Между шкафом и небом

В траве стоят спокойные цветы.

Заплаканная память смотрит в щелку

И различает комнату и елку,

Соткавшуюся в ней из пустоты.

И снова видит — зренье сносит вбок —

Цветные точки паутинных вспышек,

И свет, как снег, ложится на песок

Под соснами среди корней и шишек.

Шоссе блестит на солнце, как вода,

От радости —

«сей брат был мертв и ожил»,

И муравьи снуют туда-сюда,

Работая не покладая ножек.

От елки на излете декабря

До елки на краю шоссе в июне

Сквозь воздух дней протянута заря

Невыдуманной жизни накануне.

И даже вещи — вестники зари…

Заплаканная память смотрит в щелку,

Где дождь, как свет, качается внутри

И свет, как дождь, стрекочет без умолку.

В стеклянном воздухе торчит

железный прутик;

Асфальт, как солнце, светится, дрожа.

На высоте седьмого этажа

Минута прилепляется к минуте,

Выстукивая светло-серый лес

С травой и перевернутой листвою,

Тропинкой, пустотой и дождевою

Сквозящей кляксой пасмурных небес.

И в этот лес, как будто в никуда,

Уходит неподвижный человечек

В плаще и с целлофановым пакетом,

Бесцветным и блестящим, как вода.

Его спина по цвету, как асфальт,

И как бы безотчетно совмещает

Прозрачный лес, который все прощает,

И этот острый воздух из стекла.

И нужно все расставить по местам,

Уменьшившись до двух сплетенных свечек

Чтоб выяснить, что милость только там,

Куда уходит фоточеловечек.

Даже эти шаги, даже эти следы на паласе,

Даже этот пейзаж с набегающим березняком,

Все, что было и будет, стояло тогда на террасе

В треугольниках солнца, трепещущих под потолком.

Человек в канотье с чемоданом в пустынном отеле,

Оглянувшийся на неожиданный окрик портье,

Потому что портье примерещилась кровь на постели

И лежащий ничком этот самый субъект в канотье.

Или дама в машине, закуривающая сигарету,

Наклонившись к тому, кто, умолкнув, сидит за рулем;

Чуть подавшись назад и направо, навстречу ответу;

Сигаретный дымок, как крыло, у него за плечом.

Но потом все уходит, и только в бревенчатом доме

Белокурая девочка с чайным подносом в руках,

В белом платьице, с бантом,

помедлив в кухонном проеме,

Выплывает к гостям с пирогом в именинных свечах.

Но и это уходит, лишь кружатся белые мухи,

И старик-лесовик, помолясь, раскрывает уста,

Чтобы кротко и просто поведать землянам о Духе,

От которого радость, сияние и теплота.

В этих нежных волнах золотистого и голубого

Ни террас, ни машин, ни раскуриваемых сигарет;

Дверь сама открывается настежь в клубящийся свет…

Страшно: падая в небо, не вспомнить заветное слово.

И лес, и шкаф, и фотоаппарат,

И чайки, и очки, и плоскодонка,

И солнце уплывало вверх, как взгляд

Играющего на полу ребенка —

Когда в передней щелкает замок,

И на пороге возникает папа,

Его большая фетровая шляпа,

Едва не задевает потолок —

И вешалка, и ветер, и брелок,

И водоросли, и пальто, и море,

И облако ложилось поперек,

И волны набегали на песок

И пенились, откатываясь вбок,

Как съежившийся сумрак в коридоре.

Надо постучаться — и отворят.

Снег, шурша, мелькает над полотном.

В вертикальном небе зарыт клад.

Демон знает о нем.

Человек стоит на краю перрона

Навытяжку перед судьбой.

Чтобы отнять золото у дракона,

Нужно вступить с ним в бой.

Снег лежит — как покров бессилья…

Главное — не побежать назад!

У дракона фиолетовые крылья,

Неподвижный мертвый взгляд.

Главное — крикнуть дракону: «Нет!»

Крикнуть: «Убирайся!» ночному бреду…

Просыпаясь, мальчик видел свет,

Чтобы взрослый смутно верил в победу.

Эта ночь разбудила лето.

В золотом заповедном сне

Голубые полоски света

На дощатой темной стене.

В доме настежь окно открыто

В нарисованный серый сад.

В переполненное корыто

Капли прыгают и звенят.

Над землей повисает низко

Бестолковый вороний гам.

Отступившее небо близко,

И терраса — как будто храм.

Жизнь моя в столбе бесплотной пыли,

В облаке, расплывшемся от слез,

В зеркале, которое разбили,

А оно очнулось и срослось.

В комнате, как в солнечном осколке

Озера, сверкающего сквозь

Листья и ослепшие иголки,

Пляшут пряди солнечных волос;

Рыбаки спускаются по склону

По траве, блестящей от росы;

Папа говорит по телефону,

Обреченно глядя на часы.

Даже в зимней обморочной давке,

В стеклах между варежек и шуб

Тонкие секунды, как булавки,

Падают, не разжимая губ;

Но не зря в серебряном конверте

Нас бесстрашно держат на весу —

Как от ветра, спрятавшись от смерти,

Одуванчик светится в лесу.

В толпе веселых палочек, в плену

Зеркальных сквозняков балетной школы,

В прозрачности от потолка до пола,

Придвинувшейся к самому окну.

На улице, в кольце цветного слуха,

В лесу, где память бьется на весу,

Вибрируя, как золотая муха,

Похожая на добрую осу

Над яблоком в купе, когда часы

Стоят, прижавшись стрелками к рассвету, —

Две полосы серебряного цвета

Над черным краем лесополосы.

Разбившись насмерть в пелене тумана,

Мы гладим хвою в глубине пробела,

Где голоса летают над поляной,

Проделав дырку в зеркале Гизела;

Вдоль сосняка, сквозь сумеречный дым,

По кромке дня пробравшись без страховки,

Мы наяву стоим у остановки

На воздухе, оставшемся пустым.

Есть мир и Бог; мир, человек и Бог;

Открытость миру и открытость Богу;

Есть камень у развилки трех дорог

И путник, выбирающий дорогу.

…Погибли все — и тот, кто захотел

Разбогатеть и поскакал направо,

И кто свернул туда, где власть и слава…

Лишь тот, кто выбрал смерть, остался цел.

Есть лес и снег, пустыня и вода,

Круг Зодиака, воздух, время года,

Земля и небо, слава и свобода,

Отчаянье и память, «нет» и «да».

Есть ад и рай с его рукой-лучом,

Пророки, маги, звезды, птицы, листья,

Художник, гравирующий мечом,

Боец-монах, сражающийся кистью:

Зеленый север, желтый юг, восток

Белее снега, красный запад, синий

Слепящий Центр; молитва, пепел, иней

И человек, который одинок.

Я полюбил тебя, бессонный человечек.

Огромный коридор наполнен тишиной.

В окне стоит зима, и черно-белый вечер

Похож на зеркало основой ледяной.

В колодце темноты скользят смешные люди.

Прижавшись лбом к стеклу, не разжимая век,

Тот мальчик видит все, что было, есть и будет.

Над эллипсом катка порхает редкий снег.

Есть только то, что есть; он встанет на колени,

И двор под окнами, каток, асфальт, подъезд

Окажутся на дне почти прозрачной тени

Пространства-времени, похожего на крест.

Есть только то, чего как будто нет.

Внутри другой зимы я выбегу из школы,

И он подарит мне очки Савонаролы,

Чтоб я смотрел сквозь них на разноцветный свет.

В трухлявой Аркадии, в царстве прогрызенных пней,

В компании гусениц и сизокрылых громадин

Жуков, в лабиринте сосновых корней,

На шишках, присыпанных хвоей, нагревшейся за день,

Под стрекот кузнечиков, возле дороги, почти

У остановки, но с той стороны, у забора,

Ведущего к пляжу, мы ждали автобус, который

Приходит из города в пятницу после шести.

И он приходил, и, нагнувшись, я видел в просвете

Над черным асфальтом и пыльной дорожкой за ним

Ботинки, сандалии, кеды приехавших этим

Вечерним автобусом солнечно полупустым.

Потом громыхало, стрижи рисовали грозу,

Но нас не давали в обиду бессмертные боги.

Мы были живыми на этой зеркальной дороге,

Бегущей вдоль сосен над речкой, блестящей внизу.

Сквозь ватное время, сквозь воздух, мелькая,

Как бабочка в елках над тенью от стула,

В затянутых наледью стеклах трамвая,

В густых спотыканьях невнятного гула…

Внутри треугольников и полукружий,

Сквозь блики на поручнях, в точке покоя

Нам было предсказано что-то такое,

Что все остальное осталось снаружи.

Осталось спокойно держать на весу

Снопы и царапины света на грани

Пустой пустоты, в черно-белом лесу,

Среди отражений цветов на поляне.

Осталось стоять, как живой человек,

В трамвае, гремящем то громче, то тише

Сквозь ватное время, танцующий снег

И голос, которого тут не услышишь.

Слова стоят, как стулья на песке.

В просветах между ними видно море,

И тишина висит на волоске

На волосок от гибели, в зазоре

Зари, в пробеле воздуха, в пустом

Приделе на потрескавшемся фото,

На небе, перечеркнутом крестом

Пушистыми следами самолета

И наведенной радуги; прилив

Шуршит волной, серебряной с изнанки,

И мальчик в туго стянутой ушанке

Сквозь снегопад у дома на Таганке,

Не отрываясь, смотрит в объектив,

Как в форточку в пространство пустоты,

Где прыгают бессолнечные спицы,

Как в зеркало, где — против всех традиций

Магического знанья — если ты

Не призрак, — ни пропасть, ни отразиться.

Агент, убитый в телефонной будке,

Встает с колен в гостинице во Львове.

Луна в окне желтеет в промежутке

Между стеклом и пойманным на слове

Пространством, обещавшим всем, кто в нем

Смотрел с холма на медленную воду

Сквозь зелень сада — там теперь у входа

Дежурит ангел с пламенным мечом

Вращающимся; пламя, ударяясь

О пустоту (сосну давно сожгли),

Рассыпавшись на искры, рикошетом

Уходит на террасу, притворяясь

Лучом, застрявшим в зеркале, букетом

Иван-да-марьи в солнечной пыли…

Мир просто был. В троллейбусной оправе,

Как в комнате, казавшейся огромной,

Струился свет ни ясный и ни темный.

По проводам и вытянутым склонам,

Сжимаясь в запотевшей полуяви,

Пульсировал продолговатый воздух,

Как ватный гул, плывущий по салонам

Вдоль стекол в ледяных цветах и звездах

Над прячущимися в махровых гнездах.

Неправда в обобщениях. Язык,

Как волк, не поддается дрессировке.

Я вижу папу в бежевом пальто.

Все умерли. За площадью на хмуром

Торце высотки — тени птиц. Никто

Не умер. «К водным процедурам»

Нас приглашает радио; зато

И день с утра похож на решето

Сквозь белый снег под рыжим абажуром.

Лес порхает, кружится — на синь и сень

Рассечен вдоль просек по вертикали

Световыми ширмами; косуля в тень

Отступает солнечными прыжками.

Это как прозрачная дверь — пока

Музыка звучит и даль притерта

К зелени и ряби березняка,

Это место встречи живых и мертвых.

«Мы вас вправду любим», — земле, золе

Шепчут изменившие, боясь проснуться

(Лампа отражается в ночном стекле),

Встретиться и все-таки разминуться.

Ныряя, ломаясь, гудя

В луче под фонарною плошкой,

Булавки-иголки дождя

Блестят, как железные ножки

Стола на попа подшофе

Среди перевернутых лавок

В закрытом открытом кафе

Под градом иголок-булавок.

Как тень воспоминания

И слезы по щеке,

Веселая компания

Спускается к реке.

Вибрируя от стрекота,

Пропахшего травой,

Столбы цветного хохота

Висят над головой.

Где елка раскололась,

Там на глазах у всех

Летает папин голос,

Ныряет дядин смех.

Как утром в батискафе —

И некому помочь —

Сквозь глянец фотографии

Проглядывает ночь.

Но только темный воздух

Стоит со всех сторон,

И девочка под звезды

Выходит на балкон.

Остается цепляться за свет, потому что иначе

Стрекоза (не бывает прекрасней) не вылетит из

Глубины придорожной кулисы, и сосны на даче

Тишину и себя за окном не исполнят на бис.

И прохожий в тулупе не сможет шагать по лыжне

Постановщиком времени, рыцарем в солнечных латах

Вдоль стрекочущей ЛЭП, мимо пустошей

шестидесятых,

А возьмет и исчезнет и больше не будет уже.

И, конечно, родня, та, что есть, но особенно та,

Что давно не гадает о сме- и бессмертье под утро,

Не останется прежней, как августовская пустота,

Там и сям просквоженная крылышком из

перламутра.

Я падаю, как падают во сне —

Стеклянный гул, железная дорога —

В темно-зеленом воздухе к луне,

У входа в лес разбившейся на много

Седых, как лунь, молочных лун, седым,

Нанизанным на столбики тумана

Июльским днем — как будто слишком рано

Зажгли фонарь, и свет похож на дым

И луноликих ангелов, когда

Они плывут вдоль рельс в режиме чуда —

Откуда ты важнее, чем куда,

Пока куда важнее, чем откуда —

Белея на границе темноты;

Вагоны делят пустоту на слоги:

Ты-то-во-что ты был влюблен в дороге,

Ты-там-где-те, кого не предал ты.

Площадь перед дворцом (в городе Китеже) —

Пусть пионеров — все-таки тьма мигала

Снегом, когда из трамвая (номер забыл уже)

Мы вылезали у сводчатого портала.

Мы вылезали и попадали в шахматный

Вечер зимы, просто идущий мимо,

Вместо и после субтропиков Вишакхапатнама

В сказке про гроб на колесиках в сердце Нарыма.

В сердце Нарыма, в черном квадрате, в белом

Царстве зимы, страшно сказать, в безгрешной

Смертной любви все перепачкано мелом,

Каждая дверь — и король растерялся, конечно.

И король растерялся, и все растерялось: дом,

Citizen Rosebud — детские санки;

В раковине зимы глухо, как в танке;

В черном квадрате (Малевич тут ни при чем)

Белый квадрат — фрейлина, где принцесса? —

Ночь, перламутр и вата мечутся врозь.

В озере Светлояр световая завеса.

Старое кончилось, новое не началось.

В траве, в костре июня, у торца

Шестнадцатиэтажного дворца,

Споткнувшись о натянутое время,

В зеленом круглом мире, где пришлось —

Приходится-придется, глядя сквозь

Танцующую солнечную темень

Туда, где только музыка, без слов,

И мелкий дождь, как стрелки без часов,

Среди стволов стрекочет наудачу

(В душе у грибника то вскрик, то всхлип:

Нет, гриб — нет, лист — нет, гриб — нет, лист — нет, гриб),

За полчаса до выезда на дачу —

Все собрано, но ты еще в Москве —

Над мальчиком — что тот грибник — к траве

Склонившимся над смятой пачкой «Dunhill»

И собственным беспамятством, в аду,

В Москве и в опечатанном саду

Стоит стихотворение, как ангел.

Вдруг начались серьезные дела.

Как бы погасли солнечные пятна.

Жизнь, что была, взяла и уплыла,

Как облако, немного безвозвратно.

На яблоне сидит «павлиний глаз»,

«Лимонницы» калитку украшают,

Мерцая, «адмирал» пустился в пляс…

Но бабочки уже не утешают.

Горит отдельно эта красота,

Отдельно птицы тенькают и вьются.

Старик в пенсне кричит: «Я сирота»,

Смешно кричит, и в зале все смеются.

Однажды, сорок лет тому назад,

Я тоже был один на целом свете:

Проснулся — дом молчит, и дачный сад

Молчит, пустой, и в нем сверкает ветер;

Мир обезлюдел; никакой мудрец,

Я точно знал, не сможет снять проклятье,

Пока между деревьев наконец

Не замелькало бабушкино платье.

Приходит страх, и смысл лишают прав.

Недаром в мире пауза повисла

Как грустная неправда тех, кто прав,

И стрекоза «большое коромысло».

В огромном черном городе зимой

Метет метель на площади Манежной,

И женщина, укрывшись с головой,

Лежит без сна в постели белоснежной.

Был смысл как смысл, вдруг — бац! — и вышел весь,

А в воздухе, как дым от сигареты,

Соткался знак, что дверь — не там, а здесь

В пещеру, где начертаны ответы

На все вопросы: о природе зла,

Путях добра и сокровенной цели

Всего вообще… Серьезные дела!

Я ж говорил! А вы: «Мели, Емеля».

Стеклянная дверь, ночь и лес звезд,

И просто лес, и море холмов, и просто

Море, и — меньше секунды (прост

Странный совет) нужно — не девяносто

(В том-то и дело!) лет, чтобы понять: судьба —

В буквах как звездах-снах в небе пустыни.

«Птица, кот и собака, — крикнул Саид-Баба, —

Вы свободны отныне!

Трусость, спесь и предвзятость мешали мне видеть свет, —

Спохватился Саид, от восторга шатаясь как пьяный, —

Вот и дверь, — ахнул он, — если так, может быть — разве нет? —

Просто дверью — стеклянной».

Какие были времена!

Теперь не то — Бен-Ладен, Путин…

А раньше — сосны, тишина,

«Во всем… дойти до самой сути».

С утра по выходным мячи

И люди прыгают на пляже,

И запах тины и мочи

В кабинках и не только даже.

В лесу, оправленном в закат

(Где комары звенят, зверея),

Прекрасные московские евреи

О Мандельштаме говорят.

Если картина — зеркало, это шанс…

Стол на боку в обратной перспективе…

То, что казалось скукой par excellence,

День ото дня кажется все счастливей.

То, что казалось мраком, бредом вещей,

Гимном унынию, нелепой хвалой укоризне,

Стало казаться венцом благородства — вообще,

Чудом подлинной жизни.

Видимо, дело в серьезности… Время идет

Или висит вполводы, как у Робина Крузо,

Между домиком шкапа и небом, свободное от

Несуразных иллюзий.

«Натюрморт съел людей»,

но Живой, поглядев с высоты,

Просто так, не за что-то

Возвратил их назад и во мраке зажег, как цветы,

Не нарушив субботы.

Мама смотрит в шкаф — там ночует свет.

Под землей шумит поезд.

Время держит речь, но не слышно слов,

И тогда — сейчас — что-то происходит.

И, вообще, слова — жухлая трава,

Мутная река — тонешь.

Помнишь солнце, дверь, подоконник, снег,

Мама смотрит в шкаф — слов не помнишь.

А теперь того, не пойми чего:

Рюмки, что твои слезы,

Тенькают, лучась — добрый КГБ

Отмечает День прозы.

Говорят слова — горе не беда,

Буквы говорят, звуки…

Мама смотрит в шкаф — свет, который там,

Освещает ей руки.

Как в кровати между папой и мамой

Пьешь бессмертие… А может быть, все мы

Просто знали про незнанье Адама,

Потому что были ближе к Эдему?

С каждым годом жизнь вокруг безадамней,

Безэдемней — что же тут удивляться?!

Даром что ли там мы все вверх ногами,

Как в утробе, чтоб удобней рождаться?

Дальше от, но к значительно ближе.

Tout le reste, конечно — литература.

Может, я еще возьму и увижу

Маму, папу, бабушку, бабу Нюру?..

Пустота как присутствие, дырка как мир наяву,

«Нет» как ясное «есть» вместо «был» или «не был»

Превращают дорогу в дорогу, траву в траву,

Небо в небо.

Заполошная мошка, влетевшая с ветром в глаз,

На дороге у поля, заросшего васильками

(«Наклонись, отведи веко и поморгай семь раз»),

Что-то знает о маме.

В перепутанном времени брешь как просвет

Между здесь и сейчас — бой с тенью

Между полем и небом, где все, кроме «нет»,

Не имеет значенья.

Что такое стихи?

Гармонь в землянке?

Безутешный роман в Париже?

Или бабочка на полянке?

Бабочка — ближе.

Как кто убил?.. Из книжки лился свет

Взамен того, убавленного на ночь

За шторами… И смех, и грех, и бред…

Вы и убили-с, Родион Романыч…

Переморгнешь — и на древесном срезе

Дрожат лучи,

Как в «Зеркале», где Бах и Перголези,

Блестят ключи

В руке того, который (верь, не верь) —

Кому? когда? за что? — никто не знает —

Поставлен отпирать — и отпирает (?!)

Тугую дверь.

Сквозь белый день цветные пятна, где —

Казалось, люди, оказалось время —

Со всеми вместе в снежной чехарде,

Тогда — почти, сейчас — совсем со всеми…

Сквозь черное июльское окно

Лос-Анджелес светился как в кино;

Гостиница переливалась ало,

Дымилась сигарета, и вино

Мерцало.

Любовь, надежда, нежность, страсть и страх,

Как Бим и Бом, сражались с темнотою,

Той, где отель, и той, где снежный прах,

Но комната уже была пустою.

Немного мелодраматично, но

Тут ничего поправить не дано,

Молитвенными не прожечь словами

Разворошенный этот неуют,

И только слезы что-то могут тут

И там, как в настоящей мелодраме.

Там, где стоят слова, там непонятно как —

Не верят, потому что слишком верят —

Фотограф с палочкой, прекрасный как монах

На фоне гор, сидит на фоне сквера.

Фотограф с палочкой и мальчик Мир Ресниц,

И что-то вроде райского осколка

В луче, стрельнувшем между половиц

В счастливую еловую иголку.

И этот луч как будто значил, что

Нам всем — всем: маме, папе, бабе Ане —

Отпущено лет, минимум, по сто,

А, оказалось, это не про то.

Лучи, иголки, дачное лото

Сошлись в пролете, недоступном глазу,

На глубине, где даже Ив Кусто,

Пока был жив, не побывал ни разу.

Больше чем, меньше чем, больше

Снега, ветра, вечера, жизни

За окном — взгляд на окно снизу

Сквозь летящий снег, через толщу

Жизни — что здесь такого:

Снег на мокрой варежке, ветер…

К новой жизни будьте готовы! —

В распахнувшемся — ах! — свете.

Статуи, беседки, тишина.

Все, включая тишину, немножко

Развалилось… В парке дотемна

Взрослые гуляют по дорожкам.

Фонари желтеют сквозь листву.

Ленин, Сталин, Господи помилуй!

Жизнь, как в школе, жмется к большинству,

В большинстве, как водится, немилому.

Брежнев, Каплер, комнатный балет

Смыслов и непрожитого воздуха…

Вот и получается, что нет

Ничего прекрасней дома отдыха.

Преподаешь английский — свет на ключ

Закрыт, но вдруг взрывается, как будто

Аплодисмен-(качается каюта)-

Тами; мартышка прыгает, как луч.

Цирк на гастролях; дрессировщик с чаш-

(Качает)-кой эспрессо и галетой

Сидит в рубашке с воротом апаш

На палубе под куполом из света.

Прозрачная качается каюта,

Лучи и тени ходят по стене…

Чем неслучайней наши объясне-

(Держись!)-ния, тем гаже почему-то.

По телевизору показывали,

Как человек в котелке,

Вор,

Влезает в дом,

Как он думал,

Пустой,

А там — хозяйка.

И она —

Вероятно, это было хорошо сыграно —

Влюбляется в вора,

То есть

Вскоре после их нечаянного знакомства —

Начинает смотреть на него

Особенным образом:

Без водевильной плотоядности,

Но так, что даже я, восьмилетний,

Догадался,

Что эта женщина в сарафане,

С голыми плечами,

Нежной шеей

И немножко глупыми кудряшками

Хочет, чтобы этот мужчина с усами

Поцеловал ее,

Помог ей выбраться из сарафана и…

Тут мое воображенье буксовало,

Но я отчетливо помню,

Что особенные взоры актрисы

Сулили «неизъяснимы наслажденья»,

Причем

Не столько вору,

Сколько — вот именно — мне.

Не исключено, что

Согласно авторскому замыслу,

Вор должен был сначала

Попасть в дом,

Потом — в женщину,

Потом — через женщину —

Провалиться в самого себя,

И затем самоликвидироваться

Как вор,

А скорее всего, вообще,

Потому что никем другим

Он быть не мог,

А проваливаться дальше —

Во всяком случае, внутри этой пьесы —

Было некуда.

Как добрые ложки (а ну эти злобные вилки!)

И чуткие стражи,

Пузатые бабушки чинно сидят на подстилке

На солнечном пляже.

Сверкает вода, изумрудная и золотая,

И парус, как лучик,

Пузатые бабушки смотрят, от нежности тая,

На внуков и внучек…

Недавно приятель сказал мне в одном разговоре,

Нескладном немножко,

Что время из всех, так сказать, категорий

Уж точно не ложка

И даже не вилка; пространство добрей и круглее —

Садишься в двуколку

(Ну, в поезд) — раз-два и вернулся!

Вот пляж, вот аллеи…

А толку?

Это просто слова, немота перевернутых слов,

Неподвижное зеркало озера в мятом овраге

Негустой темноты, в окруженье чернильных стволов,

Тут — расплывшихся в кляксы, там — вырезанных из бумаги.

За кинотеатром «Зарядье», на пасмурно-белом холме,

С наступлением сумерек в комнатах с видом на горе,

Мы тонули, темнея, в просторной, как небо, зиме

Между светом и снегом на брейгелевском косогоре.

От предчувствия встречи слова начинают летать,

Как жонглерские мячики, мир превращается в птицу

Между снегом и светом, где, чтобы родиться опять,

Недостаточно права, достаточно просто родиться.