Место, где пляшут и поют

Николай Якушев

Место, где пляшут и поют

Повесть

Милицейский лейтенант, по-утреннему свежий и открытый миру, с любопытством наблюдал за потрепанным белокурым мужчиной, который по другую сторону барьера дрожащей рукой силился расписаться за возвращаемую мелочь и паршивые наручные часы.

—Сундуков Алексей Алексеевич… —заглядывая в бумаги, с выражением прочел лейтенант и, напуская важности, заметил: —Что ж вы? Доктор —а в вытрезвитель попадаете? Поименованный Сундуков поднял воспаленные глаза. На помятых щеках его пробивалась пегая щетина.

—Я бы сказал —превратности судьбы… —ответил он вяло и, точно лошадь, тряхнул головой. —Так бы и сказал, если бы честь задержания не принадлежала нашей славной милиции…

—Положено! —веско возразил лейтенант и опять заглянул в бумаги. —Вот, черным по белому — своим видом оскорблял достоинство окружающих!

—Чудак! —усмехнулся неживой усмешкой проштрафившийся. -Как я, пьяный, могу оскорбить достоинство трезвых окружающих? Это софистика какая-то…

— Ты где работаешь? — сменил тему озадаченный лейтенант. — В смысле, сердце, почки? В каком отделении? —он был молод, но здоровьем интересовался, зная, сколь хрупка человеческая жизнь.

—В каком? —недобро переспросил Сундуков. —А в морге… -он то ли подмигнул, то ли дернул глазом. — Трупы режем. Будет нужда — милости просим.

— Типун тебе на язык! — разгневался лейтенант и показал на дверь.

Сундуков вышел на улицу. Мир виделся словно сквозь сетку -черно-белый и встрепанный. От вчерашней непогоды остались расплесканные по городу лужи, отливавшие холодным медальным блеском. Сундуков поежился, сунул руки в карманы любимых вельветовых штанов. “Экая скверность!” —с отвращением подумал он, глядя на колючие неоперившиеся бульвары и сердитые остроугольные дома. Никуда не скрыться от этих чахлых посадок, тупорылых коробок, машин с мигалками. Мысль о том, чтобы ехать на работу, резать желтую отжившую плоть, вызывала тошноту и панический ужас.

Он сел в троллейбус. Темнело в глазах и щемило в груди. Гад-водитель упорно не закрывал дверей, и народ все прибывал, лез как намыленный. Сундукову казалось, что его засыпает землей. Он ненавидел этих настырных, потных, не знающих снисхождения людей. Вот этого, длинного, в кожане, навалившегося плечом, Сундуков с удовольствием бы убил. И стайку школьниц, имитирующих женственность, измазавших губы помадой, похожей на неслизанную сметану, —тоже. И величественного старца в колючем пальто, притиснутого напротив, который глядит сердито, не мигая, и думает о Сундукове нелестно. Убил бы без разговоров. Но нет сил, нет оружия, он сам зря появился на свет.

Когда-то, в детстве, Сундуков был белокур и голубоглаз -окружающие находили его внешность буквально ангельской. Какие-то посторонние женщины цокали языком и говорили: “Ну просто картинка!”. Его холили как призовую лошадь. Без передышки его причесывали, намыливали и драили порошком зубы. Матроска на нем была всегда накрахмалена, а штаны раскалены от утюга. Но все это, слава богу, давно прошло, и теперь Сундуков стал мерзок как все. Повыпали кудри и выцвели глаза, а посторонние женщины обходили его за квартал.

Но одной женщине деться было некуда. Обманутая ангельской личиной молодого Сундукова, она заимела от него сына и штамп в паспорте. Эти серьезные обстоятельства объединили супругов надолго, а, скорее всего, навсегда. О чувствах никто давно не вспоминал — чувства в семье заменила покорная усталость.

Пятнадцатилетний отпрыск Сундуковых был настоящим злым гением. Он превращал в кошмар остатки реальности. Жалобы школьных учителей были трагичны. Внешность сына была ужасна. Он не походил на отца. Скорее на мать. Но это тоже спорно. Он вообще ни на кого не походил. Он был синтетическим существом, вывалившимся из телеэкрана. Он стригся так коротко, что в глаза бросались мелочи —нос, бугры на черепе, уши —хотя такие уши трудно было назвать мелочью. Он двигался и говорил глупости в стилистике рэпа. Сундуков ненавидел рэп, а вместе с ним и сына.

Ловя себя на этой мысли, он обливался потом и от бессилия ненавидел себя. Что он мог сказать в оправдание —сон моего разума порождает чудовищ? Он был никудышным отцом. Естественно, что и ребенок получился никудышным. И на что вообще надеяться в этом никудышном мире?

Иногда Сундукову удавалось сосредоточиться, и город будто замирал, проглатывал шумы, бледнел, а из уличного марева вызревал, вылуплялся чудесный остров, щетинился короной лучей —эдакий циклопический бриллиант, вынырнувший из пучин, —он дразнил воображение белизной дворцов, мрамором площадей, изумрудом рощ и влагой фонтанов. Там не было старых, потрепанных и никудышных. Там женщины были смуглокожи и бесстрашны. Там плясали и пели, и лилось золотое вино.

— Ошеломительно… — бормотал Сундуков, созерцая мираж.

И тут уж он непременно давал маху —вдруг шел наискосок через улицу, сквозь заляпанные грязью “Москвичи” и юркие “Вольво”, сопровождаемый порциями русского

мата, или ронял масло на брюки во время завтрака, или забывал спустить воду в унитазе, то есть становился совершенно асоциален.

Он вел себя глупо, но это его ни в коем случае не смущало. Двадцатый век умирал, а его собственная жизнь катилась под гору, неудержимая и пресная как кусок мыла. Это печальное направление не менялось от внешних причин —и даже, когда троллейбус мчал Сундукова вверх по длиннющей улице, тот все равно чувствовал неуклонное падение в тягучую неприятную бездну. Троллейбус мчал вверх, и знакомая перспектива плавно выкатывалась навстречу —новые, словно литые, дома из отшлифованного кирпича, с мавританскими балкончиками и башенками, и старые унылые дома, тоже, впрочем, украшенные -скупо выписанными холстами и вывесками (всякие там “01 -причина пожара”, “Ремонт ключей и стальные оковы” и прочая белиберда), и веникообразные деревья, в которых смутно угадывалась веселая весенняя кровь, и вдруг —прогал между зданий и панорама центра —крыши, парки, купола, сумрачная гладь реки и грустная серая пустота неба…

“Ошеломительно, —с неожиданным смирением подумал Сундуков. —Я все-таки люблю этот город —в нем умерли все мои надежды!..” Прижатый к забрызганному стеклу, Сундуков на мгновение вспомнил свою молодость. Тысяча дверей, и за каждой —лето. Какое светило тогда солнце! Какие девушки спешили к нам на свиданье! Где они? Мы попрежнему здесь, а они исчезли, сгинули, их нет на этой земле. А мы здесь - надломленные, одинокие, опухшие от водки. И ничего — живем. Троллейбус тряхнуло, и, кажется, вся толпа повалилась на Сундукова. Секундой дольше —и он наверное умер бы. “Чтоб у меня было столько денег, сколько здесь людей!” —обреченно подумал Сундуков, пробиваясь к дверям. Денег не хватало даже на сигареты. Воспоминания о вчерашнем были отрывочны и страшны. Некоторые казались невозможными вовсе. Сундуков гнал их прочь —они отлетали и возвращались как бумеранг. А ведь он чувствовал, что добром не кончится. Вчера весь ход вещей указывал на это. И даже погода предвещала беду…

За окном с утра свистел ветер, и зловещие никелированные тучи громоздились одна на другую. К обеду их набралась целая гора —она кренилась и вот-вот должна была обрушиться на город с громом и молнией. Патологоанатомы сидели в своем кабинете. Коллега Гущин, громадный, черный и бородатый, похожий на итальянского тенора, сдвинув в сторону тяжелый микроскоп, читал за столом газету. Сундуков в некоторой прострации смотрел на экран малюсенького телевизора, голубой корпус которого был сбоку слегка оплавлен и выпячивался точно флюс. Практикантка Света в приталенном халатике с юной тоской разглядывала свои безупречные ноги. Старенький телевизор пыхтел из последних сил. Изображение вспыхивало, рассыпалось на черно-белые атомы, завивалось электронным вихрем и делало так: “Пс-ст! Пс-ст! Пс-ст!”. Вдруг телевизор поднатужился, поймал волну, и на экране появился карлик в пиджаке с искрой —яркий и подвижный как игрушка-трансформер. Раскованно заложив руку в карман, он саркастически покосился на Сундукова и проговорил отчетливым полуваттным голоском: “…а трудиться мы не умеем! Мы все умеем просить: “дай! дай!”. А где взять? Где?!”. Сказав так, он антрацитно почернел, сморщился и взорвался, растворившись в эфире

подобно нечистому духу. Гущин оторвался от газеты, поднял голову и спросил с сомнением в голосе: — Что это за слово такое — риэлтор?

— Это такая деталь. В радарах… — сонно сфантазировал Сундуков. — Сам ты деталь, — спокойно возразил Гущин. — “Требуется риэлтор… Зарплата высокая…” Так что это — живой человек.

— Тогда не знаю, — равнодушно признался Сундуков. — Ни разу не слышал.

—И я не слышал, —сказал Гущин. —А кто знает, я, может, и есть этот самый риэлтор? И зарплата, опять же, высокая… — Тогда вряд ли, — заметил Сундуков. — Вряд ли ты этот самый… Гущин закручинился и снова уткнулся в газету. Светлана протяжно вздохнула. Сундуков

выключил телевизор. Гущин раздраженно перевернул страницу.

—Нам когда-нибудь выделят калькулятор? —сварливо поинтересовался он. —Сколько будет отнять сорок девять от девяносто шесть? — Может быть, пятьдесят? — предположил Сундуков. — Ты что?! — возмутился Гущин. — Пятидесяти мне еще нет! Это я знаю точно! — А при чем тут ты? — спросил Сундуков. — Я же считаю, сколько мне лет! — Зачем?! — Вот объявление: “Требуются энергичные коммуникабельные люди

от 18 до 35 лет. Интересная работа. Оклад два миллиона”.

— Ну-у, нас с тобой и без калькулятора… — сказал Сундуков. — За версту… —Хочешь сказать —устарел? —заволновался Гущин. —Думаешь, они определят на глаз?

Не верю!.. Мы еще хоть куда, верно, Светочка? Ты бы вот пошла за меня? —У вас на носке дырка, Иван Иванович, —безжалостно ответила Света. —Повыше

ботинка… нет, справа… -Сундуков невольно скосил глаз на свой носок. —И вообще вы старый… Гущин помрачнел, поскреб бороду.

—Гм, старый… Я еще твой труп буду вскрывать, деточка… И характеристику на тебя тоже я буду давать… Так что поаккуратнее со словами… Старый!.. Вообще, не понимаю, какой идиот направил интерна в морг?! —заключил он с бурным негодованием. Светочка тонко улыбнулась.

—Вы отлично знаете, Иван Иванович, кто меня направил, -хладнокровно сказала она. —И не волнуйтесь, я все равно скоро уйду на административную работу —тогда и посмотрим, кто идиот! На Гущина было страшно смотреть. На ослепительную Свету —тоже. Чтобы отвлечь обоих, Сундуков поинтересовался:

— Кто-нибудь знает — бухгалтерия не обещала денег?

Гущин шумно выдохнул, отшвырнул газету и буркнул:

— Коммунисты обещают… В предвыборной программе… Устроит?

Сундуков фыркнул. Света опустила ресницы и неожиданно спросила:

— А вы почему стали патологоанатомом, Алексей Алексеевич?

Потому что меня не взяли на административную работу, подумал Сундуков, а вслух сказал:

— Мертвым не больно.

Хлопнула входная дверь, и по коридору простучали твердые каблуки. Только отдельные женщины умеют так по-гвардейски чеканить шаг.

— Это Зоя, — предсказал Гущин грустнея.

И Зоя вошла. От нее пахло йодом и ветром.

— Здра-а-вствуйте! — иронично произнесла она, обводя патологоанатомов проницательным взглядом.

На Светланиной талии взгляд ненадолго застыл и наполнился болью. Но Зоя нашлась, тотчас выпятив и без того многозначительный бюст, коим и утерла нос всем желающим. Пускай у этих, нынешних, говорил бюст, свежесть, пускай талия, наглость, наконец! Но с бюстом, со своим так называемым “верхом”, они всегда и всюду будут в дерьме.

—Морг у нас, как водится, среди отстающих! —констатировала Зоя. —А ведь предупреждали —этот месяц приводим в порядок территорию. Аристарху Марковичу чтобы не краснеть перед администрацией! Или товарищу Гущину нужно отдельное приглашение?

—Господину, прошу заметить, господину Гущину! —возмущенно сказал патолого-анатом. —И, как господин, я настаиваю на отдельном приглашении! А, вообще, некогда —у нас два кило протоколов!

—Протоколы подождут, —возразила Зоя. —В послеоперационной вон люди ждут. Пока живые, между прочим… И ждут только вас! Так что быстренько!

Она повернулась кругом, создав движением бюста маленький смерч, и вышла.

—Все нас ждут… мертвые, живые… —со вздохом заметил Гущин. —Придется идти, коллеги… Следом за Зоей грядет Василиск. А я не хочу, чтобы в нашей келье воняло. Долго выветривается… У Василиска, шкодливого, но преданного зама Аристарха Марковича, действительно был нечеловеческий запах —он обожал дезодоранты. В белом халате и шапочке, в тщательно повязанном галстуке бегал он по коридорам больницы, причем злые языки утверждали, что бежит он в одно и то же место —к заветному баллончику —прыскаться. Это не имело ничего общего с истиной. Василиск бегал оттого, что знал —без него все будет не так. Без его глаза, без остренького носа, без шапочки, галстука, тревожного запаха любое дело пойдет иначе. И оно, в самом деле, бывало, шло иначе, потому что на все Василиск разорваться не мог, и его иногда опережала профсоюзная Зоя, но тогда Василиск непременно приходил вторым. Василиск встретил патологоанатомов на крыльце, и его измученное крысиное лицо с добросовестно выскобленной синевой на щеках озарилось.

—Это я понимаю! —с энтузиазмом завопил он, шныряя по сторонам глазами. —Всем так всем! А то одни крячатся, а другие… Если крячиться, так всем — что, неправда?

— Василиск! — сказал Гущин, грузно сходя по ступеням. — Ты не знаешь, что это риэлтор?

—Сейчас! Я тебе сейчас объясню! —загадочно и весело пообещал Василиск, суетясь и пританцовывая, суча глазами и наваливаясь жидким плечом в попытке сдвинуть неподатливую тушу, чтобы тоже увлечь в нетерпеливый пляс. — Метелку в руки, и…

Юная Светлана, запахивая плащик на скромной груди, спустилась с крыльца, брезгливо оглядела скачущего зама и отвернулась. Огромный двор клиники напоминал Бородино. Толпы людей —медики в белых халатах, посудомойки в синих, выздоравливающие в ватниках поверх полосатых пижам -копошились в сизом дыму, валившем из тысячи мусорных куч. Казалось, мусора от уборки только прибавляется. Шквальный ветер дул со всех сторон, расшвыривая копоть, горящие ветки и обрывки бумаг. Медсестры с озабоченными личиками ловили их, кашляя от дыма. Нежные девичьи руки были красны и выпачканы сажей. С хохотом и прибаутками девушки скребли асфальт облезлыми метлами. Над ними дыбилось черное небо и завывали голые тополя.

— Погодка! — озадаченно заметил Гущин, задирая голову. - Тучи, как у этих… голландцев… или фламандцев, а?

— Засранцев, — подхватил Сундуков. — Как у засранцев. Такой же дурдом, как прошлый раз, когда мы всем коллективом искали ми

ны исламских террористов…

Подбежал отлучившийся на секунду Василиск и преподнес Гущину грабли —ржавые и кривые. На синем лице Василиска было написано, что грабли оторваны от собственного сердца.

— Орудие труда! — гордо сказал он. -Хлесь-хлесь, и в дамки!

Огромный бородатый Гущин с развевающимися на ветру кудрями и ублюдочными грабельками в руках был похож на оперного короля в изгнании. Медсестры покатывались со смеху. Василиск ободряюще хлопал по могучему плечу и гнусно улыбался на все стороны. Гущин сокрушенно осмотрел грабли и сказал:

— Бюджетника каждая тварь обидеть может…

Сундуков получил метлу, и Василиск погнал обоих патологоанатомов к моргу -деревянному покосившемуся домику, притулившемуся по соседству с каменной коробкой склада. Строения разделял узкий коридорчик, кончавшийся ветхим забором. Здесь было особенно мусорно.

И вдруг от центральных ворот, из-за моря голов, из клубов дыма возник флюид, мистический посыл, искра, пронизавшая и заставившая каждого замереть на месте, оборотив и сосредоточив взор. На территорию влетела черная “Волга” и встала как вкопанная. А навстречу ей уже летел Аристарх Маркович, и Василиск тоже летел, взмывая над мусорными кучами как большая белая чайка с синим клювом. А из машины бодро высыпали гости и, поздоровавшись на ходу, тут же уверенно пошли куда-то, подталкивая друг друга и обгоняя, круглые и подвижные, точно связка воздушных шаров. Лица их имели властное, хотя и несколько задумчивое выражение, и были скроены все как бы на один лад —как говорится, и мать не сразу различит —зато одежды их имели такой благородный отлив, какой даже и нынче нечасто увидишь в наших краях, а рубашки блистали ломкой, прямо-таки арктической белизной, так удачно контрастирующей с аспидным колоритом небес. В мгновение ока пересекли они двор и были уже совсем близко от Сундукова. Несмотря на скорость, ни одна мелочь, кажется, не была упущена ими по дороге, ни одно упущение не осталось без внимания. Уверенным взмахом руки кто-то очерчивал вдруг неожиданную перспективу, а кто-то скупым словом так же вдруг удивительно точно называл неназываемое, и диковатый пейзаж словно бы выкристаллизовывался в идеально ясную схему, и сама реальность делалась на миг чуть реальнее. А гости спешили дальше.

“Чисто слонята!” —подумал Сундуков, потому что люди эти были упитанны и резвы, как вольные создания природы, спешащие на водопой, на запах хрустальной струи, звенящей где-то в ароматных банановых лесах. Остальные, собравшиеся здесь, были статичны, чумазы и обречены на неизвестность, потому что не умели чуять свежую воду. В ходе эволюции они утеряли это чувство. Им, бедолагам, только и оставалось, что стоять и смотреть на существ, которые знай бегут себе по велению сердца.

—Зарплату когда наконец платить будут?! —вдруг заблажил из толпы истеричный анонимный голос, и мобильная группа остановилась. Все вокруг словно облили уксусом.

Тот, кто казался среди гостей главным, попытался на глаз определить смутьяна, но не сумел. Однако продолжал сохранять на лице прежнее выражение гадливой доброжелательности и неудовольствие свое выразил лишь деликатнейшим прижмуриванием густой левой брови. Впрочем, чуткий Аристарх Маркович приметил эту бровь, пригорюнился и развел руками.

—Вот ведь как въелось в нас это социальное иждивенчество, Савелий Михалыч! -покаянно сказал он. —Вот подай нам на блюдечке, а?! Савелий Михалыч понимающе насупился и произнес отстраненно:

—Да-а, не видим, какой век на дворе… —он пожевал губами. —Информатика, система Интернет… Проедаем запас, а что оставим детям?! —по его лицу было ясно видно, что детей он в обиду не даст.

— Мало нас бьют, Савелий Михалыч! — горячо сказал Аристарх Маркович. — Вот что!

И все, кто мог слышать эти слова, оценили их большой смысл и согласно закивали головами. А Василиск, не в силах удержать чувств, даже подбежал зачем-то к Сундукову и выпалил ему в ухо булькающим, почти эротическим шепотом:

—Сейчас… сейчас нам покажут! Распустились мы, это точно! Кнут нам нужен, хороший нужен кнут!

С новой силой подул ветер. Наверху затрещали слипшиеся сучья, и на землю посыпалась труха.

—Денег мы просим, —сурово сказал Савелий Михалыч. —А вот тут у нас —битые кирпичи… Что, трудно убрать? Ветки, хлам… Траву вот эту сорную… Что, трудно вырвать? -перебарывая ветер, он шагнул в коридорчик между моргом и складом, по-крестьянски ухватив пятерней шалый прошлогодний побег. — Бурьяном заросли!

—И-эх! —отчаянно крикнул Василиск и экзотическим прыжком рванул на подмогу. Небо завыло и зарыдало. Кровельное железо откликнулось пулеметным громом. Тополя наклонились, будто желали приглядеться к человечкам внизу, дым от костров приник к земле и исчез, а сами костры брызнули огненной шрапнелью. По воздуху полетели накрахмаленные чепчики.

Ворвавшись в коридорчик, ветер приобрел скорость снаряда и увлек за собой Савелия Михалыча, который, нахмурясь, все еще тащил из земли чертополох. Его подошвы оторвались от грунта, стебель обломился, и ошеломленный Савелий Михалыч, крепко сжимая в кулаке верхушку непобежденного растения, промчался по воздуху, врезался в ветхий забор, пробил в нем дыру и выпал с другой стороны на тротуар. А следом, в белом халате и шапочке, с серьезнейшим выражением на лице парил Василиск. Он тоже ударился в забор, сломал еще две доски и приземлился возле начальства.

Ветер по-разбойничьи свистнул и, будто испугавшись содеянного, разбежался ручейками по закоулкам и затаился, глухо ворча. Савелий Михалыч быстро поднялся и вернулся через дыру во двор. Сочувственно гомоня, его тут же окружили соратники. К ним присоединился и Василиск, попытавшийся с ходу овладеть высочайшими брюками, чтобы отряхнуть с них даже самую мельчайшую пыль. Савелий Михалыч уворачивался от его нежных рук как мог.

—Теперь вот и забор надо новый ставить! —сухо заметил он онемевшему Аристарху Марковичу.

— Поставим! — безголосо сказал тот.

Василиск, согнувшись в три погибели, колдовал над роскошными брюками. Аристарх Маркович, очнувшись, отпихнул зама.

—Идите, Василий! —прикрикнул он, обретая дар речи. —Не путайтесь под ногами! Василиск подчинился, но обиделся насмерть. Савелий Михалыч осмотрелся. Со всех сторон его окружали обветренные, напряженные лица. Все будто ждали каких-то необходимых, единственных слов.

—Работайте, —с досадой сказал Савелий Михалыч. -Работайте, господа! —и пошел к машине. Страдальчески охая, прихромал Василиск. Рукав белоснежного халата был выпачкан в грязи.

—Вот, —потрясенно сказал Василиск, ища сочувствия. —Я, что ли, виноват? Я сам плечо ушиб. Больно! Ветер опять разошелся. Медсестры принялись вяло махать метлами. Гущин плюнул в сторону забора, бросил на землю грабли.

— Девчата! Зоя! Ну, невозможно же… — взмолился он. — Все сдувает! Давайте лучше мины искать! Изнемогшие небеса выстрелили дождем, гася костры и покрывая рябью асфальт. Медсестры с визгом бросились врассыпную, прижимая к юным грудкам драгоценные метлы. Черная “Волга”, мигая огнями, выкатилась со двора. Гущин подумал, деловито вздернул на буйную голову капюшон, мигнул Сундукову печальным глазом и, воспользовавшись дырой в заборе, исчез. Сундуков вернулся в кабинет и стал ждать. За окном наяривал дождь. Сундуков включил телевизор. Экран явил неожиданно четкую картинку -светловолосую девушку с глазами такой ясности и чистоты, какую могут обеспечить только долгие месяцы полноценного питания.

— Россия — родина слонов, привыкли повторять мы с иронией, - поведала девушка. — И это понятно, ведь в обиход это выражение вошло, когда мы еще были, как говорится, “впереди планеты всей”, —она сделала секундную паузу и добавила с застенчивым торжеством: -Но, возможно, скоро наш доморощенный афоризм может потерять анекдотическую окраску. Из Академии Наук нам сообщили о недавнем открытии, способном, кажется, подтвердить полную серьезность этого утверждения… Но ничего более Сундуков не узнал, потому что в этот момент открылась наружная дверь, и бурный топот заглушил симпатичную девушку. Сундуков нетерпеливо оглянулся, но в комнату, фыркая и пособачьи отряхиваясь, влетел Василиск. Мордочка его выражала крайнюю озабоченночть.

— Капитально шпарит, ага? — сказал он, вытирая ладонями сизые щеки, и сел на стул. Всем было известно, что Василиск чует дармовщину, как верблюд воду, если слово “вода” здесь уместно. Сундуков сник. Опять хлопнула дверь, и появился Гущин. С него лило. Он помахал извлеченной из кармана поллитровкой, добродушно пожаловался: “Мать твою…”, откинул мокрый капюшон, увидел Василиска, поперхнулся и жестко уточнил: “Твою мать!”. Затем он сел, и наступило молчание.

Василиск понял, что пора брать быка за рога. Мордочка его оживилась, заметалась, глаза обратились в полный хаос, губы сложились в трепещущий угольник.

— Хе-хе-хе! —закудахтал он. — Это я понимаю! С устатку, как говорится… Это по-мужски! Хлесь-хлесь, и в дамки!

Он тарахтел без умолку. В предвкушении выпивки Василиск неизменно вспоминал славные студенческие деньки, и, по его словам, выходило, что был он забубенным бражником, заводилой студенческих проказ, почти вагантом. Почему из ваганта получилась такая скотина, он не объяснял.

Гущин выслушал несколько древних легенд, а потом вдруг спросил:

— А слабо тебе, Василиск, на секционном столе выпить?

— Да мы в анатомичке… — завелся Василиск, едва не задохнувшись от отчаянности воспоминаний.

— На бутылку! — без тени улыбки сказал Гущин.

Василиск захихикал и заговорщицки покосился на Сундукова, как бы намекая, что бутылка у него в кармане.

—Пошли! —скомандовал Гущин, доставая из стола два служебных стакана. Они покинули уютный кабинет и, прорвав заслон дождя, вбежали в морг. Здесь горело электричество, и санитарка —Таисия Обмывающая Трупы —сосредоточенно бродила меж пустых страшных столов. Увидев Гущина, она оживилась, засеменила навстречу и свистящим шепотом сообщила:

—Иваныч! Я что видала!.. Намедни, как ветер поднялси, и целое светопреставление началось, я, было, на крылец хотела взойти, а тут он и явился!

— Да кто? — оглядывая углы, спросил Гущин.

—Князь! Ликом светел и в одеждах горящих!.. А вихорь его как подхватит! Да как понесет! А за ним — бесы! По воздуху!

—Бесы? —удивился Гущин, покосившись на Василиска. —Брось врать! И не князь это вовсе… Хотя…

— Истинно князь! Ликом светел… И — полетел!

— Да где ты видела, ты ж не выходила…

— А через окошко!

—Ты бы окошко вымыла бы, —с сомнением сказал Гущин. —А то и не такое увидишь… Ну, а теперь выметайся! У нас дела.

Но Таисия не торопилась. Она потянула Гущина за рукав и вкрадчиво зашептала, наскоро выталкивая слова через нечастые зубы:

— Иваныч! Слушай! Намедни девочку привезли — белая как снег! А ногти, ногти-то -алым маком горят! Странница! — и заключила с видимым удовольствием. — К мору это! Гущин смерил ее взглядом и сказал добродушно:

— Таисия! Пошла вон!

Таисия перекрестилась, вздохнула, но прекословить не стала. Едва за ней закрылась дверь, Гущин поместил на край липкого оцинкованного стола стаканы, налил в них водку и повелительно махнул рукой. Василиск, мгновенно сделавшийся строгим, как дорожный инспектор, врезал стакан в один присест —лишь диковинным поршнем метнулся вверхвниз его жадный кадык. Сундуков выцедил свою порцию с отвращением, чувствуя себя каким-то идиотом-первокурсником. Гущин, сопя и хмурясь, отобрал у него стакан. Василиск из деликатности отвернулся и произнес с чувством: —Да-а, поработали сегодня! Досконально! От и до!

Гущин крякнул, занюхал рукавом, поднял брови и сказал:

—Ого, подкоптилась! Чистый сервелат!.. А насчет поработали… Вот ты мне, Василиск, объясни, как это у нас все судьбоносные перемены обязательно оборачиваются вульгарным бесплатным трудом, а?

Василиск насупился.

— Порядок должен быть. Что, неправда? — сказал он. — Это вам не при коммунистах — что хотели, то и делали. Дисциплина. Говно за нас кто убирать должен?..

— Ишь ты — не при коммунистах! — удивился Гущин. — А кто был бессменным секретарем партячейки? Я, что ли? Василиск сверкнул исподлобья загнанным взглядом, шмыгнул острым носом. В лице его появилось нечто трагическое —то ли семитское, то ли, напротив, антисемитское.

— Так что ж, что был, — сказал он просто. — Жизнь есть жизнь, — и неожиданно добавил: -Времена не выбирают, в них живут и умирают. Что, неправда? Наступила тягостная тишина. Чего-чего, а стихов от Василиска никто не ожидал. Снаружи рыдал ветер. Старый домик трещал и вздрагивал, словно огромный зверь терся о его ветхие стены —верно, это

был русский слон. Прозрачный аромат водки быстро растворялся в тяжелом воздухе морга. Гущин сказал:

—Ладно, мужики, пошел за добавкой! Долг платежом… —и, незаметно подмигнув Сундукову, направился к выходу. Рот Василиска растянулся в усмешке, ноги затанцевали, и, пожалуй, тут же прозвучало бы что-то студенческое, но Гущин окликнул:

— Сундуков, выдь на секунду!

Сундуков, чертыхнувшись, вышел. Гущин, растрепанный, весь в бисеринках дождя, манил его одной рукой, а другой шарил в кармане куртки.

—Зачем весь этот цирк? —недовольно спросил Сундуков. —У меня сейчас водка горлом пойдет…

— А ты не понял? — радостно буркнул Гущин. — Сейчас поймешь!

В руке его блеснул амбарный замок. Он накинул щеколду, повесил замок и дважды повернул ключ.

— Вот так! Броня крепка, — Гущин для уверенности подергал дверь. — На окнах решетки, не вылезет… Я его не за то наказываю, что стукач и перевертыш, — виновато пояснил он Сундукову. — Упаси бог, я в политику не вмешиваюсь… А за то, что он капитально на хвост прыгает. Сейчас, когда каждый грамм на счету, каждая капля! — он уже кипел от возмущения.

Сундуков посмотрел на тускло светящиеся окна морга, которые не мог отмыть никакой дождь, и попытался представить, как в ночной тишине, кляня судьбу, будет метаться наказанный Василиск и чем все это кончится.

— Вперед, вперед! — вскричал Гущин и рванул Сундукова за рукав.

Они пробежали по двору и выскочили за ворота.

— Вперед, вперед! — бормотал Гущин.

Они колобком катились по безлюдным улицам. Вслед им сквозь искрящееся стекло витрин таращились холеные манекены с неоновым румянцем на скулах. Порывы ветра наполняли каменные ущелья брызгами, стоном и грохотом. Уличные фонари жмурились от ужаса. Сотни пластиковых белых стаканчиков, внезапно выдутых из темноты, бешено вращаясь, проскакивали между ног Сундукова и неслись дальше. В черном небе, подсвеченная прожектором, летела рекламная пачка “Лаки Страйк” с оборванным тросом —размерами она была с двухэтажный дом. Снижаясь, пачка задевала троллейбусные провода, и те вспыхивали голубым протуберанцем. За глухими шторами ресторана бархатный голос, украшенный завораживающими интонациями, усиленный до взрыво-опасного предела, выпевал враскачку:

— Я отряхнул лиловый фрак

и сел в зеленый ка-дил-лак,

нажал на газ, сорвался с места

и полетел в нач-ной ка-бак…

—Вперед, вперед, —бормотал Гущин, на миг выглядывая из-под капюшона, как никогда похожий на оперного безумца.

— Вперед, — кивал Сундуков.

Дождь вымочил его с головы до пят, но лицо горело, точно обожженное солнцем. Прекрасный остров проступал сквозь потоки дождя —все яснее и яснее. Там сияли огни, там была музыка, там плясали и пели.

—Вы сразу к главному идите, Алексей Алексеевич, -безмятежно посоветовала Света. -Он уже два раза вас вызывал. И оба раза —срочно… —в темно-карих глазах ее мелькнуло что-то похожее на сочувствие.

У Сундукова засосало под ложечкой. Век информатики, подумал он, система Интернет -ни спрятаться, ни скрыться. Гущин, ссутулившись над столом, что-то сосредоточенно писал в толстом журнале. На Сундукова он даже не оглянулся и только раздраженно махнул рукой.

— Приплыли… — пробормотал Сундуков, дрожащими пальцами нащупывая в кармане несуществующие сигареты. — Что же ты вчера меня бросил? — с тоскливым упреком сказал он Гущину.

Тот еще несколько мгновений, будто не слыша, марал бумагу, а потом внезапно подпрыгнул на стуле, отшвырнул ручку и спихнул на пол журнал.

—Я бросил! —горестно завопил он и обернулся к Сундукову. -Я бросил!.. Ты у вокзала прыгнул на товарный поезд и умчался в сторону заводских районов! Я и глазом не успел моргнуть. Что, не помнишь?! Сказал только, что едешь искать место, где пляшут и поют… Прощай, сказал, брат Гущин! Ты весь вечер так расписывал это место, что я, конечно, тоже бы прыгнул, да комплекция… — тут он запнулся и спросил виновато: — Ну, и?..

— Ну, и… — эхом откликнулся Сундуков.

—И где же такое место, Алексей Алексеевич? —с чуть заметной усмешкой поинтересовалась Света.

Губы ее были подведены помадой вызывающе темного оттенка, едва ли не черной, и казались игрушечными. Они завораживали. Даже уничтоженный Сундуков не сразу смог оторвать от них взгляд. И, кажется, забыл ответить.

— Это место, Светочка, — поспешил объяснить Гущин, - находится далеко-далеко, дальше, может быть, чем сама Панама, извините за выражение… Там триста шестьдесят пять солнечных дней в году, бананы, карнавал, мулатки с пупками и пиво бесплатно. И никто не работает. Все пляшут и поют, свободные как бриз!.. Да! —вспомнил он. —И океан! Океан сверкает как… Черт его знает, как сверкает! Светочка понимающе приподняла бровь.

—Да-а, —сказала она одобрительно. —А… разве туда можно доехать на товарном поезде? Сундуков выдержал ее преувеличенно серьезный взгляд.

— Нельзя, — холодно сказал он.

Но Света продолжала смотреть на Сундукова и смотреть так непонятно, что заставила его смутиться, и тогда Гущин пришел ему на помощь, произнеся с чувством:

—Тебе, Светочка, не понять. Молодость, она сама… э-э… как Панама. Как Аргентина с Мексикой! А в нашем возрасте… — он закряхтел и развел руками.

— Вот здрасьте! — удивилась Света. — В вашем возрасте! А вчера замуж предлагали…

— Ладно уж… — махнул рукой Гущин. — Размечталась! Замуж…

Он поднялся, с покаянным видом приблизился к Сундукову и сгреб его в охапку:

—Ты, это… ну, в общем… Василиска-то мы вчера продинамили… Ты все на меня вали, ладно?

— И не вздумайте все валить на Гущина! — прикрикнул Аристарх Маркович.

Затуманенному взору Сундукову лицо его виделось круглым и плоским как большая белая пуговица.

— Вы на Гущина не смотрите, у него двоюродный брат в Думе. Кузен!

—У меня нет кузена, —сказал Сундуков. —У меня тетка замужем за ветврачом зоосада, но детей у них нет…

—Тем более! —сердито оборвал его Аристарх Маркович и покосился на сидящего одесную Василиска.

У зама было лицо оскорбленной девственницы —хотя следует признать, что редкая девственница сумела бы выбрить щеки до такой замечательной синевы. Несмотря на тщательное бритье, за километр угадывалось, что верного Василиска продинамили. “Когда

он успел побриться?” —удивился Сундуков, уже знавший, что Василиска освободили из морга только в восемь часов утра, бледного и перепуганного до рвоты.

—На Гущина он смотрит! —повторил Аристарх Маркович, и Василиск скорбно усмехнулся. Он тоже понимал: смотреть на Гущина —последнее дело. Сундуков не стал спорить, хотя смотрел он в этот момент вовсе не на Гущина, а на плакат, аккуратно, а лучше сказать, любовно пришпиленный к стене. Плакат изображал Президента под сенью трехцветного флага. Президент с плаката в свою очередь посматривал на Сундукова -взглядом хитрым и проницательным, хотя и не без известного добродушия, будто хотел сказать: “Что бы тут ни плели, а ты, Сундуков, для меня такой же дорогой россиянин, как всякий прочий. А потому — не робей и три к носу!”.

Но Сундуков все-таки робел, потому что Президент вслух ничего не говорил, а в голосе Аристарха Марковича клокотала лава.

—Интересное у нас получается кино, —продолжал он. -Уважения мы к себе требуем, оплаты труда требуем. Мы, видишь ли, цивилизованные люди! —Он некоторое время сидел, опустив глаза, будто высматривал на столе что-то мелкое, но досадное —высмотрев же, шарахнул кулаком и уже без помех стал опять сверлить Сундукова злым и безжалостным взглядом: —На кого вы похожи! Вот сейчас зайди посторонний —он поверит, что перед ним врач? Да он поднимет меня на смех! Небриты, брюки как из… прости господи!.. А что за штучки вы себе позволяете?.. Запереть Василь Сергеича в морге! —он снова пустил в ход кулак, но, заметив, что у Сундукова шевельнулись губы, уничтожающе заметил: —Гущин хоть брюки гладит!.. А вы? Не удивлюсь, если однажды на вас придет бумага из вытрезвителя!

Сундуков вздрогнул —проницательность руководства поразила его. “Но ведь врет небось, — с неприязнью подумал он. - Удивится, пожалуй…”

—И вы считаете, я могу доверять такому работнику? —спросил Аристарх Маркович. -Сомнительного морального облика, стремительно теряющему квалификацию? Сегодня приходите на работу… м-м… как у вас говорится —с бодуна? Завтра не сумеете распознать отек мозга, а послезавтра…

— …начнет коронки у мертвецов драть! — озабоченно подсказал Василиск. — Чего доброго! Аристарх Маркович с ужасом посмотрел на него, на Сундукова, почесал нос и сказал недоверчиво:

—Ну, это ты, Василий, уже того… Это уж… Не-ет, такую перспективу я решительно не приемлю! А вот что касается морального климата… Вы ведь, грубо говоря, культурный человек, Алексей Алексеевич… работать как-то надо с коллективом, быть маяком, что ли… Ведь вот взять вашу -как ее —Таисию! Ходит по больнице, плетет, не знаю что… Блудница с кровавыми ногтями… Это надо ж придумать!.. Мор, видите ли, грядет! Василиск прыснул в кулак.

—А вы считаете, не грядет? —спросил Сундуков, которому было уже все равно. Аристарх Маркович тяжело вздохнул.

—У меня старики в деревне, —задушевно поведал он. —Там уже год —ни пенсий, ни зарплаты. И никакой паники. Трудно, кто ж спорит! Но рук люди не опускают, и хлеб растет, и куры несутся. Вот у разгильдяев, да, у тех обязательно мор… или белая горячка…

— Или разруха… —поддакнул Василиск. —Как в кино, да? Если, говорит, будешь мочиться мимо унитаза — то и будет разруха… хе-хе!

—Вот именно, разруха, —подтвердил Аристарх Маркович, задумчиво глядя в окно на печально облупившиеся фасады больничных корпусов. —Значит так, Алексей Алексеевич, в общем и целом — пока выговор. А если этот Содом и Гоморра не прекратится…

Сундуков нашел Гущина в морге. В клеенчатом фартуке и осклизлых резиновых перчатках тот колдовал над бездыханным телом. Сундукова замутило. “Стремительно теряю квалификацию”, — подумал он.

— Я виноват, — признался Гущин. — Надо было тебя — под мышку и домой… Знал ведь, что ты в кондиции… не доглядел.

—Да ладно, —глухо сказал Сундуков. —Брошу все к черту. Надоело кланяться за гроши. Надоело возиться в кишках. В бизнес пойду.

— В бизнес? — удивился Гущин, распахивая настежь чужую грудную клетку с равнодушием ассенизатора, откидывающего канализационный люк. — В тебе, значит, есть такая жилка? И что ж за бизнес?

—Да мало ли, —храбрился Сундуков. —Торговать буду. Вот есть такая штука —японский смех. В маленьких красных мешочках. Заводная вещь! А то вот выхожу сегодня из вытрезвителя — и такая разлита в окружающем мире тоска! Ей-богу!

— Японский смех? — поднял бровь Гущин, кромсая тупыми ножницами отстучавшее сердце. — Тебе, что же, русского смеха мало?

— Русский, это, брат, сквозь невидимые миру слезы… — с усилием сказал Сундуков и демонстративно принюхался. - Может, хоть от запаха этого избавлюсь… Въелся, понимаешь, во все поры… Иной раз жрать сядешь —а в нос моргом шибает… И ничего — жрешь.

— Для того и живем, — согласился Гущин. — Чтобы жрать… В смысле, наоборот…

Разговоры о еде вызвали у Сундукова новый приступ тошноты. Перед глазами мелькнуло что-то вроде северного сияния. Гущин присмотрелся к приятелю и покачал головой.

—Ладно, ступай! —повелительно сказал он. —Обойдусь. Аристарх сейчас на коллегию уедет, дорога свободна, поправляйся. Деньги-то есть?

Сундуков махнул рукой.

—Деньги! —саркастически произнес он. —Я в полной заднице. Теперь приплюсуй счет из вытрезвителя. А мы и так должны пол-лимона. Сынок нагрел…

— Как так? — спросил Гущин

—А я не говорил?.. На днях с одноклассником Гуренко поднялись на школьный чердак и распили там бутылку водки, закусив голубиными яйцами… Потом их рвало, а одноклассник Гуренко выпал в люк и сломал ногу.

Гущин неодобрительно покачал головой, разглядывая при этом чужую страшную печень.

— Вот твоему кронпринцу на эту печень бы поглядеть… - мечтательно заметил он. — В смысле санпросвет работы. А то - голубиными… Только, значит, я не понял — пол-лимонато за что? Сундуков покачал головой.

—Компенсация родителям… Иначе грозят большим скандалом. Ваш —зачинщик, говорят. И у меня же еще спрашивают: “Где ваш сын берет деньги на водку?”… Если бы мне знать! —с некоторой завистью закончил он. Гущин отложил инструменты и, подняв руки, будто шел сдаваться, надвинулся брюхом на Сундукова.

— В нагрудном кармане, — сурово сказал он. — Три. Больше не дам.

Сундуков запустил пальцы в указанное место. Три тысячи были там.

—И что за дети такие! —невпопад произнес он дрогнувшим голосом. —Неужели нечем заняться? Интеграл бы какой разложили… или в футбол сгоняли, что ли… Не хотят! Ну, я пошел? Гущин кивнул, а потом еще долго глядел вслед Сундукову, высматривая в окне его полинялую неприкаянную фигуру, и очнулся лишь от чьего-то деликатного прикосновения. Обернувшись, он обнаружил Таисию, которая, закатывая бельмастый глаз, тут же выложила торжествующе:

—Иваныч, слушай, что скажу! Намедни-то, как Василь Сергеича из покойницкой выпустили, так мне знамение было! Никто и не углядел, а я ясно видала!

— И чего ж ты теперь видала? — хмуро поинтересовался Гущин.

—А вот чего! —ободренно затарахтела Таисия. —Он, Василь Сергеич, сначала будто омороченный был — кричал, бился, а после затих, и у его изо рта скарабей вышел!

— Ну, ты и помело! — крякнув, сказал Гущин.

—Истинно, скарабей! —перекрестилась Таисия. —И, значит, пошел скарабей этот гулять по белу свету. На погибель нашу! И найдет кто от его спасение — вряд ли!

—Знаешь что, —добродушно заметил Гущин. —Это ты, Таисия, фильм пересказываешь, видео… Скарабей! —он недоуменно покрутил головой и добавил: —А вообще —ничего

хитрого, что и скарабей. Я, Таисия, нынче и скарабею не удивлюсь. Такая уж дрянная жизнь пошла!

Трех тысяч хватило на бутылку пива и пару сигарет. Называлось пиво “Пенза-Бир”, и это звучало вдохновенно, как строка футуриста. Сундуков вдохновился прямо у киоска, разглядывая перелетающих с крыши на крышу птиц. Покончив с пивом, он зашел в табачный магазинчик —маленькое чистое помещение, пропахшее удушливым заморским зельем. Стены его были украшены стилизованными изображениями турок, курящих кальян. Сундуков тяжко склонился над прилавком, как бы озадаченный широтой выбора. Из-за пива движения его сделались замедленными, а лицо равнодушным —при сумрачном освещении такие симптомы могли сойти за неторопливость знатока, а потому обманувшийся продавец счел своим долгом присоединиться к раздумьям клиента.

—Обратите внимание на эти сигары, —с многообещающей улыбкой произнес он, раскрывая перед Сундуковым коробку. Проделал он это с достоинством ювелира, демонстрирующего редкий алмаз. —Это великолепные сигары! Поверьте, я бы рекомендовал такие сигары даже грудным младенцам! От них здоровеешь! Дым —это, буквально, не дым, а сливочное масло!.. Настоящие сливки, клянусь честью!

У продавца было округлое интеллигентное лицо с аккуратными залысинами на лбу. Выглядел он лет на пятьдесят —на хорошие пятьдесят, не обремененные алкоголизмом и бурными страстями в подворотнях. Сигару, предлагаемую Сундукову, он держал в пальцах нежно, как бабочку, откровенно ею любуясь. В недавнем прошлом он вполне мог быть профессором энтомологии или же лектором общества “Знание”. Сундукову стало неловко. Ему всегда становилось неловко, когда продавцы метали перед ним бисер. Чтобы расставить точки над “и”, он неуклюже высыпал на прилавок мелочь, совершенно поплебейски буркнул:

—Пару сигарет поштучно! —и далее уже с облегчением наблюдал, как мгновенно замыкается в себе продавец, как меркнут его глянцевые залысины, как исчезает исключительная сигара, а взамен падают на прилавок две жалкие, скрюченные палочки “Опала”. Бережно раскурив одну из них, Сундуков побрел домой, размышляя по дороге о всякой ерунде —о счастье, о деньгах, о юных девушках и смерти. По мостовой, обдавая Сундукова гудящим бензиновым вихрем, проносились тяжелые грузовики, с тихим воем выкатывались из небытия троллейбусы, нафаршированные за-стывшими лицами. За дощатым забором адская машина вколачивала сваи, встряхивая под ногами у Сундукова тротуар. Все чаще прорезывалось из облаков запоздалое солнце, и тогда совсем близко, за домами, бритвенным блеском вспыхивала неподвижная Волга. Жизнь обтекала Сундукова со всех сторон —она пахла, звучала, резала глаз, но не давалась в руки. Все было ярким, правдоподобным и утомительным, как в плохом кино: дорожные рабочие в ядовитоапельсиновых жилетах, копошившиеся у бордюров с такими серьезными минами, будто разгребали они радиоактивные отходы; военные люди в мягких кепках, в непривычной форме, украшенной шеврончиками, кокардочками, аббревиатурками, погончиками, кармашками —иные с короткоствольными автоматами наперевес, словно вступившие в

город с боями; прыткие вундеркинды в легких черных пальто -непременно за рулем и с набором пластиковых карт в мягких бумажниках; красотки, отстраненные и бледные, запрессованные в куцые курточки и тесные брючки; портреты кандидатов на всякой стене, одинаковые как карандаши; грозди бананов —на каждом углу; чистые девичьи голоса, наяривающие во всех киосках одну и ту же гнусную песню; флаги из трех полосок на административных зданиях, не вызывающие в душе никакого отклика, —новый мир тяготил Сундукова, сковывал, отравлял каждое движение —как пропотевшая одежда, как раскаленный воздух, как крутой подъем на дороге. А тот мир, который Сундукова породил, к которому он притерся и в котором намеревался существовать до самой смерти, был сдан в утиль. И сегодня Сундуков ощущал себя анахронизмом —чем-то вроде плавленного сырка “Дружба”, продукта забытых технологий, в котором навеки слились неряшливая оболочка и тошнотворное содержимое. Приступы похмельной дрожи охватывали его, глаза слезились. Попавшаяся навстречу безумная старуха, закутанная в пегую шаль, улыбнулась и сказала доверчиво: “Посуду хочу сдать —может, успею…”. Сундуков остановился. Ужас душил его. “А я? Я успею?” —обожгла бессмысленная паническая мысль.

Чтобы отвлечься, Сундуков принялся загадывать на автомобильные номера —если из-за угла выедет машина с симметричным номером, то все будет хорошо и т.д., —но надолго его не хватило, потому что номера подворачивались сплошь никудышные, не обещавшие перемен.

Сундуков не заметил, как перед ним вдруг возник совсем молодой человек с непо-крытой бледной головой. На плечах молодого человека висело длинное черное пальто, задержавшееся там не столько из-за непогоды, сколько ввиду некоторой респектабельности. Наверное, во внутреннем кармане его покоился и мягкий бумажник, но вряд ли достаточно толстый, потому что фигура парня выглядела плоской и как бы высушенной неутомимым движением и вытертой ветрами, а лицо светилось отнюдь не благополучием, а лишь болезненной бодростью прагматика, привыкшего стаптывать каблуки и резать на ходу подметки.

— Здравствуйте, вас приветствует региональный представитель фирмы Брус-Санта-Крус, -быстро, как магнитофон на перемотке, прострекотал молодой человек и удивительно ловко, почти не сгибаясь, расстегнул объемистую сумку, которую держал в правой руке.

—Вам неслыханно повезло! —с хорошо отрепетированной завистью сообщил он Сундукову. —Именно сегодня вы можете приобрести замечательный… —Сундуков не расслышал ключевого слова. —И всего за тридцать процентов стоимости! В магазине он обойдется вам в три раза дороже, да еще потратитесь на троллейбус…

Негоциант попытался вручить Сундукову какую-то пластмассовую трубу, одновременно вытягивая из сумки следующую диковину. Сундуков на всякий случай спрятал руки в карманы и покачал головой. —Но это еще не все! —с энтузиазмом вскричал молодой человек, взмахивая загадочной трубой. —Сделав покупку, вы совершенно бесплатно, подчеркиваю, совершенно бесплатно!.. получаете набор великолепных ножей…

Сундуков не умел поддерживать беседу с незнакомыми людьми -ему казалось, что банальностями уместно обмениваться с приятелем, который знает тебя как облупленного и умеет читать между скупых строк —а с посторонним следует говорить афористично, веско, безупречно выстраивая фразу. Обычно, пока он выстраивал такую фразу, разговор увядал, а собеседник зачислял Сундукова в число людей угрюмых и недалеких. Однако прыткого коммивояжера молчание Сундукова только раззадорило, и он извлекал из сумки один предмет за другим, осыпая каждый градом неуместных похвал. Кое-что из цветистых эпитетов перепало и на долю Сундукова —за ту якобы оборотистость, с которой он сумел выманить из бедного торговца кучу дармового товара. Впрочем, Сундуков никак не соглашался принять на свой счет ни похвалы, ни вещи. Его вообще удивляло, как странно и ровно подобран предлагаемый товар —ни единый предмет не вызывал желания им обладать -даже даром. Это было барахло в чистом виде, случайные дары кораблекрушения, отсортированные равнодушным прибоем. Сундукову казалось, что только настоящий злодей мог заставить торговать кого-то подобными вещами. Это было испытание, подобное Сизифову. Однако молодой человек, кажется, так не думал —он манипулировал товарами с веселой легкостью жонглера и щебетал точно птица. Но самая прекрасная песня когда-нибудь кончается, и коробейник, оборвав рулады, просто сообщил Сундукову, что за предлагаемое изобилие ему надлежит выложить всего-навсего каких-то триста тысяч рублей.

—Зря вы потратили на меня свое красноречие, —сочувственно сказал Сундуков. —Все равно у меня нет трехсот тысяч.

— Какая проблема! — настаивал продавец. — Займите у кого-нибудь. Я с удовольствием вас подожду.

— Понимаете, — объяснял Сундуков, — в том кругу, где я вращаюсь, не дают взаймы трехсот тысяч. Даже тридцати не дают.

— А вы кто? — с любопытством спросил молодой человек.

—Врач, —ответил Сундуков, и сам звук этого слова получился слишком похожим на смущенный кашель.

По губам молодого человека скользнула тонкая улыбка. Он ничего больше не сказал, быстро уложил товар в сумку и, навсегда забыв Сундукова, пошел куда-то поперек уличной толпы, уверенно всматриваясь в лица. Сундуков искренне позавидовал ему, легкому на подъем, непоротому, незакомплексованному, вписавшемуся в загадочный рыночный механизм и вдувающему в свое удовольствие всякий хлам невписавшимся. Он ни на секунду не сомневался, что поле боя осталось за молодым человеком —слишком тонкой была отпущенная Сундукову улыбка.

Домой он добрался, едва волоча ноги, недолго посидел на лавочке у подъезда и выкурил последнюю сигарету. Ему хотелось уснуть и больше, пожалуй, не просыпаться. Зрелище бельевых веревок на лоджиях вызывало самые предательские ассоциации. Меж тем на балкон шестидесятой квартиры вышел мальчик с лицом дерзким и бледным, как у принца крови. Его отец был мелким коммерсантом и с соседями держался холодно. Несколько

секунд мальчик зорко всматривался в Сундукова, а потом запулил в него яблоком. Яблоко бабахнуло об асфальт, оставив после себя большое мокрое пятно. “Хорошие яблоки, отметил про себя Сундуков, разглядывая ошметки алой кожуры под ногами. —Сочные”. Мальчик нахмурился и скрылся в квартире —видимо, отправился за яблоком. Сундуков не стал его дожидаться. Взобравшись на пятый этаж, он остановился, чтобы отдышаться. Нервы были натянуты до предела. Сундуков ощущал необыкновенное отвращение ко всему — к свету в окне, к шероховатости бетона, даже к собственным желаниям и порокам. Как никогда он понимал индийских йогов, для которых не бывает жребия лучше, чем, прервав цепь жалких реинкарнаций, раствориться в мировом эфире. Сейчас бы он тоже в нем растворился. За милую душу. Но момент просветления не состоялся. С шумом ушла внутрь дверь квартиры № 58, и на Сундукова выкатилось рифленое колесо. Следом появился весь мотоцикл, и, наконец, —сосед Митрохин, которому этот мотоцикл принадлежал. Вечно хмурый, с железной мускулатурой, Митрохин был скор на расправу. “Меня жизнь била, —говаривал он, —но уж и я врежу без разговоров”. Свою потрепанную “Яву”, за неимением гаража, он держал в прихожей. Без видимых усилий затаскивал он ее на пятый этаж, сея среди соседей ужас и зависть. Из них никто не сумел бы поднять на пятый этаж даже мопеда. На фальшивые сочувствия своим усилиям он без улыбки отвечал: “Подальше положишь -поближе возьмешь”. О пожароопасности никто и не заикался. Увидев Сундукова, он кивнул и сухо сказал:

— Здорово, Алексеич! Чего гуляешь, в отпуске, что ли?

— Здорово, — без энтузиазма ответил Сундуков.— В заднице я, а не в отпуске! У тебя закурить нет?

—Сам у тебя, Алексеич, хотел спросить, —поспешно сказал Митрохин и, ткнув пальцем в сторону квартиры № 60, с преувеличенной ненавистью добавил: —Во, гад, полюбуйся! Деньгу лопатой гребет! Кожей обтянулся! А простой человек закурить стреляет!

Сундуков посмотрел, куда был направлен указующий перст. Действительно, входная дверь квартиры № 60 украсилась настоящей кожей и сверкающей бронзовой табличкой, изящной вязью извещавшей, что под кожей скрывается некий А. А. Бэз. Сундуков подумал, что на табличке не хватает титула -какого-нибудь доцента или же доктора философии. Но не философы нынче процветают в этом мире.

—Вот так вот, Алексеич, —саркастически сказал Митрохин. -Труд теперь не в почете… Вот, к примеру, я своими руками двигатель собираю —всем польза, так?.. Ты, к примеру, жмуриков потрошишь —своими руками… А такую дверь, как этот крендель, ты себе позволить можешь, кожаную? Вот то-то и оно… Разве, если с себя самого шкуру сдерешь! А эти —из воздуха… —он проникновенно посмотрел Сундукову в глаза и пообещал: —Я, Алексеич, теперь за коммунистов голосовать буду!.. Они развалили —им и строить! Мы с тобой и при коммунистах не пропадем!

Он сжал губы, заложил меж бровей суровую складку и сдвинул с места мотоцикл.

— Ну, пошел я, — были его прощальные слова. — Волка ноги кормят.

Сундуков вяло салютовал, шагнул к своей двери и наконец сообразил, что дома может оказаться жена. Она работала страховым агентом, и график ее был непредсказуем.

“Все —тлен, —с раздражением подумал он. —Что, собственно, стряслось? Вытрезвитель! Небось, когда смотришь ежедневно смерти в лицо… Не говоря уже о других лицах…” укоризненная мордочка Василиска с готовностью выщелкнулась перед мысленным взором.

— Вот именно! — сказал Сундуков и открыл дверь.

Привычный застоявшийся запах ворвался в ноздри, обволок его целиком —запах старого барахла, никому не нужных книг, остатков завтрака, потных тинэйджерских кроссовок. В обманчивой тишине, будто завязший в паутине слепень, верещал незавернутый водопроводный кран.

“Боже, сотвори чудо!” — сказал Сундуков, зная, что Бог не услышит.

На кухне его ждали — жена и остывшая картошка, прилипшая к сковороде. Сундуков сделал вид, что не заметил ни того, ни другого. Перебирая в уме сплошь безнадежные варианты, он плеснул себе холодного чаю. Семейная жизнь — это передний край, минные поля и проволока с гремучими консервными банками. Двигаться здесь надо скользящим шагом, держа язык за зубами.

“Что за пойло? —Сундуков, кривясь, отхлебнул заварки. -Хотя бы хороший чай мог быть в доме. Пусть все летит в тартарары. Пусть ничего не будет, но чай должен быть хорошим. Чтобы чувствовалось что-то благородное во рту…” Но во рту было по-прежнему гадко, и Сундуков понял, что на кухню пришел зря.

— Что-нибудь скажешь? — с торжественной ненавистью спросила жена.

— Что же я тебе скажу? — пробормотал Сундуков, тоскуя о мировом эфире.

Жена, глядя в упор на его расползающееся лицо, произнесла раздельно и внятно:

—Ты —придурок! Ты хоть понимаешь, что ты придурок? Придурок, понимаешь?! —слово проговаривалось с болезненным наслаждением человека, выдавливающего гнойник. Сундукова от этого голоса тошнило.

“Слава богу, кажется, собирается уходить, —подумал Сундуков. —Причесана, подкрашена… Возможно даже, вне дома, тронутое холодком улиц, ее лицо кому-то может еще показаться привлекательным. Только не мне. Мне она напоминает женоподобную куклу, героиню неприятной полузабытой сказки… Может быть, Гофман?”

— В какой канаве ты провел ночь на этот раз, придурок?

—Почему в канаве? —с некоторым вызовом сказал Сундуков. -Могла бы для разнообразия предположить, что я провел ночь с женщиной…

—Ты? С женщиной? —изумилась жена. —Это оригинально! Но я даже вообразить не могу ту идиотку, которая…

Судуков смирился. Он тоже не мог вообразить. Что да, то да.

—Посмотри на свою рожу! —посоветовала жена. —Ты уже становишься похожим на своих покойников. На семью-то тебе плевать, это понятно, так хоть о себе подумай. Сдохнешь ведь однажды, придурок!

“Ишь ты, о себе… —Сундуков вспомнил утренние чаепития наспех, зубную боль пробуждений, евангельские чтения на радио. —Сказано же: “неужто своими заботами сумеете вы продлить себе жизнь хоть на час?…”.

—И не то жалко, что сдохнешь, —резюмировала жена, —а на что хоронить?.. Гуренки полмиллиона в последний раз требуют. Дальше —суд. У тебя есть деньги? —вопрос прозвучал уже из коридора, где она надевала плащ. —По-хорошему, надо бы, чтобы ты попал под суд… Таких отцов надо судить! А еще лучше —кастрировать заранее, пока они не успели наплодить себе подобных… Я ушла. Жрать захочешь —разогрей картошку. А вообще подумай, хорошенько подумай, что будет дальше!..

“Дальше? — удивился Сундуков. — Но что такого может быть дальше?”

Он наконец остался один. Даже кожей он чувствовал, как его окружает особенная ликующая пустота. Одиночество стало теперь роскошью гораздо большей, нежели человеческое общение. Но Сундуков понял, что и на этот раз не сумеет насладиться этой роскошью, потому что в поту и тревоге будет искать сигареты.

Он обшарил карманы всех курток и пиджаков, включая особый летний, надевавшийся для дачных рейдов, пахнущий потом и бесплодной землей. Он чувствовал себя старым и грязным как этот пиджак. Внутренним взором он видел смертельно желтые бляшки в сосудах изношенного сердца и пугался до дрожи. Но сигарета сильнее смерти, и он не оставлял надежд. Сундуков перерыл письменный стол сына (ведь не может быть, чтобы негодяй не курил!), он взбаламучивал пену чужих секретов, нисколько в них не вникая, отбрасывая в сторону все, что казалось ему хламом, и набрел-таки на коллекцию сигаретных пачек —абсолютно пустых. Они даже пахли не табаком, а сырым асфальтом. “Это ошеломительно”, —тупо подвел итог Сундуков, давя в ладони жесткую коробочку “Кента”. Раскопки он продолжал просто по инерции. Поиски завершились сюрпризом. В нижнем ящике под растрепанными журналами обнаружилась толстая и роскошная книга в “супере”. Название ее ошарашило Сундукова и заставило забыть о себе. Эта штучка была посильнее “Фауста” Гете, а, может быть, и фаустпатрона тоже. Она называлась “Как увеличить размер полового члена”. Труд был солидный, объемлющий историю предмета со времен фараонов и снабженный массой дотошных красочных иллюстраций. Сундуков ужаснулся, представив, как, в придачу к огромным ушным раковинам, сыну удается обзавестись еще одной выдающейся частью тела. И хотя не вполне было ясно, какой катастрофой может это обернуться в практической жизни, его эстетическое чувство взбунтовалось.

Однако тут же Сундуков опомнился и с негодованием возразил сам себе, что дело не в эстетике —просто подобной макулатуре не место в столе подростка. “В былое время, сказал он, —ты и помыслить бы не смел, что такая книга вообще может существовать в природе!” Он неуверенно посмотрел на грозный фолиант, будто надеясь, что тот все-таки растает как мираж или обратится в какое-нибудь легкое чтение из серии “Тебе в дорогу, романтик”. Как отец он, наверное, обязан принять некие соответствующие меры, исполнить какой-то педагогический трюк, но ограничился тем, что отправил книгу на антресоли. Туда постепенно попадало все, что уходило из жизни, —счастливые фотографии молодости, старые наивные письма, запиленные пластинки, грамоты за добросовестный труд. Сундуков машинально отряхнул ладони, как человек, закончивший трудную работу, бесцельно прошелся по комнате. Он не умел жить без сигарет. Он включил телевизор, тут же о нем забыв, и даже вздрогнул, когда включился экран, а на экране обозначился некий молодой человек с упрямой светлой челкой и недобрыми глазами. Он выглядел настолько реальным, что, казалось, еще секунда и он вылупится из телевизора, как цыпленок из яйца. Сундукову сделалось совсем плохо.

А молодой человек вдруг простер к нему цепкую руку, в которой была зажата какая-то гадость, и зловеще проговорил:

—На помойке возле детсада, —губы его страдальчески искривились, —найдена вот эта жуткая кость. Большая белая кость с клочьями фиолетового мяса!.. Чья это кость? Сейчас этого уже не скажет никто!

Смятение достигло предела. Горло Сундукова перехватила сухая волчья тоска. Казалось, выгляни он сейчас в окно и взору представится голая пустошь, усеянная большими белыми костями. И никто на свете не скажет, чьи это кости.

Ничего страшного, подумал он, обращусь к соседям. Раз они швыряются такими чудесными яблоками, сигареты для них и подавно не проблема. Обращусь. Митрохин меня отшил, и эти отошьют, ничего страшного. А потом пойду и повешусь на батарее парового отопления.

Гущин вломился в кабинет как загнанный мамонт. Едва переведя дух, он прямо с порога прогремел: “У тебя по тому, резецированному, все готово?” и рухнул на стул.

—Заканчиваем, —кротко сказал Сундуков, отводя воспаленный глаз от окуляра микроскопа.

Работа у него шла туго. Сундукова неотступно преследовало наваждение —полмиллиона. Все было —полмиллиона. Он с этой цифрой ложился и с нею же вставал. Любой паршивый лимон на прилавке неизбежно распадался в его глазах на два пол-лимона. Звезд на небе было точно —полмиллиона. И даже грошовая сдача в табачном ларьке вызванивала те же полмиллиона. Об этой цифре с великолепным равнодушием недееспособного ежедневно напоминал сын. Во сне являлся алчный призрак Гуренко, страшно, как ржавой цепью, гремящий нулями. Сон внезапно обрывался, и, таращась в

темноту, Сундуков вдруг начинал лихорадочно бормотать что-то вроде: “Все нормально… Мои родители были простыми служащими… Я сам не был, не привлекался… Все нормально…”. Он стал остерегаться пить водку.

Работал он кое-как, путал бумаги и, в довершение всего, потерял последние приличные ножницы, чем привел Гущина в исступление —оставив свои обыкновенные придирки к Светлане, тот целиком переключился на Сундукова.

—Заканчиваешь, значит? —подозрительно спросил Гущин, раскачиваясь на стуле, который под его грузным телом трещал как погибающий корабль.

— Ага, — успокоил Сундуков. — Вот, Светлана набело печатает…

Светлана действительно щелкала по клавишам машинки изящным брезгливым пальчиком. Печатая протокол, она хладнокровно игнорировала непонятные ей слова, и от этого документ постепенно приобретал тревожную интонацию шифровки.

—Поздравляю, —уничтожающе сказал Гущин. —Молодежь начала трудиться. Конец света.

Эту невольную идиому Светлана поняла как приказ и немедленно остановила работу. Гущин повернулся к Сундукову и доверительно заметил:

—Ну и дурак, что заканчиваешь. На этом случае, пользуясь отсутствием Аристарха, Василиск собирается организовать показательный процесс. Чтобы было понятно, кто в доме хозяин. На разборе летальности влетит всем —и хирургам, и анестезиологам, а, когда мы зачитаем Светин беловик, то и нам. На криминал, конечно, не тянет, но у калифа всего час, чтобы самоутвердиться… Сам знаешь, какая это будет тошнота… Увы, это было правдой —Аристарх Маркович укатил в Москву на конференцию, и страшная ответственность за все обрушилась на хрупкие плечи Василиска. Но Василиск не боялся ответственности. Он боялся, что за отпущенные ему судьбой семьдесят два часа ктонибудь не успеет заметить, как он не боялся, и решил навести на вверенном участке великую панику. Он до скрипа выбрил синее лицо, стиснул губы, затянул галстук и вылил на себя смертельную дозу дезодоранта. После таких процедур он сделался опасен, как берсерк.

Первыми должны пасть хирурги, затем патанатомы. Причем Сундукова планировалось уволить вчистую — по печальному совпадению именно в эти дни подоспела бумага из вытрезвителя. Василиск даже начертил для памяти табличку, куда вписал своих врагов. Все они должны были в эти три дня пострадать.

Впрочем, он не забыл и о положительных эмоциях. На втором часу правления в голову ему пришла мысль пустить в строй новую прачечную —пустить с шиком, с выстриганием алой ленточки, с торжественным собранием и участием представителя церкви. К прачечной еще не подвели ни воды, ни электричества, но в воспаленном мозгу Василиска

недостаток освещения и воды чудесным образом компенсировался освящением водой святою.

— …так что, — назидательно сказал Гущин, — еще три дня работаем на износ, то есть спустя рукава… хронически не успеваем… Без нас разборку не устроишь, а хирургов мне жалко. Не настолько они грешны, чтобы отдавать их на съедение Василиску.

—Тебе виднее, ты —босс, —согласился Сундуков. -Патанатомов вроде меня тебе, конечно, не жалко…

— Вроде тебя — ни капли, — уничтожающе отрезал Гущин.

Светлана вздохнула и посмотрела в окно.

— Вот-вот и весна! — сказала она.

Сундуков выглянул во двор, увидел прозрачные кусты и хилую траву на газоне.

— Да ведь уже весна, — недоуменно заметил он.

—Не-е-ет, —мечтательно протянула Света. —Весна —это когда открытые платья и сирень… Взгляд ее затуманился -она увидела сейчас что-то заветное, какое-то свое место, где пляшут и поют, но где явно не было места ни Сундукову, ни Гущину. Сундуков невольно засмотрелся на ее юное лицо, потом опустил глаза и увидел две чудесные девичьи коленки -гладкие, идеально симметричные, облитые матовым нейлоновым глянцем, с аккуратными ложбинками по бокам —коленки настолько совершенные, что Сундукову опять захотелось пойти и повеситься на батарее парового отопления.

—И вообще, —заявил неожиданно Гущин. —На твоем месте я бы взял больничный… Вопервых, ты который день не в себе и мне противно на тебя смотреть, а, во-вторых… Вовторых -на всякий пожарный! —последние слова он произнес с особым нажимом, сверкнув страшными глазами.

—Да Алексей Алексеевич просто влюбился! —высказала догадку Светлана, довольно непоследовательно пояснив: — Весна ведь!

—Влюбился —как же! —буркнул Гущин. —В кого ему влюбляться? Знаю я его круг общения… Разве что в тебя, Светка? — он захохотал. Сундуков страдальчески посмотрел на коллегу и кисло сказал:

— Остряк…

После чего встал, демонстративно сбросил белый халат, напялил куртку и, не прощаясь, направился к выходу.

— Куда? — грозно сказал Гущин.

— А на больничный, — с вызовом ответил Сундуков и захлопнул за собой дверь.

Гущин задумчиво поскреб бороду и сказал как бы в никуда:

—Вот будет дело, если он и вправду в тебя втюрился, а? Весна ведь. Такие случаи сплошь и рядом… Я этого дурдома не переживу! Света фыркнула, лениво запустила руку в дамскую сумочку, извлекла, было, оттуда помаду и зеркальце, но вдруг на секунду замерла, поморщилась и швырнула все обратно.

— Как вы все мне надоели! — с чувством сказала она. - Потрошители!

Носик вверх, сумочка через плечо —и она тоже вылетела за дверь, тонкая и неудержимая как стрела. Гущин посидел в опустевших владениях, что-то так и эдак прикидывая в уме, потом поднялся и с минуту сумрачно наблюдал свое кудлатое отражение в стекле книжного шкафа.

—Послал бог сотрудничков! —с отвращением сказал он то ли отражению, то ли шкафу. -Опера! “Мимоза и потрошители”. Действие переносится в сад… Задевая стулья и ворча, Гущин покинул кабинет, на ходу выдернув из машинки незаконченный протокол. Читать его он не стал —просто смял в комок и бросил в мусорную корзину. Замок запер тщательно, на два оборота. На крыльце Гущин задержался, принюхиваясь к апрельскому воздуху, в котором причудливо мешались запахи разворошенной земли, древесной коры, бензинового выхлопа и дезинфекции. Из-за забора доносился равномерный шум машин. Вялые сизые облака ползли по небу.

Гущин дышал и обдумывал дерзкую комбинацию. В ближайшие полчаса сотрудники больничной администрации должны были собраться на торжественное открытие прачечной. За это время он намеревался пройтись по опустевшим кабинетам и украсть все деревянные линейки.

По мнению Гущина, именно деревянная канцелярская линейка являлась идеальным материалом для обшивки старинных парусников, выполненных в масштабе 1:100. Она была прочна, суха и упруга. Разделенная на узкие ровные полоски, она без помех ложилась на прихотливый изгиб шпангоута и под ловкими руками Гущина превращалась в пузатый и гордый корабельный борт. Да, по вечерам, возвращаясь в свою холостяцкую берлогу, Гущин сбрасывал маску главного специалиста и родственника двоюродного думца и обнаруживал свое истинное лицо —лицо корабела и пирата. В его доме пахло стружкой и кипящей смолой. Со свирепым блеском в глазах, в распахнутой на волосатой груди рубахе он резал, шлифовал, клеил и вил такелаж. Над ним громоздились корпуса каравелл и вздымались белоснежные паруса. Призраки отчаянных мореходов толпились за спиной и, по очереди заглядывая через плечо, звали прочь от этой земли.

К полуночи их зов делался особенно настойчив. Гущин встряхивал головой и дико таращился в окно —за стеклом, покрытым брызгами, сиял Южный Крест, и, светя парусами, шли каравеллы, галеоны, пинассы, и черная волна била в их бока. Гущин выбегал на балкон, раздувал ноздри, вдыхал острый запах ветра и всматривался в безбрежные дали, угадывая в темноте очертания заветного острова, где золота несчитано,

вина не меряно, где не знают слова “завтра”, где пляшут и поют… Но пришли тяжелые времена —линейки вздорожали, а деньги, напротив, подешевели —и тогда Гущин ударился в морской разбой. Он тащил драгоценное дерево, где только мог —в гостях, в конторах и даже в кабинетах у начальства. На любых собраниях Гущин непременно поднимал вопрос о канцелярских принадлежностях и с таким жаром настаивал на снабжении всех служб линейками, что всем делалось не по себе. А Гущин уже всерьез подумывал, не пора ли ограбить небольшой писчебумажный магазин. Его горячие проповеди произвели некоторое впечатление даже на Аристарха Марковича, который дал наконец распоряжение о закупке канцтоваров. Узнав об этом, Гущин утратил покой. Сегодня на нем был пиджак с особенно большими карманами. Предусмотрительно расстегнув на нем все пуговицы, Гущин решительным шагом отправился в контору. Навстречу ему попадались группки медработников, которые двигались, как хотелось думать, в сторону новорожденной прачечной, но их малочисленность и неорганизованность настораживали. Прибыв на место, Гущин понял, что оправдываются его худшие опасения —конторские торчали в кабинетах, никуда не собирались и пили чай с конфетами. От бессилия Гущин устроил скандал, грубо потребовав зарплату, десять линеек и калькулятор. Взамен ему предложили стакан чаю с конфетой. Взбешенный, он прямо поинтересовался, когда все пойдут на прачечную. Ему ответили, что никогда, цинично сославшись на загруженность. Полностью утратив душевное равновесие, Гущин вылетел в коридор, где наткнулся на профорга Зою. Выслушав маловразумительные упреки патанатома, Зоя загадочно улыбнулась, повисла у Гущина на руке и повела в нужном направлении, подталкивая пышной грудью —нежно, но настойчиво. Гущин опомнился уже на улице, поняв, что ведут его именно на прачечную, где линеек никогда не было. Он попытался освободиться, но Зоя эту попытку пресекла, убеждая Гущина, что он-то никак не может уклониться от мероприятия, потому что люди с таким авторитетом, с такой комплекцией, с такой бородой вообще не имеют права уклоняться от мероприятий. Но тут из-за угла вприпрыжку выскочил Василиск, накрахмаленный до такой твердости, что напоминал брикет лучшего пломбира. Глаза его, против обыкновения, не разбегались по сторонам, а были как бы привязаны к вертикальной складке между бровями. В неподвижном состоянии они смотрели столь пугающе, что Зоя немедленно отпустила запарившегося Гущина, стерла с лица игривую улыбку и превратилась в овечку.

—Плохо народ собирается, Василий Сергеевич, —сокрушенно призналась она, хлопая ресницами.

—Надо собрать, —отрывисто сказал Василиск, фокусируя взгляд над Зоиной головой, гдето среди унылых, тянущихся как кишки облаков.

—Будет сделано, Василий Сергеевич, —страстно сказала Зоя и, потоптавшись из деликатности, исчезла. Гущин расправил плечи, выпятил живот и встряхнул головой -освободившись от Зоиного внимания, он чувствовал почти физическое облегчение —как лошадь, с которой сняли переметную суму. Мысли его снова повернули в сторону малого судостроения.

Замороженный Василиск его не смущал — Гущин не признал бы Василиска за начальство даже в мундире генералиссимуса.

—Теперь, что ж —откладывается мероприятие? —с величайшим неудовольствием поинтересовался он. Василиск вздрогнул и обмяк. Глаза его, утратив фиксацию, перемешались как шарики в детском биллиарде. Виновато ухмыльнувшись, он быстро оглянулся на все четыре стороны и объяснил:

—Батюшка подводит… Обещал быть, а сам задерживается. Корреспондент приехал, торопит, говорит, может, так начнем? Да без батюшки какой же резонанс? Гущин слушал, презрительно выпятив губу. Его фундаментальная фигура, преисполненная скепсиса, увенчанная роскошной волосяной порослью, была похожа на памятник какому-нибудь вульгарному марксисту.

—Сейчас без Бога никуда, —убежденно сказал Василиск и, наморщив лоб, радостно вспомнил: — Причастившись святых таинств…

— Таинств! — передразнил Гущин. — Ты бы раньше, на партсобрании… Причастили бы тебя…

— То раньше, а то теперь, — пояснил Василиск. — Сказано же - время разбрасывать камни и время собирать…

— А партбилет-то хранишь, небось? — ехидно поинтересовался Гущин. — Вдруг опять камни разбрасывать?

—А что партбилет? —обиделся Василиск. —Я своих убеждений не стыжусь. Подлянок не делал, работал как все… от души! Между прочим, Иваныч, —сказал он, плавно соскальзывая на деловой озабоченный тон, —может, это, Сундукова уволить? Вот теперь на него из вытрезвителя бумага пришла. Что ж, и дальше будем миндальничать?

—Во-первых, —раздувая ноздри, категорически заявил Гущин, —Сундуков ушел на больничный, а работника, находящегося на больничном листе, уволить нельзя. А, вовторых, я, что, буду пахать один, как папа Карло? Вы, что, хотите завалить морг трупами? При нашем-то холодильнике? Родственники через раз отказываются хоронить! У нас уже сейчас два невостребованных покойника —решайте что-нибудь!.. В-третьих, Светлану Антоновну кто мне подсунул? Это же балласт! Мне мужика надо —с мускулами! Потрошителя!

—Мы —люди маленькие, —смиренно поведал Василиск. —Нам что скажут… Светлану Антоновну к живым опасно, и Аристарх Маркович тут по-человечески прав! Первая заповедь —не навреди!.. Ну а с вашим Сундуковым, однозначно, разбираться надо. Еще проверим, кто ему больничный дал! Установим, в крайнем случае, нарушение режима -хлесь- хлесь и в дамки! Незаменимых нет, —он облизнулся и подмигнул Гущину. Патологоанатом испугался — Василиск опять перехватывал инициативу.

— Ты погоди, Василий Сергеич, — пробормотал он. — Тут, на самом деле, разобраться надо. Правильно, Сундуков пьет. А как не пить, когда смотрим, можно сказать, непосредственно смерти в лицо! Работа такая. А потом, это… кризис у него… он, это… влюбился человек!

Безысходная страсть! Войти в положение надо —по-мужски! Василиск слабину чуял безошибочно — он твердел и распрямлялся на глазах.

— Мало ли, кто в кого влюбился, — сказал он с уклончивым выражением на лице.

—Ну, так ведь тут вся и штука —в кого! —горячась, воскликнул Гущин. —Он ведь как раз в Светлану Антоновну и влюбился! Василиск широко разинул рот и с восхищением уставился на патанатома.

— Капитально! — только и смог вымолвить он.

Внезапно открывшееся обстоятельство придавало делу восхитительный пикантный аромат. Получалось, бестолковый Сундуков влип в такую историю, что теперь его могла настичь кара куда более высшего порядка, нежели банальное увольнение. Его ждали темницы Аида и молнии Зевеса. Гурман интриги и рыцарь субординации, Василиск понял, что не вправе путаться под ногами у Судьбы. От избытка чувств он похлопал Гущина по плечам, высоко подпрыгнул и радостными зигзагами устремился к административному корпусу.

“И чего это я такое наболтал? —сконфуженно подумал Гущин. -Это ведь черт знает что -хуже Таисии! А все от внезапности —Василиск, он капитально землю роет, след берет как сука, -он вспомнил о Сундукове и сердито дернул себя за бороду. -Но Леха совсем сдал! Который день —ни слова теплого и ни грамма даже! А вдруг он, и в самом деле… бес в ребро, а?!”

По кромке кухонного стола бежал таракан. Он был деловит и отвратителен, как чиновник с особыми полномочиями. Убить его Флягин был не в силах. Именно в таких мелочах проверяется характер, с удовлетворением подумал он, и вовсе не надо ходить для этого в разведку.

Отсутствие характера не особенно тяготило Флягина —он знал, что в жизни существуют тысячи вещей куда более важных и приятных, чем характер. Сегодня его беспокоило отсутствие еды.

— Еды нет! — строго сказал он таракану, и тот застыл, задумавшись и сделав неопределенный знак усами.

— Задумаешься, брат! —меняя гнев на милость, посочувствовал ему Флягин. —Еды нет, по счетам не выплачено, жена —уже вторая —ушла! Хроническое безденежье! Ты, конечно, спросишь, почему?

Однако гость спрашивать не стал, а мгновенно, как ртутная капля, съехал по ножке стола на пол и побежал через кухню к раковине, где кисла гора немытой посуды.

—А я тебе скажу —почему! —запальчиво крикнул вслед таракану Флягин. —Потому что они поступают не по-джентльменски —вот почему! Насекомое скрылось в таинственных изгибах сливной трубы, и Флягин остался как бы в одиночестве, но монолог продолжил, с удовольствием прислушиваясь к звучанию собственного голоса, —это немного скрашивало голод.

— Я всегда играл по их правилам — вступал в их пионеры, комсомольцы, играл в волейбол, ходил на демонстрации и субботники… Я ездил в их стройотряды, платил все взносы и голосовал “за”. И честно ли после стольких лет безупречной службы закрывать завод и реставрировать капитализм? О таких вещах порядочные люди предупреждают заранее, чтобы было время наворовать первоначальный капитал! Теперь они опять при деле, а инженер Флягин… Кому нужен инженер Флягин?! Интересный вопрос завис в воздухе и растворился в оглушительном телефонном звоне. Флягин нехотя снял трубку и повторил свою фамилию —уже не столь уверенно, потому что с некоторых пор телефонные звонки непременно обозначали неприятность.

— Ты мне нужен! — выпалили в трубку, и, пока Флягин переваривал этот диковинный факт востребованности инженера Флягина, Сундуков на другом конце провода силился утрамбовать в одну фразу все свои невзгоды и чаянья —давно не виделись, дома —ад, положение катастрофическое, “Спартак” —дерьмо, сын поднялся с одноклассником Гуренко на чердак, позарез нужны деньги и прочее. Флягин из всего этого понял, что Сундуков предлагает встретиться, и легко согласился, ведь, в самом деле, давно не виделись, и, кроме того, появлялась надежда, что Леха придумает, где пожрать. Они договорились через час у “Букиниста”, и Флягин, воспрянув духом и насвистывая, приступил к переодеванию. Но тут снова затрещал телефон. Флягин снял трубку и услышал хрипатый голос тестя.

—Что, гад, добился? —злорадно осведомился тесть. —Вторую жену вытолкал на мороз? Или какая она там у тебя, может, десятая? Флягин не стал придираться к абсурдной метеорологии и очень приблизительной математике.

— Лена у вас? — порывисто воскликнул он, пытаясь придать голосу интонации радостной тревоги. — Борис Игнатьич! А я терзаюсь — где, что? Представьте, места себе не нахожу…

—Я еще на свадьбе раскусил, что ты за фрукт! —похвастался тесть, игнорируя все флягинские старания.

—Что ж ты так долго молчал, старик! —глубоким взволнованным басом продекламировал Флягин.

—А ты посмейся, посмейся, многоженец! —прохрипел тесть. -Я тебя посмешу! Тунеядец! Я тебе устрою —за сто первый километр… —Он перевел дух и закричал, изливая душу: Тянут пенсию с меня! Ты ее заработай —путом и кровью! В песках Туркестана, в снегах Восточно-Сибирского округа!.. Заработай, а потом тяни!

Ничего нового в этих парадоксах уже не было, а потому Флягин просто убрал трубку от уха и, скучая, уставился на большое настенное зеркало. Зеркало явило ему смуглого

черноволосого красавца с хорошо развитыми грудными мышцами и плоским животом. Отдельные морщины на физиономии, по мнению Флягина, лишь добавляли ему мужественности и шарма. “Нет, Флягин, -сказал он себе. —Женитьба —это ошибка. Хоть вторая, хоть десятая. Неужели красивый и крепкий мужчина, —он кивнул на зеркало, —не нашел бы себе женщину на ночь? Нужно смотреть правде в глаза —нашел бы непременно. Так зачем этот цирк? А затем, что у тебя, Флягин, нет характера, и любой вьет из тебя веревки…” Трубка подозрительно затихла. Флягин поспешно прижал ее к уху.

— А? Не слышу! — закричал далекий тесть. — Что ты мне скажешь?

Флягин откашлялся и сказал наудачу:

— Борис Игнатьич, должен вам признаться, что, в сущности, я человек положительный, патриот и гражданин, интересы семьи для меня священны…

— Ты мне мозги не пудри! — завопил тесть. — Ишь, хлюст! В общем, даю тебе неделю сроку, а там увидишь, что я с тобой сделаю!

Он даже не попрощался. Флягин постоял в раздумьи, гадая, на какой гражданский подвиг выделена ему неделя сроку, но опять зазвонил телефон.

Флягин снял трубку и с ужасом узнал голос своей первой жены.

—Это я, —проговорила она торопливо, явно тяготясь общением. —Я понимаю, тебе, кобелю, не до нас… Но девочки-то в чем виноваты? Они не могут бесконечно ютиться на маминой жилплощади. Ты обещал решить с квартирой… Я устала ждать… мы все устали…

— Как девочки — здоровы? — деловито поинтересовался Флягин.

Жена несколько секунд молчала.

— Ну ты и сволочь, — сказала она безнадежно и отключилась.

Флягин сочувственно посмотрел на поникшее свое отражение.

—Не горюй! —сказал он ему. —К тебе это не относится. Ты молод, красив и устремлен в будущее. И вообще, скоро отключат телефон, и мы будем избавлены от заочных оскорблений. Кто пожелает нанести нам оскорбление —вынужден будет бросать его непосредственно нам в лицо!

Он подозрительно покосился на телефон. Но телефон замолчал окончательно. Флягин быстро оделся, улыбнулся зеркалу и покинул квартиру. Он легким шагом спустился по сумрачной лестнице, ощупью пробрался через сырой и темный подъезд, распахнул входную скрипучую дверь и — ослеп.

Горячее ослепительное утро кочевало над городом. В сверкающем ореоле струй торжественно катились вдоль мостовых поливальные машины. С размякшего асфальта взмывали в воздух голуби, грохоча как петарды. Самый последний домосед гладил, чертыхаясь, рубашку и выбегал на проспект —поливать тротуары, жадно вслушиваясь в бормотанье молодой листвы. Пронзительный воробьиный свист ввинчивался в синеву. Начинался май.

—…в такой день хорошо умереть, —мечтательно сказал Сундуков вместо приветствия. -Но… без этих… скорби и погребения! Превратиться во вспышку света —р-раз и нет тебя! А? — он посмотрел на Флягина прищуренным от солнца глазом. Флягин ничего не ответил, потому что тут же отвлекся на девушку в розовом платье. Тонкая нежная ткань льнула к ее телу как паутина. Мотнув головой, Флягин удовлетворенно сказал:

—Вот черт побери! Смуглая леди… И еще в газетах кричат, что их насилуют! Как же их не насиловать? В таких одеждах…

Сундуков запоздало оглянулся, но девушки, которую хотелось бы изнасиловать, не увидел, и это рассердило его.

—Сколько я тебя знаю —ты все об том же… —сказал он. -Ему о жизни и смерти, а он о бабах! Ты меня хоть слушаешь?

—Слушаю, слушаю… —меланхолически откликнулся Флягин. -Вспышка слева, вспышка справа… Но это, брат… Зачем тебе непременно вспышка? Сказал бы —как мыльный пузырь — бац и нету! Скромно, но достойно. А так — дети будут пугаться… животные…

Сундуков нахмурился, подумал и неохотно согласился.

— Ну, хорошо, пускай — дети… Но, в принципе…

Флягин пожал плечами.

—Да я-то, честно говоря, еще пожил бы… С нашим удовольствием! Сейчас столько длинноногих развелось —уму непостижимо! Живи, так сказать, полной грудью… Наличных, наличных нету, брат! Про наличные он заикнулся не без задней мысли, хотя настроение начинало портиться и у него. При взгляде на Сундукова гасли надежды на самый легкий завтрак —эти пегие волосы, эти мутные глаза, штаны из древнего вельвета —друг детства был похож на отверженного поэта, живущего исключительно в мире грез. Эдак он еще сам попросит у меня взаймы, подумал Флягин. Но Сундуков развил тему денег в неожиданном направлении —он застенчиво признался, что хотел бы заняться с Флягиным каким-нибудь бизнесом — например, возить из столицы японский смех.

—Я почему тебе предлагаю, —простодушно объяснил он. -Практически, кроме тебя и Гущина, я теперь никого не знаю. Но Гущин — специалист, он свое дело любит — не то что я, и он не согласится ни за какие коврижки… Флягин, окончательно похоронивший гастрономические надежды, заметно поскучнел.

—Бизнесом? —сказал он брюзгливо. —Ты глуп. Тебя обдерут как липку, у тебя уведут чемодан, тебя прибьют в подземном переходе, опишут квартиру. Сейчас заниматься выгодно черным бизнесом, —добавил он авторитетно. —Оружие, наркотики… Только кто тебя в этот бизнес возьмет? О! —воскликнул он, внезапно оживляясь. —Тебе нужно к Витамину! Вот он могет… Помнишь, как он в седьмом классе меня с марками надул?.. Кстати! У него, наверно, и пожрать можно…

— Витамин? — открыл рот Сундуков. — Сто лет его не видел. Он, что — гангстер? А где он сейчас живет?

— Да все там же. В нашем старом доме.

Окрыленный идеей, Флягин схватил приятеля за локоть и куда-то потащил, рассуждая на ходу:

—Чтоб не с пустыми руками… Сейчас в “Гастроном” заглянем —там у меня знакомая продавщица… Если ее смена —даст, думаю, флакон —в знак отлетевшей любви… Ведь любовь, это такая, брат, вещь — она не умирает…

Давно не посещавший магазины Сундуков неожиданно сошел в “Гастрономе” с ума. У каждого прилавка он громко объявлял, что месяцами не получает зарплату и придирался к ценам. Продавщицы пугались его дикого голубого глаза и беспокойно озирались, пока не подворачивался спокойный и симпатичный Флягин, который предупредительно говорил: “Никаких проблем, я за ним присматриваю”.

—Во, гляди, сельдь! Ошеломительно! —вопил на весь магазин Сундуков. —Вот это сельдь! А говядина!!! Говядина, гляди, в полтора раза дешевле! С чем это связано, а?

—Ну что тебе сказать, —отвечал Флягин, стараясь на говядину не смотреть. —Корову легче поймать. Во-первых, не в пучинах, а во-вторых, не такая скользкая.

Продавщицы облегченно и даже кокетливо улыбались, а Сундуков бежал вдоль прилавка, неудержимый как пес на прогулке.

—А вот! Нет, ты гляди, гляди! Колбаса! Смотри, сколько нулей! Не колбаса, а лунный камень! Странно, что так просто лежит, не на бархате… Но стекло, наверное, бронированное?

—Обязательно бронированное, —подтверждал Флягин, глотая предательскую слюну и выискивая взглядом знакомую продавщицу, а Сундуков уже мчался дальше, трагически хохоча над куском ветчины и цепенея над кругом голландского сыра.

Пока он лицедействовал, Флягин тихо и незаметно улетучился и так же тихо вернулся с пакетом, в котором было пол-литра водки и шесть бутылок бледного пива. Сундуков, узрев столь веское доказательство бессмертия любви, пережил что-то вроде катарсиса и покинул “Гастроном” уже без шума, с просветленной душой. Обдуваемые теплым ветром, они вышли на городскую площадь. В центре ее стоял, упираясь в сверкающие небеса,

памятник Вождю. Новая, неокрепшая пока, власть не рисковала тягаться с ним, тем более, что горожане почти не замечали монумента —он был так велик, что целиком не умещался в глазу. На фоне гранитного подножья фотографировались на память безобидные молодожены, а по праздникам к нему сходились пенсионеры с красными флагами. Собравшись вместе, они делались суровыми и подозрительными, как группа “Интуриста”. Гулять мимо них было неуютно и стыдно.

—Во —стоят! —бесстрастно отметил Флягин, рассматривая возбужденную, плохо одетую толпу, на фоне которой красные флаги и декоративная зелень офицерских мундиров казались особенно яркими. —Все на борьбу с Деникиным! Конечно, сейчас им скучно и тяжело, но, может быть, потом они будут вознаграждены —в стенах горкомов они преломят хлеб и испьют вина…

— Ты веришь, что коммунисты вернутся? — деловито спросил Сундуков.

— Вполне возможно, — солидно заключил Флягин. — Все дело в доверии народа.

Он кивнул на краснокирпичную стену библиотеки, оклеенную предвыборными листовками кандидатов. На фотографиях у потенциальных властителей были живые глаза и свежие щеки. У иных подбородок украшала восхитительная ямочка. Они были похожи на добрых и богатых родственников из индийских кинофильмов.

—Прилепить на стенку свою физиономию, —сказал Флягин, -каждый может. Ты должен —я не знаю —на руках ходить, надувать презервативы и петь “Кукарачу”! Доверие народа

-это не хухры-мухры! Его надо заслужить! То, что ты, видишь ли, умный и толстый, ни на кого не действует. Работать надо! Неизвестно, собирались ли счастливые обладатели ямочек и в самом деле оправдывать доверие исполнением “Кукарачи”, но они не сидели сложа руки. Как раз сегодня напротив Вождя серьезные и трезвые плотники сколачивали внушительнных размеров помост, на котором залетные мастера искусств в самое ближайшее время должны были поддержать новую неокрепшую власть песнопениями. Не у одного Флягина работала голова. Подойдя к памятнику, друзья попали в людской водоворот и невольно замедлили шаг. Сундуков молчал, напряженно о чем-то размышляя. Видимо, размышления были приятными, потому что подержанное ангельское лицо его приобрело крайне мечтательное выражение.

—Если они повысят мне зарплату, —вдруг торжественно объявил он, —прошу считать меня коммунистом! На него стали обращать внимание. Какая-то старушка, нянчившая в руках портрет Сталина, посмотрела на Сундукова откровенно неодобрительно. Сталин на портрете был молодой, с выхоленными усами. —Сынок ваш? —сочувственно спросил Флягин, кивая на портрет.

Старушка молча и свирепо размахнулась и ребром портрета звезданула замечтавшегося Сундукова в лоб. Он ахнул, согнулся и закрыл лицо руками. Под пальцами у него зашевелилась кровь. Майский день померк в глазах. Старушка что-то забормотала, вскрикивая и задыхаясь. Она бормотала, а к ней спешили соратники, угрожающе гудя и

сжимая в руках портреты. Струсивший Флягин подскочил к другу и потянул его в сторону. Ветераны удовлетворились первой кровью и быстро отстали. В маленьком скверике смущенный Флягин заботливо усадил Сундукова на свободную лавочку.

— Ну, Леха, ну! — приговаривал он, пытаясь всучить другу носовой платок. — Ну, что? Ты в порядке? Сундуков оторвал ладони от лица и ужаснулся. — Идиот! — простонал он. — Она, кажется, выбила мне глаз! Флягин с содроганием всмотрелся в обезображенное лицо товарища.

— Ну, глаз, глаз! — беспомощно сказал он. — Ну, что такое, в сущности, глаз?! —Идиот! —прошипел Сундуков, зажимая глаз платком. —Глаз, если хочешь знать, зеркало души!

—В твоем возрасте язык —зеркало души, —парировал Флягин, с отвращением чувствуя, что не в силах справиться с потоком панического балаганного юмора. —Ну-ка, высунь язык!

— Это ты высунь… — простонал Сундуков. — И оторви его на хрен! Трепло! Он убрал платок и несколько раз испуганно моргнул. Лицо его вдруг просветлело. — Подожди-подожди! — сказал он крепнущим голосом. — Кажется, вижу! Флягин живо наклонился и обследовал каждый сантиметр раненого лица с усердием

человека, от которого ровно ничего не зависит. — Она рассекла тебе бровь! — с облегчением сообщил он наконец. — Прижми пока платком

—чтобы кровь застыла в жилах! Вот старуха, а? Это не старуха, а тролль какой-то! Ты видел ее лицо? — Ты на свое посмотри, — мрачно сказал Сундуков. — Сам-то на кого похож? — На Феликса Круля, авантюриста! — самодовольно ответил Флягин. — На кого же еще? Сундуков тоскливо посмотрел на него свободным глазом и сказал с чувством: — Почему она не врезала тебе?! Мир вокруг опять приобрел краски, боль утихала, но теперь Сундукова терзала жгучая

обида. — Но почему? Почему не тебе?!

— Пойдем к Витамину, — уклонился от ответа Флягин. — Тебе надо вымыть рожу.

Витамин и в самом деле по-прежнему жил в старом доме на тихой улочке, которая, хотя и располагалась всего в двух шагах от главного проспекта, но казалась такой же далекой, как некоторое царство, некоторое государство из детских сказок. Сундуков, конечно, был мечтателен, но детство старался не вспоминать и в эту часть города не возвращаться. А там ничего, оказывается, и не изменилось. Запросто можно было представить, что двадцатый век так и не завернул на эту улочку. Двухэтажные красные домики, ладно сложенные еще в сонные царские времена, казалось, проспали все войны и революции и не собирались пробуждаться вовсе. Шаги редких прохожих звучали здесь сочно и отчетливо, как в пустой квартире. Гладь каждого вымытого стекла, каждый срез кирпича, каждый шов железной крыши, припудренной веселой солнечной ржавчиной, —все выделялось четко и ясно, запечатлевалось в памяти надолго, словно аккуратная гравюра золотом и пурпуром на розовой бумаге. И графитной черноты булыжник вдруг проступал сквозь раздавшийся асфальт, и равнодушный тяжеловоз с пушистым хвостом цокал по нему кованым копытом, направляясь к чугунной тумбе коновязи, похожей на солдата в каске…

— Слушай, Эдька, — пробормотал Сундуков, поддаваясь очарованию заповедной улочки. — Неужели мы когда-то были детьми?

— Меня другое волнует, — ответил, подумав, Флягин. — Неужели когда-то я все-таки стал взрослым?

Комната Витамина, или, официально говоря, Виталия Оплеухина, являла собой плачевное смешение временных пластов. Пузатый бабушкин комод, реликтовая этажерка из китайского бамбука соседствовали с мягкой мебелью из новой Варшавы. Ламповая радиола с огромной, как у рояля, откидной крышкой подмигивала ностальгическим зеленым глазом телевизору “Сони”, похожему на гладкий серый булыжник. Бронзовая трофейная пастушка стыдливо жмурилась на стопке эротических журналов. Разрозненные предметы туалета возникали в самых неожиданных местах. И все это великолепие множилось в потускневшей амальгаме настенного зеркала, за раму которого веером были заткнуты поздравительные открытки со скромными полевыми цветами и гордыми красными звездами. На полу стоял телефон из массивного черного эбонита. Телефон надрывался архаичным трамвайным звоном. Грузный и плешивый Витамин, чертыхаясь, опустился на колени и схватил черную трубку.

— Ну! Оплеухин! — нетерпеливо сообщил он.

На другом конце провода помолчали, а потом проговорили злобно, с растяжкой:

— Гнида, когда десять кусков отдашь?

— Ошиблись номером, — уверенно сказал Витамин.

—Я те ошибусь! —усмехнулся злобный собеседник. —Ты Когану должен, а он нам должен. Так что… — А вы кто такие? — Узнаешь, — пообещали Витамину. — В общем, завтра к тебе пацан зайдет… —Не отдам, —перебил Витамин. —Когану отдам, и то не сразу. А вам —хрен. Это у вас,

может, пацан. А я не пацан - первому встречному куски раздавать… — Отдашь, — сказал злодей. — А не отдашь — пеняй на себя… — И повесил трубку. “Сука Коган, — кисло подумал Витамин. — Подрезал на повороте, гад…” Он посмотрел в окно с такой ненавистью, словно именно там обретался негодяй Коган. Но

за окном были только два старых дерева, сараи и драный соседский кот. “Пеняй на себя! Пеняй на себя! На себя пеняй!..” —Витамин сорвался с места и заметался по комнате, распахивая в раздражении шкафы и разбрасывая вещи. “Переодеться-деньгипозвонить…” —он стянул через голову безразмерную линялую майку и очутился,

полуголый, перед зеркалом. Вид собственного жирного живота потряс его —это была гигантская, студенистая, осминожья плоть. — Мамаша! — заорал Витамин. — Сто раз говорил, умерьте картошку! Ч-черт! Мамаша возникла в дверях немедленно. Это была полная старуха с веселым румянцем на

щеках. — Интересно, — сказала она скептически. — Это какая же еда без картошки? — Я заплыл жиром! — прорычал Витамин, натягивая на плечи голубую рубашку. —Это у тебя от нервов, —проницательно заявила мать. —Ты никак не женишься, не

найдешь себе хорошую девушку —от этого нервы, а от этого полнеют. Я сама всю жизнь на нервах. Тебе нужно жениться!

— Ну что вы плетете! — завопил Витамин, прыгая на одной ноге в попытке надеть брюки. Крики его подействовали на мамашу самым умиротворяющим образом. Она облокотилась пухлым плечом о косяк двери, улыбнулась той улыбкой, от которой у Витамина действительно начинались “нервы”, и, кажется, настроилась на пространную беседу.

Не одолев второй штанины, Витамин обессиленно упал на диван и, хватая ртом воздух, посмотрел на мать злыми глазами.

— Ты послушай меня, — деловито сказала она. — Мать жизнь прожила… — При этих словах Витамин зашипел, как придавленная рогатиной змея, но мать, не моргнув глазом, продолжала: — Каждый человек должен жениться, даже врачи об этом говорят… Но мой сын вместо того, чтобы встречаться с хорошей девушкой, встречается черт знает с кем… Мне не нравятся все эти друзья, которые ходят в наш дом! Потому что это не друзья, а натуральные бандиты! Да-да, не сверкай на меня глазами! Бандиты! Ведь были же у тебя хорошие друзья, помнишь, во дворе у нас —Эдик Флягин, Леша Сундуков… Мерзавцы, конечно, но хорошие ребята…

— Вы бы, мамаша, еще царя Гороха вспомнили! — с досадой заметил Витамин, затягивая ремень на покоренных-таки брюках.

— Не твоих же проходимцев вспоминать! — парировала мамаша и тут же вспомнила: — А особенно этот… с носом… Как его, Коган твой… Вот этого я никогда не переваривала!.. Это - подлец! Витамин криво ухмыльнулся.

— То есть вы даже не знаете, мамаша, какой подлец! — кивнул он.

— Я знаю! — убежденно сказала мать. — Я даже знаю, как с такими подлецами нужно бороться…

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Витамин.

—Сейчас! —радостно откликнулась мать, вытерла ладони о полы расписанного цветами халата и извлекла из кармана газетную вырезку —карманы ее постоянно были набиты подобными вырезками. — Ты не читаешь газет, а в газетах пишут много интересного. И как бороться с твоим подлецом Коганом, между прочим, тоже пишут… Вот! Слушай! “Ваш дом посетили плохие люди. Их негативную информацию удаляют либо горящей свечой, либо влажной уборкой с мятой, чабрецом или зверобоем. А можно сделать еще проще: настоем этих трав смочить коврик перед порогом”…

Витамин болезненно поморщился и утомленно сказал:

— В общем, так, мамаша, собирайте скоренько чемодан и — в деревню, к тете Феодоре. Там сейчас рай —вишня цветет, одуванчики… и прочее. Час на сборы. Такси я вызову. Мать охнула и уронила листок на пол.

— Опять, значит! — прошептала она.

Витамин подошел к шкафу и, порывшись в пиджаках, достал пачку денег. Наморщив лоб, он отделил от нее часть и протянул матери.

— Вот, на расходы… На первое время… И давайте-давайте, не тяните резину, через два часа поезд… Едва мать вышла, Витамин быстро надел пиджак и достал из-под этажерки внушительных размеров “дипломат”, предназначавшийся для особенных случаев. В нем

хранилось чистое белье, некоторая сумма в долларах и пистолет. Пистолет был не совсем настоящий, но стрелял оглушительно.

Затем Витамин заказал по телефону такси и опять плюхнулся на диван. Он весь взмок, и у него дрожали руки. “Дипломат” из-под этажерки извлекался не впервые, и всегда как-то все благополучно рассасывалось, но сегодня перспектива превращения в ускользающего от погони зайца совершенно убивала Витамина. Хотелось на все плюнуть и напиться. “Годы, что ли? — с грустью подумал Витамин. — Слабею в коленках…”

Сидеть было неудобно —что-то твердое врезалось в зад. Витамин пошурил рукой —это оказалась книга в жесткой глянцевой обложке —”Путь слепого барса. Слово тибетского мудреца Дхогисына в переводе проф. магии Н. Е. Барышникова”. Сделав страдальческое лицо, Витамин перевернул несколько страниц. Нельзя сказать, что у Витамина имелась привычка в трудную минуту обращаться к книге. Такой привычки у него не было. Даже от братьев Вайнеров его бросало в сон уже на первой странице. Вдохновенье в книгах черпала мамаша, буквально засоряя квартиру трудами тибетских мудрецов и профессоров магии. Эти замысловатые и, видимо, дорогие книги бесили Витамина, подозревавшего, что именно из-за них в домашнем рационе доминирует картофель. Чтобы отвлечься и скоротать минуту, он решил теперь одним глазком взглянуть на эту галиматью. Книга, попавшая ему под зад, начиналась довольно меланхолическим заявлением, что жизнь есть сон. Витамину, не искушенному в популярной философии, мысль показалась яркой.

—Еще какой сон! —одобрительно пробормотал он. —Просто кошмар неопохмеленного! -и наладился читать дальше. Но дальше следовала уже полная ерунда. Неожиданно оказывалось, что и смерть есть сон. Все прочее, не попадавшее в сонную категорию, автор объявлял пустотой. Несчатья и страдания например. Правители, купцы, философы и вообще двуногие именовались призраками. Для призраков, которых одолели сон и пустота или какие-нибудь враждебные призраки, предлагался универсальный рецепт —смирение и ожидание. Фишка была в том, что всякий призрак недолговечен и рано или поздно рассасывается без следа. Такое утверждение звучало довольно двусмысленно, и особо нетерпеливым предлагался дополнительный вариант. “Другой путь, —писал автор, -обратиться к Слову, ибо лишь Слово наполняет призрак и меняет его сущность, прочее же -лишь сон. Обращение к Слову —спасение и испытание одновременно. Обращение к Слову требует беспрекословной Веры. Слово без Веры —ничто, подкрепленное ею —творит чудеса.

Пример: некий монах по имени Су бродил в дикой пустыне, когда из зарослей бамбука на него напала стая злобных обезьян, не замедливших начать бросаться каменьями и испражняться нечистотами на скромные одежды отшельника. Израненный и задыхающийся от зловония, монах Су не растерялся и с глубокой Верою трижды произнес про себя: “Я -Слон, я —ужасный, смертоносный Слон!”. Едва же он обратился к Слову, как мерзкие животные пришли в неописуемый ужас и обратились в бегство”. Витамин криво усмехнулся, выпятил нижнюю губу и уже собирался с презрением произнести “Ну и фигня!”, как в прихожей задребезжал дверной звонок. Витамин похолодел. “Уже! Заявились!” —с ужасом подумал он и встал. Было слышно, как беспокойная мамаша возится с входным замком. “Прибьют старушку!” —сообразил Витамин и чуть не взвыл от отчаянья. Он метнулся к “дипломату”, продолжая сжимать в потной ладони книгу.

Секунду он тупо разглядывал ее, а потом швырнул на диван. “Я —Слон, —с яростной тоской мысленно произнес он. —Я —ужасающий, смертоносный Слон!” -и решительно выхватил из чемоданчика ствол.

С бесполезным пистолетом в руке, тяжело дыша, он бросился к дверям, вслушиваясь в неразборчивое бормотание, доносившееся из прихожей. Неожиданно мамашин голос взял высокую ликующую ноту. Витамин остановился, поднял бровь и с сомнением посмотрел в черное дуло. “Вот будет номер, если это тетя Феодора собственной персоной!” —подумал он. Спрятав оружие, он одернул пиджак и, придав лицу непроницаемое выражение, вышел из комнаты. Увиденное поразило его. Мамаша, раскрасневшаяся и помолодевшая, обнимала какого-то смуглого мужика, который смущенно отворачивал лицо и сгибал спину в деревянном поклоне, отставив далеко в сторону руку, нагруженную тяжелым пакетом. Рядом тихо стоял еще один гость, прижимавший к бледному лбу платок, покрытый кровяными пятнами.

—Виталик! —оборачиваясь, радостно завопила мать. —Вот же они, легки на помине! Да ты что —не узнаешь, что ли?! Эдик! Леша! —Теперь она вцепилась в окровавленного. -Как поживаете, мерзавцы?!

Смуглый выпрямился, пригладил волосы и с улыбкой посмотрел на Сундукова. Витамин наконец сообразил, кто перед ним.

— Флягин! — сказал он без особого удовольствия. — Сундук! Ни хрена себе…

— Они самые, — подтвердил Флягин.

Витамин почесал нос и пробормотал что-то непонятное про коврик у порога.

— Ну Витамин! — радостно произнес Флягин. — Постарел…

— Да сами-то… — буркнул Витамин, кивая на Алексея. - Сундуку вон рожу даже разбили…

— Да-ба! — закричала мамаша, углядев наконец сундуковскую рожу. — Да где это тебя?!

— В боях за коммунизм, — пояснил Флягин. — Витамин, у тебя вода есть?

— У меня все есть, — холодно сказал Витамин. — Вы учтите, мне через полчаса бежать надо…

—Пойдем-пойдем! —запричитала мать. —В ванну. У нас всякая вода есть… И сразу -йодом! Сейчас колонку зажгу. -Мимоходом она словчилась и ущипнула Флягина за смуглую щеку. —Ух, мерзавцы! Я ведь вас в-о-о-т такими помню! А теперь, -она сделала большие глаза, —солидные мужчины! Подумать только! Ты, Леша, наверное, уже профессор!.. А ты, Эдик, всегда любил девушек —я помню, какой ты был негодяй! А у Виталика, представь, так и нет девушки… Витамин скрипнул зубами и промычал, едва сдерживаясь:

— Мамаша, кончайте болтать чепуху! Я вам велел собираться - вот и собирайтесь! Он без

вас умоется… профессор! Мать с видимым сожалением посмотрела на гостей, безнадежно махнула рукой в сторону сына и засеменила в свою комнату, беспрестанно оглядываясь и улыбаясь.

— Ну, и что ты стоишь? — сказал язвительно Витамин. - Умывать тебя некому… Сундуков безропотно направился в ванную. — Ты вроде и не рад? — спросил Флягин, скаля зубы. —Рад-рад… —ответил Витамин, демонстративно посмотрев на часы. —Только времени у

меня, извини, в обрез!

—Что, и водки не выпьешь? —удивился Флягин. —С друзьями детства? —и он легонько встряхнул пакет, так что вкусно звякнули бутылки. — В другой раз, — непреклонно сказал Витамин, после чего вдруг задумался, затосковал,

опять проверил часы и беспомощно уставился на пакет. — Айда на кухню? — угадал Флягин. Витамин покорно махнул рукой. —Да-а… Обстановочка-то у тебя —мизерабль! —сказал Флягин, расставляя поперек стола

напитки. На старомодную клеенку с выцветшими розами падал из окна косой солнечный луч. Бутылка водки, попав в этот луч, тут же наполнилась солнцем —точно пучком золотой соломки. —Я думал, бизнесмены в роскоши живут… —продолжал Флягин, любуясь натюрмортом. — В особняках…

— Будет и особняк, — невнимательно сказал Витамин, раздумывая: “Ладно. Время есть. Малость приму, мамашу — в такси, ноги — в руки, и поминай как звали”. — Слушай! — продолжал приставать Флягин. — А красный пиджак у тебя есть? — Да пошел ты!

Вернулся Сундуков, влажный и чистый, со страшной черной раной над левым глазом. —А у меня, представь, —с ходу заорал он, —вообще пиджака нет! Я, человек с высшим образованием, не могу приобрести пиджака!

—По твоей битой роже не скажешь, что ты с высшим, —ехидно заметил Витамин, подавая на стол стаканы. — С пива начнем, что ли? А то что-то в горле пересохло…

В разговоре образовалась пауза, во время которой были открыты бутылки и продегустировано пиво —Витамином с брезгливостью, Флягиным с удовольствием, а Сундуковым с животной жадностью.

— Где это вам начистили? — лениво спросил Витамин. — На площади! — живо откликнулся Сундуков. — Приняли за буржуина, из-за этого вот… -он кивнул на потупившегося Флягина. — А самое интересное, что у меня на эту старушку и зла нет! Я ее очень даже понимаю. Она просто не по адресу направила классовую ненависть… —Он торопливо выпил второй стакан пива и, размазав по губам жидкую пену,

вскричал: -Действительно, до какого унижения нас всех довели! Я вот, человек с высшим образованием, что я имею?! В приличной стране, в каком-нибудь Швицерлянде я имел бы виллу, личную яхту… — Фамильный склеп, — подсказал Флягин. Сундуков негодующе замолчал. Витамин усмехнулся, критически прищурился, изучил на

просвет содержимое своего стакана, затем осушил его и громко рыгнул.

—Понятно! —снисходительно заявил он. —Нет, мужики! Вы просто не умеете жить. Я вот кручусь — и живу. Вот пример - это пиво плохое, а я пью — хорошее. Дальше… —Ну, это неудачный пример, —осадил его Флягин. —Сейчас-то ты тоже плохое —за

милую душу. — Сейчас — из уважения к вам, — возразил Витамин. — А вообще… — А вообще — есть хорошее? — с интересом спросил Сундуков. — Да нет у него ничего, — сказал Флягин. — Я специально в холодильник заглянул. Пусто

пусто! — он вздохнул. — Наверно, так и сдохну сегодня с голоду! — и он решительно откупорил водку.

— Вы, это, допивайте! — напомнил Витамин. — У меня времени нет! — В кои веки зайдешь к тебе, — с упреком сказал Флягин. — А у тебя, видишь ли, времени нет! А, кстати, машина у тебя есть?

Витамин поморщился. — Нет машины, — признался он. — Но будет. —Машины нет, пива нет, жрать нечего! —удивленно сказал Флягин, обращаясь к

Сундукову. — А жить учит! Витамин рассердился.

—У меня все будет! —сказал он и, опустив глаза, раздраженно продолжал: —Нет, серьезно, мужики! Жалуетесь, ноете — того нет, этого… А что вы делаете, чтобы было? Ну, Сундука я, допустим, давно не видел, хотя с ним тоже все ясно… А ты, Эдька? Женился второй раз, а работы нет, алименты платить, кругом должен…

Сундуков поперхнулся пивом и вытаращил глаза.

— Ка-а-а-к! — заорал он на Флягина. — Ты женился? Второй раз? И ни слова мне не сказал — почему?!

Флягин улыбнулся.

— Да ведь ты и не спрашивал, — сказал он. — Ты ж все о себе да о себе…

— Так вот сейчас спрашиваю! — настаивал Сундуков. — А-а… как же Анна?

—С Анной мы, разумеется, развелись, —терпеливо объяснил Флягин, но тут же взорвался. —Ну что ты пялишься?! Она молода и красива. Жгучая брюнетка, алая роза в волосах какой- то праздник был — Кармен! Мог ли я устоять?!

— Ну, хорошо, — сказал Сундуков. — Ты не мог. А она-то почему не устояла?

— Ни фига себе! — возмутился Флягин. — Я же как раз был в новом костюме!

Сундуков посмотрел на Флягина, пытаясь представить его в новом костюме и под ручку с Кармен.

— Ошеломительно! — сказал он наконец. — Почему же ты, гад, не пригласил тогда меня на свадьбу?

Флягин по-дружески положил ему руку на плечо.

—Понимаешь, старик, —сказал он проникновенно, —это был не тот случай. Сам посуди, я начинаю новую жизнь, возле меня чистое и прекрасное создание, которое смотрит на мир своими огромными и лучистыми глазами доверчиво и с надеждой… И тут являешься ты, унылый и невыбритый, с грузом лет за плечами и запахом морга… Да еще, не дай бог, с женой, которая знает меня как облупленного… Нет, я никак не мог пригласить тебя, старик!