Маршал

Никто на связь с ней не выходил, и Дада о своей кличке более не вспоминала и никогда в жизни чеченцев не встречала, и тут по рации она услышала о каком-то чеченце.

Судя по переговорам, и об этом в эфире говорили, наверное, этот чеченец-москвич находится в районе между буровой и дежурной энергетиков.

При нормальной погоде это небольшое расстояние для поиска, но при том, что уже минус пятьдесят, а может, и ещё ниже, никто рисковать не захочет и даже запрещено, а Иноземцевой даже в обычный день категорически запрещено покидать пост, но её что-то немыслимое поманило, повлекло. А ведь она на самом Крайнем Севере выросла и прекрасно знает, что с такими морозами шутить нельзя. На таком морозе замерзает и умирает всё – воля, мозг, кровь, жизнь. Но она упрямо пошла. И ей, а точнее Болотаеву, просто повезло. К дежурке энергетиков подходило шесть дорожек с разных сторон. А Иноземцева наугад двинулась, понимая, что далеко не сможет пойти, и тут за небольшим поворотом увидела черную тень, как приставленный к стене мешок. Болотаев присел на корточки и в такой позе остывал, когда его тронула Иноземцева и через одежду сразу сделала ему укол, что следовало делать в случае обморожения.

Никто, в том числе и сама Дада, после не могли понять и поверить, как с такого расстояния, в такой мороз, когда и самому идти очень тяжело, она дотащила москвича до дежурки…

По этому поводу у Болотаева и Иноземцевой сложились две легенды.

Так Тота, когда ещё только-только приехал в Тбилиси, решил, как и многие местные жители, потреблять местное вино, веря, что оно раскрепощает, вдохновляет и возбуждает в танце. Оказалось, совсем наоборот. И с тех пор Тота вообще не пил крепкие напитки. А Иноземцева не просто крепким, а спиртом его напоила, спиртом обтерла. И как позднее Тота шутил: если бы он чуть задержался, то алкоголиком бы стал.

Совсем иначе звучала легенда Дады Иноземцевой. Она говорила, что, согласно древнему преданию чеченцев, о котором Тота позже поведал, Творец послал ей, как и всем людям, скакуна, но её бедный скакун от мороза замёрз, не доскакал и так бы она и осталась в одиночестве, не познав любви. Однако она решилась побороться за свое счастье, сама несмотря на лютый мороз, выскочила навстречу своему скакуну-жеребцу. Правда, не сама его обуздала, а его на себя взвалила и в дежурку притащила. Оживила, но не обуздала, не удержала. Наоборот, все сделала, чтобы Болотаев на следующий день улетел в Москву.

Всё материально. Всё. Даже мысль, даже любовь и ненависть. Любое чувство – материально. К такому выводу пришёл Болотаев, потому что даже через самые толстые и холодные тюремные стены к нему проникло тепло. К нему прилетели волны нежной любви. Он понял, что она здесь. Дада здесь.

…Когда Болотаев очнулся в дежурке, то есть раскрыл глаза, вначале была какая-то пелена, но потом взгляд ожил, и он увидел прямо перед собой удивительно совершенный профиль девушки.

В институте культуры они изучали типажи лиц. Это явно греческий тип, правда, нос чуть большой, с орлиной горбинкой.

Тут Тота обнаружил, что он накрыт одеялом, но почти голый. Он дернулся. Девушка повернулась к нему. Он встрепенулся, даже отпрянул: на левой стороне через всё лицо шрам, который несколько искажает лицо, – словно две стороны монеты. Понимая это, девушка инстинктивно пытается скрыть одну сторону.

– Как вы себя чувствуете? – Она по-хозяйски откинула одеяло с его ног. – А ну-ка, пошевелите пальчиками. – Она гладит его ноги. – Онемения нет? – Голос у неё мягкий, бархатный. – Судорога, тошнота, слабость? Откройте рот… Вам повезло.

– Кто меня спас? – первое, что смог сказать Болотаев.

– Тот, – она показала пальчиком вверх, – и организм у вас здоровый.

– А где я?

– Дежурная часть энергетиков.

– А вы врач?

– Я дежурная… Медсестра.

– Мне надо в Москву, – вдруг выдал Болотаев.

– Знаю. Вас все ищут. Сейчас за вами машина прибудет. Так что вставайте. Одевайтесь.

– Там мороз? – о своем спросил Тота.

– Мороз ослаб, – сообщает девушка. – Всего минус сорок.

– Сорок?! – испуган Тота.

– Сорок. Всего сорок. Но так, в такой одежде, на север ездить нельзя.

– В жизни больше не приеду… Сесть бы в самолет. Кто за мной приедет?

– Наша дежурка… Одевайтесь. А то опоздаете на самолет… Вот вам свитер и носки шерстяные. Одевайте, одевайте. Вам ещё долго ехать. Да и в аэропорту сквозняки… Как прибудете в Москву – сразу в больницу… О, машина пришла. – Это ей по рации сообщили. – Собирайтесь… и вот, на дорожку. – Она протянула наполовину наполненный граненый стакан.

– Что это такое?

– Спирт. Разбавленный.

– Я не пью.

– Правильно, но сейчас надо, – командовала она. – А в Москве бросите.

В машине Болотаев ощутил приятное тепло изнутри, и свитер согревал, он заснул.

В аэропорту Сургута его разбудили коллеги-москвичи. Все расспрашивали как да что, а он даже имени не спросил у своей спасительницы и, наверное, самым первым сел в самолет, твердо веря, что больше в этот мороз нос не сунет. Правда, по истечении нескольких дней, увидев сибирский шерстяной свитер, Тота отчего-то поднес его к лицу, понюхал – какой-то потаённо-манящий запах тоски, заброшенности, одиночества. И ему вновь захотелось полететь в эту бескрайнюю Сибирь, поселиться где-то в глуши вместе с этой медсестрой… Он должен, он обязан её найти. По-человечески поблагодарить. Хотя бы её вещи вернуть.

Это сиюминутное желание вскоре напрочь позабылось, к тому же приближался Новый год с отчетами и банкетами, как вдруг в почтовом отсеке на проходной общежития появилась квитанция «Почта СССР» для получения бандероли. Маленький казенный конверт и в нем, какая радость, его блокнот со всею, всею, всею информацией, без которой ему было очень тяжело: просто подарок к Новому году. Тут же от руки текст: «Ваш блокнот найден в кабине дежурки. С Новым годом!»

Более ни слова. Адрес отправителя – Когалым, номер почтового отделения и фамилия Иноземцева Д.

Не сомневаясь, Болотаев понял, что Иноземцева Д. – это спасшая его медсестра, но как она узнала его адрес? Ведь в блокноте его нет. Впрочем, она могла кому-то позвонить или написать. А вот Тота тут же на почте хотел в ответ ей послать телеграмму – не приняли, нужен точный адрес, а не номер почтового отделения.

Более Тота эту Иноземцеву не вспоминал, но, когда через месяц вновь в Когалым засобиралась экспедиция, он тщательно подготовился. Уже зная, что на Севере тяжко с продуктами, а фруктов вовсе нет, он, используя свои связи, потратив почти все деньги, закупил всяких деликатесов. Словно Дед Мороз с подарками, точнее с коробками, прямо с аэропорта он приехал в ту дежурку, а у Иноземцевой, оказывается, выходной. Тота спросил её адрес.

На краю маленького поселка старый деревянный двухэтажный барак, к которому подъезда на машине из-за снега нет. По снежному коридору надо идти метров двадцать.

В отличие от внешнего вида подъезд дома чистый.

По скрипучей лестнице Тота поднялся на второй этаж, постучал.

– Кто там? – Тота узнал её голос; на сей раз строгий и встревоженный.

– Гость из Москвы.

– Ой, – услышал Болотаев. – Секунду. – За дверью шорох, так что Тота даже подумал, может, она не одна, но потом торопливо щелкнул замок, чуть-чуть приоткрывая дверь. – Неужели это вы?! – воскликнула девушка, распахнув во всю ширь дверь.

Она стояла боком, скрывая часть лица. Была взволнованна.

– Добрый день! – сказал гость.

– Здравствуйте, – ответила она и как-то торопливо, словно боясь, что он уйдет: – Проходите.

– Из машины кое-что надо принести, – сказал Тота, тронулся вниз по лестнице.

– Вам помочь?

– Нет-нет… Я сейчас.

Тота дважды ходил к машине. Потом, как хозяин, стал привезенные коробки распаковывать.

– Это ваши свитер и носки, большое спасибо. И это всё вам, – торжественно говорил он.

– Всё мне?

– Да. Это, конечно, мелочь. Так… Вы ведь мне спасли жизнь.

– Да бросьте вы. – Она, словно невеста, всё так же боком стоит в углу.

– Я машину отпустил, – как и все москвичи в провинции, командует Болотаев. – В пять она за мной вернется… Если позволите, я посижу у вас… Поговорим… Можно?

– Да-да. Конечно.

– А чай есть? Холодно.

– Да-да. Конечно.

Накрыли стол. Сели. Оказывается, хозяйка в первый раз банан съела. А вот гранаты и киви даже не видела.

За чаем разговор не клеился.

– Может, перейдем на ты? – предложил Тота.

Она лишь кивнула.

– Странное у тебя имя – Дада… У нас, у чеченцев, – это значит дед или отец.

– А меня в самом детстве называли чеченка-дикарка.

– Почему?

– Не знаю. – Она резко встала из-за стола. – Что вам приготовить поесть?

– Ничего не надо, – сказал Тота. Теперь, когда она завозилась вокруг электроплиты, он смог её рассмотреть, высокая, даже чуть выше него, от природы тонкая, но не хилая, какая-то пружинистая, кошачья стать, так что Тота выдал, то о чём думал: – А из тебя вышла бы прекрасная танцовщица.

– С чего вы взяли? – встревоженно развернулась она.

– По первой специальности я хореограф кавказсках танцев.

– Серьезно?! – Теперь она улыбнулась. – А знаете, на вечере дружбы в медучилище мне поручили исполнять лезгинку. Только мне по размеру подошёл этот костюм… Я вам сейчас покажу фотографии. – Она вытащила из-под кровати старый, потрепанный чемодан. Из него достала небольшую пачку фотографий, перевязанных резинкой. Пытаясь некоторые не демонстрировать, она нашла то, что искала. – Вот! – Видно было, что этой фотографией она дорожила.

– Прекрасно! – сказал Болотаев. – А кто вас учил танцевать?

– Никто. По телевизору видела.

– А ну, сейчас покажи, – не без иронии сказал гость, но и она ответила в тон:

– Был бы костюм – станцевала.

– При чем тут костюм?! Это только плохому танцору всё мешает.

– А музыка? А ритм? – Впервые Тота видел, как она улыбается.

– Так это я организую в лучшем виде. – Тота осмотрел комнату и, не найдя более подходящего, спросил: – А можно твой чемодан?

Как барабан используя не только этот чемодан, но и всё подручное, Тота, как он умел и как в данный момент хотел, выдал такую ударную страсть джигитовки, ещё звуками подпевая, выкрикивая, что потрясенная хозяйка стала смеяться.

– Давай! – взбадривал её гость, но она вся покраснела, закрыла лицо руками.

…Стук в стенку прекратил это внезапное буйство.

– Дада, у вас что, свадьба? – пожилой, женский голос.

– Нет, нет, простите, – крикнула хозяйка.

Тишина. Шепот Тоты:

– Ну и слышимость у вас. Словно стен нет.

– Да, – также шепотом подтвердила Дада, она о чём-то задумалась, а потом, уже обычным голосом, сказала: – Это было великолепно! А вы умеете лезгинку танцевать?

– Вроде умел, – ирония в его голосе. – Показать?

– Нет-нет. Тут и места нет.

– Хороший танцор где угодно станцует лишь бы душа ликовала!.. Могу и на столе. – Тота встал.

– Нет-нет, – вновь взмолилась Дада. – Соседка болеет.

– Так мы её оживим. – Тота сделал вид, что неуклюже собирается залезть на стол.

– Пожалуйста, не надо. – Она сама уже смеялась.

Они дружно засмеялись, и Болотаев поразился, до чего она преобразилась. Глаза заблестели. Появился румянец, и даже шрам, что так искажал её лицо, стал почти незаметен. И это, наверное, потому, что она сама о нем забыла.

Пили чай, ели фрукты, болтали ни о чём, пока их не отвлек стук в дверь:

– Дада, это твоего гостя там машина столько ждет?

Тота быстро оделся, правда, у двери выжидающе встал и, не увидев реакции, сам спросил:

– Может, я останусь?

– Нет.

Обиженный Тота не без актерства демонстративно раскрыл дверь, вновь взял паузу, но она ещё тверже:

– Нет. Возьмите фрукты… Постойте. Возьмите свитер. Холодно. А вы одеты…

После этого предложения Болотаев вернулся. Очень медленно свитер надел и вновь молча встал, что-то ожидая.

– Вас ждут, – твердо сказала Дада.

– Хоть телефон дай.

– Есть только рабочий.

Тота уже знал график дежурных контактов с надзирателями, и поэтому внеплановое лязганье засовов и ключей он, понятное дело, встречал с тревогой. Однако ему даже не дали сделать положенный доклад, просто в окошко просунули какой-то мягкий сверток.

Даже не раскрыв его, Тота понял, что это от Дады – она вновь связала ему свитер, носки и шапку.

Свитер мягкий, красивый, голубой, как и тот, который она ему связала ещё в Москве.

Он поднес свитер к лицу, принюхался. Запах шерсти, но, ему показалось, он это явно ощутил, её запах…

В ту, во вторую поездку в Когалым Тота, так получилось по работе, более Иноземцеву не увидел. А через неделю на заседании кафедры вдруг объявили, что надо кого-то для дополнительных замеров командировать в Сибирь. Болотаев удивил всех, изъявив желание, а заведующий угадал:

– Может, там невесту нашел? – И следом: – Смотри, Болотаев, как в песне поется, первым делом, первым делом – самолеты, ну а девушки, а девушки потом. Понял?

Так Тота и поступил. В воскресенье ночью он прибыл на место. Думал, что всю неделю отработает, а в пятницу встретится с Дадой. Как с ней сложится, неизвестно; впрочем, на воскресенье у него обратный билет.

Всё шло по плану, как вдруг в среду на проходной общежития вахтовиков, где он остановился, ему пожилая вахтерша передала трехлитровую банку.

– Что это? – удивился Тота.

– Клюквенный морс. Местный. Очень полезный.

– От кого?

– А вот эта. – Вахтерша провела рукой по лицу, и Тота сразу понял.

– А вы её знаете?

– Так кто ж её не знает?! Сумасшедшая! Тут за ней один парень ухаживал, так она его чуть не убила. Дура. Дикарка детдомовская!

После такой информации Болотаев хотел отказаться от морса, но вахтерша настояла:

– Берите. Берите. Очень полезно зимой, особенно вновь прибывшим. Здесь климат плохой.

Тота банку взял и удивленно спросил:

– А как она узнала, что я здесь, прилетел?

– Не знаю, – был ответ.

В комнате Тота долго принюхивался к ярко-красному напитку. С одной стороны, после слов вахтерши он чуть брезговал, с другой стороны, запах манил. Отпил глоток, второй. Понравилось. Прямо из банки выпил залпом почти треть.

Словно это был обвораживающий напиток, Тота сразу же, почти не раздумывая, пошёл, несмотря на усталость, голод и сильный мороз, прямо к Даде домой. Дома её не было. Пошёл на работу. Оказывается, совсем недавно она сменилась. Они разминулись.

Уже было очень поздно. Безлюдно. Темно. А страх от явно крепчающего мороза быстро погасил обольстительную страсть Тоты и погнал его в сторону надежного пристанища – общежития.

Через день, в пятницу, уже полностью завершив намеченный план работ, Болотаев в очередной раз набрал номер дежурки энергетиков и впервые услышал её по телефону.

– Спасибо за клюквенный морс, – не зная, что ещё сказать, в очередной раз благодарил Тота, а потом спросил: – А как ты узнала, что я здесь?

– Я позвонила на кафедру в Москву.

– А как нашла телефон?

– Вы ведь дали.

– А… А что позвонила?

– Нельзя? Больше не буду.

– Нет-нет. Конечно, можно. И даже нужно… Мы сегодня увидимся? Можно я зайду?

– Я сегодня допоздна на работе.

– Ну, – сделал долгую паузу Болотаев. – Может, я попозже зайду.

– Нет. Ночь. Поздно. Мороз. Опасно, – отвечает она.

– Ну я хочу тебя увидеть, поговорить… а ты?

– Завтра увидимся.

– Я улетаю завтра, – соврал Тота.

– Вы вроде улетаете в воскресенье.

– Откуда ты всё знаешь? – Тота раздражен.

– Вахтерша в общежитии сказала… Кстати, обещают большие морозы.

– Да? – Вот этого Болотаев очень боится, а Дада говорит:

– У меня аварийная связь. – Тота тоже уже давно слышит параллельные звонки. – Простите. До свидания!

Тота лежал на кровати, думал о поездке. В целом не плохо – он исполнил задание кафедры и надо было, как положено, в пятницу вечерним рейсом вылететь в Москву, но он, желая встретиться с Дадой, купил билет аж на воскресенье, а тут прогнозируют то, чего он боится, – лютые морозы.

Он уже просчитывал вариант выезда в аэропорт, но это затраты и риск, или просто билетов не будет.

Его раздумья улетучились со стуком в дверь. У мастера буровой день рождения. Его приглашали в кафе и вот напомнили, с собою зовут. Не раздумывая, Тота с ними пошёл и уже в кафе познакомился с грузином, который работал на соседней буровой.

Вспоминали о Тбилиси. После очередного грузинского тоста о великом сыне чеченского народа Тоте Болотаеве, Тота не удержался – до дна осушил бокал с вином из рук брата.

Заиграла кровь чеченца. Понятно, что и он должен как-то ответить. Однако он в Грузии почти не пил и тосты говорить так и не научился, зато он умел иное.

Тота выдал концерт.

Будучи чрезмерно разгоряченным, он даже не заметил, как оказался перед дверью Дады. Ещё сильнее стал стучать, открылась соседняя дверь – обросший толстый немолодой мужчина.

– Она сегодня поздно будет, – заплетался у него язык. – Она в кафе.

Ничего не говоря, Тота тронулся по лестнице вниз, а ему вдогонку:

– Так ты её жених, из Москвы? Можешь у нас переждать.

«Я жених?» – это известие и колючий мороз на улице отрезвили его.

Теперь Тота жалел, что сюда пришёл, и понимал, что до общаги может не дойти и вовсе заблудиться. А мороз дает о себе знать, и Тота подумал, что выбора нет, что он и жених, и кто угодно лишь бы быть в тепле, и он уже было вновь тронулся к подъезду, как услышал скрип шагов, потом увидел приближающуюся тень.

– Вы замерзнете, – она с ходу взяла его под руку и повела в подъезд, – сейчас отогреетесь, выпьете чай, и я вас провожу, – уже в комнате говорила она.

Тота молчал. Он был зол, а она весело продолжала:

– Как вы поете, а танцуете! Гениально! Даже не думала.

– А ты что в кафе делала? – спросил гость.

– Я по выходным, когда наплыв клиентов, там подрабатываю посудомойкой.

– Посудомойкой? – удивился Тота. – И сколько… – Он не окончил предложение, но она ответила:

– Два рубля за вечер. Кстати, сегодня я ничего не заработала, отпросилась пораньше. Знала, что вы ко мне пошли, – улыбалась она, пытаясь быть к нему одной стороной лица.

– А как ты узнала, что я к тебе пошёл?

– Следила. Общага направо, а вы пошли прямо. Хорошо, что не заблудились. Пьяным на мороз – опасно.

– Я не был пьян. И вообще не пью. – И чтобы поменять тему: – Может, я дам тебе эти два рубля?

Вмиг улыбка спала с лица хозяйки. Тота тихо сказал:

– Прости.

– Да, ладно. – Она вновь засияла. – Это я и все, кто там был, вам должны. Такой концерт! Теперь я поняла, что такое лезгинка, джигитовка… А вы научите меня?

– Конечно! – Тут Тота загорелся, даже вскочил.

– Нет-нет! – испугалась Дада. – Это я так. Когда-нибудь… А сейчас чай, и я вас провожу.

– Я заплутаю, замерзну.

– Я вас провожу до общежития и вернусь.

– Из-за меня так рисковать?!

– Какой риск?! Минус тридцать пять – это сносно.

– Нет. Я не смогу. – Тота действительно очень боялся по такому морозу в такую даль идти, и хочет он остаться, давно хочет, но она уже серьезным тоном говорит: – Я сейчас пойду найду машину.

– Нет! – чуть ли не крикнул Болотаев. – Позволь остаться.

Она долго думала, молчала, а он приблизился вплотную со стороны, которую она всегда пыталась скрыть, и прошептал:

– Ты ведь любишь меня? – и тут же более страстно: – Я тоже!

Она молчала. Лицо её стало пунцовым, а шрам даже потемнел, и она задрожала.

– Что с тобой? – Он хотел было её легонько обнять, как она взорвалась:

– Не трогайте меня! – отскочила в сторону.

Не менее её испугался и гость. Надевая в спешке пальто, он попятился к выходу, у двери остановился, застыл.

Отчего-то именно в данный момент он вспомнил, что по предмету «режиссура» их учили, что в пьесе обязателен конфликт или противоречие, после которого происходит развитие сюжета, действий, диалога. Однако это по теории драматургии, где автор волен в изобретательности, а у него перспектива – ночь, лютый мороз, и больше он может вовсе не встретить её. А ведь он сказал правду по поводу взаимности их чувств, поэтому он тихо предложил: – Может, я останусь?

– Я вас провожу.

– В такой мороз и собаку не выгоняют.

– Поймите, – она стояла перед ним, как провинившаяся школьница перед учителем, – здесь все удобства на улице.

– Я неприхотлив. – Задор появился в голосе Тоты.

– И кровать одна.

– А я спать не буду… По очереди будем спать. – Тут они оба засмеялись, а она продолжает:

– Сегодня пятница. Напьются. Бывает, буянят.

– Вот и должен я тебя защитить.

– Сейчас вы не ощущаете, но здесь прохладно, а ветер ночью задует – всюду щели. Под утро особенно холодно.

– С милой и в шалаше рай! – театрально воскликнул Тота.

– Тогда как хотите.

– Как я хочу? – задал он вопрос. Она не ответила…

Жизнь порою парадоксальна.

Например, светит солнце – хорошо. Солнцепек – очень плохо. Или дождик летом – благо. Ливень – потоп, наводнение.

Эти немудреные примеры пришли на ум Тоты Болотаева оттого, что он знает: с возрастом необходимо уединение, необходимо иметь хотя бы небольшое, но личное пространство. Однако личное пространство одинокой камеры – самое тяжелое наказание из изобретенных человечеством. Цель или итог такого наказания – сумасшествие. Временное противоядие есть – жить воспоминаниями… И почему-то ту ночь, ту первую ночь, с Дадой он вспоминал очень часто, пытаясь восстановить всё до мелочей…

Дада готовилась к приему гостя. Это было видно с первого взгляда по тщательно завитым светло-русым мягким волосам, и по многим-многим иным признакам, которые Тота особенно вспоминал, и, конечно же, по накрытому столу – запеченный муксун[10], пирог с морковной начинкой и даже гранаты и шоколад, которые он в прошлый раз ей привозил.

Можно было сказать, что у них проходил некий светский поздний ужин, до того всё было торжественно, если бы из-за стен, со всех сторон, не слышались грубые, хмельные, мужские выкрики; порою резкий, истеричный девичий смех; плач ребенка и иной фон гуляющего в пятничный вечер рабочего общежития, а точнее, барака посреди промерзшей сибирской тайги.

До определённого времени Болотаев был очень доволен, он действительно получил и получал всё, что хотел от этой встречи, до того всё было приятно, страстно, вкусно, как вдруг лампочка резко померкла, напряжение резко ушло.

– Вот черт, – прошептала Дада, – кто-то обогреватель врубил.

До того, как погас свет, она успела зажечь свечу. Вечер стал бы совсем романтичным, если бы хмельные мужские голоса не послышались прямо у их двери.

– Это Лёха хотел машину прогреть.

– Вот идиот.

– Минус сорок. Будет и пятьдесят.

– Свет не дадут?

– Не дадут, если Дада не пойдет в дежурку.

– А она сегодня не пойдет. К ней (тут очень грубое слово) из Москвы прибыл.

– Да ты что?

– А что, ты не слышал?

– Заждалась?!

– Дождалась!

– Ха-ха-ха! – Дружный, раскатистый хохот, от которого задрожали не только заиндевелые окна, но и огонёк свечи.

Блажь, в которой до этого пребывал гость, моментально улетучилась, ибо Болотаев в этот момент от чего-то вспомнил чеченскую поговорку, что петух, запрыгнувший в чужой курятник, будет затоптан.

Тота понял, что надо как-то реагировать. И первая его реакция, реакция профессионального танцора, выправить перед выходом стать. Он напрягся, как вытянутая струна. Увидев его реакцию, Дада сказала:

– Успокойтесь. Я сейчас. – Она встала, выдвинула из-под кровати всё тот же старый чемодан, достала из него выцветший ватник и, на ходу надевая его, подошла к двери и, не открывая, каким-то резко изменённым, грубым голосом выдала:

– А ну прочь!.. Или Немого позвать? А то и сама выйду. Прочь! Идите в дежурку. Пусть свет дадут.

Кто-то стал орать, материться. Голоса спускаются, шум почти исчез.

Дада ещё немного постояла у двери, прислушиваясь. Потом повесила ватник на гвоздь, вернулась к столу, села на прежнее место, но при этом как-то виновато улыбнулась, будто её уличили в обмане.

Долгое молчание нарушил Тота:

– А Немой кто?

– Ай, – она небрежно махнула рукой. – местный уголовник. Так, блатной. Но эти мужики его боятся, он их на понт берет. А со мной, как с зэчкой, солидарен.

– Ты зэчка?

Она усмехнулась:

– Да. Было такое.

– А за что?

– Соучастие в убийстве.

Эта новость как кирпич на голову гостя:

– Кого? Как? За что? – Ужасные нотки в его тоне, а она спокойно:

– Вам чаю налить?

– Нет. Да. – Он уже сбивается, любопытство появилось. – А что было?

– Вам интересно? – Она загадочно улыбается. – В общем, был убит директор нашего детдома. Мне тогда уже шел пятнадцатый год. Я была крупная девочка, точнее, уже женщина. Была заводилой и не простой. К убийству я отношения не имела. К сожалению.

– Почему к сожалению? – всё более удивляется Тота.

– Долго рассказывать, да и мало кто поймет.

– Я постараюсь. – Всё же очень тих и угрюм стал голос гостя, но продолжения он ждал. – И что?

– А что? ЧП. Надо было образцово-показательно убийц наказать. Двух девочек, Нику и Машу, моих ближайших подруг, и меня, как подельницу, судили за групповое убийство… Маши уже нет. Очень красивая была, классная. Говорили, что на зоне покончила с собой, а скорее того… Ника до сих пор сидит. Ну а мне повезло, я была беременна. Вот… – Она полезла в раскрытый чемодан. Достала небольшую пачку фотографий. – Вот моя дочка. – Она пыталась, чтобы огонек свечи осветил уже поблекшее фото.

– А где она? – спросил Тота.

– Сказали, что умерла.

– Как умерла? – Гость почти ошарашен. – А ну… – Он взял фотографию.

Изображение нечеткое. Если бы не рана на лице, то Даду и не узнать; очень худая, тощая. Она сама ещё ребенок, только в широко раскрытых глазах страх, может, страх за ребенка.

– А где её похоронили? – допытывается Тота.

– Не знаю. Просто сообщили – умерла… Она была очень болезненной. Я её в тюрьме выхаживала и родила.

– А кто отец?

– Отец ребенка?.. Не знаю.

– Как не знаешь?! – Гость даже привстал.

– Нас, а конкретно меня, насиловали многие… С самого детства.

– Что?! – Словно от страшной заразы Тота брезгливо отпрянул от стола. Резко вскочил, опрокидывая стул, кинулся к выходу, быстро взяв шапку и пальто. Мгновение колебался, бросил тут же одежду, вновь стремительно вернулся, сел. В упор на неё уставился.

От его быстрых движений пламя свечи заколыхалось. На и без того изуродованном лице Дады поползли чудовищные, как змеи, тени.

– Ты врёшь. Ты всё врёшь, – громко сказал Тота, и усмехнувшись, – а из тебя вышел бы хороший писатель-фантаст. Кошмары писать.

Она молчала. Как ни странно, и во всем бараке воцарилась удивительная, мёрзлая тишина, словно все жильцы исповедь Дады услышали, онемели. А Дада в одной позе застыла, и Тота понял, что она мысленно улетела в иные времена.

Он осторожно тронул её руку и шепотом спросил:

– Дада, скажи правду, ты ведь всё это выдумала?

Она улыбнулась одними губами.

– Конечно, – продолжил Тота, – как танцор, как хореограф, я психолог и философ жеста, мимики и даже души, и поэтому я утверждаю – по крайней мере в тот момент, когда ты говорила о дочери, – ты обязательно бы заплакала или слезу пустила бы, если бы это было так. Но ты…

Он замолчал, потому что ему стало неловко от её снисходительно-пронизывающего взгляда.

– Вы знаете, – жестко сказала она, – в детдоме никто не плачет. С самого детства от этого отучивают при помощи наказаний.

– Не может быть. – Тота одернул руку, а она вновь с какой-то усмешкой спросила:

– Вам стало страшно со мной?

Он не ответил, а она:

– Уже брезгуете, противно?

– О чём ты говоришь?! – Ещё тише стал голос гостя, и он, как заговорщик, оглянувшись, спросил: – Неужели всё это правда? Какое изнасилование? Разве этот ужас возможен в нашей стране? Мы ведь строим социализм. Да за такие дела над детьми…

– А мы не дети. Мы были дети врагов народа. Дети политзаключенных, предателей, шпионов и вредителей.

– А кто твои отец, мать?

– Не знаю. – Она горестно вздохнула. – Смутно помню, как отец каким-то образом меня из детдома забрал и мы даже бежали. Его на моих глазах застрелили… А про мать ничего. Знаю, что порою, как я что натворю, меня попрекали: «А что от неё ожидать? Мать – фашистка, отец – дикарь». А ещё помню, когда мне было лет восемь – десять, меня заставляли писать письма матери. И даже на камеру снимали и мой разговор к матери записывали.

– И что ты говорила?

– Ну, подготовленный текст заучивала. Но много-много раз одно и то же заставляли говорить, чтобы было убедительно… Потом отстали.

– А это в тюрьме? – Тота показал на её шрам.

– Нет… В детдоме учителя были хорошие; почти все спецпереселенцы или дети политзаключенных. Была Надежда Митрофановна – аристократка, дворянского происхождения, широко образованная и воспитанная женщина. Она подсказала мне ход вырваться из детдома, дала адрес и рекомендацию на киностудию «Мосфильм». Тайком я отправила свое фото и письмо, и мне, как в сказке, пришло приглашение на пробу в фильме с одновременным поступлением в театральное училище… как я была счастлива! Но накануне отъезда, ночью, лицо облили кислотой.

– Ты на боку лежала? – дрожащим голосом спросил Тота.

– Видимо, да. А то бы всё лицо таким было… Порою мне кажется, что так было бы даже лучше. А то словно двуликая. Я так всех пугаю. – Она засмеялась.

– А кто это сделал?

– Не знаю. Меня в ту ночь отвезли в тюремную больницу.

– А почему в тюремную?

– Ухта – кругом тюрьмы и зоны.

– А дальше что? – любопытен Болотаев.

– После больницы меня перевели в другой детдом, в другой город. Всего я поменяла девять детдомов. Теперь понимаю, что это специально, чтобы мы не спелись, не сдружились, друг с другом не сблизились.

– И что везде, – тут Тота долго подбирал слово, – были плохие порядки?

– Насильники? Это маньяки, больные люди, которые целенаправленно ищут такую работу.

– Но ведь были и есть какие-то контролирующие органы?

– Может, и были, – говорит Дада, – но мне кажется, что сама система всё это допускала и даже, более того, может, к чему-то, к какой-то миссии готовили нас.

– К какой? – вырвалось у Тоты.

– Точно не знаю. Хотя догадки есть. Но со мной не вышло – как ни странно, мне думается, меня тюрьма спасла, а может… Впрочем, не знаю.

Через стену заскулил ребенок. Где-то по радио тихо пела Клавдия Шульженко. А за окном ветер всё более и более набирал силу, уже порою свистел и так стало задувать, что и огонек свечи кренится и вот-вот задует, погаснет.

– А после тюрьмы? – вдруг спросил Тота.

– После тюрьмы? – переспросила она, задумалась. – После тюрьмы жизнь изменилась. Во-первых, меня оправдали. Во-вторых, я повзрослела и стала уверенной, что для меня стало очень важным. А в-третьих, уже появилась некая свобода… Правда, мне пришлось возвратиться в места моего детства – надо было сделать кучу справок, документов и паспорт. А прописки нет. Но и здесь мне помогли добрые люди – выбили направление в медучилище при Военно-медицинском институте.

– Это в Москве?

– В Новосибирске. Три года за казенный счет. Очень хорошо училась и учили. Однако в академию не взяли.

– Почему?

– Думаю, моя биография не понравилась.

– А сюда как занесло?

– По распределению отработала медсестрой. А теперь перешла сюда, к энергетикам. Не по специальности, но зарплата выше и вот, – она осмотрела свою лачугу, – какое-никакое, а жилье.

– Да, – горестно выдохнул Тота.

«Вьюююю!» – за окном уныло и протяжно завыл ветер.

– В такую погоду самолеты не летают, – вдруг о своем высказал Болотаев.

– Вы хотите уйти? – живо спросила Дада. – Я вас заболтала. Загрузила. Всю свою горесть выболтала. – Она встала. – Давайте я вас провожу.

Тота молча уставился в сторону окна.

– Да, пурга, – подсказала Дада, – а я у Лёхи машину возьму… Хотя… – Она вновь села и не как прежде, а уже как-то бочком, вновь скрывая часть лица. – Лёха небось пьяный. А может, я сбегаю на дежурке приеду?

– Зачем?

– Вас отвезти.

– Ты меня выгоняешь?

– Я вижу, как вам стало противно.

Гость промолчал.

– Я чистая! – вдруг вырвалось у нее.

«Вьюююю!» – ещё сильнее ветер завыл, да так, что даже свечу задул… Темно. Под напором стихии всё притихло, только бревна барака заскрипели; буря не на шутку разыгралась, и под этот вой Тота услышал редкие, судорожные всхлипы.

Он встал. В темноте ощупывая стол, дошел до Дады. Крепко обнял и шепотом на ухо:

– Ты об этом прежде никому не рассказывала?

Она лишь мотнула головой:

– Некому было рассказывать?.. У тебя никого нет? Некому было поплакаться?

Она заплакала навзрыд.

Он сильнее прижал её и на ухо прошептал:

– Не плачь. Ты самая чистая, и я у тебя есть…

Внимание – великая сила!

Да-да, простое, маленькое внимание ко всему, даже вроде бы и к неодушевленному предмету, а сразу всё меняется, расцветает… Это к тому, что вот приехал в далекую Сибирь близкий человек и по закону она ещё не может увидеться с заключенным, однако сам факт, что осужденному оказано такое внимание, действует. Значит, Болотаев не какой-то там отъявленный мошенник-преступник-отморозок, а человек, о котором есть кому беспокоиться.

И передачи ещё делать нельзя, а Болотаев уже получил шерстяные вещи. Это Дада.

Сама всё связала и, главное, сумела доставить. Правда, через пару дней кое-что, как неположенную блажь, охранники забрали.

Это покажется странным, ведь сами охранники эти вещи доставили и понятно, что не просто так, а за мзду. И сами отняли. Хорошо, что самого Болотаева за эти вещи не наказали.

Ну а Тота две ночи в тепле спал, вспоминал ту первую ночь с Дадой.

…В ту ночь свет так и не дали. Тота очень устал и даже толком не помнит, как лёг спать, видимо, просто вырубился, а проснулся от холода. Тоненькое одеяло не согревало.

– Дада, – тихо сказал он, повторил, но её не было.

Тота встал. На часах уже десять.

«Куда делась Дада? – подумал он, а потом: – А была ли она и правда ли то, что она накануне рассказывала?.. Конечно же нет. Это всё выдумки».

Хотя, как реальность, тюремный ватник у двери на поржавевшем гвозде висит. Этот ватник, спасаясь от холода, надел Тота. Походил по комнате в раздумьях. От прошедшей ночи двоякое впечатление. Обольстительное начало, а потом суровость бытия жизни Дады, от которых у Тоты до сих пор болит голова.

«Впрочем, такого в жизни быть не может. Дада, видимо, фантаст». – С этой мыслью, кутаясь в ватник, он снова лёг, и, когда сонная нега стала овладевать им и, слегка потягиваясь, он переворачивался на другой бок, острая боль в руке, а потом и в противоположном боку заставила его в ужасе вскочить… Оказывается, в правом рукаве заточка, а слева, в потайном карманчике, – самодельное шило…

Ему стала противна эта комната, её хозяйка и вся эта Сибирь, и тайга, и нефть. А потом ещё хуже: чуть ли не запаниковал, когда увидел, что Дада заперла его сверху и непонятно, что и как будет дальше.

Конечно, Болотаев не заорал о помощи, но дрожь, может быть и от холода, овладела им. В отчаянии и от бессилия он вновь лёг, теперь уже без ватника и было холодно, и очень неуютно, и беспокойно, но это всё как-то растворилось в сознании, и он, наоборот, почувствовал такую нежность, тепло, умиротворение, словно кто-то по-кошачьи мягко обнял его, успокоил, убаюкал; обдал ароматом сладости и любви…

Позже, ещё задолго до ареста, думая о Даде и о её природном даре отдавать или давать тепло и успокоенность, Болотаев понял: это она сама этого всего по жизни не получала, но об этом мечтала и поэтому себя всю, когда хотела, отдавала, но и забирала так же всё.

– Я извиняюсь, что у вас сегодня завтрак и обед одновременно, – говорила Дада, накрывая стол. – Утром позвали соседи – ребенку плохо стало – сделала укол. А следом «скорая» не смогла приехать – снова меня позвали. А тут по утрам я капельницу бабушке-соседке ставлю, а потом сменщик на работу не вышел – думала на минутку сбегаю, всё улажу, но сегодня ведь суббота – все в загуле.

– А я даже не заметил, как ты вышла, – сказал Тота, а далее он хотел спросить о ватнике, но с её приходом стало так тепло, спокойно и вкусно, что вновь он подумал, что всё, что было сказано и увидено накануне, – его фантазия на волне вскипающей любви.

После обеда Дада должна была бежать на работу.

– И я должен идти, – крикнул Тота. – Мне собираться надо.

– Да-да, конечно, – поддержала его Дада, – пойдёмте до дежурки, а там я машину вызову, и вас отвезут.

Даже этот небольшой путь Болотаев преодолел с трудом, до того ему было худо от сильного ветра и мороза.

– Эх вы, южанин, – посмеивалась над ним Дада.

А следом выяснилось, что из-за ночного бурана где-то случилась авария и дежурная машина там, так что придется в дежурке ждать.

Это ожидание не было тягостным, ибо им оказалось интересно друг с другом, было о чём поговорить, в том числе и о танцах, и тогда то ли сам Тота предложил, то ли Дада попросила – словом, на этом небольшом пространстве началась репетиция лезгинки. Оба загорелись.

– Так! Так не пойдет, – вошёл в раж Болотаев. – Осанка! Спина прямая… Так! Раз-два-три… Постой. Вон, возьми швабру. Да-да, швабру возьми. На плечи и руки на швабру… Выпрямилась. Ещё. Живот втянула. Подбородок вверх. Ещё… А теперь слегка на цыпочках встала. Во! А теперь плавно поплыла, поплыла, как лебедь…. И слушай такт. – Он стал набивать джигитовку по деревянному стулу. – Браво! Молодец!

Они даже не заметили, как появились дежурные энергетики, которые отвезли Тоту до общежития, где он с первой минуты почувствовал какую-то невероятную расслабленность, спокойствие и усталость, от которых сразу же заснул.

Правда, что в бараке Дады, что в рабочем общежитии Тоты по выходным да к вечеру – хмельные голоса, раскатистый смех. А потом, уже к ночи, вновь пурга разгулялась, засвистел ветер, холодно, от такой стихии всё замирает, особенно человек.

А Тоте уже не спится. Страшно. С каждым порывом ветра кажется, что вот-вот этот деревянный сарай по бревнышкам разнесет. И теперь он жалеет, что эту ночь он с Дадой не остался, а ещё более жалеет, что, как только окончил свою работу, в пятницу, тут же не улетел – поддался страсти и связался с этой Дадой, у которой и на лице – двуликость, и в душе – вулкан, и в судьбе – кошмар. Последнее, как заразная болезнь, овладело состоянием Тоты.

Однако жизнь, как природа, особенно на Крайнем Севере, очень переменчива. К полуночи пурга резко угомонилась, словно кто ей увесистый подзатыльник отвесил. Ободренный этим, Болотаев даже вышел посреди ночи на улицу. Тишина. Над головой океан звезд и такой мороз, что даже дышать тяжело.

«Всё, поменяю тему исследования и более сюда не сунусь», – решил он, но оказалось, что и уехать отсюда на сей раз непросто. Машина, которая должна была в шесть утра заехать за ним и отвезти в аэропорт, не приехала.

Встревожился Болотаев. Не только вахтершу, но и почти всё общежитие разбудил он криками в телефон. Бесполезно.

Тота не на шутку разволновался. Если он не успеет на свой рейс, то у него и денег нет купить билет на следующий. А здесь и занять то не у кого, разве что у Дады.

Вот так о ней волей-неволей почти всё время думал Болотаев и тут видит, как к общежитию подъезжает старенькие «жигули». Тота бросился к машине уговорить, вдвое, втрое больше заплатить, и из-за заледеневших стекол он не видит, кто внутри, а там за рулем Дада, и что странно, он даже не удивился и вопроса не задал, торопясь сел в машину, и лишь когда они выехали за посёлок – прямой зимник и он уже, как говорится, очухался, он надолго уставился на неё – правая, очень красивая сторона её лица, – с изумлением спросил:

– А откуда машина?

– Лёхина. Соседа.

– А ты умеешь водить?.. И права есть?

– Я окончила Военно-медицинское училище. Там всему нас учили, – тут она усмехнулась, – кроме лезгинки.

Тоте было не до шуток, он ещё пребывал в напряжении, всё смотрел на часы:

– А мы успеем?

– Не волнуйтесь, успеем.

– А-а как ты узнала, что за мной машина не приехала?

– А вы мне сказали, с кем договорились. А я знаю, что его драндулет в такой мороз не заводится. Пошла посмотреть – точно. Пришлось Лёху будить.

– Спасибо… Спасибо и Лёхе, и тебе, – уже спокойным голосом говорил Тота. – Вот. – Он достал деньги. – Это Лёхе и тебе.

– О чём вы говорите? – жестко среагировала она. – Уберите, пожалуйста!

Какое-то время ехали молча, но вскоре пассажир вновь встревожился:

– Что это такое? – Теперь и лобовое стекло почти полностью заледенело и дороги не видно.

– На такой скорости при таком морозе печь не рассчитана, – поясняет Дада – Только не волнуйтесь. Возьмите вот эту палочку и очищайте стекло.

Тота стал скрести лобовое стекло.

– Да не у себя, а передо мной. – Уже и Дада волнуется.

С неимоверным усердием Тота стал скрести прямо над рулем водителя. Процесс малоэффективный, лишь маленький островок, как небольшое отверстие в мир, удается Тоте очистить, и, наверное, даже при этом Дада довела бы машину до цели, да словно коварный удар под дых, машина вдруг дёрнулась раз-второй, мотор заглох, стало тихо. Слышно лишь, как ещё скрипят шины, но и этот звук, как оледенелое сердце, замирает. Машина стала. Пару раз Дада ещё пыталась мотор завести. Аккумулятор сел.

– Что случилось? – испугался Тота.

– Мороз… Может, бензонасос замерз.

– Что будем делать?

– Сидим…. Бог пошлёт нам спасение. Будет кто-то ехать. Должен.

– А если?

– Надо верить. Молчим. Надо сохранить тепло и прислушаться…. Звук мотора услышим.

– А если не остановит.

– Тут такого не бывает… Не волнуйтесь. Тихо.

Наверное, несколько минут молчали. А потом Дада тяжело вздохнула и очень тихо заговорила:

– Знаете, наш детский дом был в здании губернатора Севера. В одной половине мы – дети врагов и предателей, а в другой жили семьи новых хозяев страны… В коридоре, в стене, осталась дырочка от гвоздя, в которую мы всегда подсматривали, облизывались и мечтали когда-либо жить…

– К чему ты это? – также тихо прошептал Тота.

– Просто когда смотрела в эту дырочку, что вы очищали, вспомнила, как подсматривали… Всё. Ничего не видно. Не увидела. И не увижу.

– Что?! – заорал Болотаев. – Я не могу так умереть! Надо двигаться. Надо выйти.

– Стойте. Сидите! В машине пока ещё теплее.

– Нет! – Тота уже выскочил. Вслед за ним и она.

Солнце не видно. Оно появится лишь к обеду, но небо уже светлое, синее-синее. Ни единого облачка. Стойкий мороз. Дада сплюнула.

– Слюна не треснула, на лету не замерзла. Не ниже сорока.

– Тебя это радует? – страх в голосе Тоты.

– Да вы не бойтесь… Лучше сядьте в машину.

– Разве это машина – колымага… Зачем ты на ней за мной приехала?!

Дада отвернулась.

– Что будем делать? – кричит Тота. – Может, обратно пойдем… А может, что рядом есть?! Я здесь околею. Моё пальто.

– Наденьте мою шубу, – бросилась к нему Дада, и вправду на ходу снимая тулуп.

– Нет! – вдруг прорезался голос Тоты. – Не смей! Я выдержу!

– Кажется, машина! – воскликнула Дада. – Тихо!

Тишина. Только от мороза где-то истошно затрещали карликовые болотные березы.

– Я не могу… Мне плохо, – заныл Тота.

– Я дура: второпях спирт, аптечку и даже спички не взяла… А может, в машине что есть. – Она кинулась в салон. – Есть!.. Это водка, а скорее спирт.

Она откупорила бутылку, принюхалась, отпила глоток:

– Ой! Спирт… Выпейте. – Она протянула небольшую бутылку. – Вначале глубокий выдох и не вдыхая глоток.

После этой процедуры Болотаев стал кашлять, задыхаться, потом отпустило и даже стало полегче, потеплее изнутри.

– А ну ещё раз.

Всё повторилось. И после небольшой паузы Тота сказал:

– Дай ещё.

– Нет, – твердо сказала Дада. – Больше не положено, а то опьянеете и будет совсем плохо и опасно.

– Мне уже плохо и опасно… дай, – двинулся он к ней.

– Нельзя. – Она отошла. – Осталось немного… А вдруг придется машину поджечь.

– Чужую машину? – удивился Тота.

– Это на крайняк.

– Уже крайняк! Мне холодно… Дай спирт.

– Вы опьянеете.

– Будет легче умирать. Дай.

– Нет! – Она просто вылила остатки и бросила бутылку в сторону.

– Ты что – дура! – возмутился Тота. – Вообще-то, что ты дура, я давно понял… Просто я дурнее тебя, что с тобой связался.

– Не нервничайте… Сядьте в машину.

На сей раз он последовал её совету. Вскоре вышел. У него уже губы посинели.

– Дада, спаси. Подожги машину. Спаси.

– Нет. Это чужая машина. Как я рассчитаюсь.

– Да я тебе десять таких колымаг куплю. Спаси меня… Это глупая смерть.

– Чуть-чуть потерпите. Чуть-чуть, – пыталась она его успокоить. – Садитесь в машину.

Он уже был очень плох. Она помогла ему сесть в машину, говоря:

– Ещё чуть-чуть потерпим… Я верю, кто-то ведь должен ехать. Тихо! – крикнула она, а Тота уже и не мог говорить. – Шум. Едет! Машина. Мы спасены… Выходите!

От этой надежды Тота ожил.

– Выходите. – Теперь Дада уже вытаскивала его. – Слышите? Слышите? Мы спасены.

– А они остановят?

– Конечно… А ну-ка, идите сюда.

Новая беленькая «Волга» ехала быстро, выкидывая за собой клубы белого пара. Приблизившись, «Волга» явно сбросила скорость, а после, наверное, хотела объехать, но Дада буквально бросилась на капот и, как только машина остановилась, в прыжке раскрыла переднюю дверь.

– Вы! – На мгновение она застыла. – Пал Палыч?!

– Да. Мы опаздываем в аэропорт. На совещание в Москву, – слышит Тота четко выверенный начальственный голос. – Вас следующая машина подберет. У нас мест нет.

– Да что вы говорите! – Дада нагловато заглянула в салон. – О! Здравствуйте. Ваша супруга?

– Моя супруга.

– А этот помощник тоже в Москву?

– Он сопровождает меня.

– Вас или вашу супругу?

– Что? Что вы себе позволяете. Закройте дверь. Поехали!

– Я вам поеду?! – Дада уже раскрыла заднюю дверь. – А ну вылезай. – Она так рванула, что молодой человек с заднего сиденья вывалился на дорогу, а Дада крикнула Тоте: – Сюда! Быстрее! Садитесь… Стойте! – Она бросилась к «жигулям», достала портфель Болотаева, забросила и его в «Волгу». – Он тоже в Москву. Спасибо! – Она захлопнула дверь. – Счастливого пути!

Наверное, в жизни каждого человека есть моменты, которые вспоминать не хочется и не вспоминаешь, потому что некогда и нечего излишне память дерьмом загружать. Однако, попав в российскую тюрьму, ты понимаешь, что всё, что было до этого на воле, – благодать, вот и вспоминаешь всё, как некое спасение от реальности…

Как любой, более-менее воспитанный человек, Тота Болотаев, внедрившись таким образом в чужую машину, должен был, наверное, первым делом извиниться, потом поздороваться, объяснить ситуацию и ещё раз извиниться.

Он этого не сделал, потому что он этого сделать не мог – он был обморожен и ещё долго пребывал в шоке, то есть оттаивал в комфорте и тепле. А машина после этого неожиданного инцидента вновь набрала скорость, и некоторое время все молчали и были ошеломлены.

На заднем сиденье, прямо за водителем, оказывается, сидела супруга начальника местных энергетиков; она ткнула в плечо водителя и тихо сказала:

– Надо сообщить. Надо вызвать машину по рации.

– Здесь рация уже не ловит, – сказал шофер.

– Надо развернуться, – бросила женщина.

– О моём помощнике волнуешься? – слегка вывернул голову начальник. – Ты слышала, что эта дамочка сказала? Кстати, молодой человек, – обратился он к Тоте, – кем она вам приходится?

Болотаев задумался и не сразу ответил:

– Знакомая, – и после паузы невнятно, шепотом и скороговоркой: – Почти невеста.

– Да, – вывернул шею начальник, мельком оглядел нового пассажира. – Повезло вам, молодой человек… Как она за вас поборолась! Повезло с невестой.

Было видно, что последние слова он говорил уже не только для Тоты, и поэтому вновь возникло напряжение, долгая пауза, которую вновь нарушила женщина:

– Вызовите дежурку. Включите рацию. Им нужна помощь!

– Здесь рация не ловит, – вновь говорит водитель.

– Не волнуйся, – успокаивает начальник, – их кто-либо после нас подберет.

– Вряд ли. Такой мороз и выходной, – прогноз водителя.

– Чего уж?! – возмутился муж. – Мы и так опаздываем на рейс. А у тебя билеты на премьеру… Да и не пойму я: молодого человека невеста выручает, а за моего молодого помощника моя жена так волнуется. Может, остановить, вернешься? А вы, молодой человек?

…Если честно, то Болотаев достоверно вспомнить не может, было ли последнее сказано, или это вовсе ему приснилось, ибо после бессонных ночей, такого потрясения и спирта в тепле уютной машины он расслабился и заснул.

Если бы Дада хоть раз напомнила Тоте об этом дне, а тем более попрекнула бы, то Тота почувствовал бы какое-то облегчение и прощение, но Дада об этом дне ни разу не упомянула, словно его и не было. А он ведь был. Да ещё какой, только не в судьбе Болотаева, который в тот день благополучно долетел до Москвы, поздно вечером уже был в общежитии и ещё хотел в тот же вечер пойти на переговорный пункт попытаться позвонить в дежурку. Но он этого не сделал – надо было готовиться к новой трудовой неделе, когда всё закрутилось и завертелось, и, правда, он звонил пару раз, но ведь это дело непростое. Словом, прошло так две-три недели, и лишь позже, когда вновь на кафедре выписали командировку на Когалым, Тота плотно сел за телефон и был ошарашен: Дада арестована.

Более ему ничего не сказали, да он и не спрашивал. Обычно, прибыв в Сибирь, Тота первым делом выполнял командировочное задание, а потом в повестке была Дада – как бы на десерт и не более. Однако на сей раз Тота первым делом заинтересовался судьбой Иноземцевой, и, как оказалось, только он интересовался ею.

Тогда Тота подумал, что это не просто так, а где-то даже испытание и его самого, как он определил – на вшивость.

Конечно, он был стеснен и в средствах, и во времени, но он делал всё, что мог, хотя дело было непростое.

По своим делам Дада и не раз у этого Лёхи машину просила и не за просто так, а за деньги или спирт. И по всей вероятности, и в то утро Дада машину выпросила, а в критический момент эту колымагу подожгла.

Даже по версии следователя, с которым Тота встретился, и не раз, машину поджег помощник Алексей, который первым запаниковал. И конечно же, этот поджог их наверняка и спас, ибо только через час после этого появился попутный «Урал».

На этом инцидент был бы исчерпан – такое не раз в Сибири бывает, однако Лёхе ведь машину никто не вернет, у Иноземцевой таких денег нет, вот и решил он просто – написать заявление об угоне личного транспорта.

Болотаев дважды встретился с этим, как он определил, пропойцей Лёхой и даже обещал, что в течение года он по частям выплатит сумму ущерба.

– Да ты что? – на блатной манер отвечал Лёха. – И я буду по частям машину покупать? И весь год пешком ходить? Я ведь ясно и по-русски сказал: утром деньги – вечером я заявление заберу. И разве я не прав? За базар отвечать надо. А за своих баб тем более.

Обычно командировка длилась неделю, а на сей раз Болотаев, сославшись на работу, которую он тоже делал, пробил две. Тем не менее какого-либо прогресса в деле Иноземцевой он не добился, и адвокат прямо сказал: нужны деньги, и тогда либо Лёха отзовёт своё заявление, либо прокурор, получив своё, спишет всё на лёгкое хулиганство, и в этом случае грозит лишь условный срок, а так ей приписывают грабёж, угон, порчу и так далее. И самое интересное, Тота лично ходил в приёмную начальника энергетиков и даже дождался на улице Пал Палыча, но, оказывается, ещё до инцидента Иноземцева была уволена за нарушение трудовой дисциплины и к тому же при выносе её вещей из комнаты общежития обнаружили зэковский ватник с заточками.

Словом, о положительной характеристике с места работы и речи быть не может, и уже не первая судимость – рецидивистка.

Это был почти что пожизненный приговор Иноземцевой и, как понял Болотаев, вызов ему самому. А спасение только одно – деньги.

Вернулся Тота в Москву, стал искать деньги. Он думал, что у него много богатых друзей, особенно тех, кто привязан к эстраде, – оказалось, что Тота уже не их круга человек. В общем, никто в долг денег не дал. Нашел лишь в кредит одну тысячу рублей под двадцать процентов годовых. Это значит, что он теперь должен свою стипендию, восемьдесят рублей, отдавать кредитору в течение пятнадцати месяцев.

А как и на что ему дальше самому жить?

Об этом он и не подумал, потому что действовал не как финансист, а как он считал надо, то есть, наверное, как учили в институте культуры, а может, как подсказывала интуиция.

Вернулся Тота в Сибирь и прямо к Лёхе, думая, что тот несказанно обрадуется. А тот говорит:

– Что? Тысяча? Да ты что?! Ведь этой машине цены не было. – И оказалось столько достоинств, что красная цена – пять тысяч.

– Да ты что?! – Это уже Болотаев изумился. – За такую рухлядь?

– Но-но! – осадил его Лёха. – Ты классику читал? Торг здесь неуместен.

На следующий день Болотаев был у следователя прокуратуры – тысячу показал, на что тот прямо в своем кабинете, ничего не боясь заявил:

– Вторая судимость. Масса отягощающих обстоятельств. Отрицательная характеристика с места работы…

– Как отрицательная? – перебил Болотаев.

– Не знаю… Вот. Печать, подпись, дата. Так что учитывая наши добрые отношения, уважая моих чеченцев-друзей по армии – три тысячи и сразу, а не по частям… Но если дойдет дело до суда, то это всё утроится. Так что спешите… И пусть хотя бы дадут характеристику положительную с места работы. Отрицательных в нашей практике я и не встречал.

Обескураженный Тота поздно вечером возвращался в общежитие, когда чисто боковым зрением уловил, как какие-то подозрительные тени отделились от заснеженной стены, двинулись за ним, и по походке одного из них он вроде узнал Лёху, и надо было бы интуитивно мобилизоваться, но он устал, очень устал и уже оправдывал в душе самого себя, что, мол, всё, что мог, он сделал и ещё, может, сделает, а на данный момент надо завтра возвратиться в столицу и там время покажет, как и без того мрачный мир и вовсе померк.

Очнулся он в какой-то машине. Окончательно пришёл в себя в приемном отделении больницы, откуда хотел и смог бы быстро уйти, потому что было очень холодно, грязно, всюду ещё не запёкшаяся кровь и какая-то вонючая слизь и никакого внимания.

Добрые люди, которые его обнаружили и доставили в больницу, уехали. Принявшая его врач с ходу спросила паспорт, и только тогда Тота понял, что его обворовали, но оглушили не совсем, потому что он всё же сообразил, что теперь идти ему некуда, а больница – и крыша над головой, и государственное учреждение, где не только врачи, но и милиция, может быть, поможет ему, а более теперь и некому.

Только теперь Болотаев ощутил состояние, когда ты в далеком, чужом краю, без документов, без денег и никого из знакомых, а тем более родных нет.

Вот теперь он с ещё большей болью стал думать об Иноземцевой… А какого ей? К тому же в тюрьме. А каков он сам? Кто теперь ему поможет?

От этих мыслей, а скорее от сотрясения, у Болотаева в голове начался страшный гул… Очнулся он в палате.

– Вы свою фамилию, имя помните? – Над ним доктор в белом халате.

Было ещё много вопросов и беглый осмотр, после которого был поставлен диагноз:

– Вам повезло – шапка у вас хорошая. Она вас и спасла… Кстати, к вам товарищ из органов.

Почему-то Болотаев подумал, что это должен быть тот же следователь прокуратуры с ухоженными ручонками, который даже побрезговал у него тысячу рублей взять. Однако появился простой капитан милиции – по виду работяга с большими, грубыми ручищами. Он, как, наверно, положено по инструкции, тщательно провел допрос потерпевшего, всё записал и в конце спросил:

– Особые пожелания есть?

– Есть, – бойко ответил Тота. – Как бы улететь в Москву – паспорта и денег нет?

Капитан немного подумал и сказал:

– Так. Есть у нас ваш земляк. Я ему скажу.

Было очень поздно, когда появился молодой человек в накинутом белом халате и, хотя в палате было десять человек, не мешкая подошёл к Тоте, по-чеченски поздоровался, позвал в коридор.

Тота всегда думал, что любого чеченца он смог бы узнать, однако этого – с чисто чеченским именем Ваха, он никогда бы не распознал.

Старший лейтенант милиции был по-служебному немногословен. Первым делом он передал больному солидный пакет с едой и напитками и без особых церемоний постановил:

– Раз так случилось – надо здесь полежать, долечиться, как врачи велят. С протоколом допроса я ознакомился. Справку на дорогу выдадим, деньги на билет – поможем. Вот только вопрос – Иноземцева, о которой вы печетесь, кем приходится?

Болотаев задумался. То, что можно было ляпнуть чужому человеку – мол, знакомая или почти невеста, теперь не скажешь и дал такой ответ:

– Она спасла мне жизнь и сама из-за этого пострадала.

– Понятно, – изучающе посмотрел на Болотаева милиционер. – А вот этот Лёха – его роль?

– Его роль? – переспросил Тота. – Не знаю.

– Придется выяснить, – сказал милиционер. – Поправляйтесь.

Через день Болотаев выписался из больницы и сразу, как ему сказали, направился в милицию, где его ждал земляк:

– Так. Вот справка по закону, а вот деньги на дорогу от меня. Если хочешь помочь гражданке Иноземцевой, то напиши заявление, что на тебя совершил нападение не кто иной, как гражданин Ушаков.

– А кто такой Ушаков? Этот Лёха? – Тота задумался. – А может, не он?

– Проверим. Это наша работа реагировать на заявления граждан. По заявлению Лёхи задержали Иноземцеву, а теперь появится и ваше заявление.

– Теперь меня затаскают по судам Когалыма как свидетеля? – опечалился Болотаев.

– Возвращайтесь в свою Москву, – был вердикт.

Прибыв в Москву, Болотаев посчитал, что он что мог для Иноземцевой сделал, по крайней мере по уши залез в долги, и теперь пора о ней позабыть, ведь сколько по жизни людей встречаешь, навсегда расстаешься и, слава Богу, не вспоминаешь. И для этого Болотаев даже написал заявление в ученый совет, чтобы ему поменяли объект исследования, а ещё радикальнее – даже тему диссертации.

Заявление Болотаева частично удовлетворили: тему значительно расширили – «сравнительный анализ» многих нефтедобывающих объектов, что, кстати, ему очень в дальнейшем помогло, а вот «Когалым-нефть» из-за инцидента убрали и теперь туда ни направления, ни командировки нет, а Тота так и не смог про Иноземцеву забыть, наоборот, он всё более и более страдает, не имея каких-либо сведений о ней, но оттуда вдруг пришло уведомление – почтовый перевод 500 рублей и приписка от Вахи: «Всё, что смог. А Иноземцевой, раз она жизнь спасла, надо помочь жить».

Заимев такие деньги, Тота решил, как получится, просто на ближайшие праздники, вылететь в Когалым, хотя бы земляка по-человечески поблагодарить, однако он его больше никогда не увидел, тем более не пришлось там побывать, ибо буквально через несколько дней на кафедре звонок:

– Болотаев, это вы? – встревоженный голос коменданта общежития. – Тут какая-то девушка к вам.

– Какая девушка? – Хотя он уже понял и, не желая говорить «со шрамом на лице», почему-то сказал: – С чемоданом?

– Да. С допотопным, – был ответ.

С нею было комфортно. Очень и очень комфортно, если бы… Если бы не её прошлое.

…Кстати, даже тюремное содержание Болотаева стало, если можно так сказать, более комфортным с тех пор, как в Енисейск приехала Дада.

У неё опыт – детдомовский, тюремный, – и она умеет найти необходимый контакт и возможность для передач. Поэтому у Тоты теперь и теплая одежда, и неплохое питание, хотя по распорядку он ещё в карантине и передачи запрещены. Но Иноземцева как-то умудряется. Конечно, за деньги.

«Но откуда у неё деньги?» – задается вопросом Тота. А потом сам же дает ответ: у Дады вроде всё открыто, но в то же время все так закамуфлировано, что не понять… Однако с ней было очень комфортно, приятно.

…Начало марта. В Москве слякоть, грязь, тающие сугробы. Бежал Тота с кафедры до общежития и представлял: на проходной Иноземцева, как вышла из тюрьмы, в своем блатном ватнике… Вот начнутся сплетни по академии. А сколько вновь будет проблем?

Забежал Болотаев в фойе – всё-таки она была умница, – в углу был небольшой зеленый уголок. Она там незаметно приютилась на своем чемодане.

– Дада! – негромко сказал Болотаев.

Она вскочила. Они не обнимались, не объяснялись и даже толком не поздоровались. Тота резко взял чемодан, другой рукой схватил её руку, быстро повел к лифту. Только очутившись в своей комнате, Болотаев внимательно осмотрел её – очень похудела; а шрам – видимо, раньше она его припудривала – теперь потемнел. Одета она худо, бедно, провинциально.

– Когда освободилась?

– Позавчера… Спасибо вам. Ваш земляк Ваха сказал, чтобы я там более не оставалась. Это он посоветовал к вам. Я проездом.

– И куда?

Она замялась и после паузы:

– К подружке по детдому. В Воркуту.

– Это значит в никуда?

Она совсем обмякла, опустила голову.

Тота кинулся к ней, с силой и страстью обнял, так что она простонала, косточки хрустнули…

– У меня сейчас две пары семинарских занятий, – это Болотаев замещает заболевшего научного руководителя, – а часов в шесть-семь я вернусь… Ну, располагайся. Я побежал.

У Тоты часто останавливались гости – земляки. Но это особый случай. И он очень хотел побежать к Даде, да у него еду приготовить не из чего. В магазинах полки пустые, даже если деньги есть, а у него их нет – он долг погашает.

Всё-таки не с пустыми руками он в общагу пришёл, а уже от лифта вкусный аромат.

Стол накрыт и столько блюд.

– Ты где взяла всё это? – удивился Тота.

– У соседей. Точнее, они сами предложили. Я нашла у вас лук, картошку, хотела пожарить, и они жаркое готовили, я предложила помощь. Вот так получилось и у нас, и у них. – Она демонстрирует стол. – А что?

– Что? Что?! – возмущен Тота. – Ты разве не видишь их?

– Очень вежливые, нормальные африканцы. Гораздо лучше, чем пьяные и грубые мужланы.

– Это, может, и так, – согласился Тота, – но с иностранцами надо быть очень осторожным. А что-то у них брать!.. Понятно?

– Понятно, – согласилась Дада, – что это не наша общага в тайге.

Общежитие было построено к московской Олимпиаде 1980 года, блочного типа. Небольшой общий коридор, санузел и двух- и трехместные комнаты. Болотаев занимал трехместную, большую комнату. У него прописан студент-земляк, который живет на съемной квартире и не появляется здесь. Соседи Болотаева тоже аспиранты. Правда, их цель – не защититься, а под разными предлогами как можно дольше пробыть в Москве, где они, пользуясь дефицитом во всем, регулярно выезжают в свои страны, привозят всякие вещи – от спиртного и сигарет до джинсов, дубленок и иных «шмоток», на чем зарабатывают вроде бы хорошие деньги.

В СССР такое считалось спекуляцией, было уголовно наказуемо и обществом вроде бы порицалось, хотя почти все, кто жил в Москве, так или иначе к этой сделке или спекуляции порою бывали причастны, ибо иных вариантов приобрести что-либо нормальное не было.

Болотаев тоже пару раз со спекулянтами контактировал, себе джинсы брал, маме кожаное пальто и ещё кое-что по мелочи. Правда, всё это было не с соседями, которых Тота держит на дистанции.

Так, после приезда Иноземцевой, утром, стоя в маленькой прихожей, он грубо постучал к соседям и через закрытую дверь крикнул:

– Эй, вы! Ко мне девушка приехала, поэтому ведите себя тише воды, ниже травы. А санузел для вас только вечером и утром, по полчаса. Понятно?

– Да-да, товарищ Тота, – дружно ответили соседи, не открывая дверь.

А вот Дада из-за этого диалога сильно возмутилась:

– Как так можно?! – не находит она даже слов. – Это просто не по-человечески, невыносимо!

– О чём ты, Дада? – усмехается Болотаев. – Ты ведь их не знаешь.

– Не знаю, но знаю, что вы не правы. – Она нервно размахивает руками и как последний аргумент: – Неужели вы окончили институт культуры?

Если бы это сказал кто-либо другой, обида Болотаева была бы серьезной и, может, был бы конфликт. Однако на Даду Тота обижаться не может, она без шума и незаметно навела во всем боксе аптечный порядок, всегда приготовлена еда, уютно, и, главное, она ничего не требует, не просит и, вообще, незаметна, как в сибирский активированный день, тиха, если её не трогать. А вообще-то она часами напролет что-то вяжет. Этот процесс порою идет и ночью при свете ночника, и тогда Тота сквозь сон слышит, как нежно спицы пищат, словно мыши в углу играют. И что самое интересное, она почти что неревнива или делает вид, что не ревнует. По крайней мере, вечером, когда Тота возвращается, она сообщает, что заходила, к примеру, блондинка Вера, или брюнетка Люся, или ещё какая-либо дама, и это всё без видимых эмоций. А вот когда объявилась одна уж очень навязчивая аспирантка и Тота был в комнате, Дада засобиралась было прогуляться, хотя до этого даже боялась выходить, но Тота остановил её: