Меч ликтора

31. ОЗЕРНЫЕ ЛЮДИ

Мы с Пиа провели ночь на одном из плавучих островов, и я соединился с нею, хоть и в оковах, но уже свободной, как когда-то с Теклой, не скованной, но все же узницей. Потом она лежала у меня на груди и рыдала от счастья — думаю, не столько из-за полученного со мной удовольствия, сколько из-за обретенной свободы, хотя среди ее родичей, островитян, не имевших иных металлических орудий, кроме тех, что они покупали или воровали у людей с берега, не нашлось кузнеца, чтобы разбить ее кандалы.

Я слышал от мужчин, познавших многих женщин, что в конце концов они начинают замечать сходство в любви с некоторыми из них. Впервые я убедился в этом на собственном опыте, ибо жадный рот и гибкое тело Пиа напомнили мне Доркас. Но в их сходстве крылся обман; в любви Доркас и Пиа походили друг на друга, как иногда походят друг на друга лица сестер, спутать которые, однако же, невозможно.

Когда мы добрались до острова, я был слишком бессилен, чтобы сполна оценить его красоты, да и ночь уж наступила. Сейчас я помню лишь то, как мы вытащили на берег маленькую лодочку и направились в хижину, где один из наших спасителей разжег лучину, которые здесь добывались из выловленных из воды бревен, а я смазал маслом «Терминус Эст», отнятый островитянами у взятого в плен старейшины и возвращенный мне. Когда же Урс вновь обратил к солнцу свой лик, я испытал истинное блаженство, стоя подле стройного ивового дерева, опершись рукой о его изящный ствол и чувствуя, как колышется под ногами живая плоть острова.

Гостеприимные хозяева приготовили на завтрак рыбу, и не успели мы расправиться с угощением, как появилась лодка, а в ней еще двое островитян, которые привезли с собой еще рыбы и корнеплодов, каких я раньше никогда не пробовал. Мы запекли овощи в золе и съели горячими. Вкусом они более всего напоминали каштаны. Приплыли еще три лодки, а следом остров с четырьмя деревьями, в ветвях каждого из которых пузырились квадратные паруса; увидав его издали, я принял его за флотилию. Капитаном оказался старик — похоже, вождь островного народа. Звали его Ллибио. Когда Пиа рассказала ему обо мне, он по-отечески меня обнял, а я про себя подивился, ибо еще никогда и ни у кого не встречал такого приема.

Когда он разомкнул объятия, все, включая Пиа, отошли прочь, чтобы мы могли побеседовать с глазу на глаз, — одни скрылись в хижине, другие (всего на острове было человек десять) удалились к противоположному берегу.

— До меня дошли слухи, что ты великий воин и убийца людей, — начал Ллибио.

Я ответил, что я действительно убийца людей, но отнюдь не великий.

— Это так. Каждый отвечает ударом на удар и убивает. Но победа добывается не уничтожением других, а уничтожением определенных частей самого себя.

Желая показать, что я понял его, я ответил:

— Ты, должно быть, убил все худшие части себя. Твои люди тебя любят.

— И этому верить не стоит. — Он помолчал, глядя на воду. — Нас мало, мы бедны, и если бы в эти годы мой народ слушал кого-нибудь другого… — Он покачал головой.

— Я много странствовал, и, по моим наблюдениям, бедные люди обычно мудрее и добродетельнее богатых.

Он улыбнулся моим словам.

— Ты добр. Однако сейчас наш народ сделался столь добродетелен и многомудр, что может вымереть. Мы никогда не были многочисленны, а в прошедшую зиму, когда большая часть озера замерзла, много людей погибло.

— Я и не задумывался, как тяжело вам должно быть зимой, ведь у вас нет ни шерстяной, ни меховой одежды. Теперь я вижу, что трудности у вас немалые.

Старик покачал головой.

— Мы натираемся салом, что хорошо спасает, а тюлени дают одежду гораздо лучшую, чем даже у береговых людей. Но когда озеро замерзает и острова не могут плавать, береговые люди приходят к нам всем скопом — ведь лодки им уже не нужны. Каждое лето мы воюем с ними, когда они приходят отнимать у нас рыбу. Но каждую зиму они убивают нас и забирают в рабство.

Я подумал о Когте, который старейшина отобрал у меня и отослал в замок, и сказал:

— Береговые люди подчиняются владельцу замка. Возможно, если бы вы заключили с ним мир, он бы запретил им нападать на вас.

— Когда я был молод, эти стычки уносили две-три жизни в год. А потом явился тот, кто построил замок. Ты знаешь легенду?

Я покачал головой.

— Он пришел с юга, откуда, как мне сказали, пришел и ты. С собою он принес вещи, которые понравились береговым людям: одежду, серебряную утварь и разные искусно выкованные орудия. Под его руководством они построили ему замок. То были отцы и деды нынешних береговых людей. Работая на него, они пользовались его орудиями, а потом он позволил им, как и обещал, забрать их себе вместе со многими другими вещами. Когда они занимались строительством, отец моей матери пришел к ним и спросил, неужели они не видят, что сажают над собою правителя: ведь он уже тогда обращался с ними как хотел, а поселившись в замке, стал бы к тому же недосягаем. Но они только посмеялись над моим дедом и сказали, что их много, а хозяин замка один. И то и другое было правдой.

Я поинтересовался, случалось ли ему видеть владельца замка и если да, то как он выглядел.

— Видел однажды. Я проплывал на лодке мимо большого камня, а он стоял наверху и разговаривал с береговыми людьми. Роста он небольшого, скажу я тебе; если вас поставить рядом, он и до плеча тебе не достанет. Такой не испугает. — Ллибио снова умолк, и его затуманенный взгляд устремился не в глубокие воды озера, но во времена, давно прошедшие. — Однако настало время, и страх все-таки охватил нас. Внешняя стена была закончена, и береговые люди вернулись к своим обычным занятиям: охоте, постройке плотин, скотоводству. Однажды к нам явились их вожди и обвинили нас в краже детей и скота; они сказали, что, если мы не вернем украденного, они перебьют нас.

Ллибио посмотрел мне в лицо и схватил мою руку. Его рука была жесткой как камень. Глядя на него, я тоже обозревал канувшие в небытие годы. Мрачное было время, но и будущее, что было тогда посеяно и где я сейчас сидел рядом с ним, положив на колени меч, и слушал его историю, — это будущее оказалось мрачнее, чем он мог тогда предположить. В те годы он был молод и силен, он был счастлив, и, хотя теперь он, возможно, и не думал об этом, глаза его помнили все.

— Мы им ответили, что детей мы не едим, а рабы в нашей рыболовной общине не нужны, да и скот пасти негде. Даже тогда они наверняка знали, что это не мы, потому что войной на нас не пошли. Но когда наши острова приближались к берегу, до нас доносились рыдания их женщин в ночи.

В те времена, — продолжал он, — день после каждого полнолуния считался торговым, и любой из нас мог сойти на берег за ножами и солью. Когда наступил очередной торговый день, нам стало ясно, что береговые люди знают, куда делись их дети и где их скот, — они только об этом и шептались. Мы спросили, почему бы им не взять замок штурмом, ведь их так много. Вместо этого они стали отнимать детей у нас, забирали мужчин и женщин всех возрастов и приковывали снаружи у дверей — чтобы их людей не трогали; иногда они сгоняли пленников прямо к воротам замка и связывали там.

Я отважился спросить, долго ли это продолжалось.

— Много лет, со времен моей молодости. Иногда береговые люди вступали в схватку, но чаще обходилось без боя. Дважды с юга приходили воины — их насылал гордый народ, что живет в высоких домах на южном побережье. Пока воины были здесь, схватки прекращались, но что об этом говорилось в замке, мне неизвестно. Его хозяин, с тех пор как замок был отстроен, никому не показывался.

Он умолк, ожидая моей реакции. У меня родилось чувство, которое часто посещает меня, когда я беседую со стариками, будто слова, сказанные им, совсем не то, что слова, услышанные мной, ибо его рассказ изобиловал намеками, догадками и скрытыми смыслами, незримыми, как его дыхание, словно само Время встало между нами, подобно белому духу, и смело длинными струящимися рукавами большую часть сказанного, прежде чем слова достигли моего слуха. Наконец я осмелился заговорить:

— А что, если он уже умер?

— В замке обитает злобный великан, но его никто не видел. Я не без труда подавил улыбку.

— Но, по-видимому, само его присутствие пугает береговых людей, и они не решаются напасть на замок.

— Пять лет назад они осадили его — столпились ночью вокруг, как рыбья молодь вокруг трупа, сожгли замок и перебили всех, кто в нем находился.

— Значит, с вами они воюют по привычке? Ллибио покачал головой.

— В этом году, когда лед растаял, возвратились те, кому удалось бежать из замка. Они навезли даров: драгоценностей и оружия — тех странных предметов, что ты обратил против береговых людей. Сюда приезжают и другие, но слуги они или господа — того я не знаю.

— С севера или с юга?

— С неба, — ответил он и поднял палец вверх, туда, где тусклые звезды едва виднелись в величавом сиянии солнца. Я, однако, решил, что упомянутые им гости прилетают на флайерах, и потому не стал расспрашивать подробнее.

Целый день к нам стекались озерные жители. Многие прибыли в лодках, подобных тем, что преследовали судно старейшины, но большинство приплыли прямо на островах, так что в конце концов мы оказались в центре плавучего континента. Меня ни разу прямо не попросили вести их на замок. Однако к вечеру мне стало ясно, что они хотят именно этого и понимают, что я им не откажу. Наверное, в книгах в подобных случаях произносятся пламенные речи, жизнь решает все иначе. Их восхищал мой рост, они любовались моим мечом, а Пиа сообщила им, что я послан самим Автархом, чтобы освободить их. Ллибио сказал:

— Мы страдаем больше всех, к тому же береговые люди сумели сговориться с хозяевами замка. В битве они сильнее нас, но сгоревшие части замка восстановлены не полностью, да и вождя с юга у них нет.

Я расспросил его и остальных об окружавших замок землях и сказал, что до ночи атаковать нельзя, иначе часовые на стенах заметят наше приближение. Была и другая причина дожидаться темноты, хотя о ней я умолчал: ночью трудно вести прицельный огонь, а уж если хозяин замка снабдил старейшину огненными пулями, он, несомненно, хранил у себя и более мощное оружие.

Когда мы отплыли, под моим началом оказалось около сотни воинов, но все они были вооружены только гарпунами с наконечниками из плечевой кости моржа, пачо и ножами. Я не хочу льстить самому себе и утверждать, что стал во главе этого маленького войска из сострадания к бедствиям озерных людей — это неправда. Сделал я это и не из страха перед местью с их стороны в случае моего отказа, хоть и подозревал, что, не прояви я достаточно хитрости и изворотливости, выдумывая оправдание для отсрочки штурма или выгодный для островитян предлог не штурмовать замок совсем, они бы круто обошлись со мною.

Дело в том, что у меня имелись свои причины идти на замок, причем более веские, чем у них. На шее Ллибио носил вырезанное из зуба изображение рыбы; когда я поинтересовался назначением предмета, он ответил, что это Оанн, и прикрыл амулет рукой, чтобы мой взгляд не осквернил его: он знал, что я не верю в Оанна, этого рыбьего божка, которому поклонялся здешний народ.

Я действительно в него не верил, однако знал об Оанне все, что представлялось важным. Он, должно быть, жил в глубинах озера, но во время шторма выходил на поверхность и прыгал по волнам. Он был пастырем рыб и наполнял сети островитян. Никто со злым умыслом в сердце не мог безнаказанно пуститься по воде: Оанн всегда появлялся рядом, с глазами, огромными, как две луны, и переворачивал лодку.

Я не верил в Оанна и не боялся его. Но, как мне казалось, я знал, откуда он явился, — во вселенной существует всепроникающая сила, рядом с которой все прочее только тень. Я понимал, что в конечном счете мои представления об этой силе столь же смешны (и столь же серьезны), сколь и Оанн. Я знал хозяина Когтя и чувствовал, что от Когтя исходит все мое знание, от него одного, сколько бы ни было на свете священников и алтарей. Множество раз я держал его в руках, поднимал его над головой в Винкуле, касался им улана из войска Автарха и больной девушки в нищей лачуге Тракса. Я владел бесконечностью и распоряжался ею. Как знать, смогу ли я безропотно возвратить его Пелеринам, если когда-нибудь их разыщу, но я никогда не позволю кому-либо еще завладеть им-в этом я был твердо уверен.

Более того, я чувствовал, что избран хранить — пусть недолгое время — эту силу. Пелерины утратили ее по моей вине: это ведь я позволил Агии подгонять возницу; поэтому я считал своим долгом беречь Коготь, пользоваться им, возможно, возвратить назад, а пока я был обязан вызволить его из рук, несомненно, жестоких, в которые он попал по моей оплошности.

Когда я начинал свое жизнеописание, у меня и в мыслях не было раскрывать секреты своей гильдии, переданные мне мастером Палаэмоном и мастером Гурло на празднестве Святой Катарины перед моим посвящением в ранг подмастерья. Однако один из них я раскрою, ибо без него невозможно понять мои действия в ту ночь на озере Диутурн. Секрет прост: наш, палачей, удел — повиноваться. В колоссальной конструкции государственной иерархии, во всей пирамиде человеческих жизней, которая неизмеримо выше любого рукотворного сооружения, выше Колокольной Башни и Стены Нессуса, выше горы Тифон, в пирамиде, нисходящей от Автарха на Троне Феникса к самому жалкому приказчику, гнущему спину на прожженного ворюгу-торговца, — что много хуже, чем просить милостыню, — мы в этом здании единственный надежный камень. Тот не повинуется, кто не исполнит самый немыслимый приказ господина, и никто, кроме нас, не свершит немыслимое.

Так мог ли я отказать Предвечному в том, в чем по доброй воле присягнул Автарху, отрубив голову Катарине?