Глава 5

Завтрак был, без сомнения, калорийным, питательным и вообще в высшей степени полезным для выздоравливающего организма. Это, увы, никоим образом не влияло на его вкусовые качества, и, чтобы впихнуть в себя эту безвкусную размазню, увенчанную тощей рыбной котлеткой, нужно было сделать изрядное волевое усилие.

Делать разнообразные усилия, как волевые, так и физические, ему было не привыкать, а организм действительно остро нуждался в энергии для восстановления сил. В последние две недели он наконец-то начал испытывать здоровый голод, и это его радовало. А вкус… Ну, что вкус? В конце концов, тому, кто приучен в случае острой необходимости утолять голод дождевыми червями и насекомыми, больничная овсянка нипочем…

Отставив на тумбочку тщательно подчищенную хлебной коркой тарелку и пустой стакан из-под слишком сладкого компота, он прилег на кровать, по уже укоренившейся привычке притворяясь куда более слабым, чем был на самом деле. Ему подумалось, что это притворство – напрасный труд. Для кого, собственно, он притворяется? Ну, допустим, в палате установлена следящая камера. Очень может быть. Почему бы и нет? То, что камеры не видно, не означает, что ее нет. Значит, следует считать, что она есть, пока не будет твердо доказано обратное. Спрятать ее могли, например, вон в той вентиляционной отдушине – лучшего места просто не придумаешь, да и не видно его здесь, другого места…

Словом, если камера есть, симулировать слабость – святое дело. Это неплохой способ ввести противника в заблуждение. Вот только те, кто умирает от слабости, не уплетают безвкусную больничную пищу с таким волчьим аппетитом. Умирающих от слабости приходится кормить почти насильно, с ложечки, а то и вовсе через капельницу. Но, если не есть, слабость, которую сейчас приходится симулировать, одолеет и без того измученный организм.

«К черту, – подумал он, скользя взглядом из-под полуопущенных век по уже ставшей привычной, почти родной обстановке. – От таких мыслей действительно можно заболеть. С чего, в конце концов, я взял, что имею дело с противником? Откуда это ясно, что за мной ведется круглосуточное наблюдение, и кому это надо – следить за таким полутрупом, как я? Нет, конечно, на свете сколько угодно людей, у которых нет оснований желать мне добра. Но, попадись я к ним в руки, лечить меня они бы уж точно не стали. Они бы не стали даже тратить на меня пулю – это бы просто не понадобилось. Достаточно было всего-навсего присесть рядышком и спокойно, с удовольствием наблюдать, как я отдаю концы. Судя по всему, много времени это не заняло бы».

Он отлично помнил, как все произошло. У него было задание, простое и ясное: убрать человека, который с некоторых пор почти в открытую, и притом небезуспешно, пытался заполучить единоличный контроль над такой мощной корпорацией, как российский Газпром. Это предоставляло неограниченные финансовые возможности, а вместе с ними, почти неизбежно, и огромное политическое влияние. Учитывая личность клиента и некоторые моменты его деловой и политической карьеры, оставшиеся без крайне неприятных последствий ввиду их полной недоказуемости, допустить этого было нельзя. Неизвестно, на каком уровне было принято решение о ликвидации – исполнителям подобные вещи знать не полагается, – но сделать это надлежало аккуратно, с соблюдением полной конфиденциальности.

Выследив господина депутата, он явился на дом к его любовнице, чтобы устроить там засаду. Никого не побеспокоив, отключил охранную сигнализацию. Без каких бы то ни было проблем отпер дверь заранее изготовленным дубликатом ключей. Никем не замеченный и, что самое смешное, почти на сто процентов уверенный, что дело уже, можно сказать, в шляпе, повернул ручку и потянул дверь на себя.

И услышал отчетливый, сухой щелчок сработавшего запала.

Вот, собственно, и все, что он помнил. Можно было предположить, что жизнь ему спасла железная дверь квартиры: она открывалась наружу и, выбитая мощным взрывом, припечатала его к стене, переломала бог знает, сколько костей, но приняла на себя основную массу осколков, которые в противном случае неизбежно превратили бы его в груду мясного фарша. В себя он пришел уже здесь, в этой палате, откуда только неделю спустя двое санитаров с фигурами борцов-тяжеловесов и с неестественно бесшумной походкой убрали реанимационную аппаратуру.

Лежа на спине, агент по кличке Слепой еще раз оглядел помещение.

Одноместная палата, небольшая, но очень светлая. Кремовые стены без намека на тоскливый больничный кафель, современная мебель – кровать, встроенный платяной шкаф, тумбочка, – идеально ровный белоснежный потолок – все было чистенькое, без единого пятнышка, без малейшей потертости, словно это помещение только что сдали в эксплуатацию. При этом пахло здесь не стройкой и даже не больницей, а чем-то приятным, смутно знакомым – кажется, ароматизированным моющим средством, вроде того, которым натирают полы в супермаркетах. Гладкий, матово лоснящийся, теплого светлого оттенка ламинированный пол, стерильно чистый, оборудованный по последнему слову техники санузел с душевой кабиной, приветливый, хотя и неразговорчивый персонал, великолепный уход – все это меньше всего напоминало тюрьму.

И, тем не менее, это была если не тюрьма, то нечто, весьма на нее похожее.

Наружная стена палаты, против которой стояла кровать, на высоте примерно двух с половиной метров загибалась вовнутрь под углом примерно в сорок пять градусов, образуя откос, в котором было прорезано продолговатое, горизонтальное, как амбразура дота, окно. Пациент, таким образом, даже стоя не мог видеть из этого окна ничего, кроме неба – то голубого, то серого, ненастного, то ночного, усеянного звездами. Разумеется, можно было придвинуть к окну стул или тумбочку и, взгромоздившись на эту подставку, попробовать увидеть больше. Но что-то подсказывало Глебу, что это будет напрасный труд: это место явно строилось очень неглупыми людьми, которые, надо полагать, постарались все предусмотреть.

Невозможно было угадать, из чего сделана входная дверь – гладкая, отделанная под дерево того же цвета, что и пол. Но всякий раз, когда она открывалась или закрывалась, Глеб слышал щелчок электрического замка, а дверное полотно поворачивалось на петлях с той плавной неторопливостью, которая свидетельствует о приличном весе. Эта дверь была несокрушима – по крайней мере для человека, не имеющего никаких инструментов и приспособлений, кроме собственных рук. Окно выглядело немногим лучше: его легкомысленная прозрачность, позволявшая видеть небо, не скрывала того простого факта, что оно представляло собой глухой тройной стеклопакет в прочной алюминиевой раме, которая была намертво вмурована в стену. Ни петель, ни ручек на этом окне не наблюдалось; окно предназначалось исключительно для освещения в дневное время, но никак не для вентиляции, и прочностью почти наверняка не намного уступало двери.

Эти отверстия Глеб изучил давно и нашел их совершенно непригодными в качестве путей для побега. Оставалось проверить на прочность здешний персонал, и он проделал это три дня назад, когда ему впервые позволили встать с кровати. Сделав вид, что потерял равновесие, он на глазах у молоденькой, хрупкой с виду медсестры начал мешком валиться на пол. Сестричка, стоявшая примерно в трех метрах, в мгновение ока очутилась рядом, подхватила его на лету и не только удержала, но и вернула в вертикальное положение. Причем проделано это было с быстротой и ловкостью профессионального дзюдоиста, демонстрирующего новичку простенький приемчик, а сквозь мягкую фланель больничной пижамы Глеб ощутил неожиданную силу и твердость тонких девичьих рук. Миловидная сестричка еще не успела ослабить захват, а электрический замок уже щелкнул, тяжелая дверь распахнулась, и через порог шагнул санитар – приземистый детина с перебитым носом, неправдоподобно широкими, как у мультипликационного силача, плечами и бицепсами, на которых едва не лопались рукава белого медицинского халата. На сизом бритом черепе приплюснутым блином сидела белая шапочка, в вырезе халата виднелся треугольник майки защитного цвета, а снизу из-под полы откровенно и неприкрыто выглядывали камуфляжные брюки, заправленные в высокие ботинки армейского образца. В нагрудном кармане лежала пачка сигарет, а в левом боковом кармане, без сомнения, находились наручники. Когда санитар убедился, что все в порядке, и повернулся лицом к двери, Глеб разглядел очертания наплечной кобуры.

По идее, все это указывало на принадлежность здешнего персонала к силовым структурам. Но кто сказал, что ими располагает только государство? Давешний клиент, например, имел в своем распоряжении отличную службу безопасности, а денег у него могло хватить на постройку и содержание хоть десятка таких вот комфортабельных, оснащенных всем необходимым частных тюрем. И, между прочим, с точки зрения господина депутата выздоровление Глеба почти наверняка представлялось желательным: живой, надежно запертый, целиком и полностью находящийся в твоей власти киллер куда лучше мертвого. Живого можно допросить, чтобы узнать, кто его подослал, и записать его откровения на пленку. А допрашивать полутруп – дело неблагодарное. Дашь ему разок ботинком в ребра, чтоб стал разговорчивее, а он возьмет и откинет копыта. Вот и разговаривай с ним тогда…

За неимением лучшего Слепой решил принять это предположение как рабочую гипотезу и действовать соответственно. Если окажется, что он ошибся и сильно сгустил краски, тем лучше: как говорится, надейся на лучшее, а готовься к худшему. Хотя, если немного подумать, откуда оно возьмется – лучшее? Если бы все было хорошо и славно, он бы сюда не попал. Никто не минирует двери квартиры собственной любовницы, почти жены, просто так, на всякий случай. Значит, господин депутат точно знал, кто, когда, куда и с какой целью придет. Значит, имела место либо утечка информации, либо грубая подстава с целью ликвидировать агента по кличке Слепой. И в том, и в другом случае немногочисленные ниточки этого дела сходились на фигуре генерала Потапчука. Думать так о Федоре Филипповиче было очень неприятно, но ничего другого Глеб просто не мог предположить. А если господин генерал все-таки решил от него избавиться, вывести своего агента за скобки, то ждать от него помощи не приходилось.

Но если Федор Филиппович решил списать его в расход, к чему все эти хлопоты с лечением? Он ведь был уже практически мертв, так какого дьявола?..

Как обычно, дойдя в своих размышлениях до этого места, Глеб почувствовал, что окончательно запутался. Ему катастрофически не хватало информации, да и полученная при взрыве контузия, надо полагать, до сих пор сказывалась на его способности к аналитическому мышлению.

И, как всегда, стоило ему прийти к этому неутешительному выводу, как электрический замок входной двери щелкнул, и на пороге появилась медсестра. Имени этой девицы, как и ее сменщицы, Глеб не знал – на все попытки выведать у них эту ценную информацию девушки отвечали уклончивыми улыбками. Сиверову эта уклончивость представлялась следствием скорее воинской дисциплины, чем девичьей скромности, и, поразмыслив, он решил не обращать на это внимания: в конце концов, в его нынешнем состоянии он вряд ли мог представлять интерес для девушек, да и самому ему было, честно говоря, не до ухаживаний, пусть даже и шутливых.

Вслед за медсестрой в палату ввалился амбал в белом халате, толкая перед собой инвалидное кресло на велосипедных колесах. Кресло, как и все тут, было с иголочки – настолько новое, что от него по всему помещению так и разило резиной и пластиком.

– На прогулку пойдете? – спросила сестра таким тоном, словно ее и впрямь интересовал ответ.

Глебу захотелось просто для разнообразия сказать «нет» и посмотреть, что из этого получится, но он благоразумно воздержался. Вариантов развития событий после такого ответа существовало только два: его могли погрузить в кресло силой или оставить в покое – лежать на койке, смотреть в небо через наклонное окошко и в сотый раз гонять одни и те же мысли по замкнутому кругу.

– Конечно, – сказал он и был вознагражден белозубой улыбкой – вполне профессиональной, оставившей красивые карие глаза спокойными и деловито-равнодушными, но все равно милой, особенно по сравнению с мрачной рожей громоздившегося в дверном проеме амбала.

Не говоря ни слова, сестра бросила быстрый взгляд через плечо, и амбал пришел в движение, как будто его включили нажатием кнопки. Заранее растопыривая похожие на окорока ручищи, чтобы половчее поднять Глеба с кровати и переместить в кресло, он шагнул вперед мимо посторонившейся медсестры. От него за версту несло чесноком и сапожным кремом, и Глеб поспешно сел.

– Не надо, – сказал он, – я сам.

– Сам так сам, – согласилась сестра, взглядом остановив санитара.

Глеб сбросил с кровати ноги, нашарил ступнями больничные шлепанцы, встал и, качнувшись для порядка, перебрался в кресло. При этом он подумал, что от услуг санитара с креслом пора отказаться: еще немного, и его заподозрят в симуляции. А с другой стороны, чем скорее он начнет ходить, тем скорее окажется в допросной камере, оборудованной, как и все в этом странном месте, по последнему слову современной техники. «Вот попал, – думал он, с полным комфортом катясь в инвалидном кресле по длинному и пустому коридору, в котором не было ни одного окна. – Куда ни кинь, все клин!»

Когда санитар вкатил кресло в кабину лифта, Глеб подумал, что времени у него осталось совсем мало. Судя по всему, здешний персонал не лыком шит: они наверняка знают о его физическом состоянии едва ли не больше, чем он сам. Симуляцией их не очень-то обманешь; как только они сочтут, что по состоянию здоровья их пациент способен пережить допрос третьей степени, этот допрос не заставит себя долго ждать. Следовательно, нужно было в срочном порядке искать способ покинуть это гостеприимное местечко. Возможно, это будут напрасные хлопоты; возможно, грозящая Глебу опасность существует только в его воображении. Тем лучше! Убравшись отсюда, он в любом случае ничего не потеряет, а вот оставшись, может потерять все.

Лифт тронулся, и Сиверов привычно сосредоточился на задачке, которую никак не мог решить: с какого именно этажа его спускают.

* * *

Иван Яковлевич прошелся по просторному кабинету и остановился перед окном, заложив за спину большие руки с мясистыми ладонями и сцепив в замок коротковатые толстые пальцы. Изо рта у него торчала зажженная папироса, и на фоне окна, за которым стоял яркий полдень, были отчетливо видны лениво клубящиеся облака дыма, придававшие Ивану Яковлевичу вид некоего мифологического огнедышащего существа, взирающего на суетный мир сверху вниз и уже не в первый раз пытающегося решить, что ему с этим миром сделать: вымарать к чертовой бабушке и начать все сначала или оставить, как есть – авось, само как-нибудь рассосется.

При невысоком росте Иван Яковлевич Корнев отличался богатырским телосложением – то есть напоминал куб или, если угодно, шар на крепеньких кривоватых ножках. Так, наверное, выглядел бы Илья Муромец, одетый в современный деловой костюм с несвежей рубашкой, старомодным галстуком, и гладко выбритый – без бороды, усов и кудрей, с огромной сверкающей лысиной в обрамлении коротенькой седоватой щетины, заменявшей ему прическу. Иван Яковлевич был генералом контрразведки, а значит, действительно принадлежал к числу людей, которые по своему усмотрению управляют судьбами мира. Курил он исключительно папиросы, и не какой-нибудь плебейский «Беломорканал», а те самые, которые предпочитал покойный генералиссимус Иосиф Виссарионович Сталин – «Герцеговину Флор». При этом не был ни ярым приверженцем покойного генералиссимуса, ни таким уж апологетом твердой руки или ежовых рукавиц – о, нет! Просто он курил «Герцеговину Флор» с тех самых пор, когда зарплата, наконец, начала позволять ему такую роскошь, и курил ее до сих пор, хотя даже его коллеги, по долгу службы обязанные знать все на свете, не могли хотя бы приблизительно предположить, где он берет эту легендарную отраву. Возможно, это звучит странно, но, будучи генералом контрразведки и предпочитая всем остальным табачным изделиям любимые папиросы покойного тирана, генерал-майор Корнев оставался вполне приличным человеком – был галантен с женщинами, тверд с мужчинами, умел держать слово, пользовался уважением сослуживцев и любовью близких.

Глядя на суетный мир сверху вниз через широкое, отмытое до скрипа окно, попыхивая папиросой и сцепив за спиной короткие толстые руки, генерал-майор спросил:

– Этот?

Федор Филиппович с облегчением поставил на стол рядом с нетронутой чашкой Корнева свою и встал. В чашках был чай – расфасованная в пакетики дешевая дрянь с запахом ежевики и вкусом хлорированной водопроводной воды. По сравнению с этим напитком чрезмерно крепкий кофе, который, бывало, заваривал Глеб Сиверов, казался нектаром.

Избавившись от предложенного местным начальством угощения, генерал Потапчук подошел к окну. Они смотрели наружу сквозь щели между матерчатыми лентами вертикальных жалюзи – то есть могли видеть все, сами оставаясь невидимыми.

Из окна открывался вид на уютный больничный дворик с обсаженными аккуратно подстриженными шпалерами кустов цементными дорожками, купами старых лип и скромным фонтаном в центре. При своих небольших размерах этот парк для выгула инвалидов снизу, с утопающих в зелени дорожек, наверняка должен был представляться прикованным к креслам на колесиках людям безграничным. Они не могли видеть ни высокого кирпичного забора, оплетенного поверху колючей проволокой, ни расположенного за этим забором проволочного ограждения в три ряда, через которое был пропущен электрический ток, ни вооруженных армейских патрулей. Это было им ни к чему – они лечились, поправляли здоровье, а те, кто их сюда поместил, как умели, заботились о том, чтобы внешний мир их не беспокоил.

По дорожке между зелеными шпалерами санитар в белом халате неторопливо катил инвалидное кресло. Даже отсюда, сверху, было хорошо видно, что это громадный амбал, которому белый медицинский халат идет как корове седло. В кресле, закрыв глаза, в расслабленной позе, запрокинув бледное, осунувшееся лицо, сидел человек в больничной пижаме. Его левая рука висела на марлевой перевязи, голова была забинтована, на правой ноге тоже красовалась повязка. Этот пациент имел блаженный вид человека, побывавшего на грани между жизнью и смертью, хорошо об этом помнящего и потому наслаждающегося каждым мгновением бытия. Это выглядело настолько правдоподобно, что Федор Филиппович на секунду засомневался: неужели все так и есть?

– Этот, этот, – со странной, немного язвительной интонацией подтвердил полковник медицинской службы Вдовиченко – хозяин данного заведения. На нем был мятый белый халат, из-под которого выглядывали офицерская рубашка с защитного цвета галстуком и брюки с лампасами. Лицо у полковника было длинное и костистое, редкие русые волосы он зачесывал назад, а почтения к старшим по званию проявлял немногим больше, чем врач районной поликлиники к явившимся на прием пенсионерам.

– Да, этот, – подтвердил Федор Филиппович и спросил, обращаясь к полковнику: – Ну, как он тут у вас?

– Великолепно, – все с той же непонятной язвительностью, о причинах которой генерал Потапчук, впрочем, смутно догадывался, ответил Вдовиченко. – Вполне созрел для выписки.

– Как? – искренне изумился Потапчук. – Уже?

Вдовиченко, прежде чем ответить, щелчком выбил из мягкой бумажной пачки сигарету и закурил.

– Мне таких пациентов даром не надо, – сказал он. – Забирайте вы его от греха подальше, ей-богу.

Генерал Корнев медленно повернул тяжелую лысую голову и с удивлением, как на внезапно заговоривший стул, воззрился на полковника. Федор Филиппович едва заметно усмехнулся.

– Что, шалит? – поинтересовался он таким тоном, каким любящие родители осведомляются о поведении своего ребенка в детском саду.

– Шалить не шалит, – сказал полковник, – но явно подумывает, как бы рвануть когти.

Генерал Потапчук высоко задрал брови, демонстрируя полное непонимание.

– Как это? – спросил он, словно опасаясь, что военврач не поймет его пантомимы.

– Исследует обстановку, – сказал полковник. – Пробует все на зуб, проверяет на прочность. Симулирует помаленьку, прикидывается более слабым, чем есть на самом деле. А сам позавчера затеял от пола отжиматься.

– И как? – с огромным интересом спросил Федор Филиппович.

– Пять раз, – сказал врач. – Потом упал. Но встал, что характерно, сам. Когда санитар вбежал в палату, чтобы его поднять, он уже лежал на кровати и изображал умирающего.

– Наш человек, – одобрительно произнес генерал Корнев.

Федор Филиппович со странным выражением покосился на него, пожевал губами, но промолчал.

– Да, – сказал он после паузы. – Гвозди бы делать из этих людей…

– Так он у тебя, говоришь, в погибших числится? – спросил Иван Яковлевич.

– И не в первый раз.

– Это хорошо. Выходит, хвостов никаких.

– Никаких, – солгал генерал Потапчук. – Послужной список отсутствует…

– Человек ниоткуда, – с удовлетворением констатировал Корнев. – Это хорошо. И, судя по всему, не дурак, а это еще лучше.

– Послушай, Иван Яковлевич, – грозно начал Потапчук. – Хочу тебя предупредить. Не стоит даже пытаться использовать его втемную. Во-первых, он сам тебе этого не позволит, а во-вторых…

Полковник медицинской службы Вдовиченко сделал скучное лицо и вернулся к столу, где его дожидался остывший чай.

– А во-вторых? – повторил генерал Корнев, не выпуская изо рта изжеванный мундштук папиросы и с интересом глядя на Федора Филипповича.

– Будешь иметь дело со мной, – пообещал Потапчук.

Некоторое время Иван Яковлевич внимательно вглядывался в его лицо, словно прикидывая, насколько это хлопотно и опасно – иметь дело с генералом ФСБ Потапчуком, – а потом, рассмеявшись, хлопнул Федора Филипповича по плечу.

– Брось, Федор! Ну, что это за детский сад, в самом деле? «Вы будете иметь дело со мной!» – воскликнул маркиз и обнажил шпагу… Ты что, не доверяешь мне? Мы же с тобой сто лет знакомы! Сколько пудов соли вместе съели, теперь, поди, и не сосчитаешь…

– Да, – согласился Потапчук. – Вместе рубали белых саблями на скаку, вместе потом служили в артиллерийском полку…

– Каких еще белых? – простодушно изумился Корнев и опять рассмеялся. – А, это поэзия!

– Да, – подтвердил Федор Филиппович. – В виде стихов. Я все-таки не пойму, Иван, зачем он тебе понадобился.

Генерал Корнев гулко ударил себя тяжелым кулаком в выпуклую грудь.

– Не могу! – сказал он проникновенно. – Ну, веришь – не могу! Ты же военный человек, Федор, должен понимать: существуют вещи, о которых не то что жене или отцу с матерью – самому себе вслух рассказывать запрещено!

– Запрещено или стыдно? – как бы между делом уточнил Федор Филиппович.

Бычья шея генерала Корнева налилась темной кровью.

– Федор, ты меня знаешь, – веско, чуть ли не с угрозой, сказал он. – Я двадцать пять лет служу, и служу, заметь, не за ордена и не за чечевичную похлебку! Мне стыдиться нечего! Я за четверть века ни разу чужую задницу вместо своей не подставил!

– Как же ты жив-то до сих пор? – с самым невинным видом изумился Потапчук.

Полковник Вдовиченко в кресле за накрытым для чаепития столом окончательно заскучал и начал, прихлебывая из чашки чуть теплый чай, с отсутствующим видом перелистывать какую-то историю болезни. Он не любил, когда при нем выясняли отношения генералы: в подобных случаях все шишки, как правило, достаются младшему по званию, которому не посчастливилось стать свидетелем этого боя быков. Лучше всего сейчас было бы уйти, но полковник не мог этого сделать: во-первых, это был его собственный кабинет, где, между прочим, тоже хранилось немало секретных, не предназначенных для постороннего глаза бумаг, а во-вторых, его, дисциплинированного офицера, отсюда пока никто не отпускал.

Генерал Корнев некоторое время молчал, шумно дыша носом, из чего следовало, что он по достоинству оценил шутку своего коллеги. Из этого следовало также, что в данной шутке содержалась изрядная доля правды. Иван Яковлевич очень хотел выглядеть прямым, бесхитростным служакой, и сплошь и рядом это ему удавалось. Однако бесхитростный контрразведчик – это катахреза, то есть совмещение несовместимых понятий, и оба генерала прекрасно об этом знали.

– Ну ладно, – проворчал, наконец, генерал Корнев. – Не хочешь – не надо. Подумаешь, цаца! В конце концов, это была твоя идея. Это еще разобраться надо, кого и зачем ты, Федор Филиппович, мне подсовываешь.

В кабинете наступила тишина, нарушаемая только шелестом страниц, которые нервно листал полковник Вдовиченко, да чирканьем спички о коробок – генерал Корнев, человек консервативный, не признавал зажигалок и в данный момент как раз пытался добыть огонь, чтобы зажечь очередную папиросу.

Генерал Потапчук молчал. Прошло секунд тридцать, прежде чем полковник Вдовиченко осознал, что это неспроста. Он поднял голову и увидел, что оба генерала с одинаковым выражением лиц – вернее, безо всякого выражения, – смотрят прямо на него. Полковник все понял.

– Прошу прощения, – сказал он, поддергивая рукав белого халата и глядя на часы, – у меня начинается обход. Если вы позволите…

– Конечно, – с доброжелательной улыбкой произнес генерал Потапчук.

– Свободен, полковник, – поддержал его генерал Корнев. – Ты не беспокойся, мы тебя подождем. Заодно и присмотрим, чтоб тут никто ничего…

– Собственно, это необязательно, – вставая и беря под мышку историю болезни, которую до этого перелистывал, неубедительно возразил полковник. – У меня секретов нет…

– Конечно, – повторил Федор Филиппович.

– Бабушке своей расскажи, – добавил прямодушный Иван Яковлевич. – Какие могут быть секреты после того, как Франкенштейн и Железная Маска от тебя выписались?

– Разрешите идти? – деревянным голосом осведомился полковник Вдовиченко.

– Свободен, – повторил генерал Корнев.

– Конечно, – повторил генерал Потапчук, который, казалось, временно забыл все остальные слова великого и могучего русского языка.

Выдворенный из собственного кабинета полковник медицинской службы Вдовиченко покинул помещение, унося под мышкой историю болезни какого-то не известного широкой общественности спасителя мира.

– Ну, – сказал генерал Потапчук, когда за ним закрылась дверь, – и в чем ты, Ваня, намерен разобраться?

Иван Яковлевич посмотрел вниз, где дюжий санитар в камуфляжных брюках и высоких армейских башмаках катал по цементной дорожке инвалидное кресло с обряженным в больничную пижаму человеком, и повернулся к окну спиной.

– Не то чтобы разобраться – сказал он, – а понять все-таки хотелось бы. Я же вижу, ты над этим своим человечком трясешься, как мамаша над долгожданным первенцем. И при этом пытаешься сбагрить его мне, толком даже не зная, как его станут использовать. Пойми, Федя, работа у меня такая – во всем сомневаться. Вот я и сомневаюсь: а нет ли тут подвоха?

Федор Филиппович помолчал, обдумывая ответ. Генерал Корнев его не торопил: он видел, что старый приятель не отмалчивается, а именно обдумывает формулировку. Кроме того, он был кровно заинтересован в предложении Потапчука и боялся неосторожным словом спугнуть удачу.

– Подвоха тут никакого, – сказал, наконец, генерал Федор Филиппович. – Просто, как ты верно подметил, я им очень дорожу, а обстоятельства таковы, что ему необходимо на некоторое время исчезнуть. Понимаешь, у меня провалилась операция. Причем провалилась как-то очень странно. Ей-богу, Иван, тут какой-то мистикой отдает. Об этом деле знали только я и он, больше никто. А кончилось все так, словно наш объект получил информацию из первых рук. У него, – генерал кивнул в сторону окна, – стопроцентное алиби, поскольку выжил он только чудом.

– Значит, это ты настучал, – с тяжеловесным генеральским юмором констатировал Иван Яковлевич.

– Так точно, – не оценив шутки, мрачно констатировал Потапчук. – Но я не стучал. Следовательно, мы имеем дело либо с чудом, либо с отлаженной системой шпионажа – прямо у меня под боком, в моем кабинете на Лубянке, у меня дома, где угодно. Ты не поверишь, Иван, но я даже заменил все пуговицы на своем костюме – спорол, раскусил каждую плоскогубцами, купил в магазине новые и сам, своими руками, пришил…

– Зря мы полковника отпустили, – задумчиво произнес куда-то в пространство генерал Корнев. – Я ведь даже не знаю, есть ли у него тут отделение для психических… Эк тебя, Федя, припекло!

– Припекло, – честно признался Потапчук.

– А этот парень, – тоже кивнув в сторону окна, продолжил за него Корнев, – слишком много знает… Послушай, Федор, а тебе не приходило в голову… э… гм… Ну, словом, что его лучше было бы… того?..

– Это не обсуждается, – сухо произнес Федор Филиппович.

– Ну и правильно, – с каким-то облегчением похвалил его Корнев. – Так и надо. Как в том кино: я, говорит, не за белых и не за красных, а, как во дворе, – за своих. Ну и молодец. Хуже нет, чем своих ребят сливать, уж мы-то с тобой знаем… Ну, тогда ладно. Будем считать, что все ясно. Да ты не волнуйся, у меня он будет, как у Христа за пазухой! Работа тихая, кабинетная, хотя и ответственная, секретность – э, брат!.. Ты такой секретности, поверь, даже и не нюхал. Так что, когда он в должность вступит, можешь считать его без вести пропавшим. До тех пор, конечно, пока назад не попросишь. Тогда, клянусь, получишь своего любимчика в целости и сохранности. По первому требованию.

– А чем все-таки он будет у тебя заниматься? – спросил Федор Филиппович, не до конца убежденный в искренности собеседника. – Или это секрет?

– Секрет, – с сокрушенным видом кивнул генерал Корнев. – Секрет на сто лет. Но тебе, Федя, я скажу. Не все, конечно, а только то, что можно. Он будет… как бы это выразиться?.. смотрителем библиотечного фонда.

Сделав это неожиданное заявление, Иван Яковлевич окутался густым облаком табачного дыма и из его глубины стал заинтересованно наблюдать за тем, как его коллега борется с остолбенением.

– Прости, – одержав в этой борьбе частичную победу, осторожно произнес Федор Филиппович, – но у него, мягко говоря, немного другая специальность. Библиотекарь из него… Не знаю. Я даже как-то сравнение не подберу…

– Понимаю, – выпуская на волю еще одно дымное облако, утвердительно склонил голову Корнев. – Даже отсюда видно, что окончил он вовсе не библиотечный институт. Но это, брат, такая библиотека…

– Какая? – спросил генерал Потапчук, видя, что продолжения не будет.

– А такая, Феденька, – сказал Иван Яковлевич, – что, если я тебе про нее хоть что-то расскажу, мне придется сначала пришить тебя, а потом застрелиться самому, пока другие мне не помогли. Не слишком ли высокая плата за две минуты дружеской откровенности?

В мозгу генерала Потапчука вспыхнула красная лампа и зазвенел сигнал тревоги. Похоже было на то, что Глеб с его помощью угодил из огня да в полымя. Однако пути к отступлению уже были отрезаны, да и другого варианта пока не просматривалось. Поэтому он понимающе ухмыльнулся и, делая вид, что не заметил допущенной Иваном Яковлевичем оговорки, веско произнес:

– Ну, в таком случае, это именно тот человек, который тебе нужен. Можешь на него положиться, он не подведет.

– Значит, по рукам. – Корнев ввинтил окурок в пепельницу, тяжело опустился в кресло у стола и пригубил остывший чай. – Ну и дрянь! Что это, ей-богу – нарочно?

– Недостаток финансирования, – лениво предположил Федор Филиппович.

– У кого – у них?! – Иван Яковлевич возмущенно фыркнул и сердито оттолкнул от себя чашку. – Просто этот Вдовиченко – жлоб. За копейку удавится, одно слово – хохол… Могу поспорить, для себя он такой чаек держит – закачаешься, язык проглотишь! А это дерьмо – для гостей, чтоб долго не засиживались…

– Ну и правильно, – сказал Потапчук. – На всех не напасешься. Вот что, Иван Яковлевич. Пока я не забыл…

Он полез во внутренний карман пиджака, вынул оттуда футляр из мягкой тисненой кожи и протянул его Корневу. Иван Яковлевич заглянул внутрь и удивленно поднял брови. В футляре лежали обыкновенные солнцезащитные очки – обыкновенные, по крайней мере, с виду.

– Это что? – подозрительно спросил он, так и этак вертя очки перед глазами в поисках скрытой внутри оправы шпионской аппаратуры.

– Это очки, – ответил Потапчук. – Самые обыкновенные, из магазина. Если не веришь, можешь просветить их рентгеном. Или просто выбросить и купить взамен другие, по своему выбору.

Иван Яковлевич взвесил очки на ладони. Они весили ровно столько, сколько должны весить обычные солнцезащитные очки, и ни граммом больше, а тончайшая металлическая оправа, судя по всему, не скрывала в себе никаких сюрпризов.

– Верю, – сказал генерал Корнев. – Очки как очки. Ну, и что я должен с ними делать?

– Передай ему. У него повышенная чувствительность к дневному свету, ему без них тяжело. Это может подтвердить любой окулист.

– Да ладно тебе, – благодушно проворчал Иван Яковлевич, убирая очки в футляр, а футляр – во внутренний карман пиджака. – Что ты заладил – проверь, убедись, любой подтвердит?.. Ей-богу, как подозреваемый на допросе. Передам, конечно! А на словах?

– А на словах ничего не надо. Вообще, лучше сделай вид, что ты меня не знаешь. Не надо этих разговоров.

Он снова выглянул в окно, но по цементной дорожке вокруг фонтана катали уже другого больного – крупного мужчину в байковом госпитальном халате и с марлевым шаром вместо головы. Пользуясь тем, что сидящий за столом Корнев не видит его лица, Федор Филиппович пару раз досадливо дернул щекой, покусал нижнюю губу, а затем, придав лицу приличествующее случаю рассеянно-безмятежное выражение, вернулся к столу.

Иван Яковлевич продул и закурил новую папиросу, после чего генералы еще около четверти часа болтали о пустяках, дожидаясь, как и обещали, возвращения полковника Вдовиченко.

Загрузка...