Метафизика

Как в политической жизни неожиданный успех нередко порождает преувеличенную оценку достигнутого или вызывает обманчивые надежды на будущие успехи, так и в науке за блестящими открытиями большей частью следуют преувеличенные представления о размерах достигнутого познания. Зато непосредственно следующая эпоха тем более склонна предаваться столь же чрезмерному отчаянию.

В области физиологических наследований вряд ли была эпоха более благоприятная для подобных сангвинических самообольщений, чем середина XVII столетия. Ей предшествовал переворот в идеях, вызванный Коперниковой системой мира. Галилей только что создал для механики прочное основание, и все с успехом старались свести физические явления к механическим теоремам. Гарвей открыл кровообращение и доказал, что это — механический процесс нагнетания, служащий главным двигателем всех жизненных отправлений. Можно ли удивляться, что в то время все твердо были убеждены, будто вполне разобрали человеческий организм, как естественную машину, и что в простительном усердии нередко смешивали поспешные гипотезы с доказанными фактами.

Историческим выражением этого направления служит, главным образом, натурфилософия Декарта. В ней побе- доносная самоуверенность механического естествознания соединялась со стремлением философа к законченному миросозерцанию. Декарт объяснил всё, что только есть на небе и на земле. Несмотря на знаменитое сомнение во всём, долженствовавшее проложить ему дорогу к познанию, никакая тень сомнения не набегает на изложение его натур — философских гипотез. Но наиболее зрелым плодом этой первой и, надо сознаться, не превзойденной ещё по полноте механической натурфилософии, является его учение об отношении между мозгом и душой. Ему он сам придавал наибольшее значение, так как оно стоит в теснейшей связи с основами его философии. Неоднократно возвращается он к нему в своих сочинениях, и оно-то и побуждает его, главным образом, к анатомическим исследованиям. Успех не заставил себя ожидать. Картезианское учение об отношении души к телу дольше всего пережило систему автора, хотя и в несколько измененной форме. Искусственное здание гипотез, которое построено было на астрономических и физических знаниях его эпохи, принадлежит истории. Но следы его учения заметны повсюду в воззрениях на отношения души и тела, и теперь ещё преобладающих среди образованных людей всех стран и народов. Многим кажется само собой разумеющимся, что душа — нечто внепространственное—сидит в определенной точке мозга и отсюда как воспринимает впечатления от тела, так и передает ему таковые. Но немногие знают, что этот взгляд, хотя и раньше намечавшийся, в существенном обязан своим происхождением и, главное, широкой популярностью знаменитому философу XVII века.

Тот же тон догматической достоверности, каким отличается натурфилософия Декарта, проходит и через его учение о мозге. Конечно, он даёт лишь довольно поверхностные сведения о строении и функциях этого органа. Но он ни на йоту не сомневается в справедливости того, что утверждает. Редко в последующее время кто-либо был так уверен в своей правоте. Ещё сто с лишним лет назад физиологи в этом пункте чуть не ограничивались замечанием, что люди и животные, потерявшие свой мозг, впадают в идиотизм, а один добросовестный анатом заключил своё тщательное описание внешних форм призванием, что мы ровно ничего не знаем о внутреннем строении мозга. В наше время сцена опять совершенно изменилась. Благодаря соединенным усилиям микроскопического исследования, вивисекции и патологического наблюдения удалось собрать массу данных, которые, по-видимому, начинают понемногу слагаться в одну систему. Неудивительно, что и теперь умами овладевает иногда гордая уверенность в победе, способная обмануть нас насчёт размеров достигнутого и ведущая к поспешным гипотезам о неразрешенных загадках. В то же время природа вопроса влечёт за собой то последствие, что физиология отчасти оперирует понятиями, заимствованными из психологии или из какой-нибудь психологической системы, отчасти же развивает определённые воззрения, которые требуют психологической проверки. Таким образом, в настоящее время и психологу представляется почти неизбежная необходимость отдать себе отчёт в выводах, на какие дают право вновь приобретённые познания. Прошли уже те дни, когда спокойно можно было почивать на ложе незнания, ожидать событий и, между прочим, строить фантастические гипотезы о месте нахождения души. Факты говорят чересчур громко, чтобы их можно было игнорировать. Но чему учат нас эти факты в психологии? Что показывают они нам относительно основ нашей умственной жизни? Подтверждают ли они распространенные взгляды или вынуждают заменить их другими? Прежде чем обратиться к этим вопросам, нам необходимо установить самые факты, насколько это возможно без предположения специальных познаний. Для этого бросим предварительно короткий взгляд на развитие, которое прошла физиология мозга от механической натурфилософии XVII века до наших дней.

I

Учение Декарта о том, что душа соединяется с телом в определённом пункте мозга, вытекло не только из общих взглядов на различие умственной и физической субстанций, но также и из физиологических воззрений философа. В мозге, как они думает, соединяются все нервы органов чувств и двигательных частей. В качестве движений тонкого заключённого, в нервах чувств вещества, нервных или жизненных духов, чувственные впечатления распространяются вплоть до мозговых впадин, наполненных до краёв этим веществом. С последними же стоит в непосредственной связи материальный носитель души, мозговая железа. Она по двум причинам необходимо является вместилищем души: во-первых, вследствие своей связи с мозговыми впадинами, сборными пунктами нервных духов, и, во-вторых, она единственное непарное образование мозга. Нервные духи в обратном движении спешат из мозговых впадин через двигательные нервы к мус- кулам. Душа господствует и регулирует эти течения: из впечатлений нервов ощущающих она образует свои представления, а посредством воли она оказывает обратное влияние на двигательные нервы и мускулы. Но иногда течение нервных духов может и без ведома души перескочить из одного рода нервов на другой и, т. обр., произвести те непроизвольные и часто бессознательные движения, которые мы называем теперь рефлекторными. Подобным же образом и другие проявления умственной деятельности сводятся к определенным мозговым процессам: из оставшихся в мозговых волокнах следов движений возникают фантастические картины, из движения нервов, соединяющих сердце с мозгом, — душевные волнения, из движения других нервов организма — страсть. Обращаясь, таким образом, для объяснения внутренних явлений к физическим процессам, происходящим вне души, эта психология как бы наводит на вопрос, не излишня ли во всём этом механизме сама душа? И действительно, Декарт даже животных считает уже бездушными машинами. Когда представители позднейшего французского материализма применили всё это и к человеку, они с некоторым правом могли ссылаться на отца нового спиритуализма, физиологические представления которого они себе усвоили.

Тем не менее дуалистическая гипотеза Декарта удерживала господствующую позицию в течение всего прошлого столетия. Даже споры физиологов касаются, главным образом, вопроса, на каком благоприятном для этого пункте душа приходит в соприкосновение с нервными духами. Длинный список таких мнений собирает Альбрехт Галлер в своих «Элементах физиологии». Об одной из наиболее ходячих, наиболее близкой к картезианскому мировоззрению и считавшей таким пунктом мозговые впадины, говорит ещё Кант под конец своей жизни, по поводу книги анатома Земмеринга — не без некоторой иронии. В своей маленькой статейке он благосклонно принимается за обсуждение гипотезы, старается отыскать в ней наилучшие стороны, но в конце концов остроумно сравнивает подобные попытки с попыткой математика, желающего прекратить воображаемые величины в реальные. Критический философ, разрушитель старой метафизики должен был относиться к своей критике этих картезианских привидений не многим иначе, чем в другом случае, когда ему пришлось снизойти до критики фантазий духовидца Сведенборга.

Однако, как в пределах науки, так и вне их, старая метафизика пережила критическую философию, и ещё в нашем столетии не прекратились споры о «вместилище души»; даже, странным образом, как раз убитая Кантом школьная философия приобрела прежде всего влияние на физиологические воззрения. Основатель этой школьной философии, Христиан Вольф, отпал от Лейбница в своих воззрениях на отношения души и тела и снова сделался картезианцем. Для него мир не является гармонической системой душеподобных простых существ; только душу считает он таковым, монадой, и потому она по существу отличается для него от протяженной до бесконечности делимой материи. Но возвращаясь, таким образом, к Декарту в метафизике, Вольф далеко удаляется от него в своих психологических предположениях. Психология Декарта, независимо от своих беспочвенных физиологических гипотез, все ещё удерживала единство и неделимость души: представления, чувствования, желания были здесь тесно между собой связанными явлениями, различными скорее с внешней стороны, чем по внутреннему существу своему. Вольф же, страстный классификатор во всех областях, чересчур часто считавший науку законченной, если она приводила свои понятия в стройную систему, Вольф обращался с внутренним опытом как с областью государства, где прежде всего важно знать деление на провинции, округа и участки. Но подобно тому, как при поверхностном географическом обучении это разделение становится главной темой, так и Вольфова психология почти целиком исчерпывалась различением между, так наз., способностями души, которые сначала делились на главные способности, например, познания и желания, а затем на массу второстепенных, составляющих виды главных: например, незнание делилось на чувствительность, силу воображения, память, разум и т. д. Как в Мольеровском «Мнимом больном», врач рассуждает: «Опиум приносит сон, потому что в нём есть virtus dormitiva», так и в психологических сочинениях Вольфовской школы можно найти немало рассуждений, смысл которых в существенном сводится к положению: человек мыслит, потому что имеет разум.

Однако, в физиологии влияние Вольфовской системы чувствуется почти что до нашего времени. Рядом с прежними попытками определить вместилище души стали проявляться теперь стремления указать определенные области отдельным способностям души. Изобретательность анатомов оказалась в этом отношении довольно плодовитой. Один помещает память в мозолистом веществе мозга, другой считает последнее более удобным помещением для фантазии, третий ищет фантазии в аммоновых рогах или отводит мозолистое вещество разуму и т. п.

Завершение это направление получило в начале нашего столетия в френологии, основанной Фридрихом Галлем. Последняя не была, как обыкновенно думают, совершенно новым изобретением или внезапным откровением родоначальника её; она естественным путем развилась из давно распространённых представлений об анатомии мозга, под одновременным влиянием психологии, родившейся на почве школьной философии прошлого века. Галль только сделал довольно близкое заключение, объявив, что о локализации души, как таковой, не может быть речи, но лишь о локализации её различных способностей. Точно так же можно было, в противоположность прежним совершенно безосновательным предположениям, смотреть как на прогресс на его требования, чтобы локализация душевных способностей была установлена путём наблюдения. Френология приобрела свой ненаучный характер лишь вследствие ложных предположений, из которых она исходила, и вследствие ложного метода наследования. Форма черепа должна быть определена исключительно ростом мозга, его поверхность должна быть верным отражением поверхности мозга. И то, и другое неверно: почти в такой же степени, в какой костный ящик зависит от изменения фигуры его содержимого, последнее в своём росте сообразуется с первым, и во многих местах утолщения и полости в кости мешают нам выводить заключения о форме подлежащих частей мозга. По учению Галля, которое должно ведь относиться и к близко родственным человеку животным, гориллы должны отличаться необыкновенным развитием органа богобоязни. К сожалению, этот орган — огромный костный гребень, образующийся на месте спаяния обеих теменных костей. Ясно, что дифференцирование и распределение способностей было насмешкой над всякой методой. Вместо того, чтобы исходить из сколько-нибудь разумного разделения духовных сил, последнего ожидали лишь от исследований черепа, от которых, понятно, тотчас шли к широчайшим обобщениям. Таким образом Галль и открыл двадцать семь духовных задатков, распределённых им по поверхности черепа. Чувство, место речи, цвета, стремление к самозащите, поэтический талант, память вещей, память слов, всё это мирно уживалось друг подле друга. Уродливая психологическая теория способностей соединилась с невероятно безрассудным способом естественно-научного наблюдения. При ненасытном желании человека проникнуть в тайники своего собственного сердца и своего будущего, можно легко понять, почему путешествующие френологи долгое время занимали пост средневековых астрологов — гороскопистов. Но что можно сказать, если никто иной, как философ Огюст Конт в френологии видит психологию будущего, и в одной истории философии, следующей по его стопам, Фридрих Галль чествуется рядом с Кантом? Возле критического философа самый некритический из всех современных не-философов — ирония, остроумнее которой трудно придумать, если желательно показать, как мало иногда философия имеет влияния на прочие науки.

Но знаменитая зигзагообразная линия исторического движения обнаруживается и в истории науки, и здесь может быть более, чем где бы то ни было. За поверхностными, оперирующими фальшивыми приёмами, наблюдениями Галля и его последователей, в физиологии следует период добросовестного и осторожного экспериментального исследования. Во втором и третьем десятилетии нашего столетия, в особенности во Франции, были тщательно выработаны методы вивисекции и применены ко многим до того ещё не разрешённым проблемам, прежде всего к исследованию нейтральной нервной системы. Так Флуранс, на основании своих опытов над животными, развил те представления о значении мозга, которые с того времени надолго должны были оставаться руководящими. Он твёрдо установил, что второстепенные части мозга, продолговатый мозг, мозжечок, мозговые холмики, стоят не в непосредственной связи с духовными процессами, но отчасти регулируют чисто физиологические процессы, как дыхание, движения сердца, отчасти приводят в надлежащий порядок произвольные телесные движения, не подвергающиеся в общем контролю сознания. Напротив, обе половины большого мозга он, по явлениям, которые удаление их производило у животных, рассматривал как органы собственно духовных функций, или, как он выражался, интеллекта и воли. Специальной же локализации отдельных духовных проявлений он, в резкой противоположности с френологической системой, не признавал. По совершенном удалении обоих мозговых полушарий, хотя и длятся дальше дыхание, движение сердца и непроизвольные двигательные рефлексы, но всякое произвольное движение и всякий след интеллектуальной деятельности уничтожен. По удалении сколько-нибудь значительной части большого мозга, интеллект и воля остаются в ослабленной степени, и ослабление их идёт рука об руку с количеством потерянной мозговой субстанции. Из этого Флуранс заключил, что большой мозг равномерно во всей массе совершает свои отправления, подобно тому, как любой кусок печени приготовляет и отделяет желчь.

Это в скорости всеми принятое учение Флуранса господствовало над научными воззрениями до половины XIX столетия. Но уже почти в дни его основания стало готовиться его падение. Патологическое наблюдение стало обращать внимание на некоторые случаи апоплексического паралича, сопровождавшиеся потерей членораздельной речи без того, чтобы можно было доказать паралич употребляемых при разговоре мышц. Больные могли произносить все звуки, но потеряли способность связывать их в слова, или, иногда, понимать расслышанные слова. Анатомическим основанием этого заболевания всегда оказывалось поражение определенно ограниченной части височной области долей большого мозга, большей частью на левой стороне. Эти постепенно умножавшиеся наблюдения сначала мало ценились. Относительно простой и ясный взгляд, добытый экспериментальной физиологией, поспешили тотчас же оставить на ветер. Ведь «чувство речи», локализация которого здесь требовалась, входило в инвентарь галлевой френологии. Не нужно ли было опасаться, что скоро опять найдутся и прочие двадцать шесть «внутренних чувств»? Но это ожидание, конечно, не осуществилось, ибо количество наблюдений над центральным вместилищем способности речи увеличивалось до того, что дальше отказываться от них нельзя было. К этому присоединилось то, что воззрение Флуранса постепенно потеряло своё основание с совершенно другой стороны. Микроскоп пролил свет на запутанную структуру центральных органов. Ряд неустанных исследователей начал, идя от спинного мозга, мало-помалу, вверх к более высоким частям мозга, нападать на след центрального протяжения и окончания нервных волокон. Если лишь медленно удавалось констатировать специальные результаты, то всё-таки скоро получили сравнительно ясную картину общего построения мозга, картину, мало согласовавшуюся с представлением об органе, равномерном во всех своих частях. Нельзя было больше сомневаться в том, что волокна чувствительных нервов входят в различных направлениях далеко в мозговую массу, что они даже оканчиваются в отдельных друг от друга группах клеток, из которых опять отдельные пучки волокон лучами стремятся к различным областям мозговой поверхности. Такой же отдельный путь оказался и у волокон различных двигательных нервов. Нельзя было больше отказываться от представления, что, напр., зрительный нерв имеет свой конец в совсем другой области мозга, чем слуховой нерв, что затем осязательные нервы прокладывают себе отдельные пути, что ещё к другим областям направляются двигательные нервы и т. д. Так как серая корка мозга представляет обширный склад клеток, в который повсюду вступают нервные волокна, но стало, по меньшей мере, весьма вероятным предположение, что из неё исходят существеннейшие центральные функции. Но как можно было ещё думать о равноценности отдельных областей мозговой корки, раз последние находятся очевидно в связи с различными частями тела? Как можно было думать, что область, в которой зрительный нерв находит своё окончание, имеет то же значение, что и какое-нибудь другое место, в котором, напр., находится представительство мышц произвольного движения? Тут, однако, пришли к сознанию, что попытки локализировать где-нибудь в мозгу «интеллект и волю» заключают в себе такую же психологическую невозможность, как и система Галля с её двадцатью семью духовными способностями. Словом «интеллект» мы обозначаем совокупность сознательных и в логическом мышлении находящих своё завершение духовных процессов. Если мы разложим последние на их элементы, то мы получим ощущения и представления несложного характера. Эти ощущения и представления могут быть локализованы где-нибудь в мозгу, подобно тому, как и звук, и свет должны быть в некотором роде локализованы в наших внешних органах чувств, если мы их должны ощущать; но чтобы то общее понятие интеллекта, в котором лишь наше собственное созерцание соединяет запутанный вихрь представлений, могло быть телесно помещено где-нибудь, это совершенно неосуществимая мысль. Если в центральном органе соединяются в конце концов нервы всех телесных органов, то нужно предположить, что мозг в известном смысле — зеркальный образ всего тела, что, след., и здесь дело не обходится без соответствующего различным функциям телесных органов разделения труда.

Как эти точки зрения ни напрашиваются, по-видимому, сами собой, но они проникают в общее сознание лишь постепенно, благодаря общему структурному образу, открываемому микроскопическим исследованием строения мозга. Снова прибегли к помощи физиологического эксперимента, вспомогательные средства которого между тем значительно улучшились, и действительно, удалось доказать определённую локализацию отдельных функций в мозговой корке. Сначала были открыты ограниченные места, стоящие, по-видимому, в ближайшей связи с телесным движением; затем последовали такие же наблюдения относительно отдельных чувственных ощущений. Патологическая анатомия быстро овладела приобретёнными точками зрения. И здесь оказалось, как бесконечно легко находить вещи, когда уже обращено внимание на определённые вопросы. В продолжение десятков лет разрезывали мозги парализованных и нервных больных, и кроме наблюдений над центральным органом речи, при том вначале довольно неточных, не было найдено ничего, что могло бы пролить свет на значение мозговой корки. Теперь область эта была завоевана чуть не с молниеносной быстротой. Едва прошло несколько лет со времени первых возбудивших внимание сообщений, как в нашем распоряжении уже оказался приличный ряд наблюдений, которыми установлено функциональное значение, по крайней мере, отдельных частей мозговой поверхности с точностью, способной меряться с точностью большей части наших прочих физиологических знаний. Ни один знакомый с предметом не будет сомневаться в том, что в результатах, достигнутых здесь в усердном состязании анатомическим ножом, физиологическим экспериментом и патологическим наблюдением, последнему япринадлежит львиная доля. Можно спорить о толковании физиологических опытов, и на самом деле тут почти нет ни одного бесспорного вопроса; но достоверно, что патологическое наблюдение, кропотливо сравнивая субъективные и объективные поражения во время жизни с найденными после смерти анатомическими изменениями, приходит к цели медленнее, зато вернее. Тем не менее, нужно признаться, что патология не пришла бы, вероятно, ни к одному из её одинаково важных практических или теоретических результатов, если бы ей и здесь вивисекция не проложила дороги.

II

В столь трудной для исследования области вдвойне не-обходимо постоянно держаться старого правила научной критики; результат будет тем вернее, чем многообразнее приведшие к нему пути наблюдения. Кто забудет это правило при пересматривании литературы последних лет по физиологии и патологии мозга, тот от разницы в мнениях и изобилия с виду противоречивых наблюдений легко получит впечатление, что там ничего точно неизвестно. Но если взять на себя труд прежде всего отделить факты от предположений и затем среди прослеженных фактов опять разыскать такие, которые с различных сторон привели к одинаковым результатам, то придётся взглянуть на дело иначе.

Уже в середине XIX века венский анатом Людвиг Тюрк сделал открытие, что в известных случаях двигательного паралича постепенно исчезает пучок нервных волокон, идущий, как это можно проследить, от передней половины спинного мозга к головному, следуя, очевидно, общему физиологическому закону, по которому органы без упражнения теряют свое нормальное строение и, в конце концов, умирают. Дальнейшая разработка этого наблюдения показала, что эти нервные волокна стремятся к определённому месту мозговой корки, лежащей в теменной области, в области, так наз., центральных извилин. Двадцать лет спустя различные физиологи независимо друг от друга делали исследования над действием электрического раздражения на поверхность мозга у животных. Кроме некоторых противоречащих наблюдений, все они согласно нашли, что раздражение определённых тесно ограниченных областей ведёт за собой мышечные движения на стороне, противолежащей раздраженному месту, и что удаление этих кусков корки ведёт к нарушению движений тех же мышц. Когда у обезьяны, мозг которой по расчленению своей поверхности совершенно похож на человеческий, отыскали эти места, то оказалось, что они лежат в той же области, куда патологоанатомическое наблюдение могло провести нервы произвольного движения, именно в область центральных извилин. Скоро после этого открытие и применение одного факта из истории развития органов начало бросать новый свет на прохождение центральных нервных путей. Оказалось, что системы волокон, имеющих различное назначение, развиваются обыкновенно и в различные периоды, так что части одного и того же нервного пути можно узнать на основании одновременного происхождения их; потом было найдено, что тяж нервных волокон, начинающийся у исходных пунктов двигательных нервов в спинном мозге и кончающийся в мозговой корке в области центральных извилин, и тот тяж, который уже был открыт патологоанатомическим наблюдением, образуют в своём развитии одну и ту же систему. Не довольствуясь этими доказательствами и раз уже обратив внимание на эту важную область мозга, патология скоро в состоянии была установить, что поражения и заболевания этой области влекли за собой параличи свободного движения; даже удалось уже с неопровержимостью показать для отдельных мышечных групп тела специальное положение центральных мест, разрушение которых лишает способности движения: относительно положения тех областей, которым подчинены мышцы лица, языка, мускулатура рук и ног, вряд ли существует ещё несогласие в мнениях соответствующих исследователей.

Ясно, что в результате, полученном таким образом после обстоятельных исследований четырьмя различиями путями, более сомневаться невозможно, тем более, что он ни в чем не встречает противоречий.

Разумеется, и здесь мы не должны смешивать добытых результатов с какими-нибудь выводимыми из них заключениями, как это часто делают. Установлено только, что вышеуказанные области мозговой корки участвуют в произвольных движениях. Из этого результата, однако, нисколько не следует, что в тех местах сидит и воля. Такое предположение в высшей степени невероятно, даже в том смысле, в каком вообще можно говорить о локализации духовной деятельности. Каждый акт воли — явление сложное; первым условием для него должны быть различные проявления в области представления и ощущения. Его физический образ поэтому связан с физиологическими процессами, сопровождающими эти представления и ощущения. Мнение, будто в каких-нибудь отдельных частях мозга может сидеть сама воля, так же нелепо, как локализация френологических духовных способностей. Одно только мы можем вывести, именно, что те центральные области заключают в себе какие-нибудь промежуточные члены, без которых совместная игра важных физиологических явлений, сопровождающих деятельность воли, невозможна; и на основании анатомических данных мы можем действительно ещё принять, что эти промежуточные члены вставлены непосредственно между явлением в мозгу и проводниками к мышцам.

Для локализации других функций, именно чувственных восприятий, ещё не достигнуто такого же единогласия в наблюдениях. Однако, и здесь есть один результат, за который говорит, по крайней мере, большинство наблюдений. Дело касается центрального местоположения способности зрения. Сначала один гениальный экспериментатор занялся исследованием действия удаления определенных органов чувств на развитие мозга. Он удалял у новорожденных животных то нa одной, то на другой стороне соответствующий орган чувства и после наступавшей впоследствии смерти смотрел, как эта отразилось на мозге. В отношении локализации в корке мозга эти опыты сначала были безуспешны, но они обратили внимание патологоанатомов на эти случаи, где у человека долгое время не доставал один орган чувства. Так как здесь действию такого недостатка иногда даётся гораздо большее время, чем этого можно было достигнуть в опытах над животными, то можно было от этого не без основания скорее ожидать успеха. И действительно, множество согласных наблюдений привели к результату, что при долговременном отсутствии органов зрения постепенно исчезает вещество затылочной области мозга; недостает только один глаз, потеря распространяется, однако, на обе половины нейтрального органа, что очевидно говорит за то, что каждый (из двух) зрительный нерв идёт к обоим мозговым половинам. Уже до того экспериментальная физиология занялась этим вопросом с новой стороны. Если чувственные восприятия локализованы в мозгу, они очевидно должны исчезнуть, если удалить соответствующие места в мозгу. Сообразно с этим стали систематически снимать различные области мозговой корки у животных и по выздоровлении последних наблюдали за функциями их чувственных органов. Здесь в решающих пунктах наблюдатели далеко ещё не сошлись, и это при трудности опыта легко понятно. Наиполнейший и, по-видимому, точнейший ряд соответственных опытов показал, однако, с несомненностью, что центральную локализацию зрительных восприятий нужно искать — согласно с вышеупомянутыми патологическими наблюдениями — в корне затылочной доли. Особенный интерес заслуживают ближайшие условия этой локализации. У животных, глаза которых лежат сильно сбоку, так что они не имеют, как человек, общего поля зрения, связь с обоими глазами оказалась совершенно перекрещенной: правому глазу соответствует левая, левому — правая половина мозга. У животных же, у которых, как у собаки, условия зрения приближаются к таким, как у человека, при которых отдельные части внешнего пространства отражаются на соответствующих друг другу частях обеих сетчаток, — у таких животных и связь с мозгом лишь частью перекрещена: те места сетчатки обоих глаз, на которых отражаются одинаковые части пространства, связаны лишь с одной стороной мозга. Если мы применим это к человеку, глаза которого обращены совершенно кпереди, так что по существу предметы обрисовываются одновременно на обоих глазах, мы очевидно должны будем ожидать, что у него в каждой мозговой половине найдутся окончания одинаковых волокон обоих зрительных нервов. В правой стороне мозга окажутся представители левой, на левой стороне мозга — правой половины каждой сетчатки; и, действительно, это вполне оправдалось в опытах над обезьяной, глаза которой расположены подобно глазам человека, так же, как и обнаружилось в некоторых патологических наблюдениях. В собственном смысле, след., зрительные ощущения локализированы в мозгу, потому что, по-видимому, каждому пункту, в который мы можем перенести зрительное впечатление, соответствует определенный пункт мозговой поверхности. Можно видеть, насколько ближе уже физиологический процесс в мозгу стоит к психологическому объяснению нашего зрительного ощущения, чем процесс во внешнем органе чувства. Одному видимому пункту в пространстве соответствуют вообще два воспринимающих пункта сетчатки, один в правом, другой в левом глазу; а этим двум соответствует опять-таки только один единственный пункт на чувственной поверхности центрального органа.

Относительно локализации других чувственных восприятий, как слуха, осязания, мы также обязаны экспериментальному исследованию этих лет некоторыми замечательными результатами. Но так как несомненное подтверждение их другим путём, именно наиболее важным здесь патологическим и патологоанатомическим наблюдением, ещё не представлено, то мы обойдем относящиеся сюда данные. Никто, впрочем, не станет сомневаться, что если произвольное движение мышцами лица, рук и ног связано с определёнными пунктами мозговой корки, но и для других мышц тела будут существовать такие пункты, или, что если доказано существование центральной зрительной поверхности, то окажется и слуховая и осязающая поверхность. Психология мало интересуется специальным вопросов о месте этих субстратов. Тем важнее для неё общий результат, достаточно ясно вытекающий из уже установленных фактов. Оба жизненные проявления, посредством которых наша душа стоит во взаимодействии с внешним миром, чувственное восприятие и произвольное движение, расчленены в мозгу на свои отдельные элементы точно так же, как и в органах тела, в которых это взаимодействие непосредственно обнаруживается. Не существует отдельного пункта в мозгу, который управлял бы всеми функциями, так же как эти последние не связаны равномерно со всей поверхностью мозга, но зрение, слух, осязание и телесные движения здесь так же распределены по различным субстратам, как по поверхности тела. Даже ещё более, каждой мышечной группе я, вероятно, каждому отдельному мускулу, каждому отличающемуся отдельными неизвестными признаками чувственному восприятию соответствует особенная центральная область. Тот принцип разделения труда, который осуществился повсюду в живом теле, сохранил, след., своё значение и для центральной мастерской важнейших органических отправлений, для мозга. Этот принцип необходимо заключает в себе и следующий факт, что всякая сколько-нибудь сложная работа всегда происходит от совместного действия многочисленных центральных элементов. На наших наружных телесных органах разделение труда состоит в том, что деятельность различных частей соединяется для одной цели. При произвольном передвижении различные мышечные группы переносят тяжесть тела, тогда как чувство осязания и зрения формируют в то же время представление о проходимом пути. Подобно этому, благодаря различным центральным представителям отдельных частичных функций, сложная деятельность разделяется на свои части и в мозгу.

Только одно открытие новейшей физиологии мозга стоит в кажущемся противоречии с этими выводами: это локализация речи. Речь — один из запутаннейших продуктов человеческого духа, и ей-то быть сосредоточенной в одной лишь определенной корковой области, в височной! Но прежде всего здесь нужно иметь в виду, что наши знания о местоположении способности речи относительно незначительны. Хотя удалось в общих чертах указать границы этой области на поверхности мозга, но мы мало знаем о специальной локализации заболеваний при определённых формах нарушения речи. Однако, уже в последнее время заметили обстоятельство, очень важное в этом отношении. Две характерно различные формы центрального паралича речи состоят в том, что в одной больной уже не понимает смысла слов, в то время нам он ещё может повторить слова, которые ему раньше говорят; в другой, напротив, удерживалось понимание слов, но отсутствует способность артикуляции. Этим различным формам, по-видимому, соответствует поражение различных частей, так как понимание слов связано с собственно височной областью, а образование слов с далее кпереди лежащим местом, именно, с боковой частью лобной области мозга. Патологическое наблюдение знакомит нас с другими аномалиями, которые постигают не самую речь, а функции, стоящие в тесной связи с ней, именно чтение и письмо: лишение умения писать слова или читать писанные слова при ненарушенном состоянии зрительных восприятий. Оба дефекта сопровождают обыкновенно собственно аномалии речи, но они могут являться сами по себе или даже один без другого. А для каждой функции, которая может выпасть отдельно, очевидно нужно принят и отдельный субстрат в общей центральной области речи, даже если, как в этих последних случаях, ещё не удалось найти анатомического доказательства таковой.

В то время как эти факты указывают на разделение функции речи на разнообразные части, нужно принять во внимание одно уже упомянутое выше обстоятельство. Было замечено, что уничтожение произвольного движения, наступающее вследствие удаления определенной корковой области мозга, нам нисколько не разрешает как-нибудь локализировать и волю в эту область, но самое большое позволяет нам сделать вывод, что ближайшие звенья для перенесения возбужденной воли на нервные пути удалены. Подобно этому, т. н. центр речи, представляет собой область, удаление которой уничтожает функцию речи, и именно, смотря по специальным условиям, выпадает либо понимание, либо артикуляция слов, либо способность письма и понимания написанного. На этом основании рассуждать о местопребывании способности говорить, писать и понимать произнесённые или написанные слова, мы по истине имеем так же мало права, как утверждать, что известный винт в часовом механизме управляет ходом часов, потому что последние останавливаются, когда этот винт вынимается. Уже потому, очевидно, нельзя допустить, чтобы такая сложная деятельность, как образование и понимание речи были связаны со строго ограниченной центральной областью, что при всех этих отправлениях, которые связаны с речью, необходимо ещё простое воспринимание звуковых и световых впечатлений, а также и простое произвольное движение мышцами артикуляции и писания. А что произвольное движение языком и рукой, чувство зрения и, несомненно, также слуха имеют отдельно своих центральных представителей, помимо того центра речи, это мы уже видели. Все, следовательно, заставляет принять, что последний также содержит лишь члены — посредники или узловые пункты, удаление которых нарушает многочисленные и разнообразные элементы в их общем действии.

Есть ещё одно замечательное явление, приводящее иногда в сомнение при вопросе о локализации, замеченное сначала при центральных поражениях речи и нашедшее затем подтверждение в других случаях. Это явление состоит в постепенном восстановлении отправлений. Оно, правда, наступает обыкновенно только тогда, тогда поражение не слишком большое; такая реставрация нe была бы удивительна, если бы в то же время исчезали изменения в мозгу. Этого, однако, здесь нe бывает. Скорее заметила, что функциональное восстановление может быть совершенно достигнуто, даже когда поражение мозга ещё существует без изменения. Неудивительно, если некоторые физиологи в этом видели противоречие с локализацией отдельных отправлений и готовы были поэтому вернуться к воззрению Флуранса на одинаковое значение всех частей мозга. Этот выход, однако, при наличности многих фактов, найденных согласно различным методам и выше уже обозначенных, становится всё невозможнее. Точно так же не справедливо из этого исправления поражений выводить заключение против всякой локализации. Мы имеем только право заключить, что локализация не абсолютно неизменна, но что с течением времени другие части мозга могут приобретать способность взять на себя отправления выпавших. Действительно, этот закон заместительства — важное и неотъемлемое дополнение к учению о разделении функций. Что это за физиологические процессы, посредством которых потеря отдельных областей мозга в такой широкой степени покрывается компенсирующей деятельностью других, — этого, правда, мы решительно не знаем. Но факт этот стоит далеко не как изолированное явление, относящееся только к мозгу. Кто потерял правую руку, тот может без больших затруднений приучить левую руку ко многим механическим приёмам, к которым она раньше была неспособна. Я помню одного безрукого человека, который правой ногой писал, рисовал и не без ловкости владел кистью. У косящих можно наблюдать, что первоначально существующее двойное зрение иногда выравнивается благодаря тому, что образуется новое распределение пунктов сетчатки на обоих глазах. Такого рода случаи приспособления и приучения в организме встречаются везде, и нет ничего удивительного, что их в такой выразительной степени представляет мозг, так благоприятно устроенный для заместительств, благодаря многосторонним соединениям нервных волокон. В то же время тут снова лежит косвенное доказательство взгляда, что несложные способности, как «способность говорить» локализованы как таковые, а подобная способность всегда составляется из запутанного взаимодействия простых процессов, которые уже действительно связаны с определенными центральными элементами. Ибо мы себе можем представить, что нервное волокно, при поражении нормального пути, как-нибудь в виде помощи проводит другие импульсы движения или чувственные впечатления, а не свои обычные; но едва ли мы себе можем представить, чтобы элемент, который до сих пор управлял исключительно артикуляцией слов, при случае перенял бы также деятельность органа запоминания слов.

Но здесь мы уже затрагиваем область общих вопросов, подымающихся по поводу рассмотренных фактов. Два таких вопроса требуют нашего внимания: к какому взгляду ведут эти добытые наукой знания о физиологическом значении мозга? И какой вид придает этот взгляд старой проблеме о взаимодействии тела и души?

III

Физиологи, занимавшиеся в течение последних лет исследованием мозговых функций, пришли довольно единодушно в следующему воззрению на отношение простейших душевных отправлений к их материальным субстратам.

Исходят из предположения, что элементы мозговой корки — носители этих отправлений. В нескольких рядах друг над другом размещены в ней клетки, которые, будучи отчасти довольно велики и большей частью одинакового характера, принимают в себя нервные волокна из окружающего мозгового вещества. Посредством последних они кажутся связанными отчасти с центральными аппаратами второй степени и при помощи таковых, наконец, с наружными органами тела, отчасти же только между собой, так как между различными областями мозговой поверхности (что важно), и также между обеими половинами мозга пробегает множество тяжей нервных волокон. И вот предполагают, что корковая клетка в качестве органического субстрата духовной деятельности служит прежде всего носителем представлений. Отсюда не исключены и клетки, из которых исходят волевые акты, так как с каждым актом воли связано представление о желанном движении. Локализация мозговых функций на этом основании значит то же, что локализация наших представлений. Наши представления, связанные со светом, звуком, осязанием и движением, так же, как и ощущения вкуса и запаха, сидят в различных областях мозговой корки. Разнообразные же соединения всех этих представлений в нашем сознании становятся возможными с помощью тех центральных нервных волокон, которые связывают различные места мозговой корки друг с другом.

Это общее воззрение стараются затем ближе провести в частностях; заметили, что определённая часть центральной зрительной поверхности управляет преимущественно ясным восприятием объектов зрения. Это приписывается тому, что указанная часть соответствует местам ясного зрения в обоих глазах; но кроме этого возможно и другое объяснение, которое в действительности и было предложено. Говорят, что ясное зрение предполагает уразумение зрительных ощущений, чего при неясном зрении не бывает. А каждое уразумение ощущений связано с воспоминанием. Чтобы узнать предмет, мы должны в нашем сознании иметь уже готовый похожий образ из прежних наблюдений. Сообразно с этим предполагают, что в той области затылочной доли, разрушение которой уничтожает способность зрения, лежат заломленные образы, тогда как другие части содержат места, вакантные для новых впечатлений. Но так как каждое впечатление может остаться в нас, как образ для вспоминания, то после потери запоминающих клеток должны снова фиксироваться образы вспоминания. Таким образом объясняется постепенное исправление функциональных изъянов.

С этим вполне гармонируют гипотезы, касающиеся центральных поражений речи. В одних клетках должны находиться звуковые образы слов, в других — письменные образы последних; в третьей группе находятся представления артикуляционных движений, в четвертой — представления движений, употребляемые при писании слов. Большей частью принимают ещё пятую область, клетки которой находятся в связи со всеми предыдущими и в которой поместились понятия. Смотря по тому, разрушена ли та или другая из этих групп клеток, отдельные функции, так, напр., память слов или способность письма, могут выпасть, тогда как прочие члены совокупной функции речи могут оставаться ненарушенными. И здесь, конечно, находит себе применение предположение, что представления, потерявшие своих прежних хозяев, прилипают к вакантным клеткам.

Может быть, в ком-нибудь из читателей возникает ужасное опасение, как бы вдруг не случилось, что представление, жаждущее входа в ваш мозг, найдёт все места уже занятыми. Но нас успокаивают, что такое опасение неосновательно. По умеренной оценке, вся корка человеческого мозга должна заключать 612.112.000 нервных клеток. Между тем, по известным данным Макса Мюллера, такой богатый ум, как Шекспира, имеет в своём распоряжении всего около 15.000 слов, а обыкновенный человек довольствуется 3–4000 слов. Даже тогда, след., когда мы будем считать небольшое, в общем, количество бессловесных представлений и не забудем, что каждое представление должно быть фиксировано в 4–6 различных формах, как образ зрения, звук, слово и т. д., мы всё-таки должны будем удивляться необыкновенной роскоши, которую дозволяет себе наш мозг по отношению к вакантным местам, потому что очевидно нет никакой надежды, чтобы они когда-либо были заняты. Это устройство походит на государство, в котором количество синекур больше числа действительных должностей. Но, так как каждая незанятая клетка иногда должна иметь удовольствие быть обремененной представлением, от которого не освободится, быть может, всю жизнь, то можно простить эту роскошь, хотя бы как несколько далеко ушедшую осторожность. Поразительнее мне кажутся другие выводы, вытекающие из применения этой гипотезы к явлениям.

Выше были указаны лишь общие направления, по которым можно различить центральные поражения речи. Ближайшее исследование тех случаев, в которых способность речи потеряна только отчасти, представляет, однако, ещё ряд замечательных фактов. В такой частичной потере речи всегда участвуют известные классы слов, то преимущественно, то даже исключительно. Крепче всего, по-видимому, держатся в памяти чистые выражения чувства. Больные, которые уже не способны даже лишь отчасти выразить мысль в словах, иногда владеют ещё богатым запасом междометий и таких сочетаний слов, которые равно значимы междометиям. Досада выжимает у них может быть сильное «чёрт побери», в то время как кроме этого привычного сочетания они не могут сказать ни «чёрт», ни «побери». В других случаях осталось только «да» и «нет», а весь остальной запас слов пропал. Ещё замечательнее случаи, где смыты как раз известные грамматические части речи, которые как-нибудь замещаются гримасами, а в остальном речь идёт без запинки и синтаксических ошибок. Все наблюдения согласны в том, что легче всего таким образом исчезают из памяти имена существительные. И между ними опять легче забываются преимущественно собственные имена и вообще слова, обозначающие конкретные объекты. Ведь забывание собственных имён — известный часто встречающийся недуг и у здорового человека, в особенности в старости. А так как собственные имена наиболее конкретны между именами существительными, то психологически в общем понятен факт, что такие слова, как стул, стол, дом и т. п. легче забываются, чем такие, как добродетель, справедливость, жизнь и подобные. И более крепкое удержание глаголов и частиц очевидно подходит под эту точку зрения, ибо глагол, как обозначающий большей частью деятельность, исходящую от различных субъектов и происходящую при различных условиях, имеет более общий характер, чем существительное. В этом смысле резать отвлечённее, чем нож; светить, чем свет, ходить, чем дорога и т. д. И это уже, конечно, крайний случай, имеющий, однако, свой простой первообраз в обычном забывании собственных имён, когда мы читаем о пациенте, который вообще ещё довольно силён в речи, но вынужден все существительные описывать посредством глагола: ножницы как то, чем режут; окно, как то, через что смотрят и т. д. Эти явления, напоминающие нам почти те принимаемые языкознанием отдельные времена, когда речь состояла ещё из глагольных корней, находит себе психологическое объяснение в том, что образ конкретного предмета гораздо яснее и определённее стоит в нашем сознании, чем картина отвлечённого действия. Вследствие этого, при последнем слово стало почти совершенно замещать представление, в то время как перед мелькающим в ясных очертаниях в вашем внутреннем глазу образе отдельного предмета слово, его обозначающее, легко отступает на задний план в нашем сознании. Мы можем забыть имя хорошего знакомого, потому что думаем о нём самом, а не о его имени. А такое слово как «ходить», которое мы употребляем при различных условиях по отношению ко всевозможным живым существам и даже к совершенно безличным вещам, нелегко исчезнет из нашей памяти, потому что нет представления, которое бы могло заступить его место во всех случаях его употребления.

Психологическое толкование в общем, следовательно, приводит все эти явлений в понятную связь. Но посмотрим, однако, какое представление мы должны себе сделать о структуре мозга, если будем следовать воззрению физиологов, локализующих представления? Ясно, что недостаточно указать различные области устным и письменным выражениям слов, представлениям движения и понятиям, но в каждой из этих главных областей мы опять должны будем принять отдельную провинцию для междометия, другую для существительных, третью для глаголов и четвёртую для частиц. При таком предположении каждый должен был бы носить в своей голове не только лексикон, но и соответственную грамматику, при чём как раз происходит замечательное явление, что известные листы этого живого грамматического словаря не только могут пропасть сами по себе, но и всегда, когда теряются другие, они должны исчезнуть с последними.

Понятно, что гипотеза, приводящая к таким абсурдным последствиям, не выдерживает критики. Ошибка её довольно ясна; это старое заблуждение френологической локализации в новом виде: с деятельностью нашего духа обращаются как с чувственным объектом, имеющим где-то в пространстве своё место и с какой-то личной самостоятельностью борющимся за своё существование. Френология обращалась с искусственными образами понятий, по которым мы распределяем внутренние восприятия, как с реальными объектами; новейшая физиология мозга обращает в объекты естественные выражения деятельности нашего сознания, представления. Одно невозможно, как другое. Мы имеем полное основание сказать, что процессы в нашем мозгу сопровождают наши ощущения и представления. Но что каждое представление крепко сидит в какой-нибудь нервной клетке, это как раз так же невероятно, как если бы мы допустили, что наш глаз прячет в себе про запас для будущего употребления все образы, которые в нём обрисовываются. Думается почти, что в этой запутанности, прежде бывшей на психологической почве, некоторую вину несёт существительная форма «представление». Так как каждое представление сначала, как это сделал Гербарт, рассматривали как силу, которая, раз появившись, никогда больше не может исчезнуть из души, то, когда это воззрение было перенесено в физиологию, ближайшим шагом было указать этой постоянной силе также и постоянного носителя. На самом же деле, каждое представление так же, как и акт воли или произнесенное слово — преходящая деятельность. Каждая такая деятельность может оставить после себя отзвуки, а важные отзвуки представления и состоят в том, что остаётся расположение к возобновлению его. Но заключить из этого, что представления сами остаются постоянными, мы, очевидно, имеем так же мало основания, как, например, предположить, что определённый волевой акт по тому самому непреходящ, что он произвёл продолжительное действие.

Если поэтому наши представления не столько духовные объекты, сколько духовная деятельность, то и мозговые процессы необходимо должны быть иначе поняты нами. Прежде всего здесь нужно отказаться от философского воззрения, лежащего обыкновенно в основании физиологического разбора предмета, именно от воззрения, что тут дело идёт об обыкновенной причинной связи, в которой процесс к мозгу нужно рассматривать как причину, а представления — как её действие. Это воззрение нельзя провести уже с естественно-научной точки зрения. По принципу причинности, которого твёрдо держится физическое исследование, мы можем лишь тогда говорить о причинной связи двух явлений, когда действие может вытекать из причины по определённым законам. А такое вытекание в собственном смысле возможно лишь при однородных явлениях. Оно, след., или действительно применимо или, по крайней мере, мыслимо во всей области внешних естественных явлений, потому что расчленение этих явлений постоянно приводит к процессам движения, в которых действие так эквивалентно своей причине, что при подходящих условиях можно перевернуть причинное отношение, т. е. из действия сделать причину и из причины действие. Так падение тяжести с определённой высоты производит двигательное действие, посредством которого такая же тяжесть может быть поднята на ту же высоту. Ясно, что говорить о подобной эквивалентности между нашими представлениями и сопровождающими их физиологическими процессами невозможно. В качестве следствий последних могут выступать лишь явления тоже физического характера. Только таким образом возможна та совершенно замкнутая в себе причинная связь естественных явлений, которая своё наизаконнейшее выражение находит в законе сохранения силы. В этом законе должна была бы всегда появиться брешь там, где телесная причина производила бы духовное действие. И естественник, который для своих исследований справедливо держится взгляда, что представляемый нами себе мир содержит независимую от наших представлений реальность, может поэтому всегда говорить лишь о параллелизме между духовными явлениями и сопровождающими их физиологическими функциями. Такой параллелизм заключает в себе предположение, что явления духовной жизни находятся между собой от такой же прочной причинной связи, как и явления телесной природы; но именно потому, что здесь дело идёт о двух замкнутых в себе причинных соединениях, перехода ни из одной из них в другую невозможен. Задачи психологии касаются прежде всего, законосообразности внутренних явлений. Но так как соединение представлений в нашем сознании везде указывает на условия, лежащие вне сознания и не могущие поэтому даваться нам в форме духовных процессов, то психология нередко вынуждена возвращаться к физиологическому исследованию, чтобы в тех случаях, когда причинная связь внутренних явлений кажется прерванной, установить, по крайней мере, параллельно с ней идущую связь физических процессов. С этой целью психология чувственных восприятий прибегает к помощи физиологии органов чувств, и в подобном же смысле учение о движении представлений в сознании не обойдётся без того, чтобы не обращать внимания на физиологию мозга.

Но именно здесь, где дело идёт уже не только о началах духовной жизни, совершенно ускользающих oт контроля сознания, можно ведь требовать от физиологии мозга, чтобы она не выводила своих умозаключений, совершенно пренебрегли психологическим опытом. Такое требование будет тем справедливее, что собственная механика мозговых процессов для нас ещё совершенно темна, так что тут приходится отчасти поневоле прибегать к выводам психологического опыта. Когда мы становимся на такую точку зрения, мозговые процессы вступают, очевидно, в ближайшую аналогию с теми явлениями, которые в наших внешних чувственных и двигательных органах сопровождают образование наших представлений и произвольных действий, то разделение труда, в котором здесь различные органы дополняют друг друга для различных целей, там повторится в более узком пространстве и вместе с тем в форме, делающей возможным более тесное взаимоотношение. Процессы в центральном органе зрения поэтому будут меняться точно так же, как картины на сетчатке глаза. Только в двух пунктах мы должны допустить важную разницу между наружными и соответствующими им центральными органами. Во-первых, заместительство, благодаря которому выпавшие части могут быть замещены другими непоражёнными, приобретает в центральном органе гораздо большее значение. Парализованная правая рука может лишь в слабой степени быть заменена здоровой левой, потому что все действия, для которых нужны обе руки, становятся невозможными. Только центральное заместительство может при подобных условиях совершенно устранить наружные поражения. Во-вторых, относящийся ко всем органам закон упражнения, по которому функция тем легко производится, чем чаще она повторялась, получает по отношению к мозгу усаленное значение, так как этим допускается возможность самостоятельного возобновления мозговых процессов, которые раньше зависели от внешних чувственных впечатлений. Хотя одни наружные органы чувств доставляют нашему сознанию материал, из которого оно строит свои представления, однако, лишь мозг даёт этому чувственному материалу ту способность продолжительного действия и ту свободную подвижность, без которой духовная обработка последнего была бы немыслима.

Этим последним замечанием вместе с тем указана граница, до которой освещение физиологических процессов способно облегчить нам понимание духовных отправлений. Мы имеем все основания принять, что, как уже при происхождении наших представлений их чувственное содержание связано с чувственными восприятием, так вообще все чувственные части вашей духовной деятельности связаны с чувственными и, след., физическими процессами. Всякий глубоко проникающий опыт подтверждает это положение и никакой опыт ему не противоречит. Но вместе с тем нет ничего, что говорило бы за предположение, будто то, что в нашем внутреннем опыте даёт форму этому чувственному содержанию, что по логическим или этическим нормам объединяет его, связано с какими-нибудь особенными физическими процессами. В наших суждениях и заключениях, в наших эстетических и нравственных чувствах покоится на чувственном основании всё, что принадлежит к области чувственного представления. Эта чувственная доля нашей духовной жизни, конечно, очень важна, потому что её нельзя отнять ни от какого духовного создания: даже отвлечённейшее понятие может быть удержано в нашем сознании лишь в форме чувственного представления, которое в нашем мышлении замещает собой понятие; и самые высокие, и самые низкие наши чувства и стремления нуждаются в чувственном материале, вокруг которого они развиваются и в котором они обнаруживаются. Но связывать духовную обработку этого чувственного материала с физиологическими процессами мы не только не имеем никакого основания, но мы даже лишены возможности наглядно показать, каким образом какое-нибудь сочетание мозговых процессов должно содержать принудительное основание, чтобы сопровождающие представления соединялись в форме суждения или возбуждали наше чувство эстетического удовлетворения. Я, конечно, не могу воспроизвести мысли «чёрное не бело», без того, чтобы представления о белом или чёрном, хотя бы в виде лишь мимолетных образов воспоминания, коснулись моего сознания, и у этих образов не будет отсутствовать сопровождающий физиологический процесс; но сравнивающая мыслительная деятельность, соединяющая представления в отрицательное суждение, в тех образах ещё не заключается, хотя она и невозможна была бы без них.

Таким образом, важнейшая услуга, которую мозг оказывает нашей духовной деятельности, состоит не в каком-то «производстве мысли», как гласит вульгарное выражение. Но он имеет наготове необходимые для этого чувственные вспомогательные средства, потому что сохраняет доставленный органами чувств преходящий материал мышления для будущего употребления и даёт органам телесного движения то направление, которого требует воля. При этом не отлагаются в мозгу ни сами представления, ни оставляемые ими отражения или следы, но там только в необыкновенной степени обнаруживается тот общий закон функционального упражнения, по которому физиологические явления тем легче возобновляются, чем чаще они по внешним или внутренним поводам уже совершались.

К этому сводится всё, что в общем может сказать физиолог об участия мозга в духовной деятельности. Если указанный взгляд отрицает духовную деятельность, вполне независимую от чувственности, то он стоит только в согласии с физиологическим опытом, который точно так же не знает мышления без чувственного содержания. На этом основании ошибочны и те психологические гипотезы, которые хотели бы локализировать понятия или деятельность разума отдельно от чувственных представлений. Психолога же наблюдателя, который сознает чувственный характер материала нашей мыслительной деятельности, едва ли может ещё удивить зависимость этого материала от физических явлений. Он ведь давно знает, что нет представлений, не зависящих от впечатлений, получаемых вашими чувствами. Не понятно ли тогда само собой, что всякое возобновление представления в нашем сознании сопровождается возобновлением чувственного процесса, первоначально произведшего внешнее впечатление в нашем мозгу?

Однако, наша душа не состоит только из этого чувственного содержания наших представлений: наоборот, именно соединения и образования представлений, производимых нашей мыслью, рассматриваются нами преимущественно как душевные действия.

Этими физиологическими рассуждениями ещё, следовательно, не решается задача, преимущественно привлекавшая философов. Даже если бы наши знания о локализации мозговых отправлений были ещё точнее, чем теперь, мы всё-таки стояли бы в сомнении перед старым вопросов: где сидит душа?

Попробуем, поэтому, наконец — не ответить на этот вопрос, а исследовать, с каким правом он может быть поставлен, и поскольку он, следовательно, может ждать ответа.

ІV

Что локализация мозговых функций решает вопрос о месте души в смысле, противоречащем общепринятым взглядам, является ближе всего лежащим заключением. Где ещё можно искать наиболее благоприятный пункт для взаимодействий души и тела, если эти взаимодействия происходят почти повсюду в мозгу? Разве мы при этих условиях не вынуждены рассматривать весь мозг или, по крайней мере, всю корковую поверхность его как место душевных процессов?

Однако, такое заключение было бы слишком поспешным. Конечно, физиологические фантазии Декарта, по которым где-то в мозгу должны сбегаться все нервы, чтобы там воздействовать на душу или оттуда получать воздействия, помимо соединённых с ними физиологических ошибок, безвозвратно устранены заключениями мозговой физиологии. Но уже Лейбниц дал картезианскому воззрению форму, в которой оно стало совершению независимым от наших изменчивых физиологических знаний. Недоступная физическим впечатлениям внешнего мира душа в своих внутренних проявлениях стоит, в силу первоначальной гармонии вселенной, во взаимоотношении со всеми другими существами, прежде всего с теми, которые составляют принадлежащее ей тело. Эта гипотеза с течением времени пережила различные изменения. Прежде всего Христиан Вольф удалил из неё смелую мысль о соединении отдельной души с бесконечной вселенной; первоначальное приспособление представлений и стремлений сознания к состоянию собственного тела казалось ему достаточным во всех отношениях. Позже Гербартт, старался заменить несколько мистическую мысль о предустановленной гармонии формой взаимоотношения, при которой были удалены слишком механические представления Декарта. Он представлял себе душевную монаду подвижной, так что она ежеминутно могла пристать к тому месту центрального органа, где она получит необходимые изменения для образования её представлений. Можно было бы избегнуть и этих с своей стороны едва ли достаточно мотивированных путешествий, как недавно заметил Лотце, если бы просто приписать душе способность внутренне испытывать, в обусловленных её собственной природой формах представления и ощущения, то, что происходит вне её.

Какую из этих гипотез мы ни предпочтём, ни одной из них нельзя противопоставить каких бы то ни было сомнений со стороны наших физиологических знаний; или, если бы таковые когда-нибудь появились, их, наверное, можно было бы легко устранить удобной вспомогательной гипотезой. Точно так же ясно, что совершенно одинаково можно допустить всякие специальные предположения, какие ещё можно сделать относительно резиденции души. Даже тот, кто хотел бы указать ей жилище вне принадлежащего ей тела, мог бы легко провести такую гипотезу на основании предположения заранее установленной гармонии или непосредственных взаимовосприятий внутренних состояний. Право, наш физиологический и психологический опыт не противопоставит ни малейших препятствий даже предположению, что души человеческие собрались на Сириусе.

Метафизика, как видите, находится в завидном положении в сравнении с другими науками. Так как её посылки стоят выше всякого опытного знания, то они совершенно независимы от каких бы то ни было успехов опытной науки. В то время, как эмпирический исследователь, старающийся привести свои наблюдения в сколько-нибудь допустимую связь, с некоторым самоотречением должен узнавать, что научные воззрения постоянно подвергаются поправкам, дополнениям и вследствие этого заменам другими, метафизик работает для вечности. Разве в таких пунктах, где он случайно спускается в область опыта, эмпирик может как-нибудь нарушить его планы. Но что за беда? Глубочайшие идеи системы остаются всё-таки недоступными для всех нападок со стороны опыта.

Этот олимпизм метафизических гипотез имеет, разумеется, и свои тёмные стороны. Чем недоступнее гипотезы для нападений опыта, тем менее влияния они имеют на последний. Так учение о пребывании души в одном пункте мозга не подвинуло нашего внутреннего опыта ни на один шаг и сделало для психологического объяснения не больше, чем это сделали бы выше предложенная гипотеза о внеземельном пребывании души. А ведь как раз в этом случае цель была не такая, ибо отношения между духовными и телесными силами даны нам только в опыте; кто, след., делает какие-нибудь предположения об отношении души к телу, тот должен с этим, по крайней мере, связать цель, воочию показать эти взаимоотношения. Эти рассуждения заставляют думать, что ошибка скрывалась уже в самой постановке вопроса, поведшей к тем метафизическим гипотезам. Действительно, мы видим ошибку в том, что непростительным образом смешали друг с другом две точки зрения, из которых каждая имеет свое право гражданства, но в то же время разную цену для нашего философского мировоззрения.

Всё, что нам даётся опытом, мы можем рассматривать с точки зрения или внешнего опыта, или внутреннего. Первую принимают естественные науки, вторую философское учение о познавании. Последняя, исходя из неопровержимого положения, что внешние восприятия входят в наше сознание и, след., становятся достоянием внутреннего опыта, старается доказать, насколько наше понимание природы определяется нашей собственной духовной природой. Естествознание, напротив, рассматривает внешние восприятия, как данные ему объективно, и при исследовании их абстрагирует совершенно от тех духовных процессов, из которых произошло наше воззрение на природу. Метафизик же, указывая душе место в теле, смешивает эти две точки зрения друг с другом. Исходя из внутреннего опыта, представляющего сплошную связь наших духовных действий, он справедливо рассматривает душу как цельное существо. Но не прав он затем, перенося это понятие тотчас же во внешний опыт, делая душу простым неделимым объектом, атомом, который он, в отличие от физического атома, обыкновенно называет монадой. Уже Лейбниц, правда, предохранял свои монады от того, чтобы их не рассматривали пространственно, даже не как точки в пространстве, и его последователи в этом с ним согласились. Монада остаётся тем не менее одухотворенным атомом. Ибо откуда она имела бы иначе свойство абсолютной простоты? Наш внутренний опыт целен, но в высшей степени сложен. Лишь став объектом и будучи представляема по образцу простейшего мыслимого объекта, душа получает эту метафизическую простоту. А поставленная в соотношение с другими подобными существами, она должна стать пространственным объектом между другими объектами, несмотря ни на какие уверения, что под всеми этими соотношениями не нужно разуметь ничего пространственного, так как пространство есть лишь представление, создаваемое в отдельной душе. Вместо того, чтобы таким образом успокаивать свою совесть после рассуждений, извлеченных целиком из пространственного воззрения, следовало бы на основании феноменной натуры пространства с самого начала удержаться от того, чтобы душу, духовная деятельность которой производит пространство, самое делал пространственной вещью.

В самом деле, пока мы твёрдо держимся точки зрения внешнего опыта, который предполагает пространство со всем, что оно содержит, действительно существующим, уже потому не может быть речи о месте души, что духовные проявления, как таковые, нигде во внешнем опыте не встречаются. В последнем мы можем видеть лишь внешние процессы движения, которые мы хотя и относим иногда к духовному бытию, но никогда не идентифицируем с ним. Так что не может быть речи о локализации наших духовных функций, но лишь о локализации известных физиологических процессов, которые, по нашим наблюдениям, как факт внешнего опыта, сопровождают определённые восприятия внутреннего. Но те физиологические процессы, которые мы в этом смысле находим правильными спутниками нашей духовной жизни, нигде в определённом пункте не сосредоточены; они даже не ограничены одним мозгом, но всё тело, прежде всего внешние органы чувств и движений, являются необходимыми носителями духовного развития.

Совершенно изменяется положение вещей, когда мы станем, на точку зрения внутреннего опыта. Тут оказывается, что все наше восприятие внешнего мира, вместе с обнимающей его формой, пространством, есть продукт нашего собственного сознания, и психология показывает, как содержание и форма наших чувственных восприятий целиком зависит от внутренних процессов. Из этого мы, конечно, не выведет, что мир вне нас это — обманчивое видение, существующее лишь в нашем представлении. Ни одна философия не может уничтожить убеждения в том, что объекты вне нас существуют. Если психология указывает духовные процессы, которые руководят нашим взглядом на объекты, то она доказывает только, что наше уразумение вещей зависит от нас самих, а не то, что вещи получают своё существование лишь благодаря нам. Мы, правда, можем исправлять результаты нашего непосредственного опыта, если нам представляют основания для подобной поправки; но безосновательно оспаривать его существование мы не имеем никакого права. В этом смысле, след., непреложно, что белый цвет, приписываемый нами солнечному свету, принадлежит лишь нашему ощущению, и субъективные явления нашего чувственного восприятия имеют влияние даже на суждение об образе, в котором мы видим солнце, на отношения к пространству, в которые мы его ставим. Но если бы мы стали отрицать существование самого солнца, то подобное утверждение было бы не менее эфирно перед судейским трибуналом философского познания, чем перед судом обыкновенного мировоззрения. Ибо если уже последнее справедливо требует основания для каждого утверждения, то философия в гораздо большей мере должна быть осторожнее и не щадить безосновательных утверждений.

Из этих рассуждений вместе с тем вытекает, однако, что внешний и внутренний опыт имеют далеко не одинаковую цену. Предметы внешнего опыта должны быть приняты и усвоены нами духовно; след., природа духовных явлений, которые при этом действуют, целиком определяет способ восприятия первых. Напротив, наше собственное мышление и чувствование дано нам непосредственно. Поскольку оно возбуждается внешними объектами и поскольку оно их касается, эти объекты имеют лишь посредственную реальность всякого внешнего опыта; наше же мышление и чувствование есть непосредственный и при том единственно непосредственный предмет нашего познания. Но именно поэтому также невозможно смешивать эту нашу духовную деятельность с объектами посредственной реальности, которые формой, в какой они нам даны, обязаны этой самой духовной деятельности. Если мы под душой разумеем непосредственный субъект нашего мышления и чувствования вообще, то мы, след., не можем говорить о её местопребывании. Душа ведь ничто иное, как само это мышление и чувствование, которому мы, независимо от предметов, которых оно касается и которые оформляет, не может, придать ни формы, ни цвета, ни тона. Место в пространстве занимают лишь физические явления, сопровождающие в нашем внешнем опыте всякую духовную деятельность, принадлежащие к тем объектам посредственного познания, которое оформляет наше сознание по лежащим в нём законам.

Едва ли ещё нужно говорить, что духовное бытие, как единственный предмет непосредственного познания, именно потому и наиболее достоверно. И это тем более к счастью, что оно вместе с тем этически более ценное. Правда, благодаря чувственной природе вашего мышления все содержание нашей духовной жизни связано с представлением, объект которых остаётся для нас во внутренней своей природе неизвестным; однако, ряд заключений привёл нас к убеждению, что ни окружены подобными нам духовными существами, с которыми нас связывает общее стремление к одинаковым нравственным благам. Это одно убеждение делает наше бытие жизнерадостным. Оно заставляет чувствовать нравственную потребность, чтобы та действительность вещей, которая скрыта под чувственным покровом наших представлений, гармонировала с духовным бытием, которое мы в себе находим.

1881