Мемуары

- Крепок, однако, херес у этих испанцев! - заметил я.

- С вами все в порядке, - со смехом заметил капитан, рожа которого из серо-зеленой стала от вина фиолетово-розовой. - Просто мы погружаемся.

Слышите сигнал?

- Немедленно выпустите меня! - потребовал я. - Это нарушение норм международного морского права и Га-а-а... Га-а-г-а-г..., - мой язык заметно заплетался. - Га-аг-ской конвенции о сражданском гудоходстве!

Разумеется, я говорил все это на немецком языке, и последняя фраза прозвучала еще смешнее, чем на русском. Капитан повалился со смеху на койку, да и я сам не смог сдержать хохота. Отсмеявшись, мы все-таки открыли вторую бутыль и выпили за отплытие.

Очнувшись на следующий день в тесной каморке с гудящими железными стенами, я долго не мог сообразить, гудит ли это на самом деле или только в моей голове. Когда я с трудом вспомнил, кто я и где я, встал вопрос, что предпринять в сложившейся ситуации? Я вспомнил первую заповедь чекиста: "Если у тебя нет приказа, действуй по обстановке", - и отправился к капитану на опохмел. К счастью, тот быстро вспомнил, откуда я взялся на его корабле, а то мог бы и запросто пристрелить как лазутчика: в первое мгновение его рука дернулась к кобуре, но тут же стальные глаза растаяли теплым воспоминанием о винных возлияниях, и он почти по-русски облапил меня своими широкими крепкими клешнями.

- Герр Сидорофф! - завопил он радостно.

- Извините, забыл ваше имя, - признался я (кстати, непростительная оплошность для разведчика).

- Курт Шварцкопф, - представился он. - Зови меня просто Курт.

Он раскупорил бутылку, и мы выпили по сто грамм. В голове немного прояснилось, и до меня неожиданно дошло, что недаром меня так радушно принимают на вражеской подводной лодке.

- Слушай, Курт, - сказал я серьезно капитану. - Скажи прямо, чего ты от меня хочешь?

- Если прямо, Алекс, - посуровел он, разливая по второй, - то ты мне нужен.

- А зачем? - удивился я.

- У меня матрос на радиоперехвате скопытился, - честно сказал он. Не поможешь? Морзянку и языки ты знаешь...

Я сделал вид, что размышляю. На самом деле я мгновенно, по-чекистски принял решение, но для вида помолчал минуты три. Нет, нельзя было упускать такую уникальную возможность проникнуть в секреты подводного флота противника! Тем более что испанское золото спокойно продолжило свое плавание в надежную одесскую гавань. Кстати, только в период оттепели я узнал о дальнейшей судьбе моего ценного груза. За счет этого золота были покрыты расходы СССР на военную и материальную помощь республиканцам в войне с франкистами, а остаток пошел на финансирование разведывательных операций в Западной Европе накануне второй мировой войны. В 1953 году бывший резидент НКВД в Испании Орлов, бежавший еще до войны на Запад, разоблачил операцию по вывозу золотого запаса из Картахены в Одессу. Франко потребовал от Маленкова возместить "украденные" ценности. Этот вопрос обсуждался на самом высоком уровне почти десять лет, пока, наконец, Хрущев не принял решение компенсировать вывезенное испанское золото поставками нефти по клиринговым ценам.

- Ладно, ради тебя, - с горечью махнул я рукой, изображая простого русского рубаху-парня.

- Зер гут! - обрадовался Курт. - А я тебя представлю экипажу как истинного арийца. Ты тоже говори всем, что мама у тебя из испанских немцев, а папа - из прибалтийских. Тогда никто не обидит.

Замечательный был человек этот Курт! С виду эсесовец, а в душе - антифашист. Полгода я служил под его командой. Из Средиземного моря мы двинули через Гибралтар в Атлантику, а оттуда в Северное море.

Температура воды опустилась к тому времени до пяти градусов, мощностей для обогрева не хватало, а теплой одежды почти не было. В довершение всех бед где-то между Данией и Норвегией штурман заплутал в ледяных торосах. Продовольствие было на пределе, содержание кислорода в воздухе приближалось к критической отметке, и экипаж в полном составе находился в непрерывном полубреду. Счет дням был потерян, и вся "служба" сводилась к тому, чтобы ежеминутно заставлять себя не умереть от отчаяния. Когда мы прибыли на базу в Киль, нас буквально выносили из порта на носилках, промерзших до костей, заросших нечесаными бородами, больных и голодных.

Можете представить себе мое удивление, когда в лазарете я узнал, что вся команда подлодки приказом фюррера награждена железными крестами.

Оказалось, мы, сами того не подозревая, установили мировой рекорд автономного плавания!

Через месяц в Берлине фюррер лично вешал на грудь членам отличившегося экипажа кресты. Я стоял в середине шеренги награждаемых. Повесив крест, фюррер каждому пожимал руку и говорил несколько теплых слов. Я немного волновался, не узнает ли он меня. Но шанс такого поворота дела был очень мал, потому что я был худощав, подтянут и гладко выбрит, а Гитлер знал меня как оплывшего жиром аристократа с пышными усами, лихо закрученными вверх на пухлых щеках. И все же, когда он дошел до меня и, прицепив крест, заглянул мне в лицо, в его глазах сверкнули любопытные искры.

- Где я вас раньше мог видеть? - спросил он, неожиданно краснея.

- Извиняюсь, нигде, - отрапортовал я. - Я этнический немец из России, в Берлине впервые.

- Ну-ну, - фюррер по-отечески потрепал меня по щеке. - Отечество благодарит вас за службу.

"Служу Советскому Союзу!" - мысленно ответил я ему.

Штирлиц живет этажом выше (глава девятая, в которой рассказывается о

том, как я стал Шелленбергом, о моей роковой страсти к фрау Гейдрих, о

вербовке Мюллера и о "Семнадцати мгновениях весны") В Германском руководстве было крайне мало образованных людей. Поэтому когда встал вопрос о моем продвижении по службе, меня стали рвать на части Гестапо, Шутцштаффель (СС) и Зихерхайтсдинст (СД). Да и то сказать: герой-подводник, кавалер железного креста и полиглот! Связи с Центром у меня тогда не было, не успел наладить после "автономного плавания", поэтому пришлось выбирать самому. Наиболее интересным ведомством в плане доступа к секретной информации мне показалась служба безопасности (СД).

СД тогда только-только возглавил Рейнхард Гейдрих. Прежнего шефа этой службы, оберфюрера СС доктора Мельхорна, по навету Гейдриха Гитлер снял с должности и отправил в бессрочное кругосветное путешествие под видом филателиста, с заданием сообщать ему о ситуации "на местах". Таким оригинальным путем мудрый фюрер намеревался убить сразу двух зайцев:

обновить коллекцию иностранных почтовых марок и восполнить пробелы в политической географии.

Когда я впервые увидел Гейдриха на собеседовании по поводу приема на работу, его внешность произвела на меня определенное впечатление. Он был внушительного роста, с необычайно высоким широким лбом, маленькими звериными глазками, хищным вытянутым носом, широченным ртом, толстыми мясистыми губами, длинными тонкими руками и непомерно большим задом.

Голос его был очень высоким, на истеричных нотах, речь - нервной и прерывистой, и он почти никогда не заканчивал предложений.

Я рассказал ему байку про немецких родителей, которой меня научил командир подводной лодки. Разумеется, я отдавал себе отчет в том, что сообщенные мной сведения будут проверяться, но я надеялся в скором времени выйти на связь с Центром, а уж они позаботятся и о папе с мамой, и о бабушке, и о дедушке, и можно не сомневаться, что в скором времени в Кенигсберге появится дружное семейство Сидороффых. Гейдрих выслушал мою историю с интересом и посоветовал сменить фамилию на более арийскую.

- Как звали вашего немецкого прадедушку, который вышел из Германии, чтобы поселиться...? - спросил он.

Я на секунду задумался. Единственным прадедушкой, которого я знал, был Алексей Гребнев. Гребнев Леша. На немецкое имя не похоже... А если задом наперед? Ашелвенберг... Уже кое-что! А имя возьмем папашино, Валентин, и переделаем на немецкий манер.

- Вальтер Шелленберг, - не моргнув глазом, ответил я.

- Вот и отлично! Я договорюсь с "Рассе унд Зидлунгсхаумптамт", чтобы вам выдали новый аусвайс. Там большие специалисты по... Теперь давайте поговорим о музыке. Вы играете на каких-нибудь...

- Я играю на...

Никогда я еще не был так близок от провала. Дело в том, что когда я жил в семье Лениных (так называли в Кремле семейство Ленина и Крупской), Ильич научил меня играть на балалайке. Но не мог ведь я признаться в этом отъявленному фашисту!

- ... на мандолине, - сказал я, решив, что переучиться в случае чего будет совсем несложно. - А вы сами на чем играть изволите?

- На скрипке, - гордо заявил Гейдрих. - У меня, знаете ли, дома есть...

Да, невероятно, но факт: этот несуразный человек с внешностью голодного паука оказался превосходным скрипачом! По выходным он устраивал в своем доме вечера камерной музыки, и я неизменно подыгрывал ему на мандолине и на гитаре. Впоследствии к вящему удовольствию шефа я освоил и арфу. Но это так, к слову.

Знание иностранных языков обеспечило мне высокую должность в СД: меня назначили начальником службы внешней разведки. Кабинет, который мне выделили, был, по сути, неприступным бастионом, хотя внешне выглядел весьма роскошно: дорогая мебель из ценных пород дерева, пушистый персидский ковер на полу, антикварный шкаф со справочной библиотекой, широкий стол с разноцветными телефонами: белый - простая связь, серый - засекреченная, коричневый - прямая связь с Гиммлером и черный - с Гитлером. Окна, однако, были затянуты не гобеленами, а проволочной сеткой под высоким напряжением. В стол были вделаны два пулемета, которые автоматически наводились на посетителя. Стоило нажать потайную кнопку в ножке стула - и они изрешетили бы любого неполюбившегося мне гостя. Раз уж речь зашла о технических деталях, нельзя не упомянуть о том, что в моем служебном "Мерседесе" был установлен коротковолновый радиопередатчик прообраз сотового телефона, при помощи которого я мог связаться с любым своим сотрудником и впоследствии - с женой из любой точки в радиусе 40 километров от Берлина.

Собственно говоря, моя карьера в СД или службе безопасности СС (с 1939 года - "Рейхзихерхайтсхауптамт" или Главное управление имперской безопасности), включая тайные операции по внешней разведке, осуществлявшиеся под моим руководством, была описана мной в книге мемуаров "Лабиринт", вышедшей сразу после моей официальной смерти. Как Вальтер Шелленберг я умер 31 марта 1952 года в Клинике Форнака, в Турине. А на самом деле в то время, когда меня отпевали в Италии, я сидел во Владимирской тюрьме под следствием. Что и говорить, мемуары были написаны мной по приказу свыше, но как ни странно, вышли в свет практически без купюр. Видимо, сыграло свою роль то, что они были опубликованы на Западе, а не в СССР, и НКВД не хотело выдавать своей причастности к авторству.

Что касается официального "Шелленберга", жизнь его была скоротечна: в 22 года вступил в нацистскую партию, в 24 - в СД, в 31 назначен начальником 6-го Управления РСХА (внешняя разведка), в 35 приговорен Нюрнбергским трибуналом к шести годам тюрьмы, в 41 освобожден по состоянию здоровья, в 42 скончался. Был дважды женат и оставил после себя ребенка.

Итак, остановлюсь на том, о чем по разным причинам было недоговорено в мемуарах.

Во-первых, в 1952 году я лишь смутно намекал на свои особые отношения с фрау Гейдрих. Мол, верховая езда, концерты, бридж и прочие невинные развлечения. На самом деле у меня с этой нордической красавицей был бурный роман, который чуть было не стал для меня гибельным. Однако в мемуарах я замолчал этот роман отнюдь не из-за НКВД, но чтобы не доставить горьких минут моей верной жене, которая в то время еще была жива. А роковой для меня эта страсть едва не стала после одного неприятного случая.

Началось все с того, что на острове Фемарн в Балтийском море собралась объединенная конференция СС и полиции, а жена Гейдриха была как раз оттуда родом и отдыхала там в то время на летней вилле. Сразу по окончании конференции Гейдрих вылетел на личном самолете в Берлин, а его супруга уговорила меня остаться с ней еще на один день. Конечно, это было полным безумием, спать с женой своего начальника, одного из самых могущественных людей Третьего Рейха, но любовь лишила меня разума, и я остался на острове. Чтобы не попадаться на глаза прислуге, доносившей все Гейдриху, я отправился с возлюбленной на автомобиле на озеро Пленер, где она бегала еще пацанкой, по ее собственному выражению. Это была райская ночь: мы купались голышом в теплом озере, жгли костер и без устали кувыркались на свежескошенной траве.

Разумеется, не успел я вернуться в Берлин, Гейдриху уже было обо всем известно. Я ожидал возмездия, но Рейнхард был внешне спокоен. Зловещим симптомом его чрезмерного раздражения выступало лишь то, что он избегал общения со мной. Тем более, я обеспокоился, когда начальник четвертого управления группенфюрер Генрих Мюллер сообщил мне, что Гейдрих хочет пройтись с нами вечером по городу в штатском. Такие походы по кабачкам случались неоднократно и ранее: мой шеф любил "сообразить на троих" после работы, - и все же на этот раз я предчувствовал западню.

Сначала мы зашли в один изысканный и очень уж приличный ресторан, а после отправились в маленький кабачок-гадюшник на Бендлерштрассе, возле военного министерства. Мюллер заказал свое любимое баварское пиво и подал мне кружку. Гейдрих потребовал крепленого рейнского вина и неожиданно стал травить байки из жизни летчика-истребителя. Я сильно сомневался в правдивости его рассказов, поскольку мне доподлинно было известно, что он служил не в авиации, а на флоте, в чине кадета на крейсере "Берлин" под командованием Канариса, будущего адмирала. Морским лейтенантом он так и не стал, потому что попал как кандидат в офицеры под суд чести по обвинению в личной нечистоплотности (онанизме). Да, я знал, что мой шеф нагло врет, но ведь я не мог ему сказать в лицо:

"Рейнхард, дружище, ты гонишь!" Я с серьезным видом слушал историю о неравном воздушном бое с французами, а бесцеремонный Мюллер, которому еще лучше была известна биография нашего начальственного собутыльника, позволял себе мерзко хихикать, пуская пузыри в пивную кружку. Наконец, и я не выдержал и усмехнулся уголком рта - и в этот самый момент коварный Мюллер неожиданно спросил меня, прерывая рассказ Гейдриха:

- Ну и как ты, Вальт, трахнул русалочку на озере Пленер?

Я от такой беспардонной наглости поперхнулся пивом, а Гейдрих сильно побледнел.

- Мужики, что это значит? - спросил я как можно беззаботнее.

- Во-первых, я тебе не мужик! - позеленел от злобы Гейдрих. - А во-вторых, Генрих по моей просьбе подсыпал в твое пиво яд, и если ты во всех подробностях не расскажешь, что вытворял на озере с моей женой, то умрешь в страшных му... - от волнения он не смог докончить фразы.

- А если расскажу? Умру быстро? - попробовал отшутиться я.

- Тогда я прощу тебя и дам тебе противоядие, - хмуро заявил мой босс.

Он явно брал меня на испуг. Не стал бы он всерьез травить меня при Мюллере! Хотя, черт его знает, на что способны обманутые мужья в приступе ревности - сам я и не такое вытворял. Как бы то ни было, больше всего меня волновало то, как к моим развлечениям отнесется мой настоящий начальник, тот, который на Лубянке, ведь рано или поздно, дойдет "сигнал" о моем "моральном разложении" и до него. Делать было нечего: я сделал вид, что поверил Гейдриху, и дал ему слово, что больше никогда не подойду к его жене. Он по инерции все еще настаивал на подробностях, но Мюллер уговорил его сдаться и заказать мне "бокал противоядия" - огромную рюмку мартини. Так я предал Любовь. А это почти то же самое, что предать Родину.

Другой малоосвещенный в мемуарах момент - сотрудничество Мюллера с советской разведкой. Та книга писалась по горячим следам, и нельзя было разглашать все подробности, связанные с его работой против фашистов, поскольку могли пострадать завербованные Мюллером люди, его бывшие подчиненные, которые теперь работали против Англии, Франции и Америки.

Начну издалека: в начале 1943 года при активном участии шефа гестапо была разгромлена "Красная капелла", советская разведсеть, действовавшая на всей территории германской империи, от Норвегии до Пиренеев и от Атлантики до Одера. Берия был так взбешен этим неслыханным провалом наших агентов, что тут же собрал коллегию НКВД, которая вынесла Мюллеру смертный приговор. Единственным человеком, который мог реально осуществить его, был я. Безопаснее всего было отравить Мюллера какой-нибудь гадостью из коллекции чекистского токсиколога академика Муромцева, но Центр и слышать не хотел про такой простой способ ликвидации, неумолимо настаивая на расстреле. Делать было нечего, пришлось идти на риск.

Весной 1943 года в средневековом замке в австрийских Альпах проходило совещание атташе по делам полиции в иностранных государствах. Как обычно, днем делегаты заседали, а вечером вволю расслаблялись, предаваясь обильным пиво-вино-шнапсовым возлияниям. На третью ночь Мюллер так напился, что мне пришлось тащить его на себе в его комнату.

Представился удобный случай: во всем замке не было ни одного трезвого человека, включая официанток и горничных, которым ради смеха в тот вечер сделали спиртовую клизьму, и никто не был в состоянии заметить что-либо подозрительное до наступления утра. К тому же, толстые каменные стены в апартаментах Мюллера наглухо изолировали всякий шум - хоть из пистолета пали, хоть из ружья, хоть из мортиры.

Прислонив Мюллера к стене и придавив его дубовым столом, чтобы не упал, я окатил его холодной водой из кувшина, и когда он пришел в чувство, зачитал ему приговор коллегии НКВД. Мюллер смотрел на своего палача с нескрываемым интересом, особенно когда я стал искать пистолет, которого у меня с собой не было... Стыдно признаться, но я был тоже сверх меры пьян и потерял свое оружие в саду, когда вместе с остальными "атташе" палил по фазанам.

- Ну и как же вы будете меня убивать? - серьезно спросил Мюллер.

- Я тебя... да я тебя... я тебя голыми руками задушу, фашистская гадина!

Я набросился на Мюллера и принялся его душить, он в ответ стал душить меня. Через пять минут изнурительной борьбы мы уже оба еле дышали.

- Ладно, - прохрипел посиневший Мюллер. - Твоя взяла. Да отпусти ты!

Набросился, как дурак какой-то! Ну зачем вам меня убивать? Лучше я на вас работать буду. Мне же цены нет... Шеф гестапо - кремлевский агент, не хило, а?!

- Хм... Действительно, не хило, - согласился я, ослабляя хватку. - А не обманешь?

- Нет, слово... Э-э... Ну чем тебе поклясться, дурья твоя бошка? Ты пойми, брат, мне эти нацистские чистоплюи, гиммлеры-шлиммлеры, уже поперек горла стоят. Буржуи они, вот кто! А я из низов поднялся, сам всего добился, без папиной помощи. Папа у меня нищим был, вот... А я в полиции простым сыщиком с облав начинал. Не по мне нацизм этот сопливый, слишком много детской мистики, патриотического сюсюканья и демократических компромиссов. Я привык везде напролом идти, как вы, коммунисты. Хочу быть несгибаемым ленинцем, понял?

- Ну ты, блин, даешь! - искренне восхитился я, от изумления переходя на русский язык. - Завтра... Нет, уже сегодня доложу наверх о твоем историческом решении и подам на апелляцию. Все будет зер гут, не турбуйся!

Берия нашел в себе мужество по достоинству оценить смелый шаг Мюллера и добился для него замены смертной казни на пожизненное заключение с отсрочкой приговора до окончания войны. Трудно переоценить все то, что Мюллер сделал для России... Точнее, то, что он не сделал, поскольку основная его заслуга заключалась в саботировании работы гестапо. Почти невероятно, но факт: начиная с середины 1943 года гестапо не разоблачило ни одного советского агента на территории Германии! Советы не остались в долгу и избавили Генриха от суда. Он умер в начале 50-х годов на даче в Переделкино от сердечного приступа, употребив слишком много ледяной водки после бани. В последний путь его провожала жена Нона, студентка ВГИКа, дородная красавица (Мюллер не признавал мелких женщин).

Когда к началу 1944 года фюрер почувствовал что-то неладное в работе своей тайной полиции, он решил устроить Мюллеру взбучку и вызвал того на ковер. Имея совершенно скудное образование и едва умея складно писать, Мюллер был прекрасным психологом, поэтому когда Гитлер стал орать на него, он не стал оправдываться, а сам в ответ обложил фюрера отборным матом, после чего развернулся на сто восемьдесят градусов, щелкнул каблуками и с криком "Гитлер капут!" удалился. Несчастный Адольф был так шокирован выходкой "строптивого баварца", что на три дня потерял дар речи.

Но и когда к Гитлеру вернулся голос, он наказал Мюллера лишь тем, что перестал приглашать его на званые вечера и приемы. Здесь нужно заметить, что у Гитлера была одна существенная слабина в характере: он не мог, как Сталин, сурово карать своих соратников. Видно, сказывался "синдром Рема". 30 июня 1934 года, в "ночь длинных ножей", фюрер жестоко расправился со своим бывшим другом и единомышленником, командиром штурмовых отрядов. Дальнейшее поведение Гитлера говорит о том, что его всю оставшуюся жизнь преследовали угрызения совести за свою чрезмерную жестокость: с той злополучной ночи вплоть до покушения на него 20 июля 1944 года фюрер не покарал ни одного из своих сподвижников, хотя и было за что. Бесхребетность Гитлера в отношении людей, с которыми он был знаком лично, до крайности развратила верхушку третьего рейха. В буквальном смысле слова каждый делал все что ему заблагорассудится и ни за что не нес ответственности. К примеру, рейхсмаршал Геринг, который отвечал в третьем рейхе за вывоз культурных ценностей с оккупированных территорий, открыто грабил имперскую казну, за что и получил прозвище "короля спекулянтов". Зная об этом, Гитлер не доверял Герингу серьезных дел - только и всего. Опальный рейхсмаршал утешился тем, что приобрел в северных окрестностях Берлина роскошную виллу, назвал ее в честь своей первой жены "Каринхалле" и устроил в ней художественную галерею, мало чем уступающую по богатству Прадо или Уффици.

В то время как любое слово Сталина ловилось на лету и немедленно претворялось в жизнь, указания Гитлера на каждом шагу игнорировались.

Дело доходило до смешного: фюрер четыре месяца добивался запрещения демонстрации в Берлине американского фильма "Серенада солнечной долины" как пропагандирующего чуждые арийской расе ценности - в ответ он слышал неизменное "яволь", никто не возражал и не пререкался, но фильм продолжал идти с большим успехом у зрителей. Адольф был в ярости: он топал ногами, плевался и матерился, подчиненные изображали на лицах безмерное почтение и благоговейный ужас, лепетали "яволь" и поспешно удалялись, чтобы... пригласить на "Серенаду" очередную фройляйн. Фюрер рыдал от бессилия, да и что он мог поделать? Самолично ворваться в проекторную будку и изорвать на куски ненавистную пленку?!

Кстати, о фильмах: когда Мосфильм задумал снять телесериал по моей биографии, написанной Ю. Семеновым, в которой я раздвоился на Штирлица и собственно Шелленберга, первоначально планировалось пригласить на главные роли артистов театра Ленинского комсомола. Штирлица должен был играть Янковский, Шелленберга - Караченцов, Мюллера - Леонов, а радистку Кэт - Коренева. Однако культурный отдел ЦК КПСС встал на дыбы: как это так, ленинский комсомол и имперская канцелярия! В итоге ведущие роли были распределены между любимыми артистами Леонида Ильича.

Но вернусь к фюреру: в последние дни жизни он был так разочарован в немецкой дисциплине и воле к победе, что сказал при мне буквально следующее: "Немцы - дерьмовый народ. Проиграв войну, они докажут свою биологическую неполноценность. Германская раса недостойна меня. Если бы я располагал такой нацией, как Сталин, исход войны был бы другим".

Однако история - гордая женщина, она всегда отдается кому-то одному, а остальные только наблюдают, как ее имеет "победитель". Двух победителей быть не может. Гитлер то ли застрелился, то ли отравился (да и кому интересно, как умер тиран-неудачник?), а Сталин повесил себе на грудь "Орден Победы" и отдал высшее руководство Германии под трибунал.

Оказался под судом и я. Разумеется, Вышинский не собирался судить меня всерьез, это был только спектакль для американцев, потому что по плану Центра я должен был организовать для "янки" внешнюю разведку. Но об этом

- в следующей главе.

Нюренберг-Владимир-Байконур: я сказал "поехали..." (глава десятая, в

которой меня судят за преступления против человечества и за

двоежонство, я становлюсь трижды отцом и первым космонавтом) В прошлой главе я рассказал о том, как завербовал Мюллера. Представьте теперь мое отчаяние, когда по окончании войны этого прожженого фашиста приняли, хотя и тайно, но со всеми почестями в Москве, а меня, доблестного советского разведчика, отдали под трибунал в Нюренберге.

Разумеется, дальновидное начальство готовило меня для дальнейшей работы на Западе, поэтому было принято решение продолжать игру в Шелленберга, но все же... Десять лет я работал в тяжелейших условиях, и только передо мной забрезжила надежда возвращения на Родину - тяжелая тюремная дверь закрыла все пути! Я был в полной депрессии.

Три года меня держали в заключении без суда, лишь время от времени вызывая в зал заседаний в качестве свидетеля по делам Геринга, Риббентропа и других преступных бонз фашистского режима. Нельзя сказать, чтобы я скучал взаперти: американцы предложили мне, как крупному специалисту по заграничной разведке, помочь им в организации своего шпионского ведомства, прямым текстом обещав "замолвить обо мне словечко" перед Фемидой. Мои каторжные умственные труды не пропали даром - и в Вашингтоне, и в Москве "хозяева" были очень довольны результатами. Все получили то, что хотели: американское правительство - новую игрушку под названием ЦРУ, НКВД - полную и подробную структуру свежеиспеченной "конкурирующей фирмы", а ваш покорный слуга - мягкий приговор.

Через четыре месяца после того, как 18 сентября 1947 года Актом о национальной безопасности было учреждено Центральное разведывательное управление, я предстал перед американским военным трибуналом по "Делу о Вильгельмштрассе: Соединенные Штаты Америки против Эрнста фон Вайцзеккера и других". Всего было 20 обвиняемых: государственные секретари, второстепенные министры и начальники департаментов. Дело слушалось больше года. Меня обвинили в двух преступлениях: я был членом СС и СД и возглавлял управление, причастное к казни русских военнопленных, набранных для проведения операции "Цеппелин". Суд принял во внимание как смягчающее вину обстоятельство то, что я пытался спасти узников концлагерей от смерти. В итоге мне дали самое легкое наказание по этому делу: шесть лет тюрьмы, с зачетом трех лет, проведенных в заключении под следствием.

Казнь нацистских преступников через повешение: в крыше специльного барака под казненным открывался люк В июне 1951 года я вышел на свободу и по заданию из центра отправился в бессрочный отпуск. Приказ был лаконичен: "Отдыхать". Это меня как опытного чекиста слегка настораживало, ведь я и так шесть лет "отдыхал" на нарах, если не считать непыльной работенки по организации ЦРУ. Не оговаривались в приказе и столь важные вопросы, как отдыхать, где и на какие средства. Благо, американцы оказались честными ребятами и выдали мне тайный гонорар за работу на "дядюшку Сэма". Сумма была не ахти какая, но ее вполне хватило на то, чтобы поселиться с женой и детьми на скромной вилле в Швейцарии и, не заботясь о добывании куска хлеба, расслабленно предаться мемуарам. Однако вскоре "швейки" попросили меня покинуть страну. Формальных претензий у жандармов не было, но мне намекнули, что не потерпят у себя нацистского преступника, хотя бы и отбывшего срок. Пришлось перебраться в маленький итальянский городок Палланца на берегу озера Маджоре. Там я продолжил свое писательство.

Гром грянул как всегда неожиданно, средь ясной погоды. На всю оставшуюся жизнь я запомнил в подробностях тот роковой день. Было начало мая, легкий утренний ветерок доносил с гор едва уловимые ароматы цветущей лаванды. Над гладкой поверхностью озера, лазуревой эмалью застывшей в лучах выглянувшего из-за скалы солнца, резвились белокрылые шумливые чайки. Под окном слышался плеск воды и скрип мокрых простыней: служанка стирала в жестяном корыте белье. Время от времени на открытую веранду залетали радужные мыльные пузыри. Моя жена стучала по клавишам пишущей машинки, а я диктовал, неспешно прохаживаясь взад-вперед по певуче прогибающимся половицам: "Переодевшися и освежившись, я окольными путями направился в немецкое посольство и попросил аудиенции у немецкого посла фон Шторера..." Да, я четко запомнил эту дурацкую фразу, на которой оборвалась моя жизнь "среди загнивающего капитализма" и началось возвращение в "светлое будущее человечества"! Именно на этой фразе за воротами протренькал глухой велосипедный звонок местного почтальона.

Дети открыли калитку и приняли от него телеграмму. Жена посмотрела на меня с тревогой: самой хорошей для нас новостью было отсутствие новостей, как выражаются англичане.

- Что-то серьезное? - спросила она, отрываясь от машинки.

- Нет, все в порядке. Тетя Брунгильда родила мальчика, - ответил я как можно более беззаботно.

- Кто-кто? - удивилась она.

- Ну, я тебе когда-то говорил про нее. Моя тирольская тетушка. Кстати, очень здорово солит огурцы.

- Огурцы?!

- Да, что в этом удивительного? Пойду куплю сигарет...

Подхватив пиджак, я спешно вышел, стараясь не смотреть на жену и детей.

Я видел их в последний раз. Жена не была посвящена в мои служебные тайны, и я не мог сообщить ей истинного содержания кодированной телеграммы: мне надлежало незамедлительно явиться по указанному на бланке обратному адресу. К полуночи я добрался на поезде до альпийской деревушки, где находилась дача советского посла в Австрии, и тотчас, без всяких объяснений, меня запаковали в дипломатический вализ и отправили по почте на площадь Дзержинского. Через два дня я уже был в следственном изоляторе. Мне выдали бумагу и ручку и "попросили" восстановить по памяти все, что я успел написать в своих мемуарах.

Да, страсть к бумагомаранию сгубила меня! Вскоре я понял, что произошло:

после того, как я не выполнил приказ о казни Мюллера, Центр перестал доверять мне и опекал меня на каждом шагу. Даже в Нюренбергской тюрьме НКВД подсаживало ко мне в камеру своих опытных агентов под видом подследственных эсесовцев. Когда я освободился, Центр позаботился о том, чтобы я ни на минуту не оставался без присмотра, проявив при этом определенное коварство. И вот, такой матерый разведчик как я ровным счетом ничего не заподозрил, когда на мое объявление о найме служанки откликнулась некая молоденькая гречанка, смазливая в меру кокетливая хохотушка. С виду она была глупа как пробка, и все ее мысли, казалось, выражались у нее на лице: карие глаза с мечтательной поволокой под сенью длинных густых ресниц, неизменно полураскрытые и влажные, будто намасленые, губы и капризно вздернутый вверх угловатый подбородок, из-за чего ее шея казалась неприлично обнаженной, и постоянно хотелось укусить ее, чтобы она спряталась в кружевной воротничок ситцевого платьица.

С первого же дня эта озабоченная стервочка настрырно пыталась соблазнить меня: пользуясь тем, что я поднимался раньше всех, чтобы сделать на веранде зарядку, она выходила во двор, наливала из бочки в тазик дождевую воду, сбрасывала ночную рубашку и, аккуратно повесив ее на бельевую веревку, медленно и вдумчиво натирала свое молодое упругое тело мыльной губкой. Когда я вызвал ее к себе в кабинет и отчитал за безудержный эксгибиционизм, она покрылась пунцовыми пятнами, разревелась и рухнула на ковер, умудрившись при этом упасть так, что подол ее легкого платья задрался чуть ли не до лопаток. Я привел ее в чувство, плеснув ей на спину холодной воды из графина. После моей взбучки утренние купания прекратились, но она стала при первой же возможности отлавливать меня наедине где-нибудь в коридоре, на кухне или в чулане

- чтобы "попросить у меня прощения". При этом она неизменно так тяжело вздыхала, так что пуговицы сами выскакивали на груди из петель. Наконец, я не выдержал и надавал ей оплеух - и что бы вы думали? В ответ она упала на колени и расцеловала мне руки. Стыдно сказать, но я поверил этой плутовке, что она влюблена в меня, и не находил в себе сил прогнать ее. Я по-прежнему был верен жене, но служанка почти добилась своего:

если у нас и не было любовной близости, то все же сложился определенный интимный ритуал. Он заключался в том, что по вечерам она меня загоняла в какой-нибудь темный угол и распаляла своими "извинениями" до бешенства, продолжая словесно терзать меня до тех пор, пока я не начинал хлестать ее ладонью по пухлым щекам, доводя если не до оргазма, то до полного девичьего восторга.

Все это я так подробно описал для того, чтобы показать, до какой степени работа чекиста может стать грязной. Только во Владимирской тюрьме я узнал, что моя бестолковая похотливая "гречанка" - чистокровная татарка, с отличием закончившая Казанскую Краснознаменную высшую школу НКВД имени Менжинского. Мало того, что она радировала в Центр, будто я ее изнасиловал, она присовокупила к этому "сочинение пасквильных воспоминаний, позорящих советский строй и принищающих роль товарища Сталина в победе над фашизмом". Неудивительно, почему "тетя Брунгильда" так стремительно разродилась, даже не через девять месяцев, а через неполных четыре недели после появления в моей жизни злосчастной комсомолки-нимфоманки.

И все же я не унывал: "Да, я сижу в тюрьме, но не в фашистской, не в американской, а в своей, родной, советской!" Мой следователь - не садист-палач, а настоящий новый интеллигент, начитанный Марксом, Энгельсом и даже Гегелем как их предшественником-источником, он все поймет и восстановит справедливость, освободит меня из-под стражи и поможет мне нелегально вывезти жену с детьми из Италии в СССР. С виду это был приятный вдумчивый старичок, седой, как лунь. Он внимательно выслушал мои показания и обещал "наказать виновных" в моем позоре. Я тотчас воспрял духом. О, как наивен я был!

Две недели меня не водили на допрос, а затем вызвали для очной ставки.

Этот старый развратник так возбудился моим описанием домогательств "служанки", что тотчас отозвал лейтенанта Фаину Хабибулину из Палланца в Москву "для дачи свидетельских показаний". В сущности, очная ставка была чистой формальностью, ничего не значащим эпизодом в играх, затеянных следователем с молодой любвеобильной красоткой, охотно ответившей ему полной взаимностью. Они даже не скрывали от меня тех теплых влажных взглядов, которыми ежесекундно обменивались на протяжении всей "ставки".

Не оставалось сомнения: влюбленная парочка только и дожидалась, когда за мной закроется дверь, чтобы тут же броситься друг другу в объятия. При всем при этом Фаина вела себя вызывающе-нагло. Она бросала на меня высокомерные взгляды победительницы, явно наслаждаясь своим реваншем. В своей скабрезной наглости она дошла до того, что когда старый козел следователь опустил глаза в материалы дела, одним быстрым движением расстегнула пуговицу на гимнастерке, расправила плечи, откинулась сведенными лопатками на спинку стула и показала мне белеющую в сумраке образовавшейся бреши нескромную выпуклость ничем не стесненной груди, отмеченную, как орденом, лиловым засосом величиной со зрелую сливу. В тот самый миг я отчетливо осознал, что нескоро выйду на свободу.

Следствие не шатко не валко тянулось полгода. Долгими темными вечерами в одиночной камере я развлекал свой мозг гаданием, что мне можно по большому счету инкриминировать. Изнасилование в зачет не шло, потому что подпадало под статью о неуставных взаимоотношениях, по которой никого не судили, дабы не марать чистого облика Чекиста. "Чернуха" тоже, говоря тюремным языком, "не канала": версия о ней не подтверждалась моими мемуарами, которые я старательно крапал под надзором. Теоретически с учетом моей биографии меня можно было обвинить в чем угодно, начиная с покушения на Ленина и заканчивая идейным вдохновлением ЦРУ, но даже в темные времена культа личности следователю нужно было подшивать в дело какие-никакие документы. В поиске компромата на меня неугомонный старикашка следователь проявил немалую прыть: он выискал две ветхие бумажки, каждая из которых сама по себе была совершенно невинной, но в совокупности они составляли криминальный тандем. Первая из них была выдана песчанобродским советом крестьянских депутатов на имя "таварiщ Алъксандр Макаренко", а вторая - берлинской мэрией на имя "Нerr Walter Schellenberg". Обе они свидетельствовали о моем вступлении в брак...

Да, представьте себе, моральный изувер следователь не нашел ничего лучшего, как "шить" мне, легендарному советскому разведчику, мелкоуголовную статью "многоженство"! При этом он еще и намекнул мне, что если я буду отпираться, то в материалах дела будут отражены "отягчающие обстоятельства": моей первой женой была дочь лютого врага советской власти Нестора Махно, а разрешение на второй брак я получил от моего непосредственного начальника Юстаса, который был разоблачен как иранский шпион, в молодости служивший евнухом в шахском гареме (под руководством этого "морального разложенца" я и встал на "зыбкий путь двоеженства").

Свершившийся суд был поистине "самым гуманным в мире": военный трибунал не только признал заключенные мной в прошлом браки недействительными, но и обязал меня жениться на гражданке Хабибулиной, якобы ожидавшей от меня ребенка. То есть, ребенка она действительно ожидала, о чем и свидетельствовало прилагаемое к делу заключение гинеколога, но в этом заключении, разумеется, не было сказано, кто есть настоящий виновник щекотливого положения пострадавшей. Да и сроки зачатия были искажены.

Короче, без меня меня женили! И не только женили, но еще и припаяли в качестве свадебного подарка три года исправительных работ в лагере общего режима. Но и это еще не все. Комбинация, разыгранная следователем, была поистине многоходовой. После того, как меня отправили рыть тоннель под Беринговым проливом (был такой грандиозный проект - проложить железную дорогу из России в Америку), мою молодую жену арестовали как "чэ-сэ-вэ-енку" - члена семьи врага народа. Стоит ли говорить о том, что следователем по ее делу был все тот же прыткий старичок! А само следствие длилось вплоть до моего возвращения с зоны.

На свободу я вышел отцом-героем: жена умудрилась родить за время моей отсидки трех девочек. Причем записаны эти "три сестры" были на мое имя:

следователь задним числом оформлял моей жене свидания со мной именно на "роковые дни". В результате все было шито-крыто, и когда я попытался развестись, гражданский суд отказал мне в разводе.

Лишь XX съезд партии положил конец этому сексуально-уголовному беспределу. Особым решением Специальной комиссии при Комитете партийного контроля я был полностью реабилитирован и разведен. Следователь, допустивший по моему делу грубое нарушение норм социалистической законности, был отстранен от занимаемой должности. В виду преклонного возраста он был освобожден от уголовной ответственности и с учетом прошлых заслуг перед партией и правительством назначен директором комсомольско-молодежной стройки Целинограда.

Омрачало мое положение лишь то, что по досадному недоразумению Спецкомиссия КПК не освободила меня от выплаты алиментов за троих детей.

После отсидки я работал сторожем-смотрителем законсервированного районного бомбоубежища на мизерной ставке, и мое финансовое положение с учетом вычетов из зарплаты было весьма плачевным. Денег едва-едва хватало на аренду комнаты в коммунальной квартире, и на пропитание практически ничего не оставалось. Не в силах свести концы с концами, я отказался от комнаты и переехал на ПМЖ в бомбоубежище, которое в шутку прозвал "бомжеубежище". По сравнению с коммуналкой это был просто рай:

400 квадратных метров жилой площади, пять душевых и десять туалетов все на одного человека! К тому же, мое бомжеубежище находилось в глухом, но живописном уголке Сокольнического парка, откуда было рукой подать до тенистых лиственничных аллей, благоухающего розария, летнего театра, эстрадной площадки, комнаты смеха, тира и прочих прелестей индустрии развлечений. Все свободное время я проводил в прогулках по парку, и в свою бетонированную берлогу возвращался, как правило, далеко за полночь:

слишком неуютно мне было одному на ее необъятных просторах, где от кровати до туалета полста шагов.

Со временем у меня появились друзья из местных ветеранов - бывших фронтовиков. Точнее, это теперь они ветераны, а тогда им, как и мне, было по сорок с небольшим. Я с ними частенько пил пиво в кафе "Сирень".

Они вспоминали свои боевые подвиги, а мне приходилось отмалчиваться: не рассказывать ведь этим простым заводским работягам, как я инспектировал развед-резидентуру рейха в Мадриде или вел двойную радиоигру с Англией!

Однажды я, правда, до такой степени налакался пива, что не вытерпел и выложил своим приятелям историю соблазнения подружки Гитлера - они ржали надо мной, как ненормальные. После этого мне дали кличку Фон-барон, с намеком на знаменитого сочинителя невероятных историй.

Так я беззаботно прожил почти год, пока не познакомился на катке с молодой очаровательной девушкой. Наша встреча произошла при необычных обстоятельствах: я в нее случайно врезался на коньках, когда она в сапожках шла по льду с большим фибровым чемоданом. Упав, она ушибла бедро, и я, как истинный джентльмен, отвел ее в свой дом-крепость, чтобы сделать ей свинцовые примочки, потому что, по ее рассказам, у нее был не муж, а "ревнивая скотина", придиравшийся к малейшей царапине на теле порабощенной жены. Я так увлекся этой румяной барышней с тонкой прозрачной кожей и пухлыми ножками, что даже не спросил, как она оказалась на катке с чемоданом. Наутро Нина - так ее звали - поклялась мне в вечной любви и заявила, что уходит от мужа, чтобы "связать со мной свою судьбу". Оставалось только забрать вещи. Муж был на работе, и мы поехали за ее пожитками на Преображенку. Ключа у нее с собой не было, и мне пришлось залезть по водосточной трубе в форточку, чтобы открыть дверь изнутри. "Пожитки" оказались не такими уж и скромными: килограмма два столового серебра, хрусталь и старинные иконы. Все это мы по-быстрому уложили в четыре чемодана и перевезли на такси в новое "семейное гнездышко".

Медовый месяц пролетел как во сне, а потом опять начались материальные трудности. Нина боялась показываться на работе, потому что там ее подкарауливал муж, а моей более чем скромной зарплаты хватало только на чай с сушками. Пришлось потихоньку распродавать на толкучке нинино приданое. Поутру я завертывал в газету очередную безделушку из трофейного японского фарфора, упаковывал ее в авоську и шел пешком на Рижский рынок. Торговля шла успешно: обычно я возвращался с выручкой уже к обеду. "Не жизнь, а малина" неожиданно закончилась, когда одна из покупательниц, пухлая пожилая женщина в огромных очках на курносом бородавчатом носу, которой я показывал "из-под полы" золотые дамские часики "Слава", вдруг с истошным криком "милиция!" разъяренно вцепилась в мои вихры. Реакция разведчика меня не подвела: я тут же сообразил, что она по каким-то приметам опознала украденную у нее ценность, вынул опасную бритву ("Режут!!!" - "Молчи, дура!"), которую носил в кармане пиджака для самообороны, одним точным движением откромсал себе клок волос и бросился бежать, швырнув бритву и часики под ноги оторопевшей гражданке с зажатым в кулаке светлым локоном.

"Держи! Лови! Бандиты! Женщину! Обокрали! Порезали!" - за мной кинулось человек шесть добровольцев - заступников общественного порядка (сейчас, в конце XX века, в такой ситуации никто из случайных свидетелей и не шелохнется). Перебежав через дорогу, я ломанулся в стеклянную дверь метрополитена. Отрыв между мной и преследователями был довольно значительный, и я рассчитывал уехать от них на метро. Однако поездов как назло на платформе не было и ждать их было рискованно: с одной стороны дорога каждая секунда, а с другой - не час пик, поезда нечасто ходят.

Тем временем преследователи показались на платформе, с примкнувшим милиционером впереди. Мне ничего не оставалось делать, как сигануть на шпалы и скрыться в тоннеле. Теперь за мной бежал один только "мент", остальные не рискнули спрыгнуть с платформы, испугавшись, очевидно, высокого напряжения на рельсах. Впереди показались огни приближающегося поезда - мент с воплем "назад!" с еще большей прытью бросился в обратную сторону. Но я не привык отступать! Удача приходит к тем, кто рискует.

Очертя голову, я понесся навстречу "свету в конце тоннеля", свято веря в то, что из самого безнадежного положения в последнюю секунду должен найтись хоть какой-нибудь выход.

И выход нашелся! Когда расстояние между ослепительными огнями грохочущей стальной махины и горящими волей к жизни глазами загнанного в тупик живого существа сократилось до нескольких десятков метров, в свете бегущих по шершавому бетону косых лучей сверкнула искрой надежды металлическая ручка спасительной дверцы. Да, это был ВЫХОД! И вместе с тем вход в новую жизнь. Но о последнем я еще не догадывался, когда под рев и свист проносящихся на расстоянии вытянутой руки высоких колес буквально ввалился в раскрывшуюся в стене сумрачную нишу.

Я отдышался и огляделся: передо мной зиял темнотой дальнего конца узкий коридор. Собутыльники-работяги частенько травили байки про секретный подземный город, в который можно попасть из метро - неужели передо мной вход в эту святая святых государственной безопасности?! Кровь предков-первооткрывателей взыграла во мне (мама рассказывала в детстве, что моим пра-в-энной-степени дедушкой был Кристобаль Коломб, как она произносила это имя), и я бесстрашно ринулся в разведку. Городом это, правда, трудно было назвать - скорее, сеть сооружений на случай ядерной войны: командные пункты, склады продовольствия и медикаментов, госпитальные палаты, столовые и даже конференц-залы для проведения партсобраний. Но больше всего меня в этом подземном царстве поразила не широта его просторов, а никудышняя охрана. Ну нельзя же оставлять без присмотра стратегический объект гражданской обороны! Меж тем, сколько я ни плутал по бесконечным лабиринтам, мне за несколько часов всего два раза попались на глаза караульные солдаты, да и тех мне удалось незаметно обойти стороной благодаря разветвленности проходов.

Впрочем, каждый, кто попадал без схемы в это хитросплетение ходов и лазов, должен был неминуемо в нем заблудиться. Чем советские архитекторы в погонах хуже доморощенных мудрецов - строителей пирамид! К вечеру мне уже смертельно надоело слоняться по холодным подземным катакомбам, но я не имел ни малейшего представления о том, где искать выход. Жутко хотелось есть, но продовольственные склады охранялись сигнализацией.

Клонило в сон, но на дверях спальных помещений висели увесистые замки. В этом "городе" мне не было жизни...

Как заблудшему страннику, мне оставалось лишь тыкаться во все двери.

Поистине "метод научного тыка"! После нескольких часов бесплодных шатаний по неисчислимым коридорам я наконец увидел массивную железную дверь с горящей над ней красной лампой. Под дверью дремал, обняв автомат и прислонясь спиной к стене, сопляк-мальчишка, тощий курсант со штык-ножом на поясе. Скорее на волю! Я потихоньку перешагнул через ноги горе-часового и дотронулся до двери... В это время паренек шумно пошевелился во сне у меня за спиной, я дернулся вперед и ввалился в душную накуренную комнату. В глаза ударил яркий электрический свет, я заслонился ладонью, прищурился и невольно отстранился в неприятном удивлении: посреди комнаты стоял большой дубовый стол, за которым на высоких стульях восседало человек двадцать, большинство в военной форме и при погонах с крупными звездами, трое даже со слишком крупными, генеральскими. Произошла немая сцена. Они в набыченном удивлении рассматривали меня как марсианина. Не растерявшись, я проявил смекалку - сильно качнулся и пьяным, заплетающимся голосом спросил:

- Му... мужики! Зак-курить не найдется?

Взгляды потеплели, собравшиеся расслабленно закряхтели и заухмылялись:

перед ними был не злостный американский шпион, а свой родной придурковатый алкоголик.

- Часовой! - закричал грузный человек в штатском, сидевший во главе стола. - Спишь, твою мамашу!

В комнату вбежал перепуганный паренек с красными глазами и помятой об автомат щекой.

- Под трибунал сучкиного сына, - пробубнил генерал с багровой рожей.

- А чо... Чо вы тут делаете-то? - осторожно поинтересовался я, обводя всех косым, под алкоголика, взглядом.

- Забрать! - рявкнул главный. - Отвести в караулку. Я лично допрошу этого кадра. Перерыв на полчаса.

Курсант затолкал меня в тесную комнату. Через несколько минут появился главный. У него было усталое раздраженное лицо, но за этой маской угадывалась сильная натура уверенного в себе человека, умного, прямолинейного и справедливого. Интуитивно я понял, что он не профессиональный следователь, но врать ему бесполезно как человеку, которому доступны высшие истины. Более того, он понимал меня с полуслова: стоило мне прекратить разыгрывать из себя пьяного и принять серьезный вид, он тут же махнул рукой часовому, чтобы тот убирался.

Когда мы остались наедине, я рассказал ему как на духу о всех жизненных злоключениях последних лет, начиная с момента моего прибытия из Италии в СССР. Перерыв затянулся на два часа. Он слушал внимательно и сосредоточенно, не перебивая. Когда я закончил, он коротко спросил:

- Профессия?

- Полковник НКВД в отставке, - доложил я.

- Это не профессия, а звание, - резонно возразил он.

- Тогда профессии нет...

- Будет, - заверил он меня. - Позвоните завтра по этому телефону.

Вернее, сегодня, после девяти утра.

Он написал на бумажке номер и приказал часовому вывести меня наружу. Мы прошли всего метров пятьдесят по коридору, курсант отпер ключом обычную с виду фанерную дверь - и я очутился прямо в вестибюле станции метро Новослободская-кольцевая. На часах было пять утра, первые поезда шли почти пустыми. Я доехал до "дома", разбудил сожительницу и устроил ей хорошую взбучку. Она тут же во всем призналась, правда, взяв с меня предварительно обещание, что я ее не прогоню. Оказалось, моя возлюбленная промышляла кражами. То есть, попросту говоря, была "домушницей", известной в воровских кругах под кличкой Нинка-Лотерейка.

Она никогда не была замужем, а в квартире, из которой мы вынесли вещи, проживала та самая бородавчатая тетка, вцепившаяся в меня на рынке. Ее рассказ меня больше вдохновил, чем расстроил: да, она воровка, но, с другой стороны, у нее нет мужа, и это главное!

- С сегодняшнего дня ты начинаешь честную жизнь! - сказал я ей. - Воровать больше не будешь. Пойдешь на работу. Брак оформим официально. И чтобы без фокусов!

- Да, - согласилась она.

В тот же день я позвонил по выданному мне ночью номеру телефона. "Отдел кадров," - ответили на другом конце провода. Мне несказанно повезло:

человек, с которым я беседовал ночью, оказался Генеральным директором Центрального ракетно-космического конструкторского бюро. В ту роковую для меня ночь в подземном оперативном штабе проходило объединенное заседание руководства КБ и представителей заказчиков из ВВС (РВСН еще не оформились в отдельный род войск). Фамилия и имя Генерального тогда были засекречены, и все сотрудники КБ, начиная от первых замов и заканчивая уборщицами, обращались к нему по отчеству, по-домашнему ласково:

"Палыч". Звание полковника в отставке позволило мне сразу занять высокую должность заместителя начальника Отдела безопасности по хозяйственной части. В мановение ока я стал большим человеком: в моем распоряжении находились стратегические запасы ректификата - высокоочищенного технического спирта - и не проходило и дня, чтобы похмельные генералы не клянчили у меня "регламентную дозу" (так для конспирации называлось сто грамм). Нашлась работа и для Нины. Она теперь стучала костяшками счет в Отделе труда и заработной платы.

В конце рабочей недели, по пятничным вечерам, ко мне в кабинет наведывался сам Палыч. Расходились мы с ним далеко заполночь, после обильных "регламентных" возлияний. Вернее, нас развозили по домам казенные шоферы, потому что идти мы уже не могли. О чем мы говорили во время этих задушевных всреч? В основном о звездах и о космических полетах. Помню, когда запустили на орбиту Белку, Палыч поднял тост "за наших четвероногих коллег" и произнес историческую фразу:

- Недалек тот день, когда и "человек" в космосе будет звучать гордо!

- И прозвучим! - ответил я, хотя и слабо верил в свои собственные слова:

тогда полеты человека в космос еще представлялись делом далекого коммунистического будущего.

- Ты о чем? - очнулся Палыч от своих мыслей.

- Прозвучим, говорю!

- Куда прозвучим?!

- Так ты ж сам сказал...

- Кому? Тебе?

- Ну да! Вот я и звучу... Говорю, то есть... Прозвучу, во!

- Кто, ты?

- Ага!

- А что, это идея! Только придется бросить пить. На время...

- Если на время, тогда согласен.

Вот так и решился вопрос о том, кому быть первым в мире космонавтом. На трезвую голову у Палыча, конечно, возникли сомнения по поводу моей пригодности. Во-первых, мне было уже под пятьдесят (хотя выглядел я на тридцать), а во-вторых, мои познания в технике оставляли желать лучшего.

Прямо он мне об этом из деликатности не говорил, пытался лишь отшучиваться:

- Ты улетишь - с кем я пить буду? С Белкой и Стрелкой?

- Да я, Палыч, ненадолго, - успокаивал я его. - Маленько проветрюсь, и обратно.

- Ну смотри, Шурик! Если с тобой что случится, я этого не переживу.

- А что со мной будет? И не в таких передрягах бывал. Вон, Белка, дура дурой, а слетала! Без всякого технического образования, между прочим.

Раз уж собаки...

- Так то собаки, - серьезно задумывался Палыч. - Тут надо все предусмотреть, чтобы учесть отличия человека от его "лучшего друга".

Полгода за "рюмкой чая" (любимое питье Палыча - чифир со спиртом) я уговаривал своего начальника и друга, в одном лице, отправить меня на медицинское освидетельствование. Вздохнув в сотый раз, он сдался - наверное, надеялся, что эскулапы меня завалят. Но дудки-с! От предков мне досталось лошадиное здоровье. Курить, правда, пришлось бросить (с тех пор уже сорок лет как не балуюсь дымом).

И началась "обкатка": часами меня крутили на центрифугах, чтобы организм привыкал к перегрузкам. Технике тоже учили, но поверхностно. Палыч сразу предупредил: "Полетишь в режиме автоматического пилотирования. И ничего не трогай. Понял? Ничего!" Старт был назначен на 7 ноября - день ВОСР.

Но в начале апреля грушники доложили, что американцы спешно готовят свой суборбитальный полет. Дело приняло политическую окраску: кто первым выйдет в космос, бездуховный загнивающий капиталист или наш плоть от плоти советский человек, воодушевленный коммунистическими идеями? На срочном совещании в Кремле с участием секретарей ЦК и руководства космической программы после шести часов обсуждений Хрущев поставил вопрос ребром: "Мы или они, мать их?!" - и сам же на него ответил: "Мы, мать нашу!" Палыч предложил стартовать в день рождения Ленина, 22 апреля, но Хрущев был так напуган конкуренцией со стороны американцев, что сурово отрубил: "Нехрен на печи отлеживаться! Сегодня и полетите". С трудом удалось убедить Никиту Сергеича, что ракету необходимо подготовить к старту, и выпросить на это неделю.

Через семь дней лихорадочных сборов наступила знаменательная ночь перед полетом. Палыч запретил мне спать: он сильно волновался, что я просплю.

Как сейчас помню, мы собрались вчетвером в байконурской квартире Палыча:

он, я и мои дублеры Гагарин и Титов. Здесь надо заметить, что с самого начала этих двух парней на самом высоком уровне отодвинули на второй план по той причине, что у них не очень подходили фамилии. "Гагарин" в ушах цековских спецов по идеологии звучало по-дворянски, а "Титов" слишком избито. Вместе с тем, имя "Ромашкин" как нельзя лучше подходило для всенародного героя. Тут вам и романтика коммунистического строительства, и бескрайние ромашковые поля среднерусской возвышенности.

Короче, утверждение в ЦК я прошел без проблем. Но вернусь к памятной ночи. Врачи запрещали космонавтам пить крепкие напитки, поэтому мы втроем пробавлялись светлым "Жигулевским", в то время как Палыч глушил свой "огненный чай". "Кто до утра не сломается, тот и полетит", - пошутил он в самом начале нашей посиделки. К трем часам ночи Гагарин с Титовым были в отрубях: они понимали, что им все равно ничего не светит, и с горя наклюкались. Я держался молодцом: после четырнадцати бутылок ни в одном глазу.

Наконец, в четыре утра выпили "напосошок", и Палыч собственноручно надел на меня скафандр, который до того лежал под столом (тогда еще все было по-простому, без церемоний). Под окном ждал автобус. До стартовой площадки нужно было трястись по разбитой тягачами дороге около часа, и уже в начале пути я понял, что не доеду - пиво со страшной силой "давило на клапан". "Стой, - попросил я шофера, - отлить надо!" Я вышел и оросил правое заднее колесо. С тех пор это стало доброй традицией: по дороге на площадку поливать автобус. Чтобы повезло. Даже Терешкова с Савицкой (и совсем недавно - американская астронавтка, забыл как зовут) омыли покрышки ритуальными струйками. На выходе из автобуса меня подхватили под руки два крепких парня из техобслуги, благополучно погрузили в кабину и пристегнули ремнями к креслу. Потом еще час ничего не происходило, лишь в наушниках слышались какие-то взволнованные крики и ругань Палыча.

Меня уже начало клонить в сон, когда под сидением что-то загудело, зарычало и загрохотало, вокруг все задрожало, стены дернулись, и меня вжало в кресло. "Поехали," - догадался я. Наконец, можно было спокойно поспать. Проснулся я от сильнейшего удара - и тут же опять отключился, потеряв сознание от боли. Очнулся - вокруг люди в белом. Сначала подумал, архангелы, но оказалось, врачи. Перед глазами увидел подвешенные к специальным перекладинам руки и ноги в гипсе. В первый момент подумал "чьи?", но тут же сообразил, что мои. Не зря предупреждал меня Палыч о том, что люди отличаются от собак: парашют-то был рассчитан на годовалых щенков, а не на такую упитанную тушу, как я! Вроде, все предусмотрели конструкторы, а человеческий фактор не учли. Вот меня и тряхануло в "коробчонке" об землю, руки-ноги переломало. А какой, скажите на милость, герой на костылях?! Это ведь не герой, а смех один.

Поэтому было решено объявить на весь мир, что слетал Гагарин. Его и наградили Звездой Героя, а меня строго засекретили, как неудачный образец космической программы. И пока Юрик разъезжал по всему свету, одаривая лучезарными зубастыми улыбками прогрессивные народы Азии, Африки и Латинской Америки, я глотал кровавые сопли от обиды (у меня в довершение ко всему был разбит нос).

Модуль, в котором я спустился на Землю Лишь через год меня выписали из госпиталя, взяв подписку о неразглашении сведений о том, где и при каких обстоятельствах я получил увечия.

Правда, мне определили первую группу инвалидности и назначили персональную пенсию в размере 70 рублей (по тем временам несказанно много), но на душе у меня от этого было не легче. Я жаждал справедливости и стал жаловаться самому Хрущеву, наивно полагая, что он не в курсе, кто на самом деле летал в космос. После первой же жалобы за мной приехала карета скорой спец-помощи и увезла меня в Белые Столбы.

Так закончилась моя космическая одиссея.

Все, что было не со мной, помню... (глава одиннадцатая, в которой я

кропотливо восстанавливаю свою память по обрывочным дневниковым

записям) Невероятно, но факт: 35 (тридцать пять!) лет, с 1962 по 1996 год, я пробыл в активно-сомнамбулическом состоянии, "благодаря" советской психиатрии превратившись в ходячего робота, энергичного зомби. По-просту говоря, меня залечили до потери памяти. Показателен мой случай не только "успехами" кодирования психики, но и тем, что, находясь в бессознательном состоянии, я занимал высокие государственные посты.

Когда в доброй памяти ноябре 1996 года благодаря знакомству с Интернетом я вновь обрел сознание, мне случайно попалась под руку пылившаяся на антресолях высокая стопка дневников, туго перетянутая суровой нитью.

Набросившись на отрытый в подвалах сознания клад с любопытством невинного младенца в сказочной стране, я не без удивления узнавал день за днем все новые подробности о своей прошлой жизни.

В тогдашнем своем положении я уподабливался археологу, пласт за пластом открывающему новые и новые слои богатой древней культуры, артефакты которой долгое время считались безвозвратно утерянными. Например, я узнал про себя, что послужил прототипом главного героя популярного телевизионного фильма, исполнял обязанности Чрезвычайного и Полномочного посла Советского Союза в одной Латиноамериканской стране, написал модную книгу и был назначен Комендантом "Белого дома". Поначалу я пытался как-то обобщить свои записки, но они оказались слишком фрагментарными, чтобы составить из них резюме или хотя бы конспект, поэтому привожу избранные из них в оригинале, без правок и купюр, лишь выстраивая в хронологическом порядке, с приблизительным указанием года. Первые из записок, как мне удалось умозаключить по разным мелочным приметам, писались кровью на обрывках простыней, заворачивались в фольгу от таблеточных упаковок и складировались в целях конспирации в слепую кишку. Каким именно образом, кем и при каких обстоятельствах они были оттуда извлечены - загадка, на которую я до сей поры не нашел ответа.

Единственный след изъятия биографических скрижалей из моего организма - кривой розовый шрам в нижней части живота.

Итак, воспоминания, которые я буквально носил в себе.

1962-1964 наконец я могу пи...

за мной следит се...

у нее большие си... (очевидно, синие глаза) не да...

объявляю го...

взяли пу...

было бо...

в третьем квадрате хро...

сламбо крю...

1965 За окном весна. Греет солнышко, природа оживает. Щебечут воробьи, синицы, зяблики, грачи, вороны, соколы. Повсеместно слышен треск скорлупок. Вылупливаются воробушки, синички, зяблички, грачики, воронятки, соколята, ужата и прочая гадость. Трещат с утра до ночи. Пишу жалобу на шум во Всемирный обком.

Говорят, оттепель закончилась. Наконец все эти воробушки-синички вымрут как пингвины. Суки.

Весь день сижу дома. В окно заглядывают солнечные лучи и космонавты.

Морда первого космопонавта показалась знакомой. Пытался заглянуть ему в глаза, но он отвел взгляд, прищурился, поднял воротник скафандра, укутался в шлем и улетел. Холодно.

1966 Записался в библиотеку. Читал Гоголя и Гегеля. Или наоборот, не помню точно. В комментарии Бебеля к Гегелю (или наоборот) нашел интересную мысль о био-герметическом устройстве Вселенной. Материя - это говно (sic!), которое движется по прямой кишке (времени). Аппендикс - Апокалипсис (или наоборот). Путешествие в прошлое на машине времени - абсурд. Это все равно что если бы говно пошло через гланды. Обратного пути нет. Это объетивный закон, данный нам в ощущении. Моя собственная мысль: только мужеложество может даровать человеку вечную жизнь. План спасения человечества: всех мужчин выстроить по экватору цепочкой, один в хвост другому. Замкнуть цепь! Женщины неминуемо погибнут, поскольку у них нет Х. Их безумно жалко, ведь они все как на подбор умницы и красавицы.

Шел по улице Рио-Рио. Вглядывался в лица товарищей по полу. Уроды. Нет уже мужчин в заморских городах. Придется смириться со смертью.

Опять заглядывают в окна космонавты. Дует холодом межзвездной пустоты и еще какой-то гнилью. Замазал щели пластелином.

1967 Поймал авоськой маленького космонавта. Оторвал ему лапки и отпустил. Он улетел, но в ухе жужжит еще хуже. Звуковая галлюцинация.

Гулял по луне. Обеспокоился, не стал ли лунатиком? У Босоэ вычитал, что лунатики ходят по ночам, а я был днем. Успокоился.

1968 Весь день писал.

Писал всю ночь.

И день, и ночь писал. Космонавты больше не беспокоят.

Ай, да сукин кот!

Под седьмоя Ноября произошля трагедия. Случайно разлил все написанное за год. Конец всему.

1969 Снились космонавты в черных скафандрах, со свастикой на рукаве. Я им ничего не скажу.

Мне в рот залили ракетное топливо. Фашисты!

На всякий случай готовлюсь к пуску.

Пуск отменили. Отправили в отпуск.

1970 Приходил добродушный бородатый парень в интеллигентских наколках типа "не забуду Мандельштама". Расспрашивал про фашистов. Я ему наврал с три коробочки.

Целый день бодался с луноходом. Вечером в новостях передали о неполадках в "несущей тележке". Почему ничего не сказали о моей набухшей простате?!

Людей не ценят.

1971 Главный космонавт империи узнал, что я был женат на марсианке. Меня отправили на Восточный Рот-фронт. Французы прут и прут из всех щелей.

Они все рыжие и с длинными усами. Есть одноглазые, но мало. Беззубых практически нет. Зубатых тоже. Мистика.

Саран, но не па!

1972 Видел себя по телевизору в роли Тихонова. Черная форма мне идет.

Радистка тоже. Но она беременна оружием космического возмездия.

Еще одно наблюдение фенолога. На северо-восточной окраине неба висит багровый немецкий крест с надписью "Южный". Радировал в Центральную клиническую больницу. Обещали выслать людей с электрическими носилками.

1973 Приехали люди в черных халатах при галстуках. Отвезли меня в ЦК. Долго пытали. Зацеловали до крови. Когда я был уже в бреду, из-за шторы выпрыгнул некто Леонид Ильич и представился Гобсеком. Долго и нудно внушал мне, что я секретный космонавт. Я скрипя зубами терпел и со всем соглашался, боясь, что он меня поцелует. Так продолжалось четыре дня без перерыва. Ужасно хотелось есть, спать и любить смольных гимназисток-пубертаток. Когда я задремал и мне снился кубический сон про голубой период предпоследней жены Пикассо, Л.И. извернулся по-обезьяньи и повесил мне на грудь Звезду с Березовыми Листьями и Леденцами. Дело было проиграно. Меня связали, запихнули в межконтинентальную ракету и отправили послом мира в Коломбию.

1973-1984 Здесь много интересных людей и не только. Каждый день рауты и просто тет-а-тетики. Вчера забегали на огонек Владимир, Ильич и Ленин. Владимир молод, статен, красив. Балагур и душка. При этом чертовски эрудирован.

Декламировал наизусть письма Чайковского к брату, изображал в лицах восстание масонов на Сенатской площади и отплясывал гопака с саблей в зубах. Ильич - мерзкий лысый сифилитик с окаменелым мозгом и носом, продавленным от неумеренного сувания в ноздрю указательного пальца, даже говорить про него не хочется. Ленин - человек-Мавзолей. Этим все сказано. Очень разные люди. Даже не верится, что близнецы и братья.

Поздними вечерами, когда начинается комендантский час, становится архискучно. Пишу большой роман по заказу МВД, под псевдонимом Марков.

Рабочее название "Сто лет в одиночке". Персонажи размножаются на каждой странице со скоростью кроликов. "Одиночка" всех не вмещает. Придется расстреливать.

По галактическому радио передали, что Л.И. умер, засосав самого себя.

Что будет? Кто делать?

Надо было Чернышевского, но назначили Андроида. Он выкинул коленце: умер раньше, чем получил сигнал по межпланетной голубиной почте.

Наконец, Чернышевский! Ура! Он знает, кто виноват.

1985 Млечный путь в трауре: Чернышевского зарезал мелкий сутенер, горбун и выжига по кличке Пятнистый. Все кончено.

Пятнистый устроил людЯм пересрачку. Я отозван в станицу Белокаменную.

Catastroff.

1986 Пишу роман-пособие по оживлению покойников. Надо срочно успокоить пособников.

Критики обозвали мою книгу "мерзким пасквилем на Великого Хилера из Назарета".

Некий Мартынов спрашивает, почему я не спас человечество от свинки, чумки и волчанки.

Приступил к разработке вакцины.

Испробовал на себе. Показалось мало.

Добавил.

Утром добавил еще.

Залакировал.

Свинка отступила.

1987 Свинка перешла в наступление.

Натравил на нее волчанку.

Полегчало.

1988 Что-то было.

Что-то будет.

Ничего нет.

1989 Исчезло даже то, чего не было.

1990 Жизнь вернулась на круги своя: наступило то самое, что было до того, как исчезло то, чего не было. Опять ничего нет.

1991 Меня назначили комендантом Белого Дома. Не пойми за какие заслуги. Вчера подобрал в коридоре Ельцина в объятьях Буша. Поставил на место.

Нашел под половицей пыльную медаль. Протер и прицепил к лацкану танка.

Ты не поверишь мне, My Dear Diary: то, что было до того, как наступило то самое, что было до того, как исчезло то, чего не было, РАЗВАЛИЛОСЬ!

1992 Пируем победу. Все пуще и пуще.

1993 В моде снова джаз-банды. Но джаз никто играть уже не умеет.

Джаз окончательно умер. Джаза нет. Банды остались.

1994 В БД бесплатно раздавали коньяк с шоколадом. Кому не хватило давали компьютеры. Я получил именной, с золотым дисководом.

На всех не хватило. Появились недовольные. Кажется, будет драка.

Приехала милиция на танках. Драку разняли.

1995 Много DOOMаю. Ни на что больше времени не остается.

1996 Кажется, пора просыпаться. Неохота... Дайте поспать, звери!

Сетелог (глава двенадцатая, последняя, в которой рассказывается про

мое знакомство с Интернетом, про гусарские маневры в Колумбии, про

встречу с Александром Ромадановым, Житинским, Делицыным, Линор Горалик

и многими другими ) Что обычно сослуживцы дарят людям, которые выходят на пенсию? Спиннинг или мармышку (в зависимости от сезона), поваренную книгу, набор садовых инструментов, кресло-качалку или теплый плед. Но это когда речь идет о людях с обычной судьбой, тихо-мирно просидевших в КБ за аккуратно прибранным столиком со стаканом чая и горкой маковых сушек. Мне как легендарной личности с извилистой линией жизни, не раз выделывавшей мертвые петли на карте Родины и земном глобусе, щедрое руководство преподнесло именной компьютер и пожизненную подписку на Интернет.

Только оказавшись в Интернете, в 90 лет, я начал жить по-настоящему.

Долгие годы я блуждал во тьме, как слепой котенок тычась в разные уголки мира. Я менял имена, адреса и явки, заметал следы, убегая от "белых", от "красных", от Гестапо, от НКВД и от психушки, получал награды и сроки, новые сроки и новые награды, таскался за женщинами и скрывался от алиментов, рожал детей, женил внуков, воспитывал "смену" - и все для того, чтобы в один прекрасный день осознать, что вся накопленная мной за прожитые десятилетия "житейская мудрость" - пустой звук по сравнению с волшебной трелью подсоединяющегося к сети модема. Киберпространство вот мой истинно родной дом, моя стихия, альфа и омега, начало начал и конец концов. Здесь не нужно играть в себя, потому что только здесь я это я и никто другой. Потому что кроме меня здесь никого нет. Здесь не нужно бороться за жизненное пространство, потому что оно у каждого свое и пересекается с другими только на несколько мимолетных минут эфемерного чата. Здесь никто не дышит тебе в затылок и не наступает на пятки, здесь не нужно убивать своего обидчика - достаточно поставить на него фильтр, чтобы он навсегда перестал для тебя существовать. Здесь воля, свобода и разум. А Землю отдайте крестьянам.

О, как я был счастлив, оказавшись вдали от остальных биологических существ, наедине со своим верным кремниевым другом, которому я мог доверить свои самые сокровенные мысли. Я творил, творил и творил. День перепутался с ночью, свет с тьмой, зима с летом, лед с огнем, лема с ремой и метафора с мета-тэгом - и я выплеснул этот перекисший коктейль из сгустков действительности в лицо остолбеневшей реальности. Я ЗДЕСЬ ДЕМИУРГ! Только я могу определять, в какую сторону пойдет вдоль горизонта солнце и кого посадить в его огненную коляску - Феба, Архангела Гавриила или Васю Протопопсикова. Когда я слышал, что Интернет ведет к отрыву от реальности, я в нервном возбуждении потирал руки:

"Скорее, скорее, пока я жив, оторваться и улететь к такой-то кибер-матери!" Но внезапно созданный мной уютный литературный мирок мало-помалу стал наполняться все новыми и новыми РЕАЛЬНЫМИ людьми... Все они представлялись одним смутным именем "читатель" и вели себя крайне бесцеремонно: могли запросто завалиться днем и ночью, во время завтрака и туалета, в час отдыха и - что самое страшное - в минуту вдохновения.

Они входили в гостиную через дверь и сквозь окно, процеживались на кухню из водопроводного крана и из сопел газовой комфорки, влетали в спальню на загривке безобидной мошки и продавливались через щели в паркетных досках. Развязные прыщавые парни не снимая ботинок разваливались с папироской в зубах на моем диване, грузные критики с тяжелой одышкой нашептывали мне на ухо последние сплетни, егозливые пубертатки скакали по моей кровати, кидаясь пуфиками, а более зрелые, понимающие толк в жизни мадемуазели, клали невесомую кисть мне на плечо и, отставив острое бедро в тесной юбке, утонченно заглядывали в глаза, по-свойски вопрошая:

"Ну что, брат Алексрома, шумим?" Бежать, бежать из этого дурдома! Я ушел с гусарами на войну. Формально гусары были ненастоящими: они не носили форму и не соблюдали субординацию. Но по духу - по духу это были... это были... О-ГО-ГО!

Отмочить каламбур, выпить с локтя, насрать в рояль - нет проблем.

Предводителем гусар был Валера Колпаков - двухметрового роста детина с по-чапаевски закрученными до ушей усами и с покладистой бородой по пояс.

Говорил он громовым голосом, таким густым и громким басом, что у всех женщин в радиусе двадцати метров от вибрации вываливались в трусы тампоны. Каждое его слово было афоризмом, два слова - шуткой, три - анекдотом.

И вот мы отправились на Маневры в Колумбию. Там в это время обитал Старик Полигамов. Жил он отшельником высоко в горах, выращивая странные пахучие растения под названием Маточкин шар. По осени он косил эти безобидные злаки деревянной косой, высушивал их в лунном свете, толок в медной ступке и набивал ими самокрутки из листов собрания сочинений Габриэля Гарсиа Маркеса. По отзывам знатоков получившийся табак сильно напоминал пропавшие из продажи болгарские сигареты "ТУ-134". Ритуал курения был такой: лечь на спину, подложив под ноги подушку, чтобы голова была ниже гениталий, медленно затягиваться самокруткой и тихо напевать себе под нос с болгарским акцентом "Стюардесса по имени Ванга, обнажаема ты и желанга..." Через какое-то время на самодельном вертолете из бензопилы "Дружба" с приваренным древком от знамени Кантемировской дивизии прилетала сама баба Ванга и показывала мультфильмы из серии "Чебурашка и клиника любви".

Так вот, Колпаков принял решение провести маневры в Колумбии по той причине, что местные власти стали охотиться за Стариком Полигамовым как за главарем наркомафии. Это был чистый бред, ведь каждому колумбийскому ребенку известно, что Маточкин шар не оказывает на мозг человека наркотического воздействия, а только вызывает ностальгию по Родине.

Маневры было решено провести под кодовым названием "За Родину, за Полигамова!" В боевых действиях приняли также участие Тетя Ира, Пукин, Фон Трахель и Граф Ильинский. Бои за сторожку Полигамова продолжались день, ночь и еще один день. Перелом в битве наступил, когда в ход пошла крупнолитровая артиллерия и на головы воинов обрушился сорокоградусный напалм. В живых не остался никто. Но наутро реанимировались пивком и вернулись на базу. Виктория!

Прямо с маневров я отправился в Колорадо, чтобы покорить пик Коммупитализма и спуститься с него на лыжах. Когда я вернулся домой...

О, это был счастливейший из счастливых дней в моей жизни! В своей "Гостевой книге" я обнаружил послание от таинственной незнакомки по имени Олечка-1: "Весь русский Интернет гудит: Алексрома здесь, Алексрома там... И есть за что. Алексрома, ты молоток!" Я сразу почувствовал исходящие от экрана флюиды тепла, и мне жгуче захотелось познакомиться с Олечкой и увнучить ее. Когда мы встретились... Мое сердце, старое замшелое сердце престарелого динозавра, расцвело дивными орхидеями.

Спасибо, сердце - это была любовь с первого взгляда!

Казалось бы, теперь жить и жить... Но мое тихое семейное счастье раз от разу нарушали все те же экзальтированные читатели. Что делать? Я решил завести себе альтер-эго, своеобразного пресс-секретаря по связям с читателями. Среди гусар быстро нашлась подходящая кандидатура: Александр Ромаданов по кличке Боярин, молодой спортивный парень, увлекающийся горными лыжами, роликовыми коньками и аквалангом. В меру обаятельный, местами лучезарный. Он с ходу согласился. С тех пор на всю мою почту отвечает Саша. Это мое лицо в Интернете. Его фотографии печатают в газетах и журналах, его узнают в ресторанах и его встречают цветами поклонницы. Время от времени он меня забавляет рассказами о том, как Делицын заныкал у него книжку "Как увеличить размер полового члена", как он выгуливал Житинского по Брайтон-Бич, как он с Линор Горалик плевал на головы прохожих с "Эмпайр Стейт Билдинг", как он пил пиво с Антоном Борисовичем Н., Антоном Борисовичем Носиком, Александром Гагиным, Норвежским Лесным, Темой Лебедевым, Кубом, Женей Горным и остальными "звездами", как он давал интервью Лехе, как ему настраивал телескоп Андрей Смирягин, как он ни разу не видел Дана Дорфмана, как он выступал против "Низшего пилотажа", как он встречал Новый год с Ольгой Аникиной и Асей Патрышевой и как он дружит с Сашей Малюковым (ссылки не ставлю - эти люди и так всем известны в Рунете). Ну и хорошо. А у меня есть любовь и творчество. За сим прощаюсь. любовь и творчество. За сим прощаюсь.