поднялся, достал одежду из шкафа… башмаки… и скорей одеваться. Только я оделся, мама входит. Я, как услыхал, что она идет, сразу — прыг в постель и одеяло до самого подбородка натянул, чтобы не видно было, что одетый. Она говорит: «Я только спросить пришла, не нужно ли тебе чего». А я: «Нет, нет, ничего не надо». Она опять ушла, а я из дому удрал. Но только я вовсе не герой, потому что я ведь не знал, что это так важно, а просто пришел сражаться вместе. Но как увидел Фери Ача — сообразил: ведь это из-за него мне нельзя вместе с вами сражаться — он меня в холодной воде выкупал. И так горько мне стало! Я подумал: «Ну, Эрне, теперь — или никогда». Зажмурился и… и… прыг прямо на него…

Белокурый малыш рассказывал это с таким пылом, что даже устал и закашлялся.

— Довольно, помолчи теперь, — сказал Бока. — Потом расскажешь. Сейчас мы тебя домой отнесем.

Пленников с помощью Яно по одному выпустили из сторожки, а оружие, у кого оно еще сохранилось, отобрали. Уныло побрели они друг за другом на улицу Марии. А тонкая железная труба попыхивала, поплевывала паром, словно насмехаясь над ними. И пила завывала им вслед, как будто тоже была за победителей.

Последним остался Фери Ач. Он все еще стоял у штабелей, уставясь в землю. Колнаи и Челе подошли к нему, чтобы отобрать оружие.

— Не трогайте главнокомандующего, — сказал Бока. — Господин генерал, — обратился он к пленнику, — вы сражались геройски!

Краснорубашечник только поглядел на него уныло, словно хотел сказать: «На что мне теперь твои похвалы!»

Но Бока обернулся и скомандовал:

— На караул!

Войско тотчас перестало переговариваться и шептаться. Все взяли под козырек, а перед фронтом навытяжку застыл Бока, тоже с поднятой рукой. И в бедняге Немечеке в этот момент проснулся рядовой. С усилием приподнялся он с бруствера, пошатываясь, встал «смирно» и отдал честь, приветствуя того, по чьей вине так тяжело заболел.

Фери Ач ответил на приветствие и удалился, унося с собой оружие. Он был единственный краснорубашечник, которому было дано такое право. Остальное оружие — знаменитые копья с серебряными наконечниками, многочисленные индейские томагавки — кучей лежало перед сторожкой. А над фортом номер три реяло отбитое у врага знамя: Гереб отнял его у Себенича в самый разгар боя.

— И Гереб здесь? — широко раскрыв глаза от удивления, спросил Немечек.

— Здесь, — выступил вперед Гереб.

Белокурый мальчуган вопросительно взглянул на Боку.

— Да, здесь. Он загладил свою вину, — ответил Бока. — И я возвращаю ему звание старшего лейтенанта. Гереб покраснел.

— Спасибо, — сказал он.

И тихо добавил:

— Но…

— Что еще за «но»?

— Я, конечно, не имею права, — смущенно продолжал Гереб. — Это дело генеральское, но… я думаю… ведь Немечек, кажется, все еще рядовой.

Все затихли. Гереб был прав: в треволнениях дня как-то позабылось, что тот, кому они трижды всем обязаны, до сих пор остается рядовым.

— Ты прав, Гереб, — промолвил Бока. — Но мы это сейчас поправим. Произвожу… Но Немечек перебил его:

— Не надо, не хочу… Я не для того спешил… Не за тем сюда пришел…

Бока сделал строгий вид.

— Не важно, зачем ты пришел, — прикрикнул он на него, — а важно, что ты сделал. Произвожу Эрне Немечека в капитаны.

— Ура! — дружно закричали все, отдавая честь новоиспеченному капитану.

Под козырек взяли и лейтенанты, и старшие лейтенанты, а раньше всех — сам генерал, откозырявший так четко, словно рядовым был он, а генералом — белокурый малыш.

Никто и не заметил, как худенькая, бедно одетая женщина поспешно пересекла пустырь и внезапно очутилась перед ними.

— Господи Иисусе! — воскликнула она. — Ты здесь? Так я и знала!..

Это была мать Немечека. Бедняжка даже расплакалась: уж где только не искала она своего больного сынишку! Сюда она заглянула расспросить мальчиков о нем. Все обступили ее, стали успокаивать. А она закутала сыну шею, завернула его в свой платок и понесла домой.

— Проводим их! — воскликнул молчавший до тех пор Вейс. Эта мысль всем понравилась.

— Проводим! Проводим! — зашумели ребята и мигом собрались в дорогу.

Побросав военную добычу, все гурьбой высыпали в калитку вслед за бедной женщиной, которая спешила домой, прижимая к себе сына, чтобы хоть немного согреть его своим теплом.

На улице Пала провожатые построились в колонну по два и так двинулись за нею. Уже смеркалось. Зажглись фонари, и витрины лавок бросали яркий свет на тротуары.

Спешившие по своим делам прохожие порой на минуту останавливались, поравнявшись с этой странной процессией. Впереди с заплаканными глазами торопливо шла худенькая белокурая женщина, прижимая к себе ребенка, закутанного до самых глаз в большой платок, а за ней по два в ряд четким военным шагом маршировал отряд мальчиков в одинаковых красно-зеленых фуражках.

Некоторые зрители улыбались. Другие подымали ребят на смех. Но они ни на что не обращали внимания. Даже Чонакош, который в другое время сейчас же самым решительным образом заставил бы замолчать насмешников, спокойно шел вместе с остальными, отвечая полным равнодушием на выходки развеселившихся подмастерьев. Дело, которое делали мальчики, казалось им таким серьезным, таким священным, что и самый бесшабашный сорванец на свете не вывел бы их из равновесия.

А у матери Немечека своих забот было довольно, чтобы еще думать о сопровождавшем ее войске. Но у домика на Ракошской ей волей-неволей пришлось остановиться: сын заупрямился и ни за что не хотел расставаться с товарищами не попрощавшись. Высвободившись из материнских объятий, он встал на ноги и сказал им:

— До свидания.

Они по очереди пожали ему руку. Ручонка была горячая. Вслед за тем малыш исчез вместе с матерью в темных воротах. Где-то во дворе хлопнула дверь, засветилось окошко. И все стихло.

Мальчики поймали себя на том, что стоят, не трогаясь с места, и молча смотрят на светлое оконце, за которым в эту минуту нашего маленького героя укладывали в постель. У кого-то вырвался горестный вздох.

— Что-то будет? — сказал Челе.

Двое — трое, отделившись от остальных, побрели темной уличкой к проспекту Юллё. Вот когда они устали так устали! Сражение вконец измучило их. На улице дул сильный ветер — свежий весенний ветер, который нес с гор холодное дыхание тающих снегов.

Вслед за первой группой двинулась и вторая. Эти пошли вниз, в сторону Ференцвароша. Наконец у ворот не осталось никого, кроме Боки да Чонакоша. Чонакош все переминался с ноги на ногу, дожидаясь Боку, но, видя, что тот не трогается с места, скромно осведомился:

— Идешь?

— Нет, — тихо ответил Бока.

— Остаешься?

— Да.

— Тогда… до свидания.

И, неторопливо шаркая ногами, ушел и Чонакош. Бока, смотревший ему вслед, видел, как он время от времени оборачивается. Но вот Чонакош скрылся за углом — и маленькая Ракошская улица, которая скромно присоседилась к шумному, громыхающему конками проспекту Юллё, замерла в тишине и мраке. Только ветер с воем проносился по ней, дребезжа стеклами газовых фонарей. При каждом сильном порыве ветра вся их цепь перезванивалась из конца в конец, и казалось, что это язычки пламени, вскидываясь и трепеща, подают друг другу какие-то гремучие тайные знаки. Ни одной души не было в этот момент на улице, кроме нашего генерала. И когда генерал, посмотрев налево, направо, увидел, что вокруг никого нет, сердце его сжалось: припав к косяку ворот, он горько, безутешно разрыдался.

Ведь он чувствовал, понимал то, чего никто не осмеливался высказать вслух. Видел, как гибнет, медленно, тихо угасает его рядовой. Знал уже, чем это кончится и что конец недалек. И Боке вдруг сделалось совершенно безразлично, что он полководец и победитель, что солидность и мужество впервые изменяют ему и свое берет детский возраст, — он только плакал, приговаривая:

— Мой друг… Милый, дорогой дружок… Мой славный маленький капитан…

— Ты что плачешь, мальчик? — спросил какой-то прохожий.

Бока ничего не ответил. Тот пожал плечами и удалился. Шла мимо какая-то бедно одетая женщина с большой кошелкой в руках и тоже остановилась. Посмотрела, посмотрела и молча пошла дальше. Потом показался маленький, невзрачный человечек. Повернув в ворота, он поглядел оттуда на мальчика и узнал его:

— Это ты, Янош Бока?

— Я, господин Немечек, — ответил Бока, подняв на него глаза.

Это был портной; он ходил в Буду — примерять сметанный костюм и теперь нес его обратно, перекинув через руку. Этот человек сразу понял Боку. Он не спрашивал, о чем он плачет, не таращил на него глаза, а просто подошел, обнял, прижав к груди эту умную головку, и заплакал вместе с ним — да так безутешно, что в Боке на минуту опять пробудился генерал.

— Не надо плакать, господин Немечек, — промолвил он.

Портной вытер глаза тыльной стороной руки и сделал такой жест, словно хотел сказать: «А, все равно уж не поможешь, так хоть поплакать немного».

— Благослови тебя бог, сынок, — сказал он Боке. — Ступай себе домой. И вошел во двор.

Наш генерал, глубоко вздохнув, тоже вытер слезы. Оглянувшись по сторонам, он хотел было идти домой. Но что-то его удерживало. Он знал, что ничем помочь не может, но чувство подсказывало, что его святой, суровый долг — оставаться здесь, неся почетный караул у дома своего умирающего солдата. Он прошелся несколько раз перед воротами, потом перешел на другую сторону улицы и стал оттуда наблюдать за домиком.

Вдруг в тишине заброшенной улички раздались чьи-то шаги. «Рабочий какой-нибудь домой возвращается», — подумал Бока и, понурив голову, продолжал прогуливаться по тротуару. Странные, необычные мысли, которые никогда раньше не приходили на ум, теснились у него в голове. Он думал о жизни и смерти и никак не мог разобраться в этом великом вопросе.

Шаги приближались, но становились все медленнее. Темная фигура, осторожно пробиравшаяся вдоль домов, замерла у домика Немечека. Неизвестный заглянул в ворота, даже вошел было в них, но тотчас вышел обратно. Постоял; подождал. Потом начал прохаживаться перед домом. Когда он поравнялся с одним из фонарей, ветер завернул полу его пиджака. Выглянула красная рубашка.

Это был Фери Ач.

Оба полководца впились друг в друга взглядом. Ни разу они еще не сталкивались так, наедине, лицом к лицу. И вот встретились здесь, у этого печального домика. Одного привело сюда сердце, другого — совесть. С минуту они, не произнося ни слова, стояли и смотрели друг на друга. Потом Фери Ач опять возобновил свое хождение. Долго шагал он взад и вперед, пока появившийся из темных ворот дворник не стал запирать их. Фери подошел и, приподняв шляпу, тихонько о чем-то спросил.

— Плохо, — донесся до Боки ответ.

Большие тяжелые ворота захлопнулись. Грохот их встревожил уличную тишину и замер, словно гром в горах.

Фери Ач медленно удалился. Он пошел направо. Боке тоже пора было домой. Провожаемые завыванием холодного ветра, полководцы разошлись в разные стороны, так и не сказав друг другу ни слова.

И уличка окончательно погрузилась в сонное оцепенение. Один гуляка-ветер остался хозяйничать на ней этой свежей весенней ночью. Он сотрясал стекла фонарей, теребил бледные язычки газового пламени, поворачивал плаксиво взвизгивавшие флюгера, задувал во все щели и проник даже в каморку, где за столом, перед газетной бумагой, на которой было разложено сало, тихонько ужинал бедняк-портной, а в кроватке часто-часто дышал наш капитан с пылающим лицом и блестящими глазами. Окно задребезжало от порыва ветра, и пламя керосиновой лампы заколебалось. Хрупкая женщина укрыла ребенка:

— Это ветер, сынок.

А маленький капитан с печальной улыбкой чуть слышна почти шепотом, произнес:

— Он с пустыря дует. С родного пустыря…