Мириад островов. Рождение героя

II Кувада[1]

Вертдомское Братство Езу, в точности как рутенский Орден Иисусов, изобрело специальную форму для братьев, они же воины или солдаты, но на ней не настаивает. В целях коварной маскировки или сугубой скромности — неизвестно. Коварство, как здесь говорят, всё превозмогает, особенно коварство наследников Супремы.

Именно поэтому со стороны было невозможно угадать, кто из этой пары кого исповедует. По крайней мере, до поры до времени.

Оба «супрематиста» (типично рутенская ирония, имевшая счастье прижиться в Вертдоме) сидят рядом — кабинки с решётками в Ордене Езу не приняты. Собственно, территория здесь вообще приватная — келья одного их них, состоящая из нескольких небольших комнат.

На том, кто кажется старше, одета камиза из хорошо выбеленного льна, подпоясанная кручёным шёлком и длиною до самого пола, а поверх неё — распашной атласный халат цвета сливочных пенок. Круглая белая шапочка надёжно скрывает лысину от сквозняков. На его собеседнике — изящная имитация распространённого и ортодоксально езуитской среде костюма: длинный камзол, обтяжные штаны, полусапожки и сомбреро за плечами. Всё шерстяное и чёрное, только лента на шляпе, которая лежит у сиденья, ярко-лиловая: такой как бы траур, приличный лет в сорок-сорок пять. По здешним представлениям — расцвет мужественности перед той гранью, с которой начнётся увядание.

— Не понимаю тебя, мессер, — говорит старик в то время, пока воображаемые наблюдатели его рассматривают. — Перед тем как реально передать полномочия, мы распорядились тебя инициировать. Ритуал был, как водится, самый жёсткий и включал в себя исповедь и епитимью по всей форме. Брат Артемизиус, человек опытнейший и к тому же выбранный самим тобой в качестве личного конфидента, потом смеялся, что за подобный грех тебя следовало скорее наградить — учитывая твои природные наклонности, это было явным сдвигом к лучшему.

— Я, разумеется, не делал из того никакой тайны перед старшими, мой генерал, — замечает Барбе Дарвильи МакБрендан. — В противном случае такие намёки были бы не одному сержанту Артемизию — и вам непозволительны.

— Снова впадаешь в грех. Гордыни, — в тоне бывшего генерала не слышно ни капли осуждения.

— Вот видите, — Барбе сухо улыбается одними губами. — Такому, как я, впору каяться непрестанно.

— Присущее исконной натуре индивида само по себе ни хорошо, ни дурно. Таковыми бывают лишь последствия.

— Не то скверно, что я вопреки своим коренным пристрастиям сожительствовал с дамой и притом бывшей рутенкой, — отвечает Барбе. — Скверно, что это было ради младенца. Я твёрдо понимал, что при рождении или сразу после мой сын её убьёт.

— Что — вот так прямо?

Его собеседник кивает так энергично, что волосы поднимаются как бы вихрем, но тотчас опадают.

— Об этом я вообще не говорил, когда меня возводили в сан. Надеялся, что хотя бы не мальчик. А ныне эти надежды развеялись. По всем приметам мальчик, крупный — и весьма скоро. Полмесяца, от силы месяц…

— Да, помню. Более полугода назад ты привёз королю Фрейру двух даровитых юниц, номинально происходящих из его дома. Её дочери?

— Именно. Совсем взрослые. Пятнадцать лет между девочками и новым плодом моего семени. Поэтому…

Барбе внезапно становится на колени и склоняет голову.

— Поэтому умоляю вас: назначьте мне самое строгое покаяние. На какое не осмеливается мой кроткий брат Полынь.

Экс-генерал задумывается. Не очень надолго. Потом говорит:

— Нежелательно, чтобы нового главу Братства считали чрезмерно жестоким, даже беспощадным к себе. Может ведь легко показаться, что он так же относится и к другим.

— У меня сложилась иная репутация, причём давно, — отвечает Барбе. — К тому же моё приобщение можно сохранить в тайне.

Мужчины меряются взглядами.

— Вот чего вы по сути добиваетесь, — медленно проговаривает старик. — Связать два процесса колдовскими узами. Сотворить из себя амулет для симпатической магии навыворот.

— Беру вашу вину перед Господом на себя, — отвечает Барбе. — Я лично никаких еретических ритуалов производить не намерен: пусть сам господин Езу соотносит и улаживает, как ему будет угодно.

— Тогда идите сейчас, без промедления и какой-либо подготовки. Это также часть вашей епитимьи. Место и люди вам известны — к их услугам прибегают все. Но слова особые. Скажете так: «Нужны три вещи: преискусный мейстер, мягкая плеть и жёсткие узы».

— И всё? — Барбе поднимается с колен по всей видимости разочарованный. — Так мало и так просто? Почему я не слышал о таком и даже сейчас, видимо, не понимаю тайного смысла?

— Да потому что ты, сынок, на моём месте без году неделя, — ворчливо говорит генерал в отставке. Поднимается тоже, покрепче запахивает ночную одежду и уходит во внутренние покои.

Почтенная мейсти Леора спрыгнула в прибрежную волну, не дожидаясь, пока её вынесут из шлюпки на руках или поставят на прикол саму шлюпку — широкий подол так и расстелился по мелководью. В обеих руках она сжимала пухлую сумку с лекарскими принадлежностями. За ней торжественно выносили нечто закутанное в промасленную парусину и напоминающее своими очертаниями трон. Команда, которой многодневные рассуждения по поводу успели навязнуть в ушах, могла в деталях растолковать глупым островитянам, что этот агрегат представляет собой родильное кресло, что он хоть и сделан из лучшего в мире дуба, но морить, иначе томить, иначе мариновать его в океанском рассоле, чтобы получить дуб морёный, не было никакой необходимости. И так послужил нескольким поколениям родильниц и, дай Великая Богиня, ещё послужит.

— Как она там? — без всяких предисловий обратилась она к Рауди, который прибыл встретить королевского вымпельного «дракона».

— Вы-то сами как? Не стоило бы зарабатывать лихорадку в такой холодной воде.

— А, пустое. Там внизу сапоги до паха — в самый раз непокорных мужчин пинать. Так я спрашиваю — что с роженицей?

— Вот-вот ожидаем главного события.

— Ага, как на охоту ехать, так собак кормить. Не могли почтаря хоть месяцем раньше выслать? На море то штормит вовсю, то полный штиль, а ещё капитан вообразил, что если я тут разок побывала, так сразу ему лоцман первой статьи.

— Так месяцем раньше никто не думал, что морянчика носит! — оправдывался муж Орихалхо. — Вообще таилась и скрывала, пока не убедилась доподлинно.

— Какого-такого морянчика? Где взяла?

— Я фигурально. Девять лунных месяцев по самым точным подсчётам — это вместо привычных десяти. Отец ребёнка дня три-четыре всего и гостил: наша иниа Гали к этому времени свои зачаточные дни подогнала. А тех, у кого взять, нынче полон океан, только ведь одного-единственного все эти годы дожидались.

— Ага-ага. Он-то меня с места и стронул. Вопль души, собственно, был широкого профиля. В смысле — надобна преискусная повитуха. Я возражаю — не она я, только отчасти в таком замешана. Мессер МакБран говорит — вы же, сестра Лео, в тех местах уже подвизались, где какие травы и коренья собрать, ведаете, заодно и приятелей навестите… и родные могилки…то бишь пепелища… Полная задница чувств, одним словом. Ну вот, я и выехала. Со всем пыточным…хм… родовспомогательным инвентарём.

— Вот стулец бы не стоило по морю тащить.

— Родительское благословение. Не совсем зря, однако: легенда имеется, что Хельмутово наследие. Ну, того верховного мейстера, который зачал первого в династии короля. Тоже младенцев принимал — и своего личного сынка, между прочим.

— Мы попробовали к тому делу спальное кресло приспособить. Может, пригодится ещё. По крайней мере, не так понадобится драить от всякой нечистоты.

— Посмотрю. Мою мебелишку все равно пускай следом тащат. С сумой-то я как-нибудь сама справлюсь. Уж лучше б вам, если трудов не жалко, трав и грибов насобирать — зима уж на пороге, а нужны будут свежие. Так где наша инья обретается — место, надеюсь, хорошо запомнил?

Разумеется, место он знал: именно туда приводили его самого, Галину и Орихалхо, когда Барбе донёс на обеих женщин. Дело было важное, касалось благополучия всего Верта, иначе бы не разыграл из себя Иуду с его сребрениками. Впрочем, искупленное для того и искупают, чтобы не вспоминать, а кончилось тогда всё к лучшему.

Экзекуторы и допросчики так и живут рядом с казематами: не потому, что их презирают и не дают им проходу — только не монахи с их вечной тенденцией ко всепрощению, — но лишь для того, что так куда легче наводить тень на плетень. Изменять обстановку, чтобы заключённый потерял чувство времени, нагнетать или, напротив, облагораживать атмосферу, без конца мыть, чистить, стерилизовать (новое применение старого понятия).

Ну и для того, чтобы не расхаживать под ручку с теми, кто является вниз ради сугубо приватных услуг. Тайна строгой епитимьи равна тайне самой исповеди.

Ключи у него теперь были от любого замка в огромном здании. Ха, измени он ударение в одном слове — выйдет типично русский словесный выверт, подумал Барбе. Хитромудрое наречие, оттого и вытесняет повсеместно локальные говоры или не даёт им развиться в нечто литературное. В точности как хитроумные извилистые отмычки, что когда-то изобретал сын кузнеца, постепенно вытеснили из братского обихода простой и честный ключ от одной скважины.

Всё-таки вламываться на чужую территорию он не стал. Достал заранее выбранный ключ, чуть провернул, вытащил и постучал о косяк — так приходили высшие к нижестоящим.

— Не заперто, — донеслось оттуда.

Внутри от нечего делать резались в кости двое бессонных: постарше, тёмный и кряжистый, и помоложе, жилистый и какой-то бесцветный. Первого он помнил хорошо и в самых мелких деталях, второго видел впервые: неудивительно, только один рутенский полководец знал всех своих солдат в лицо, да и то враньё, наверное.

— О, гран-мессер, — оба привстали и поклонились. — К вашим услугам.

Тратить время на обоюдные реверансы никак не хотелось, поэтому Барбе отдал поклон и, выпрямившись, проговорил отрывисто:

— Нужны три вещи: преискусный мейстер, мягкая плеть и жёсткие узы.

— Слышишь, Крисп, кто из нас обоих самый-самый? — сказал молодой. — Не стоит ли поискать в окрестностях?

— Мне самому, — завершил кодовую фразу Барбе. Вряд ли по регламенту, зато без недомолвок.

Мужчины переглянулись.

— Простите, гран-мессер, — ответил молодой. — С этими словами редко приходят, мы было решили — оговорка без понятия. Но кто не знает, как правильно, — не добавит ничего от себя, как вы. Криспен, оставайся у входа на случай, если ещё кому со стороны подопрёт. Будет мне что от тебя надо — кликну.

Отпер своим ключом внутреннюю дверцу, пригласил войти:

— Там уж точно не случится лишних ушей и глаз, генерал.

Шли не так долго, сколько муторно: тропы здесь были только звериные, на водопой, да ещё и снегом позаносило. Рауди вроде помнил, где торил свою дорожку, а всё равно больше по моху на стволах определялись.

— И это помещение для будущей матери? — мейсти Леора в возмущении остановилась у порога. — Шалаш какой-то дощатый и бревенчатый. Типа фигвам.

— Девочки построили, — возразил мужчина. — Как раз получилось очень добротно. Они ведь тут по-настоящему жили — до отъезда. Классическая шатровая конструкция, есть пол, тамбур для сохранения тепла, именуется сени, главное зало топится по-чёрному для экономии и от заразы, освещается через дымовое отверстие…

— Очень мило вдруг попасть на лекцию по архитектуре, — прерывает его дама Леора, но он успевает завершить:

— После родов мы намерены это сжечь.

— Вот как, — пожилая мейсти озирает его с ног до головы. — А ведь раньше не береглись. Даже родильной горячки, не говоря обо всём прочем.

— Молоды были, — лаконично ответил мужчина. Отворяет обе двери зараз и подталкивает акушерку вперёд себя, в тесную комнату со сводом, кострищем посередине пола и ожерельем небольших «факелов-светлячков» посередине стен.

Внутри каморы было… наоборот, не было ничего особенного. Выставленного напоказ. Только вот занавеси по всем стенам вряд ли прятали под собой окна: слишком много было факелов для помещения, где времена суток сменяют одно другое. Рыжее пламя в узких чашах стояло почти неподвижно — отличное масло, никакой копоти, да и сквозняки тут явно не гуляют без спросу.

— Я не имею права докапываться до тайного, мессер, — сказал экзекутор. — Поэтому вынужден соблюдать ритуал дотошно и буквально. Если он покажется вам в чём-то оскорбительным — поверьте, мы с Криспом нимало не хотели такого. Если будете упорствовать в своём нежелании — ваши объяснения мы примем, но не будут ли они куда хуже слепой покорности?

— А заставить меня ты можешь?

— Вдвоем — смогли бы точно. Позору бы не обобрались. Это я о вас самих.

Барбе пожал плечами:

— Складно проповедуешь. Тебя бы на церковную кафедру. Ладно, дай мне Всевышний принять всё как есть. Имя твоё мне по обряду ведать позволено?

— Одгар из корня Акселя. Только не зовите меня так длинно: мейс или мейст — и хватит с меня.

— Ну, мейстер Одгар, командуй.

— Тогда заранее скажу: если назову на «ты» — начинается серьёзное. Без рассуждений, как там и что, понимаете? Ни убавить, ни прибавить, ни об этом заикнуться. Теперь: сторожить рассвет не хотите?

— Ты не выспался или как, мейс?

— Принимаю шутку. Я вот ещё почему. Вы, конечно, слывёте жутким чистюлей, но идя к нам, успели вымыться снаружи и внутри?

Барбе поднял брови. Одгар только вздохнул:

— Заразу по всей вашей коже разнесу, чего доброго. И — клистир стоило бы поставить.

— Возразить пока можно? Не убьёте?

— Размыслите сами: лучше сейчас испытать малую неловкость, чем позже с ног до головы опозориться.

И добавил:

— Всей вашей голизны не понадобится — самая малая полоска назади. Ложитесь как есть вон на ту скамью, очкур спереди расслабьте, а прочее как само по себе выйдет.

И сказал за дверь:

— Крисп, давай средний клистир. Умеренно тёплый.

Надо было признать, что руки у парня были и впрямь деликатные и ловкие: одна чуть приспустила штаны и одновременно расправила поверх всего камзол, другая ввела в щель узкое дульце, а на поршень Одгар давил, наверное, грудью.

— Теперь подымайтесь и идите вон за ту занавеску, там и приведёте себя в надлежащий вид. Для одежды крючки, для остального — проточная вода в стенке и отверстие в полу.

— Всему раздеться? — спрашивает Барбе с несколько обречённой интонацией, слыша, как снаружи грохают явно в четыре руки.

— Можно поясок стыдливости надеть, только в нашем деле лучше обойтись без узелков и завязок.

— Без узлов на концах — это точно, — иронически заметил священник, выходя наружу в самом неприкрашенном виде.

Галина возлежала — иного слова не подберёшь — на узком шезлонге, плетённом из лиан: ноги выше головы, живот выше вообще всего.

— Привет вам. Долго как разговаривали, — пожаловалась. — И до того — шли.

— Ну, зато теперь сбываются все мечты, — фыркнула мейсти. — Кто дровишки в костёр подкладывал — ты сама или Орри? Холодновато.

— Мне трогаться с места не дают — воды отошли.

— Так у тебя всегда или за полтора десятка лет подзабылось, как бывало?

— Всегда. И ничего такого.

— Это по молодости ничего такого, а по старости может быть ого-го. Ваша ба-нэсхин где?

— За хворостом пошла.

— Тогда Рауди! Выйди, будешь надобное через порог в сени передавать. И не пускай никого.

Сразу подошла, общупала:

— С малышом пока недурно, хотя боится вроде. Ноги у тебя сильно отекают, что приходится на специальной подставке держать?

— Да так, не страшно. Если хожу — рассасывается, это сейчас меня на спину завалили.

— Сердце у него сильное. У тебя — не очень. Схватки пошли?

— Раз в час. Так и во второй раз было: нарочно не убыстряли. В первый лекарка снадобье дала.

В сенях грохнуло.

— Хворост прибыл. Сейчас пожарче растопим.

— Мейсти, не пойму, как ты одна со всем справишься. В смысле дрова ведь грязные.

— Воды, что ли, для мытья вдоволь не нанесли? — повитуха вынула из сумки и нацепила на руки огромные голицы из бычины, вышла через дверь, стала носить и кидать в очаг поленце за поленцем. — Ты ведь пока не у дел — так хоть разденься. Скоро жарко станет ото всего вместе. Что — стыдишься своей наготы? Рутенка называется. Одеяло рядом с собой возьми — накроешься и давай под ним действуй, заодно и сквозняка не почувствуешь. Вот было старинное поверье — все путы в доме распутывать и все запоры отпирать. Вроде и пустое занятие, да на пользу работало.

— Трудно, — постанывает Галина, вертясь с боку на бок и пытаясь вытащить из-под себя лишние тряпки.

— Терпи — дальше куда хуже будет. Те, кто тебя обряжал, они что — думали, добрая тётя-знахарка обо всём позаботится?

Наконец, очаг наладили — по древнему методу, как на ночлег: крошечная копия внешнего жилища, внутри которое тлеет нежадное и упорное пламя. Стропила еле тлеют, крыша пока невредима, черёд ей придёт нескоро.

Мейсти Леора разделась до рубашки, омылась в тепловатой водице, натянула свежий балахон:

— Так. У тебя все еще затишье стоит? Давай-ка, по чужому обычаю, изнутри водой промоем. Клистира боишься?

— Стесняюсь и противно до ужаса. Бич наших роддомов, знаешь ли. Те разы, с девочками, как-то обходилось.

— На сей раз уж лучше дополнительные фишки получить. И натуральный процесс пойдёт быстрее. Девушка, ты ведь не хочешь родить своего сына прямо в кал и блевоту?

— Не хочу, — Галина приподнялась. — Вот именно что нет. Мейсти, мне мама покойная рассказывала. В те времена ещё касторовое масло было принято давать роженицам, чтобы освободить желудок. Да не в капсулах, а прямо из чашки. И навстречу этому — клизму литра на два. В общем, ей одновременно захотелось тошнить и какать. Выбирать пришлось: рвала, сидя на подкладном судне. Потому что в разгар схваток тоже заставляют линолеум в палате мыть. Вот.

— Да уж. Круто, — мейсти поморщилась. — А нас, вертдомцев, ещё упрекают, что — как это? Садисты.

— Кто так говорит?

— Да те, кто по-прежнему добивается мира. Вкупе со своими интересами.

— Так они ещё живы?

Лео поворачивается — лицо озаряет совершенно непредставимая гримаса, в которой смешиваются чистое удовлетворение, багровая ярость и чёрный смех.

— А как же! Ищут компромисса.

— Знаешь, мейсти. Моя подлая рутенская натура говорит, что при желании и мы обе могли бы отыскать нечто компромиссное. Что там у тебя водится в сумке?

— Вытряхнуть?

— Пожалуй. Если там нет никаких фирменных — вернее, гильдейских секретов.

Холщовые мешочки с травой, хрустальные склянки с микстурами. Латунные коробочки-погремушки, полные пилюль. Палка из мягкого дерева, такие Галина видела и раньше: кляп, чтобы впитывать в себя боль того, кем манипулируют. В её случае — роженицы. Страшного вида ножи, щипцы и клещи — куда там выставке «Орудия пыток» на ВВЦ. От их вида внутри Галины происходит очередная судорога — несильная. Хорошо это или плохо?

Воронка с кишкой неопознанного зверя — вливать лекарства или кормить жидкой кашкой. Хм?

Солидных размеров посеребрённый — если не серебряный вообще — шприц с тупой иглой. Явно не для внутривенных вливаний. Кольцо, которым управляется поршень, украшено тончайшим орнаментом.

— Мейсти, а это что такое?

— Новая разработка, лет двадцати от роду. Заменил используемые ранее бычьи пузыри с дудкой из рога, — отвечает Леора с неявным сарказмом. — Постарались сделать красивым, как любого первенца науки.

При последних её словах до Галины, наконец, доходит.

«Вот тупица-то, — думает она о себе с досадой. — Как ни притирайся к Верту, а всё одно изо всех скважин старушка Земля прёт».

— Ладно, мейсти, на такую процедуру я согласна, — говорит женщина. — Весьма эстетно получится, особенно, если мои дурные запахи уйдут вместе с дымом. Авось выманим моего дитятю на серебро. Тёплая вода после твоего помыва осталась?

— Так, давай теперь на «прогулочный камешек», молодцы, что догадались выписать. Все помои выжрет и не подавится, — торопливо говорила мейсти Леора. — Как у тебя внутри?

— Полным-полно водицы, дерьма и младенчика, — угрюмо сообщает Галина. — Ждёт не дождётся, наверное, когда начнёт меня мучить.

— Что, шевелится?

— Нет, затаился, стервец.

— Второй раз серебряной водицей тебя не накачать?

— Не стоит. Как бы я не выплеснула вместе с грязными помоями самого ребёнка.

— Так говорят в Рутене?

— Именно так в Рутене и говорят.

— Вы давно показывались лекарю? — вдруг спросил Одгар. Второй экзекутор, если и был, исчез.

— На днях. Сердце хорошее, сильное, как у двадцатилетнего.

— Нет, я о шраме. Снаружи должны быть желваки, а их нет, — экзекутор дотронулся пальцем до вдавленного треугольника, провёл вниз до ареолы.

— Оба рассосались, — Барбе пожал плечами. — И здесь, и на спине. После нетрадиционного лечения.

— И левое лёгкое.

— Зарубцевалось давно. Это так важно?

— Важно.

Говоря последнюю фразу, Одгар разделся до пояса. Потом отошел, одно бросил, другое взял в правую руку.

— Исполняю по обряду — показываю. Это второе из трёх, — Одгар поднял на уровень глаз клиента узкую плеть-девятихвостку. — Наилучший опоек, не склизок погибельный. Кожа гладкая, концы ремней закруглены, рукоять удобна для обхвата.

— Приятно познакомиться, — бормочет священник. — В бане мы, как помню, куда более грубым полосовались.

— А вон там — третье.

Обернулся, сдёрнул покрышку. Позади них возвышалось нечто вроде крыльца на две широкие ступени, из гладкого дерева. По сторонам брошены расстёгнутые ремни с массивными пряжками.

Станок для порки.

— Все, шуточкам конец, — говорит акушерка, осторожно направляя роженицу к прежнему месту. — Давай ложись обратно. Схватки начались как следует и вот-вот проявятся во всю силу. Или погоди.

Во внешнюю дверь стучат — уже в полную силу.

— О, Морячки кресло притаранили. Кутайся пока, чтоб не продуло. И не шевелись.

Узкие сени прямо распирает от внедрённой туда техники. Поскольку мейсти Леора не желает снова пачкать мытые-перемытые руки, работают простолюдины.

Наконец, кресло в клубах пара въезжает в родильный покой.

Чуть наклоненная спинка. Низкое сиденье с обширным вырезом похоже на старинный унитаз, только что дыра куда больше. На подлокотниках вертикальные выросты — Галина соображает, что это для рук, хвататься за них. А в самом низу нечто странное, почти гротеск. Две аккуратных подошвы, пришпиленные к металлическим стержням.

Леора торопливо выплёскивает на кресло ковшик подогретой воды — теперь котелок, висящий над очагом, постоянно полон — и протирает комком ветоши, смоченной в крепком вине.

— Вот. Лезь туда, а я тебя перевяжу по талии, чтоб не выпала, — командует мейсти. — Там всё, чтобы упираться. Хочешь — на задницу садись, хочешь — становись на корточки для удобства.

— У меня дома, — бормочет Галина, — к такому прибегали, когда шли уже потуги. Высокое такое. А до того лежали на кровати.

— И как — ловко получался акробатический номер?

Но госпожа Леора не дождалась ни слова в ответ: едва роженица устроилась на своём месте, как распухшее тело начали сотрясать бурные судороги и вопли.

— По тому слову, какое сказал нам ты, дают до ста ударов. Иди ложись, — со властью в голосе приказал Одгар.

Барбе повиновался. Дерево, отменно выточенное и выглаженное тонкой стеклянной шкуркой, отвечало всем изгибам и выпуклостям тела, как ладно скроенный наряд. Но ремни застегнулись втугую, плоть натянулась — не пошевелиться. Щиколотки, запястья, под коленями. Руки вытянулись вперёд, тело напряглось как струна — виолы или ал-лауд.

Палач захватил и волосы, перебрал пряди, откинул со спины.

— Теперь слушай, брат. Можешь считать удары, но это сделают и без тебя. Можешь молиться, только не словами. Не стыдись своего крика или чего иного. Но самое важное — не забывай глубоко дышать. Если не сумеешь наполнить грудную клетку до дна — подай знак, это позволено.

И ударил с протягом. Девять острейших бритв.

Кулаки пациента непроизвольно сжались, голова вздёрнулась кверху.

— То не боль, — сказал экзекутор. — То один лишь страх. Одолей.

Ударил ещё. В самом деле показалось куда легче — шёлк по шёлку, говорят иногда. Но лишь показалось.

А потом смешалось всё и вся. Кажется, он стонал на выдохе, забирая ртом раскалённый факелами воздух и отдавая обратно. Плеть невозбранно гуляла от шеи до срамных мест и снова до шеи, глаза щипало от пота и слёз, цепь, что шла к блоку в стене и держала запястья на весу, ритмично позванивала — или это происходило лишь в его собственных ушах?

И внезапно оборвалось.

— И что там внутри такое, — бормочет под нос госпожа Леора, возясь в ногах и пытаясь рассмотреть картину через крупные капли пота, что сыплются уже с насквозь промокшей повязки. — Прошлый раз вот так же было — сплошное землетрясение? Да не ори, это делу помеха. Дыши ртом, как в бане, и отвечай. Старшая быстро вышла?

— Под грибами. Выпихнуло.

— Поняла. Спорынья и мускатный орех, дело проверенное. А вторая, генеральская?

— Орри…ой! Насильно выдавливала. Под самый конец.

— Вот-вот. А этот лентяй весь в сестрицу: ручками-ножками зацепился, головой вниз повис, как летучая мышь, хочет ещё месяцок-другой в колыбельке покачаться.

Галина хихикнула — терапевтический смысл шутки был именно в этом. Но не удержалась — вновь начала стонать с надрывом.

Повитуха собиралась сказать, что младенец повернулся боком и придётся делать разворот через ножку, но пожалела пациентку.

«Я такое проделывала лишь однажды, и то роды были влажные. Не сумею — усыплять и резать придётся. Наподобие самого отца вызволять. Пусть лучше пока без страха поработает».

Всё-таки мальчишка — иногда это угадывалось, вот именно! Мальчик слегка колыхался, поворачивался под давлением беспорядочно сокращающихся мышц живота.

«Может и обойдётся, — подумала мейсти. — Слишком диковинные роды, однако».

Обтёрла лоб тыльной стороной руки, крикнула из-за плеча назад:

— Выйдите из сеней — воздух у неё крадёте! Только недалеко.

Тут ребёнок повернулся вниз головкой — и застыл на полдороге. Толчки прекратились вместе с криками.

— Ничего, мамочка, — сказала вслух Леора, — тебе и ему после таких трудов отдохнуть потребно. Лежи, дыши и собирайся с силами.

— Продыхивайтесь пока, — Одгар провёл вдоль бессильно распростёртого тела рукоятью плети. — Нет, голову не вздергивайте, так тяжче.

— Сколько ударов?

— Тридцать три. Это уже, а не ещё.

Затем в самый пожар уронили нечто мокрое и ослепительно холодное, повели вверх-вниз. Барбе зажмурился от странного удовольствия:

— Фу, прямо зажигает. Что там у тебя?

— Горный лёд цельным куском. Живёшь рядом с подвалом — пользуйся, вот мы и устроили отменный погреб. Да, я лебёдку чуть назад открутил. Сможете нынче приподняться и повернуться на спину?

— Если так надо.

— Положено менять орудие после каждой трети. Это вымокло и потяжелело.

— Да полно, мейс. Чисто пушинка.

— Не спорь, — ответил тот. — Вот, гляди сюда. Близнец прежней. И закрой глаза, чтобы в них не попасть ненароком.

Снова удары — поверх плеч, по соскам, животу. Ниже пупка. По торчащим коленям. Выше. Ниже. Раскачивают, будто на качелях. Почти даже не больно. Свыкся? К такому не приучишься.

И тут…

Он приоткрыл рот — не вдохнуть, возразить.

— Не говори. Запрещено. Если выйдет неподобное — вина не твоя, а его.

Палач достал ледяную тряпицу, запеленал тугой член, как младенца-недоростка.

— Не могу, мейс. Все…равно. Сейчас…вывернусь.

— Снова дыши. Успокойся.

Удары — острые, хлёсткие, бесконечные. Нечто расслабилось внизу живота — словно гнойник набух и лопнул. Не наружу — внутрь.

Роженица задышала чаще, пошевелилась.

— Ослабь, отвяжи. На корточки стать.

— Только упоров не отпускай, — задыхаясь, ответила Леора. — Крепче держи. В пояс брюхом упирайся. Вот чёрт — удержать тебя не получится.

На всякий случай достала из сумки чистое полотно, постелила между распяленными ногами:

— Тужься. Тужься, говорю, а то большой ложкой выковыривать придётся.

Повитуха имела в виду всего-навсего акушерские рычажные щипцы, которые валялись на дне, погребённые под остальным имуществом, но Галина вспомнила книгу, где так назывался винтовочный штык.

И испугалась до того, что всё в ней потянуло книзу. Потяжелело гирей. И разорвалось, как гнилая тряпка.

Младенец не удержался внутри, шлёпнулся на пол и завопил в приступе крайнего возмущения.

— Шестьдесят шесть. Возвращайтесь назад, на живот. Я поддержу, если надо.

Барбе неуклюже перевалился на живот — «без рук» проделывать такое и само по себе нелегко, да ещё и цепочка лебёдки перекрутилась.

— Плохая цифра, — пробормотал, устраиваясь на нестерпимо ноющей поверхности.

— Почти что конца света? — Одгар непонятно зачем поддержал светский разговор. — Если цифирь написать на рутенский манер и перевернуть, лучше не станет, мессер. Что шестьдесят шесть, что, с другой стороны, девяносто девять — одно и то же.

— Ты собираешься мне зачесть?

Экзекутор стал перед его лицом на корточки:

— До ста — это не шестьдесят шесть и не девяносто девять, а сколько вам понадобится. Мессир.

Отошёл, чтобы ослабить цепь. Начал было снимать кожаные наручники.

— Мейстер, мне куда больше нравилось свойское обращение.

— Вы о чём, генерал?

— Не стоило бы перед тобой открываться, ты верно сказал. Но у моей духовной супруги дела весьма неважны.

Крепкая рука приподняла голову Барбе за волосы:

— Не смей открываться. Я ж у тебя, чего доброго, пойду на поводке — и убью по недосмотру. Полное бесчувствие на лице написано. Плохой это признак.

— Еще поерепенишься — понял слово? И будешь посвящён во все мои омерзительные тайны. А вообще я живучий и везучий. Если хочешь, могу расписаться в смысле «По поводу моей смерти прошу не винить».

— На хрен. Что делаю — за то и отвечу.

— Так что, будешь командовать?

Палач облизал губы:

— Срочно?

— Вроде бы. Но ладно: у меня не смертельно опасный шок, о чём ты, может быть, подумал, а состояние, называемое по иноземному «сабспейс» или «полный улёт». Когда не чувствуешь, на каком ты свете. При таких симптомах пациента следует устроить поудобнее, не двигая с места накрыть одеялом и напоить тёплым молоком, — Барбе постарался придать голосу некую жеманность, и у него почти получилось. — Да, и подложи что ни на то под коленки. Жёстко — я понимаю, надо, так ведь ещё и весьма колюче. Будто щебня подсыпали.

Под колени ему подсунули мягкое, под голову тоже. Укутали. Молока в заводе не было, сошлись на желудёвом кофе с мёдом, который пришлось давать прямо из чайника, через носик. При этом обнаружились болючие трещины в углах рта. Но после всего прочего это было даже приятно.

— Уф, наконец-то, — повитуха ловко перехватила новорожденного, не дав покатиться дальше, увернула в тряпку и, не перерезая пуповины, уместила матери на колени. — Сейчас я вас, как вы есть, укрою. Ты как, разрывы в себе чувствуешь? Совсем небольшие вроде, не думаю, чтобы пришлось особо зашивать. Так два-три крошечных стежка.

— Поглядеть дай, — с трудом промолвила Галина.

— Да хороший парень, всё при нём, — ответила мейсти. — Только вот как увидишь — испугаешься. Девчонок-то тебе обмытых показывали и в тугих пелёнках. Ты пока спи, ему и поверх тебя хорошо.

— Болит что-то, — проговорила родильница, уже задрёмывая. — Внутри, так с девчонками не было.

— Раньше, с девчонками-то, молодая была, а сейчас тебе сколько? Тридцать четыре исполнилось или побольше?

«А ведь раньше-то сначала дитя отделяли и только потом его место рождалось, — подумала. — Что-то медлим мы с этим. А почему? Я, во-первых, боюсь, что задержится в ней лишнее мясо и начнёт гнить. А во-вторых — что неверно оторвётся и она кровью истечёт, это самое страшное кровотечение, потому что хоть медленное и по капле, но неустанное. И пастушья торба у меня с прошлого года, и крапива… Слабенькие. Сейчас-то все трое живы: и мать, и сын, и плацента. Или рискнуть?»

— Ну вот, теперь у меня не одно тело зарозовелось, а и лицо, — вздохнул, наконец, Барбе. — Дерзай, что ли.

Одеяло сдёрнули, кажется, вместе с кожей.

— Руками за бортик держись — теперь они свободны от растяжки. Ори вволю, до сей поры ты, можно сказать, помалкивал. Упирайся ногами в ступень. Отдавай дереву свои беды.

И снова прилила, с головой окатила боль. Вместе с жизнью. Качели. Весы. Песочные часы. Я-Гали. Гали-я.

— Одгар, всё…отошёл… послед…

— Да уж последнего хлёста делать не стану, — ворчал Одгар, расстёгивая, отбрасывая ремень и стаскивая недвижное тело вниз. — Только ты, ради всего Езу, не отходи. Кто ж его знал, что не одни узлы — и застёжки при той ворожбе не полагаются. И про саму ворожбу поди догадайся. Порка-то была самая ерундовая, а вон как круто обернулось в последней трети.

— Рот…криком порвал…

— Это пустое, серебряные скобочки наденем. Останутся разве что морщины, как от смеха.

— Тогда… в порядке…

— И благо, что мужским волосом не оброс, меньше отравы в кровь попадёт, да и какая там кровь — выпот один. Уж тут я справился.

Наконец она рискнула. Приготовила нитки. Осторожно приподняла тёплое покрывало на животе родильницы. Пережала пуповину в двух местах ополоснутыми в вине пинцетами, взяла специальные ножницы, тоже вытерла.

— Это ведь нечувствительно, — успокоила сама себя. — Там нет никаких нервов.

И одним взмахом перехватила жилистый каналец пополам. Немедленно засочилась кровь, но Леора была наготове: перевязала обрубки в обоих местах, подхватила ребёнка и переложила под бок матери — так ловко, что тот лишь засопел.

И начала бережно массировать живот Галины.

— Больно! Ай, больно! — вскрикнула та. Проснулась.

И нечто с плеском выпало из неё наземь.

Потолок плывёт, стены раскачиваются, чуть притухшие факелы сливаются в одну линию.

— Ты его и в самом деле прибил, Оди.

— То не битьё. Это я боялся до него лишний раз дотронуться — сердце ему успокоить. Уж больно собой хорош. Но ничего, приведём в чувство. Женщинам куда хуже приходится — и ничего, рожают и дальше живут.

— Говорят в Рутене, что если тот, кого мучили, привязывается к своему истязателю, то это ненормально — даже название придумали. Синдром чего-то там. Вот тебе, госпожа Леора, классический случай — мой собственный. Этот упырь лихой всю меня как пестом в ступе смял и в муку истолок, высасывает за раз всё молоко из обеих грудей и ещё добавки просит — а ведь люблю паршивца!

И бережно поцеловала дитя в гладкий лобик.

— Волосики тёмные, это я вижу, — озабоченно проговорила Орихалхо, — как и полагается. Дозрел, выходит. А вот глаза какого цвета?

— Голубенькие, как у всех сроком до месяца, — с важностью проговорил Рауди. — Какие тебе ещё нужны?

— Синие, — ответила Орри. — И чтоб никаких иных.

— Полно препираться, — добродушно прервала их мейсти. — Подумайте лучше, как назвать сынка.

— А чего тут думать? — ответил Рауди. — Решено уже и подписано. Бран. В точности как деда. И чтоб никаких мне больше проказ!

Решено было пока не показывать высшее орденское начальство массам и тем более не отсылать в госпиталь: мейстеры, когда настаёт время, — лекари иным не чета.

На досуге Одгар пояснил своему генералу, как он выразился, физику и механику всего дела:

— Штука в том, чтобы отлучить боль от её видимой глазам причины. Ничего хуже синяков и красных пятнышек под кожей — а получают на полную катушку. Всего: и победы над собой, и мук, и воздаяния. Этот… гумор радости. Слыхали, конечно.

— Угу. Эндор…фины, — Барбе кивнул со своего лежачего места. Скобки ему, натурально, поставили, и ораторствовать было слегка проблематично.

— А вот иная сторона монеты куда менее приятна, — продолжал экзекутор. — Это если никак нельзя, чтобы пациент проговорился. Делается в тайне и наперекор дознавателям. Суставы хрустят, кровищи уйма, общая картинка — хоть святых выноси, а мук, считай, никаких. Это во время допроса, потом-то, наедине, возвращается сторицей. Но можно как ни на то уладить тем же опием. Или обе сонных жилы придавить.

— Надо учесть, — Барбе кивнул.

— Да не прежние времена, чай. Всё перед вашей экселенцей будет как на ладони. Потому сейчас и распространяюсь. Да что там — нарочно вы к нам засланы, чтобы по себе узнали наши способности. Перед орденской мейсти тоже всё было открыто — ну, дело не женское, мы понимаем.

Все трое знали, что госпожа Леора отлучилась на неизвестное время и вообще намерена сменить ориентацию — вплотную заняться родовспоможением. Занятие, по её словам, куда более грязное, чем все экзекуторские, и надобно привести его в какое-никакое чувство.

А ещё Барбе принесли некое «голубиное» сообщение сугубо приватного толка, которым он от широты душевной поделился с обоими палачами. Зная, что дальше них не уйдёт.

— Ха, — прокомментировал Крис. — Значит, обеим дочерям моей давней знакомицы приискали завидных женихов и уже дошло дело до консуммации? Их братец, пожалуй, ненамного опередит рождением своих племянников?

— Только пока тс-с, — Барбе улыбнулся одними глазами за неимением рта.

— Пока? Принимаем. Тайному ещё не время становиться явным, — Одгар словно процитировал кого-то из прежних собеседников. — Но надо же! Целомудренный куда более иных прочих монах, содомит — простите, мессер — приплёл себя к высшим когортам власти.

— И теперь у него будет столько потомства, сколько звёзд на небе, — добавил Крисп.

— Вот и говорится оттого в Завете Заветов: больше чад бывает у неплодной, чем у плодовитой жены, — подхватил Одгар. — Что же, мой генерал, за это определённо стоит опрокинуть… чашку-другую нашей фирменной медовухи. Вам я, так и быть, презентую соломинку.

И все трое с умеренным смехом чокнулись.