Мир приключений, 1927 № 12

ШУМ КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ

Рассказ Б. Никонова

Иллюстрации И. Владимирова

Моя жена уехала в Москву.

Я проводил ее и вернулся с вокзала домой пешком через поля. У нас вокзал находится далеко за городом, и к нему ведет широкая дорога, обсаженная вековыми березами. Дорога красивая, удобная и поэтическая, но очень длинная. По ней лишь ездят. А пешком ходят прямо полем, пешеходными уютными тропинками и маленькими мостами через овраги. Так гораздо ближе.

Поезд ушел вечером, когда уже розовели верхушки деревьев и догорали последним ярким блеском окна домов и церковные кресты. Розовел на солнце и дым поезда, и у меня было такое мимолетное впечатление, будто я на все смотрю сквозь розовые очки. Я провожал поезд глазами, пока не нырнул в лес последний вагон. Над деревьями заклубилось розовое облачко и исчезло… И я подумал: «Эта розовое облачко — последний привет Нади. Это — ее мысль, ее забота обо мне!»

Я шел, не торопясь, домой. Торопиться было некуда. Меня никто не ждал дома. Мне было слегка грустно, но в то же время отъезд Нади был для меня приятен. Я сам с трудом признавался себе в этом, но все-таки ощущение розовых очков не пропадало… Я любил жену. Мы жили очень дружно. Но с течением времени мне все более и более хотелось — хотя бы на краткое время — домашнего одиночества и свободы. Люди устают друг от друга и утомляют один другого, даже самые близкие. Утомляет однообразие разговоров, интонаций, привычек. Утомляет (что греха таить!) и та мелочная опека, которой так часто грешат супруги по отношению друг к другу. Я боюсь это утверждать, но это вполне возможно: туже усталость и жажду свободы, хотя бы самой маленькой и невинной, быть может, испытывала и Надя, когда она решила побывать в Москве у дяди, показаться московским врачам (без всякой особой надобности!) и сделать кое-какие покупки (тоже). Я не мог поехать вместе с ней, потому что был связан службой.

Я шел, не торопясь, по благоухающей полевой дороге и испытывал двойственное ощущение. Мне было как-то неловко, не по себе, словно я потерял что-то, или заблудился, оставшись в одиночестве. И в то-же время у меня было легкое чувство свободы и независимости. Я походил на школьника, которому дали продолжительный вакат. Бывало, в детстве я бродил вот так-же, как сейчас, по полю в первые дни каникул, и тоже чувствовал будто что-то потерял и чего-то мне не хватает — и одновременно с этим меня охватывало непривычное и странное чувство свободы. Правда, теперь все это было немножко сумрачнее: не было прежней безоблачности…

«Что я буду теперь делать, пока Нади нет?» — в сотый раз спрашивал я себя. Обязательной служебной работы летом у меня было мало; дни были долгие. И я решил, что буду теперь целыми часами сидеть на реке с удочкой. Надя не любила моего увлечения рыболовством, потому что она оставалась тогда одна дома и скучала. А если приходила ко мне на берег, то тоже скучала и тоже оставалась одна, ибо я за своими удочками забывал все на свете. Но теперь скучать и оставаться дома было некому, и я не без удовольствия помышлял о рыбной ловле.

Но с еще большим удовольствием, почти с восторгом я помышлял о другом, — совершенно новом для меня удовольствии, которое меня нынче ждало и тоже требовало одиночества и забвения всего на свете: о радио!

Оно, правда, еще не работало. В кабинете у меня уже стоял радиоприемник, но не была поставлена антенна. Мне обещали все устроить и наладить завтра или послезавтра. Надя, уезжая, говорила: «Ну, теперь я буду спокойна: ты будешь по вечерам сидеть дома и слушать концерты вместо того, чтобы промачивать ноги на реке!» А я ей говорил: «Я буду слушать Москву и таким образом буду там вместе с тобой!»

Уютные полевые тропинки, пахнущие медом и мятой, привели меня незаметно в город и сменились деревянными тротуарами. Вот и моя квартира в одноэтажном сером доме с палисадником. У калитки чья-то коза жует только что сорванную со столба афишу о концерте. Уходят по зеленой травке на покой гуси. Так все тихо тут и патриархально! А Надя в это время несется в громыхающем поезде в громыхающий, загадочный, и жуткий город, в бешеную сумятицу столичной жизни… Завтра или послезавтра и я приобщусь к Этой громыхающей сумятице: волшебные струны радио расскажут и мне о ней!

В комнатах было тихо и прохладно. Я с некоторой опаской думал о моменте одинокого возвращения: не покажется-ли мне чересчур печальным мой опустевший приют? Но нет, я не стану лгать! Дом опустел, но мне это не было тяжело. Я лишь еще раз почувствовал свободу и покой…

Я долго пил чай, а потом побрел в кабинет и любовался радиоприемником. «Завтра» — говорил я себе: «Завтра я поверну вот эту штучку, надену на голову, вот эту рогульку с радиоушами — и в меня войдет целый новый мир: лекции, декламация, музыка! Как все это необыкновенно!

На другой день не случилось ничего необыкновенного. Утром я поскучал немного о Наде, побеспокоился, почему нет письма? Потом просидел свои шесть часов в канцелярии. Потом пообедал. И после обеда получил открытку от Нади. Она писала с дороги: «Еду отлично! Здорова, и все благополучно! Береги себя!» У меня сразу отлегло от сердца, и я со спокойной совестью отправился рыбачить. Совет Нади беречь себя я понял в том смысле, что следует надеть галоши, чтобы не промочить ног. Но галоши я оставил в траве и вспомнил о них только ложась дома спать. Утром бегала на берег Марфуша, но галош уже не оказалось. Я решил не писать об этом Наде, чтобы не портить ей настроения.

Антенна была готова. Я с нетерпением ждал вечера. Я ждал минуты, когда можно будет, наконец, вступить в таинственное и чудесное общение с эфиром. Я уже заранее знал, что с шести часов будет передача из Москвы. Меня крайне занимала мысль: может быть на том концерте, который я буду слушать по радио, будет присутствовать там, в Москве, — Надя. Может быть, я даже услышу ее голос, если ей вздумается закричать «браво» или вызывать артистов? Как жаль, что я не уговорился с ней заранее относительно этого! «Непременно напишу ей об этом!» — решил я.

Рыбачить я уже не пошел; я был слишком поглощен радио. Я постарался обставить радио-сеанс наивысшим комфортом: поставил столик с приемником в прохладный уголок у окна, придвинул широкое мягкое кресло и даже надел на себя широчайший халат, чтобы ничто не стесняло меня и не отвлекало от наслаждения. Мне странно вспоминать теперь обо всем этом ребячестве после того, что потом произошло…

И вот, я, наконец, познал тайны радио-вещаний!

Я услышал проникновенные, задушевные слова, произносимые приятным баритоном: «Алло, алло! Слушайте, граждане! Говорит Москва!» За пятьсот километров баритон говорил мне так-же легко, просто и громко, как будто находился со мною рядом, здесь, в комнате! Затем послышались звуки скрипки. Я живо, почти до галлюцинации, представил себе, что сижу в громадном ярко освещенном зале. Рядом со мною сидят чудесные красавицы, нежные и грациозные, как лебеди, и красота их странно и чудесно сочетается с пением скрипки, словно они образы, порожденные музыкой. Потом запел тенор — и предо мной открылись какие-то сказочные палаты с хрустальными колоннами. Заиграл оркестр— и в хрустальных палатах в светлой пляске закружились люди с цветными факелами в руках. Потом грянул тяжкий громовый раскат, зазвенели разбитые хрустальные окна, и нахлынула орда разбойников. Я слышал дикие вопли, звон оружия. Вспыхнуло пламя и охватило все собою, и с грохотом упали и разбились хрустальные колонны, и все потемнело и пропало. И смолкли последние звуки оркестра…

Я был в восторге; Я бредил на яву под влиянием музыки и сознания, что я приобщен к чудесам человеческого гения. Я был в эти мгновения абсолютно, безоблачно счастлив. Я был в каком-то трансе лучезарного благополучия.

Концерт кончился. Задушевный голос объявил: «Граждане, слушайте, слушайте! Сейчас вы услышите бой часов Спасской башни! А перед этим послушайте шум уличного движения в Москве. Даю Красную площадь!»

И я вдруг почувствовал себя перенесенным с концерта на городскую улицу. Сказочные образы исчезли. Мне ясно представилось, что кругом меня в синеватом свете уличных фонарей сновали темные фигуры прохожих. Кто-то смеялся, кто-то громко чихнул. Шаркали шаги по тротуару. Визжал, и скрежетал, и звенел трамвай. Эти звуки — и чиханье человека, и звонки трамвая, передавались удивительно реально. Послышался грохот телеги и понуканье извозчика. То тут, то там вспыхивали голоса людей и сливались с другими уличными звуками в какую-то странную, немного дикую симфонию. Шум огромного битком набитого людьми города звучал в моих ушах, концентрируясь в коробке приемника. Какой чудесный гений мог заключить в эту небольшую металлическую коробку всю эту призрачную, немного жуткую ночную жизнь Москвы?

Я подумал: «Где-то сейчас Надя? Может быть, сидит с дядей в шикарном ресторане после концерта? А может быть, уже давно спит у себя в комнате?»

Взвыл грубым ревом автомобиль. Как хорошо было слышно его! Как отчетливо! Послышались испуганные голоса: «Стой! Держи!» Как чудесно передавался тембр голосов и выражение! Я засмеялся от удовольствия. Сидя у себя дома, за полтысячи верст от Москвы, я присутствовал при каком-то уличном московском скандале! Не замечательно-ли это? Не смешно-ли?

Разлилась трель милиционерского свистка. Как славно свистят московские милиционеры: даже у нас слышно! Вот, приедет Надя, я расскажу ей, и мы посмеемся!

Вдруг меня словно обожгло. Я вскочил и едва не оборвал шнур.

В гуле площади, в реве автомобиля, с которым очевидно что то случилось, среди испуганных и гневных голосов я ясно расслышал крик Нади…

Кричала Надя! Это была она! И как кричала! Так кричат люди лишь в минуты опасности и отчаяния… И самое страшное было то, что она звала меня!.. Звала привычным уменьшительным ласковым именем, как, бывало, звала в минуты замешательства, когда нужно было помочь ей…

Я обливался холодным потом. Шум Красной площади звучал в ушах, хотя я уже снял аппарат. Я чувствовал, что схожу с ума. Я снова надел радио-уши: крики прекратились. Слышалось мелодическое пение колоколов кремлевской башни.

Я бросил радио. Я сновал по комнате из угла в угол в величайшем волнении. Что это было? Неужели это галлюцинация? Или просто ошибка? Совпадение имени, голоса?

Нет, это было все не то! Если это галлюцинация, то почему такая зловещая, такая ужасная, в то время, когда я был настроен самым розовым образом? И если это простое совпадение, то как могло случиться, что совпало сразу так много обстоятельств?

А если это кричала в самом деле Надя? Что с ней случилось на площади? Почему она звала меня?

Я не спал всю ночь и чувствовал, что схожу с ума. Рано утром я побежал на телеграф и отправил дяде телеграмму: «Здорова-ли Надя?»

Утром, на свету, в шуме дня, мне стало немного легче, и я уже был готов считать все случившееся простой галлюцинацией. Мне было даже немного неловко телеграфировать дяде. Поэтому я и придумал такую форму: «Здорова-ли Надя?» вместо первоначальной: «Что случилось с Надей?» Первая редакция была вполне естественна для заботливого мужа. Вторая-же могла показаться нелепой, если с Надей ничего в действительности не случилось　.

Ответа я ждал с страшным волнением. Я старался внушить себе, что все благополучно, и что я зря впал в такое паническое настроение. Тем не менее, я даже не пошел на службу: такой хаос был в моей душе.

Через несколько часов пришел ответ: «Приезжай немедленно.»

Я был совершенно обескуражен. Я пал духом. Все остальное я припоминаю теперь как во сне. Помню, что выехал с тем-же вечерним поездом, с каким выехала три дня назад Надя. Помню, что так-же розовели дома в огне заката, и сияли кресты на соборе. Помню, что я ехал в переполненном жестком вагоне, не имея возможности даже присесть. Я всю ночь простоял на площадке у окна и чувствовал, что все равно не могу ни спать, ни забыться. Я напряженно вглядывался вперед, стараясь различить в утренней дымке громадный страшный город с его Красной площадью, шум которой ворвался в мое сознание и отравил меня ужасом, тоской и ожиданием какого-то непоправимого бедствия…

На вокзале меня встретил дядя.

— Ну, что? — только и мог я спросить сдавленным голосом.

Он обнял меня за талию и повлек куда-то в сторону. У него был странный вид: растерянный, беспомощный.

— Едем скорее к Наде! — сказал я. — Что с ней?

— Поспеем! Нет надобности торопиться! — бормотал он, не глядя на меня — Давай, поговорим…

— Что вы говорите? — воскликнул я. — Почему не надо торопиться? Где Надя? У вас?

— Она очень, очень больна! — бормотал старик. — Тяжко больна, мой бедный друг!

— Послушайте, — сказал я. С ней случилось что-то? На Красной площади?

— Да, да! — произнес он удивленным тоном: — Как ты узнал? Именно, там!.. Но не спрашивай меня! Я сам ничего не знаю! Я там не был… Она была вечером в театре и не вернулась… Ее привезли уже… уже…

Он не договорил и всхлипнул.

Подробности я узнал вскоре.

Надя попала под какой-то пьяный автомобиль на площади. У ней были сломаны обе ноги. Она умерла через несколько минут там-же, на площади, от шока.

Почему она попала на Красную площадь, и как все это случилось, — я не знаю и не узнаю никогда. Но ее крик, ее предсмертный зов звучат в моих ушах. Первая мысль ее в тот ужасный момент была обо мне. Первое имя, первый призыв — было мое имя и призыв меня. Думала-ли опа, могла-ли она думать и предполагать, что я ее услышу?..

Ее зов, ее крик мне передало радио… Ужасное, жестокое изобретение человеческого гения! Отныне я чураюсь его, ненавижу его! Не могу без ужаса видеть эти натянутые над землей струны! Судьба сыграла на них страшную для меня мелодию!