Мёртвый гость. Сборник рассказов о привидениях

Пляска мертвецов

Как повествует старая хроника, в городишко Найсе, что лежит на берегу одноименной реки в Силезии, когда-то давно приехал один старый музыкант со своей волынкой. Кое-как перебиваясь, он играл сначала только для себя, но вскоре нашел благодарных слушателей, которые собирались тихими ночами под его окном, чтобы послушать его игру, и так он обзавелся знакомствами среди стариков и молодежи и завоевал их расположение, так что стало хватать не только на хлеб, но и на вино. Юные щеголи, которые поначалу лишь сидели под его окном, вели его теперь под окна своих возлюбленных и просили исполнять нежные серенады, что он и делал под аккомпанемент их вздохов и галантностей. Отцы семейств звали его на свои пирушки, и редкая свадьба в городке обходилась без того, чтобы мастер Виллибальд не выдал по этому поводу весь свадебный репертуар. Именно для таких случаев им была найдена настолько глубокая и проникновенная манера игры, в которой, словно в прелюдии к супружеской жизни, сменяли друг друга и чередовались серьезное и смешное, радостное и грустное, так что от старинного, дедовского немецкого танца, без которого немыслима была любая свадьба, не осталось и следа. Когда он начинал играть таким образом, ни одна самая чопорная красотка не могла устоять на месте, и у самой почтенной матроны ноги сами пускались в пляс, а седовласые старики кружились в танце со своими цветущими внучками, поэтому и стали называть этот танец, за то что он возвращал старикам молодость, сначала в шутку, а потом и по привычке «дедушкиным».

У мастера Виллибальда жил один молодой человек, художник, которого все считали настоящим или приемным сыном старого волынщика. Но на него веселое искусство старика никак не действовало. Он был невесел даже во время самой веселой музыки, а на пирушках, куда его часто приглашали, почти никогда не танцевал и чаще забивался в угол и неотрывно смотрел оттуда на самую привлекательную танцовщицу, не решаясь, однако, ни заговорить с ней, ни пригласить на танец, так как городской фогт, ее отец, был суровым и упрямым человеком, который счел бы униженным свое достоинство, если бы простой художник посватался к его дочери. Однако юная прекрасная Эмма думала по этому поводу совсем не так, как ее отец: ей нравился молодой художник, и, к его удовольствию, ее легкомысленная головка часто застывала в неподвижности, когда она замечала, как Видо втайне любуется чертами её лица. Правда, когда она угадывала в его взгляде немую благодарность, она краснела и отворачивалась, но краска румянца на ее щеках разжигала еще больше огонь любви и надежды в сердце художника Видо.

Волынщик Виллибальд давно пообещал свою помощь больному от любви юноше. То он хотел, как второй Оберон из Папагена, довести фогта своей танцевальной музыкой до такого изнеможения, что тот пообещал бы ему самое дорогое, а именно дочь в жены Видо. То предлагал он, как новый Орфей, вывести силой своей музыки невесту из преисподней отцовского надзора; но Видо всегда возражал, что не хочет причинять горя отцу своей любимой и что он полагается в большей степени на свое терпение и обходительность с ним:

«Ты простофиля, — сказал тогда Виллибальд, — если надеешься привлечь внимание богатого чванливого дурака настоящим человеческим чувством, каким является твоя любовь; он не пойдет на это, вот увидишь, без кое-каких „египетских испытаний“.[12] Как только невеста будет в твоих руках, а он не сможет ничего изменить, ты увидишь, как он сменит гнев на милость. Я был глупцом, пообещав тебе ничего не делать против твоей воли, но смерть перечеркивает любые обещания, и я тебе еще помогу так, как сумею».

Тем временем художник Видо был не единственный человек в городке, которому фогт был как бельмо на глазу. Все бюргерство не питало особой симпатии к своему главе и неоднократно, в шутку или всерьез, пыталось подстроить ему какую-нибудь каверзу, потому что он часто беспощадно наказывал горожан по малейшему подозрению, если они не могли откупиться большим штрафом, и после ежегодной винной ярмарки в Йеннере им приходилось обычно относить за кратковременное удовольствие всю выручку в ратушу или фогту.

Однажды, когда найсский деспот подвергнул терпение горожан слишком суровому испытанию, они не выдержали. Горожане собрались вместе, напугав тем самым своего мучителя, так как угрожали ему ни многим ни малым, а поджогом его дома, чтобы фогт сгорел там со всем нечестно им нажитым.

Тут к мастеру Виллибальду пришел Видо и сказал: «Теперь, мой старый друг, настал, наконец, час, когда искусство может помочь мне, как вы мне это часто обещали. Если звуки вашей музыки в самом деле так удивительны, как вы утверждаете, то попробуйте освободить фогта и укротить всеобщий гнев. Он наверняка пообещает вам в награду все, что вы пожелаете. Тогда вы, в свою очередь, замолвите словечко за меня и мою любовь и потребуете Эмму в награду за свою помощь».

Волынщик посмеялся над его речью и ответил: «Нужно исполнять желания детей, чтобы они не кричали». Он взял свою волынку и пошел на рынок, где народ, вооружившись пиками и жердями, факелами и банками со смолой, шумел и штурмовал двери дома.

И вот мастер Виллибальд остановился у одной из колонн и весело завёл своего «Дедушку»; и едва до горожан донесся знакомый мотив, как прояснились ожесточившиеся лица, распрямились нахмуренные брови, пики и смоляные факелы выпали из яростно сжатых пальцев, и неистовая толпа, осаждавшая дом, сменила свой бег на плавные шаги менуэта. B пляс пустились все, и шумный рынок сразу превратился в весёлую танцплощадку. A волынщик пошел себе дальше по улицам города со своей чудесной волынкой, и вся процессия следовала за ним, и каждый горожанин возвращался в свой дом, который он еще совсем недавно покидал с совсем другими намерениями.

Словам благодарности спасенного фогта мастеру Виллибальду, казалось, не будет конца; в качестве вознаграждения он готов был пообещать ему все что угодно, вплоть до половины своего состояния. Волынщик в ответ засмеялся и сказал, что так высоко он не метит и что ему лично не нужно ничего из суетных благ, но если строгий господин дал ему слово и ему угодно, чтобы он попросил его о чем-нибудь, то он просит руки его прекрасной Эммы для своего Видо.

Это пришлось сильно не по нутру городскому фогту. Он всячески изворачивался и уклонялся, но когда мастер напомнил ему об обещании, фогт поступил так, как обычно всегда поступали сильные мира сего в те далекие времена: он счёл себя оскорбленным в своем достоинстве и объявил мастера нарушителем спокойствия и врагом гражданского порядка и посадил его на время в карцер, для того чтобы тот забыл обещания, данные ему городским головой. При этом он обвинил его в колдовстве и возбудил против него отвратительный процесс, утверждая, что тот является не кем иным, как небезызвестным хаммельнским волынщиком и крысоловом, который однажды заставлял танцевать детей, а теперь то же самое проделывает и со взрослыми.

Благодаря этой фальсификации фогту удалось отвратить сердца всех сочувствовавших от заключенного. Страх перед колдовством и пример с детьми из Хаммельна подействовали так сильно, что судебные заседатели и писцы день и ночь работали не покладая рук, а городской казначей уже составил смету на сооружение костра для сожжения; звонарь попросил новую веревку на колокол для похоронного звона, плотники сколачивали доски под возвышения для зрителей будущей экзекуции, а члены суда уже составляли вчерне акт уголовного суда о смертной казни. Однако мастер Виллибальд опередил поспешные шаги юристов, поскольку он, от души посмеявшись над всей обстоятельностью приготовлений к его смерти, лег на свою соломенную постель и умер.

Незадолго до своей смерти он обратился к Видо: «Юноша, если судить по тому, как ты смотришь на вещи и на людей, помочь тебе невозможно. С меня довольно трюков, которые мне пришлось вытворять из-за твоей глупости. Ты достаточно взрослый для того, чтобы понять, что нельзя, по крайней мере, в собственных делах чересчур полагаться на человеческую доброту, даже если ты сам слишком добр для того, чтобы вообще утратить веру в других людей. Я не стал бы рассчитывать даже на выполнение тобой моего последнего желания, если бы тебя не побуждала к этому твоя собственная выгода. Когда я умру, позаботься, чтобы со мной похоронили мою старую волынку. Тебе она не пригодится, если останется с тобой, но принесет тебе счастье, если последует со мной в землю».

Видо пообещал выполнить последнюю волю своего старого друга и закрыл ему глаза.

Едва только распространился в городе слух об этой неожиданной смерти, как все: и стар и млад — сбежались, чтобы убедиться в его правдивости. Больше всего был рад такому исходу фогт, так как хладнокровие, с которым преступник отнесся к перспективе быть сожженным, посеяло в нем подозрения в том, что тот благодаря волшебству сделается в тюрьме невидимым или вместо своей персоны подсунет соломенное чучело и поднимет на смех юстицию города. Поэтому было решено, поскольку в окончательном приговоре отсутствовал пункт о сожжении тела, как можно быстрее избавиться от покойника и зарыть его в самом отдалённом месте возле кладбищенской стены.

Тюремщик, являющийся, согласно предписанию, наследником покойного, спросил во время составления описи его имущества, как поступить с волынкой — вещественным доказательством, — и Видо хотел уже было подать свое ходатайство, как тут в порыве служебного рвения фогт издал резолюцию, согласно которой эту дурную, ненужную безделушку надлежало зарыть вместе с трупом, чтобы воспрепятствовать всяческим злоупотреблениям. Таким образом, ее положили в гроб к мертвому, и рано утром волынщик и его волынка были тихо вынесены на кладбище и похоронены.

Но уже на следующую ночь стали происходить удивительные события. Сторожа на башнях привычно наблюдали за тем, не случился ли где-нибудь пожар. И тут около полуночи при свете луны они увидели, как мастер Виллибальд вышел из своей могилы у кладбищенской стены. Держа в руках свою волынку, он прислонился к высокому надгробному камню, так что его лицо ярко освещала луна, и начал играть, перебирая при этом пальцами на своем инструменте точь-в-точь так, как при жизни. B то время, пока сторожа в оцепенении смотрели на него, на кладбище стали открываться другие могилы, и их окостеневшие обитатели высунули наружу свои голые черепа и, оглядываясь по сторонам, стали кивать в такт музыке, а затем и вовсе вылезли из могил и задвигали своими гремящими суставами в резвом танце. Из склепов и подпорных арок пялились на бугристую танцевальную площадку пустые глазницы, высохшие руки с грохотом трясли железные ограды, пока замки и задвижки не соскочили с них, открыв веселящимся скелетам дорогу к балу мертвецов. Хрупкие танцоры деревянной походкой зашагали по могильным холмам и надгробиям и начали кружиться в веселом хороводе, так что белые одежды, в которые были облачены их высохшие конечности, развевались на ветру, когда вдруг колокол на церковной башне пробил полночь. B тот же миг танцоры и танцовщицы возвратились в свои тесные жилища, а музыкант взял волынку под мышку и тоже ушел на покой.

Еще на рассвете сторожевые подняли с постели фогта и дрожащими голосами сообщили ему о таинственной пляске мертвецов. Он строго запретил разглашать увиденное и пообещал им, что в следующую ночь сам разделит с ними вахту, однако слух об этом облетел вскоре весь город, и к вечеру уже все двери и крыши в окрестности кладбища были заняты кандидатами в духовидцы, которые уже заранее спорили по поводу возможности или невозможности того, что они, может быть, увидят в полночь.

Музыкант не заставил себя долго ждать. B одиннадцать часов, по первому удару колокола, он, не торопясь, встал и, прислонившись к надгробию, заиграл. Участники бала, казалось, уже давно дожидались музыки, потому что при первых же ее звуках из могил и склепов, из могильных холмов и из-под тяжелых надгробных камней выкарабкались трупы и скелеты, одетые и голые, большие и маленькие, перепрыгивая друг через друга, приплясывая и кружась, весело вальсировали вокруг музыканта, быстро или медленно, в зависимости от мелодии, которую он наигрывал, пока башенные часы не пробили полночь, и танцоры вместе с волынщиком не ушли на покой.

Живые же зрители на башнях и крышах признавались себе в том, что есть вещи, которые здравый рассудок отказывается понимать. Тем временем фогт еще той же ночью приказал схватить художника Видо и выведать у него, пусть даже под пыткой, как избавиться от бесчинств его мертвого приемного отца.

Видо не преминул напомнить фогту о ею неблагодарности по отношению к Виллибальду и заявил, что покойник будоражит город и крадет покой у мертвецов и сон у живых только потому, что он вместо обещанного за спасение фогта вознаграждения получил отказ и, более того, незаслуженное заключение в тюрьму и унизительные похороны. Эта речь произвела такое впечатление, что решением магистрата тело волынщика надлежало перезахоронить в более приличном месте кладбища. Могильщик должен был, завершая дело, вынуть волынку из гроба и повесить ее у себя за печью, чтобы музыкант-призрак, если он не хочет бросить свое ремесло даже в могиле, по крайней мере не смог бы играть плясовую.

Но когда часы на башне пробили одиннадцать раз, в дверь к могильщику отчетливо постучали, и когда он, подозревая солидный заказ, открыл дверь, перед ним стоял похороненный волынщик собственной персоной.

«Моя волынка!» — как ни в чем не бывало сказал он, прошел мимо дрожащего могильщика и снял свой инструмент со стены из-за печи. Потом он прислонился к надгробному камню и заиграл. Участники бала явились, как и в прошлые ночи, и приготовились к полуночному танцу на кладбище, но на сей раз музыкант заиграл марш, вышел вместе с длинной процессией за ворота погоста в город и провел участников своего парада по всем улицам, а когда колокол пробил двенадцать, они снова вернулись в, свои усыпальницы.

Вскоре жители стали бояться, как бы не нагрянули ночные гости в их собственные дома, и кое-кто из старейшин ратуши стал упрашивать фогта, чтобы он выполнил данное волынщику обещание. Но фогт оставался глух к их просьбам, считая, что Видо, который подозревается в причастности к колдовству старого волынщика, уместнее было бы объявить кандидатом на сожжение на костре, чем на руку прекрасной и богатой невесты.

Но следующей ночью хоровод мертвецов снова появился в городе, и, хоть музыка была не слышна, по движениям танцоров угадывался мотив «дедовского» танца. На сей раз они стали вытворять вещи пострашнее, чем прошлой ночью. Они останавливались перед домами, в которых была девушка на выданье или невеста, и начинали кружиться в танце, и в их окружении отчетливо видели призрачный образ, похожий на ту девушку, для которой они выводили свои ночные свадебные хороводы.

На следующее утро город напоминал большую мертвецкую, потому что все девушки, которые узнали себя в пляшущем призрачном силуэте, внезапно умерли. Все это повторилось и в следующую ночь. Танцующие скелеты кружились перед домами, и там, где они танцевали, на следующее утро лежала мёртвая невеста или взрослая девушка.

Горожане больше не хотели подвергать своих дочерей и невест ночью такой опасности. Они стали угрожать фогту, что силой отнимут у него дочь и приведут ее к Видо, если он не захочет сейчас же разрешить им обручиться и еще до наступления ночи сыграть свадьбу. И на то, и на другое в равной степени фогту тяжело было давать согласие, и так как он, таким образом, оказался в той редкой ситуации, когда человек может осуществить абсолютно свободный выбор, то он показал себя свободным существом и сам отдал свою Эмму в жены художнику Видо.

Еще до наступления полночи все сидели за свадебным столом. Глухо прозвучал первый удар колокола, и тут же раздались первые звуки знакомого свадебного танца. B ужасе от того, что ночные кошмары продолжаются, гости поспешили к окнам и увидели волынщика во главе длинной вереницы призраков и белых погребальных одеяниях, приближающихся к дому, где справляли свадьбу. Сам он остался стоять у ворот и продолжал играть, а процессия медленно поднималась в свадебный зал. Здесь незваные бледные гости стали тереть себе глаза и удивленно осматривались по сторонам, как проснувшиеся сомнамбулы. Настоящие гости спрятались за стульями и столами, а щеки прибывших вскоре стали наливаться румянцем, их бледные губы расцветали, как свежие бутоны роз и цветы граната, и они приветствовали друг друга знакомыми голосами и именами. Узнавание было обоюдным, потому что мертвенно-бледные, а теперь румяные и цветущие лица принадлежали преждевременно умершим найсским девушкам, которые были пробуждены от своего колдовского сна и в погребальных одеждах приведены в свадебный зал волшебной музыкой мастера Виллибальда. Маг наиграл им на прощание еще одну весёлую штучку и исчез.

«Я почти начинаю верить, — сказал Видо, — в то, что волынщик есть не кто иной как дух гор Силезии. Я познакомился с ним в горах и, сам не знаю чем, завоевал его благосклонность. Он обещал мне поддержку в моей любви и честно сдержал слово, хоть и несколько своеобразным, чудным способом, за который его, впрочем, нельзя упрекать».

Дух гор покровительствовал Видо до конца его жизни. С каждым днем умножалось его состояние, его жена каждый год дарила ему детей, а его картины покупали в далеких Индии и Англии; «Пляски мертвецов», которыми гордились не только Базель, Дрезден и Любек, но и многие другие немецкие города, являются не чем иным, как копиями с оригинала Видо, который он написал в память о действительной пляске мертвых в Найсе, но который, к сожалению, пока не смог найти и изучить с целью обогащения истории искусств ни один коллекционер картин или знаток искусств.

Невеста мертвеца

Лето стояло чудесное, и никто не мог припомнить такого наплыва отдыхающих на минеральных водах. Но хотя общественные места и были переполнены, развлечься беседой было не так-то просто. Аристократия, равно как и военные, держались особняком, прочие же отпускали едкие замечания в адрес тех и других. При такой разобщенности отсутствие какой-либо общности казалось неизбежным. Даже общественные балы не способствовали созданию более непринужденных сообществ единомышленников среди образованных людей, да это было и невозможно, поскольку даже на них владелец курорта появлялся с орденской лентой и звездой, тем самым (а равно и благодаря чопорному поведению членов его семьи и позолоченному сонму лакеев) молчаливо указывая большинству присутствующих на границы их сословий.

Поэтому общие собрания становились все более малочисленными, a приятное общение, которое на курорте с каждым днем убывало, пытались сохранить только отдельные кружки.

Члены одного из таких кружков стали еженедельно собираться по вечерам в одном из залов, который в это время обычно пустовал. Здесь ужинали, a затем тут же, в зале или во время прогулок развлекались, ведя вполне приличные и непринужденные разговоры. Члены этого кружка уже знали друг друга, по крайней мере, по имени. Только маркиз, недавно присоединившийся к компании, был вообще никому не известен. Титул «маркиз» казался тем более странным в отношении этого человека, что он, как явствовало из списка отдыхающих, носил очевидно северную фамилию, причем с таким количеством согласных букв, что ни один человек не решился бы ее выговорить. И вообще во всей его внешности и поступках было что-то необычное, а его долговязая фигура, бледное лицо и темные властные глаза были настолько непривлекательными, что любой стал бы избегать общения с ним, если бы не большое количество историй, которые он знал и которые выручали членов кружка в моменты скуки. Правда, говорили и о том, что он, рассказывая, обычно злоупотреблял доверием слушателей.

В тот вечер общество уже собралось и, пребывая отнюдь не в лучшем настроении, вставало после еды из-за стола… Все чувствовали усталость после ночного бала, поэтому восхитительный облик ночного светила напрасно манил на прогулку. Даже беседа получалась тяжеловесной. Ничего удивительного: сегодня, как никогда, ощущалось отсутствие маркиза.

— Где же он может быть?! — нетерпеливо воскликнула графиня.

— Определенно, снова за «фараоном»; он хочет довести банкометов до отчаяния, — ответила Флорентина. — Только из-за него сегодня утром оба этих господина внезапно уехали.

— Невелика потеря! — возразил ей кто-то.

— Для нас, — заметила Флорентина, — но не для владельца курорта, который запретил играть в эту игру только затем, чтобы ей предавались с еще большим азартом.

— Маркизу следовало бы воздерживаться от таких вещей! — сказал таинственным голосом один шевалье. — Игроки мстительны и обычно имеют хорошие связи. Если верить слухам, что этот маркиз впутан в какие-то опасные политические интриги…

— Но, — спросила графиня, — чем он так досадил этим банкометам?

— Ничем особенным, разве что тем, что он ставит на карты, которые почти всегда выигрывают. И что еще удивительнее, при этом он не имеет почти никакой выгоды, потому что он всегда делает самые низкие ставки. Тем более выгодно это другим понтерам, которые кладут свои карты таким образом, что в мгновение ока срывают банк.

Графиня хотела еще что-то узнать, но появление маркиза заставило переменить тему разговора.

«Ну наконец-то!» — одновременно воскликнули многие.

— Сегодня мы, — сказала графиня, — так скучали по вашим рассказам, и именно сегодня вы заставили так долго ждать себя.

— Я, собственно, собирался совершить сегодня основную экспедицию, которая удалась мне просто блестяще. Завтра, вероятно, на всем курорте не останется ни одного «банка». Я ходил от одной игровой комнаты к другой, и теперь не хватает даже почтовых лошадей, чтобы увозить рассерженных банкометов.

— Не могли бы вы и нас обучить вашему удивительному искусству выигрывать? — спросила графиня.

— Едва ли, сударыня. Тут нужна счастливая рука и ничего более.

— Но, — с улыбкой возразил шевалье, — такой счастливой руки, как ваша, мне в жизни больше не приходилось встречать.

— При вашей молодости, дорогой шевалье, вам может в будущем встретиться и многое другое.

При этом маркиз так пристально посмотрел на молодого человека, что тот сказал:

— Не хотите ли вы составить мой гороскоп?

— Только не сегодня, шевалье, — перебила его графиня. — Кто знает, не случатся ли в вашей жизни события, подобные одной из тех занимательных историй, которую наш маркиз обещал нам поведать пару дней назад.

— Я сказал, что она будет занимательной?

— По крайней мере, в ней будут необычные события, a именно это нужно нам, чтобы выйти из летаргии, в коей мы сегодня пребываем.

— Не заставлю себя упрашивать, — сказал маркиз. — Однако я хотел бы знать, не известна ли кому-нибудь из вас удивительная история о невесте мертвеца?

Никто ничего не слышал о чем-либо подобном.

Нетерпеливое покашливание графини и остальных присутствующих вынудило маркиза, который, казалось, хотел зайти издалека, начать рассказ без дальнейших предисловий:

«Уже давно хотел навестить я графа Слободу в его пенатах. Нас с ним сталкивали в самых различных уголках Европы то счастливая легкомысленность молодости, то невозмутимое равновесие поздних лет. Мы состарились и мечтали вызвать из небытия совместно прожитое прошлое магическим заклинанием воспоминаний. B то же время мне было небезынтересно осмотреть жилище моего друга, которое, согласно его описанию, размещалось в очень романтическом замке, построенном его предками много веков назад и сохраняемом потомками с такой преданной заботой, что он остался в первоначальном виде и был обитаем. Граф жил здесь обычно большую часть года с домашними и только зиму проводил в своей резиденции. Я это отлично знал, поэтому всякие приготовления были излишними, и однажды вечером, примерно в это время года, я нагрянул к нему со всеми моими пожитками. Меня поразили замечательная природа и разнообразная растительность, окружавшая подножие бурой крепости на скале.

Дружеский прием, оказанный мне, не мог скрыть тихой грусти, которую хранили лица графа, его супруги и дочери, прекрасной Либуссы. Вскоре я узнал также, что там все еще не могут забыть ее единоутробную сестру, чьи тленные останки уже год как были преданы земле в церковной усыпальнице. Либусса и Хильдегарда были похожи друг на друга почти до неотличимости, если не считать небольшого пятнышка в форме земляники на затылке покойной, комната которой сохранила еще всю прежнюю обстановку и иногда посещалась членами семьи, когда тоска по покойной Хильдегарде становилась невыносимой. Сердца Либуссы и ее сестры бились в унисон, поэтому родители никак не могли поверить в возможность их разлуки на длительное время и очень боялись, что их любимая Либусса будет тоже у них отнята.

Я изо всех сил старался рассеять печаль почтенных людей забавными сценами из прошлого и направить их мысли на менее безрадостные вещи. И я был рад тому, что мои старания не остались безуспешными. Мы то наслаждались великолепием расцвеченной яркими летними красками местности, то размышляли в различных покоях поистине удивительно сохранившегося замка о деяниях ушедших поколений, благочестивые тени которых еще хранил картинный зал.

Однажды вечером, после того как граф сообщил мне в доверительном тоне кое-что о своих планах на будущее и, среди прочего, намекнул о своём желании видеть Либуссу, которая, несмотря на свои шестнадцать лет, уже отказала многим поклонникам, счастливой замужней женщиной, в комнату вошел садовник — ни жив ни мёртв от страха — и сообщил, что внизу видели привидение, в котором, без всякого сомнения, узнали старого капеллана крепости, появлявшегося еще в прошлом веке. Большая часть прислуги шла по пятам за садовником, и их бледные лица подтверждали ужасную весть.

„Вы, чего доброго, собственной тени начнёте бояться, — сказал граф и отослал их с тем, чтобы они избавили его хотя бы от подобных выдумок. — Это ужасно, сказал он мне затем, — как далеко заходит суеверие этих людей, и никто не может вырвать его с корнем. Уже в течение нескольких веков возятся они с притчей о капеллане замка, который бродит время от времени вокруг крепости и даже служит мессу в церкви, и тому подобный вздор. Эта сказка с тех пор, как я стал владельцем замка, почти перестала вспоминаться, однако такие вещи, как я заметил, никогда не забываются полностью“.

B этот момент доложили о прибытии не известного никому здесь Дуки ди Марино.

„Дука ди Марино!“ — граф не мог вспомнить, знал ли он когда-нибудь человека с таким именем.

„Ведь я состоял в достаточно близких отношениях с этой семьей, — ответил я, — и совсем недавно присутствовал при обручении молодого Марино в Венеции“.

Появление вышеупомянутого лица могло бы стать для меня еще более приятным обстоятельством, если бы не тот факт, что мое присутствие здесь его очевидно поразило:

„Теперь, — довольно удачно заметил он после обычных церемоний вежливости, — теперь, так как я вижу вас, дорогой маркиз, легко объяснить то обстоятельство, что мое имя известно в этой местности. Если я и не узнал приглушенный голос, который трижды произнес мое имя внизу; у подножья замковой горы, и к тому же, громко добавил: „Добро пожаловать“, то теперь я вижу, что он принадлежал вам, и стыжусь трепета, охватившего меня при этом“.

Я заверил его, что я не знал ничего о его прибытии и что никто из моих людей его не знает, поскольку камердинер, бывший со мной в Италии, сюда не приехал. „Впрочем, — добавил я, — в такой темноте, как сегодня, достаточно тяжело узнать даже знакомый экипаж“.

„Кто бы мог подумать!“ — воскликнул озадаченно Дука, и крайне недоверчивый граф галантно заметил, что голос, произнесший „Добро пожаловать“, по всей видимости, выразил расположение духа членов семьи.

Едва только речь зашла о цели его визита, как Марино попросил разговора тет-а-тет со мной и открылся мне, что он приехал из-за графини Либуссы. Он хочет, если он не ошибается в произведенном на нее впечатлении, сразу же просить у графа ее руки.

— Разве вашей невесты, Аполлонии, нет в живых? — спросил я.

— Об этом в другой раз, — ответил он.

По тихому вздоху, сопроводившему его слова, я заключил, что невеста оказалась неверна или же совершила другой серьезный проступок по отношению к молодому человеку, и нашел приличествующим не тревожить его чувствительное раненое сердце дальнейшими расспросами.

Поскольку он просил меня о посредничестве между ним и графом, я указал ему на сомнительность помолвки, которая заключается с единственной целью — заглушить горькие воспоминания о прежней и, без сомнения, более желанной. Но он сказал, что далек от мысли о таком злоупотреблении доверием прекрасной Либуссы и что он будет чувствовать себя искренне счастливым, если она не воспрепятствует его намерениям.

Вдохновение, с которым он говорил о ней, полностью заглушило мое начальное подозрение, и я пообещал ему подготовить графа Слободу к его признанию, a также сообщить графу нужные сведения о его семье и состоянии. Все же я сразу заявил, что не хочу моими советами форсировать события, так как я никогда не брал на себя ответственности за неопределенный исход чужих браков.

Дука остался доволен этим. При этом он взял с меня совершенно невинное, как мне тогда казалось, обещание не упоминать о его прежней помолвке, так как в противном случае это принудит его давать неприятные разъяснения.

Намерения Дуки осуществились сверх всякого ожидания быстро. Сверкающие любовью глаза рослого загорелого мужчины быстро нашли дорогу к сердцу Либуссы.

Его непринужденная болтовня обещала графине-матери интересного зятя, a познания в экономике, которые он иногда выказывал, — нужную поддержку ее супругу в его текущих делах, так как уже в первые дни договорились о том, что Дука навсегда покинет свою родину.

Марино быстро извлек выгоду из своих очевидных для семьи достоинств, и однажды вечером меня застало врасплох сообщение об их помолвке, так как я не предполагал, что они уже стали так близки друг другу. За столом как-то зашла речь о том самом обручении, о котором я упоминал еще до появления Дуки в замке. Старая графиня поинтересовалась, не находится ли герой той помолвки в родственных связях с нынешним?

„Разумеется, — ответил я, памятуя об обещании, которое я дал молодому человеку, бросившему в этот момент на меня чрезвычайно смущённый взгляд. — Ну-ка, дорогой Дука, — продолжал я, — назовите теперь того человека, который привлек ваше внимание к любезной графине; или, может быть, портрет или еще что-нибудь побудило вас заподозрить и разыскать такую красоту в этом отдаленном замке? Так как, если я не совсем ошибаюсь, вы заявили вчера, что еще полгода собирались поколесить по свету, как вдруг — кажется, в Париже, — ваши планы изменились и вы устремились (разумеется, единственно ради прелестной графини Слободы) сюда“.

„B Париже, конечно же! — воскликнул Дука. — Вы не ослышались. Я собирался осмотреть бесценную картинную галерею музея. Но едва я вошел туда, как мой взгляд отвернулся от мертвой красоты и остановился на одной даме, чья необыкновенная привлекательность была словно просветлена оттенком легкой грусти.

Я осмелился робко приблизиться к ней и стоял так за ее спиной, не решаясь заговорить. Я последовал за ней, когда она покинула галерею, и отозвал в сторону ее слугу, надеясь узнать ее имя. Ответив мне, он, однако, сразу же возразил на мое желание познакомиться с отцом прекрасной дамы, что вряд ли это будет возможно в Париже, поскольку они собираются покинуть этот город и вообще уехать из Франции.

„Но хоть на один миг!“ — продолжал настаивать я и оглянулся на даму. Она, вероятно, думала, что слуга следует за ней, и уходила все дальше и дальше, пока не скрылась из виду. Я бросился догонять ее, но слуга тем временем тоже исчез“.

— И кто была эта дама? — спросила удивленно Либусса.

— Кто? Так вы действительно не заметили меня тогда в картинной галерее?

— Я? Моя дочь? — воскликнули одновременно графиня и ее родители.

— Разумеется, вы! Слуга, которого вы, к моему счастью, оставили в Париже и которого я, как моего доброго гения, неожиданно снова встретил тем вечером, сообщил мне все остальное, так что после короткой поездки домой я сразу же направился сюда.

— Этого не может быть! — обратился граф Слобода к своей дочери, от удивления лишившейся дара речи. — Либусса, — объяснил он, повернувшись ко мне, — Либусса еще ни разу не покидала родных мест, да и я сам около семнадцати лет или более того не видел Парижа.

Дука и отец с дочерью обменялись такими обескураженными взглядами, что нить разговора едва не прервалась, но я подхватил ее снова и стал ее продолжать в одиночку.

После обеда граф отвел Дуку к окну, и, хоть я стоял достаточно далеко от них и мой взгляд, как казалось, бесцельно блуждал по новой люстре, все же я услышал весь разговор.

— Что, — спросил Слобода очень серьезно и неодобрительно, — что побудило вас выдумать эту странную сцену с картинной галереей в Париже? Эта выдумка, я полагаю, ни к чему хорошему привести не может. Если вы хотите скрыть повод к вашему сватовству здесь, то скажите это прямо. А если у вас есть какие-то сомнения в этой связи, то существует ведь тысяча возможностей уклониться от ответа, и вам не пришлось бы так бессмысленно искажать действительность.

— Господин граф, — оскорбленно возразил Дука, — я ничего не сказал об этом тогда за столом, так как думал, что у вас есть причина держать в тайне поездку вашей дочери в Париж. Я молчал только из чувства такта. Однако странность сложившейся ситуации вынуждает меня настаивать на своих словах и, поскольку вы не хотите оставить это дело, утверждать, что именно столица Франции была тем местом, где я впервые увидел Либуссу.

— И даже если я призову в качестве свидетелей того факта, что Либусса еще ни разу не покидала родительского дома, всех моих близких и даже слуг?

— Тогда я возьму в свидетели мои глаза и уши, которым я доверяю не менее.

— То, о чем вы говорите, звучит очень загадочно, — продолжал граф уже в более спокойном тоне. — Ваша серьёзность убеждает меня в том, что вы сами впали в заблуждение и, вне всякого сомнения, приняли за мою дочь какого-то другого человека. Прошу прощения за мою несдержанность.

— Другого человека! B таком случае я не только принял другого человека за вашу дочь, но и слуга, о котором я уже упоминали который описал мне в этом замке все именно так, как я это вижу сейчас, был другим.

— Мой дорогой Марино, этим „слугой“ был, очевидно, всем известный здесь обманщик; который, Бог весть зачем, стал выдавать за Либуссу похожую на нее женщину.

— Не решусь вас оспаривать, господин граф. Но это были действительно черты Либуссы, которые сохранились в моем воображении со времени той сцены в Париже.

Слобода многозначительно покачал головой, a Марино продолжал:

— Более того! Прошу извинить меня за то, что я вынужден упомянуть об одном обстоятельстве, о котором я иначе никогда не сказал бы. Когда я стоял в галерее позади дамы, я обратил внимание, что платок вокруг ее шеи несколько съехал, и я совершенно четко увидел пятнышко в форме землянички на обнажившейся полоске прекрасной шеи.

— Что все это значит? — воскликнул побледневший граф. — Вы, кажется, хотите, чтобы я начал верить в невероятные вещи?

— Только одно скажите мне: есть ли на шее Либуссы этот знак?

— Нет! — ответил Слобода, уставясь на новоиспеченного жениха.

— Нет? — в сильном волнении воскликнул тот.

— Нет! Но единоутробная сестра Либуссы, внешне точь-в-точь Либусса, унесла эту земляничку более года назад с собой в могилу.

— Но прошло ведь только несколько месяцев с тех пор, как я видел эту личность в Париже! — сказал Дука, и графиня с Либуссой, которые до того момента испуганно держались поодаль и, не знали, что и думать по поводу истинного смысла разговора, подошли ближе.

Однако Слобода властным взглядом заставил их отойти, завел Дуку еще дальше в угол у окна, и они стали говорить так тихо, что даже я не мог ничего расслышать.

Никто не знал, что это могло значить, когда той же ночью граф велел открыть гроб умершей Хильдегарды в своем присутствии. Прежде чем это должно было случиться, он передал мне вкратце содержание их разговора и осведомился о нашем с Дукой желании присутствовать при этом. Дука попросил освободить его от этого, сказав, что сама мысль об этом внушает ему ужас, так как его страх перед покойниками ночью становится непреодолимым.

Граф взял с него обещание молчать обо всем, что касалось сцены в галерее, и просил его пощадить при данных обстоятельствах нежные чувства его невесты, как бы настойчиво она ни пыталась узнать содержание этого необычного разговора.

В это время пришел церковный служка с фонарем, и мы, граф и я, последовали за ним… По дороге Слобода тихо сказал мне: „Маловероятно, чтобы смерть моего любимого ребенка оказалась обманом. Слишком хорошо известны мне обстоятельства дела. Впрочем, не стоит объяснять вам, маркиз, что мы не стали бы подвергать нашу родительскую любовь к усопшей испытанию ужасом преждевременного захоронения. Но предположим, что все-таки это случилось и чья-то алчность открыла гроб и, к своему ужасу, обнаружила ожившую, то и тогда трудно себе представить, что любимая дочь, вместо того, чтобы вернуться в лоно семьи, сбежала бы неизвестно куда. Это невероятно и в том случае, если она была бы, вынуждена бежать, потому что тысяча дорог привела бы ее обратно. Тем временем, — добавил граф, — мои глаза должны убедиться в том, что гроб действительно хранит ее драгоценные останки. Убедиться!“ — умоляющим голосом воскликнул он, причем так громко, что служка оглянулся.

Овладев собой, граф почти прошептал: „Как мог я поддаться безумию, доверить, что еще сохранился какой-то след от черт моего ребенка, что алчное тление может отступить перед милым обликом! Отвернемся, маркиз. Ибо кто скажет мне, если я ее действительно увижу, что это не чей-то чужой скелет, положенный сюда, чтобы недостойно занять ее место?“

И он в самом деле хотел уже запретить открывать двери церкви, к которой мы как раз подошли. Я, однако, возразил, что в его положении я едва ли решился бы на такой поступок, но если один шаг уже сделан, то нужно довести дело до конца и убедиться в том, на месте ли украшения покойной, которые положили в гроб вместе с ней. Я добавить также, что, как свидетельствует определённый опыт, разложение предъявляет свои права не во всех случаях.

Это замечание подействовало. Граф пожал мне руку, и мы последовали за служкой, который, впрочем, судя по его бледности и дрожи, был мало расположен к такого рода ночным, приключениям.

Я не знаю, доводилось ли кому-нибудь из общества в полночь находиться в церкви перед железной дверью подземного склепа, обозревая ряды оловянных усыпальниц с останками именитого рода? Но, очевидно, можно себе представить, какое своеобразное впечатление производит в такие моменты скрежет замка, а скрип открываемой двери кажется преступлением, и когда впереди открывается черный провал входа, ноги не сразу решаются сделать шаг туда.

Более чем кто-либо иной был охвачен этим чувством сам граф, что подтверждали его глубокие вздохи. Вскоре он овладел собой, но, как я заметил, не удостоив ни единым взглядом блеклые гробы остальных покойников, направился в одиночку к гробу своего дорогого ребёнка, который он сам и открыл.

„Разве я не говорил?“ — воскликнул он, видя, что лицо покойной и в самом деле еще так хорошо сохранило сходство с чертами ее сестры, и я вынужден был удержать изумленного графа от поцелуя, который он хотел запечатлеть на ее лбу.

„Не нарушайте покоя усопшей!“ — сказал я и с большим трудом вывел его из жутко отражающего все звуки свода смерти на свежий воздух.

Оставшихся в замке мы застали в неприятном напряжении. Обе женщины приставали с вопросами к Дуке по поводу происшедшего и не сочли извинительной его ссылку на данное им обещание молчать. Теперь они пытались, и в равной степени напрасно, удовлетворить свое любопытство за счет нас.

Большего они добились на следующий день от служки, который втайне был приведен сюда и проговорился по меньшей мере настолько, насколько сам знал. Но тем самым он еще больше подстегнул их любопытство к разговору, который явился поводом к посещению мертвой.

Я, в свою очередь, остаток ночи посвятил размышлениям о видении, которое имел Марино в Париже. Я напал на догадку, которую все же не спешил сообщать графу, так как тот очень скептически относился к связи между высшим миром и нашим и был глух к подобным предположениям. При таких обстоятельствах мне было бы удобнее, чтобы дело если и не полностью забылось, то хотя бы вспоминалось лишь изредка.

Но теперь озабоченность мою стало вызывать нечто иное. По тому, как Дука постоянно уклонялся от разговоров, даже тет-а-тет, о своей прежней невесте, a также по тому смущению, которое овладевало им всякий раз, когда я заводил речь о достоинствах ее внешности, a также из многого другого, чего я сейчас уже не помню, я заключил, что верность Марино по отношению к графине Аполлонии в действительности была поколеблена прекрасным видением в картинной галерее, что Аполлония, брошенная поддавшимся соблазну Марино, была совершенно не виновата в расторжении помолвки с ним.

Поскольку я видел, что брак с Марино не принесет счастья прекрасной Либуссе, у меня появилось желание как можно скорее сорвать маску с лица новоиспеченного жениха, свадьба которого уже была не за горами, и вернуть его, раскаявшегося, к покинутой невесте.

И вот однажды мне представилась хорошая, как мне показалось, возможность для подобной попытки. После обеда мы еще сидели за столом, и речь зашла о том, что несправедливость в этом мире чаще всего наказывается. Я сказал, что был свидетелем поразительнейших случаев, подтверждающих это, и графиня-мать с Либуссой очень просили чтобы я рассказал им один из них.

— Тогда, — сказал я, — прошу вашего позволения напомнить вам об одной истории, которая, думаю, покажется вам наиболее близкой.

— Нам? — спросили дамы, в то время как я бросил взгляд на Дуку, который давно уже не доверял мне. Бледность его лица выдавала нечистую совесть.

— По крайней мере, мне так кажется! — ответил я. — Если только вы, дорогой граф, извините меня за то, что моя история опять связана со сверхчувственным.

— Весьма охотно, — улыбаясь, парировал он. — Я даже попытаюсь справиться с удивлением по поводу того, что с вами это случается так часто, а со мной пока ни разу.

От меня не скрылось, как Дука одобрительно кивнул ему, однако я не стал его дальше испытывать и спросил графа: „Не каждый, вероятно, имеет глаза, чтобы видеть?“

— И то правда! — улыбнулся он.

— A оставшееся невредимым тело в гробу, — прошептал я ему многозначительно, — было ведь тоже не самым заурядным явлением!

Он насторожился, a я сразу тихо добавил: „Впрочем, допустимо и вполне естественное толкование; и было бы неуместно пытаться это оспорить“.

— Мы отклонились от темы, — сказала графиня с некоторой досадой и кивнула в мою сторону. И тогда я начал без дальнейших предисловий: „Местом действия моей истории является Венеция…“

— Я, вероятно, тоже должен кое-что знать об этом? — воскликнул подозрительно Дука.

„Вероятно. Но дело умышленно сохраняли по возможности в тайне. И случилось это полтора года назад, когда вы готовились к своим путешествиям. Сын одного очень богатого аристократа, назовем его Филиппо, во время своего краткосрочного пребывания в Ливорно по делам наследства благодаря настойчивому сватовству завоевал любовь одной красивой девушки и пообещал ей и ее родственникам перед возвращением в Венецию снова объявиться здесь и жениться на любимой Кларен. Прощание было немыслимо торжественным. После того, как все возможные заверения в обоюдной любви были исчерпаны, Филиппо призвал духов мести наказать неверного. Невинная жертва не должна до тех пор успокоиться в могиле, пока не увлечет за собой преступника, чтобы на том свете вернуть себе отнятую любовь. Родственники тоже сидели рядом за столом, вспоминали свою собственную молодость и подогревали тем самым юношескую страсть к приключениям. A молодые дошла до того, что порезали себе руки и смешали свою кровь в бокале с белым шампанским. „Неделимыми, как эта кровь, должны быть и наши души!“ — воскликнул Филиппо, выпил половину бокала и передал Кларен остальное…“

B этом месте я заметил, что Дука стал проявлять признаки видимого беспокойства, но не удержался от того, чтобы время от времени бросать на меня угрожающий взгляд, явно намекая, что подобная сцена была и в его истории. Впрочем, я могу ручаться, что все подробности прощания Филиппо с Кларен я изложил так, как о том повествует письмо от матери девушки из Ливорно, речь о котором пойдет ниже.

„Кто бы мог ожидать, — продолжал я рассказывать, — что после таких вспышек безудержной страсти уже очень скоро могло произойти нечто подобное. Возвращение Филиппо как раз совпало с появлением юной красавицы, которая до того времени воспитывалась в отдаленном монастыре и вдруг возникла, как ангел с небес, и покорила город. Его родители, слышавшие, впрочем, о Кларен и смотревшие на его связь с ней как на одну из многих, которые Бог весть как возникают сегодня и так же легко распадаются завтра, познакомили своего сына с юной красавицей. K тому же благодаря своему происхождению Камилла считалась звездой первой величины. Филиппо стали намекать, какое влияние он мог бы приобрести за счет ее именитых родственников, да и все остальное благоприятствовало тому; что мысли о Ливорно стали занимать совсем мало места в его душе. Письма его становились все более блеклыми, a обеспокоенность чувствительной Кларен по поводу такой перемены побудила его вообще прекратить корреспонденцию и как можно быстрее обручиться с несравненно более красивой и очень состоятельной Камиллой. Дрожащая рука Кларен и следы слез на ее давно уже надоевших письмах могли помочь делу не больше, чем ее мольба, обращенная к сердцу легкомысленного. Даже угроза увлечь его за собой в могилу, согласно их уговору, не, произвела впечатления на того, кто в мыслях представлял себе только нежные объятия Камиллы.

Отец Камиллы, в семье которого я чувствовал себя как дома, пригласил и меня заранее на свадьбу. То ли этим летом его удержали в городе какие-то срочные дела, то ли еще что-то мешало ему наслаждаться привычными удобствами деревенской жизни — не знаю, но по нескольку раз в неделю мы ездили в его великолепный загородный дом на берегу Бренты, и здесь же, со всей подобающей торжественностью, должна была состояться свадьба его дочери. Одно своеобразное обстоятельство стало поводом для того, чтобы отложить праздник на несколько недель. Поскольку брак родителей невесты был действительно счастливым, они желали, чтобы на обряде венчания их дочери присутствовал тот самый священник, который венчал когда-то их самих. И он-то — несмотря на свой преклонный возраст кажущийся еще очень крепким мужчина — заболел неожиданно изнуряющей лихорадкой, так что ему был прописан строгий постельный режим. Впрочем, он постепенно поправлялся, и наконец был окончательно установлен день венчания.

Но, словно из-за вмешательства высших сил, в назначенное утро священник почувствовал такой сильный озноб, что не решился выйти из комнаты и велел передать молодым, чтобы они нашли себе другого пастора.

Только родители настаивали на своем намерении услышать благословение в адрес молодой четы лишь из уст этого достойного человека, и если бы они не отказались от своего намерения позже, то избавили бы себя от многих неприятностей.

Праздник тем временем был подготовлен и — так как переносить его уже было невозможно — должен был выглядеть в глазах гостей как торжественная помолвка.

Уже ранним утром на канале ожидали всех празднично одетые гондольеры, и вскоре, в сопровождении их веселых песен, многочисленное и знатное общество отправилось в путь, к щедро украшенному цветами загородному дому.

Но во время обеденного застолья, затянувшегося до вечера; едва только молодые обменялись кольцами, как вдруг раздался пронзительный крик, повергший в ужас присутствующих и заставивший содрогнуться жениха. Все кинулись к окнам. Но хотя в сумерках было еще все хорошо видно, причину установить не удалось…“

— Хватит! — перебил с диким смехом Дука, на лице которого уже давно отразились муки нечистой совести. — Ужас ниоткуда я тоже знаю. Он заимствован из мемуаров Клерон, которую держал в страхе таким оригинальным способом ее покойный любовник. За кошмаром следовало хлопанье в ладоши. Вероятно, господин маркиз, вы и это вставили в свою сказку?

— Но почему, возразил я, — почему вы думаете, что это не могло случиться ни с кем другим, кроме этой актрисы? Ваше недоверие кажется тем более странным, что оно апеллирует к фактам, которые говорят скорее о вашей вере.

Графиня сделала мне знак, чтобы я продолжал, и я стал рассказывать дальше:

„Вскоре после этого непонятного крика я попросил невесту, сидевшую напротив меня, показать мне свое кольцо, восхитившее всех своей искусной работой, но его вдруг не оказалось… Его долго искали, но оно словно сквозь землю провалилось. Все вышли из-за стола, но и это ни к чему не привело.

Между тем приближалось время вечерних развлечений. Маскараду должен был предшествовать фейерверк на Бренте. Поэтому все надели маски и сели в гондолы. Однако кругом царила неправдоподобная для такого праздника тишина. Настроение было окончательно испорчено. Изысканный фейерверк был встречен лишь отдельными вялыми возгласами одобрения.

Бал оказался едва ли не самым блестящим из тех, на которых мне приходилось бывать. Роскошные драгоценности, которыми были украшены присутствующие; впитывали потоки света от люстры и настенных светильников лишь с тем, чтобы облагородить их в отражении. Богаче всех была украшена невеста, ее любящий роскошь отец утешался мыслью, что в этом никто из общества не смог бы превзойти его единственное дитя.

Вероятно, для того, чтобы укрепиться в собственной уверенности, он прохаживался, глядя по сторонам, и вдруг пришел в крайнее изумление, заметив сразу на двух дамах точно такие же драгоценности, как на его Камилле. B своей легкой досаде по этому поводу он сам мне признался пару месяцев спустя. Все же он остался доволен уже и тем, что стоимость букета для невесты, который будет приготовлен к вечернему столу, намного превосходит стоимость этих драгоценностей.

И вот снова все за столом, и отец невесты опять окинул взглядом окружение и вдруг увидел перед собой даму с не менее дорогим букетом, чем у его Камиллы.

Не в силах сдержать свое любопытство, он спросил: „Извините за нескромность, прекрасная маска, не могли бы вы мне по секрету назвать свое имя?“ Но к его большой озадаченности дама отрицательно покачала головой и отвернулась от него.

В этот момент появился дворецкий и спросил, не прибыли ли после обеда новые гости, так как столовых приборов может не хватить. Господи бросил в ответ раздраженное „Нет!“ и обвинил прислугу в просчете. Тем не менее дворецкий настаивал на своем.

Когда принесли еще один прибор, господин сам пересчитал гостей и действительно обнаружил, что их стало на одного больше. Так как господин из-за какого-то неосторожного замечания имел неприятности с полицией, он посчитал, что это послужило причиной увеличения числа его гостей. Но поскольку, впрочем, вряд ли можно было бояться того, что сегодня будет сказано или сделано что-то не угодное полиции, то, чтобы избежать беспокойства и не тревожить представителей власти по поводу такого не заслуживающего внимания вторжения в его семейный праздник, он воздержался от просьбы ко всем присутствующим в разгар праздника снять маски.

Мы, гости, поразились изысканности стола. По части напитков он намного превосходил обычаи этой страны. Однако хозяин был еще не доволен и громко сожалел о том, что несчастье постигло его отменное красное шампанское, так что он не может наполнить им ни одного бокала.

Впрочем, собравшиеся здесь, казалось, хотели наверстать испорченное днем веселье. Только о моем ближайшем окружении нельзя было этого сказать: здесь всем не давало покоя любопытство. Я, собственно, сидел рядом с богато одетой дамой и заметил, что она не притронулась ни к еде, ни к напиткам, не обменялась ни словом со своими соседями, a, казалось, только и делала, что не сводила глаз с жениха и невесты.

Слух об этом постепенно распространялся среди присутствующих в зале и снова очень сильно нарушил веселье. Шепотом высказывались самые различные предположения по поводу загадочной персоны. Большинство сошлось во мнении, что причиной ее необычного поведения послужила несчастная любовь к жениху.

Ее соседи намного раньше других встали из-за стола, чтобы развлечься более интересной беседой со своими знакомыми.

Время от времени многие из гостей пробовали сесть возле дамы, надеясь узнать в ней свою знакомую и удостоиться более счастливой участи. Напрасно.

Наконец, как раз в тот момент, когда подали белое шампанское, явился и жених, чтобы занять один из стульев около молчаливой дамы.

И она, казалось, действительно немного оживилась. По крайней мере, обернулась к новому соседу, чего не случалось с его предшественниками, и даже протянула ему свой бокал, как будто он должен был из него выпить.

Но Филиппо охватила сильная дрожь, когда он посмотрел ей прямо в лицо.

— Вино, однако, красное! — воскликнул он, указывая на бокал. — А я думал, нам не хватало именно красного шампанского.

— Красное? — изумился отец невесты, из любопытства подошедший к ним.

— Посмотрите же на бокал дамы! — сказал Филиппо.

— Как так, оно белое, как и у всех остальных! — он взял при этом в свидетели присутствующих, которые тоже признали вино белым.

Филиппо не стал пить и ушел, потрясенный взглядом своей соседки.

Он отозвал хозяина в сторону, и тот решился вскоре после того высказать свою просьбу: „Я прошу уважаемых гостей по причине, которую я оглашу позже, на минуту снять маски“.

И так как он тем самым выражал в какой-то степени общее желание, потому что каждый жаждал увидеть молчаливую даму без маски, то в один миг за столом не осталось ни одного лица в маске — за исключением молчаливой дамы, с которой по-прежнему не спускали глаз.

— Вы единственная, кто остался в маске, — обратился к ней господин после длинной паузы. — Смею ли я надеяться?

Но она настойчиво отказывалась быть узнанной. Это тем более чувствительно задело хозяина, так как во всех остальных он узнал действительно приглашенных на праздник друзей, и эта дама опредёленно оказывалась лишней. Тем не менее он не стал принуждать ее открыться, так как изысканная роскошь ее туалета рассеивала подозрения в том, что причиной увеличения количества гостей была полиция, a он не хотел бы оскорбить такую благородную персону, какой она ему казалась. Кроме того, она могла иметь отношение к кому-нибудь из иностранных друзей его дома, прибывших в Венецию и, узнав о празднике, решивших сыграть невинную шутку.

Тем временем сочли уместным на всякий случай расспросить об этом прислугу. Однако, несмотря на большое количество прибывших сюда слуг и служанок, никто из них не имел отношения к этой даме. Да и люди хозяина дома не могли припомнить, видели ли они кого-нибудь с ней.

Все это казалось еще более странным, поскольку дама, как уже упоминалось, только перед обедом появилась с роскошным букетом.

Перешептывание, которое вытеснило настоящий разговор, становилось все громче и громче, пока маска резко не поднялась со своего места и, кивнув жениху, не направилась к двери. Однако невеста помешала ему последовать за ней. Она уже давно заметила, какое внимание та уделяла ему. От нее не скрылось также, что незадолго до того он ушел от дамы в сильном волнении, так что она подумала, не обошлось ли здесь без любовного помешательства. Хозяин, вопреки всем возражениям своей озабоченной дочери, следил за незнакомкой издалека и ускорил шаги, когда дверь за ней захлопнулась. Но в этот момент вдруг снова повторился дневной крик, только во много раз усиленный ночной тишиной, и собравшиеся словно оцепенели. A когда хозяин пришел в себя и вышел из дома, незнакомка бесследно скрылась.

Люди на улице тоже ничего о ней не знали, и хоть пространство вокруг виллы было далеко не пустынным, да и на берегу находились гондольеры, пропавшую маску все же никто не заметил.

Все это вместе взятое так обеспокоило общество, что каждый подумывал уже об обратной дороге, и хозяин вынужден был отпустить лодки раньше назначенного времени.

Можно было ожидать; что обратная дорога выдастся еще более невеселой, чем утренняя.

На следующий день, однако, молодые, казалось, немного успокоились. Даже Филиппо согласился с объяснением невесты о том, что незнакомка, безусловно, была какой-то помешавшейся от любви персоной. Неоднократные крики решили приписать какому-нибудь шаловливому человеку, а то обстоятельство, что маска скрылась никем не замеченной, с натяжкой объяснялось невнимательностью людей.

Пропажу кольца, которое все еще не было найдено, объяснили глупой проделкой кого-то из прислуги.

Одним словом, все детали, которые могли бы навести на след в этом деле; легкомысленно обошли вниманием, и смутило всех лишь то, что избранный для освящения брака пастор лежал уже на смертном одре и, так как их семья поддерживала с ним искренние дружеские отношения, подобало бы вспомнить о нем, несмотря на радостные дни первой недели после помолвки.

Как раз в день погребения священника безоблачное настроение Филиппо было сильно омрачено. Мать Кларен сообщила в письме о том, что его бывшая возлюбленная умерла, доведенная до отчаяния его неверностью, и перед смертью сказала, что и в могиле не успокоится, пока не исполнится его слово, данное ей.

Уже одно это произвело на нею такое сильное впечатление, что неизбежные в таком случае материнские проклятия были излишними. K тому же, как отчетливо всплыло в памяти Филиппо, первый загадочный крик на вилле был услышан именно в час ее смерти. И теперь он окончательно поверил в то, что незнакомка в маске была не кем иным, как призраком Кларен.

Эта мысль стала сводить его с ума.

Он носил письмо всегда с собой и иногда почти бессознательно доставал его из кармана, чтобы остановившимся взглядом погрузиться в него. Даже присутствие Камиллы не смущало его: она и без того связывала причину такой очевидной перемены в нем с письмом. Так, однажды, когда Филиппо погрузился в тяжелые раздумья и не заметил, что уронил письмо, она подняла его и стала читать. С ужасом он заметил это лишь в тот момент, когда она; побледнев, выпустила листок из рук.

Филиппо в раскаянии упал к ее ногам и умолял ее, прося о прощении. „Люби хотя бы меня более верно, чем покойную!“ — воскликнула грустно она, и он поклялся ей в этом.

Несмотря ни на что его беспокойство росло и в день венчания, утром, разрослось до невероятных масштабов. Так, когда он в сумерках шел к дому невесты, чтобы повести ее, согласно местному обычаю, на рассвете в церковь, ему все время казалось, что за ним следует тень Кларен.

Ни одну любящую пару, пожалуй, не сопровождало к алтарю такое чувство страха, как эту. По просьбе отца Камиллы я пошел сними как свидетель, и уже после всех событий мы часто вспоминали кладбищенский холод этого утра.

Мы направлялись в полной тишине к церкви Делла Салюте. Но еще по пути Филиппо неоднократно просил меня шепотом, чтобы я не подпускал призрак, преследовавший нас, к его невесте, чтобы он не причинил зла его Камилле.

— Какой призрак? — спросил я.

— Ради Бога, не так громко! — попросил он. — Вы же видите, как он настойчиво пытается протиснуться между мной и Камиллой.

— Все это фантазии, мой дорогой. Здесь нет никого, кроме вас и вашей невесты.

— Дай Бог, чтобы мои глаза меня обманывали! Только не с нами вместе в церковь! — добавил он, когда мы уже стояли перед ее дверью.

— Ни в коем случае! — поддержал я и, к искреннему удивлению родителей Камиллы, сделал движение, словно отталкивал кого-то.

В самой церкви мы встретили отца Филиппо. Жених бросил на него взгляд, похожий на последнее прощание. Камилла всхлипывала, a ее родители, услышав его возглас: „Так, значит, чужая бледная фигура сюда все-таки проникла?“ — стали сомневаться, следует ли совершать таинство бракосочетания при таких условиях.

Тогда любящая Камилла произнесла: „Только я смогу сейчас избавить его от этих фантазий“.

Мы приблизились к алтарю, все свечи которого в этот момент были погашены порывом ветра. Пастор был раздосадован, что так плохо прикрыли окна. И тут Филиппо воскликнул: „Окна! Разве вы не видите, кто здесь и кто умышленно их погасил?“ Все удивленно переглянулись, а Филиппо продолжал, одновременно судорожно освобождаясь от Камиллы: „Разве вы не видите, кто вырывает меня из рук невесты?“

Камилла без сознания упала на руки матери, a священник объявил, что при таком сомнительном положении дел церемония венчания состояться не может.

Родственники обеих сторон приняли состояние Филиппо за помрачение рассудка, a немного времени спустя заговорили и об отравлении ядом, так как Филиппо вскоре после этого скончался в страшных конвульсиях. Однако никто не мог установить причину несчастного случая. Хирургическое обследование трупа также не нашло ни малейшего подтверждения этому подозрению.

Родственники, равно как и я сам, узнав из уст Камиллы о поводе к так называемым „фантазиям“, постарались, насколько было возможно, скрыть эту историю. Одного нельзя было правдоподобно объяснить, сводя все факты воедино: появления загадочной маски на помолвке.

Достаточно странным казалось и то, что пропавшее на вилле кольцо Камиллы сразу же обнаружилось среди ее прочих украшений, едва только все вернулись из церкви.

— Вот так удивительная история! — произнес граф. Его супруга вздохнула, а Либусса добавила:

— Мне стало по-настоящему жутко от всего этого.

— Как и любому другому обрученному! — возразил я, посмотрев на Дуку, который во время моего рассказа несколько раз вставал и снова садился, и в его растерянном взгляде читалась нескрываемая тревога, которая боролась в нем с его чувствами ко мне.

— Прежде всего — вот что, — шепнул он мне, провожая меня до моей спальной комнаты. — Мне понятна ваша благородная цель, — так начал он свою речь. — Эта лживая история…

— Довольно! — вспыхнул я. — Я был свидетелем всего этого, это вы слышали. Как вы смеете обвинять честного человека во лжи, не боясь возмездия?

— Об этом после! — возразил он издевательским тоном. — Сначала только об одном: откуда бы вы ни выкопали притчу о вине, смешанном с кровью, я знаю, из чьей жизни эта сцена.

— Из жизни Филиппо, ручаюсь вам. Впрочем, весьма возможно, как и в случае с криком, что вся эта история не исключение; и что она могла случиться и с любыми другими молодыми людьми.

— Пусть так! Тем не менее многие другие детали в вашем рассказе совпадают с вполне определенным случаем.

— Ничего странного. Все любовные истории в принципе берут начало от одного семейства и в основных чертах похожи друг на друга.

— Как вам будет угодно, — продолжал Марино, — но прежде всею я требую, чтобы отныне вы прекратили делать любые намеки на мою прежнюю жизнь, равно как и нашептывать графу разные сказки. При этом условии, и только при этом прощаю я вам ваше сегодняшнее остроумное сочинительство.

— Прощаете? Условие? И это вы-то?! Это уже слишком. Вот вам мой ответ: завтра утром граф будет знать все о вашей прежней помолвке и о вашем нынешнем наглом требовании.

— Маркиз, если вы осмелитесь!..

— Ха-ха-ха! Я осмелюсь. Это мой долг по отношению к старому другу. Лжец, который меня обвинял во лжи, слишком долго носил в этом доме свою благочестивую маску!

Непроизвольно меня охватил такой гнев, что вызов на дуэль был неизбежным. Дука сразу же ответил на вызов, и мы при прощании условились следующим утром в соседнем лесу стреляться на пистолетах.

Таким образом, на рассвете мы оба взяли своих слуг с собой в лес. Как только Марино обратил внимание на то, что я не спешу наставлять моего слугу на случай смертельного исхода, он взял это на себя и уже заранее стал распоряжаться по поводу моего трупа, словно все уже свершилось. Но прежде он пытался все же меня отговорить, так как, как он выразился, наш поединок мог оказаться слишком неравным. Он молод, и его твердая рука не подводила его на многих дуэлях. Правда, до сего времени никто еще не погиб от его руки, но он не отказал ни одному из соперников в удовлетворении. B моем случае он впервые пойдет до конца, так как только моя смерть может сделать меня безопасным для него. B случае же, если я на месте дам ему слово чести, что я ничего не расскажу графу о его прежней жизни, он готов хоть сейчас считать дело улаженным.

Я, разумеется, отклонил его предложение.

— Да хранят вашу душу небеса! — сказал он, и мы приготовились.

— Ваша очередь стрелять! — сказал я затем.

— Я уступаю ее вам.

Он согласился, и я выстрелом выбил пистолет из его руки. Он заметил мой маневр, однако был выведен из себя собственным промахом, утверждая, что целился прямо в сердце. Не стал он отрицать и того, что причиной его промаха не явилось трусливое уклонение с моей стороны. По его просьбе я выстрелил еще раз. Я снова целился в пистолет, который находился в его левой руке, и опять, к его удивлению, попал, но так близко к руке, что не обошлось без ранения.

Когда и второй его выстрел прошел мимо цели, я сказал, что больше не притронусь к пистолету, и вызвался помочь ему прицелиться в меня, так как он приписывал свои промахи, вероятно, сильному кровотечению. Едва он успел отклонить предложение, как между нами встали граф с Либуссой, еще раньше заподозрившие неладное. Граф был очень огорчен поведением своих гостей. Он потребовал разъяснений, и в присутствии Марино я все рассказал. Смущение последнего полностью изобличало его перед графом и Либуссой. В течение некоторого времени все пребывали в дурном настроении.

Правда, Марино очень скоро сумел использовать любовь Либуссы для того, чтобы повлиять на Слободу, который в тот же вечер сказал мне:

— Вы правы, я должен быть непреклонным и указать Дуке на дверь. Но разве этим поможешь его брошенной невесте, которую он не хочет видеть? K тому же он — первый мужчина, к которому мое единственное дитя питает сердечную склонность. Давайте положимся на их волю. Графиня думает так же, как и я, и признается, что ей будет очень тяжело, если прекрасный венецианец покинет наш дом. Как часто в этом мире случаются измены, которые можно извинить особыми обстоятельствами.

— Но именно обстоятельств, извиняющих Дуку, кажется, ему недостает! — возразил я, но сразу же замолчал, заметив, что графа уже не отговорить от отчаянного поступка.

Венчание происходило без помех; однако общее настроение не соответствовало этому веселому и яркому празднику. Даже вечерние танцы нагоняли тоску. Только Марино танцевал неестественно бесшабашно.

— К счастью, господин маркиз, — сказал он в перерыве между танцами и громко засмеялся мне в лицо, — к счастью, под рукой не оказалось ни одного привидения, как в случае с вашей венецианской помолвкой.

— Все же, — возразил я, подняв вверх палец, — не следует радоваться преждевременно. Несчастье подкрадывается незаметно, и часто замечаешь его только тогда, когда уже слишком поздно.

Сверх ожидания, моя речь заставила его замолчать, и, что меня больше всего убедило в ее воздействии, с удвоенным неистовством он отдался танцу.

Напрасно просила его графиня-мать поберечь свое здоровье. Только вняв мольбе Либуссы, прекратил он танцевать и, выбившись из сил, сел.

Вскоре затем увидел я невесту, незаметно покидающую комнату со слезами, которые отнюдь не были похожи на слезы радости. Это была она, я не мог ошибиться. Я находился так близко от главного входа, куда она проскользнула, как сейчас стою рядом с вами. Тем более удивительным показалось мне, что буквально несколько минут спустя она возвратилась с самым безмятежным выражением лица. Я последовал за ней и увидел теперь, как она приглашает на танец своего жениха и, вопреки своему прежнему поведению, заражается его весельем. Я заметил также, что после этого танца Дука попрощался с родителями и скрылся со своей невестой за обитой обоями дверью, которая вела в их спальную комнату.

Прежде чем я успел догадаться путем сопоставления различных предположений о причинах изменчивого настроения Либуссы, до меня донесся приглушенный разговор между камердинером и графом у главного входа. Что разговор был отнюдь не праздным, доказывало гневное выражение лица, с которым хозяин дома смотрел на садовника; вошедшего, словно чтобы подтвердить справедливость сказанного только что камердинером. Я поспешил к ним и понял из их разговора, что в церкви снова заиграл орган и что внутри ее до полуночи горел свет.

Графа вывела из себя их „наивная сказка“, как он это назвал, и он спросил, почему его не позвали раньше? Так как, ответили ему, хотели дождаться, чем же все это кончится. Впрочем, добавил садовник, он не станет скрывать, что старый капеллан снова объявился. К тому же некоторые безземельные крестьяне якобы видели недавно в лесу, как осветилась верхушка горы, которая возвышается над ним, и как на ней плясали призраки.

— Браво, — мрачно воскликнул граф. — Снова и снова повторяются старые трюки. Надеюсь, невесту мертвеца вы тоже не преминете упомянуть.

Камердинер толкнул садовника, чтобы тот не распалял дальше гнев своего господина. Тогда я сказал:

— Нельзя ли хотя бы выслушать рассказ этих людей обо всем том, что они якобы видели? Так как же обстоят дела с невестой мертвеца, мой дорогой?

Садовник пожал плечами:

— Разве я не говорил, — воскликнул граф, — что без нее не обойдется. Раз уж все это взаимосвязано в памяти этих людей, то оно всегда найдет дорогу к их глазам. Можно ли узнать, в чьем образе?

— Если вы позволите, — отвечал садовник, — она как две капли воды похожа на покойную графиню Хильдегарду и совсем недавно в саду прошла очень близко от меня и направилась к замку.

— Послушайте-ка, — вставил Слобода, — в дальнейшем будьте по крайней мере скромнее в своих фантазиях и оставьте моих дорогих покойников в покое. Обещайте хотя бы это!

При этом он указал на дверь, за которой люди тотчас же и скрылись.

— Ну как, дорогой маркиз? — спросил хозяин дома. — Что именно?

— Вы действительно так далеко ушли в своей вере в эти сказки, что даже не сомневаетесь в этом явлении моей Хильдегарды?

— Во всяком случае, она привиделась не одному садовнику. Помните вы о той сцене в парижском музее?

— Здесь вы правы, это была очень ловкая выдумка, которую я и по сей час не могу разоблачить. Не считаете ли вы, что я хотел отказать этому Дуке в первую очередь потому, что он хотел нам подсунуть такую неуклюжую ложь, чем из-за его дурного поступка по отношению к его первой невесте?

— B этом пункте, как я вижу, нам с вами сойтись нелегко. Потому что я нахожу наш скепсис непонятным так же, как и вы мою веру.

Общество тем временем начинало постепенно расходиться, и когда никого не осталось, кроме меня и родителей невесты, через парадный вход неожиданно вошла Либусса в бальном платье и удивилась тому, что почти никого не осталось.

— Что все это значит? — спросила мать, а отец не нашел слов для выражения своего удивления.

— Где Марино? — закричала Либусса.

— Это ты нас спрашиваешь? — удивилась графиня. — Разве не тебя мы видели с ним вместе выходящей через дверь, обитую обоями?

— Этого не могло быть. Вы, несомненно, ошиблись.

— Да нет же, нет, доброе милое дитя! Ты недавно так неумеренно танцевала. А потом вы ушли:

— Я, дорогая мамочка?

— Ну конечно. Как ты могла все это забыть?

— Я ничего не забыла, уверяю вас.

— Где же ты была так долго?

— B комнате покойной сестры! — сказала она, и я отчетливо заметил, как граф слегка побледнел при этих словах. При этом он испуганно покосился на меня. Он, однако, продолжал молчать, a графиня, подозревая, что ее дочь бредит, печально продолжала:

— Почему именно сегодня тебе приходят в голову такие странные причуды, мое дорогое дитя?

— Мне самой трудно понять — почему. Я помню только, что вдруг мне стало так тоскливо на душе и показалось, что никого мне так недостает, как Хильдегарды. B тот же миг у меня появилась надежда встретить ее в ее комнате с гитарой в руках. И поэтому я незаметно ушла туда.

— Встретила ли ты ее?

— Ах нет, но сильная тоска по ней, a также усталость после танцев так меня переутомили, что я опустилась на стул и задремала.

— И как долго тебя не было в зале? — расспрашивала мать.

— Башенные часы пробили как раз без четверти двенадцать, когда я вошла в комнату сестры.

— Что это? — шепнула графиня супругу. — Она говорит так связно; да и я точно помню, как уговаривала ее не танцевать так чрезмерно именно тогда, когда часы пробили без четверти двенадцать.

— А как же твой жених? — воскликнул граф.

— Как я уже говорила, его я хотела найти здесь.

— Боже мой, Боже мой! — восклицала мать. — Она действительно в своем уме. Но где же, где же он?

— Что, добрая мамочка? — сказала Либусса, боязливо прижимаясь к ней, в то время как граф схватил свечу и дал мне знак следовать за ним.

B покое невесты, куда он нас ввел, нашему взору предстала жуткая сцена. Дука лежал один на полу и не подавал признаков жизни. При этом лицо его было искажено жуткой гримасой ужаса.

Вообразите себе горе Либуссы, которой сообщили эту весть; все старания врача вернуть умершего к жизни не имели успеха. Вся семья пребывала в таком отчаянии, что любые утешения казались бессмысленными. Поэтому неотложное дело, требовавшее моего срочного отъезда, оказалось весьма кстати.

Я не преминул, однако, разузнать поподробнее в деревне все, что касалось невесты мертвеца. K сожалению, в устной передаче легенда дошла достаточно неполной. Так называемая „невеста мертвеца“ была якобы девушкой, жившей в этом доме в четырнадцатом или пятнадцатом веке. Она так неблагодарно и вероломно поступила со своим возлюбленным, что он не перенес этого и умер, а его призрак умертвил ее как раз в ночь после ее свадьбы. С тех пор, рассказывали далее, бродит ее призрак по земле, превращаясь в различные прекрасные образы, чтобы склонять любящих к измене. Поскольку ему нельзя принимать облик живых людей, он выискивает среди мертвых таких, которые были бы похожи на красивых живых. По этой причине он охотно гостит в залах, где выставляются семейные портреты, впрочем, и в общественных картинных галереях можно напасть на его след. Суть в том, что девушка в наказание за измену до тех пор будет блуждать по свету, пока ей не попадется мужчина, которого она не сможет совратить с праведного пути. „До сих пор ей в этом не везло“, — добавляли в таких случаях.

Я поинтересовался, какое отношение имеет ко всему этому старый капеллан, и узнал, что его судьба зависит от ее судьбы, поскольку он стал посредником в ее преступных делах.

A что значили оклики по имени, a также свет в церкви, где среди ночи отправлялась служба, ни от кого не мог я добиться удовлетворительного ответа. Никто в равной степени не знал ничего и о танце на горе в лесу“.

— Впрочем, — добавил маркиз, — следует признать, что эта легенда каким-то удивительным образом пересекается с рассказанной историей, так что вы сами, насколько вам удастся, можете попытаться заполнить пробелы в ней. Что касается меня, то я не в состоянии найти этому лучшее объяснение. Историю об этой невесте мертвеца, которую я узнал только пару недель назад, я оставляю до следующего раза, так как и без того уже моя болтовня отняла у вас больше времени, чем я того желал.»

Едва он закончил, и не совсем легковерная публика приготовилась отпустить комплименты по поводу его стараний, как в дверь вошел один знакомый и шепнул что-то на ухо маркизу.

Бросилось в глаза, насколько противоречили испуганный вид и серьёзность прибывшего спокойствию, с которым маркиз встретил его весть.

— Поторопитесь, — крикнул тот, окончательно выведенный из себя этим спокойствием, — иначе через пару минут вы будете раскаиваться в своем промедлении.

— Благодарю вас за дружескую заботу, — сказал маркиз и, казалось, потянулся за своей шляпой скорее по той причине, что все присутствующие собирались уходить, а не потому, что ему самому нужно было торопиться.

— Теперь вы пропали! — сказал этот человек, когда вошел офицер с несколькими людьми и спросил маркиза.

Он не стал скрываться.

— Вы арестованы, — сказал офицер, и маркиз последовал за ним, пожелав присутствующим перед уходом спокойной ночи и попросив не волноваться из-за него.

— Не волноваться! — сказал человек, предостережением которого он пренебрег. — Вы обязаны знать, что маркиз состоит в опаснейших связях, и его смертный приговор почти подписан. Из сострадания я спешил сообщить ему это, поскольку, вероятно, у него еще было время, но, судя по его сегодняшнему поведению, не могу поверить, чтобы он был в своем уме.

Догадки бродили еще какое-то время в озадаченном обществе. Но вот вернулся офицер и снова спросил маркиза.

— Но он же недавно вышел с вами! — сказал кто-то.

— И снова вернулся.

— Здесь никого не было!

— Тогда он, вероятно, исчез! — со смехом воскликнул офицер и велел обыскать каждый уголок.

Однако все это ни к чему не привело. Весь дом был напрасно сбит с толку, а на следующее утро раздосадованный офицер и его солдаты с пустыми руками покинули курорт.