Мириад островов

Авантюра восьмая

Когда в их палату — в отсутствие Орри — явилась лекарка, Галина поняла почти всё насчёт вертдомского фатализма. Женщину звали Леа, полностью мейсти Леора, и казалась она лицом вполне светским: вид благородный, даже утончённый, бледно-серые глаза умны и проницательны, волосы забраны не под чепец замужней дамы или монашки, а под тюрбан. Конец тюрбана, распущенный по плечам, прикрывал затылок, но его можно было, по желанию, натянуть на нос и рот. Одевалась Леора в красно-бурое платье с шароварами и носила через плечо на широком ремне объёмистую торбу с материалом для перевязок и снадобьями.

Сначала женщина подошла к Барбе, без стеснения приподняла одеяло и какую-то жирно пахнущую покрышку, цокнула языком:

— Хороша получилась роспись в сине-зелёных тонах. Голубой период де Домье-Смита. Задними мышцами поиграть можешь? Напрячь-распустить?

— Попытаюсь.

— Не получится — назначу ещё один сеанс массажа.

— Ой.

— Ну ладно, убедил. Сейчас покрою достопочтенного брата ещё одной порцией разгонной мази — и лежи себе дальше.

Потом подошла к Галине. С куда большей осторожностью отодвинула покрывало в сторону:

— Недурно заживает. Струпья тонкие, воспаления нет, кровь с лимфой больше не сочится. Сейчас своими зельями протру. Потерпи, ладно?

Зажгла спиртовую горелку, согрела в чашке вонючую жидкость, смочила тампон — вроде бы из льняного батиста — взяла пинцетом и осторожно промокнула им кусок спины. Подержала тампон над огнём, пока не обуглится, и бросила в горшок: с телесными отходами в госпитале обращались без особых затей. Так проделала раз десять: Галина пробовала считать, но выходило не очень. Потом Леора набрала полную руку какой-то мази, очень скользкой и более того пахучей, и стала втирать в спину и её окрестности вплоть до пальцев на руках и ногах. Жил и суставов в человеческом теле было, по её мнению, куда больше, чем описано в медицинских атласах, так что Галина сначала покряхтывала, словно роженица, а затем… Затем очень хорошо поняла Барбе.

Покончив с лечением, мейсти Леора натянула одеяло поверх девушки и отправилась поливать на руки из кувшина: сначала левую, затем правую. Выплеснула содержимое таза в ночную посудину, налила в него ещё со стакан чистой воды и капнула из бутылочки. Снова омылась. Под конец вытерлась досуха тряпицей, сожгла её в прах на спиртовке и захлопнула бледный огонь особым колпачком.

На какую мысль эти предосторожности навели Галину — понятно.

— Мэса Леора, ты знаешь о моём недуге больше меня самой, верно?

— Не мэса — мейсти, — поправила та. — Не говори, чего нет.

Попытка уйти от ответа или нечто куда более важное?

— Мейсти. А в чём разница?

— Мэс — это господин Искусник. Врачеватель и знахарь. А я из Защищающих, как и высокая старшая сестра наша Мари Марион Эстрелья. Знаешь её историю? Госпожу Эсти не приняли во врачебную гильдию, потому что она была из семьи исполнителей суровых приговоров, а ещё потому что она была девица. Тогда она утвердилась в той гильдии, где была рождена, с мужскими правами. Это дало ей негласную возможность лечить ножом, огнём и пучком травы. Добавлю, что смертей на нашей покровительнице значилось меньше, чем на ином лекаре из законных, а спасённых жизней — не в пример больше. После рождения молодого короля она добилась для женщин и младших членов семей отдельного права. Мы не обязаны исполнять шедевр, брать в руки какой-либо инструмент помимо хирургического, и к нам могут приходить люди обоего пола, желающие совершенствоваться в исцелении.

— Но до сих пор все, кроме ордена Езу, прибегают к услугам оперантов с большой оглядкой, — подхихикнул Барбе. — Ибо принципа Гиппократова по привычке не соблюдают и режут правду-матку прямо в глаза страднику.

«Помогает мне вернуться к началу беседы», — подумала Галина.

— Мейсти, ты моей болезни на словах будто не замечаешь, а держишь себя как знающая. Раны легко вылечишь, а от белой хвори мне что — все равно заживо гнить?

Леора тихо рассмеялась:

— Храбрая ты. И друг у тебя хороший. Но мы, низшие Защитники, уже знаем такое, что твоим сородичам недоступно. Они верят в животинок, видных лишь под самой мощной линзой, полагаются на масло и порошки, а силы самого человека не видят. Твои язвы не уменьшились, такого быть не может, но усохли и не растут дальше. Знаешь, почему? Тебя испытывают, ты напрягаешь все жизненные силы — и в чём-то становишься мужем. Ты показываешь свою искренность — ты равна мужу. Ты воин в душе — так помни, что белая лепра есть язва мирной жизни.

— Мейсти, не вещай так смутно, — снова сказал Барбе. — Совсем запутала девушку: чего доброго, вообразит, что у неё скоро гарранча отрастёт.

— Нет, озорник, — она помотала головой. — Не выйдет такого. Довольно нам морян. Но вот дивлюсь, отчего рутенцы, уже зная однополость нынешней лепры, сваливают всё на бациллу.

— И настолько безрассудны и злонамеренны, что ищут спасения от заразы, принося её на себе: из большой земли в малую.

— Это твоя политика. Моё дело — лечить и тех, и этих. Может быть, не так уж глупы и не так злы те, кто ступает на почву, чистую от греха.

— Кто духовное лицо — я или ты, мейсти?

— Не подтрунивай. Говорю то, что знаю. Белая хворь летает по воздуху и внедряется в горло, как чума, передаётся с длительным касанием, как её предшественница, и так же, как яд спорыньи, побуждает человеческую плоть отваливаться зловонными комками. Но в Вертдоме смерть склонна медлить. Я не раз убеждалась в этом.

Она присела на боковину Галининой кровати — не очень устойчивая поза.

— Где, кстати, Орихалхо? Она была тогда совсем юной и видела.

— Орри вербует рекрутов для поездки в Сконд, — ответил Барбе. — Королевский мандат ей выдали. Так что наши дамы поедут с пышной свитой из недоучек. То есть взыскующих горней мудрости…

— Неважно. Ждать мне недосуг, но и время, надобное для моего рассказа, не будет потрачено зря.

Около пятнадцати лет назад, вскоре после рождения нынешнего короля, через радужный туман на острова прорвались чёрные крысы и принесли на хвостах моровую язву. Немногие знали о том. Защитников и лекарей призывали будто бы в войско. Отец был младший сын и к тому же вдов, я сметлива, жизнь обоих стоила немного — вот и вызвались оба. Мой дядя и его старший брат тоже рвался пойти, но он числился в господах Фрайбурга и даже успел поучиться в академии у вробуржского господина, а им тогда был сам Хельмут Вестфольдец. Так что дядю не отпустили ни магистрат, ни наша большая семья.

Прибыли мы на лодке к назначенному нам острову: такой в виде замкнутого гористого кольца с озером внутри и узкая полоска галечного берега. Главный лекарь ещё загодя нацепил маску с длинным носом, напичканным едкой травкой — от заразы. Нам с отцом не дал, а мы б и не стали: задохнуться впору, какое в них там работать. Сначала набрали плавника, зажгли на побережье частые костры и поставили пятерых с луками и дубинками. Это чтобы огневой кордон по правилам сделать — от крыс и вообще. Лекарь ещё к последнему вороху факел подносил, а мы с отцом уже пошли к тамошней деревне.

Крысы все уже передохли вместе со своими блохами, а из людей на ногах не осталось никого. Тогда и я поняла, в чём заключалось лечение из наших рук: кому горло перехватить, чтобы дальше не мучился, а кому, маковой водой напоив, вскрыть гнойные бубоны острым лезвием. И ему боль жуткая, несмотря на дурман, и для того, кто делает, почти верная смерть. Это мы старинных рутенских книг заранее начитались.

— Но у нас давно чумы не было, — проговорила Галина. — Лет сто, наверное. Или двести. Или триста. Декамерон, потом Жакерия, после — Великий Лондонский пожар, в общем, вот примерно такое.

— Не берусь судить, что и как. Времена в Рутене и Верте не всегда вровень текут: то одно перегонит, то другое. Нашего тогдашнего времени было около суток. Я с водой для питья ходила — от жара им всем пить хотелось; отец с ножами и мягкими лентами для перевязок, лекарь маковый отвар нёс во фляге. Еле за нами поспевал: был одышлив. Но вот знаешь ли, девушка, вовремя мы поспели. За день и ночь с утром всех деревенских обошли. Выжили больные почти все, треть только и погибла.

Леора вздохнула горько — а после улыбнулась:

— Более всего нам с лекарем досталось, когда пришлось всю ораву кормить. Запасы ячменя крысы ещё раньше потравили да изгадили, жор у них предсмертный начался. Скот то ли больной был, то ли нет, но явно одичавший. Это я про тот, что пока на ногах держался. Обслуга у костров, стоило им догореть, погрузилась на лодку и отплыла, так что ходу назад нам не было.

— А отец твой, мейсти?

— Я ведь говорю: от троих треть — один. Самый лучший.

Нахмурилась, затем вмиг просветлела:

— Тогда мы выучились морской и лесной охоте. Орихалхо с братом были единственные там чистые ба-нэсхин, остальные — сухопутные люди и полукровки. Все выздоравливающие лишились сил, кроме двух морских ребятишек, мимо которых беда прошла краем. Занедужили слегка — и всё. А умели они, несмотря на малые годы, многое: и стрелять горному козлу в глаз и ухо, чтобы долго не мучился, и рыбу в лагуне бить острогой с плавучего бревна, и расставлять тонкие сети.

Эти же близнецы, Олавирхи и Орихалхо, когда наше дело завершилось, вызвали своих родичей на плотах трубным гласом: раковины такие большие подобрали в лагуне и высверлили. А уж родичи перевезли всех нас на сушу и высадили в укромной бухте.

— Без лечения чума забирает девяносто пять и более из сотни заболевших. Я читала. Ты про это, мейсти? — спросила Галина.

— Да. Не знаю — но ведь и мы, и вы одинаковы по составу и болеем тем же.

— У вас иммунитет может быть лучше. Сопротивляемость заразе.

— Это что — с неба на Верт свалилось? Когда и врачи вертские неумелы. Говорят, им с Большой Земли ту вашу ручную плесень запрещено слать, да я бы лично и не взяла. После неё человек — что выжженное зноем поле. Дракон не опалил, так малая веретеница проглотит — вот как говорят у меня на родине.

Встала, раскланялась. На пороге столкнулась с Орихалхо: улыбнулись друг другу и разошлись.

Перипетии кормления (приподнявшись на локтях), оправки (стоя на коленях или свесив некий инструмент за борт) и смены постельного белья (при которой тебя катают с бока на бок наподобие бревна) были достаточно тяжелы для психики. Когда приступались к Барбе, отворачивалась Галина, когда к ней — Барбе делал вид, что задремал.

Поэтому задушевный разговор на троих получился, когда Орихалхо свалила бельё в буковую кадку на колёсиках — «бук» для того, чтобы, естественно, «бучить», то есть кипятить в щёлоке, и вымыла посуду в крепком белом вине.

— Орри, вы знакомы с Леорой?

— А. я вижу, она вам рассказала, — отозвалась морянка. — Да, поэтому я её сюда и заманила. Если сойдутся с орденом характерами — продвинется далеко и принесёт немалую пользу. Обычные лекари страшатся резать и худо умеют снимать боль. Не рассчитывают верной дозы.

— Меня история с атоллом поразила. Тем, где вы встретились.

— А, я не поняла сразу. Ваши атоллы — в жарких местах, а наши коралловые поселения зовутся иначе и любят прохладу. Лишь бы не зимний холод. И с ними можно договориться, как с муравьями, чтобы строили как хочется хозяину. Иногда почти так же быстро.

— Чудно. Деревенские дома тоже были как муравейники?

— Нет. Постой, Гали. Леа тебя щадила как больную — и напрасно. Она о твоей истинной сути знает, но не понимает. Ты хочешь услышать, как то выглядело с моей стороны?

— Да.

— Ну, леденящих сердце ужасов я тебе не поведаю. Мы с братом были отчасти заложники, по большей части рабы. События по времени совпали с Морской войной короля Орта, когда он хотел распространить на нас свою власть, а моряне хотели только его сына Моргэйна, иначе Мора. Будь мы с Олавирхи постарше — нас бы вообще не взяли на ту сторону, поостереглись. После десяти-двенадцати лет ба-инхсан уже считается воином, невзирая на пол. Сами жители островка были из старообрядных: потомки тех, кого крестил и венчал сам святой Колумбан. И тем весьма гордились.

Нас вообще-то не обижали, даже сечь не пробовали за непослушание. Мы были близнецы, а про тех, кто беседует в утробе матери, есть поверье, что каждый в бою может принять силу сестры или брата. Если, конечно, соутробник не сражается рядом.

— Правду говорят, что моряне перенимают воинские умения от родителей?

— Не сами умения. Не сами знания. Возможность. Дети славного отца или матери учатся легко и быстро — куда легче и быстрее остальных. Но я увлеклась не тем.

— Тяжело вспоминать?

— Даже не так. Дети — счастливые люди, мимо них всё проходит как сновидение. И особенно счастливы те, кто рождён с солью в крови. У прочих бывают ночные кошмары, у морян же — никогда, потому что сон и явь для нас с землянской ребятнёй меняются местами.

В общем, когда все взрослые хозяева и часть молодых враз пали наземь, мы с братом получили свободу. О, конечно, мы не оставили их совсем без помощи. Но как можно помочь тем, кто бредит? Заболеть мы не очень боялись — по малолетству, да и чувствовали некое благое дыхание, дуновение мира.

— Genius loci? — переспросил заинтересованный Барбе.

— Гений места, да. Ты бы видел, как на таких островках замечательно. Говорят, что их кольца вырастают над усталыми огненными горами, а почва там особенно плодородна и согрета драконьим дыханием изнутри. Все посадки легко приживаются, скот плодится без помех, но и дичает. Люди вырубили часть леса, чтобы поставить себе крепкие хижины, только отступил он не так уж намного. Мы с Олавирхо били дичь ещё до язвы, а одинокий ба-фарх пригонял косяки рыбы. Тайком от остальных мы вымачивали волокнистые листья, чтобы прясть из них, и мяли кору для более грубой одежды. Всё это помогло нам позже.

Когда был выпущен голубь с посланием, лишь несколько деревенских было охвачено чумой. Поэтому помощь прибыла в нужное время. Однако мы с братом отбежали, боясь, что и нас запрут рядом с больными или заставят пройти через костёр. Такого не было: один из пришельцев, по правде говоря, смотрелся чёрным ужасом во плоти, но двое других показались нам симпатичны. Мужчина, плечистый и бородатый, излучал мощь, юная женщина светилась изнутри, как лампада с чистейшим маслом.

В лечении мы им не брались помогать. Куда больше пользы было от нас как от рыбаков и звероловов. Также мы знали в лесу потаённые родники, где вода проходила через многие слои дёрна и мхов. Рядом со смертью ведь так же хочется есть и пить, как и раньше.

— Ох, не уверена. В колонии, где держали маму с бабусей…

— Там, наверное, были крепкие стены и никакого вольного ветра.

— Так. И низкие потолки, и решётки, и крошечный дворик для свиданий с родными. Нас не очень разделяли в пространстве — врачи считали, что дыхание больных Белой лепрой не заразно. Только прикосновение.

— Вот как? Noli me tangere. Не прикасайся ко мне. Стоило бы запомнить, — снова вклинился Барбе.

— Кому до чего, а вшивому до бани, — фыркнула Орихалхо. — То бишь до веры в Господина Езу Нохри. Ладно, продолжу.

Мы с братом держались на приличном расстоянии от чумного посёлка: оставляли добычу и тыквы с водой неподалёку от крайних домиков и наблюдали, берут ли их и сколько. Когда пришли те трое, они вообще о нас не подозревали, Однако на следующий день, когда слуги отплыли, и в домах затихли стоны и крики, брат сказал мне: «Теперь настал наш час». Мы вышли на главную улочку, брат заиграл на кхунгахкеи…

— Это то же, что хомус, или по-русски варган, — тихо пояснил Барбе. — Звук очень густой, басовитый, как будто гудит огромный шмель.

— Да, именно так. Никто не думал, что пришли дети. На голос шмеля выглянули двое: Носатый и девушка. Больше никто из живых и мёртвых не пошевелился.

Тогда мы сказали им: «Нужно отделить живых от мёртвых, Мы сделаем». Мы были сильны, как никто из оставшихся, Мы боялись уродства, зловония, но не самой смерти. Брали тела на полог или толстую простынь и сносили в одну хижину, пока та не наполнялась, затем в соседнюю. Отца Леоры оставили одного. Живых собрали там, где почище и не особо пахло разложением. Конечно, мы с Леа отскребли там полы и стены, воскурили можжевельник и кедровую смолу, а брат с лекарем тем временем разобрали пустые лачуги, обложили брёвнами и щепой с крыши те из них, где не было жизни.

Когда выздоравливающие смогли передвигаться, мы с братом сказали пришельцам: «У них будут рождаться дети, которые будут по-прежнему доступны для болезни, которая таится в стенах, земле и воздухе. Селение мало, остров немногим больше. Надо уходить».

Это были слова, которых не ожидал никто. Выживших оставляли на прежнем месте и более ни о чём не заботились.

«Как уйти? — спросил старый врач. — Эти трусы увели лодку, да и была она не очень большой».

«Оседлать морских коней», — ответил брат.

«Мы боимся, — ответил старик. — Слишком они огромные, Легче дикого скондийского слона оседлать».

«И в самом деле, — согласился Олавирхо. — Чтобы сплести сбрую и приучить наших друзей к земляному духу, понадобится время. Да и слушают они только свободных».

Свободными мы с братом считали нас с ним, а все другие, кроме юной мейсти, — себя самих. Она верно расчислила силы.

Нужно было, однако, что-то делать, раз мы посеяли в людских сердцах беспокойство и желание отпустить себя по водам. И вот мы отыскали большую раковину, извитую, как спираль, и сделали из неё Голос, который могли услышать ближние ба-нэсхин. Они ведь не знали, куда увезли их меньших, а мы и не хотели объявляться, пока взрослые не завершат своей войны.

Через несколько дней близ островка появились первые двухлодочные настилы.

— Катамараны?

— Наверное. Мы зовём эти широкие лодки-плоты, как и очень длинные ладьи с килем для плаванья на край воды, карракаррами. Люди взошли на них сами и погрузили тех, кто не мог сам ходить, а также съестной припас. Мужчины плакали, женщины вопили навзрыд, а дети — их было гораздо больше — смеялись сквозь слёзы от дыхания солёных просторов.

Но прежде чем отплыть, мы облили хижины рыбьим жиром и подожгли. Селение было бедным, но всё-таки мы оставили нашим покойникам хорошее оружие, и посуду из расписной глины и крепкого дерева, и одежды, расшитые бисером и осколками перламутровых раковин. Еды мы не могли дать много — у самих почти не было.

Орихалхо перевела дух:

— Погребальный костёр вышел достойный — на все ближние острова.

— Язычники, — добродушно проворчал Барбе. — Заядлые. Оттого вас и люблю.

— Ну и что было дальше? — спросила Галина.

— Война завершилась, — ответила Орри с такой интонацией, словно и это было плодом их с братом усилий. — Мейсти вернулась в свои родные края, жители того островка нашли себе новый, куда просторнее и богаче. Ветер развеял пепел и золу, угли заросли травой и юными деревцами, и на пастбище спускаются с гор дикие тонкорунные козы. Только люди на прежнем месте больше не селятся.

— Почти романтика, — комментировал Барбе. — И как только вам, сущим детям, удалось так разумно всё устроить. Верно говорят — весь бывший опыт в морянах проявляется, когда настаёт для него время. А реалии шепчут им о своём назначении, едва ба-нэсхин касаются их рукой.

В таких разговорах пробегало время. Галина уже могла сносно ковылять по комнате, Барбе давно уже поднимался, делал растяжки, приседания на одной ноге и махи руками, Орихалко являлась только по вечерам. Зачем исхитряться — искать ночлег, когда вот он?

Дама Леора сменила Галине ещё две повязки и сочла, что в ней больше нет надобности: поджило благополучно. На прощание одарила изречением в своём духе:

— Когда в преизбытке узнаёшь, до чего мучительно переносится любая телесная болезнь, уже не хочется делать исключение и для той главной, что именуется жизнью. Это чтобы вы, друзья, не удивлялись моей многосторонности.

Обсуждали в палате и судьбу покойного Михаила.

— Почему Книга Филиппа не отфильтровала ни его, ни бессовестных торговцев заразой, ни моего отца, ни вот меня? — говорила девушка Барбе, Орихалхо и той же Леа.

— Ты полагаешь, Книга работает в сторону всеобщего добра и блага? — ехидно переспрашивал Барбе. — У Того, кто её вдохновил, эту странную штучку, были совершенно иные резоны. Возможно, сам блаженный Филипп и собрал всё наилучшее — впрочем, результат получился не так уж и талантлив в литературном смысле, — но мир, выполненный по канону, мог оказаться и, уж верно, показался ему скучен и слащав. Нам здесь время от времени необходима хорошая встряска.

— Война, что ли? Эпидемия?

— Надеюсь, что сейчас — нет. Противостояние с Морем счастливо нас миновало. Не по нашей мудрости — благодаря сдержанности самих ба-нэсхин. Так что я хочу сказать? Книга всякий раз отбирает тех рутенцев, кто нужен Верту. Михаил уже сослужил службу. Твой батюшка тоже. Очередь за тобой, сэния Галина.

— И что от меня требуется — умереть от болезни?

— С таким же успехом можешь излечиться. Тебе наметили, как. Стань вровень с мужчинами. Состязайся. Гори и предавайся страстям. Орихалхо не напрасно увидела в тебе ту, кто по природе умеет убивать.

— Снова ты туда же. Впору уши заткнуть.

— Подумай сама. Тот или та, кто знает, когда нужно и можно убить, лучше всех прочих улавливает ситуацию, когда убить грешно и невозможно. Это не рутенская мудрость — для вас или всё, или ничего. Или — режьте напропалую, Бог на небе разберёт своих, или — жизнь нам не принадлежит, ибо Всевышний дал её людям в дар.

— Кстати об ушах. Я давно не слышала твоей Ал-Луд, Барбе.

К тому времени они оба научились подолгу сидеть, обложившись подушками, так что никакого издевательства в её просьбе не было.

— Не беспокойся, я о своей лютне помню. Не хотелось нарушать здешней тишины и покоя — братьям и одну Орихалхо трудно вынести. И вообще музыка нужна в дороге. Или чтобы выманить упрямую улитку из раковины.

— Ага, как меня саму. Да я что — жаль, не придётся больше твоим песням порадоваться.

Галина понимала, что следовать за ними Барбе уж не дадут — поручат что-нибудь иное. Он явно поступил по своей воле, пренебрёг заповедью послушания — и поплатился более всего именно за это.

— Но так вообще не сделаешь ничего, что, по-твоему, необходимо! — запротестовала она, когда Барбе объяснил ей насчёт обычной монашеской триады. — Ну, бедность — я ещё понимаю. Без моих вещичек только легче стало путешествовать. Целомудрие… Куда ни шло: его ведь можно для себя выбрать раз и навсегда. А послушание — это уже отказ от любого выбора.

— Ты в самом деле не понимаешь, — спокойно объяснил езуит. — Можно делать что тебе угодно, особенно в отлучке. Твои начальники, безусловно, не сумеют предусмотреть всего: оправдание твоё — в достигнутом результате.

— Понятно. Цель оправдывает средства.

— Это не мы о себе, а рутенец Макиавелли о светских владыках.

— И тогда на любом послушании ставится крест.

— Вовсе нет. Оно в том, что ты принимаешь последствия своих поступков. Когда кончается время учения, ты больше не труп в руках обмывальщика, но своевольно мыслящая особь. Но к тому же ты клятвенный член братства. Общности, в которой все связаны с тобой незримыми путами и ты также связан с ними. Ты можешь отойти — но возвращение неизбежно. Причём на условиях, которые предписаны отщепенцу заранее.

— Сурово.

— Всегда можно решиться и бесповоротно стать изгоем. Уйти с континента или архипелага на свой собственный малый островок. Вот, впал я, как ручей в реку, в некую философичность.

— Тогда мы с Орихалхо тебя навещать будем на этом многоводном островке. Обещаю.

— Взаимно, — улыбнулся Барбе.

Как ни удивительно, эта беседа позволила обоим изменить нечто внутри себя, как бы вытолкнуть наружу — причём кардинально. И с той поры выздоровление словно переступило некий порог — обрушилось на них буквально шквалом. Не прошло буквально и дня, как Барбе «отпустило», и к мышцам вмиг вернулась прежняя гибкость, к осанке — стройность. Рубцы на спине Галины уже не прощупывались, хотя слегка почёсывались и саднили. До пятен на талии она по-прежнему стеснялась дотрагиваться. А зеркал в палате и даже в коридоре госпиталя не было: орденские братья отнюдь не поощряли тщеславия.

«Будь мой кинжальчик стальным и полированным — можно было бы в него поглядеться уголком глаза. Но к чему? Лишь красоту лица проявит», — смеялась про себя Галина. Она никогда не считала себя особо привлекательной: таких девушек, бледненьких, русоволосых и сероглазых, приходится сотня на дюжину.

Как только засобирался на волю Барбе, и ей самой захотелось дохнуть свежего воздуха не через фортку. (Не буквально: вентиляция в палате была чисто дверного типа.) Как оказалось, заточила она себя почти что добровольно: больница находилась на первом этаже и уж во внутренний дворик между корпусами всегда было можно выползти.

А теперь там теснились и перекликались всадники: все молодые, чисто наряженные и очень мало похожие на клириков. Скорее на смуглых и белозубых морян-полукровок.

Её будущая свита. Или конвой.

— Как скоро меня отправят? — спросила Галина у Орри. — Ведь ты в курсе всего, правда?

— Да как решишь, думаю, так сразу.

— Завтра утром. Пойдёт?

«Мы с Барбе только и оглядываемся друг на друга, играем в деликатность. И никто из обоих не решается переступить порог. Сделать первый шаг в сторону. Да и братья Езу тоже».

Ещё до восхода солнца они с Барбе сдёрнули с подушек и матрасов тряпьё, бросили в два отдельных мешка и скатали матрасы в валик. Езуит довольно-таки сухо попрощался и ушёл, унося с собой мешки. Галина была бы рада чуть всплакнуть, но тут явилась Орихалхо с ворохом одежды, бросила на полупустую кровать и начала раскладывать перед глазами подруги.

Не женское, но и не мужское. Юфтевые полусапожки на невысоком каблуке. Суконные шаровары на двойном кручёном гайтане, приталенный казакин с пышным рукавом, рубаха с оборками по вороту — всё различных оттенков бурого, прошито для красы и прочности серебряной нитью. Вместо бандье и келота — нечто типа рутенского бодииз эластичной шёлковой пряжи и очень мягкий хлопковый пояс с чем-то вроде липучки-«репейника» сбоку. Снова, небось, чужие технологии.

— Вот этих штуковин, — Орри указала на пояс, — пошита ровно дюжина. На Западе живут от недели к неделе, в Сконде одна декада сменяется другой декадой. Не сбейся со счёту: менять подкладки под талью нужно каждый день, потом снова по кругу, и они будут очень жирные от мазей. Не настираешься, если брать поодиночке. Саму талью можно проводить хоть в тёплой воде без мыла, хоть в ледяной. О прочем можешь пока не заботиться.

Галина не без удовольствия нарядилась, пригладила себя обеими руками по бёдрам:

— Ну и как: мне к лицу?

— Такое всем личит и всем по фигуре, кроме горбунов, не беспокойся.

Да уж, и пофлиртовать с подругой не удастся, подумала Галина. Потом фыркнула, догадавшись:

— А кушак для басселарда почему не выложила?

Тогда Орри молча приняла в руку протянутый ей нефритовый кинжал в ножнах, подвесила к широкому поясу из коричневой замши, что появился будто ниоткуда, и застегнула его вокруг талии рутенки.

Почти что обручение.

И, ну разумеется, Галине уже подседлали Сардера, который — тоже разумеется — находился в добром здравии, не подхватил ни сапа, ни мыта, ни зарубок с засечками. И в предельно хорошем настроении, потому что слегка застоялся.

В седло Галина взошла сама, хоть и напряглась с отвычки. Удобная вещь: приятно гладкое, с широко расставленными крыльями и длинными полками. Стремена плоские. Задняя лука высокая, будто спинка кресла: явный знак того, что спать по большей части придётся не спускаясь наземь. Перемётные короба: или их подновили, или вообще Орри прикупила новые, щегольские. На лошадей в Верте явно не жалели никаких денег. Как и на оружие: за время относительного безделья к наряду Орихалхо прибавились разъёмные бусы с крупными шариками из воронёной стали, напоминающие патагонскую болу. Сабля за то же весьма короткое время выросла раза в полтора, привешенный к седлу Марто саадак составлял прекрасную пару из налучья и колчана, расшитых дорогим бисером и позолоченными бляшками, а уж что там пряталось за пазухой, меж грубой парусиной и нежной плотью, можно было лишь догадываться.

Ехали по Ромалину они в середине отряда: для почёта или ради осторожности.

— Орри, а где Данка?

— Вон, на ней Тхеадатхи гарцует.

— Я думала, Барбе её себе возьмёт.

— С какой стати? Это наша кобыла, а клирикам имущество иметь запрещено.

За стенами во всей полноте развернулась здешняя золотая осень: ярко цветущие астрами газоны, вечнозелёные шары, конусы и бордюры регулярных парков, светлые пряди в тусклой шевелюре берёз, привольные солнечные шатры клёнов и лип, сквозь которые глядела безумная лазурь неба, кованая бронза дубов. Листва на яблонях и грушах казалась скрученной — вся её сила ушла в плод, а несобранные плоды устилали почву под корнями. Отряд звонко цокал доброй сотней подкованных копыт по хорошо убитой грунтовой дороге. Орихалхо, едущая по левую руку Галины, заметила:

— Под конец лета мало дождей было и много жары. Эта осень — скороспелка.

Как поняла Галина, отряд следовал по намеченному ими обеими пути: обогнуть Вертдом с юга, пройдя по франзонскому побережью, и затем пересечь границу со Скондом.

— Орри, а тебе в этом Сконде быть приходилось?

— Сконд — не «этот», а добрая половина нашего Верта. Да, бывала однажды. Там зима отчего-то мягче, многоснежнее нашей и лето не такое душное: ветра такие веют или тёплое подводное течение огибает берега. Но, может статься, и горный заслон в том повинен.

— А прочее там похоже? Отец покойный говорил, там исламисты хозяйничают.

— Не знаю такого слова. Что у иных по нескольку женщин в доме, а иные держат двух или трёх мужей — так это верно. Один рутенский муслим находил сходство с вашими Пакистаном и Тибетом. В первом полигиния, во втором полиандрия, потому что уплатить выкуп за женщину очень дорого. Так же дорого, как вырастить в высоких и диких горах. Вот и скидываются мужчины на круг… А в Сконде всё это встречается сразу.

— Здорово. Как они ещё до сих пор не переплелись и не запутались?

— Так это не под одной и той же кровлей, глупая. Братьев или сестёр брать запрещено. дна и та же дама не может состоять в двух видах союзов: или у тебя муж один и жёны-посестры, или несколько мужчин тебя одну обихаживают. А то и вообще голова об голову сожительствуют. Если бы не не было границ меж запретным и дозволенным, весь Сконд быстренько сделался бы одной большой семьёй.

— Под одним большим-пребольшим хиджабом, — повернулся к ним один из передовых всадников. — Простите, мэса Орихалхо, что так пошутил.

— Небольшое дело, Армени. В самом деле, там все почти женщины ходят в таких покрывалах с ног до головы — только узенькая щёлка для глаз осталась от человека. Или длинное цельное, или из двух частей: просторная юбка и наголовник до талии. Чтобы дышалось легче. Непросватанные девицы норовят на себя набросить что посветлее и понарядней, старухи предпочитают потемнее и подороже, а охраняемые жёны — какой-нибудь портновский изыск. Только и разницы.

— А и жуть от такого берёт, — согласился Армени. — Сгрудятся вокруг тебя, чужака, упрутся прямо в грудь своими наглыми свинцовыми гляделками. И ещё переговариваются — непонятно так.

— Не по-русски… не по-вертдомски, что ли? — спросила Галина.

— Общий язык у них только для мужчин. А жёнок учат древнему наречию. Очень трудное: кажется, у каждого слова и корня по сотне значений, и выдрать нужное из словесного теста вовсе невозможно. Мой приятель был вторым супругом одной такой, пока не развёлся. И не хотел, говорит, — так попросили вежливо. В смысле — дать талак: со стилетом в лилейной ручке.

— Вот как, — заинтересованно спросила Орри. — Красивая, наверно, женщина была?

— Так вот оттого и погорел мой приятель — хвастался больно громко. Волосы цвета червонца, глаза что грозовое небо и ещё цвет меняют под настроение, белая кожа, стройный стан, тугие грудки, пышные бёдра… Весь компот при ней. А тамошние жёнки нескромной болтовни не любят.

— Похоже, тебе, болтунишка, не добыть себе скондской подруги — ни одной, ни половинки, — трунили над ним в рядах.

— Ничего-ничего. Вот приеду — к дочери самой Энунны под бочок подберусь. Они взору как есть открытые.

Народ сразу и неловко затих.

— Гали, — спокойно пояснила Орихалхо, — дочери богини Энунны — это сакердотессы, священные куртизанки. Они становятся на перекрёстке с открытыми лицами и в богатых нарядах, которые скрывают тело и подчёркивают телесные формы. Они уходят с мужчиной за немалую плату и за плату же обучают прочих женщин искусству соития и верного зачатия. Но никто не смеет говорить им дерзости. Даже самые истые и правоверные мухаммадийя вынуждены их терпеть. Считается, что почитательницы Великой Матери укрощают гнев подземного мира.

— А ты такому тоже веришь?

— У нас море не так сильно колышется, когда горы трясутся, — пожала плечами Орихалко. — То есть, конечно, бывают такие волны, что за один приём смывают половину прибрежья. Мы больше озабочены небом. Знаешь, почему после Книжника Филиппа и его друзей к нам не прилетают рутенские летуны? Небо стало твердью и снизилось.

— Чудеса да и только.

— Но это и неплохо. Меня учили, что такое воздушные снаряды, — ответила морянка. — Торпеды и бомбы с ядовитой начинкой. Вертдом, я так считаю, оберегает себя не одними человеческими руками.

Так беседуя, двигались они от утра к короткому полуденному привалу, а потом к долгой ночёвке, на которой молодые воины соорудили большой костёр и сытный обед, стреножили лошадей и пустили попастись, а для обеих женщин натянули палатку и бросили на траву плотный скондский ковёр из войлока.

Внутри обе женщины неторопливо высвобождаются изо всех одежд, не отрывая взглядов друг от друга.

Предрешено. Запечатано. Начертано в будущей Книге.

«Это уже случилось. Этого еще никогда не случалось. Лучше так — или иначе, когда не было прямых речей и обоюдного согласия, ни поцелуев в губы, ни ласк — ничего не было, кроме острого клинка и близкой смерти?»

Говоря так в уме, Галина подошла совсем близко, протянула руку, резко провела указательным пальцем по животу, по вертикальному шраму, начинающемуся сразу от пупка и пропавшему в курчавой заросли:

— Вот это. Было очень больно?

— Можно было терпеть и не сойти оттого с ума. Операцию делал не настоящий лекарь, а мужчина из Защитников, они доки в маковом зелье. Если бы не то, что палаш раньше вывернул мне всё нутро, было бы легче. Хотя я, пожалуй, не однажды теряла сознание.

— А это.

Пальцы Галины сомкнулись некрепким кольцом вокруг трепещущего стержня.

— Не дивись. Не пугайся. То, чем обладают наши мужчины, не так уж больше моего. Хотя — более дерзко по натуре.

— Куда больше, чем я?

Ковёр, не который они повалились, как срубленные деревья. Не размыкая рук.

— Почему ты целуешься носом, как дикарка, Орихалхо?

— Рот, губы и язык — для иного. Для ушных мочек… для лебяжьей шеи… для ложбинки меж грудей… для сосков, похожих не на мой терн, а на сладкую землянику… для каждого из пальцев на руках…для глубоко вдавленного клейма, знака твоего рождения на свет… для дорожки, поросшей тончайшим волосом, где нет никакого шрама…

— Прошу тебя. Не говори больше.

Потому что между ними всё сказано без слов. Исполнено и наполнено.

Говорит мужу гран-сэнья Марион:

— Странные дела происходят в нашем малом мире, и странные вести прилетают сюда на голубиных крыльях. Вовсе не для того скрытно вручила я рутенской сэнье королевский «дар для передариванья», чтобы она стала в предстоящем брачном союзе тем, кем стала. Ибо он означает малое дитя так же, как длинный, прекрасно отточенный клинок означает зрелого мужа.

— Не наше дело следить за тем, как исполняется предначертанное, — говорит сьёр Энгерран. — Потому что проявиться-то на свет всё оно проявляется и истинную природу человека показывает, но не всегда бывает это к счастью.